Победительница (гет)

Всё хорошее когда-нибудь заканчивается. Вот и лето, наполненное уютными семейными вечерами, неспешными прогулками в парке с детьми и подругой, тихо ушло, оставив за собой лишь тёплые воспоминания. С наступлением осени мир словно изменился. Люди стали угрюмыми, замкнутыми, как будто солнце унесло с собой последние капли доброты. Природа потускнела, небо заволокли тяжёлые свинцовые тучи, и дождь, начавшийся на излëте лета, уже целую неделю не знал отдыха.

Настроение у Вики было под стать погоде — серое, тоскливое, словно кто-то выдул из неё всю радость. Иногда ей казалось, будто над Лондоном кружат сотни дементоров, незримо вытягивая счастье из людей. И хотя объективно у неё не было серьёзных поводов для уныния — Эйлин больше не устраивала сцен без причины, отношения с Тобиасом, наконец, начали сдвигаться с мёртвой точки, а Северус радовал её своей зрелостью и сообразительностью, — осенняя тоска всё равно подбиралась к сердцу.

С наступлением осени Вику, как всегда, накрыла волна меланхолии, но в этот раз она ощущалась особенно тяжёлой. Всё внутри тянулось назад — к дому, к привычному, к тем, кого она оставила. Она соскучилась по родному миру, по семье, даже по Виктору и Алисе с их непредсказуемостью, спорами, но и уютными вечерами, полными детского смеха, тёплых мультиков и тихого счастья. Она скучала по этому покою, по уверенности в завтрашнем дне, которую дарил ей этот человек.

А здесь всё висело на волоске. Отношения с Эйлин и Тобиасом напоминали хрупкий фарфор — красивый, но уж слишком легко бьющийся. Вика чувствовала себя канатоходцем, балансирующим между доверием и недосказанностью. Одно неосторожное слово, один неверный шаг — и всё, что она так упорно строила, могло рассыпаться в пыль. Всё чаще она ловила себя на мысли, что рядом с ними словно бы нет её места, будто она всего лишь сторонний наблюдатель в их жизни. И выхода из этого круга она пока не видела.

Её состояние не могло не отразиться на Северусе. Мальчик постоянно был на взводе, старался всё держать под контролем — учёба, секции, занятия с дедом, друзья… Казалось, он изо всех сил пытался угнаться за собственными ожиданиями, боясь подвести хоть кого-то. Перфекционизм утомлял его, выматывал, и Вике уже не раз приходилось сдерживать слёзы, утешая его после срывов. Он был ещё ребёнком, а тянул на себе груз взрослого.

Третье сентября было ничем не примечательным воскресеньем. Эйлин с Тобиасом в который раз пытались наладить диалог, Северус занимался с дедушкой. К вечеру все собрались дома: за ужином, за уютными разговорами. Северус с отцом играли в шахматы, а Вика, устроившись в кресле напротив, достала с полки книгу. Снаружи усилился дождь — ровный, почти гипнотический звук его капель отрезал дом от остального мира.

Когда в окно начала стучаться маленькая серая сова, прошло больше десяти минут, прежде чем кто-то обратил на неё внимание. Вика первой подняла взгляд, узнав птицу — это была сова Лукреции. Только вот обычно та писала по утрам и только в будни, когда дома бывала лишь Эйлин. Что-то было не так.

Тревожная догадка, как ледяная вода, окатила её изнутри. В воздухе чувствовалось что-то неестественное — не осень, а как будто зима прокралась в их дом сквозь щели.

С совиной лапки свисала записка — маленькая, небрежная, исписанная дрожащей рукой. Вика едва дышала, развязывая шнурок. Всё внутри уже знало, что будет там написано. Но так хотелось ошибиться…

«Лис больше нет. Ты мне нужна. Завтра в десять похороны, я тебя заберу».

Несколько слов, написанных неразборчиво, с кляксами и размытыми чернилами. Несколько слов, от которых сердце разлетелось на осколки.

— Нет, этого не может быть, — вскрикнула в голове Эйлин. — Я не верю.

Глаза Вики наполнились слезами, и она буквально осела на пол, как будто ноги отказались держать её под тяжестью внезапной утраты. Эмоции Эйлин захлестнули, сдавили горло тугим узлом, в котором невозможно было ни дышать, ни говорить. Всё это было ожидаемо — Каллиста ещё в начале лета говорила, что умирает. Она предупреждала, готовила их к худшему. Но к этому никогда нельзя подготовится. Она не верила, что Лис умрёт. Не хотела верить.

Она видела её всего трижды, но каждый раз — ярко. В последний раз Лис была особенно светлой, настоящей, словно старалась оставить после себя самое тёплое воспоминание. Она улыбалась Северусу, рассказывала ему про Хогвартс, говорила о важности дружбы… В ней было что-то особенное. Она словно светилась изнутри. И невозможно было принять, что такой человек мог исчезнуть. Просто взять и исчезнуть.

— Она не могла умереть, — шептала Эйлин, почти рыдая. — Это… это нечестно. Я не хочу, чтобы так было.

Тобиас и Северус, испуганные, подошли к ней. Северус бережно вынул из Викиных пальцев записку. Она даже не отреагировала. Ни она, ни Эйлин. Всё стало каким-то тусклым, далёким. Всё было неважно.

— Кто это? — тихо спросил Тобиас.

— Моя кузина, — прошептала Вика.

— Она… она приходила к маме в больницу, — вспомнил Северус. — Добрая, интересная. Она со мной разговаривала, как со взрослым…

— Вы были близки? — спросил Тобиас осторожно.

— В детстве она часто расчёсывала мне волосы и заплетала косички, — вдруг сказала Эйлин. И только тогда Вика поняла, что это говорила не она. Но в этот момент это не имело значения. Границы между голосами, между мыслями, между прошлым и настоящим были стёрты.

— Давай я помогу тебе, — мягко предложил Тобиас, поднимая Эйлин с пола и усаживая на диван. — Хочешь чаю?

— Нет… спасибо. — Эйлин еле заметно покачала головой. — Она любила чай с мятой. Мы с Лу всегда смеялись над этим, не понимали, зачем добавлять мяту в чай. А она только улыбалась и говорила, что это вкусно… и смеялась, когда мы морщились.

— С мамой всё будет хорошо? — тихо спросил Северус, глядя на отца.

— Думаю, да. Ей просто нужно время, чтобы всё это осознать. А ты как? Тебе ведь она тоже нравилась…

— Она говорила, что скоро умрёт… Что отправится на небо. Она просила не плакать. Сказала, что будет оберегать нас, даже если мы её не увидим, — голос мальчика дрожал, и он почти плакал.

Тобиас крепко обнял сына, прижимая к себе, словно надеясь защитить его от всей боли мира. Это был один из тех редких, настоящих, драгоценных моментов, который хочется остановить. И Вика, и Эйлин, будь у них силы, обязательно бы это заметили.

Но сейчас — не могли.

Вика задыхалась — не только от своих чувств, но и от бурлящих, раздирающих эмоций Эйлин. Боль, отчаяние, ярость — всё перемешалось в едином урагане, который невозможно было контролировать. Она пыталась дышать, думать, но мысли упорно возвращались к Калисте. К её смеху. К её взгляду, полному понимания и доброты. К письмам, которые больше не придут. К жалобам на мужа, к шуткам, к советам, к её присутствию, которое, казалось, всегда будет рядом.

А теперь — пустота. Бездна. Тишина, оглушающая своей финальностью.

Тобиас, почувствовав, что сейчас ничем не может помочь, увёл Северуса укладываться. Он пару раз подходил к Эйлин, тихо, с осторожной заботой, но та отмахивалась, еле слышно шепча, что всё в порядке. Он обнимал её, но она словно не замечала. Она смотрела в одну точку, сжав в кулаке измятую, мокрую от слёз записку, будто в ней была последняя ниточка, связывавшая её с реальностью.

Потом нахлынули воспоминания — особенно последний визит в больницу. Сначала боль стала невыносимой, а затем прорвалась злость. Яростная, горькая, как ржавчина на ране.

— Это она во всем виновата. Она не захотела бороться. Как она могла?

— Она устала, она заслужила покой, — попробовала успокоить её Вика.

— А как же мы? Как она могла нас бросить?

— Она не бросила, она ведь даже нас предупредила.

— Нет, она не должна была уходить. Она ведь нужна мне, Лу, мужу, Люциусу. Она всем нужна.

— У нее не было выбора. Она умирала.

— Но она могла бы что-то сделать? А если бы я смогла сварить то зелье? А если…

— Не если, — грустно ответила Вика. — Мы ничего не могли изменить.

Эти слова разбивались о стены отчаяния. Эйлин не слышала. Не хотела слышать. Она теряла, рвалась изнутри, захлебывалась эмоциями, которые не умела ни понять, ни сдержать.

На улице всё так же лил дождь. Мир словно погрузился в траур. Вика не следила за временем, всё происходило как в тумане. В каком-то полусне она вышла на улицу, босиком, в лёгком домашнем платье, не чувствуя холода. Дождь хлестал по щекам, по волосам, струился по телу, но вместе с ним будто вымывал боль. Ветер бил в лицо, но он пробуждал, возвращал дыхание.

Вика подняла голову, и, увидев сквозь рваные тучи тусклый свет луны, вдруг рассмеялась. Нервно, отчаянно, с надрывом. Она стояла, словно забыв о себе, давая холоду проникать в кости. Смеялась — и плакала. И в этом странном безумии вдруг почувствовала, как уходит оцепенение, как к ней возвращается контроль.

Она не знала, сколько стояла так, прежде чем Тобиас тихо, но уверенно, завёл её обратно в дом. Она не сопротивлялась.

Ночью Вика не сомкнула глаз. Как во сне, на автомате, она приготовила завтрак, проводила Северуса, пожелала хорошего дня, едва заметив, как он обеспокоенно на неё смотрит. Она не узнавала себя в зеркале. Лицо было бледным, глаза — пустыми. Но ей было всё равно. Впервые в жизни — абсолютно всё равно.

Из шкафа она достала чёрную мантию. Её пальцы не дрожали. Душа — да.

В полдесятого раздался стук в дверь. Вика почти не обратила на него внимания. За окном вдруг — как по иронии — выглянуло солнце, впервые за долгие дни.

На пороге стояла Лукреция. Она выглядела так, будто за ночь состарилась. Глаза опухшие, губы обветренные, волосы небрежно собраны. От чар даже не осталось следа.

Она ничего не сказала. И не нужно было. Боль, горе и безмолвие — сказали всё за них.

— Ужасно выглядишь, — тихо прокомментировала Лукреция, казалось, даже её голос изменился, стал какой-то более хриплый, от этой простой фразы веяло отчаяньем.

— Ты тоже, — ответила взаимностью Вика.

— Чёрт, — в голосе прорезались эмоции, Лу подошла к зеркалу. Взмахнула палочкой — и следы слёз исчезли, потом, секунду подумав, повторила то же самое на Вику. — Как ты?

На секунду Вика задумалась. Эйлин в голове перестала вспоминать, перестала разговаривать, отвечать на вопросы. По идее, должно было стать проще, но не становилось, апатия и безразличие впитались в неё. И она понятия не имела, как ответить на этот вопрос.

— Нормально? — полувопросительно ответила Вика. — А ты?

— Мне кажется, что умерла я, а не она. Игнатиус даже не позволил мне аппарировать.

— Он тут?

— Да, он решил подождать нас на улице, вдруг нам надо поговорить.

— А нам надо?

— Я не знаю. Мне страшно, я так боюсь увидеть её тело. Она ведь всегда была такой живой, даже несмотря на постоянную боль, она всегда улыбалась. Несмотря на то, что ей всегда было тяжелее всех, она всегда обо всех заботилась. Она делала людей лучше. Даже Том рядом с ней, казалось, расцветал, он остановился добрее даже сейчас. Знаешь, а мы ведь недавно виделись, был очередной приём, на котором Абраксас представлял молодого перспективного учёного и политика. От него веяло силой, хотелось подчиниться, склониться на одно колено, сделать всё, что он прикажет. Эта сила давила, угнетала, люди на неё слетаются, как бабочки на огонь. А стоило Лис подойти и заговорить с ним, как чувство опасности исчезло, и его сила стала согревать, — путанно попыталась объяснить Лукреция.

— У него уже много последователей?

— Не знаю, но она была права, он изменился. И только рядом с ней оставался прежним, тем же испуганным и озлобленным одиннадцатилеткой, которого мы встретили в поезде. Только она могла залезть под колючки и найти даже в самом плохом человеке свет. Она даже Абраксаса делала лучше. Рядом с ней он становился добрым, нежным, трепетным, безумно заботливым. Как он это переживёт? Как это переживëм мы?

— Мы должны жить, ради неё, ради нас самих, — тихо прошептала Вика и обняла Лукрецию.

Похороны прошли как в тумане.

Вот они стоят у мраморной гробницы.

Вот Абраксас, бледный, как сама смерть, говорит последние слова. Его голос не дрожит, но каждое слово будто выцарапано из груди.

Вот — слёзы. Сначала чужие. Потом свои.

И её лицо… Белое, как мел. Неживое. И при этом — улыбающееся. Та самая, искренняя, теплая улыбка, с которой Каллиста жила. И теперь она же будет преследовать Вику до конца её дней.

Она никогда раньше не видела мёртвых. Никогда не чувствовала, как жизнь покидает человека, оставляя после себя только оболочку. И всё же это было не просто тело — это была их Лис. Та, что обнимала, шутила, любила, надеялась. Её опускали в гроб с такой аккуратностью, с такой церемониальной заботой, как будто боялись разбудить.

Абраксас казался выточенной из камня статуей. Бесстрастный, сдержанный — но Вика видела, как под этой маской рвется бездна. Он выглядел так, будто потерял половину своей души. Лу, стоявшая рядом, прошептала, что он будто постарел на двадцать лет за одну ночь. Это было правдой.

Маленький Люциус, ради этого дня наспех вырванный из привычной школьной суеты, пытался держаться. Не плакал. Просто стоял — слишком тихий, слишком взрослый для своих лет. В тот момент, встретившись с ним взглядом, Вика поняла: детство для него закончилось. Безвозвратно.

Было больно. Не просто больно — страшно.

Вика впервые подумала: а что, если это навсегда? Если она больше никогда не вернётся домой? Не увидит Пашу, не услышит его мягкого, ворчливого голоса, не почувствует, как он берёт её за руку? Анечка — с её вечными модными экспериментами, Даша — с новыми увлечениями, концертами и юношескими драмами. Дениска… с его молчаливым, всепонимающим взглядом, способным сказать больше, чем тысяча слов.

Ей будет не хватать их всех.

Но в горле запершило, когда она поняла: она будет скучать и по Виктору. По их домашнему теплу, по тому, как он умел быть рядом — просто быть. По Алисе, по её звонкому смеху, по их детским играм. Даже по их ссорам.

А если она останется в этом мире навсегда?

А Эйлин?.. Как ей жить дальше, если между ней и Тобиасом навсегда останется кто-то третий? Как выстраивать жизнь на обломках, когда даже не знаешь, что в этих обломках ещё твое?

Мысли путались, сливались, эхом отдавались где-то на краю сознания. Вика будто наблюдала за происходящим через стекло. Люди двигались, говорили, жестикулировали, но до неё не доходило ни одно слово. Женщина в элегантной чёрной шляпке с вуалью что-то спрашивала, изысканно выражала участие. Старик с сединой выразил соболезнования.

Но Вика… Вика не могла даже подойти к Абраксасу и Люциусу.

Не могла — потому что это означало бы признание. Признание, что Калиты больше нет. Что всё по-настоящему.

Что сказать человеку, потерявшему любовь всей жизни? Что сказать мальчику, оставшемуся без матери?

«Мои соболезнования»?

Слова — пусты.

Они ничего не значат.

Они не вернут её. Не облегчат их боль. Лишь подчеркнут безвозвратность.

Подходить к ним — значило поставить последнюю точку, закрыть страницу. А Вика не могла. Эйлин не могла.

Они просто стояли, беспомощные, потерянные и не замечали ничего вокруг.

Она даже не увидела, как Лу увёл Игнатиус. Как вокруг внезапно опустела гробница. Мир будто затих, замер, отступил на второй план. Только когда рядом остановился отец Эйлин — всё такой же сдержанный, но внимательный — и с ним ещё один мужчина, седовласый, незнакомый, Вика почувствовала — на неё смотрят. Их взгляды пронзали. И в них не было формального сочувствия. Только беспокойство. Открытое, глубокое. И эта обеспокоенность, этот холод в глазах — пробрали до дрожи.

— Октавиус, давай я помогу ей аппарировать? — негромко предложил второй мужчина. — Она ведь явно… не в себе.

— Да, спасибо, — отозвался отец Эйлин. — Мне ещё нужно остаться, выразить соболезнования… да и потом у меня встреча с заказчиком. Я пришлю координаты.

— Хорошо, — кивнул мужчина. Затем, повернувшись к Вике, мягко произнёс:

— Как ты, девочка моя?

— Всё в порядке… — отозвалась она по инерции, будто отскакивая от слов, словно от стены. Затем всё же всмотрелась в его лицо. Высокий, худощавый, с длинной серебристой бородой, крючковатым носом, затемнёнными очками… В груди что-то болезненно сжалось. Нехорошее предчувствие подкатило, как горький ком. Но она отмахнулась. Ну не может же быть хуже.

— Эйлин… кто это? — шепнула Вика, внутренне напрягшись. Всё же не каждый мужчина обращается к тебе «девочка моя» таким голосом — как к давно знакомой.

— Это… — чуть замешкалась Эйлин. — Мой учитель. И нынешний директор школы. Альбус Дамблдор.

Имя эхом отозвалось у Вики в голове. Она слышала о нём. Но именно сейчас оно вызвало не восхищение, а тревожную настороженность.

— Это хорошо, — произнёс он уже спокойнее, вежливо, почти ласково. — Как твой муж? Сын?

С этими словами он аппарировал их — и через мгновение они оказались на узкой, неприметной улочке. Воздух был насыщен сыростью, пахло мокрой листвой. Где-то неподалёку шумел парк.

Вика замерла.

Парк.

Парк, в котором они впервые встретились с семейством Эвансов.

Её сознание резко прояснилось.

Откуда он знал про это место?

Октавиус никогда не бывал здесь. Никогда не уходил дальше квартала от их дома.

Как?..

— Всё хорошо… — тихо, машинально пробормотала Вика, и в следующую секунду уже собиралась обернуться, чтобы задать прямой вопрос, но...

— Прекрасно, Эйлин, милая, посмотри на меня, — вдруг сказал Дамблдор, улыбаясь, почти с нежностью. Он заглянул ей прямо в глаза, и его голос прозвучал по-особенному:

— Sagestion.

В голове будто что-то лопнуло. Мысли разлетелись, боль и отчаяние исчезли, словно их выключили. На секунду стало легко. Воздушно. Странно хорошо. А потом — резко, без предупреждения — темнота.