Проверено на грамотность 
Лето 1994 года
Солнце еще только поднималось над морем, заливая их маленькую кухню теплым, медовым светом. Воздух был свеж и пах солью, диким тимьяном и… странным запахом горелого теста.
Сириус, босой и в растянутой футболке, потягиваясь, вышел на крохотную кухню. Его взгляд сразу упал на женскую спину, напряженно склонившуюся над раковиной. Затем он заметил нечто на каменном полу.
Он присел на корточки перед лежащей вверх дном тарелкой, с которой на пол вывалилось нечто черное и безнадежное. Он ткнул в него пальцем, но объект не поддался.
— Иии… Кто это был? — с притворной серьезностью поинтересовался он, тыча пальцем в темное, комковатое нечто на тарелке, больше похожее на окаменевшие останки какого-то мелкого животного, чем на еду.
— Блины! — рыкнула Кэтрин, не отрываясь от скребка. Сковорода злобно зазвенела.
Сириус склонил голову набок, изучая «блины» с видом эксперта-криминалиста.
— А за что ты с ними так? — в его голосе играла неподдельная жалость к несчастным блинчикам.
Кэтрин резко развернулась, сжимая в руке сверкающий и явно опасный скребок. Ее глаза метнули в его сторону молнии.
— А ты хочешь тоже попробовать? — ее голос был низким, обещающим немедленную расправу. — Я могу и тебя к сковородке припечатать. Бесплатно.
Сириус мгновенно выпрямился, поднял руки в шутливом жесте капитуляции, но на его губах играла ухмылка.
— Ни за что на свете! Я еще слишком молод и красив, чтобы быть съеденным твоим кулинарным экспериментом! — Сириус отшатнулся с комичным ужасом, подняв руки в знак капитуляции. — Эй, они просто были не готовы к твоему… кулинарному гению.
— Сириус! Отстань! Все пригорело!
Он выхватил у нее из рук злополучную сковороду и швырнул ее обратно в раковину с таким грохотом, что эхо разнеслось по всему дому.
— Ладно, мой личный кулинарный саботажник, — он снова смеялся, увернувшись от меткого взмаха полотенца. — Завтрак беру на себя. А ты иди умойся. Ты вся в муке, как привидение в пекарне.
— Они должны были быть такими красивыми… Как те, что я купила в деревне. Сначала все было хорошо, а потом вдруг… пуф… воспламенились. — Кэтрин слегка растерянно смотрела на остатки «завтрака». — Вот как у тебя получаются, я делала все точно так же, даже песочные часы поставила, температуру пламени отрегулировала…
— Все, что ты делаешь, воспламеняется, Кэти. Твое призвание — сеять хаос и разрушение. А потом лечить все получившееся в итоге. — Сириус быстро собрал с пола остатки разбитой тарелки. — И я обожаю тебя за это. Яичница и кофе?
— Яичница и кофе, — почти простонала Кэтрин.
Бродяга ловко поймал летящее в него полотенце и, не переставая ухмыляться, принялся за дело. Он двигался по кухне с удивительной для его обычно взрывной натуры аккуратностью: достал яйца, масло, хлеб.
— Смотри и учись, о разрушительница блинов, — провозгласил он, разбивая яйца на сковороду одним точным движением. — Секрет в том, чтобы не отходить ни на шаг. Они чувствуют твой страх. Как гиппогрифы. Покажи яйцам, чьи в кухне правила.
Кэтрин, все еще слегка дымясь от досады, прислонилась к дверному косяку, наблюдая за ним. Она вытерла тыльной стороной ладони полосу муки на щеке. Вид его спокойной уверенности убаюкивал ее ярость, превращая ее в легкое раздражение.
— Мои блины не боялись, — проворчала она. — Они были самонадеянными засранцами. Думали, что справятся без моего пристального надзора.
— Еще бы, — фыркнул Сириус, ловко переворачивая яичницу. — Они же не знали, что имеют дело с выпускницей школы целителей при мракоборцах, способной одним взглядом обратить в пепел любое тесто. Кофе сделать крепким?
— Как твое упрямство, — ответила она, но уже без злости, а с легкой усталой улыбкой.
Он повернулся к ней, держа в одной руке сковороду, а в другой — заветренную кружку с дымящимся кофе.
— Вот, — он протянул ей кружку. — Лучшее лекарство от кулинарных травм. А теперь садись. И не смей даже смотреть на ту сковороду. Я с ней еще поговорю позже.
Она приняла кружку, и их пальцы ненадолго встретились. Никто не отдернул руку. Это был крошечный момент — простой, теплый, лишенный всякого драматизма. Не страсть, не боль, не воспоминания о прошлом. Просто два человека на кухне, один из которых накормит другого.
Кэтрин быстро отошла к импровизированному аптекарскому шкафу. Ни одна мензурка, ни одна горелка не смела здесь нарушить ее равновесия. Принадлежности для зелий слушались с преданностью домовых эльфов. Быстро смешав нужные составляющие, девушка наполнила белесой, похожей на сливки, жидкостью маленький флакон. Она села на грубую табуретку за столом, и Сириус поставил перед ней тарелку с идеальной золотистой яичницей и ломтиком поджаренного хлеба.
— Спасибо, — тихо сказала Кэтрин, обхватив кружку руками, словно греясь о нее.
— Не за что, — Сириус сел напротив, отломил кусок хлеба и залпом выпил протянутую ею мензурку. На мгновение скривился, но тут же вернул лицу прежнее выражение. — Кто-то же должен следить, чтобы ты не умерла с голоду, пытаясь поджечь Средиземноморье.
Она бросила в него смятой салфеткой, но в ее глазах уже не было гнева. Только усталое принятие и та тихая, едва зарождающаяся благодарность, которую они еще только учились выражать не через колкости, а через молчаливое понимание.
Они ели молча, под звук прибоя и крики чаек. И даже пригоревшая сковорода в раковине казалась уже не символом провала, а всего лишь забавной деталью их общего утра. Еще одной ниточкой, связывающей их странную, только начинающуюся жизнь вместе.
* * *
Тишину разорвал сдавленный, животный стон. Не крик, а звук, полный такого первобытного ужаса, что по коже побежали мурашки. Сириус дернулся на узком диване, сбросив на пол тонкую простыню. Глаза его были широко раскрыты, но видели они не темные своды каменной хижины, а сырые стены Азкабана, искаженные тени от факелов и приближающиеся, безликие капюшоны Дементоров. Его сердце колотилось, как птица в клетке; дыхание перехватило. Он не понимал, где он. Он был там. Снова там.
В углу комнаты, служившей им и спальней, и гостиной, послышался шорох. Из-под тонкого полога на кровати появилась Кэтрин, зазвучали ее быстрые, легкие шаги босых ног по прохладному камню. Она не кричала «Что случилось?», не звала его по имени. Она уже знала.
Кэтрин метнулась не к нему, а к большому глиняному кувшину с водой в углу комнаты. Засунула в него обе руки по локоть, заставив воду захлестнуться через край. Этот кувшин был заколдован на поддержание определенной температуры. На секунду она замерла, давая ледяной, колючей влаге забрать все тепло. Затем бросилась к дивану и прижала ледяные, мокрые ладони к его вискам, потом — к шее, к груди, туда, где кожа пылала жаром паники.
— Сириус, — ее голос был тихим, но твердым, как сталь. — Это вода. Чувствуешь? Это вода. Она холодная. Ты на Сицилии. Ты дома. Ты не там.
Резкий, шокирующий холод ворвался в горячий кошмар его сознания, как удар током. Он дернулся, ахнул, и его взгляд наконец сфокусировался на ее лице. Не на призраках из прошлого, а на ее живых, полных тревоги глазах.
— Кэт… — это было не имя, а хриплый, сорванный выдох.
— Я здесь, — она не убирала рук, продолжая держать их на его коже, как якоря, не дающие ему уплыть обратно в пучину воспоминаний. — Дыши. Со мной. Вдох. Выдох.
Он схватил ее за запястья — не чтобы оттолкнуть, а чтобы убедиться, что она настоящая. Его пальцы дрожали. Он судорожно глотнул воздух, пытаясь поймать ритм ее дыхания.
— Я… я слышал их… Они говорят… Голоса… — прошептал он.
— Смотри на меня. Здесь только я, — Кэтрин гладила его лицо. Осторожно взяв его руку, положила к себе на шею, туда, где сильно бился пульс на сонной артерии. — Почувствуй меня. Это я.
Он смотрел. На ее лицо, освещенное лунным светом, пробивающимся через ставни. На ее мокрые руки, с которых на его грудь и шею капала холодная вода. Постепенно дрожь стала стихать. Ужас в глазах отступил, сменившись изможденной пустотой и стыдом.
— Прости, — он опустил голову.
— Не смей извиняться за это, — ее голос смягчился. Она отняла руки и быстро вытерла их о простыню. — Ложись.
Он послушно лег. Она не ушла. Опустилась на холодный каменный пол и положила свою уже теплую руку ему на лоб, стирая бисеринки пота.
— Спи. Я посижу.
— Не надо…
— Надо, Сириус.
Он закрыл глаза. Ее пальцы медленно водили по его виску, сметая остатки кошмара. Дыхание выравнивалось, становилось тяжелым и ровным. Он не спал — он просто лежал, прижавшись щекой к ее ладони, слушая, как где-то за стенами бьется о скалы море. Кэтрин пристроила голову на край его подушки, едва-едва коснувшись губами его брови. Глядя, как его лицо расслабляется, девушка спокойно вздохнула. Она сидела так, пока первые лучи солнца не начали золотить край окна. Она не произнесла больше ни слова. Ее молчаливое дежурство было красноречивее любых утешений. Это был не романтический жест. Это была работа целителя. Работа по возвращению его из тьмы. И она делала ее без единой жалобы.
* * *
Первый луч солнца, жесткий и точный, как лезвие, разрезал темноту под веком. Сириус вздрогнул, прежде чем осознал: не вспышка заклинания, а всего лишь утро. Не сырые камни Азкабана, а шершавая беленая стена. Тишину нарушал только ровный гул прибоя и… тихое, ровное дыхание рядом.
Он приподнялся на локте. Кэтрин сидела на голом каменном полу, склонившись боком к его дивану, погруженная в глубокий, истощенный сон. Всю ночь она просидела здесь, на страже. Длинные волосы цвета темного кофе распустились по краю его подушки и ее плечу, сливаясь в один теплый, живой поток. Одна рука бессильно лежала на одеяле, длинные пальцы расслаблены. Тонкая бретелька ночной рубашки сползла, открывая хрупкую ключицу и гладь плеча, по которому рассыпались веснушки.
Осторожно, не дыша, он спустил ноги с дивана и встал на колени перед ней. Его пальцы, привыкшие к грубой силе, с невероятной нежностью скользнули под ее колени и спину. Она что-то прошептала, повернувшись к его груди, но не проснулась. Он поднял ее, подавил животное желание оставить ее спать у себя на груди, и уложил на свое еще теплое ложе, накрыл пледом. Она связала для него этот плед. Его рука на мгновение задержалась на щеке девушки, смахнула прядь с закрытых глаз.
И память ударила, резкая и ясная.
Другой дом. Другой холод. Шотландия, Ароншир. Иней на стеклах. Он, в облике Пса, на коврике у камина. Каждое утро он просыпался первым и наблюдал, как свет выхватывает из полумрака ее лицо на подушке. Она была его спасительницей, его якорем, но не его. Между ними лежала пропасть молчания и невысказанного страха. Он смотрел на нее сквозь призму собачьего восприятия, чувствуя лишь смутную, животную преданность и горечь, что не может сказать ей ничего.
Теперь она была здесь. Его. Дышала его воздухом. Спала на его подушке.
Мысли, как назойливые мухи, тут же полезли в голову: нужно навестить Клювокрыла в гроте, принести ему свежей рыбы. Написать Гарри… Письмо мальчику было постоянной, ноющей болью. Что он мог сказать? Что ему снится его отец? Что он, Сириус, сбежал на солнечный остров с женщиной, пока Гарри вынужден вернуться к ужасным родственникам? Слова казались пустыми и предательскими.
Его взгляд снова упал на Кэтрин. И тут, как удар кинжалом в солнечное сплетение, — воспоминание о вчерашнем письме, аккуратно сложенном на столе в шкатулку с такими же письмами. От Римуса.
Тихая, ядовитая змея ревности сжала его горло. Он знал, что между ними ничего нет. Знал, что Римус — друг. Но черт возьми, он был здесь. Он, Сириус, должен быть единственным, чьи письма заставляли ее улыбаться. Почему Люпин, с его вечным спокойствием и этой… этой нормальностью, должен присутствовать в их убежище, в их хрупком мире, который Сириус выстроил ценой такого риска?
Он резко развернулся, с силой сжав кулаки. Кофе может подождать. Сначала — море. Холодная вода. Нужно было уйти, пока эта ядовитая мысль не вырвалась наружу и он не наговорил ей глупостей.
Блэк быстро нацарапал на клочке какого-то черновика записку и бросил поверх письма Римуса. Он вышел из хижины, хлопнув дверью чуть громче, чем нужно. Не чтобы разбудить ее. Чтобы заглушить тихий, надсадный голос внутри, который шептал, что его самая страшная битва — не с Пожирателями, а с призраками в собственной голове. И самым коварным из них был не ужас Азкабана, а страх, что он никогда не будет достаточно хорош, чтобы быть ее единственным миром.
* * *
Солнце уже почти скрылось за горизонтом, окрасив небо в багровые и лиловые тона, а его все не было. Воздух над раскаленными камнями колыхался, словно жидкий. Пахло морем, сухой полынью и слабым ароматом жасмина, плещущегося у стены хижины. На плетеном столике рядом стояла пустая тарелка — сегодняшняя яичница была признана съедобной и даже съедена без происшествий.
Кэтрин сидела в глубоком плетеном кресле, а ее крючок мерно поблескивал, вытягивая петлю за петлей из тонкой, белоснежной хлопковой пряжи. Она вязала ажурные занавески для спальни — легкие, чтобы пропускать морской бриз, но плотные, чтобы утром солнце не будило Сириуса слишком рано. Ритмичное движение успокаивало нервы.
Но ее взгляд то и дело отрывался от работы и скользил к тропинке, уходящей за скалы. Сириуса не было уже слишком долго. Даже для визита к Клювокрылу. Старая, знакомая тревога начала подползать к горлу холодными щупальцами.
Она отложила крючок, белоснежная петля замерла на полдороге. Тишина, обычно такая мирная, стала звенящей и тяжелой. Нужно было занять руки. И мысли чем-то другим. Она зашла внутрь, в прохладу хижины, и достала из спрятанного ящика лист плотного пергамента, маленькую чернильницу и перо. Вернулась на террасу, прижала уголки листа гладким камнем от ветра.
«Дорогой Римус», — вывела она твердым, уверенным почерком целительницы. И замерла, глядя на имя. Потом перо снова заскрипело.
«Твои новости обрадовали меня до глубины души. Наконец-то! Работа в Счетной палате — это прекрасный шанс, и я не сомневаюсь, что ты справишься блестяще. Твой ум и терпение — именно то, что нужно для такой работы. Искренне за тебя рада».
Она на мгновение представила его за столом, среди кип пергаментов, серьезного и сосредоточенного. Искренняя улыбка тронула ее губы. Хорошо, что хоть у кого-то из них жизнь налаживается.
«Со мной и нашим Бродягой все по-прежнему. Солнце, море и полный покой. Он сегодня снова удрал на рассвете — исследует окрестности, как будто мало ему целого острова. Кажется, он нашел общий язык с местными чайками, воображает себя королем побережья». Она позволила себе легкую, незлую шутку, зная, что Римус поймет.
Перо замерло на мгновение. Как вставить самое главное, не написав ничего?
«Иногда по ночам ему еще снятся кошмары. Но здесь, под солнцем, они отступают быстрее. Думаю, тепло идет ему на пользу».
Она имела в виду не климат. Она имела в виду себя. Их тихую, хрупкую жизнь. Она просила его не спрашивать. Просто знать.
«Я написала мадам Помфри, что отправилась на юг, чтобы подтянуть кое-какие аспекты лекарского искусства в полевых условиях. Она благословила мою «исследовательскую миссию». Хогвартс, слава богу, пока стоит крепко, и министерство не проявляет интереса к больничному крылу, так что время относительно спокойное. Они ждут меня назад в любой момент, но пока здесь слишком много работы».
Она не сказала, что эта «работа» — лечить душевные раны беглого преступника и свои собственные. Римус поймет и между строк.
«Береги себя, Римус. И еще раз — я безмерно рада за тебя».
Она не стала подписываться. Просто поставила в уголке маленькую, аккуратную букву «К», сложила письмо в несколько раз и запечатала его сургучом без печати.
«Дорогая Дора,» — вывела она, и уголки ее губ дрогнули в легкой улыбке.
«Пишу тебе под аккомпанемент цикад и шепот волн. Погода здесь, в Италии, идеальна — солнечно, тепло, и даже ночи ласковые, как шелк. Если бы не работа, я бы решила, что попала в рай.»
Она на мгновение задумалась, подбирая слова. Нужно было успокоить подругу, но не раскрывать слишком много.
«Со мной все прекрасно. Мой упрямый подопечный, тот самый Бродяга, о котором я тебе рассказывала, постепенно превращается из дикого волчонка в… скажем так, вполне цивилизованного пса. Солнце и море творят с ним чудеса — стал меньше хмуриться и даже иногда позволяет себе расслабиться. До сих пор не верится, что мне удалось найти к нему подход.»
Она понимала, что Тонкс прочитает между строк. Поймет, что «Бродяга» — это не просто случайный пациент или спутник, а тот, кто занял все ее мысли.
«Передай, пожалуйста, моим дорогим крестным, Тэдду и Андромеде, самый теплый привет. Скажи им, что я часто вспоминаю наши вечера у камина и мудрые советы Тэдда. Как жаль, что сейчас они так далеко. Поцелуй их за меня крепко-крепко, как целовала бы сама, будь я рядом.»
«Береги себя, моя дорогая. Не позволяй скучной работе в Министерстве засушить твой прекрасный дух. Помни, что где-то там, под итальянским солнцем, я всегда думаю о тебе и желаю тебе всего самого светлого.»
Она подписала письмо просто: «Твоя Кэт.», сложила его и запечатала сургучом.
Два письма лежали рядом на грубом деревянном столе, как два неотправленных признания. Одно — для Римуса, сдержанное, с осторожными намеками, написанное твердым почерком. Другое — для Тонкс, более легкое, пахнущее жасмином и заботой, с просьбой передать поцелуй крестным. Два мира, два самых важных человека для нее, кроме Сириуса. И они даже не знали о существовании друг друга.
Тревога, тихая и навязчивая, снова подползла к сердцу. Сириуса все не было. Мысли путались, рисуя самые страшные картины: погоню, засаду, одинокую смерть в море…
Она уже почти решила было пойти искать его, броситься на поиски с зажженной палочкой, как вдруг ее взгляд упал на далекое побережье. Внизу, у самой кромки воды, где волны лениво лизали темный песок, сидел одинокий силуэт. Сгорбленный, неподвижный. Даже на таком расстоянии она узнала его — широкие плечи, знакомый наклон головы… Целый и невредимый. Просто сидел и смотрел на уходящее солнце. Вся тревога разом вышла из нее с тихим, сдавленным вздохом облегчения.
Руки разжались. Она не стала махать ему, не стала кричать или спускаться вниз. Она поняла. Ему нужно было побыть одному. Своими демонами, своими мыслями, своей болью. Она знала эту потребность — иногда тьма внутри требовала тишины и одиночества, а не утешения. Она осторожно взяла оба письма, унесла их внутрь дома и спрятала в ящик стола. Они подождут. Сейчас не время отправлять вести в другой мир. Она вернулась на террасу, села в свое кресло и, подобрав ноги под себя, продолжила смотреть на него. Она не могла разделить его тьму, но могла быть маяком — теплым, нерушимым, верным. Она будет ждать. Пока последний луч солнца не угаснет, пока звезды не зажгутся одна за другой, пока он не будет готов вернуться к ней.
* * *
Ночь в хижине была густой и непроглядной, словно ее вырезали из куска угля. Тишину разрывали лишь резкие, нервные звуки из-за занавески, отделявшей крошечную кухню.
Сириус стоял спиной к комнате, сгорбленный над столом. Его плечи были напряжены до дрожи. Он яростно пытался насыпать кофе в джезву, но пальцы не слушались, выскальзывали, и горькие зерна рассыпались по грубой поверхности, словно черный песок. Проклятие, вырвавшееся из его губ, было сдавленным и злым. Чайник упрямо не хотел закипать, лишь издавал тихое шипение. Каждая секунда ожидания казалась Сириусу личным оскорблением. Он нервно дергал рукой, поправляя рукава широкой рубахи, и эта привычка, когда-то такая элегантная и небрежная, сейчас выглядела как признак крайнего раздражения.
Кэт лежала на своей кровати под низким пологом, не двигаясь, притворяясь спящей. Она лишь приоткрывала глаза, следя за его тенью, корчащейся в слабом свете от очага. Она знала, что лезть сейчас — все равно что сунуть руку в клетку к взбешенному дракону.
Раздался резкий, хрустальный удар — и звон рассыпавшихся осколков. Он швырнул пустую чашку в каменную стену. Наступила мертвая тишина, густая и тяжелая. Потом — скрип двери, порыв влажного ночного воздуха, и его шаги, быстрые и яростные, затихшие вдали.
Только тогда Кэт спустила ноги с кровати. Она не вздыхала и не ругалась. Молча, с зажженной палочкой, она принялась собирать осколки глины, один за другим, аккуратно складывая их в газету. Ее движения были скупыми и точными. Она не стала делать кофе. Вместо этого она достала из аптекарского шкафчика, уже не импровизированного, а вполне достойного, несколько бумажных пакетиков с травами — ромашку, мяту, немного корня валерианы. Знакомыми, отточенными движениями она приготовила успокоительный сбор, зная, что он все равно не станет его пить, но это был ее долг — предлагать. Ее способ сказать «я здесь», не произнося ни слова.
Он не спал уже третью ночь. С тех пор, как пришло то письмо от Гарри. Мальчик писал срывающимся почерком о кошмаре, о том, как он видел глазами змеи, видел, как был убит старый маггл.
Сириус метался по хижине и окрестностям, как пантера в клетке, куря одну сигарету за другой, его лицо застыло в суровой, неизменной хмурости. Он лихорадочно перебирал варианты ответа — то яростные, полные гнева и жажды мести, то осторожные, отеческие, — и все они казались ему неправильными, недостаточными, предательскими.
Кэт понимала. Она понимала его бессилие. Он был прикован к этой проклятой скале, как призрак, в то время как его крестный сын сражался с демонами, которых Сириус знал куда лучше. Он был обязан защищать, но не мог. Он должен был утешать, но слова застревали комом в горле, отравленные собственной болью. Она налила готовый отвар в его любимую кружку и поставила на стол, чтобы жидкость слегка остыла. Потом завернулась в платок и тихо вышла на улицу.
Ночь была тихой, лишь шепот волн и трепет звезд над головой. Кэт вышла из хижины, давая ему время, пространство, чтобы его буря немного утихла. Он стоял у края обрыва, спиной к ней, его силуэт казался одиноким и неестественно прямым, словно вырезанным из напряженного мрака. Она сделала шаг, намереваясь обнять его, прижаться к его спине, вдохнуть его боль, как делала это раньше. Но он обернулся резко, словно почувствовал ее присутствие. Кэт замерла, не решаясь прикоснуться, увидев в его глазах отблески не утихшей, а лишь придавленной бури.
Сириус при виде ее словно выдохнул. Напряжение в его плечах слегка ослабло, но взгляд оставался диким, запертым в самом себе. Кэтрин, не говоря ни слова, осторожно подняла руку и кончиками пальцев коснулась его груди, прямо над сердцем, что бешено колотилось под тонкой тканью рубашки. Я здесь. Я с тобой. Ты не один в своей тьме.
Ее мысли были тише шелеста волн, но он услышал. Должно быть, услышал кожей, сердцем, всей своей израненной душой. Он зажмурился, и его собственная рука — крупная, с шершавыми костяшками — грубо накрыла ее ладонь, прижала к себе с такой силой, что кости ее пальцев болезненно хрустнули. Ему нужно было это — якорь, точка опоры, реальность, которая была теплее и тверже, чем кошмары в его голове.
— Он пишет… он спрашивает, что ему делать, — прошептал Блэк, и в его голосе, сорванном и хриплом, впервые за эти три дня прорвалась беспомощность, затопившая злость. — А я не знаю, что ответить. Я не знаю.
— Ответишь правду, — так же тихо сказала Кэт. — Что ты любишь его. Что ты на его стороне. Что он всегда может рассказать тебе все.
Он открыл глаза. Его лицо при лунном свете казалось изможденным, потемневшие веки, резкие складки у рта. Но в глазах, темных и глубоких, горел лихорадочный блеск. Он смотрел на нее, на эту девушку, которая молча собирала осколки его гнева и теперь держала на ладони его сломленную душу. Искал в ее взгляде спасения, разрешения, чего-то, чего не мог найти в себе.
Медленно, почти нерешительно, он склонился к ней. Его дыхание, пахнущее дымом и морем, смешалось с ее, когда Сириус осторожно коснулся губами ее губ. Без всякой уверенности, только с бесконечной, щемящей потребностью в спасении. Это был не поцелуй страсти, а поцелуй тонущего, хватающегося за соломинку. Она ответила ему, не двигаясь, позволив ему быть тем, кто диктует правила в этот миг, отдавая ему всю свою тихую силу.
Когда он оторвался, дыхание его сбилось. Он не отпускал ее руку, все еще прижатую к его груди. Сириус склонил голову и прижался лбом к ее лбу. Закрытые глаза. Общее дыхание. Тишина, в которой не было нужды в словах. Я здесь. Я с тобой. Мы одно целое.
Спустя несколько минут, проведенных в полной тишине, где был слышен только их общий ритм дыхания, Кэт внезапно отстранилась. Ее глаза, еще секунду назад мягкие и понимающие, сузились. Она поймала знакомый, едкий запах, смешавшийся с запахом моря и его кожи.
— Сириус Орион Блэк, — ее голос низко пророкотал, совсем как у дикой кошки, заслышавшей опасность. Она выхватила из его пальцев почти догоревшую сигарету и с яростью швырнула ее на каменный пол террасы, решительно растерев носком туфельки. — Я не для того месяц заваривала тебе кровоочистительные сборы и восстанавливала твои легкие, чтобы ты теперь сам, добровольно, травил себя этой… этой дрянью!
Сириус вздрогнул от неожиданности, а затем на его изможденном лице появилась первая за эти дни ухмылка — кривая, усталая, но самая что ни на есть настоящая.
— А, так теперь и полное имя в ход пошло? — он поднял ладони в знак капитуляции, но глаза его насмешливо блестели. — Уж не собираешься ли ты пригрозить мне портретом моей матери?
— Не искушай меня, — прищурилась она, все еще рыча. — Я уговорю Андромеду найти его и повешу над твоей кроватью. Для вдохновения.
Он фыркнул, и это странное, хриплое звучание было больше похоже на лай застреленной собаки, чем на смех, но это был прогресс.
— Ну, ладно, ладно, мисс Кейм. Ты победила. — Он сделал шаг к ней, и злость окончательно покинула его плечи, сменившись знакомой, чуть утомленной грацией. — Только, пожалуйста, без ядовитых зелий в отместку. Тот отвар из трав, что ты вчера давала, был достаточно страшен.
Кэт не смогла сдержать улыбку. Уголки ее губ дрогнули, и гнев развеялся как дым от той самой растоптанной сигареты.
— Это была ромашка с мятой, мистер Блэк, — она толкнула его в плечо, но он уже поймал ее руку и притянул к себе.
Уже не для поцелуя и не для того, чтобы обнять, а мягко, жадно — просто чтобы держать. Чтобы чувствовать, что он здесь, с ней, а не там, в своих демонах.
— Знаешь, — он прошептал ей в волосы, — а ты очень страшная, когда злишься.
— Так и задумано, — пробормотала она в его грудь. — Чтобы неповадно было.
И они стояли так, слушая, как море откатывается от скал, унося с собой часть их тревог. Злость отступила, оставив после себя лишь усталость и тихую, почти невесомую надежду.
* * *
Предрассветная синева робко заглядывала в окно маленького домика на отвесном сицилийском побережье. Было еще темно, но уже не по-настоящему темно — мир замер в хрупком промежутке между сном и явью.
Кэт проснулась первой, как это часто бывало. Ее сознание всплывало из глубин сна постепенно, словно сквозь толщу теплой морской воды. Первым делом она ощутила его — теплый, плотный вес Сириуса рядом, его глубокое, ровное дыхание. Он спал на животе, уткнувшись лицом в подушку, обеими руками с силой обнимая ее, будто боясь, что его унесет течением. Так он спал с тех пор, как они стали делить одну постель.
Кэтрин не двигалась, боясь потревожить этот хрупкий мир. Ее взгляд скользнул по знакомым очертаниям его спины, по рельефу лопаток, выступавших под загорелой кожей. Два месяца на Сицилии сделали его другим. Коротко остриженные в начале их побега волосы отросли, превратившись в мягкую, колючую щетку, которую она обожала трогать ладонью. Кожа, годами не видевшая солнца, приобрела ровный загар, отчего шрамы и татуировки выглядели уже не отметинами страдания, а частью его силы. Тело, наконец окрепшее, потеряло иссушенную худобу Азкабана. Он снова становился собой. Медленно. Неохотно. Но становился.
По утрам он бегал вдоль кромки прибоя, и Кэт иногда следила за ним с террасы — сначала шатающимся и неуверенным, потом все более быстрым и легким. Когда к ним прилетал Клювокрыл после ночной охоты, они даже устраивали бег наперегонки.
Кэтрин не удержалась. Тихо, чтобы не разбудить, она коснулась губами его кожи у основания шеи, между лопаток — там, где была старая татуировка, смысла которой он так и не объяснил, — а затем на пояснице, чуть выше края простыни. Он вздохнул во сне, его тело дрогнуло. И сквозь сон, губами, прижатыми к ткани подушки, он выдохнул что-то хриплое, едва слышное.
— Люблю… — прошептал он сонно, так тихо, что это можно было принять за шум ветра в ставне.
Сердце ее сжалось. Он говорил это ей только так — в бреду сна, в полусне, в те мгновения, когда сознание полностью отпускало контроль. Вслух, при свете дня, эти слова не слетали с его губ. Они тонули глубоко внутри, заваленные обломками прошлого и страхом перед будущим.
Сердце Кэт забилось чаще — не от испуга, а от той дикой, необъяснимой химии, что возникала между ними каждую ночь. Она вспомнила, как всего несколько часов назад эта самая спина, по которой сейчас скользили ее поцелуи, была напряжена под ее ладонями. Как его дыхание, сейчас ровное и спокойное, срывалось на низкий стон у нее над ухом. Как его пальцы, сжимающие сейчас подушку, впивались в ее бедра с такой силой, что наутро оставались синяки — молчаливые, тайные отметины, будто шрамы от битвы, в которой они оба искали спасения.
Их близость никогда не была нежной. Она была взрывом — обоюдно жадной, отчаянной попыткой выжечь друг из друга всю боль, тоску и отчаяние голодом по телу другого. Это был яростный танец, в котором они пытались убежать от призраков прошлого, находя спасение в жаркой, сиюминутной реальности. Он был грубым, отчаянным, а она принимала его таким, отвечая той же дикой энергией, оставляя алые полосы на его спине и следы укусов на шее, потому что в этом огне они оба очищались, чтобы к утру, как сейчас, лежать истощенные и умиротворенные.
И этот шепот, этот сонный, непроизвольный вздох «люблю» был для нее большей наградой, чем все нежности на свете. Потому что он шел не из вежливости, не из долга, а из самой глубины его существа — из того темного места, куда он больше никого не пускал.
Она прижалась щекой к его лопатке, чувствуя под кожей ровный, мощный ритм его сердца. Ее дикий, сломанный человек. Ее любовь. Ее тихая война.
* * *
Тишина на террасе была теплой и полной, как разлитый в кружке кофе. Солнце, еще нежное, золотило края облаков и играло бликами на спокойной глади моря. Кэт, укутанная в его просторную рубашку, чувствовала под босыми ногами шершавое дерево дивана, а под его ладонью — легкое, почти ленивое тепло.
Его пальцы медленно скользили по ее голени, рисуя невидимые узоры, а взгляд был прикован к горизонту, но видел, казалось, что-то далекое, нездешнее.
— Мне снилось, что я пришел к ним, — начал он тихо, и голос его звучал не как обычно — с привычной хрипотцой и насмешкой, — а мягко, задумчиво. — Осень. Золотая. Во дворе у их дома. Листья кружились, и Джеймс пытался поймать один, такой важный, с этой своей ухмылкой… а Лили смеялась над ним. — Он сделал глоток кофе, и тень улыбки тронула его губы. — Гарри спал в коляске. Щеки розовые, ресницы… светлые, как у Лили. Совсем кроха.
Ладонь его на мгновение замерла, будто он ловил ощущение того сна, того осеннего воздуха.
— Они… перебранивались. Из-за того, куда поставить качели для Гарри. Джеймс хотел под старым дубом, а Лили — под яблоней, чтобы весной лепестки падали на малыша. Говорили глупости, совершенно идиотские, и… — он покачал головой, — и так невероятно любили друг друга. Это витало в воздухе. Как запах дыма и яблок.
Он повернулся к ней, и в его глазах не было привычной боли. Была легкая грусть, но светлая, чистая — впервые за долгое время, что он понемногу рассказывал о лучшем друге.
— И знаешь, о чем я подумал, проснувшись? — Он посмотрел на нее прямо, его пальцы снова ожили, легонько сжали ее лодыжку. — Лили бы тебе понравилась. Очень. Вы бы… нашли о чем поговорить. Она бы оценила твой вкус на крепкие выражения и твое умение швыряться чем попало в моменты ярости.
Кэт не засмеялась. Она положила свою руку поверх его, сжала ее.
— А она бы одобрила? — тихо спросила она. — Того, что ты здесь. Со мной.
Сириус наклонился вперед, притянул ее к себе, прижавшись лбом к ее виску. Его дыхание смешалось с ее дыханием, пахло кофе и морем.
— Она бы сказала: «Наконец-то, Блэк, ты сделал что-то умное», — прошептал он.
Тишина повисла на несколько секунд слишком тяжелой, слишком хрупкой. Легкость сна о Поттерах испарилась, как пар от кофе. Взгляд Сириуса, только что теплый и рассеянный, сфокусировался на чем-то внутри него самого, став острым и колючим. Его пальцы на ее ноге непроизвольно сжались — не больно, но ощутимо, — будто рефлекторное движение, чтобы ухватиться за что-то реальное, пока почва уходит из-под ног.
Он отвел глаза обратно к морю, но теперь смотрел не на красоту утра, а сквозь нее, в какую-то свою внутреннюю бурю.
— Пришло письмо от Люпина, — выдохнул он слова, будто они были отравлены. Сириус сделал глоток кофе, сморщился, будто это была полынь. — Он там… устроился. В архиве. Временная работа, уже третья за лето… — Сириус изобразил что-то похожее на усмешку, в которой не было ни капли веселья. — Нормальная жизнь. С бумажками. С девяти до шести. Несмотря на… все. А я здесь. Сижу на этом проклятом диване и глажу твои ноги.
Его голос срывался, набирая обороты, обрастая шершавостью невысказанной годами горечи.
— И я знаю, что это грешно. Знаю, что я виноват перед ним по самые уши. Я считал его предателем, я… — он замолчал, сжимая кружку так, что костяшки побелели. — И эта злость… она… она не чистая. Она вся в вине. Я ненавижу его еще и за то, что я ошибся. Я поверил Хвосту, а его… его считал предателем. Двенадцать лет. И каждый раз, глядя на него, на его письма, я это помню. И ненавижу себя, а это…
Его голос сорвался на последних словах, став тихим и опасным. Сириус глухо зарычал, и в его глазах заплясали демоны ревности и вины, сплетаясь в один ядовитый клубок.
— А ты… Ты весь прошлый год заботилась о нем. Он провожал тебя. Он был рядом, когда тебе было плохо. Если бы я не… не открылся тогда, в ту ночь… если бы не вломился в твой дом, как призрак… Он бы уже давно… Он бы… Не говори, что это не так. Не успокаивай.
Он не договорил, сжав челюсти, смотря куда-то мимо Кэт. Стена между ними выросла мгновенно, наглухо забитая его личными демонами. Он был там, по ту сторону, в аду собственного изготовления, и не собирался выпускать ее к себе.
Кэт чувствовала, как внутри у нее все закипает. Не злостью на него. Никогда на него. А яростным, бессильным желанием проломить эту стену кулаками, разбить ее в щепки, добраться до него и вытащить наружу. Но ее терпение было выковано в годах одиночества и борьбы. Она не отдернула ногу. Не стала кричать. Она медленно опустила свою кружку, поставила ее на пол. Потом так же медленно наклонилась вперед и положила свою ладонь поверх его сжатого кулака, в котором он сжимал свою боль, свой гнев, свою ревность.
— Сириус, — произнесла она тихо, но твердо, заставляя его имя звучать как заклинание. — Я здесь. С тобой. Не с ним.
Молчание стало тяжелым и непроницаемым, как свинец. Все то тепло, что было между ними секунду назад, вымерло, вытесненное ледяным сквозняком его внутренней бури.
Сириус резко убрал руку с ее ног, словно обжегшись. Его лицо закрылось, стало отстраненным и каменным — маской, за которой бушевало все то, что он не мог и не хотел выпускать наружу. Он встал, движения его были резкими, угловатыми, и без единого слова направился прочь с террасы.
Кэт не стала звать его. Не вскочила, не попыталась остановить. Она знала этот уход. Он был отточен за месяцы отшельничества — инстинктивная потребность затвориться, спрятаться, зализать раны в полном одиночестве, где никто не увидит его слабости.
Он не пошел бродить по пляжу. Быстрым шагом добравшись до нужного грота, он шагнул в пристанище Клювокрыла. Там пахло пылью, сеном и чем-то диким, звериным. Гиппогриф, услышав шаги, лениво повернул величественную голову; клюв его щелкнул в тишине.
Сириус прислонился спиной к грубой каменной стене и медленно съехал на землю, поджав колени. Он запустил пальцы в свои короткие, колючие волосы и сжал их, пытаясь физической болью заглушить ту, что разрывала его изнутри.
Клювокрыл, хрипло ворча, подошел ближе и тыкнул его клювом в плечо — нежно, со странным животным пониманием. Сириус не оттолкнул его. Он просто сидел там, в полумраке, в компании существа, которое, как и он, было изгоем, существом на грани двух миров, и слушал, как тихий, сдавленный рык вырывается из его собственной груди. Это был звук абсолютной, невыразимой словами агонии.
А Кэт осталась на террасе, сжимая в руках остывшую кружку. Ее терпение было титаническим, да. Но иногда оно стоило ей всех сил.
* * *
Тяжелую, гнетущую тишину разорвал странный шипящий звук, доносившийся из глубины хижины, — а вслед за ним поплыл насыщенный травяной аромат, смешанный с чем-то острым, почти озоном после грозы.
Сириус, все еще сидевший на диване с потухшим от тяжелых мыслей взглядом, поднял голову. Уголок его рта дернулся в непроизвольной улыбке. Он узнал этот звук. Это был звук алхимического перфекционизма. Он поднялся и заглянул в дверной проем. Кэт стояла у очага, где обычно висел котел. Сейчас в нем булькала и переливалась всеми цветами радуги густая жидкость. Она держала в одной руке маленькую фарфоровую чашечку, на которой лежала щепотка чего-то искрящегося, а другой — длинной стеклянной палочкой помешивала зелье; ее брови были сведены в сосредоточенном усилии. На кончик носа упала капля пота, и Кэт сдула ее, не отрываясь от процесса.
— Снова творишь адское варево? — прокомментировал он, прислонившись к косяку. В его голосе вновь зазвучали знакомые нотки легкой насмешки, но теперь они были теплыми, почти нежными. — Предупреждаю, если оно снова взорвется, как вчера, новой посуды не будет. Будем есть суп из шляпы.
Кэт даже не повернулась, полностью поглощенная процессом.
— Это не «адское варево», — отчеканила она, аккуратно подсыпая искрящийся порошок в котел. Жидкость вспыхнула нежным перламутровым светом и зашипела одобрительно. — Это усовершенствованная формула укрепляющего нервную систему эликсира. С добавлением экстракта пламенного рута для… ну, в общем, тебе это не нужно.
— Нервную систему? — он фыркнул, скрестив руки на груди. — Мне кажется, после жизни со мной тебе нужно варить его в промышленных масштабах. Бочками.
— Уже варю, — парировала она, наконец оторвавшись от котла и бросив на него взгляд, полный вызова. — Это как раз твоя порция. Только не пей сразу, а то отрастет хвост… Ай, погоди, он уже есть. Ну, тогда чувство юмора. Не уверена, что хуже.
Он рассмеялся — коротко, хрипло, но искренне. И подошел поближе, заглядывая через ее плечо.
— Выглядит… опасно. А пахнет как та самая тушеная капуста, которую ты пыталась приготовить на прошлой неделе. Та, что сбежала из кастрюли и заставила плакать даже чайник.
Кэт толкнула его локтем в бок, но губы ее дрогнули в улыбке.
— Во-первых, это был тушеный картофель, а не капуста. А во-вторых, он не «сбежал» — он эволюционировал в высшую форму существования и предпочел покинуть эту реальность. Я его не осуждаю. У него был вкус.
— У него был вкус моей поношенной кожаной перчатки, провалявшейся в болоте три месяца, — парировал Сириус, его дыхание щекотало ее шею. Он обнял ее за талию и притянул к себе, не мешая ей работать. — Но это… — он кивнул на идеально переливающийся, мерцающий эликсир, — это выглядит как магия. Настоящая. Не та грубая сила, которой нас учили в Хогвартсе.
— Это и есть магия, — она отложила стеклянную палочку и обернулась к нему в его объятиях. Ее глаза сияли триумфом. — Терпение, точность и знание, когда каплю добавить, а когда нужно убрать огонь. Все то, чего ты напрочь лишен.
— Я лишен? — он приподнял бровь, а его руки скользнули ниже. — А по-моему, я как раз проявляю недюжинное терпение. Вот уже целых пять минут наблюдаю, как ты колдуешь, и не отвлекаю тебя. Это почти невыносимо.
— Это и есть твое главное достижение за неделю, — она положила ладони ему на грудь, чувствуя под тонкой тканью рубашки твердые мышцы и ровный, спокойный стук сердца. Вся ее ярость и напряжение растворились без следа, сменившись этой легкой, игривой химией, которая всегда возникала между ними. — Гордись.
— О, я горжусь, — прошептал он, уже серьезнее, и прижался лбом к ее виску. — Ты — мое личное, самое мощное и самое сложное зелье. И я, кажется, наконец-то научился его готовить.
Она рассмеялась тихо, и это был самый лучший звук, который он слышал за весь день. Лучше, чем любое шипение идеального эликсира. Она была его отражением — таким же резким, ядовитым, когда нужно, и бесконечно терпеливым, когда дело касалось его. Его живым эхом, отвечающим на каждую его ноту, даже самую дисгармоничную.Лето 1994 года
Солнце еще только поднималось над морем, заливая их маленькую кухню теплым, медовым светом. Воздух был свеж и пах солью, диким тимьяном и… странным запахом горелого теста.
Сириус, босой и в растянутой футболке, потягиваясь, вышел на крохотную кухню. Его взгляд сразу упал на женскую спину, напряженно склонившуюся над раковиной. Затем он заметил нечто на каменном полу.
Он присел на корточки перед лежащей вверх дном тарелкой, с которой на пол вывалилось нечто черное и безнадежное. Он ткнул в него пальцем, но объект не поддался.
— Иии… Кто это был? — с притворной серьезностью поинтересовался он, тыча пальцем в темное, комковатое нечто на тарелке, больше похожее на окаменевшие останки какого-то мелкого животного, чем на еду.
— Блины! — рыкнула Кэтрин, не отрываясь от скребка. Сковорода злобно зазвенела.
Сириус склонил голову набок, изучая «блины» с видом эксперта-криминалиста.
— А за что ты с ними так? — в его голосе играла неподдельная жалость к несчастным блинчикам.
Кэтрин резко развернулась, сжимая в руке сверкающий и явно опасный скребок. Ее глаза метнули в его сторону молнии.
— А ты хочешь тоже попробовать? — ее голос был низким, обещающим немедленную расправу. — Я могу и тебя к сковородке припечатать. Бесплатно.
Сириус мгновенно выпрямился, поднял руки в шутливом жесте капитуляции, но на его губах играла ухмылка.
— Ни за что на свете! Я еще слишком молод и красив, чтобы быть съеденным твоим кулинарным экспериментом! — Сириус отшатнулся с комичным ужасом, подняв руки в знак капитуляции. — Эй, они просто были не готовы к твоему… кулинарному гению.
— Сириус! Отстань! Все пригорело!
Он выхватил у нее из рук злополучную сковороду и швырнул ее обратно в раковину с таким грохотом, что эхо разнеслось по всему дому.
— Ладно, мой личный кулинарный саботажник, — он снова смеялся, увернувшись от меткого взмаха полотенца. — Завтрак беру на себя. А ты иди умойся. Ты вся в муке, как привидение в пекарне.
— Они должны были быть такими красивыми… Как те, что я купила в деревне. Сначала все было хорошо, а потом вдруг… пуф… воспламенились. — Кэтрин слегка растерянно смотрела на остатки «завтрака». — Вот как у тебя получаются, я делала все точно так же, даже песочные часы поставила, температуру пламени отрегулировала…
— Все, что ты делаешь, воспламеняется, Кэти. Твое призвание — сеять хаос и разрушение. А потом лечить все получившееся в итоге. — Сириус быстро собрал с пола остатки разбитой тарелки. — И я обожаю тебя за это. Яичница и кофе?
— Яичница и кофе, — почти простонала Кэтрин.
Бродяга ловко поймал летящее в него полотенце и, не переставая ухмыляться, принялся за дело. Он двигался по кухне с удивительной для его обычно взрывной натуры аккуратностью: достал яйца, масло, хлеб.
— Смотри и учись, о разрушительница блинов, — провозгласил он, разбивая яйца на сковороду одним точным движением. — Секрет в том, чтобы не отходить ни на шаг. Они чувствуют твой страх. Как гиппогрифы. Покажи яйцам, чьи в кухне правила.
Кэтрин, все еще слегка дымясь от досады, прислонилась к дверному косяку, наблюдая за ним. Она вытерла тыльной стороной ладони полосу муки на щеке. Вид его спокойной уверенности убаюкивал ее ярость, превращая ее в легкое раздражение.
— Мои блины не боялись, — проворчала она. — Они были самонадеянными засранцами. Думали, что справятся без моего пристального надзора.
— Еще бы, — фыркнул Сириус, ловко переворачивая яичницу. — Они же не знали, что имеют дело с выпускницей школы целителей при мракоборцах, способной одним взглядом обратить в пепел любое тесто. Кофе сделать крепким?
— Как твое упрямство, — ответила она, но уже без злости, а с легкой усталой улыбкой.
Он повернулся к ней, держа в одной руке сковороду, а в другой — заветренную кружку с дымящимся кофе.
— Вот, — он протянул ей кружку. — Лучшее лекарство от кулинарных травм. А теперь садись. И не смей даже смотреть на ту сковороду. Я с ней еще поговорю позже.
Она приняла кружку, и их пальцы ненадолго встретились. Никто не отдернул руку. Это был крошечный момент — простой, теплый, лишенный всякого драматизма. Не страсть, не боль, не воспоминания о прошлом. Просто два человека на кухне, один из которых накормит другого.
Кэтрин быстро отошла к импровизированному аптекарскому шкафу. Ни одна мензурка, ни одна горелка не смела здесь нарушить ее равновесия. Принадлежности для зелий слушались с преданностью домовых эльфов. Быстро смешав нужные составляющие, девушка наполнила белесой, похожей на сливки, жидкостью маленький флакон. Она села на грубую табуретку за столом, и Сириус поставил перед ней тарелку с идеальной золотистой яичницей и ломтиком поджаренного хлеба.
— Спасибо, — тихо сказала Кэтрин, обхватив кружку руками, словно греясь о нее.
— Не за что, — Сириус сел напротив, отломил кусок хлеба и залпом выпил протянутую ею мензурку. На мгновение скривился, но тут же вернул лицу прежнее выражение. — Кто-то же должен следить, чтобы ты не умерла с голоду, пытаясь поджечь Средиземноморье.
Она бросила в него смятой салфеткой, но в ее глазах уже не было гнева. Только усталое принятие и та тихая, едва зарождающаяся благодарность, которую они еще только учились выражать не через колкости, а через молчаливое понимание.
Они ели молча, под звук прибоя и крики чаек. И даже пригоревшая сковорода в раковине казалась уже не символом провала, а всего лишь забавной деталью их общего утра. Еще одной ниточкой, связывающей их странную, только начинающуюся жизнь вместе.
* * *
Тишину разорвал сдавленный, животный стон. Не крик, а звук, полный такого первобытного ужаса, что по коже побежали мурашки. Сириус дернулся на узком диване, сбросив на пол тонкую простыню. Глаза его были широко раскрыты, но видели они не темные своды каменной хижины, а сырые стены Азкабана, искаженные тени от факелов и приближающиеся, безликие капюшоны Дементоров. Его сердце колотилось, как птица в клетке; дыхание перехватило. Он не понимал, где он. Он был там. Снова там.
В углу комнаты, служившей им и спальней, и гостиной, послышался шорох. Из-под тонкого полога на кровати появилась Кэтрин, зазвучали ее быстрые, легкие шаги босых ног по прохладному камню. Она не кричала «Что случилось?», не звала его по имени. Она уже знала.
Кэтрин метнулась не к нему, а к большому глиняному кувшину с водой в углу комнаты. Засунула в него обе руки по локоть, заставив воду захлестнуться через край. Этот кувшин был заколдован на поддержание определенной температуры. На секунду она замерла, давая ледяной, колючей влаге забрать все тепло. Затем бросилась к дивану и прижала ледяные, мокрые ладони к его вискам, потом — к шее, к груди, туда, где кожа пылала жаром паники.
— Сириус, — ее голос был тихим, но твердым, как сталь. — Это вода. Чувствуешь? Это вода. Она холодная. Ты на Сицилии. Ты дома. Ты не там.
Резкий, шокирующий холод ворвался в горячий кошмар его сознания, как удар током. Он дернулся, ахнул, и его взгляд наконец сфокусировался на ее лице. Не на призраках из прошлого, а на ее живых, полных тревоги глазах.
— Кэт… — это было не имя, а хриплый, сорванный выдох.
— Я здесь, — она не убирала рук, продолжая держать их на его коже, как якоря, не дающие ему уплыть обратно в пучину воспоминаний. — Дыши. Со мной. Вдох. Выдох.
Он схватил ее за запястья — не чтобы оттолкнуть, а чтобы убедиться, что она настоящая. Его пальцы дрожали. Он судорожно глотнул воздух, пытаясь поймать ритм ее дыхания.
— Я… я слышал их… Они говорят… Голоса… — прошептал он.
— Смотри на меня. Здесь только я, — Кэтрин гладила его лицо. Осторожно взяв его руку, положила к себе на шею, туда, где сильно бился пульс на сонной артерии. — Почувствуй меня. Это я.
Он смотрел. На ее лицо, освещенное лунным светом, пробивающимся через ставни. На ее мокрые руки, с которых на его грудь и шею капала холодная вода. Постепенно дрожь стала стихать. Ужас в глазах отступил, сменившись изможденной пустотой и стыдом.
— Прости, — он опустил голову.
— Не смей извиняться за это, — ее голос смягчился. Она отняла руки и быстро вытерла их о простыню. — Ложись.
Он послушно лег. Она не ушла. Опустилась на холодный каменный пол и положила свою уже теплую руку ему на лоб, стирая бисеринки пота.
— Спи. Я посижу.
— Не надо…
— Надо, Сириус.
Он закрыл глаза. Ее пальцы медленно водили по его виску, сметая остатки кошмара. Дыхание выравнивалось, становилось тяжелым и ровным. Он не спал — он просто лежал, прижавшись щекой к ее ладони, слушая, как где-то за стенами бьется о скалы море. Кэтрин пристроила голову на край его подушки, едва-едва коснувшись губами его брови. Глядя, как его лицо расслабляется, девушка спокойно вздохнула. Она сидела так, пока первые лучи солнца не начали золотить край окна. Она не произнесла больше ни слова. Ее молчаливое дежурство было красноречивее любых утешений. Это был не романтический жест. Это была работа целителя. Работа по возвращению его из тьмы. И она делала ее без единой жалобы.
* * *
Первый луч солнца, жесткий и точный, как лезвие, разрезал темноту под веком. Сириус вздрогнул, прежде чем осознал: не вспышка заклинания, а всего лишь утро. Не сырые камни Азкабана, а шершавая беленая стена. Тишину нарушал только ровный гул прибоя и… тихое, ровное дыхание рядом.
Он приподнялся на локте. Кэтрин сидела на голом каменном полу, склонившись боком к его дивану, погруженная в глубокий, истощенный сон. Всю ночь она просидела здесь, на страже. Длинные волосы цвета темного кофе распустились по краю его подушки и ее плечу, сливаясь в один теплый, живой поток. Одна рука бессильно лежала на одеяле, длинные пальцы расслаблены. Тонкая бретелька ночной рубашки сползла, открывая хрупкую ключицу и гладь плеча, по которому рассыпались веснушки.
Осторожно, не дыша, он спустил ноги с дивана и встал на колени перед ней. Его пальцы, привыкшие к грубой силе, с невероятной нежностью скользнули под ее колени и спину. Она что-то прошептала, повернувшись к его груди, но не проснулась. Он поднял ее, подавил животное желание оставить ее спать у себя на груди, и уложил на свое еще теплое ложе, накрыл пледом. Она связала для него этот плед. Его рука на мгновение задержалась на щеке девушки, смахнула прядь с закрытых глаз.
И память ударила, резкая и ясная.
Другой дом. Другой холод. Шотландия, Ароншир. Иней на стеклах. Он, в облике Пса, на коврике у камина. Каждое утро он просыпался первым и наблюдал, как свет выхватывает из полумрака ее лицо на подушке. Она была его спасительницей, его якорем, но не его. Между ними лежала пропасть молчания и невысказанного страха. Он смотрел на нее сквозь призму собачьего восприятия, чувствуя лишь смутную, животную преданность и горечь, что не может сказать ей ничего.
Теперь она была здесь. Его. Дышала его воздухом. Спала на его подушке.
Мысли, как назойливые мухи, тут же полезли в голову: нужно навестить Клювокрыла в гроте, принести ему свежей рыбы. Написать Гарри… Письмо мальчику было постоянной, ноющей болью. Что он мог сказать? Что ему снится его отец? Что он, Сириус, сбежал на солнечный остров с женщиной, пока Гарри вынужден вернуться к ужасным родственникам? Слова казались пустыми и предательскими.
Его взгляд снова упал на Кэтрин. И тут, как удар кинжалом в солнечное сплетение, — воспоминание о вчерашнем письме, аккуратно сложенном на столе в шкатулку с такими же письмами. От Римуса.
Тихая, ядовитая змея ревности сжала его горло. Он знал, что между ними ничего нет. Знал, что Римус — друг. Но черт возьми, он был здесь. Он, Сириус, должен быть единственным, чьи письма заставляли ее улыбаться. Почему Люпин, с его вечным спокойствием и этой… этой нормальностью, должен присутствовать в их убежище, в их хрупком мире, который Сириус выстроил ценой такого риска?
Он резко развернулся, с силой сжав кулаки. Кофе может подождать. Сначала — море. Холодная вода. Нужно было уйти, пока эта ядовитая мысль не вырвалась наружу и он не наговорил ей глупостей.
Блэк быстро нацарапал на клочке какого-то черновика записку и бросил поверх письма Римуса. Он вышел из хижины, хлопнув дверью чуть громче, чем нужно. Не чтобы разбудить ее. Чтобы заглушить тихий, надсадный голос внутри, который шептал, что его самая страшная битва — не с Пожирателями, а с призраками в собственной голове. И самым коварным из них был не ужас Азкабана, а страх, что он никогда не будет достаточно хорош, чтобы быть ее единственным миром.
* * *
Солнце уже почти скрылось за горизонтом, окрасив небо в багровые и лиловые тона, а его все не было. Воздух над раскаленными камнями колыхался, словно жидкий. Пахло морем, сухой полынью и слабым ароматом жасмина, плещущегося у стены хижины. На плетеном столике рядом стояла пустая тарелка — сегодняшняя яичница была признана съедобной и даже съедена без происшествий.
Кэтрин сидела в глубоком плетеном кресле, а ее крючок мерно поблескивал, вытягивая петлю за петлей из тонкой, белоснежной хлопковой пряжи. Она вязала ажурные занавески для спальни — легкие, чтобы пропускать морской бриз, но плотные, чтобы утром солнце не будило Сириуса слишком рано. Ритмичное движение успокаивало нервы.
Но ее взгляд то и дело отрывался от работы и скользил к тропинке, уходящей за скалы. Сириуса не было уже слишком долго. Даже для визита к Клювокрылу. Старая, знакомая тревога начала подползать к горлу холодными щупальцами.
Она отложила крючок, белоснежная петля замерла на полдороге. Тишина, обычно такая мирная, стала звенящей и тяжелой. Нужно было занять руки. И мысли чем-то другим. Она зашла внутрь, в прохладу хижины, и достала из спрятанного ящика лист плотного пергамента, маленькую чернильницу и перо. Вернулась на террасу, прижала уголки листа гладким камнем от ветра.
«Дорогой Римус», — вывела она твердым, уверенным почерком целительницы. И замерла, глядя на имя. Потом перо снова заскрипело.
«Твои новости обрадовали меня до глубины души. Наконец-то! Работа в Счетной палате — это прекрасный шанс, и я не сомневаюсь, что ты справишься блестяще. Твой ум и терпение — именно то, что нужно для такой работы. Искренне за тебя рада».
Она на мгновение представила его за столом, среди кип пергаментов, серьезного и сосредоточенного. Искренняя улыбка тронула ее губы. Хорошо, что хоть у кого-то из них жизнь налаживается.
«Со мной и нашим Бродягой все по-прежнему. Солнце, море и полный покой. Он сегодня снова удрал на рассвете — исследует окрестности, как будто мало ему целого острова. Кажется, он нашел общий язык с местными чайками, воображает себя королем побережья». Она позволила себе легкую, незлую шутку, зная, что Римус поймет.
Перо замерло на мгновение. Как вставить самое главное, не написав ничего?
«Иногда по ночам ему еще снятся кошмары. Но здесь, под солнцем, они отступают быстрее. Думаю, тепло идет ему на пользу».
Она имела в виду не климат. Она имела в виду себя. Их тихую, хрупкую жизнь. Она просила его не спрашивать. Просто знать.
«Я написала мадам Помфри, что отправилась на юг, чтобы подтянуть кое-какие аспекты лекарского искусства в полевых условиях. Она благословила мою «исследовательскую миссию». Хогвартс, слава богу, пока стоит крепко, и министерство не проявляет интереса к больничному крылу, так что время относительно спокойное. Они ждут меня назад в любой момент, но пока здесь слишком много работы».
Она не сказала, что эта «работа» — лечить душевные раны беглого преступника и свои собственные. Римус поймет и между строк.
«Береги себя, Римус. И еще раз — я безмерно рада за тебя».
Она не стала подписываться. Просто поставила в уголке маленькую, аккуратную букву «К», сложила письмо в несколько раз и запечатала его сургучом без печати.
«Дорогая Дора,» — вывела она, и уголки ее губ дрогнули в легкой улыбке.
«Пишу тебе под аккомпанемент цикад и шепот волн. Погода здесь, в Италии, идеальна — солнечно, тепло, и даже ночи ласковые, как шелк. Если бы не работа, я бы решила, что попала в рай.»
Она на мгновение задумалась, подбирая слова. Нужно было успокоить подругу, но не раскрывать слишком много.
«Со мной все прекрасно. Мой упрямый подопечный, тот самый Бродяга, о котором я тебе рассказывала, постепенно превращается из дикого волчонка в… скажем так, вполне цивилизованного пса. Солнце и море творят с ним чудеса — стал меньше хмуриться и даже иногда позволяет себе расслабиться. До сих пор не верится, что мне удалось найти к нему подход.»
Она понимала, что Тонкс прочитает между строк. Поймет, что «Бродяга» — это не просто случайный пациент или спутник, а тот, кто занял все ее мысли.
«Передай, пожалуйста, моим дорогим крестным, Тэдду и Андромеде, самый теплый привет. Скажи им, что я часто вспоминаю наши вечера у камина и мудрые советы Тэдда. Как жаль, что сейчас они так далеко. Поцелуй их за меня крепко-крепко, как целовала бы сама, будь я рядом.»
«Береги себя, моя дорогая. Не позволяй скучной работе в Министерстве засушить твой прекрасный дух. Помни, что где-то там, под итальянским солнцем, я всегда думаю о тебе и желаю тебе всего самого светлого.»
Она подписала письмо просто: «Твоя Кэт.», сложила его и запечатала сургучом.
Два письма лежали рядом на грубом деревянном столе, как два неотправленных признания. Одно — для Римуса, сдержанное, с осторожными намеками, написанное твердым почерком. Другое — для Тонкс, более легкое, пахнущее жасмином и заботой, с просьбой передать поцелуй крестным. Два мира, два самых важных человека для нее, кроме Сириуса. И они даже не знали о существовании друг друга.
Тревога, тихая и навязчивая, снова подползла к сердцу. Сириуса все не было. Мысли путались, рисуя самые страшные картины: погоню, засаду, одинокую смерть в море…
Она уже почти решила было пойти искать его, броситься на поиски с зажженной палочкой, как вдруг ее взгляд упал на далекое побережье. Внизу, у самой кромки воды, где волны лениво лизали темный песок, сидел одинокий силуэт. Сгорбленный, неподвижный. Даже на таком расстоянии она узнала его — широкие плечи, знакомый наклон головы… Целый и невредимый. Просто сидел и смотрел на уходящее солнце. Вся тревога разом вышла из нее с тихим, сдавленным вздохом облегчения.
Руки разжались. Она не стала махать ему, не стала кричать или спускаться вниз. Она поняла. Ему нужно было побыть одному. Своими демонами, своими мыслями, своей болью. Она знала эту потребность — иногда тьма внутри требовала тишины и одиночества, а не утешения. Она осторожно взяла оба письма, унесла их внутрь дома и спрятала в ящик стола. Они подождут. Сейчас не время отправлять вести в другой мир. Она вернулась на террасу, села в свое кресло и, подобрав ноги под себя, продолжила смотреть на него. Она не могла разделить его тьму, но могла быть маяком — теплым, нерушимым, верным. Она будет ждать. Пока последний луч солнца не угаснет, пока звезды не зажгутся одна за другой, пока он не будет готов вернуться к ней.
* * *
Ночь в хижине была густой и непроглядной, словно ее вырезали из куска угля. Тишину разрывали лишь резкие, нервные звуки из-за занавески, отделявшей крошечную кухню.
Сириус стоял спиной к комнате, сгорбленный над столом. Его плечи были напряжены до дрожи. Он яростно пытался насыпать кофе в джезву, но пальцы не слушались, выскальзывали, и горькие зерна рассыпались по грубой поверхности, словно черный песок. Проклятие, вырвавшееся из его губ, было сдавленным и злым. Чайник упрямо не хотел закипать, лишь издавал тихое шипение. Каждая секунда ожидания казалась Сириусу личным оскорблением. Он нервно дергал рукой, поправляя рукава широкой рубахи, и эта привычка, когда-то такая элегантная и небрежная, сейчас выглядела как признак крайнего раздражения.
Кэт лежала на своей кровати под низким пологом, не двигаясь, притворяясь спящей. Она лишь приоткрывала глаза, следя за его тенью, корчащейся в слабом свете от очага. Она знала, что лезть сейчас — все равно что сунуть руку в клетку к взбешенному дракону.
Раздался резкий, хрустальный удар — и звон рассыпавшихся осколков. Он швырнул пустую чашку в каменную стену. Наступила мертвая тишина, густая и тяжелая. Потом — скрип двери, порыв влажного ночного воздуха, и его шаги, быстрые и яростные, затихшие вдали.
Только тогда Кэт спустила ноги с кровати. Она не вздыхала и не ругалась. Молча, с зажженной палочкой, она принялась собирать осколки глины, один за другим, аккуратно складывая их в газету. Ее движения были скупыми и точными. Она не стала делать кофе. Вместо этого она достала из аптекарского шкафчика, уже не импровизированного, а вполне достойного, несколько бумажных пакетиков с травами — ромашку, мяту, немного корня валерианы. Знакомыми, отточенными движениями она приготовила успокоительный сбор, зная, что он все равно не станет его пить, но это был ее долг — предлагать. Ее способ сказать «я здесь», не произнося ни слова.
Он не спал уже третью ночь. С тех пор, как пришло то письмо от Гарри. Мальчик писал срывающимся почерком о кошмаре, о том, как он видел глазами змеи, видел, как был убит старый маггл.
Сириус метался по хижине и окрестностям, как пантера в клетке, куря одну сигарету за другой, его лицо застыло в суровой, неизменной хмурости. Он лихорадочно перебирал варианты ответа — то яростные, полные гнева и жажды мести, то осторожные, отеческие, — и все они казались ему неправильными, недостаточными, предательскими.
Кэт понимала. Она понимала его бессилие. Он был прикован к этой проклятой скале, как призрак, в то время как его крестный сын сражался с демонами, которых Сириус знал куда лучше. Он был обязан защищать, но не мог. Он должен был утешать, но слова застревали комом в горле, отравленные собственной болью. Она налила готовый отвар в его любимую кружку и поставила на стол, чтобы жидкость слегка остыла. Потом завернулась в платок и тихо вышла на улицу.
Ночь была тихой, лишь шепот волн и трепет звезд над головой. Кэт вышла из хижины, давая ему время, пространство, чтобы его буря немного утихла. Он стоял у края обрыва, спиной к ней, его силуэт казался одиноким и неестественно прямым, словно вырезанным из напряженного мрака. Она сделала шаг, намереваясь обнять его, прижаться к его спине, вдохнуть его боль, как делала это раньше. Но он обернулся резко, словно почувствовал ее присутствие. Кэт замерла, не решаясь прикоснуться, увидев в его глазах отблески не утихшей, а лишь придавленной бури.
Сириус при виде ее словно выдохнул. Напряжение в его плечах слегка ослабло, но взгляд оставался диким, запертым в самом себе. Кэтрин, не говоря ни слова, осторожно подняла руку и кончиками пальцев коснулась его груди, прямо над сердцем, что бешено колотилось под тонкой тканью рубашки. Я здесь. Я с тобой. Ты не один в своей тьме.
Ее мысли были тише шелеста волн, но он услышал. Должно быть, услышал кожей, сердцем, всей своей израненной душой. Он зажмурился, и его собственная рука — крупная, с шершавыми костяшками — грубо накрыла ее ладонь, прижала к себе с такой силой, что кости ее пальцев болезненно хрустнули. Ему нужно было это — якорь, точка опоры, реальность, которая была теплее и тверже, чем кошмары в его голове.
— Он пишет… он спрашивает, что ему делать, — прошептал Блэк, и в его голосе, сорванном и хриплом, впервые за эти три дня прорвалась беспомощность, затопившая злость. — А я не знаю, что ответить. Я не знаю.
— Ответишь правду, — так же тихо сказала Кэт. — Что ты любишь его. Что ты на его стороне. Что он всегда может рассказать тебе все.
Он открыл глаза. Его лицо при лунном свете казалось изможденным, потемневшие веки, резкие складки у рта. Но в глазах, темных и глубоких, горел лихорадочный блеск. Он смотрел на нее, на эту девушку, которая молча собирала осколки его гнева и теперь держала на ладони его сломленную душу. Искал в ее взгляде спасения, разрешения, чего-то, чего не мог найти в себе.
Медленно, почти нерешительно, он склонился к ней. Его дыхание, пахнущее дымом и морем, смешалось с ее, когда Сириус осторожно коснулся губами ее губ. Без всякой уверенности, только с бесконечной, щемящей потребностью в спасении. Это был не поцелуй страсти, а поцелуй тонущего, хватающегося за соломинку. Она ответила ему, не двигаясь, позволив ему быть тем, кто диктует правила в этот миг, отдавая ему всю свою тихую силу.
Когда он оторвался, дыхание его сбилось. Он не отпускал ее руку, все еще прижатую к его груди. Сириус склонил голову и прижался лбом к ее лбу. Закрытые глаза. Общее дыхание. Тишина, в которой не было нужды в словах. Я здесь. Я с тобой. Мы одно целое.
Спустя несколько минут, проведенных в полной тишине, где был слышен только их общий ритм дыхания, Кэт внезапно отстранилась. Ее глаза, еще секунду назад мягкие и понимающие, сузились. Она поймала знакомый, едкий запах, смешавшийся с запахом моря и его кожи.
— Сириус Орион Блэк, — ее голос низко пророкотал, совсем как у дикой кошки, заслышавшей опасность. Она выхватила из его пальцев почти догоревшую сигарету и с яростью швырнула ее на каменный пол террасы, решительно растерев носком туфельки. — Я не для того месяц заваривала тебе кровоочистительные сборы и восстанавливала твои легкие, чтобы ты теперь сам, добровольно, травил себя этой… этой дрянью!
Сириус вздрогнул от неожиданности, а затем на его изможденном лице появилась первая за эти дни ухмылка — кривая, усталая, но самая что ни на есть настоящая.
— А, так теперь и полное имя в ход пошло? — он поднял ладони в знак капитуляции, но глаза его насмешливо блестели. — Уж не собираешься ли ты пригрозить мне портретом моей матери?
— Не искушай меня, — прищурилась она, все еще рыча. — Я уговорю Андромеду найти его и повешу над твоей кроватью. Для вдохновения.
Он фыркнул, и это странное, хриплое звучание было больше похоже на лай застреленной собаки, чем на смех, но это был прогресс.
— Ну, ладно, ладно, мисс Кейм. Ты победила. — Он сделал шаг к ней, и злость окончательно покинула его плечи, сменившись знакомой, чуть утомленной грацией. — Только, пожалуйста, без ядовитых зелий в отместку. Тот отвар из трав, что ты вчера давала, был достаточно страшен.
Кэт не смогла сдержать улыбку. Уголки ее губ дрогнули, и гнев развеялся как дым от той самой растоптанной сигареты.
— Это была ромашка с мятой, мистер Блэк, — она толкнула его в плечо, но он уже поймал ее руку и притянул к себе.
Уже не для поцелуя и не для того, чтобы обнять, а мягко, жадно — просто чтобы держать. Чтобы чувствовать, что он здесь, с ней, а не там, в своих демонах.
— Знаешь, — он прошептал ей в волосы, — а ты очень страшная, когда злишься.
— Так и задумано, — пробормотала она в его грудь. — Чтобы неповадно было.
И они стояли так, слушая, как море откатывается от скал, унося с собой часть их тревог. Злость отступила, оставив после себя лишь усталость и тихую, почти невесомую надежду.
* * *
Предрассветная синева робко заглядывала в окно маленького домика на отвесном сицилийском побережье. Было еще темно, но уже не по-настоящему темно — мир замер в хрупком промежутке между сном и явью.
Кэт проснулась первой, как это часто бывало. Ее сознание всплывало из глубин сна постепенно, словно сквозь толщу теплой морской воды. Первым делом она ощутила его — теплый, плотный вес Сириуса рядом, его глубокое, ровное дыхание. Он спал на животе, уткнувшись лицом в подушку, обеими руками с силой обнимая ее, будто боясь, что его унесет течением. Так он спал с тех пор, как они стали делить одну постель.
Кэтрин не двигалась, боясь потревожить этот хрупкий мир. Ее взгляд скользнул по знакомым очертаниям его спины, по рельефу лопаток, выступавших под загорелой кожей. Два месяца на Сицилии сделали его другим. Коротко остриженные в начале их побега волосы отросли, превратившись в мягкую, колючую щетку, которую она обожала трогать ладонью. Кожа, годами не видевшая солнца, приобрела ровный загар, отчего шрамы и татуировки выглядели уже не отметинами страдания, а частью его силы. Тело, наконец окрепшее, потеряло иссушенную худобу Азкабана. Он снова становился собой. Медленно. Неохотно. Но становился.
По утрам он бегал вдоль кромки прибоя, и Кэт иногда следила за ним с террасы — сначала шатающимся и неуверенным, потом все более быстрым и легким. Когда к ним прилетал Клювокрыл после ночной охоты, они даже устраивали бег наперегонки.
Кэтрин не удержалась. Тихо, чтобы не разбудить, она коснулась губами его кожи у основания шеи, между лопаток — там, где была старая татуировка, смысла которой он так и не объяснил, — а затем на пояснице, чуть выше края простыни. Он вздохнул во сне, его тело дрогнуло. И сквозь сон, губами, прижатыми к ткани подушки, он выдохнул что-то хриплое, едва слышное.
— Люблю… — прошептал он сонно, так тихо, что это можно было принять за шум ветра в ставне.
Сердце ее сжалось. Он говорил это ей только так — в бреду сна, в полусне, в те мгновения, когда сознание полностью отпускало контроль. Вслух, при свете дня, эти слова не слетали с его губ. Они тонули глубоко внутри, заваленные обломками прошлого и страхом перед будущим.
Сердце Кэт забилось чаще — не от испуга, а от той дикой, необъяснимой химии, что возникала между ними каждую ночь. Она вспомнила, как всего несколько часов назад эта самая спина, по которой сейчас скользили ее поцелуи, была напряжена под ее ладонями. Как его дыхание, сейчас ровное и спокойное, срывалось на низкий стон у нее над ухом. Как его пальцы, сжимающие сейчас подушку, впивались в ее бедра с такой силой, что наутро оставались синяки — молчаливые, тайные отметины, будто шрамы от битвы, в которой они оба искали спасения.
Их близость никогда не была нежной. Она была взрывом — обоюдно жадной, отчаянной попыткой выжечь друг из друга всю боль, тоску и отчаяние голодом по телу другого. Это был яростный танец, в котором они пытались убежать от призраков прошлого, находя спасение в жаркой, сиюминутной реальности. Он был грубым, отчаянным, а она принимала его таким, отвечая той же дикой энергией, оставляя алые полосы на его спине и следы укусов на шее, потому что в этом огне они оба очищались, чтобы к утру, как сейчас, лежать истощенные и умиротворенные.
И этот шепот, этот сонный, непроизвольный вздох «люблю» был для нее большей наградой, чем все нежности на свете. Потому что он шел не из вежливости, не из долга, а из самой глубины его существа — из того темного места, куда он больше никого не пускал.
Она прижалась щекой к его лопатке, чувствуя под кожей ровный, мощный ритм его сердца. Ее дикий, сломанный человек. Ее любовь. Ее тихая война.
* * *
Тишина на террасе была теплой и полной, как разлитый в кружке кофе. Солнце, еще нежное, золотило края облаков и играло бликами на спокойной глади моря. Кэт, укутанная в его просторную рубашку, чувствовала под босыми ногами шершавое дерево дивана, а под его ладонью — легкое, почти ленивое тепло.
Его пальцы медленно скользили по ее голени, рисуя невидимые узоры, а взгляд был прикован к горизонту, но видел, казалось, что-то далекое, нездешнее.
— Мне снилось, что я пришел к ним, — начал он тихо, и голос его звучал не как обычно — с привычной хрипотцой и насмешкой, — а мягко, задумчиво. — Осень. Золотая. Во дворе у их дома. Листья кружились, и Джеймс пытался поймать один, такой важный, с этой своей ухмылкой… а Лили смеялась над ним. — Он сделал глоток кофе, и тень улыбки тронула его губы. — Гарри спал в коляске. Щеки розовые, ресницы… светлые, как у Лили. Совсем кроха.
Ладонь его на мгновение замерла, будто он ловил ощущение того сна, того осеннего воздуха.
— Они… перебранивались. Из-за того, куда поставить качели для Гарри. Джеймс хотел под старым дубом, а Лили — под яблоней, чтобы весной лепестки падали на малыша. Говорили глупости, совершенно идиотские, и… — он покачал головой, — и так невероятно любили друг друга. Это витало в воздухе. Как запах дыма и яблок.
Он повернулся к ней, и в его глазах не было привычной боли. Была легкая грусть, но светлая, чистая — впервые за долгое время, что он понемногу рассказывал о лучшем друге.
— И знаешь, о чем я подумал, проснувшись? — Он посмотрел на нее прямо, его пальцы снова ожили, легонько сжали ее лодыжку. — Лили бы тебе понравилась. Очень. Вы бы… нашли о чем поговорить. Она бы оценила твой вкус на крепкие выражения и твое умение швыряться чем попало в моменты ярости.
Кэт не засмеялась. Она положила свою руку поверх его, сжала ее.
— А она бы одобрила? — тихо спросила она. — Того, что ты здесь. Со мной.
Сириус наклонился вперед, притянул ее к себе, прижавшись лбом к ее виску. Его дыхание смешалось с ее дыханием, пахло кофе и морем.
— Она бы сказала: «Наконец-то, Блэк, ты сделал что-то умное», — прошептал он.
Тишина повисла на несколько секунд слишком тяжелой, слишком хрупкой. Легкость сна о Поттерах испарилась, как пар от кофе. Взгляд Сириуса, только что теплый и рассеянный, сфокусировался на чем-то внутри него самого, став острым и колючим. Его пальцы на ее ноге непроизвольно сжались — не больно, но ощутимо, — будто рефлекторное движение, чтобы ухватиться за что-то реальное, пока почва уходит из-под ног.
Он отвел глаза обратно к морю, но теперь смотрел не на красоту утра, а сквозь нее, в какую-то свою внутреннюю бурю.
— Пришло письмо от Люпина, — выдохнул он слова, будто они были отравлены. Сириус сделал глоток кофе, сморщился, будто это была полынь. — Он там… устроился. В архиве. Временная работа, уже третья за лето… — Сириус изобразил что-то похожее на усмешку, в которой не было ни капли веселья. — Нормальная жизнь. С бумажками. С девяти до шести. Несмотря на… все. А я здесь. Сижу на этом проклятом диване и глажу твои ноги.
Его голос срывался, набирая обороты, обрастая шершавостью невысказанной годами горечи.
— И я знаю, что это грешно. Знаю, что я виноват перед ним по самые уши. Я считал его предателем, я… — он замолчал, сжимая кружку так, что костяшки побелели. — И эта злость… она… она не чистая. Она вся в вине. Я ненавижу его еще и за то, что я ошибся. Я поверил Хвосту, а его… его считал предателем. Двенадцать лет. И каждый раз, глядя на него, на его письма, я это помню. И ненавижу себя, а это…
Его голос сорвался на последних словах, став тихим и опасным. Сириус глухо зарычал, и в его глазах заплясали демоны ревности и вины, сплетаясь в один ядовитый клубок.
— А ты… Ты весь прошлый год заботилась о нем. Он провожал тебя. Он был рядом, когда тебе было плохо. Если бы я не… не открылся тогда, в ту ночь… если бы не вломился в твой дом, как призрак… Он бы уже давно… Он бы… Не говори, что это не так. Не успокаивай.
Он не договорил, сжав челюсти, смотря куда-то мимо Кэт. Стена между ними выросла мгновенно, наглухо забитая его личными демонами. Он был там, по ту сторону, в аду собственного изготовления, и не собирался выпускать ее к себе.
Кэт чувствовала, как внутри у нее все закипает. Не злостью на него. Никогда на него. А яростным, бессильным желанием проломить эту стену кулаками, разбить ее в щепки, добраться до него и вытащить наружу. Но ее терпение было выковано в годах одиночества и борьбы. Она не отдернула ногу. Не стала кричать. Она медленно опустила свою кружку, поставила ее на пол. Потом так же медленно наклонилась вперед и положила свою ладонь поверх его сжатого кулака, в котором он сжимал свою боль, свой гнев, свою ревность.
— Сириус, — произнесла она тихо, но твердо, заставляя его имя звучать как заклинание. — Я здесь. С тобой. Не с ним.
Молчание стало тяжелым и непроницаемым, как свинец. Все то тепло, что было между ними секунду назад, вымерло, вытесненное ледяным сквозняком его внутренней бури.
Сириус резко убрал руку с ее ног, словно обжегшись. Его лицо закрылось, стало отстраненным и каменным — маской, за которой бушевало все то, что он не мог и не хотел выпускать наружу. Он встал, движения его были резкими, угловатыми, и без единого слова направился прочь с террасы.
Кэт не стала звать его. Не вскочила, не попыталась остановить. Она знала этот уход. Он был отточен за месяцы отшельничества — инстинктивная потребность затвориться, спрятаться, зализать раны в полном одиночестве, где никто не увидит его слабости.
Он не пошел бродить по пляжу. Быстрым шагом добравшись до нужного грота, он шагнул в пристанище Клювокрыла. Там пахло пылью, сеном и чем-то диким, звериным. Гиппогриф, услышав шаги, лениво повернул величественную голову; клюв его щелкнул в тишине.
Сириус прислонился спиной к грубой каменной стене и медленно съехал на землю, поджав колени. Он запустил пальцы в свои короткие, колючие волосы и сжал их, пытаясь физической болью заглушить ту, что разрывала его изнутри.
Клювокрыл, хрипло ворча, подошел ближе и тыкнул его клювом в плечо — нежно, со странным животным пониманием. Сириус не оттолкнул его. Он просто сидел там, в полумраке, в компании существа, которое, как и он, было изгоем, существом на грани двух миров, и слушал, как тихий, сдавленный рык вырывается из его собственной груди. Это был звук абсолютной, невыразимой словами агонии.
А Кэт осталась на террасе, сжимая в руках остывшую кружку. Ее терпение было титаническим, да. Но иногда оно стоило ей всех сил.
* * *
Тяжелую, гнетущую тишину разорвал странный шипящий звук, доносившийся из глубины хижины, — а вслед за ним поплыл насыщенный травяной аромат, смешанный с чем-то острым, почти озоном после грозы.
Сириус, все еще сидевший на диване с потухшим от тяжелых мыслей взглядом, поднял голову. Уголок его рта дернулся в непроизвольной улыбке. Он узнал этот звук. Это был звук алхимического перфекционизма. Он поднялся и заглянул в дверной проем. Кэт стояла у очага, где обычно висел котел. Сейчас в нем булькала и переливалась всеми цветами радуги густая жидкость. Она держала в одной руке маленькую фарфоровую чашечку, на которой лежала щепотка чего-то искрящегося, а другой — длинной стеклянной палочкой помешивала зелье; ее брови были сведены в сосредоточенном усилии. На кончик носа упала капля пота, и Кэт сдула ее, не отрываясь от процесса.
— Снова творишь адское варево? — прокомментировал он, прислонившись к косяку. В его голосе вновь зазвучали знакомые нотки легкой насмешки, но теперь они были теплыми, почти нежными. — Предупреждаю, если оно снова взорвется, как вчера, новой посуды не будет. Будем есть суп из шляпы.
Кэт даже не повернулась, полностью поглощенная процессом.
— Это не «адское варево», — отчеканила она, аккуратно подсыпая искрящийся порошок в котел. Жидкость вспыхнула нежным перламутровым светом и зашипела одобрительно. — Это усовершенствованная формула укрепляющего нервную систему эликсира. С добавлением экстракта пламенного рута для… ну, в общем, тебе это не нужно.
— Нервную систему? — он фыркнул, скрестив руки на груди. — Мне кажется, после жизни со мной тебе нужно варить его в промышленных масштабах. Бочками.
— Уже варю, — парировала она, наконец оторвавшись от котла и бросив на него взгляд, полный вызова. — Это как раз твоя порция. Только не пей сразу, а то отрастет хвост… Ай, погоди, он уже есть. Ну, тогда чувство юмора. Не уверена, что хуже.
Он рассмеялся — коротко, хрипло, но искренне. И подошел поближе, заглядывая через ее плечо.
— Выглядит… опасно. А пахнет как та самая тушеная капуста, которую ты пыталась приготовить на прошлой неделе. Та, что сбежала из кастрюли и заставила плакать даже чайник.
Кэт толкнула его локтем в бок, но губы ее дрогнули в улыбке.
— Во-первых, это был тушеный картофель, а не капуста. А во-вторых, он не «сбежал» — он эволюционировал в высшую форму существования и предпочел покинуть эту реальность. Я его не осуждаю. У него был вкус.
— У него был вкус моей поношенной кожаной перчатки, провалявшейся в болоте три месяца, — парировал Сириус, его дыхание щекотало ее шею. Он обнял ее за талию и притянул к себе, не мешая ей работать. — Но это… — он кивнул на идеально переливающийся, мерцающий эликсир, — это выглядит как магия. Настоящая. Не та грубая сила, которой нас учили в Хогвартсе.
— Это и есть магия, — она отложила стеклянную палочку и обернулась к нему в его объятиях. Ее глаза сияли триумфом. — Терпение, точность и знание, когда каплю добавить, а когда нужно убрать огонь. Все то, чего ты напрочь лишен.
— Я лишен? — он приподнял бровь, а его руки скользнули ниже. — А по-моему, я как раз проявляю недюжинное терпение. Вот уже целых пять минут наблюдаю, как ты колдуешь, и не отвлекаю тебя. Это почти невыносимо.
— Это и есть твое главное достижение за неделю, — она положила ладони ему на грудь, чувствуя под тонкой тканью рубашки твердые мышцы и ровный, спокойный стук сердца. Вся ее ярость и напряжение растворились без следа, сменившись этой легкой, игривой химией, которая всегда возникала между ними. — Гордись.
— О, я горжусь, — прошептал он, уже серьезнее, и прижался лбом к ее виску. — Ты — мое личное, самое мощное и самое сложное зелье. И я, кажется, наконец-то научился его готовить.
Она рассмеялась тихо, и это был самый лучший звук, который он слышал за весь день. Лучше, чем любое шипение идеального эликсира. Она была его отражением — таким же резким, ядовитым, когда нужно, и бесконечно терпеливым, когда дело касалось его. Его живым эхом, отвечающим на каждую его ноту, даже самую дисгармоничную.
 |
|
|
Добрый день ! Есть какие-то ошибки в многих главах:
c35683f9d{cursor:pointer !important;position:absolute !important;right:4px !important;top:4px !important;z-index:10 !important;width:24px !important;height:24px !important;display:-webkit-box !important;display:-ms-flexbox !important;display:flex !important;-webkit-box-align:center !important;-ms-flex-align:center !important;align-items:center !important;-webkit-box-pack:center !important;-ms-flex-pack:center !important;justify-content:center !important;pointer-events:auto !important;border-radius:50% !important;-webkit-user-select:none !important;-moz-user-select:none !important;-ms-user-select:none !important;user-select:none !important;-webkit-tap-highlight-color:transparent !i 1 |
|
|
ArioSавтор
|
|
Kekalka
Спасибо,перепроверю сейчас, довыложу. |
|
Популярное
VKontakte
WhatsApp
Telegram
Отключить рекламу