Шкатулка с секретом (гет)

В узеньком коридорчике на нижнем ярусе водонапорной башни царила кромешная тьма.

— Осторожнее, — предупредил Антиплащ. — Тут приступочка. Вы можете нечаянно упасть и сломать себе шею.

Ничего себе предупреждение! Темнота была всеобъемлющей и густой, как кисель; единственной опорой Гейл служила рука, в которую она отчаянно вцепилась — теплая, крепкая рука, уверенно увлекающая гостью в непроглядный опасный мрак. Под ногами внезапно обнаружилась ступенька; Гейл споткнулась и, наверно, упала бы, если бы ее спутник не успел вовремя подхватить ее под локоть.

О, он-то был прекрасно осведомлен обо всех здешних ловушках и подставах.

— Почему здесь нет света? Экономите на лампочках? — слабым голосом спросила Гейл. И, хотя в темноте она не могла видеть Антиплаща, тем не менее очень живо представила себе, как он, усмехаясь, в ответ небрежно пожимает плечами.

— А зачем тут свет? Я, например, прекрасно знаю, что от входной двери до подножия лестницы ровно восемь шагов, а больше никому об этом знать и не нужно. Не люблю незваных визитеров, знаете ли.

Лестница была узкая и крутая, но Антиплащ так привычно-стремительно по ней взбегал, что гостья с трудом за ним поспевала, вскоре запыхавшись и ни о чем уже не думая. Откуда-то сверху просачивались сквозь щели забранного железной решеткой окна мутные желтоватые проблески, и Гейл поняла, что это — свет того самого фонаря на верхушке башни, который она видела из переулка. А лифт бы тут не помешал, тоскливо думалось ей, ибо лестница представлялась поистине бесконечной; ступеньки все выворачивались и выворачивались из тьмы, и ноги у Гейл начали гудеть, и ей катастрофически не хватало воздуха, и уже начало казаться, что проклятая лестница никогда не закончится… обрывки мыслей прыгали в ее голове бестолково и беспорядочно, словно кучка упругих теннисных мячиков: зачем я только во все это ввязалась… куда он меня ведет… на самый верх… для чего… чтобы позволить мне зашить блузку… черта с два… наверняка — чтобы надругаться и сбросить с крыши… а потом… последняя ступенька была наконец-то успешно преодолена — и Антиплащ толкнул (ногой?) дверь, находящуюся в конце пыльного коридорчика под самой крышей.

— Входите, — сказал он отрывисто.

Это была не то бывшая комнатка смотрителя, не то какое-то техническое помещение, превращенное в некое подобие жилой каморки. Антиплащ щелкнул выключателем — и в углу явила себя тускловатая лампочка под изношенным абажуром, осветила стол, заваленный всякой всячиной, узкую кушетку, прижавшуюся к стене, навесные полки с какой-то незатейливой утварью, стойку для газет, пыльные постеры на стенах с чьими-то пышными обнаженными телесами… Ничего неожиданного — обычное, ничем не примечательное и не особенно ухоженное гнездышко записного холостяка, где по большому счету даже не живут — а так, просто обитают… пережидают непогоду. Не дом — логово. Лисья нора. Крыша над головой.

Довольно унылая, надо сказать.

Но все же в первое мгновение внимание Гейл приковало к себе широкое окно.

Оно было распахнуто настежь — и в него врывался прохладный, ласково овевающий лицо ночной ветерок.

— Смотрите! — сказал Антиплащ.

Голос его слегка дрогнул — от восторга, поняла Гейл… Эта часть города и без того находилась на небольшой возвышенности, и с верхушки башни, с высоты двенадцатого этажа, открывался великолепный вид на город и на залив — на сияющее, переливающееся всеми цветами радуги море огней, безбрежное и беспредельное, свободно уносящееся к горизонту. Уходили во тьму улицы и проспекты, одетые в ожерелья фонарей, перемигивались зеленым и красным мерцанием огоньки на крышах небоскребов, двигались бесчисленные цепочки светлячков по автострадам, поднимался золотистый ореол над далекими островками пригородов; чуть в отдалении, у побережья, вспарывали темноту яркие прожектора маяка, вспыхивали над темными водами реки блуждающие сигнальные огни катеров, бесчисленными созвездиями мерцали в ночи огни жилых кварталов, и над всем этим вздымался бездонный, возносящийся в неизведанные пучины космоса звездный купол — и висел огромный голубовато-бледный шар Луны, расстилающий по водам залива молочно-серебристый мерцающий шлейф… Зрелище было дивным, ошеломляющим, дарующим пьянящее, ни с чем не сравнимое чувство свободы, упоительного приволья, восторга и душевного подъема — и Гейл, ахнув, замерла, слишком потрясенная и восхищенная для того, чтобы помнить о своих недавних страхах…

Антиплащ на секунду обернулся к ней.

— Именно это я и хотел вам показать… Ну, как? Дух захватывает, правда? — и в голосе его явно прозвучала неприкрытая гордость демиурга, собственными руками сотворившего всю эту величественную завораживающую красоту.

— О, да! Впечатляет, — негромко отозвалась Гейл. — Вы, оказывается, романтик, Дирк.

Он как будто удивился.

— Я? Ничуть. С чего вы взяли?

— Да что-то мне так… показалось. — Гейл не выдержала и улыбнулась: уж больно уязвленное и обескураженное у него стало лицо. — Можно, я и дальше буду называть вас Дирком, не возражаете? Мне просто не нравится ваша кличка.

— Не нравится? А я к ней привык… Впрочем, как хотите. Разве дело в имени, Гейл?

— Вы, кажется, хотели дать мне нитки…

— Да. Посмотрите вон в том ящичке на краю стола, я обычно держу там всякую мелочевку. Нет, нет, не садитесь на этот стул, он… еще необъезжен и дик, словно мустанг, может вас сбросить. Лучше на тот, возле стола.

— С-спасибо…

К некоторому удивлению Гейл, нитки действительно нашлись — правда, не слишком подходящего цвета, но, в сущности, вполне годные для того, чтобы наскоро залатать расползшийся шов и добраться до дома. К счастью, блузка была разорвана с левой стороны, так что Гейл могла зашивать ее, даже не снимая; а если бы пришлось снимать, мельком подумала она, то… любопытно, он отвернулся бы? Ну да, ну да, разумеется... Прислонившись спиной к оконной раме, Антиплащ сидел на широком подоконнике, на краю разверзшейся обочь тридцатиметровой пропасти, и как будто увлеченно любовался звездным небом — но Гейл казалось, что искоса, незаметно он на самом-то деле наблюдает за ней, своей гостьей. Интересно, спросила она себя, сколько вечеров он просидел вот так, на этом самом месте, глядя на сверкающий огнями ночной город, впитывая в себя привольный ночной ветер, предаваясь своим загадочным мыслям — странный, неуловимый, таинственный скрытный, никого к себе не подпускающий темный гений ночи?..

Впрочем, с чего она взяла, что он проводит свои вечера в одиночестве?

Он обернулся. Что-то блеснуло в его руке — зажигалка. Вместе с ней появилась и захрустела в его длинных пальцах измятая сигаретная пачка.

— Не возражаете, Гейл? — Он чуть помедлил, как будто действительно ждал разрешения.

— Не знала, что вы курите, Дирк.

— Очень редко. Я себе не враг. Но бывают моменты, когда без этого… очень трудно обойтись.

Следовало полагать, что для него сейчас как раз наступил такой момент. Нервничает он, что ли? Из-за чего?

Он опять отвернулся. Из окна великолепно просматривался весь близлежащий район: территория и кирпичные строения огромного завода на противоположной стороне улицы, фонарь на углу, подворотня, в которую убрались Стульчик и его дружки… Сейчас ночной переулок был пуст, но ведь с такой высоты прохожие должны были казаться всего лишь мелкими безликими букашками, ползающими по тропинкам меж крохотных игрушечных домиков. Каким образом Антиплащ мог разглядеть и узнать ее, Гейл — в узком переулке, в густеющих сумерках, да еще с такого-то расстояния?

— Я не отсюда смотрел. Там, внизу, тоже есть окна, — пояснил Антиплащ в ответ на ее невысказанный вопрос. — Поэтому я успел вовремя вас заметить. Ч-черт! Вот уж кого я действительно не ожидал встретить на этой грязной и богом забытой улочке — так это вас, Гейл. Вам здесь явно не место… бес вас попутал искать себе пациентов в этой мерзкой дыре! Не пойму — и чего ради вы вообще подписались на эту адову работенку? Ради грошового заработка? Или по вечерам вам просто нечем заняться?

— Видите ли, — сухо сказала Гейл, — мой долг врача…

Антиплащ насмешливо фыркнул.

— Ах, боже мой! Давайте не будем произносить красивых слов, тем более что они тут абсолютно ни при чем. Вы просто в очередной раз не сумели сказать "нет"… Да, да, вы из тех порядочных, ответственных, мягкотелых людей, из которых окружающие могут вить веревки… из тех совестливых людей, которые два квартала могут нести в руке грязную обертку из-под мороженого в поисках урны, вместо того, чтобы нечаянно уронить ее где-нибудь за углом. Черт возьми, вы… Да вы, в конце-то концов, просто слишком добрая, Гейл!

— По-вашему, это плохо? — помолчав, спросила Гейл с кривейшей улыбкой.

Антиплащ внимательно смотрел на нее.

— В нашем-то жестоком современном мире? Да!

— Я должна быть такой же верной подданной Империи Цинизма и Пофигизма, как и вы? Таким же… — она замолчала, подыскивая подходящее слово.

— Злобным? — подсказал Антиплащ.

Гейл покачала головой.

— Нет. Вы не злобный, Дирк, это… неправильное слово. Вы… вы… я бы, наверное, сказала — озлобленный, вот как. Бунтующий против законов общества. Зачем-то противопоставляющий себя всему миру.

— А может быть, у меня есть на то свои причины? — хмуро спросил Антиплащ. — Что хорошего он мне сделал, этот паршивый мир, что я должен соблюдать его поганые законы? И потом…

— У вас было тяжелое детство? — спросила Гейл — и поняла, что голос ее звучит не сочувственно, а скорее насмешливо.

— По-вашему, это тема для шуток?

Гейл задумчиво протягивала нитку сквозь тонкую шелковую ткань блузки.

— Видите ли, мы с Гризликовым немного об этом поговорили… И он мне сказал: спросите любого уголовника о том, как он оказался на кривой дорожке — и он тут же, обливаясь слезами и соплями, начнет рассказывать вам жалостливые байки о своем мрачном непроходимом детстве…

Она подняла глаза — и осеклась. Под взглядом Антиплаща ей стало страшно.

— Значит, вы мне не верите? — спросил он негромко, очень спокойно.

— Я этого не говорила… — смущенно пробормотала Гейл.

— А вам и не надо ничего говорить! Я по вашим глазам вижу… Ладно. — Он наконец вытряхнул из пачки сигарету, поджег ее зажигалкой и, вновь глядя в темную пучину ночных небес, резко, глубоко затянулся. — Я вам расскажу. Я никому об этом не говорил, но для вас почему-то… не знаю, почему… в общем, для вас мне хочется сделать исключение.

— Вы совсем не обязаны…

— Ничего особо шокирующего там не было, успокойтесь. Вполне обычная история никому не нужного мальчика из трущоб. Собственно, у меня самого довольно мутные воспоминания обо всем этом сохранились, но я вам о них поведаю... вкратце. — Он рассеянно пощелкал зажигалкой, глядя на вспыхивающий и гаснущий язычок огня. — Моя мать была проституткой… Ну, вы об этом знаете, конечно, Гризликов вас наверняка просветил.

— Я не…

— Не перебивайте… пожалуйста. Прошу вас! Раз уж я начал рассказывать, то, к сожалению, буду переть теперь до конца, как бульдозер… Кем был мой папаша, я не знаю… да, собственно, и не хочу знать. Наверняка каким-нибудь мерзавцем! Уверен, моя мамахен сама не назвала бы точного имени. Она приехала в Сен-Канар из глубинки, пыталась сделать тут карьеру модели, или актрисы, или певицы, или уж как выйдет… но из этого вообще ничего не вышло. Вполне банальная история, не правда ли? Ее «продюсер», наобещавший ей золотые горы, то ли потерял к ней интерес, то ли нашел другую фаворитку, то ли еще что… Короче, не сложилось, и девица осталась при своих далеко не скромных амбициях, но практически без самых скудных средств к существованию. Ну, дальше все покатилось по избитому сценарию — жалкие попытки прорваться на сцену, сомнительные знакомства, ночные клубы, сутенеры, «работа» в салонах развлечений… а потом ее как-то угораздило по глупости залететь неизвестно от кого. Именно с меня-то, видимо, и начались все ее несчастья… Из элитного салона ее поперли — кому нужна шалава с сопливым ребенком? — пришлось перебиваться случайными заработками по всяким полулегальным шарагам. Неудивительно, что вскоре от уныния и безысходности она пристрастилась к бутылке… Почему она не постаралась избавиться от меня и не сдала меня в приют? Очень просто — как матери-одиночке ей полагалось какое-никакое пособие, на которое можно было худо-бедно прожить… вернее, которое можно было в одночасье пропить. Ну, в особо трудные времена она, конечно, «подрабатывала», ничем уже не гнушаясь. Мне-то тогда были невдомек все эти нюансы, я просто… я просто не мог понять, почему меня никто не любит, и почему я всегда такой голодный. Ну, в сущности, до меня никому дела особо не было.

Он замолчал, нахохлившись, глядя в темный провал прямо перед собой. Гейл тоже молчала, замерев за столом тихо, как мышка: ей казалось, что Антиплащ давно позабыл о ее присутствии и говорит скорее сам с собой, нежели с кем бы то ни было… Ей был виден его силуэт на фоне окна: он опять потянулся к сигаретной пачке и зашуршал оберткой. Негромко щелкнула зажигалка.

Огонек сигареты дрожал в его руке.

— Вот так, н-дэ… В сущности, все это можно было пережить, многие дети живут в условиях ничуть не лучших. Но однажды моя мать… в общем, денек выдался тяжелый, и… и она продала меня за бутылку скотча паре своих «клиентов». Ну, нечем было опохмелиться, такая вот незадача. Я… я, к счастью, подробностей почти не помню… осталось только гнусное ощущение какой-то мерзости, боли, страха, холода, невыносимой, нечеловеческой просто грязи, от которой невозможно отмыться… После этого… случая… я впервые убежал из дома — и очень долго боялся возвращаться… Мне было шесть лет.

Он опять умолк и молчал долго, так долго, что Гейл начала думать, что продолжения не будет. Охваченная ознобом, не имеющим ничего общего с терпкой ночной прохладой, она буквально примерзла к стулу… Злосчастная блузка была давно зашита; надо было обрезать нитку и поскорее уматывать восвояси, но Гейл отчего-то не могла заставить себя тронуться с места. Не хотела — или боялась? — вообще напоминать о себе… Впрочем, не то все-таки вспомнив о ее присутствии, не то справившись наконец с голосом, Антиплащ опять заговорил — отрывисто и торопливо, словно стараясь быстрее со всем покончить:

— После этого, нетрудно догадаться, я уходил из дома еще не раз. Меня там ничто не держало. Друзей у меня не было. Школа… я был довольно-таки запущенным в педагогическом плане ребенком, но… вас, наверно, это удивит, но в школе мне по-настоящему нравилось, там было тепло, уютно и интересно, и ко мне вполне по-человечески относились — по крайней мере, первое время. Так что года три-четыре я успел отучиться. А потом… грубо говоря, мне просто стало не в чем туда ходить. Да и незачем… короче, в девять лет я окончательно ушел из дома.

— Бродяжничали? — тихо спросила Гейл.

— Да. Бичевал, воровал, прятался по чердакам. Выживал, короче, как мог. Стал довольно-таки удачливым карманником — нужда научила, знаете ли. Но однажды залез в карман не к тому человеку…

— Попались?

— Да. Он схватил меня за руку в тот момент, когда я хотел вытащить у него бумажник. Ха-ха! Это был Торо, искусный вор, знаменитый взломщик и медвежатник — но я-то тогда этого не знал! Выглядел он весьма солидно, элегантно, даже импозантно. «Экий ты, однако, шустрый парнишка», — сказал он мне, оттащив меня за ухо за угол. Похоже, я произвел на него впечатление… Короче, ему удалось меня разговорить и выведать про мое прошлое практически все. Узнав про мое беспризорничество, он взял меня, если можно так выразиться, под свою опеку.

— Разглядел в вас криминальный талант?

— Хах, может быть. Но практически всеми своими, хм, «умениями» я обязан ему. Он был незаурядным человеком, этот Торо, ловким, дерзким, хитрым. Мог взломать любой сейф с закрытыми глазами. Его называли циником и негодяем, но, странное дело, ко мне он всегда был добр — он по-настоящему заботился обо мне, кормил, наставлял, учил жизни, стал для меня отцом… Мне было семнадцать, когда кто-то из его подельников заложил время и место очередного ограбления, и копы убили моего учителя в перестрелке у дверей банка.

— Мне… мне жаль…

— Да неужели? Бросьте. Вам-то с чего об этом жалеть? — Он в последний раз глубоко затянулся и вышвырнул окурок в темноту улицы. — Ну вот, в общем, и вся моя незатейливая история. Остальное можете додумать сами. После смерти своего наставника я опять остался один… но одиночество меня никогда особенно не тяготило. Надо было на что-то жить — и я начал довольно успешно применять полученные знания на практике. Изрядно помотался по стране, менял имена, брался за любые "заказы", создавал себе "клиентуру" — в общем, набирался опыта... Когда я вернулся наконец в Сен-Канар, кто-то из копов заметил мое невероятное сходство с Чернышом, который как раз недавно стал агентом ШУШУ и был в определенных кругах вполне известен. Какое-то время мне, собственно, казалось, что он приходится мне каким-нибудь родственником, я даже, помнится, пытался наводить справки…

— И… что?

— Да ничего. Он из вполне добропорядочной и благополучной семьи, и я не думаю, что кто-нибудь из его не шибко многочисленной родни имел отношение к моей мамаше. Хотя… чем черт не шутит. Толком-то мне вызнать так ничего и не удалось… Но, зная о его самодовольстве и неодолимой напыщенности, я решил, отчасти ему в пику, отчасти из-за своего идиотского чувства юмора назваться его доппельгангером, слегка переиначив его агентурную кличку. Так в Сен-Канаре и появился Антиплащ. Вот… вот и все. Очень просто и незатейливо, правда?

Он умолк, по-прежнему глядя за окно, пряча лицо под колышущимся занавесом ночных теней. Гейл тоже молчала. Он как будто не ждал ответа, но… но она должна, просто должна была сейчас что-нибудь ему сказать, что-нибудь такое легкое, веселое, ободряющее (господи, помоги мне придумать что-нибудь ободряющее, вот прямо сейчас!), но, как назло, в голове ее было пусто, ничего не то чтобы ободряющего, а хотя бы просто сочувственного на ум не приходило… Чуть помедлив, она отложила в сторону иглу и катушку ниток. Поднялась и, подойдя к окну, встала рядом, глядя на раскинувшийся далеко внизу сверкающий город, ощущая на лице мягкие прикосновения теплого майского ветра, позволяя ему играть выбившимися из прически легкими прядями волос.

— Зачем? — прошептала она.

Антиплащ вяло встрепенулся.

— Что — зачем?

— Зачем вы мне все это рассказали, Дирк? Именно мне?

— Сам не знаю, — отозвался он с раздражением. — Я же сказал… почему-то захотелось. Какое это имеет значение?

— Очень большое. — Гейл чуть помолчала. — Я думаю, вам просто некому было высказаться, Антиплащ. Это гложет вас изнутри, гложет уже многие годы — гложет и тяготит, но… вам просто не с кем разделить этот груз. Такие вот… издержки независимости, увы, приходится все свои скелеты хоронить поглубже в душе, потому что никому, в сущности, до них дела нет. Но иногда бремя на сердце становится просто невыносимым. И тогда… Знаете, как встречаются в поезде два случайных попутчика и начинают рассказывать друг другу о своих проблемах. Они друг другу — никто, и ничем друг другу не обязаны, и вскоре каждый сойдет на своей остановке и забудет обо всем, что им говорилось и что было услышано. Но главное — груз или хотя бы половина груза с души будет снята… Вот и я для вас — такая же простая, случайная, ни к чему не обязывающая попутчица…

— Нет! — вырвалось у Дирка.

— Простите?

— Вы для меня — вовсе не случайная попутчица, и… Ладно, неважно! Забудьте обо всем, о чем я тут говорил… так для всех будет лучше. Все это ерунда, сказочки для сентиментальных дурочек. Жалостливые байки, короче, как проницательно определяет их наш общий знакомый Гриз. Поняли?

— Ну вот видите… Вы опять свернулись клубком, Дирк.

— Что?

— Вы похожи на ежа. На неприступного такого, сердитого, нелюдимого ежа, спрятавшегося от мира, отгородившегося ото всех своими колючками — лучше не подходи ко мне и не тронь! Вот только внутри… — Она закусила губу.

— Что — внутри? — тихо спросил Антиплащ.

— Внутри вы все тот же несчастный и потерянный шестилетний мальчик, который… боится возвращаться домой. Вот и все.

— Меня слишком часто били по морде, — еще тише сказал Антиплащ, — чтобы я мог позволить себе не свернуться клубком. Вот вы и сейчас… бьете.

Гейл осторожно коснулась его плеча.

— Нет! Не говорите так, прошу вас! К тому же вы знаете, что это — неправда… и что в действительности я очень стараюсь вас понять, Дирк. Вы безусловно достойны большего, чем скрываться от мира за вами же возведенной стеной из колючей проволоки.

Он отпрянул — словно обжегся. Потом резко поднялся: бледный и яростный, взъерошенный, точно воробей, готовый ринуться в драку.

— Жалеете меня, да? — спросил он язвительно.

— Не жалею, — мягко поправила Гейл. — Сочувствую.

Он не ответил.

Только внезапно схватил ее за плечи и крепко прижал к стене.

В какую-то секунду Гейл решила — идиотская мысль! — что он хочет ее ударить.

Лица их оказались друг против друга. Совсем близко… опасно близко. Дыхание Дирка стало прерывистым, серые глаза сузились и потемнели, и в глубине их мелькнуло что-то, чего Гейл страшилась… (или хотела?) увидеть… и удивляться тут было нечему… но она все же растерялась… даже испугалась… а он все сильнее вжимал ее в стену и не отводил взгляд…

Гейл показалось, что прошла вечность.

Вечность.

Губы у него были горячие и сухие. Требовательные и чуть грубоватые. Жесткие и властные. Сопротивляться им было невозможно, немыслимо… Пальцы его небрежно скользнули по ее щеке, легким, почти невесомым прикосновением пробежались вдоль шеи, ласково тронули ложбинку между ключиц, опустились ниже и мягко стиснули грудь… Внутри у Гейл что-то оборвалось — словно, потеряв почву под ногами, она внезапно ухнула в бездонную пропасть.

Сказочное ощущение полёта. Мириады мурашек по всему телу, точно волна прохладных воздушных пузырьков. Мягкий электрический разряд, пронизывающий каждый нерв… каждую клеточку тела… неизъяснимый трепет… медленная щекочущая дрожь, острая и сладкая до головокружения…

Нет! Ты окончательно спятила?!

Она едва нашла в себе силы вырваться из этой обволакивающей её невыносимой плюшевой истомы.

— Знаете, — ей едва удалось заставить не дрожать собственный голос, — а ведь я была о вас лучшего мнения, Антиплащ.

Он дернулся так, словно она дала ему пощечину. Отшатнулся. Побледнел как смерть.

— Ах, вот, значит, как? — его хриплый прерывистый шепот был поистине свиреп. — Вот, значит, как, да? Выходит, я для вас тоже… недостаточно хорош?

— Вы? Это для меня-то? — задыхаясь, Гейл еще нашла в себе силы нервно усмехнуться. — Для невзрачной серой мышки, которая согласна выскочить замуж за первого встречного только потому, что боится остаться старой девой?

— Вы все никак не можете забыть моих слов…

— А вы — моих.

— Их трудно забыть, знаете ли.

— Вот именно.

От пристального взгляда, которым он заглянул ей в глаза… нет, глубже — в смятенную ее, мятущуюся душу! — ей стало совсем нехорошо.

— Отпустите меня, Дирк, — прошептала Гейл.

Какое-то бесконечное мгновение ей казалось, что он не послушается… что он не отпустит ее, что обнимет еще сильнее, что крепко прижмет к себе и вновь начнет целовать — жарко и алчно (ну отчего же не начал?!), но, чуть помедлив, он медленно отстранился. Руки его упали вдоль тела, будто плети — обессиленно и безвольно… И Гейл поняла, что свободна, как птица.

Оттолкнув его, она метнулась мимо него к выходу из комнаты и бросилась бежать — вниз, вниз, по бесконечным ступенькам, в холодную тьму старой кирпичной башни.