De dos caras: Mazmorra* (джен)

Гермиона ворочается в беспокойном сне. Ужасы. Ей снятся только ужасы. И она вновь просыпается вся в поту, обнимая свой ноющий живот и молясь, чтобы с ребенком было все хорошо. Это ведь его ребенок. “И суждено ему будет родиться на войне… Какие мрачные мысли", — Гермиона вновь занимается самобичеванием. Пожалуй, это становится единственным ее занятием. Обращаться к исписанному журналу, стараясь провести хоть какие-то параллели, и потом злиться на неспособность прийти к чему-то логичному. Хотя бы к чему-то, проливающему толику света в этот мрак и ужас. И не успевает она так подумать, как слышится хлопок аппарации, и на ее колени ложится светловолосая голова Драко Малфоя. Его глаза прикрыты, ресницы чуть заметно подрагивают. За ним показывается Умелый.

— Простите. Чары невидимости, я не сразу их снял, — свин поспешно кланяется в приветствии.

Но Гермиона видит только бледного Малфоя на своих коленях и не смеет к нему прикоснуться, боясь, что он расколется, словно фарфоровая статуя.

— Мисс, он жив. Я не позволил бы...

— Мерлин... Умелый, я совсем не это подумала! — задохнувшись, восклицает она, кидая быстрый взгляд на Умелого и тут же возвращаясь к Драко. — Он без сознания? Что с ним?.. Что они делали с ним?! — это глупый вопрос, она и сама знает, что его пытали.

— Я уверен, вы о нем позаботитесь. Я принес все необходимые зелья и некоторые травы... Мисс Грейнджер, посмотрите на меня, — Умелому удается перехватить ее взгляд. — Я ранее говорил вам, что придется появиться в решающий момент, — она отрешенно кивает, — он скоро настанет. Нельзя остаться в стороне, — она хочет возразить, но свин жестом заставляет ее молчать. — Грядет война. Она никогда не длится долго. Как и в прошлый раз, будет мощнейший ураган. Исход войны всегда неизвестен, но… вот эта веревка позволит вам оставаться неразлучными до конца битвы, — он вытаскивает из маленького кармашка сюртука, явно заколдованного под увеличение пространства, большой канат и откладывает в сторону. — Он загорится красным, когда придет время. Коснитесь его оба, вместе — он сработает как портключ, перенесет прямо на поле боя. У вас не так много времени на восстановление... — он кидает быстрый взгляд на своего господина, — я сделал все, что было в моих силах. Прошу, займитесь им сейчас же. Я уверен, вы обладаете лучшими навыками в колдомедицине.

Гермиона лишь кивает, не в силах отвечать, боясь, что ее голос будет звучать надломленно. Умелый исчезает с громким хлопком, и Драко приоткрывает глаза. Гермиона застывает.

— Я здесь, — шепчет она, торопливо вытирая с его лица упавшие на него слезы и остервенело смахивая их со своих щек. — Теперь все будет хорошо, я... — ее взгляд падает на его руки. Изуродованные, жуткого фиолетово-красного цвета с кровоподтеками, местами все еще переломанные. И она задыхается, давясь собственными всхлипами, но затем хлещет себя по щеке. Несколько раз глубоко вздыхает и словно включается автоматизированный рабочий режим колдомедика. Она делает все необходимое, заставляя себя успокоиться каждый раз, когда видит свежий шрам или инфицированную рану. Спина же оказывается хорошо залеченной, видимо, Хмурый старался, как мог, и за это Гермиона ему бесконечно благодарна. На скорую руку она делает зелье и себе — глоток спокойствия сейчас просто необходим. Затем она работает практически всю ночь. Пальцы приходится ломать заново. Придется Умелого поучить, как правильно сращивать кости...

Гермиона трясет головой: “Этого больше не понадобится! Никто больше так не пострадает!" Она сама слабо верит в эти слова. Но они нужны. Так же, как вера в его излечение. Пот стекает по спине, весь затылок мокрый, но она вновь сосредотачивается, делая привычно умелые взмахи волшебной палочкой, каждый раз боясь, что он проснется, почувствует боль. Но она ведь все правильно рассчитала, и дозы снотворного с обезболивающим отваром хватит. Непременно хватит.

— Нет, ее не слишком много, и он обязательно проснется! — вскрикивает сама на себя Гермиона, задыхаясь в небольшой комнатке с запотевшими стеклами. Шаткой походкой она подходит к окну и открывает его, испуская стон — то ли облегчения, то ли мучения. Очень много ненужных мыслей и терзаний в голове словно водят хоровод. Но, наконец, и на нее влияет успокоительное, и она возвращается к Драко. А может, уже просто утро, и его пальцы наконец ровные. Такие, какими она их любит. Гермиона застывает у кровати с палочкой в руке. Любит. Да, черт возьми, она его любит. Так, как никогда не любила раньше. Так, как никогда ему не признается, потому что это слишком... Она готова лечь ковриком у его ног и будет улыбаться, когда он будет на нее наступать. Мерлин, признаваться в таком даже себе самой противно, не то, что кому-то... Но сейчас она целует его руки, прижимая к своим вновь мокрым щекам.

— Я... тебя... — слово застревает в горле, но становится легче. Ведь он ей тоже признавался, хоть она и не позволяла себе об этом вспоминать. И верить не позволяла. Это же Малфой. Она никогда не поймет, что у него в голове.

Он дергается, его ладонь ускользает из ее рук, и он со стоном переворачивается. Гермиона успевает себя проклясть за неправильно рассчитанное зелье, но затем его дыхание выравнивается, и она сваливается рядом без сил, гладя рукой волосы на его затылке и проваливаясь в небытие.

Наутро его не оказывается рядом, но испуг Гермионы проходит быстро — он стоит у окна. И в его руке стакан. Гермиона помимо воли улыбается, ведь держать стакан — уже достижение после подобных травм! Но ему больно, и она это видит по напряженному выражению лица.

— Постой… я тебе помогу, — она быстро встает с кровати, но, сделав пару шагов, останавливается, ведь он все так же смотрит в окно, будто ее нет. — Драко? — она аккуратно касается его плеча.

— Что? — у него стеклянный взгляд, зафиксированный на чем-то за окном.

— Ты... как ты себя чувствуешь?

— Прекрасно, — и он поднимает трясущийся в руке стакан, сжимая при этом челюсть.

— Давай, я...

— Не трогай меня, — полный злобы взгляд пронзает сердце, и она машинально делает шаг назад.

— Я лишь хочу помочь, — Гермиона облизывает пересохшие губы, расправляет... Мерлин, что на ней? Какая-то нелепая безразмерная ночнушка. И опять это идиотское чувство — надо выглядеть перед ним достойно! И… нервы. Одни нервы и неловкость.

— Знаешь, что? — резко накатывает удушающая обида. — Иди ты к черту, Малфой, — получилось хрипло и почти жалко.

Он лишь смотрит на нее снисходительным взглядом, словно его только что облаяла дворняга, и снова поднимает трясущийся в руке стакан... будто в нем долбаный виски.

Ей нужно выйти. На воздух. И оставить все это здесь — весь этот сгустившийся вихрь боли, отчаяния и слез. Она быстро приводит себя в порядок и уходит, кинув через плечо взгляд напоследок. Он даже не оборачивается. И вихрь всех этих чувств словно следует за ней против ее воли, пока она спускается по лестницам, выбегает на улицу и идет непонятно куда. "Любит", — она горько усмехается. Конечно, она не поверила его словам тогда. Возможно, лишь на мгновение. Но и это было ошибкой. Она ускоряет шаг, запахивая наспех захваченную накидку сильнее, чувствуя, как покрасневшие глаза неприятно сушит утренний ветер.

Драко смотрит на нее из окна. Она стоила того? Он зол на нее. Словно она его вынудила все это пережить. И ради чего? Но она только что была рядом, готовая помочь. Малфой встряхивает головой, чувствуя, как каждое движение отдает болью. Он старается осознать противоречивые чувства, истерично бьющиеся у него в груди. Поначалу казалось, что этот поступок заставит ее понять, увидеть в нем те чувства, что уже давно не дают ему покоя? Но долго терпеть физическую боль он не умел никогда. Душевную — да. Азкабану спасибо. Но не это. Это было... буквально на второй или третий день Малфой был готов сдаться. И, если бы не Умелый... Он бы — что? Драко снова встряхивает головой, чувствуя, как она начинает кружиться. Определенно рано было вставать. Он отшатывается от окна, с трудом доходя до кровати. Она лежала на этой подушке. Он касается ее лицом, прикрывая глаза, вдыхая ее запах — словно яд для его легких, ощущая, как предательски щемит в груди.

— Как же я тебя ненавижу, — еле слышно шепчет он, зажмуриваясь. За окном внезапно раздается грохот, и Драко не сразу понимает, что это гром. Спустя мгновение дождь с силой бьет по окну, и он тут же поворачивается к двери, словно она вот-вот войдет. Но ее нет, и спокойствия нет. Двигаться тяжело, и идти ее искать он не может. Лишь лежать, считая удары собственного сердца, бьющегося быстрее дождя. Так проходит почти весь день — гроза не унимается, а сердце так и норовит разорваться каждый раз, когда в голову приходят мысли о гибели Гермионы. По его вине. И Малфой бьет ногой по кровати, рычит в подушку и изводит себя до бессилия, пока, наконец дверная ручка не поворачивается и не входит она. Драко резко поднимается, сверля ее глазами. Она вся промокла.

— Ты ненормальная! — укоризненно выпаливает он.

— Началась гроза, — смотря в пол, отвечает она.

— Я не слепой, Грейнджер, — он замолкает и отворачивается, шумно выдыхая и заставляя себя прекратить начинающуюся ссору. Затем кое-как встает на ноги и подходит близко. У нее затравленный взгляд и посиневшие губы. Он касается ее ледяных рук и притягивает к себе. Она напряжена и сопит, словно подхватила насморк. Драко прикрывает глаза, утыкаясь в ее волосы.

— Прости меня, — очень тихо. Кажется, он этого даже не сказал. А она не услышала.

— Тебе нужно выпить еще микстуры, — обреченно звучит ее голос, словно, если бы не этот факт, она бы и вовсе не вернулась. Драко отпускает ее и отходит назад, опирается о спинку кровати. Она проходит мимо него к столику, вытаскивает дурацкие колбы и начинает что-то мешать, нарезать и сцеживать. Бесконечно долго.

— Ты любишь меня?

Она роняет колбу на пол, спина мгновенно вытягивается в ровную струну. И Гермиона застывает, словно громом пораженная — под стать звукам снаружи.

— Я спросил, если ты меня любишь, — его тон — будто он спрашивает, забрала ли она его совиную почту.

Она медленно разворачивается к нему лицом, словно ее вертят в аду на пылающем костре. В часто моргающих глазах ясно читается нарастающая паника. Драко складывает руки на груди, хоть ему и жутко больно. Она поднимает взгляд, полный явной решимости переломать обратно все его пальцы и заодно шею, и коротко, с вызовом отвечает:

— Да.

У Малфоя тут же перехватывает дыхание, словно перед походом в пыточную. Он молчит и отводит взгляд, сам не понимая, какого черта это спросил и почему ее ответ приводит его в ужас. Она наклоняет голову набок, явно ожидая объяснений.

— Хорошо, — по-деловому кивает он.

Повисает молчание.

"Хорошо?!" Мерлин! Даже нужного эпитета не находится — описать, насколько глупо это прозвучало. Малфой видит это по ее лицу, и исправляется:

— Я хотел сказать, что... это хорошо.

Кажется, ее глаза сейчас вылезут из орбит, столь удивленно-обескураженной она выглядит. А затем ее губы трогает легкая улыбка, и она начинает смеяться. Поначалу Малфой хмурится, затем, прыснув, отворачивается.

— Ты такой идиот, — улыбаясь, она подходит к нему и нежно обнимает. Нежно — как ей кажется. Но это все равно приятно, хоть ребра тут же ноют, стиснутые в объятиях. Но от осознания боль отступает, и он снова утыкается ей в волосы:

— Прости меня, — теперь громко. Теперь она точно слышит и на мгновение напрягается.

— Молчи, прошу тебя.

И Драко молчит, прислушиваясь лишь к ее дыханию и все еще бушующему за окном шторму, а в груди разливается нежность к ней, столь ему не присущая и непривычная, отчего он застывает, словно раненный зверь, в надежде, что оно прекратится. Но с ее шепотом "Драко" — ему в ухо — лишь накатывает с новой силой.

— Кхм? — пожалуй, это единственный звук, на который он сейчас способен.

— Ничего. Просто молчи, — он хочет ответить, что и так молчит, но мысли улетучиваются и рассеиваются где-то в этом уютном мгновении, где он и она не ругаются, где она так близко, и его разрывает на части от эмоций, но он лишь сопит ей в волосы, стараясь запомнить мгновение навечно.

* * *

— Миром правит зло, — шепчет себе под нос Дамблдор, и эти слова кажутся такими неправильными в залитой солнечным светом комнате. Тут будто всегда весна, а из окна льются золотые лучи. Разумеется, никакого окна нет — солнца тоже. Это все очень искусная магия — на кончиках пальцев.

— Первые заповеди, — отзывается на его шепот стоящий у входа Гекхал, и Дамблдор разворачивается, снимая очки с кончика носа:

— Заповеди? Ты раньше не упоминал.

Гекхал пожимает плечами:

— Это все знают, просто никто не любит об этом говорить. Как и про Старые Неспокойные Времена, — он усмехается. — Будто это кого-то спасет от повторения...

Дамблдор протирает очки и водружает обратно на нос.

— И что это означает? — в руках у него тяжелый том с его же собственными записями, которые еще придется кому-то доверить для создания книги. "Уже после моей жертвы", — мысленно добавляет Альбус и подходит к вампиру, держа книгу прижатой к груди, нехотя отмечая в глазах Гекхала странный блеск, словно в них играют бесенята. И тот зачитывает наизусть незнакомый Дамблдору отрывок:

— Нам нельзя на свет, ибо он обнажит темные души, и алчность погубит миры. Тайное должно оставаться тайным, ибо несет в себе неудержимое зло, непосильное обузданию, ни солнцу, ни его народам. Во тьме хранится сила, способная в руках умельца творить невиданную магию, воскрешать и забирать жизни, но стоит Равновесию нарушится — и зло выплеснется на свет в самом отвратном обличье, в извращенном сознании и бесконечной жажде к волшебной крови и смерти.

— Что ты только что зачитал мне? — быстро спрашивает Дамблдор, стараясь не поддаваться внезапно накатившему волнению.

— Это отрывок из записей Ваукхала. Он писал о своих прозрениях и умозаключениях, к которым пришел в итоге многих лет жизни на Поверхности. Они завещаны лишь его потомкам, — улыбается Гекхал в ответ на немой вопрос Дамблдора.

— То есть, ты хочешь сказать мне, что виной всему некая темная сила?

— Сознание. Оно является неотъемлемой частью каждого, кто рожден в Подземельях. Тут нет места невинным и возвышенным. Любой из видов, даже болотная жаба способна убивать лишь потому, что ей что-то не нравится. Давным-давно эти места пустовали, и существовало лишь это сознание. Злое и неумолимое, губящее любого, кто приближался ближе дозволенного. Но спустя годы все изменилось. Сознание превратилось в один из миров. Это Сизые и их Третье Подземелье. Познав вечную злобу и насилие, они теперь ее сдерживают с помощью душ. Тех самых, что страдают там вовек от своих же злодеяний. Но иногда им требуются и жертвы. Посвященные обязаны приводить им обрядчиков, и те пожирают их души, будто в те самые яростные первоначальные времена. Но из-под контроля таким образом они не выходят никогда.

— Этого нет ни в одной из изученных мною книг, — озадаченно отмечает Дамблдор.

— Считается, что сознание тех, кто с Поверхности, не способно понять. Поэтому об этом не говорится. Но все остальные прекрасно знают, кто такие Сизые, и только дурак станет пренебрегать их законами, — Гекхал отходит подальше — туда, где еще осталась тень.

— О, прости, — Дамблдор быстро рассеивает магию, погружая комнату в серый полумрак.

— Свет — это красиво, — с грустью отмечает Гекхал, проходя в комнату и располагаясь в кресле.

Дамблдор некоторое время молчит, обдумывая сказанное Гекхалом. Тяжелый том оттягивает внезапно ослабевшие руки вниз. Столько лет познания и обучения, воспоминаний и вычислений...

— Как ты считаешь... Что спасет нас на этот раз? — глухо звучит его голос.

Гекхал поднимает озадаченный взгляд:

— В отличие от вас... я не оптимист, — он виновато улыбается и пожимает плечами, — но можете вернуть несколько лучей, я бы посмотрел на них еще. Так близко...

— О... Конечно, — спохватывается Дамблдор после замешательства, и несколько лучей вновь пробиваются сквозь мнимое окно, переливаясь золотом мимо восторженного Гекхала.

Дамблдор оставляет его в комнате, а сам уходит на поиски Дугласа и мистера Саммерса. Пора бы у этих двоих спросить совета. Но их нигде не оказывается. Лишь в гостевой комнате находится не до конца сгоревшее послание, услужливо спасенное одним из местных гоблинов — переписка с Каррехеном — Повелителем Тернистых Корней. Альбусу удается частично ее воссоздать, и его сердце уходит в пятки, осознавая, о каком ритуале идет речь в переписке. "Мой мальчик!" — хватается он за сердце. Нет, он не позволит вновь обречь Гарри на подобные страдания, даже ценой... "Неважно, какой", — Альбус с горечью отмечает, что отрицает любые последствия своих последующих намерений. Он будто обязан исправить изломанную жизнь этого ребенка, хоть это и может привести к абсолютной катастрофе — но это все не имеет значения, стоит Альбусу увидеть стадион, ощутить запах свежесваренного зелья для плавного разделения душ и кожей почувствовать враждебное присутствие. Они в ангаре рядом со стадионом. И оттуда уже клубится светлый дым вперемешку с зеленым и черным. Каррехен явно тоже колдует — разумеется, он не менее заинтересован в спасении миров. Но Дамблдор сейчас заинтересован лишь в спасении Гарри. И он произносит те самые слова, которые так долго держал в голове. И так же долго он ждал и боялся этого момента, занимая пространство в Подземельях, почти что успев превратить помещение в точную копию своего кабинета в Хогвартсе — в безуспешной попытке отсрочить… смерть? Заточение? Нет, это гораздо хуже… Но и прекрасней одновременно.

— Жертва готова, — гремит его голос, подобно грому, разносится по стадиону, повторяясь тысячекратно, и эхо словно сотрясает пространство, сбивая с толку колдующих в ангаре. И они выходят. Мистер Саммерс, Каррехен и сам Хмурый. Сзади них, на подобии повозки, на цепи Дуррей вывозит Гарри. Он прикован к доске, и в его взгляде зияющая пустота.

— Я здесь, Гарри. Ничего не бойся, — обращается к нему Дамблдор — хоть он и слишком далеко, чтобы быть услышанным, Дамблдор уверен — Гарри его слышит.

— Отправляйся туда, где за тобой давно слышен вой. Отправляйся во тьму, которая не станет тебе подобной, отправляйся страдать на веки вечные, туда, где боль в конечном счете станет твоим ориентиром, — из груди Альбуса вырывается ослепительный луч, который с неистовым ревом встречает Хмурый, источая огненно-красный, и они сталкиваются в борьбе. Вокруг поднимается воющий ветер, словно трубящий о начале Наказания. И пробиваются из-под Четвертого Подземелья воронки, поднимая в круговороте пыль с земли, сгущая ее в смерчи, жадно тянущиеся к Поверхности — словно объединяя миры. Неподалеку с неслышным хлопком аппарируют Гермиона и Драко — и тут же сваливаются с ног. Они обвязаны какой-то веревкой — видимо, кто-то их предупредил о возможном урагане. Драко поднимает Гермиону, и они подбегают к Гарри.

— Развяжи его! — кричит сквозь гул Гермиона. Малфой кивает и разрезает веревки — Гарри пока не подает признаков жизни, и Гермиона тут же тянет Малфоя к Каррехену. Тот, будто оторванный от невиданного представления, нехотя отвечает на просьбу Малфоя и склоняется над Поттером, капая ему в рот отрезвляющего зелья со своих листьев.

— Это был решающий момент. А сейчас это красочная битва лишь за жизнь одного мальчишки, — с горечью и злостью в голосе произносит он и тут же удаляется обратно, цепляясь ветвями за Дуррея и врастая в землю вместе с ним, пробираясь обратно в свое королевство. Гарри открывает глаза и закашливается. Гермиона радуется, но недолго — Гарри тут же подскакивает и несется к Дамблдору, чей луч заметно гаснет в сравнении с Хмурым, от которого буквально идет жар — из широко открытого рта и глаз выплескивается яростная и подавляющая магия, и становится понятно — Дамблдору осталось недолго, если что-либо не предпринять.

— Пошли за ним, Драко! — Гермиона тянет Малфоя, и они становятся по сторонам чуть позади Дамблдора и Гарри.

— На счет три, — оборачивается Гарри. Они поспешно кивают и мысленно готовятся к нападению, стараясь делать все так, как обсуждали в кажущейся сейчас столь далекой комнате в Ирландии. Драко научил ее нескольким темным заклинаниям своего отца, она же напоминала ему о защите, ведь он далеко не в лучшей форме. А потом они занимались любовью, слушая, как заходятся в бешеном ритме их сердца, и как отчаянно хочется жить, вот так просто, открываясь друг другу по новой, не скрывая эмоций и ран. И как только звучит “три”, выбор слов и заклинаний становится лишним, как и их волшебные палочки — из груди вырываются такие же светлые лучи, как у Дамблдора, тут же сплетаясь воедино и отгоняя пыл Хмурого назад. Гермиона позволяет себе улыбнуться, держа Драко за руку и веря в их светлое будущее. Тем временем одна из воронок объединяется с другой, образуя огромные воздуховоротные врата, откуда с воем появляются Стражи. Их гигантские конечности, свободные от цепей, отталкиваются от нижней воронки, и они переходят из одного мира в другой через врата, слово скачут вверх по воздуху, сотканные из тумана и ветра, попутно трансформируясь и обретая плоть и кровь — тех неверных, кого засасывает с Поверхности. И Стражи тяжелеют, издавая громкие протяжные звуки, ступая и сотрясая Поверхность с целью уничтожить тех, кто их потревожил.

Гермиона ощущает, как луч, бьющий из ее груди, начинает слабеть, уступая место страху и оцепенению от внезапно возросшего давления Хмурого.

— Стань позади меня, — кричит ей Малфой и загораживает собой, лишь на секунду позволив себе увидеть Хмурого. Тот словно горит — кожа на его лице рвется — рот открывается все шире, выплескивая нескончаемую ярость, из глаз стекает кровь, но он держится стойко — готовый умереть ради победы.

— Поттер! — кричит Малфой, и тот на секунду оборачивается, и этого хватает, чтобы заметить страх в его глазах. — Твою мать, — Малфой начинает тяжело дышать, стараясь успокоиться — ведь наверняка Поттер что-то придумает, ведь... И тут на ум приходит Грейс. Где она, когда так нужна?! Он полуоборачивается к Грейнджер и просит найти ее. Гермиона кивает и отвязывает канат, замечая, как луч из ее груди угасает.

Единственное место, куда можно пойти на поиски — это темницы Хмурого. Гермиона прекрасно их помнит, и они совсем недалеко. Ей удается до них добраться, буквально ползком по земле, отмечая, как из под земли кто-то толкается, заставляя вздрагивать от ужаса. И эти ощущения она тоже прекрасно помнит. Видимо, Хмурый созвал на подмогу свою армию. Надежды, что Грейс окажется там, мало, но Гермиона не позволяет себе об этом думать. Это меньшее из того,что она может сделать, чтобы помочь их усилиям. Вдруг там окажется Умелый — у него всегда есть нужный совет…

Темницы оказываются частично разгромленными от урагана и практически пустыми. Гермиона протискивается из одной камеры в другую, натыкаясь на обглоданные кости и мертвые зловонные тела в изуродованном виде. Ее тошнит, но она продолжает двигаться вперед, стараясь сдерживать рвотные позывы. В одной из дальних камер находится Грейс. Она сидит спиной к двери, подняв голову вверх. Но там нет окна, и Гермиона тихо к ней подходит, испытывая гнетущее ощущение в груди, которое перерастает в шок, когда она видит отсутствующий взгляд, напоминающий Полумну. Гермиона пропускает удар сердца и обращается к ней. Но та не слышит — она далеко. Где-то в другом мире.

— Ей уже нельзя ничем помочь, — звучит голос появившегося Умелого. Он явно был здесь под чарами невидимости. — Она смогла утаить от него правду о святой силе Посвященных ценой собственного разума.

— Правду? — Гермиона кладет ладонь на ее холодную щеку. — Грейси? Ты слышишь меня? — делает отчаянную попытку Гермиона.

— Она не слышит, — Умелый отнимает руки Гермионы от лица Грейс и уводит в сторону, — Прекратите плакать. Сейчас идет битва, и, как я уже говорил, она никогда не длится долго. Сосредоточьтесь, — Умелый встряхивает Гермиону, заставляя посмотреть в свои глаза-бусины.

— Святая сила Посвященных — это то, что сейчас происходит. Если бы Хмурый об этом узнал, он бы тут же убил кого-то из вас, разрушив тем самым последнюю защиту.

— Но Грейс теперь не сможет...

— Не сможет. Но сможете вы, — и он протягивает ей сияющий амулет в виде солнца. — Это ее сила. Грейс попросила меня дать ей обещание, и я его сдержал.

— Какое? — неслышно, одними губами, произносит Гермиона.

— Утаить данную ей силу Посвященных перед последним посещением Хмурого. Она поместила ее в этот амулет, сделав себя полностью беззащитной. Но тем самым спасая всех нас.

Гермиона кидает взгляд назад, закусывая трясущуюся губу и сдерживая слезы, обещая себе сделать все возможное, чтобы ее вылечить. Затем она собирается, коротко кивает и забирает из рук Умелого бесценный амулет.

— И помните, — напутствует напоследок Умелый, — он не так силен, как может показаться, — это очень далеко от правды, но Гермионе не обязательно об этом знать...

Гермиона возвращается на поле боя, где стоит такой гул, что можно лишь от этого лишиться рассудка. Перед глазами всплывает отрешенный взгляд Грейс, и Гермиона уверенно направляется ползком к Гарри, замечая, что рядом с Хмурым выстроилась армия водяных демонов, тянущих продолговатые руки и вытягиваясь во весь рост, выше светлых лучей, открывая свои бездонные рты и оглушая врагов истошными высокими воплями. Гермиона замечает и защиту, которую, по всей видимости, поставил Драко позади себя и остальных — чтобы не быть атакованными со спины. Гермиона снова позволяет себе улыбку, пока не замечает, что из-под земли полу-черви грызут их ноги и колени, впиваясь острыми зубами. Из-за действия светлой силы они, как и водяные демоны, не могут вылезти полностью, и им остается лишь пробираться как можно ближе, ошпариваясь гладкой кожей о свет. При этом им мешают вампиры — затаскивая цепкими руками обратно под землю. Забывая о безопасности, желая поскорее помочь, Гермиона пускается бежать. То ли из-за амулета, то ли Гермионе везет — она добирается до них в безопасности и, не останавливаясь, пробегает мимо Малфоя, пытающегося ее остановить, и мимо кидающего на нее отчаянный взгляд Гарри. Но она улыбается, разворачиваясь к Хмурому и, затаив дыхание, подбрасывает высоко в его сторону амулет. Светлые лучи из груди Дамблдора, Гарри и Драко тут же — словно притягиваются магнитом, мечутся и соединяются с амулетом, будто тысячекратно усиливаясь, отражая столь яркий свет, что приходится закрыть глаза руками. Но Гермиона все равно слышит отчаянный крик Хмурого — и его красный луч врезается в него самого, разрывая на части, превращая в уродливое горящее заживо тело, из которого с высоким, будто детским ревом выползает окровавленный Волдеморт. Его тело недоразвито и дистрофично — и он тут же сваливается на землю, не переставая издавать истошный рев. Никто не замечает, как к нему подходит Гарри — и Гермиона не успевает его остановить. Все вокруг немного стихает, и от этого еще громче слышен треск черепа — нога Гарри буквально проваливается в голову Волдеморта, и он топчет ее, сравнивая с землей. Потом Поттер убивает всех водяных демонов и оставшихся полу-червей. И молча возвращается обратно, обнимает Гермиону и кивает Малфою.

— Куда ушел Дамблдор? — тихо спрашивает Гарри, и Гермиона удивленно оглядывается. Он ведь только что был здесь.

— Смотрите, — указывает Малфой на небо. Из воронок, вновь перевоплощаясь в туман, спускаются гигантские фестралы, кивая головами и направляясь прямо к ним.

— Не бойтесь, — шепчет Гарри, но Гермионе все равно страшно. Их исполинские размеры пугают вне зависимости от их намерений.

Один из них подходит ближе всех, наклоняя голову почти до земли, и Гарри видит неотчетливые очертания Дамблдора — ставшего таким же, как они — сотканного из тумана и воздуха. И ветер, который бьет Гарри в лицо, будто шепчет: "Я всегда буду здесь, Гарри. Ты будешь знать, как меня найти". И Дамблдора уносит фестрал, забирая с собой в последнюю воронку. Потом все стихает, и наступает оглушающая тишина. Такая, от которой становится больно ушам.

— Что это было? — слишком громко звучит голос Гарри.

— Они похожи на фестралов, словно...

— Я о том свете. Где ты его нашла?

Гермиона тут же прячет глаза, заставляя Поттера нахмуриться.

— Гарри... Это была Грейс, — виновато звучит ее ответ.

Гарри не понимает, пока Гермиона не отводит его в ту же самую темницу, и он не видит ее глаза.

— Посмотри на меня, — велит он ей, словно его строгий тон тут же заставит ее очнуться. Малфой обнимает не сдерживающую слезы Гермиону, стараясь сам не поддаться эмоциям и не свалиться с ног от полученных ран.

— Все спасены, слышишь? Все твои растения и существа... — он перетаскивает ее к себе на колени и обнимает. — Я знаю, что ты слышишь. Просто делаешь вид, что нет. Тебе же нравится меня злить, — он качает ее, словно дитя, прижимая к груди и гладя по волосам.

Гермиона порывается что-то сказать, но Малфой ее останавливает:

— Оставь его, — шепчет он ей и затем уводит. Гермиона зажмуривается, стараясь не прислушиваться, но до ее слуха все равно эхом долетают слова Гарри: "Ответь мне". И чуть позже: "Я дождусь".

Умелый встречает их с улыбкой, провожая в Лечебницу и передавая на попечение Гекхала. Им предстоит переждать здесь, пока свиньи вновь не прибегнут к изменению памяти волшебного населения, а также магглов. Мистер Макдей решает остаться на посту Министра Магии, сделав своим первым помощником Артура Уизли. Наблюдая за жизнью волшебников в тяжелых условиях — в укрытии на стадионе, постоянно вынужденных соблюдать тишину и практически не пользоваться магией, — он был весьма впечатлен одной из волшебниц — дочерью Артура, Джинни. Она влюбилась в чужака. Она смотрела на него, как на героя из сказок, даря свои искренние улыбки и неистово защищая перед всеми. Потому, что все остальные были против. Ее борьба длилась достаточно долго, пока она вовсе не соорудила с его помощью отдельный шалаш и не стала там жить вместе с ним, пуская на ночь светлячков и танцуя с ним при их зеленом свете. И ей не было дела до войны и до всех вокруг — ведь она была счастлива. Имеет ли Макдей право отнимать у нее это? И он частично оставляет ей память, снимает с ее головы венок из ромашек и кладет в руки перед тем, как вспышка света из его волшебной палочки озаряет ее лицо, а свет в глазах тут же тускнеет и улыбка сходит с лица.

Она дома. В их с Мирчем комнате. Сейчас раннее утро, дети спят в кроватках рядом. А в ее руках венок, заставляющий сердце болезненно сжаться. Ночью не спится, словно кто-то ее зовет, и она достает этот уже почти полностью осыпавшийся венок, от которого еле ощутимо исходят волны чужой энергетики. Такой до боли знакомой и в тоже время недоступной. Словно из другого мира. На какое-то время у нее получается забывать, а когда на душе становится плохо — бессонные ночи возвращаются, принося с собой запах ромашек, и она вновь сидит на кровати с венком в руках. Хочется плакать — каждый раз. Но это же Джинни — она никогда ни при ком не плачет. Только когда хрупкие засохшие стебельки колют замерзшие ладони. И некому их согреть — как и ее сердце. В такие моменты ей кажется, она живет вовсе не своей жизнью. И так кажется уже долго — примерно с полтора года или дольше. После жуткого урагана, внезапно пришедшего из-за океана и обрушившегося с неистовой силой на Великобританию, словно желая стереть с лица земли.

Все смутно помнят подробности, но после ничего не осталось прежним. Рон и Джордж до сих пор числятся пропавшими. И как бы Джинни ни старалась вспомнить, что именно происходило, на ум приходит лишь ощущение чужих мозолистых рук на коже. Обнимающих и защищающих. Рук — в которых можно быть слабой, которые никогда не отпустят, заставляя вспомнить, что означает быть хрупкой.

Раздается еле слышный хруст, и Джинни вздрагивает — еще один стебелек сломан. Будто треснувший нерв. И она откладывает венок на колени. Он уже мало похож на венок — скорее, куча мусора, которую каждый день Молли выгребает из сада. Но он дорог Джинни до слез, и она снова плачет — все равно никто не услышит, ведь она делает это тихо, бесшумно вздрагивая, не замечая, как светлеют за окном розовые лучи восходящего солнца. Здесь никто не привык видеть ее слезы, это лишь вызывает тягучую неуместную неловкость.

Дверь тихонько отворяется, заставив подпрыгнуть на месте, и в комнату заглядывает Гермиона. Надо же, уже совсем светло! Джинни мысленно ругает себя за потерю ощущения времени и за то, что позволила Гермионе увидеть себя такой. Но та садится рядом и осторожно обнимает:

— Сегодня день рождения Мелиссы, — мягко звучит ее голос.

Уголки губ Джинни слабо дергаются в попытке улыбнуться в ответ:

— Она у тебя замечательная, — безжизненно шевелит губами Джинни. Гермиона тянется к ее рукам и осторожно вынимает венок, сталкиваясь с острым, почти враждебным взглядом.

— Я знаю, где он, — шепчет Гермиона, вспоминая величественный вид Берта на троне Первого Подземелья и замечая, как от удивления расширяются глаза Джинни. — Пойдем со мной, — и Гермиона уводит ошеломленную Джинни из дома, направляясь в белый домик.

Это неправильно, и она знает. Но прошло уже немало времени — и кто имеет право отбирать у них любовь? Так же, как никто не имеет права стирать память о Грейс Гарри. Это слова Малфоя. Он повысил голос на Гермиону в тот день — она была уверена, что Гарри это необходимо, ведь он проводит с Грейс день и ночь, не оставляя попыток привести в чувство раненный разум. Но у Гермионы в свое время это не получилось, и она была твердо убеждена — это бесполезно, и, если их не разлучить, Гарри последует за ней. Но Малфой громко хлопнул по столу рукой и зашипел ей в лицо — кто она такая, чтобы решать, у кого какое счастье? И на следующий день она заметила, как Гарри читает по глазам Грейс ответы, смеясь и заводя прядь ее волос за ухо. Это не было сумасшествием, но очень на него походило со стороны. Поэтому они редко покидали белый домик. И у них было очень много странных вещей, почти таких же, как когда-то давно мастерил ее дед — для отвода глаз. Они мастерили их вдвоем, Гарри постоянно улыбался, смотря ей в глаза, а затем чуть приобнимал за талию и шептал на ухо ответ. Сердце Гермионы всегда болезненно сжималось — не такого счастья она хотела для него, но Малфой оказался прав — Гарри было с ней хорошо. Возможно, он бы не нашел для себя покоя с кем-то другим. И Гермиона судорожно выдыхает, поворачивая дверную ручку и заходя в белый домик.

— Заходи, — зовет она за собой Джинни, встречаясь сразу с одним отрешенным и двумя вопросительными взглядами — Грейс, Гарри и Малфоя, прижимающего к себе притихшую Мелиссу. Их дочь родилась в мире. Осознание этого может вытащить из любой хандры, и Гермиона улыбается, несмотря на хмурый вид Драко.

— Зачем ты... — начинает он, но она тут же его перебивает:

— Никто не вправе отбирать чье-то счастье, верно?

И она уводит Джинни с собой, встречаясь с понимающим взглядом Гарри, который, в свою очередь, одобрительно кивает, вновь разворачиваясь в поисках того единственного взгляда — лишь одного, имеющего смысл. Она — как вечная тайна в его руках. Хрупкая, словно хоркрукс и единственная в своем роде, а он вновь чувствует себя Избранным, ведь только он в силах ее понять. Он знает наизусть особенный цвет ее синих глаз — чуть светлеющих к краям радужки, словно с поволокой. И он готов тонуть в них каждый день, как бы глупо это ни звучало, тонуть и радоваться необычной ментальной связи — ему не нужно больше объясняться — она и так все знает. А он изучает ее, стараясь удержать на краю этого мира — там, где их сознания могут соприкасаться — и не давая улететь за пределы досягаемости, касаясь ее плеч и целуя в чуть приоткрытые губы. Каждый раз мысленно признаваясь в любви, он знает — она слышит, ведь так глупо краснеет и прячет глаза.

Иногда она берет его за руку и они словно улетают. Туда, где хранятся воспоминания бывших Посвященных, далеко в горах. Гарри отдается этому потоку, позволяя занимать свое сознание и видя, как творилась самая чудесная магия, и самая разрушительная. На подобную связь потребовалось много месяцев, но потом Гарри понял — нужно лишь доверие. Полная и невозвратная отдача — такая же, какой пожертвовала в свое время Грейс. И теперь он будет охранять ее, так, как не делал этого раньше — навсегда потеряв покой и испытывая колющую вину, но вместе с тем и невозможное счастье. И Драко наблюдает, как они друг другу улыбаются чему-то, понятному только им двоим. Словно Грейс забрала его далеко в неведомый остальным мир.

— Надеюсь, там не нужно никого спасать... — вздыхает Драко и отводит от них взгляд, прислушиваясь к мирному дыханию Мелиссы на его руках. — Твоя мама ненормальная, ты это знаешь? — с улыбкой произносит он, представляя, как рыжеволосая Джинни кидается в объятия своего короля Подземелий. И что-то ему подсказывает — добром это не окончится.