Зимняя сказка (гет)

Когда-то давным давно мы все были детьми. Был ребенком и Энтони Добсон. Для тех, кто не знает, то была легенда нашего (и не только) курса. Этот громадный гриффиндорец казался настолько широкоплечим и высоким, что мы с Арни чувствовали себя рядом с ним просто худыми детьми. Обладая добродушным нравом, но на редкость слабым умом, он все время влипал в какие-то истории. В первую же неделю его выпороли за попытку сбегать в Запретный лес. На второй недели его посадили в карцер за самостоятельный бросок бланджера на квиддичном поле. Учился Энтони стабильно в районе «тролля», и я до сих пор диву даюсь, как вообще он сдавал курсовые экзамены.

Но как-то сдавал. Имея громовой голос, Энтони орал на уроках всякую чушь, перебивая учителей. Ему, разумеется, за это влетало — от зажимов ушей и режущего пера до обычной порки. Но Энтони все было нипочем. Начиная с третьего класса, его любимой темой стали отношения полов, о которых он мог говорить взахлеб, потирая потными руками. Самое интересное произошло в начале четвертого курса, когда Энтони узнал о существовании страны под названием Саксония. От радости он громко спрашивал остальных, слышали ли они про такую страну — «Сексонию». Аналогично известного полководца и волшебника Морица Саксонского он с громким урчанием переименовал в «Морица Сексонского». Очумев от восторга, Энтони обмакнул перо и сделал соответствующую правку в учебнике. Затем он также старательно переименовал Верхнюю и Нижнюю Саксонию в «Верхнюю и Нижнюю Сексонию». Его дружок Воллиандр Уизли с взлохмаченными рыжими волосами, постоянно подзуживал Энтони на новые подвиги.

— Ты знаешь, где находится Нижняя Саксония? — прошептал он намеренно небрежно, взглянув в окно, где как раз стоял погожий октябрьский денек. Из окна нашего кабинета по заклинаниям открывался прекрасный вид на квиддичное поле.

— Нижняя Сексония? Знаю! — громко пробасил довольный Энтони.

Класс грохнул. Смеялись все: даже на глазах всегда тихой Ярлы стояли слезинки. От смеха она не выдержала и сняла очки. Я тоже, смотря в окно на утопавшую в солнечном свете зеленую лужайку, не мог сдержать смеха. Энтони получил сначала порку и месяц отработок в кабинете зельеварения. Добсон впрочем и тут умудрился нарушить правила, удрав через пару дней к озеру, за что получил наказание режущим пером. Так отработками он занимался до самого Рождества, пока, наконец, директор Фронсак не махнул на него рукой: мол, что взять с умственно отсталого? Энтони всё же простили, хотя напоследок крепко защемили уши. Впрочем, ему все было нипочем.

К шестому курсу Добсон впал в детство. У него появились странные идеи: например, рисовать (если, конечно, его мазню можно было назвать рисованием) одноклассников в виде кур. До сих пор не могу понять, что в этом смешного, но Энтони хохотал, как табун гиппогрифов. Каким-то образом мода изображать друг друга курами охватила вел наш курс: Арнольд слал мне картинки, где я был нарисован с куриными ногами, и даже Виктория с Ярлой обменивались подобными шаржами друг на друга. Еще Энтони любил разрисовывать учебник по уходу за магическими существами, подписывая под каждой тварью имя какого-то однокурсника. Или, например, Энтони малевал условные лица одноклассников в виде дыма, а Арни подрисовывал трубку во рту. Почему — не знаю: в то время мы с Арнольдом еще не стали курильщиками.

Досталось и мне. Как-то на защите от темных искусств нам рассказали, что в Египте преобладали немыслимые формы темной магии. К концу урока ваш покорный слуга ни с того ни с сего получил пергамент с каракулями. Я бы, пожалуй, не понял в них ничего, если бы не надпись: «Саркофаг жреца Ланселота из Луксора». Впрочем, судя по хихикающему Уизли, надпись принадлежала отнюдь не Добсону.

Уизли, впрочем, был для Добсона странным другом. Организуя все проказы, он сам почти всегда ухитрялся уходить от порки или карцера. Добсон стабильно попадал под них в одиночку. Уизли научился отменно шантажировать этого увальня, напоминая ему, что «гриффиндорцы своих не сдают!» Гриффиндорцы часто упрекают нас, слизеринцев, в хитрости. На самом деле в этом Доме процветает приспособленец, кто горластее всех кричит о морали, дружбе и, конечно, особых обязательствах друзей. Жить в Гриффиндоре можно, если усвоить их базовый принцип: «Ты мне должен все, потому что ты мой друг! А я тебе… Ну, придет время, когда ты узнаешь, что „львята“ своих не сдают».

Существует сказка, что в Гриффиндоре учатся одни тупоголовые идиоты. На самом деле это не так. Гриффиндор четко делится на идиотов и хитрых властолюбцев. Они отлично используют глупцов с помощью магического слова «дружба». «А докажи, что ты нам друг…» «А докажи, на что ты готов для друзей»… «А покажи, что ты такой же, как мы». Незадачливый балбес нарушит любые правила и пойдет на любое наказание, чтобы только доказать, что он такой же, как все. Не за награду, а ради того, чтобы доказать, что он «свой». Умные заправилы факультета не попадут под наказание с ним никогда. Только, смеясь, похлопают по плечу: «Ай, умница, настоящий лев!» Как в криминальном мире — вышестоящие заманивают юнцов требованием доказать, что ты такой же, как они.

Между тем, время, когда мы учились, становилось все тревожнее. Как раз в первый день октябрьский день, когда Добсон буянил с Саксонией, генерал-губернатор Бомбея лорд Окленд издал манифест об объявлении войны Афганистану*. Через год наша Индская армия свергла лояльного русским Дост Мохаммада** и посадила в Кабул нашего друга Шуджу уль-Мулька. «Ежедневный Пророк» трубил о победах, но мало кто ему верил: ведь если мы все время побеждаем, то почему же война все идет и идет?

И, наконец, это свершилось. Мы учились уже на седьмом курсе, когда в холодный ноябрьский день пришло сообщение: наш гарнизон в Кабуле полностью вырезан, а отряд Элфингстона разбит. Убит наш главный резидент в Кабуле сэр Александр Бернс**. С самого утра разговоры были только об этом, и профессору Берли пришлось помучиться с учениками на уроке трансфигурации. В мои времена девочки мало читали политические новости: они считались слишком сложными для их ума. Однако здесь все понимали, что произошло нечто непоправимое: впервые за долгие века наша армия даже не разбита, а уничтожена. И уничтожена не какими-то афганцами (в это мало кто верил), а русскими.

— Значит, теперь русские могут ударить по Индии? — пробормотала с неприкрытым страхом Виола Розье, когда мы собирали вещи после урока трансфигурации.

— Скорее всего, — тихо ответила Ярла. Филин Гибирт смотрел на нас с учительского стола так, словно уже отсчитывал часы до начала русского удара по Лахору.

Я грустно поплелся по коридору к выходу. Арнольд, как обычно, шел рядом, но в этот раз тоже молчал. В коридоре к нам еще пристал Колин Нотт: он любил нашу маленькую компания. Колин и моя первая любовь Марина были двойняшками и учились на одном курсе. Мелюзга, обычно галдевшая в коридоре про горных троллей или Запретный лес, теперь стихла. Мы все понимали, что произошло нечто непоправимое.

— Окленда** снимут. Ставлю сто галлонов, что снимут, — важно сказал Нотт, когда мы спустились в вестибюль по мраморной лестнице. Он всегда любил показать свою осведомленность в политике.

— Толку-то? — спросил Арнольд. — Индскую армию теперь не вернешь.

— Может, придет другой, кто восстановит наши силы? — с надеждой спросил я. Это всегда моя была моя слабость: верить, что теперь катастрофа позади и станет чуть лучше. В конце концов, даже после пожара начинает робко расти трава…

— Исключено, — махнул рукой Нотт. — Теперь нужны годы, чтобы восстановить наши силы.

Было холодно. Ковер из разноцветных листьев скрипел под ногами от заморозков и инея. Первый снег еще не выпал, но лужицы в траве уже подморозило. Со стороны Черного озера подул ветер, и мы с Арнольдом, как по команде, поскорее застегнули серебристые пуговицы черных плащей: иные в наши времена просто не допускались в Хогвартсе. Нотт небрежно поправил воротник, словно показывая кому-то, что не боится холода. Колин, как всегда, бравировал. Он бравировал почти всегда.

— Это же надо… Нет, ты только представь: все слоны передохли! — раздался рядом с нами голос.

Мы повернулись, как по команде. Мимо нас шли хаффлпафцы: высокий Оливер Диггори со своим приятелем Натаниэлом Луйдом. Диггори холодно смеялся, словно рассказывал забавную историю. Луйд кивал: он приходился ему чем-то вроде верного вассала, за что время от времени получал от Диггори приглашение погостить на каникулах.

Я всегда не переваривал семейку Диггори: слащавые, отвратительные типы, для которых нет ничего важнее, чем кичиться своим богатством и высмеять кого-то. Мне ужасно хотелось, чтобы некто применил к ним их фамильное остроумие. Кудрявый блондин Оливер был мне отвратителен вдвойне: гораздо больше своего младшего брата Ирвинга. Мне всегда было интересно, будет ли Оливер таким же слащаво веселым, если его хорошенько выпороть. «Наверное, перевернется, как жук, и будет отчаянно дрыгать маленькими ножками», — думал я с отвращением. Однако Диггори по какой-то причине казался почти неуязвимым: со всеми окружающими он обычно говорил «через губу». «Ну дичь же… Дичь же полная» — серьезно и чуть насмешливо повторял он, поправляя очки. Еще больше меня бесило, как Оливер во время шума на перемене затыкал уши и читал учебник.

— Зачем вот в горах нужны слоны? — хмыкнул Луйд, изо всех сил подражая «сеньору».

— Просто в Индии все давно прогнило, — помотал руками Диггори. — Понимаешь, там воруют выше меры, — холодно ответил он. Видимо, подражал отцу, занимавшему хороший пост в министерстве. Повинуясь странному порыву, я тихонько достал из кармана палочку.

— Может, теперь погонят в Индию сипаев? — удивился Натаниэл.

— Ну тоже будет мощно, — кивнул Диггори.

Все дальнейшее произошло в полминуты. Я взмахнул палочкой и выпалил проклятие слизней. Диггори упал и, изрыгая их, начал кататься по земле. Его дорогой плащ сейчас буквально вываливался в осенней грязи. Глядя на это зрелище, Арнольд и Колин стали весело смеяться. Я тоже улыбнулся результатам своей «работы».

— Ну тоже мощно, — громко сказал я, чувствуя радость от его наказания. «Наконец, зажравшийся холоп нашел свое место», — подумал злорадно я. Ибо кто еще может говорить в такой день о воровстве кого-там в Индии? Только самый настоящий холоп, хотя и одетый в дорогую мантию.

Диггори, выплевывая слизней, потянулся к палочке. Я усмехнулся и снова бросил в него заклинанием, наложив двойную порцию слизняков. Под моим ботинком хрустнул замерзший кленовый лист, и я с омерзением откинул в сторону его сухие остатки. Впрочем, некоторые из них крепко прицепились к моей обуви.

— С тебя же снимут баллы… — с изумлением посмотрел на меня Колин.

— Плевать, — ответил я с удовольствием. — Англичанин не смеет так говорить, как эта… мразь, — скривился я. Лурд побежал к Северной башне, наполовину скрытой туманом, и начал отчаянно звать на помощь.

— А если…

— Ну посижу в карцере, — хмыкнул я. — Зато Диггори, — скривился я, — укоротит язык.

— О, какой патриотизм! — насмешливо сказал Нотт, когда мы подошли к озеру. — Только не говори, что ты хочешь идти на фронт.

— А почему бы и нет? — вдруг выпалил я. — До этой минуты я никогда не думал об этом. Но сейчас решение моей судьбы показалось мне самому ужасно простым. Зеленоватая вода озера еще не замерзла, а с шумом целовала песок, то набегая, то отползай назад.

— Волшебник — на фронт? — удивился Арнольд, также рассматривая воду.

— Вполне, — коротко ответил я. Из окон нашей гостиной, выходящее под Черное озеро, вода казалась намного более мутной, чем на берегу.

— С маглами? — выпятил он нижнюю губу.

— Да какая разница? Англичане мы или нет? — поднял я брови. Густой туман, ни на минуту не развеиваясь над башнями, совсем скрыл Запретный лес.

— Русские и пуштуны держитесь: спешит сэр Ласелот Озерный, — засмеялся Арнольд. Мы с Ноттом также прыснули. — Только магов на фронт не берут, — поправил он рукав плаща.

— Вообще-то берут, — серьезно сказал Нотт. — При министерстве есть такой департамент: Служба магической разведки и контрразведки. Они помогают маглам, используя наши способности.

— Маглам? — поморщился Арнольд. Я покосился на него: какая разница, если враг у ворот Бомбея?

— Да, они при Отделе тайн. Помогают маглам только в отношениях с другими странами — тут нам до них нет дела. Туда сдать экзамен сложнее, чем в Академию Аврората! — вздохнул Нотт. Я посмотрел на него с интересом. На миг у меня закралось подозрение, что Колин сам хочет поступить туда.

— А это возможно? — я все еще был в запарке, но сердце приятно кололо от услышанного.

— Ну да. У отца есть друг, Филипп Вуд, — кивнул Нотт. — Хочешь познакомлю тебя с ним? Китайский ты ведь знаешь, почти как китаец, а им специалисты с редким языком нужны…

— Хочу! — с жаром ответил я.

— О, вот и первый из нас пошел: сэр Ланселот — на невидимый фронт, — засмеялся Арнольд. Я улыбнулся тоже, хотя на душе поселился страх. Что если этот Вуд скажет мне: «Иди своей дорогой, мальчишка?»

В тот день я сделал первый шаг к своей судьбе.

* * *

Конфуций учил: «Мы не всегда различаем подарок судьбы, и очень часто он не кажется нам таковым». Между тем, то, что сегодня кажется нам мерзостью, за которую мы хотим отомстить, на самом деле выступает большим подарком. Взять хотя бы мою тетю Агнессу. В детстве я боялся и не переваривал всеми зебрами души: это был единственный человек в семье, который наказывал меня по-настоящему. Младшая сестра моей матери, Агнесса Лестрейндж, была старше меня на одиннадцать лет, и в дни моего раннего детства как раз заканчивала Хогвартс. По непонятной мне причине, она, хоть и была младшим ребенком в семье, могла каким-то образом влиять на мою матушку. (Наверное, она — единственный человек в мире, кто вообще мог на нее влиять).

Высокая, худая, с очень длинными ногами и с холодными голубыми глазами тетя Агнесса казалась мне ужасно строгой. У нее были длинные белокурсые волосы: удивительная черта для девушки из рода Лестрейнджей. Худшие мои времена начинались на летних или, реже, зимних каникулах, когда она приезжала погостить к нам. Однажды в шесть лет я позволил себя повысить голос на матушку, когда она отсчитывала меня за какие-то грехи. Тетя Агнесса, войдя в комнату, стояла и молча смотрела на нас: маму, читавшую нотацию и меня, начавшего огрызаться. Затем тетя подошла ко мне, взяла за руку и отвела в соседнюю комнату. Я, ничего не понимая, смотрел, как тетя Агнесса села в кресло и посмотрела мне в глаза. Этот спокойный, но тяжелый, ее взгляд сквозь блестящие очки, я помню и сейчас. Да, я видел его с тех пор не раз.

— Если вы будете разговаривать с матерью в таком тоне, я вас выпорю, мистер Роули, — тихо, но безапелляционно проговорила тетка. — Я говорю серьезно, — добавила она.

Я повернулся и посмотрел: мне показалось, мама, также вошедшая в комнату, была растеряна. Тетя Агнесса встала и вышла в гостиную. За ней пошла мама, явно намереваясь обсудить произошедшее. Но, как я услышал, обсуждение ограничилось парой лаконичных фраз тети: «Так быть не должно!» и «Как сказала, так и будет!». Пожалуй, это был первый серьезный испуг в моей жизни.

В тот же вечер, когда родители ушли в театр, тетя Агнесса, взяв меня за руку, отвела в чулан. Войдя в него, я вздрогнул: в большом ведре мокли длинные розги! Я впервые видел в живую такой страшный инструмент наказания, о котором прежде знал только понаслышке.

— Да, они мокнут здесь в соляном растворе именно для вас, — холодного сказала тетя. — Если вы еще раз позволите себе говорить со старшими в таком тоне, мистер Роули, то познакомитесь с ними поближе!

— Но… — запротестовал я.

— Я предупредила, — кивнула тетя Агнесса и, развернувшись на каблуках, вышла из чулана.

Я остался со страхом смотреть на мокнувшие вишневые прутья. Какие же они длинные… Конечно, тетка могла наказать меня и «круциатусом» — быстрее, проще и даже больнее. Но наказание обычными магловским розгами, как я понимаю теперь, дольше по времени и намного унизительнее для ребенка по сравнению с любым «круциатусом».

Примерно неделю все шло, как обычно, пока однажды субботу я не позволил себе сказать матушке, что не хочу больше учить французский язык — мать сама занималась им со мной. Не думайте, что я рос таким ужасным лодырем. Если бы это был урок немецкого, как по вторникам, четвергам и воскресеньям, я был бы просто счастлив. Но французский я не любил, и он, словно в отместку, мне упорно не давался. В конце-концов я встал из-за стола и сказал, что не желаю больше его учить. В ответ на мой бунт в комнате сразу появилась тетя Агнесса в своем домашнем светло-сером платье:

— Что у вас произошло? — серьезно спросила она.

Мама коротко объяснила ситуацию. Я мгновенно притих, даже затаился.

— Грифельда, дорогая, на дворе чудесная погода. Может, вам погулять по парку? — улыбнулась тетя.

Мама задумчиво посмотрела на свою высокую и тонкую младшую сестру. Тетя Агнесса подошла к ней, обняла ее и поцеловала:

— Ну идите, идите, пожалуйста. И не приходите хотя бы пару часов.

Едва мама ушла, как тетя Агнесса подошла ко мне. Я стоял испуганный и смотрел в пол, хотя ужасно не хотел показывать ей свой страх.

— Я вас предупреждала, мистер Роули? — строго спросила она.

— О чем? — довольно дерзко спросил я. Настенные часы в виде головы гиппогрифа, казалось, предупреждали меня, что не стоит сильно бунтовать, но я словно «закусил удила».

— О том, что ваши дерзости будут иметь последствия.

— Я не хочу учить это проклятое Passé compose! Не буду — и все! — воскликнул я.

— В таком случае вам придется ответить за свою наглость, кивнула она.

— Вы мне не мать и не отец, — фыркнул я. «Ничего, ничего вы мне не сделаете», — думал я. Тетя Агнесса смерила меня ледяным взглядом и, взяв за руку, потащила в чулан.

Трудно описать все мои жуткие ощущения во время первой порки. Рука у тети была тяжелая: порола сильно и от души. Розги вызывающе свистели, рассекая воздух. Я только скулил: никогда не думал, что прутья кусают, как змеи, а соляной раствор нестерпимо разъедает раны. Я пытался орать, увернуться от ударов, но тетя Агнесса приковала меня к скамье заклинанием, и я оказался полностью в её власти. «Вы у меня будете получать порку за каждую провинность!» — строго сказала тетя после последнего удара. Весь день я буквально не мог сесть: только на утро мать потребовала от эльфийки сварить зелье и облегчить мою боль. Увы, это был не последний раз, когда я столкнулся с розгами тети Агнессы. Иногда для устрашения она во время порки обещала снять с меня кожу и пустить ее себе на ремень для платья.

Еще более отвратительным было охватившее меня унижение. Трудно передать чувство, когда тебе приходится раздеваться или тебя раздевают насильно заклинанием. Я казался сам себе слабым и мерзким. Я десятки раз клялся отомстить тете Агнессе, когда вырасту. Мне казалось, что если бы только отец или мать видели это, они бы непременно наказали тетку. Еще ужаснее было то, что отношения между сестрами оставались прекрасными. Я с удивлением заметил, что ради меня наказывать тетю Агнессу никто не собирался.

Зато теперь я понимаю, что получил тогда отличный урок. Я узнал, что мои родители не всесильны: есть обстоятельства и правила, которые выше их. Я научился контролировать себя: никогда не надо глупо дерзить — бить надо внезапно, быстро и только тогда, когда превосходство на твоей стороне. Я узнал, что такое боль, и научился сдерживать крики. Возможно, мать потому и ушла в парк, оставив меня с теткой, чтобы я вырос закаленным. «Боль нельзя забыть. Боль нельзя победить. Боль должна пройти сквозь тебя и стать твоей силой». Так повелевает кодекс «Буси-до», которого, вероятно, так не хватает нам, европейцам…

Я вспомнил о тете Агнессе, когда мне исполнилось сорок лет. Весной шестьдесят четвертого года американская эскадра бомбила укрепления Сацумы, и я также попал под обстрел. Я лежал в камышах раненый в ногу. У меня, как на грех, кончилось оборотное зелье, и я мог только лежать молча, лицом в землю. Если бы я застонал, то был бы беспощадно изрублен палашами самураев, как белый демон. Но я умел терпеть боль и не закричал. Вот тогда, уткнувшись в мокрую землю, я впервые сказал: «Спасибо вам, тетя Агнесса: в этом бою, вы спасли мне жизнь».

* * *

С моим обучением китайским боевым искусствам произошла примерно та же история, что и с тетей Агнессой. Я много был наслышан о чудесном военном искусстве тибетских монахов. Как-то после полудня, еще в самом начале нашего путешествия в Маньчжурию, мы с мудрым Лай Фэном миновали полуразрушенную часть Великой стены. Я осторожно спросил учителя, можно ли мне хотя бы немного научиться боевым заклинаниям. В ответ на мой вопрос старик задумчиво посмотрел на видневшуюся недалеко от нас груду камней: некоторые из них уже искрошились в щебень. Я молчал, ожидая его ответа.

— В тебе снова заговорил человек Запада, — вздохнул, наконец, Лай Фэн. — Вам трудно понять, что наши боевые приемы начинают изучаться не с прыжков и не с маханий волшебной палочкой, а с познания мудрости мира и самого себя. Вы норовите заглянуть в ответ, не решив сами сложное задание.

— А какая мудрость нужна для боя? — я сорвал былинку и начал теребить ее в руках. По низкому зеленоватому небу ползли веселые перистые облака, напоминая, что день начал клониться к закату.

— Ты должен научиться понимать себя и других, понимать природу силы и понимать структуру мира. Только тогда, — старик обвел рукой развалины, — ты сможешь пойти по верному пути в бою.

— Лучший боец мира Сунь Укун не заморачивался рассуждениями о силе и небе! — усмехнулся я. Старик казался мне очень слабым: он, наверное, давно забыл боевые навыки, если когда-либо их имел.

— И потому Царь Обезьян всегда подчинялся праведному Сюан Цзану, бодхисатве Го Динь Инь и Будде, — спокойно ответил старик. — Стоило монаху начать читать заклинания и пересчитывать четки, как бессмертный Сунь Укун падал от головной боли.

Невдалеке застрекотала кузнечики, заключенные в высокую траву. Она бурно обросла разбросанные вокруг кирпичи, разрушая даже их основу. Глядя на них, у меня даже закралось сомнение: каким-то образом трава оказалась сильнее камней…

— Наверное, есть мудрость, побеждающая силу? — прищурился я. Кузнечики в Маньчжурии стрекочут громче наших и тише индийских цикад. «Как и положено кузнечикам Срединного Царства», — подумал я.

— Конечно. Вспомни, чему самому для боя учил Лао Цзы, — оперся Лай Фэн на свой сухой посох. — «Все вещи на свете родились из бытия, само же бытие родилось из небытия. Дао ест пустота. В чем причина существования? Причина в том, что НИЧТО есть нечто, в том, что оно — существование, в том, что оно — Дао»

— Я всё же не понимаю, — посмотрел я на разбросанные кирпичи старой башни, — как эта мудрость может помочь мне в настоящем бою?

Лай Фэн посмотрел на меня с нескрываемым интересом.

— Ты в самом деле хочешь это увидеть?

— Безусловно, — ответил я. Мне безумно хотелось узнать как мудрость Лао может противостоят боевым заклинаниям. Я не сильно в это верил, но если всё же на мгновение допустить, что может, то почему бы не воспользоваться ей?

— Хорошо. Ты можешь атаковать меня любым заклинанием, — на губах Лай Фэна мелькнуло подобие улыбки.

— Любым? — я недоумевающе смотрел, как муравьи весело ползут по заросшему крапивой кирпичу, давно отколовшемуся от старой башни.

— Любым. Даже заклятием убиения, — невозмутимо ответил старик. Сейчас его морщины показались мне особенно трогательными.

— Хорошо… — мне было жаль старца, к которому я привязался, как к старшему другу, но желание увидеть «боевую мудрость» было сильнее. Я посмотрел на стоящее вдали высохшее дерево. Я буду милостив в бедному мудрецу…

— Что же… Тогда начнем. — Лай Фэн положил на траву посох и поклонился мне, почтительно сложив руки у подбородка.Затем его тело словно опутало сияние.

В тот же миг его одежда сменилась: старик оказался не в белой робе, а в серой холщовой одежде. Взмахнув морщинистой рукой, он ловко сделал в воздухе обратное сальто и превратился в некое подобие облака — то ли дыма, то ли тумана. Я все еще смотрел во все глаза, опешив от его ловкости. Облако, между тем, развернулось и поползло ко мне.

— Stupefy! — направил я на него палочку.

Ничего не произошло. Где-то вдали что-то чвакнуло, словно камень угодил в болотную трясину. Облако между тем стало расширяться. Сейчас оно напоминало мне низкое ноябрьское небо: серую туманную массу, скрывающую половину домов и деревьев. Мне это не понравилось.

— Levicorpus! — крикнул я.

«Чвак…» — снова чавкнуло что-то вдали. Облако, тем временем, стало мягко обволакивать мои ноги.

— Diffindo! Bombarda maxima! — закричал я, попытавшись отпрыгнуть от туманной серой массы.

«Чвак… Чвак…» — гулко ответило мне нечто. Мои заклинания словно проглатывал кисель или болотная жижа. Облако обхватывало меня уже до пояса.

— Pyrio! — выпустил я огонь.

«Чвак…» — огонь словно утонул, как факел, опущенный в большое корыто с водой. Проклятое серое облако уже обхватило мне руки. Может, на эту дрянь не действует наша европейская магия?

— Чжань Жень Лоу! — взмахнул я палочкой, представляя, как Дух Грома бьет в барабан.

«Чвак…» Мой черный луч исчез в серой туманной массе и тихо чавкнул вдали.

— Синь Дуай Фи! — уже почувствовав страх, крикнул я, сделав разворот.

«Чвак…» — мир вокруг приобретал серые тона. Облако засасывало меня все сильнее, словно болотная трясина. В воздухе разлился сладковатый аромат, напоминающий марихуану. Похоже, пора было прибегнуть к сильной темной магии.

— Хули-хули-цзин-тянг! — я призвал жуткое заклинание Демона Лиса.

Но мой рыжий образ лиса растаял, как и все предыдущие попытки. Передо мной возникло видение персикового сада ранней осенью. По зеленой траве мне навстречу шла не кто иная, как Мисапиноа Блэк в ярко синем платье. Я во все глаза смотрел на ее легкую походку: она словно не шла, а плыла по воздухе, изящно отрывая от земли маленькие туфельки. Сладострастно улыбнувшись, она стала скидывать с себя одежду, обнажая белоснежное тело. Я почувствовал, что схожу с ума от сладкого вожделения, и тотчас упал. Но что это? Передо мной стояла не Мисапиноа, а высокая фея с острыми чертами лица.

«Он не сможет даже попасть в Бардо!» — рассмеялась темноволосая фея. Налетевший ласковый ветер начал качать большие персиковые деревья.

«Думаю, его дух не преодолеет коридора Сансары!» — мелодично рассмеялась подплывшая по воздуху Мисапиноа. К моему удивлению она была в том же темно синем платье.

«Он не сможет увидеть Белую Каплю!» — презрительно засмеялась первая дева.

«Куда… Куда теперь… — испуганно зашептал я, глядя на хохочущих фей. — В страну Снежных Дев? — с ужасом спросил я сам себя. — Да. К Снежным Девам… В забвение… Метель… Метель существует триллионы лет!» — глупо бормотал я. Фея в образе Мисапиноа махнула рукой и засмеялась. Стало холодно и стал падать снег… Маленькие снежинки, словно я попал в Хогвартс. Откуда-то со стороны замерзшего озера зазвучала музыка:

Кружатся в небе — белые мошки.

Спустятся ниже — хлопья ваты.

Лягут на землю — глубокий снег.

Снегопад усилился. Подул ветер, и стало трудно дышать. Мне показалось, что Мисапиноа Блэк взлетает над снегом…

— Что это? — я открыл глаза и почувствовал облегчение. Я лежал на поляне, а надо мной склонился Лай-Фэн.

— Учитель… — вспомнил я. — Что это было? — я дико протирал глаза, словно после сладкого сна.

— Это? Я всего лишь применил мудрость Лао Цзы, над которой ты недавно смеялся, — улыбнулись его губы.

— Но как…? — ничего не понимая, я смотрел на старого мудреца. Небо было уже не серым, а сине-зеленым, весело покрывающим развалины башен и виды гор.

— Подумай! — подмигнул мне старец. — «То бытие, через которое Ничто входит в мир, должно быть его собственным Ничто».

— Вы… Применили Ничто? — таращил я глаза.

— Наконец ты начал понимать! — шевельнулись его губы. — Применив немного усилий, я превратил твои заклинания в их изначальную энергию и направил ее в Ничто. Точнее, в Ворота Небытия. Только и всего, — прищурился он.

— В Ничто? — я медленно начинал понимать, что старик как-то нейтрализовал их, направив в другой мир.

— Вспомни мудрость Лао: «В чем причина существования? Причина в том, что НИЧТО есть нечто, в том, что оно — существование, в том, что оно — Дао». Я просто вернул твою энергию вечному Дао, вот и все.

— А сад? Персиковый сад? — не понимал я.

— Поскольку ты уже слабо контролировал свое сознание, я легко попал в твои потаенные мечты: обладать белой аппетитной лисицей с синими глазами, — спокойно ответил Лай-Фэн. — Это самое сладкое, чего ты мог бы пожелать. Мне было достаточно передать твою эмоцию Дао, чтобы оно стало Ничем…

— Снежными Девами забвения… — догадался я.

— Увы… Потеряв главную сладость, ты стал уходить в коридор забвения и Ничто. Мне даже понадобились силы, чтобы вытянуть тебя оттуда, — вздохнул Лай Фэн.

Я задумчиво смотрел вокруг. Трава, разрубавшая камни былой стены, казалась мне торжествующей силой. Только вот злой или доброй, я не мог понять.

— А кто была та, вторая фея? — недоумевал я.

— Ты знаешь, — Лай Фэн пристально посмотрел на меня.

— Ее темный двойник? — спросил я. Морщинистые веки старика опустились вниз, подтвердив мою догадку.

— Тот уровень Дао, на который ты должен подняться в бою, уже не ведает Инь и Янь, плюса и минуса, добра и зла, — спокойно ответил мне старик. — Только там ты сможешь отдать чужую волшебную силу тому, что ее породило и что ее заберет.

— Какой-то круг… — пробормотал я, потирая лоб.

— А разве ты забыл, что все наше бытие — это хождение по кругу? — снова улыбнулся не Лай Фэн, словно я был нерадивым школьником, который после безуспешных попыток начинает неплохо писать буквы.

Тогда я еще не знал, что этот урок Лай Фэна не раз спасет мне жизнь.

Примечания:

*Имеется ввиду Первая англо-афганская война (1838—1842).

**Дост-Мухаммед (1793 — 1863) — эмир Афганистана из династии Баракзаев (1834 — 1863 с перерывами).

**Сэр Александр Бёрнс (1805 — 1841) — дипломат, капитан британской армии, путешественник и исследователь. Погиб в Кабуле 2 ноября 1841 года.

**Джордж Иден, 1-й граф Окленд (1784 — 1849) — британский политик из партии вигов. Трижды был Первым лордом Адмиралтейства и также служил как генерал-губернатор Индии в 1836-1842 годах.