Зимняя сказка (гет)

Я не помню, когда впервые влюбился в нее. Точнее, помню сам момент, когда увидел ее и ощутил прилив легкого счастья. Но всё же мне кажется, что я был уже готов к этому. Никакой радости, мне это, правда, не принесло, но все же…

Все началось с портрета. Шел первый год после моего окончания школы, и, несмотря на продолжение учебы, у меня была куча свободного времени. (Забавно, что тогда мне казалось, будто у меня его нет вообще). Таков закон жизни — мы не ценим, что имеем. Как-то в середине января я зашел поужинать к моему школьному приятелю Арнольду Бэрку. Он принадлежал к богатом древнему роду, вхожему в лучшие гостиные, не чета, нам, Роули, — мелкопоместной мелюзге. Впрочем, семь лет жизни в слизеринской гостиной сдружили нас с Арнольдом. Родителей дома не было, и мы, как положено восемнадцатилетним юнцам, развалились на темно-синем диване и со смесью наглости и украдки раскуривали трубки.

— Видел? — прихвастнул Арни. — Блэк подарил мне на день рождения!

Арнольд всегда хвастался своей близостью к Блэкам. Нас с детства учили, что есть два рода, недосягаемые даже для самых чистокровных. Гонты всегда были окутаны туманом мистического ужаса, как «наследники Слизерина» — самого могущественного и таинственного мага в мире. Ну, а Блэки — те подавляли всех своим богатством и родовитостью. Их дом буквально сиял роскошью, а уж приемы Блэков гремели на весь волшебный мир. «Блэкам интересны только другие Блэки», — любили говорить взрослые, невольно признавая их превосходство во всем: от размеров особняков до манер и быта. Подойти близко к семье Блэков казалось нам невероятным — примерно, как тем римским клиентам, что часами ожидали приема на вилле у патрона.

— Что это? — Стараясь сделать как можно более безразличное лицо, я посмотрел на трепыхавшееся пламя витых свечей.

— Волшебные портреты. Вот, взгляни, — нетерпеливо выпустил Арнольд струйку дыма и тут же едва сдержал кашель от излишне глубокой затяжки.

Медальон из серебра напоминал плоское овальное яйцо, словно приплюснутое дубинкой тролля. При открытии на обратной стороне крышки сама собой загоралась зеленая витиеватая надпись: «Дорогому Арнольду от Сайнуса и Мисапиона Блэк». Дальше шли два портрета. Они казались маленькими, но увеличить их не составляло никакого труда: я сделал это простым движением пальцев.

— Дорогая штука. На Сайнусе тут новенький фрак…

— Вижу, — пробормотал я.

Тонкогубый Сайнус со впалыми щеками меня интересовал мало. Мое внимание приковал другой портрет. Девушка лет пятнадцати восседала в мягком кресле, будучи облаченной в весьма легкомысленный наряд: длинное белое платье в обтяжку и серебристая накидка, усыпанная легкими блестками. В одной руке, плотно обтянутой коричневой перчаткой, она держала букет полевых цветов и улыбалась непонятно чему. Возможно, сейчас ее наряд показался бы самым обычным, но тогда, зимой сорок восьмого года, в нем мелькало нечто легкомысленное и даже скрыто бесстыдное.

Я с интересом осматривал ее тонкие длинные руки. Длинные золотистые волосы спадали с узких плеч и вместе с чуть вздёрнутый носиком придавали ее лицу оттенок высокомерия. Но больше всего меня поразил ее холодные темно-синие глаза. В ее взгляде застыла смесь гордости и ехидства. «Я сделаю с тобой все, что пожелаю», — словно говорили ее смеющиеся глаза. И я вдруг почувствовал, что она в самом деле сможет сделать со мной все что угодно — стоит ей только невинно прикрыть густые ресницы. Впрочем, можно и не прикрывать…

— Это… Его сестра? — выдавил я из себя, стараясь говорить как можно спокойнее.

— Ну да, Мисапиона, — кивнул Арнольд. — Хороша, да? Что ты хочешь… Блэк! — Мечтательно цокнул он языком.

Я снова посмотрел в ее глаза. Они, казалось, продолжали жить своей жизнью. Была ли это игра вечерних свечей или они светились сами по себе? Профессор Брэйли рассказывал нам, что старые умные вампиры не лежат в гробах, а вселяются в свои портреты, и только блеск глаз выдает их сущность. Если умные маглы подозревали неладное, они прикладывали к портрету крест и сразу слышали стон. Я снова смотрел на сияющие глаза девушки и понимал, что эта надменная насмешливая ведьма подчинит взглядом кого угодно. Она, конечно, не была вампиром, но ее глаза недвусмысленно говорили, что любой вампир или любой враг должен валяться у ее ног. И от такой победительницы нечего ждать пощады.

— Ты знаком и с ней? — придал я своему голосу оттенок насмешки.

— Ну ты даешь, старина! — рассмеялся Арнольд. — Она же училась старше нас на два года младше нас. Вспомни! — снова выпустил он вверх (теперь уже почти мастерски) облако дыма.

Я ничего не вспомнил: в наши времена не было принято общение с младшекурсниками. Я посмотрел на потоки дождевой воды, плотно покрывавшей стекло, и сразу понял, что влюблен. Влюблен окончательно и по уши. Больше всего на свете мне хотелось сорвать с нее платье, корсет и терзать ее тело. Катать по полу, седлать с хищным неистовством дикого зверя — точно так, как на тех индийских картинках, что мы украдкой смотрели с Арни на четвертом и пятом курсах. Мне хотелось, чтобы эта надменная мерзавка сполна ощущала боль и знала, кто ее хозяин.

Обернувшись, я поймал невинный и вместе с тем лукавый взгляд девушки. Она должна была принадлежать мне и только мне: таков закон жизни. Я не знал, как и при каких обстоятельствах, но знал, что непременно ее получу. И это ощущение грядущей сладости сделало тот вечер удивительно ярким — настолько, что я до сих пор произношу «16 января 1843 года» со сладким придыханием.

Жениться на ней я не мог: Роули никогда не встать вровень с Блэками. Овладеть ею силой я не мог тоже — конфликт с Блэками вел к верной гибели семьи. Но лютые приступы вожделения я чувствовал всегда при одном воспоминании о ней. Ее мучнисто-белое тело (я не сомневался, что оно именно такое) казалось мне слишком сладким. Настолько, что ни одна девушка не могла с ней и сравниться. Я не сомневался, что в глубине души эта стерва невероятно развратна и способна к диким изыскам в постели. При одной мысли о том, как переливается перламутром ее нагое тело в отблеске свечей, у меня под грудью возникал приторный ком, делавший дыхание необычайно сладким.

Вожделение сменялось приступами романтики. Иногда я представлял себе, как мы вдвоем дождливым мартовским вечером бредем под одним зонтом мимо набережной. Или идем вместе июльским вечером мимо чугунных оград сквера. Зачем нам понадобилось там идти, я не знал. Но представляя себе эти сцены, я придумывал наши с ней мысленные диалоги. Самой счастливой моей фантазией была сцена, как мы собираемся в театр, и она, на правах любящей жены, прикрепляет мне позолоченные запонки. За окном было дождливо, и я счастлив от того, что эта гордячка Блэк колдует вокруг меня. И ночью только у меня есть право обладать ей…

Эту картину я представлял даже в тот дождливый сентябрьский вечер, когда отплыл на магловском пароходе в Гонконг. Я мысленно повторял план Зеленого дворца в Мукдене — попасть туда было сложнее, чем в Запретный город в Пекине. Впрочем, мне тоже стоило доказать, что я не даром зубрил иероглифы начиная с весны третьего курса. С того памятного дня, как наша обучавшаяся в Райвенкло китаянка Ксин По согласилась поучить меня китайской грамоте.

* * *

Я люблю Рождество. Наверное, виной всему был особый запах: смесь хвои, смолы, мандаринов и пряников. Да, еще чая, лимона и пирожных. Запах детства. Запах того тусклого зимнего дня, когда родители первый раз в жизни учат нас наряжать елку. Запах того дня, когда нам рассказывают, что на Рождество в полночь придет Санта-Клаус, и все станет иначе. Запах той минуты, когда мы нюхаем самую низкую хвойную ветку и точно знаем, что завтра мы проснемся поздним утром, и все на свете будет иначе. Днем мама поведет нас в лес и покажет маленькие сосульки. Может, именно из-за этой веры и этих запахов мы готовы простить детству все неприятности и мерзости? Ведь в сущности нет ничего хуже, чем быть ребенком: на тебя могу в любую минуту наорать, выпороть, дать подзатыльник, и ты не смеешь даже огрызнуться.

Мы никогда не ставили ель — только сосну, излучавшую по дому особый аромат. В Лондоне сосна на Рождество была показателем богатого дома. Однако у нас в северном Уэльсе сосен пруд пруди, и мы ставили их каждый год — так же, как девонширцы пихты или тую. Поэтому позолоченные шишки, которые старательно вешает наша престарелая эльфийка Бирди, всегда были окутаны запахом сосновой смолы. Вот и сейчас, выходя из камина, я уже предвкушал, как почувствую его в гостиной.

— Лэнс… Вы вернулись! — мама, не сдерживая чувств, уже дожидалась меня в гостиной. В ее домашнем коричневом платье было что-то теплое, словно напоминавшее о том, что и у меня тоже есть дом.

— Конечно. Куда же я денусь? — улыбнулся я украдкой.

Мама не сказала ни слова, а молча обняла и поцеловала в щеку. В ее карих глазах стояли слезы. Это светским дамам нельзя плакать, когда они встречают родных после разлуки. А нам, провинциалам, «деревенщине», можно все… Подбежавшая старуха Бирди, кряхтя, приняла мой черный плащ и перчатки, просыревшие от падавшей с неба мокрой белой каши.

— Я ждала вас, — улыбнулась мама. — Бирди приготовила твои любимые орехи с кремом. Но только к пяти часам, — постаралась она строго посмотреть на меня.

— У меня для вас тоже есть подарок, — сказал я, указав на мантию. — Он там.

Знаю, что джентльмен должен идти мягко, но ничего не могу поделать с моей военной походкой.

Мне трудно забыть, как радостно она воскликнула, едва я достал из кармана коробку с тремя китайскими фарфоровыми шарами. Они казались небольшими, но каждый из них изображал сцену из жизни императорского дворца в Пекине. На первом стоял гул в громадной зале — обычный прием, продолжающийся до утра. На втором гости шли к деревянным лодкам — кататься по пруду, заросшему бамбуком и белыми лилиями. На третьем по пруду скользили лодки, а заходящее солнце напоминало о скором вечере. Глядя на его лучи, сразу понимаешь, что праздник в самом разгаре, но скоро гостей ударами в гонги снова позовут в главный крытый павильон. В Китае не ставят елки, и потому эти белые шары просто декоративные — елочными их сделал я. Заодно я приложил в коробку те два деревянных фонарика, приобретенных перед отъездом в Тяньцзине.

— Что означает Тянь… Цзен или Цзинь? — спросила мама.

— «Небесный брод», — равнодушно бросил я. — Китайцы так называют и звезды в созвездии Девы. — Мой черный цилиндр стоял на камине, словно напоминая о домашнем уюте. Можете считать меня беспросветным франтом, но я всегда предпочитал высокие цилиндры.

Наша гостиная еще хранила следы былого величия. В центре стоял большой круглый стол из черного ореха. Вокруг него расположились шесть белых стульев тоже из ореха — времен, когда все восхищались французским ампиром. В углах стояли два темно-зеленых креслах. А между ними расположилась наша сосна, уже заботливо украшенная золотыми шишками. Они были бедными и как-то по провинциальному старомодным, но сейчас они казались мне дороже всех дорогих шишек из лондонских гостиных. В последние годы маглы переняли у нас манеру украшать рождественские елки, и даже на улицах Эдинбурга их теперь было пруд пруди. Неожиданно я зашелся глухим мокрым кашлем.

— Это что? Последствия Китая? Или курения? — в глазах матери мелькнула тревога.

— Не обращайте внимание, — махнул я рукой. На стене висел портрет королевской семьи: Ее Величества с Принцем-Консортом и Их Высочествами. Мы все любили молодую королеву, умевшую, как никто, находить баланс между магами и маглами.

— Что в Крыму? Все плохо? — неожиданно переменила тему мать. За окном стояла хмурая зимняя мгла, готовая с минуту на минуту разразиться мокрым снегом.

Я заметил на столе свежий номер «Ежедневного пророка»: она, похоже, только что закончила изучение новостей. Что же, хорошо хоть не рыцарских романов. Именно из-за них она назвала меня Ланселотом, от чего я прослушал немало насмешек в школе. Особенно поиздевались райвенкловцы — наша гостиная ведь находится глубоко под Черным озером, отчего они сразу вспомнили про Ланселота Озерного. Впрочем, это еще была интеллектуальная дразнилка. Гриффиндорская шваль в силу природного скудоумия на такое не способна. Я всегда удивлялся: зачем держать в Хогвартсе, лучшей школе мира, факультет неуправляемых дегенератов с одной извилиной на троих?

— Да, — сухо кивнул я. — Скверно. Мы разбиты под Балаклавой* и, считай, проиграли бой за Инкерман** — удержались только благодаря французам, Мерлин бы их побрал. Магла Эбердина прогонят со дня на день.

Я всегда знал, что от этой проклятой войны с Россией нельзя ожидать ничего хорошего. И наши попытки применить к ней китайскую тактику сорокового года** ни к чему хорошему не приведут. Потому, что Россия — не Китай. Нас разбили на Камчатке и на Белом море. Мы еще держались под Севастополем, но лишь до тех пор, пока русские не помирятся со своими друзьями австрийцами, и не перебросят в Крым основную армию. А там… «Если французам хочется умирать — ради Мерлина», — подумал я, глядя на пушистую сосновую лапу.

— Неужели мы проиграем? — глаза матери вопросительно посмотрела на меня.

— Не знаю, — пожал я плечами и тотчас улыбнулся. Мама наивно думает, что если я служу в определенном департаменте, то мировые тайны у меня в кармане.

— Чему вы улыбаетесь? — недовольно нахмурилась мать. Я осмотрел на стол, в центре которого стоял подсвечник с тремя готовыми свечами.

— Да так… Вспомнил, как выжил из вас ту японскую гравюру, — показал я на живописное панно, изображавшее аистов, важно прогуливающихся вдоль поросшего камышами озера. — Вы купили мне гравюру. А оказалось — судьбу.

— И, можно сказать, осталась без сына, — грустно вздохнула она.

Я посмотрел на покрытый лаком паркетный пол. Как и всегда, он казался насыщенным до блеска. Меня не было здесь пять лет, но все осталось таким же, как и в день моего отъезда. Большие настенные часы в виде старинной башни отбивали музыку, и каждые шесть часов показывали сцены из старого бала. Мама многое продала после смерти отца, но эти часы оставила при себе. Слишком дороги они ей… или это просто в ней говорит кровь Лестрейнджей с их нелюбовью продавать фамильные вещи?

— Что вам больше всего запомнилось в Китае? — спросила мать.

Я едва подавил улыбку. Она может сколько угодно говорить со мной строго, но нежный блеск в ее глазах выдаст ее с головой.

— Небо, — не задумываясь ответил я, начав расхаживать по комнате. — Там другое небо, чем у нас: низкое, светло-голубое и неподвижное. — Я задумчиво посмотрел на носы своих вычищенных до блеска черных штиблет: они еще помнят проклятые крепостные форты Дагу.

— Как жаль, что мистер Лестрейндж больше не министр… — маму снова так и подмывало перевести разговор на политику. — Я не сомневаюсь, что он охотно взял бы вас в свой аппарат.

На моем лице мелькнула гримаса — терпеть не могу, когда мне кто-то покровительствует. Впрочем, матушка с детства мечтала, чтобы я стал едва ли не министром магии.

— Я знаю, что вы всего добьетесь сами, — мама выставила вперед руку. — Но помочь… Немножко помочь… поверьте, не помешало бы и вам.

— Лестрейнджа сняли уже тринадцать лет назад, матушка, — улыбнулся я краем глаза.

— Я помню, не надо считать меня дурой, — скривилась она. Мерлин, кажется, я перешел границу: с матушкой всегда надо быть начеку.

— Дядя Родольфус боролся с Отделом Тайн… — вздохнул я.

— Вы сами в это верите? — бесцветные брови матери рванулись вверх. — Его убрала полукровная шваль. Которым, видите ли, не нравилось, что в волшебном мире кто-то пытался навести порядок.

— Ну, а как же его конфликт с Артуром Виклером? — чуть насмешливо, хотя и почтительно, спросил я.

Наверное, только моя матушка и верила, что мой троюродный дядя («седьмая вода на киселе») слетел не за безумную идею закрыть Отдел Тайн. Никогда не понимал, чем он ему помешал. Полукровки, конечно, не подарки, но их полно и в других отделах.

— Но в этом особенно много, — кивнула мать. Кажется, я забылся, и она воспользовалась своими способностями легилемента. — Хотя… Вы правы, Лэнс, — примирительно кивнула она, — не мешает почистить и другие отделы.

— Я могу рассказать вам кое-что о его отставки, — спокойно сказал я. Мокрая пелена снега зарывала вид на наш фамильный лес.

— Сегодня в пять придут Селвины, — бросила мать не терпящим возражения тоном. — Расскажите тогда нам всем. Жду вас через полчаса на ланч, Лэнс! — кивнула она и, постукивая каблуками, резко пошла к белой двери. В свои пятьдесят пять матушка была тонкой, как пятнадцатилетняя девочка.

Она у меня умница: понимает, что я хочу побыть один в гостиной. Я подошел к елке и понюхал смолу. Не скажу, что я был безумно счастлив — наверное потому, что слишком долго ждал этой минуты. Но я никогда не забуду, как покойный отец помогал мне вешать лимон, а мать достала гирлянды с огоньками фей… В детстве я любил щуриться на них, ловя огненные лучи. Кстати, где они?

С непонятной тревогой я еще раз посмотрел в лежащую на столе газету: вести о поражениях на фронте портили настроение не только матери. Вбежавшая Бирди раскладывала на столе вазы с мандаринами, орехами и шоколадными батончиками. Я равнодушно посмотрел на них и вздрогнул. Я вспомнил свою тайную мечту: как мы лежим утром в постели, и я кормлю эту холеную стерву шоколадом. Давненько я не вспоминал в самом деле о ней.

Я помотал головой. Тогда я был влюбленным мальчишкой. Теперь я понимаю все хорошо. Я мечтал это сделать потому, что она была и будет дорогой шлюхой. И у меня никогда не будет денег, чтобы купить ее.

Примечания:

*Имеется в виду сражение под Балаклавой 25 октября 1854 г. между русским отрядом генерал-лейтенанта П.П. Липранди и британским корпусом генерала лорда Раглана. В ходе этого сражения британская армия провела знаменитую «атаку легкой кавалерии, », которая привела к почти полному уничтожению элитной кавалерийской бригады лорда Кардигана.

** В ходе Инкерманского сражения 5 ноября 1854 г. союзники отразили наступление русской армии под командованием А.С. Меньшикова. При этом элитный британский полк «Роял Мэлоуз» потерял две трети личного состав.

**Имеется в виду Первая опиумная война (1840 — 1842).

«Меня звать ОʼДжелли,

Испытан я в деле, 

Пришел я в шинели

Из Лидса в Лахор».

Это всегда были мои любимые слова поэта*. Повторяя их про себя, я вспоминаю, как вычислял магический объем защиты Тяньцзина. Как искал ключ для взлома защиты Юань-мин-Юаня. Как упрямо карабкался через Гиндукуш, отбрасывая демонов-людоедов Дальнего Запада. (Или вы вправду полагаете, что китайские демоны, угрожавшие полакомится мясом Сюан-Цзана — сказка?) Как прорывался в Кашгарию — самое уязвимое место врага. Как моего друга Грегори Флинта жрали акулы в Заливе Летучей Рыбы под Чемульпо. Только не думайте, ради Мерлина, будто я заламывал себе руки, думая, как помочь несчастному Грегори. Вовсе нет — он сам выбрал себе такую смерть. Ибо предал. Купился на сладкую плоть кореянки, а за девчонкой стоял Враг.

Врагом были не китайские мандарины или индийские жрецы. Бои с ними тяжелы, но возможны. (В одной из них мне сожгут левую кисть — но это уже другая история). Враг наступал с Севера. Враг сильный и беспощадный. Они были выпускниками Дурмстранга. Они с детства владели Темной магией. Они с детства не боялись ни холодов, ни боли. Они были верны своей Империи, как мы — своей. За скопищем ненавидящих нас мандаринов мы всегда чувствовали стальное русское плечо — плечо Дурмстранга. 

Мы взяли половину их Севастополя. Они возьмут реванш в Пекине**. Мы победили их в Агре и Лахоре. Они отыграются в Пахтаабаде и Хиве. Но это все будет потом. А пока я, по сути, был мальчишкой. Мне стукнуло двадцать пять, я хорошо справился с первым заданием и думал, что удача пребудет со мной и впредь.

Как же сильно я ошибался…

* * *

Не знаю почему, но в дни моей молодости елки было модно украшать портретами членов семьи. Я всегда настороженно относился к эти черно-белым колдографиям на длинных сосновых иглах. Он запечатлевали членов семьи — женщин в черных меховых горжетках, больших шляпах и замшевых перчатках до локтя; мужчин — в черных смокингах с бабочками, словно похоронных агентов. В этих движущихся на елочных ветвях картинках всегда было что-то траурное — странная смесь двух миров, где мой покойный отец озорно подмигивал нам, а живая матушка строго смотрела с соседней ветки.

Я осмотрелся: напротив в кресле лежали свертки цветной бумаги и коробки с летающими свечами. Позолоченные шишки казались вполне к месту на елке с портретами — словно напоминали о том, то праздник жизни не вечен и рано или поздно мы все станем такими портретами. Все это вкупе со снежно-водянистой кашей за окном вполне могло посеять «черную желчь» — меланхолию. Но только не у меня: наводя глянец на портретные рамки, я думал о том, что в Рождественскую ночь все это просияет золотистыми и серебристыми искрами. Мы с матушкой сядем за стол, и я выпущу фейерверк разноцветных огней — в Пекине я научился этим заклинаниям. И эти огни поймают феи, живущие в своих маленьких хрустальных домиках… Кстати, про фей…

— Матушка, — обратился я, едва она подошла к темно-коричневому серванту, украшенному макетом волшебного фонтана, — а где гирлянды с огоньками фей?

К моему удивлению мать резко повернулась ко мне. Морщинки на ее лбу собрались в старческие складки.

— Их нет, — сухо отрезала она.

В ее голосе было слишком много нарочитой резкости, чтобы я насторожился.

— Что-то случилось? — спросил я, стараясь как можно более равнодушно рассматривать летящие по комнате белые витые свечи.

— Я их разбила, — поджала губы мать. Затем повернулась к рулону серебристой бумаги, лежащей на кресле.

— Разбила? — теперь уже искренне удивился я. — Но Бирди ничего не стоило их починить!

К моему удивлению лиц матери перекосила морщина. С детства я помнил, что такое выражение ее лица не предвещало ничего хорошего.

— Вот не сообразила. Представьте! Не смогла, — язвительно сказала она. В ее словах было столько ярости, что я слегка опешил.

— Хорошо-хорошо, — постарался ответить я как можно спокойнее. — Я, собственно, только поинтересовался, что случилось…

— Я испарила их остатки! — снова нахмурилась мать.

— В таком случае я вполне могу купить новые, — пожал я плечами. Пожалуй, это было в самом деле наилучшем решением.

У нас дома были старинные часы в виде башни, из которой каждый час вылезала старинная горгулья и громко клокотала. В детстве я звал ее про себя «мерзкой горгульей». Но сейчас в ее крике было что-то по детски теплое — словно я ждал ее крика все эти годы. Хотя в нем был какой-то затаенный шум тревоги.

Я ничего не сказал матери и вышел в зимний сад покурить. (Зимний сад — это, конечно, громко сказано, у нас он всего-навсего маленькая оранжерея с темно-синим прудом по последней моде). Смутная тревога терзала меня. Я никогда не поверю, что моя мать, потомственная волшебница в Мерлин знает каком колене, не могла применить «Репаро». И почему она так разъярилась, едва я спросил ее про эти «огоньки фей»… Кому-то подарила? Но что в этом такого? Да и кому нужны «огни фей» не первой свежести? Я выпустил кольцо дыма.

Это, конечно, была мелочь. Но в мире нет ничего важнее мелочей. Всегда удивлялся, если кого-то с презрением называли «мелочным человеком». Ведь «мелочный человек» — это умнейший человек, ибо он привык рассматривать каждую деталь. И потому всегда лучше, чем кто-то другой, понимает происходящее вокруг него.

* * *

Селвины пожаловали в половине шестого — минута в минуту. Не помню, кем точно они нам приходились, но тоже какой-то дальней родней. Или даже близкой. Миссис Элизабет Селвин была вроде бы кузиной отца. Откровенно говоря, она казалась мне на редкость неприятной — пухлая и вечно какая-то сонная, с большими глазами и светлыми локонами. Отец звал ее за глаза «Лиззи» и говорил о ней не иначе, как с усмешкой. Видимо, мне по наследству передалась неприязнь к толстым женщинам. Я едва подавил улыбку, глядя, как она с фырканьем вылезает из камина.

Зато мистер Бертрам Селвин был из тех, кого я зову «настоящий охотник». Высокий, тощий с маленькими черными усиками, лихо закрученными вверх, он сам того не ведая порождал ассоциации с утиной охотой. «Ружо и поэнетр», — как ехидно говорил мой покойный отец. Самое удивительное, что тут он, безусловно, был прав. Мистер Селвин не мыслил свою жизнь без добычи водоплавающей птицы. По мне, так домашняя утка намного мягче и вкуснее дичи, но дядя Бертрам мыслил иначе.

Моему удивлению не было предела, когда из камина вылез еще один тип — грузный темноволосый мужчина с большими усами. Черные глаза, сверкавшие, как угольки, бросали настороженные взгляды по сторонами. Матушка, стоящая поодаль от камина, представила его мне, как Арчибальда Селвина — кузена мистера Бертрама. Я сразу понял, что они с матушкой знакомы. Но его настороженные черные глаза мне не понравились сразу. Они словно бы жили отдельно от своего хозяина. Вот он смеется — а глаза холодные и неподвижные; он хмурится — а глаза остаются прежними. Такие глаза бывают только у людей, умеющих скрывать свои чувства.

— Попрошу к столу, — улыбнулась матушка. Она уже успела переоблачиться в темно-синее платье и взять в руку белый веер с черными прожилками.

Бирди под чутким руководством матери уже убрала стол. На нем красовалась пара бутылок розового французского вина, легкий бифштекс со спаржей и жареной картошкой — немудреный стол нашей глуши. Фужеры были тщательно перевёрнуты, а салфетки сияли белизной с провинциальной нарочитостью и аккуратностью. Едва мы сели за стол, как я легким движением пальцев зажег свечи на елке — замену бесследно пропавших «огоньков фей».

Разговор начался с обмена семейными новостями. Меня ужасно обрадовало, что Луиза, старшая дочь Селвинов, в прошлом году удачно вышла замуж за Арнольда Слагхорна и войти в этот редкий угасающий род. Я улыбнулся, вспомнив этого ребенка, учившегося на пять лет позже меня. Луиза каким-то образом умудрилась попасть в Хаффлпафф, за что получила дома наказание в виде «круциатуса». Остальные стали дразнить ее «барсучьем корнем», от чего она, тонкая, сухенькая и прыщавая, рыдала в коридоре. Я не выдержал и наложил на ее обидчиков заклинание неуклюжести «Triximarve», а при попытке оказать сопротивление накормил их слизнями. С тех пор Луизу поддразнивали «миссис Роули», но сильно докучать перестали.

— А как зовут китайского императора? — неожиданно спросила меня «миссис Лиззи», пока мы опустошали сырную тарелку в качестве закуски. У нас в провинции подобные истории всегда вызывают живейший интерес, как и любые диковинки.

— У него три имени, — ответил я, взяв кусочек сыра. — Первое — личное имя до вступления на престол, которое табуировано и неизвестно никому. Второе — имя по выбранному названию периодов своего правления, под которым императоры становились затем известными.

— Император сам выбирает себе имя? — удивилась мать.

— Да. Например, выражение «император Кан-си» означает «император, давший годам своего правления название «кан-си» — всеобщее спокойствие, — ответил я. — Как его зовут на самом деле, мы не знаем. Но есть и третье, посмертное имя, означающее место императора в «храме предков».

— Как же зовут этого… Кан-си после смерти? — спросил Бертрам Селвин.

 — Шэн-Цзу-Жень-Хуан-Ди, — незадумываясь выплюнул я, — что означает «святой предок, человеколюбивый император».

— Мерлин, зачем это нужно! — подняла брови миссис Элизибет. Она говорила всегда грудным и чуть ленивым голосом — как большинство толстух.

— Ох уж эти китайские церемонии, — вздохнул мистер Бертрам, пригубив вино. — Даром что они вошли в поговорку!

Все рассмеялись, включая матушку. Я, как и положено воспитанному человеку, также изобразил улыбку.

— На самом деле, за этим сокрыт серьезный смысл, — спокойно ответил я. — Китайские темные волшебники освоили способ убивать человека через проклятие его родового имени. Это сложнейший вид черной магии, и он редко кому удается. Но эффект от него подобен поцелую Дементора.

— Через проклятие родового имени? — насторожились черные глазки Арчибальда Селвина. Он, похоже, знал гораздо больше, чем притворялся.

— Именно так. Чёрная магия отлучает вас от рода и крови, — подтвердил я. — После чего вы становитесь беззащитным для самого легкого удара. — Свечи на елке дрогнули, словно подтвердили правоту моих слов.

— Тогда почему табуируют только имя императора? — удивился мистер Бертрам. Когда он говорил, его усы забавно двигались на верхней губе.

— Магия слишком сложна, чтобы кто-то всерьез стал возиться с простыми смертными, — пояснил я. — Очень много сил и затрат, а будет ли достигнут результат — сомнительно. Там, — указал я наверх, — все измеряют по формуле «стоимость — эффективность».

— Ничего удивительного я в этом не вижу, — презрительно скривилась миссис Элизабет. Я только сейчас подумал, что длинное белое платье смотрится несуразно на ее фигуре. — Надеюсь, наш юный знаток Китая помнит мисс Ярлу Йергин?

— Конечно, — ответил я, немного опешив. Эта милая темноволосая девочка в очках училась со мной в Слизерине. Она казалась очень одинокой, когда шла по заснеженному двору Хогвартса в черных перчатках и дешевом меховом плаще с капюшоном.

— Теперь она миссис Трэверс, — усмехнулся сэр Арчибальд.

— Миссис… Но ведь она же была обручена с Саймоном Эшли? — потрясенно сказал я. Я до сих помнил, как мы все были потрясены, когда после Пасхального вечера долговязый райвенкловец Саймон встал перед этой тихоней на колено и преподнес ей обручальное кольцо.

— Именно что была, — подтвердил мистер Бертрам. Наша вбежавшая эльфийка как раз установила на камине новую снизку свечей и поправила венок из омелы.

— Эта юная, с позволения сказать, леди пристроилась стажеркой в министерство, — фыркнула его жена. — Представьте, там она сняла мистера Лоуренса Трэверса —заместителя министра магии. Через пару недель их видели гуляющими под руку в министерстве и парке. В июне, в аккурат ко дню рождения этой дряни, сыграли свадьбу. Ей двадцать три, ему тридцать девять.

— И омерзительнее всего то, что она до последней недели считалась помолвлена с мистером Эшли. Бедняга был совсем убит горем, — вздохнул сэр Арчибальд.

— И как же он это пережил? — спросил я. Сейчас я почему-то вспоминал, как под такой же елкой мы весело возились с Бертрамом, когда нам было по пять лет. Камин для нас был Австралийской скалой, под которой скрыты сокровища.

— Едва не наложил на себя руки по слухам, — подтвердил толстяк, рассматривая бутылку. — Но мисс Йергин было всё равно — удивительно бесчувственная молодая особа!

Мы перешли к жаркому, но я все еще не мог сосредоточиться. Лоуренс Трэверс считался одним из самых талантливых авторов, знатоком немецкой магии и автором пары книг об этом. Мы изучали их на старших курсах. Ярла… Скромница Ярла — его жена? Сколько же коварства должно было таиться в этой тихоне, если она, встречаясь с Трэверсом, даже не разорвала помолвку? «Наверное, я в самом деле ничего не понимал в женщинах», — подумал я.

Хотя, погодите… Я вспомнил, как Ярла взяла кольцо от Саймона и смущенно улыбнулась. Теперь я понимал, что она вовсе не была счастливой. К несчастью, Саймон не учился там, где потом учили меня. Иначе он сразу обратил бы внимание на ее не слишком счастливый вид.

«Секрет отношений с женщинами прост, — пояснял нам при продготовке сухопарый мистер Эйвери. — Запомните на всю жизнь три правила. Влюбленная девушка — это счастливая девушка. Влюбленная девушка всегда найдет хоть час, хоть полчаса, чтобы встретиться с любимым. Влюбленная девушка любит своего мужчину — остальные ей мало интересны. Все остальное — имитация любви с какими-то целями». Саймон не знал этих правил. За что, видимо, и поплатился…

— Если бы не наши войска, русские давно были бы в Константинополе! — сухо сказала мать. Пока я методично поглощал листья салата, разговор, похоже, перешел на политику.

— И чем плохо? — пробасил Энтони Селвин. — В Константинополе воцарился бы порядок, русская полиция на улице честь бы отдавала… Все условия для торгового дела. И наши корабли не платили бы кучу пошлин, а сразу заходили бы в русский порт и проходили таможню на Босфоре. Чем плохо? — повторил он.

— Но наши интересы и честь… — кипятилась матушка.

— У меня был чудесный бизнес с русскими, — сокрушенно поднял глаза Энтони Селвин. — Я закупал у них на севере редкие травы для зелий. Теперь он псам под хвост. Разумеется, — скривился он, — нашим Лоуренсам с Ярлами плевать на бизнес — им подавай какие-то абстрактные договоры и пакты.

— Но Индия! — заспорила матушка.

— Индия… Бред Трэверсов и Пальмерстонов, — скривился сэр Арчибальд. — Возьмите карту и посмотрите, где Индия, а где Константинополь!

— А что об этом думает молодежь? — неожиданно спросил меня сэр Бертрам, посмотрев в упор.

Я грустно вздохнул. Сэр Арчибальд с интересом взглянув на мою «бабочку», словно она стала другого цвета.

— Задайте себе простой вопрос, — сказал я. — Почему русские легко разбили нас в Петропавловске, Архангельске и Финском заливе, но не могут разбить в Крыму? Что им стоит сбросить наш десант?

— У них не хватает сил? — с интересом прищурился сэр Арчибальд.

— Балаклава доказала, что это не так, — ответил я. — Как бы вы воевали с ними на их месте, сэр? На море они с нами не вояки, зато на суше…

— Я бы дождался, когда мы высадим армию в одном месте, — фыркнул он. Матушка и мистер Бертрам тоже смотрели на меня с интересом.

— Верно. И наша сила — корабельная артиллерия, — подтвердил я.

— Значит, нужно, чтобы наша армия ушла подальше от кораблей, — нахмурился он.

— Я рад, что ход наших мыслей совпадает, сэр Арчибальд… — портрет отца с елки добродушно подмигнул мне. — Мы будем истощены под Севастополем, затем рванем к Бахчисараю…

— И тогда русские захлопнут мышеловку, — мистер Бертрам, казалось, побледнел, говоря эти слова.

— Подозреваю, что под Инкерманом они намерено отошли, чтобы показать нам свою слабость, — продолжал я. — Ведь Балаклава продемонстрировала их силу даже с малым отрядом. Мы поверим и после Севастополя побежим за ними к Бахчисараю. Тем временем в Крым придут или Киевская армия или Донские казаки…

— Казаки… — прошептала миссис Элизабет. — Мой отец всегда боялся их хуже огня. Он был в Париже в четырнадцатом году…

— Обратите внимание, — кивнул я, — что по какой-то причине их нет в Крыму. Словно растворились. Русские — потомки монголов, а их великий завоеватель Чингиз-хан заманивал врагов в безводные степи.

— И мы, волшебники, не можем помочь нашей армии! Проклятый «Статут»! — скривилась матушка.

— Да, проклятый «Статут», — вздохнул я.

Я посмотрел на веселые огоньки камина. Все, конечно, было не так просто. В Китае и Японии мы вовсю нарушали «Статут», невзирая ни на какие конфедерации волшебников. Однако война с Россией, то есть с Дурмстрангом, дело иное. Лучше не нарушать закон, имея дело с таким опасным врагом. Матушка на елочном портрете поджала губы, словно обиделась моим мыслям.

— Между прочим, у меня для вас кое-что есть, молодой человек, — сказал сэр Арчибальд, протянув мне конверт из белого пергамента. — Сова принесла днем, — хмыкнул он.

Надорвав конверт, я с волнением посмотрел на выпала бумага. На ней была короткая записка:

Завтра в 20.10 в Главном магическом театре. Главное фойе, третий столик. А.

Мое сердце упало. Рождественская ночь дома развеялась, как счастливый мираж.

Примечания:

*Первые строги стихотворения Р. Киплинга «Шиллинг в день».

** Лэнс имеет в виду миссию в Пекин русского дипломата Н.П. Игнатьева в 1860 году. По ее итогам Россия, угрожая вмешательством, практически лишила Великобританию и Францию результатов победы во Второй опиумной войне (1856 — 1860) и приобрела себе Приморье и реку Амур.

Наверное, я плохой сын своих родителей. Я никогда не испытывал пиетета перед чистотой крови, и презирал напыщенных индюков, умеющих только кичиться своими предками. (Прекрасное оправдание для тех, кто не умеет ничего делать). Я хорошо отношусь к маглам как таковым. Мне интересна их цивилизация, их поезда, газеты, вымощенные улицы, таинственно горящие газовые фонари и гам вечерних ресторанов. Я знаю, что маглы могут быть отличными боевыми товарищами. Я верю, что мы можем мирно жить, не мешая и даже помогая друг другу.

Иное дело — маглорожденные волшебники. В жизни не встречал более отвратительных и неприятных особ. Дело не в их крови. Раздражает их удивительные апломб, хамство и, главное, умение нагло качать права. Всегда не переваривал людей, качающих права — они вызывают необъяснимое желание дать им в нос. Как любому зарвавшемуся хаму.

Казалось бы, тебя пустили в волшебный мир. Так и радуйся! Стремись как можно больше узнать о традициях и обычаях своего нового дома. Познавай законы волшебства. Послушай тех, кто знает о нем на три порядка больше тебя. Отнесись с уважением к великим магам, которые создали этот мир и до уровня которых тебе еще расти и расти. Но нет. С первой минуты пребывания у нас они уже считают себя в праве хаять мир, в котором не понимают ничего.

Рассуждения маглорожденных волшебников сводятся к бесконечным заявлениям: «А у нас все не так». Или: «У меня больше прав, потому что я маглорожденный». Когда им нужно оправдать свое невежество и незнание, они отлично маскируются тем, что маглорожденные — мол, «с меня и взятки гладки». Но только попробуйте потребовать от них уважать свой новый дом! В ответ вы получите кучу визгов о том, как у нас все плохо. Но если у нас так плохо, то почему бы не вернуться в свой мир и не забыть про наш? Можно много говорить о напыщенных чистокровных индюках, но одно не скрыть: мы никого не держим силой. Всегда можно отказаться от палочки и вернуться домой, где, по уверению маглорожденных волшебников, все гораздо лучше.

Любопытно, почему мне не приходит в голову прийти в редакцию «Таймс» и прокричать, что мир маглов неправильный и нуждается в переменах?

* * *

Не в моих правилах долго задерживаться на месте, если предстоит важное дело. Для тех, кто еще не догадался, «А» — мой начальник по сектору «Y» в Отделе Тайн. На самом деле его зовут сэр Артур Гринграсс. Представитель боковой ветви этого старинного и очень богатого рода, он сам прокладывал себе в жизни дорогу. Внешне он не угрожающий громила, а скромный джентльмен с характерными для Гринграссов пышными усами и синими глазами. Смотрит, правда, пронзительно, словно изучая каждую вашу косточку, но это, пожалуй, единственные издержки (если можно так сказать) нашего дела. А в остальном — любит светло-коричневый плащ, трубку и своего филина Грэма. Семьи смолоду не завел, а потому допоздна сидит на работе. Что ему одному делать дома, в самом деле?

Матушка, естественно, пробурчала пару недовольных фраз: дескать, не дадут справить с сыном Рождество. Я, естественно, пообещал ей вернуться в Сочельник, хотя мы оба понимали, что шансов исполнить это обещание немного. В Лондоне я решил остановиться у Арнольда, о чем поскорее уведомил его совой: старый друг никогда не откажет. Взглянув последний раз на витые рождественские свечи, я с неприятным осадком на душе шагнул в камин. Пока мимо меня пролетали решетки, я за старался забыть о горечах и думать о деле. Незаметно для себя я засмотрелся по сторонам и едва успел пригнуть голову, чтобы проскочить в нужный камин.

— Добрый вечер, путешественник! — Арни говорил с той легкой улыбкой и неловкостью, какая бывает у старых друзей после долгой разлуки.

— А ты неплохо живешь, — обвел я взглядом темно-зеленое кресло, а затем с теплом обнял друга.

— Да по-прежнему, — махнул он рукой. — Отец подарил это хозяйство. — На стенах по-прежнему красовался огромный гобелен, изображавший заброшенный парк с птицами. Я всегда удивлялся их умению щебетать и петь в зависимости от настроения хозяев. Вот и сейчас они едва щебетали.

— Раньше мы тут играли, а теперь все твое, — мой взгляд упал на ветку сосны без единой игрушки, одиноко стоявшую на камине.

— Для тебя поставил. Как в Японии. — Подмигнул Арни точь в точь как в былые времена. Только сейчас в его подмигивании было что-то жалкое. Он словно не бравировал успехами, а изо всех сил пытался подбодрить себя.

Я знал, что Арни прожил эти годы непросто. Весной пятидесятого года он женился на противной избалованной стерве Рафаэлле Хорнби. В уходящем году она сделала ему ручкой и переселилась к богатому любовнику Эрнесту Малфою, хотя разрешения на развод не дала. Арни остался с четырехлетним сыном и разбитым вдребезги сердцем. Иногда я грущу, а иногда невероятно счастлив, что Мерлин избавил меня от создания в молодости семьи.

Впрочем, о чем думал Арни, беря в жены ветреную кокетку, мне трудно сказать. Последствия этого шага в виде пары постоянно растущих рогов представить было не трудно. Счастливая Рафаэлла по-прежнему носит фамилию Бэрк и наслаждается прелестями жизни без ребенка. Зато бедняга Арни еще должен выплачивать женушке энную сумму каждые полгода.

— Посидим немного? — Мне ужасно хотелось снова поболтать с Арнольдом после стольких лет разлуки.

— Сначала займи комнату, — ответил он неопределенно. — А через полчаса спускайся в гостиную. Урилл все приготовит.

Урилл — пожилой домашний эльф семьи Бэрков. У них полно эльфов, как и во всех богатых домах, но Урилл всегда был личным слугой Арни. Мне ничего не оставалось, как, вздохнув, последовать за ним по большой лестнице. В этой части дома я бывал редко — в школьные годы мы с Арни чаще играли внизу. Моя комната оказалась небольшой спальней с хорошей кроватью, тумбочкой и небольшим письменным столом.

Со столами у меня всегда были особые отношения. На первом и втором курсе я ужасно хотел стать писателем. Тогда я воображал, что у писателей должен быть особый «писательский» стол. Я наивно думал, что у настоящего писателя стол покрыт зеленой скатертью, на нем лежит перо фазана, а пресс папье с кораллом движется по мановению пальцев. Только потом я понял, что настоящие писатели пишут где угодно, и стол — последнее, что их интересует. Но, несмотря на это, я всегда с интересом смотрю на письменный стол, словно он стал для меня пережитком далекого времени.

Когда я спустился в гостиную, эльф Крули уже готовил наши трубки, набивая их табаком. Гостиная Бэрков была по-прежнему той же уютной комнатой с зеленым персидским ковром и громадным белым камином. Я удобно устроился в темно-зеленом кресле и вдруг по старой памяти вытянул ноги.

— Ну какие они, китайцы? — неожиданно спросил Арни. Кожа на его лице была, как в старые времена — мучнисто белой и невероятно тонкой. Семейное проклятие Бэрков, хотя девицы их рода ей ужасно гордились.

— Люди как люди, — пожал я плечами. — Ходят на двух ногах, едят, пьют, говорят, конечно, по-китайски и одеваются в халаты. — Восток, к счастью, помог снять нашу первую неловкость.

— А это правда, что на Востоке процветает разврат и… разные способы соития? — прищурился Арни, словно говорил о чем-то сладком.

— Восток разный… — пожал я плечами. — Какой именно ты имеешь ввиду?

Как и во всех богатых домах, у Бэрков была не ель, а громадная сосна. Она стояла рядом с камином и переливались десятками свечей. Сидящие в фонарных домиках феи попеременно зажигали огоньки, затерявшиеся между длинных иголок. Все шары и шишки были золотыми, отражая отблески огоньков. Сейчас модно делать одноцветные елки, но я никогда не любил их. В них, на мой взгляд, есть что-то фальшиво помпезное, и я всегда с ностальгией вспоминал нашу хорватскую разноцветную лиственницу.

— Особенно в Японии? — он с надеждой посмотрел на меня. — Эта правда, что японки обожают плотские утехи?

— У японца есть в жизни три женщины, — ответил спокойно я. — Первую он любит платонически, восхищается ей и пишет стихи. Вторая — хозяйка дома и мать его детей. А с третьей он спит, получая плотские удовольствия. Каждую из них японец любит по-своему.

— Как можно любить троих? — Теперь на лице Арни было написано удивление.

— Я тоже сначала не понимал. Но потом поговорил с одним японцем Сэмсу-саном, когда заехал в Нагаски. Он пояснил, что мы, европейцы, просто объединяем три вида любви в одной женщине, а они, японцы, разъединяют эти виды любви на трех женщин. Вот и все.

— Варвары! — поморщился Арни.

— Представь, они думают про нас тоже самое, — ответил я. — И даже доказывают это логически: не может одна вишня быть сразу вишней, сакурой и черешней.

— А разве сакура не вишня? — спросил Арни. Первая неловкость спала, и он фамильярно закинул ногу на ногу.

— Мы зовем сакуру «войлочной вишней», — пояснил я.

— Как ты попал в Нагасаки? — изумился мой друг. — Япония под страхом смерти закрыта для иностранцев!

— Мне можно, — пустил я первое кольцо.

Что скрывается за этим коротким ответом, известно только мне. Я пробрался в Иносу и Нагасаки с риском для жизни: сначала через голландскую колонию на насыпном острове Дедзима, затем в саму Японию под обороткой. Китайца Ли Хуан Юна, то есть меня, долго допрашивали, но затем отпустили, узнав, что я ищу могилу предков и прибыл по приглашению почтенного Сейдзи Сирукара. Сёгун нынче болен, и на это не смотрят так строго. Зато магический объем крепости Ниигата стал мне известен.

— А как дела у Реджинальда? — попытался перевести я разговор, пристально глядя на малахитовый столик.

Реджинальд Лестрейндж — наш однокурсник. Будучи богачом и мотом, он считался кумиром многих малышей, сколотив из них некое подобие то ли свиты, то ли банды. Основным их занятием была травля маленьких хаффлпаффцев и не совсем светлые (если так можно выразиться) опыты. Благодаря положению отца, Лестрейндж всегда легко выходил сухим из воды. Под его шарм попадали и некоторые старшекурсники. «Это не я, а они ищут моей компании», — надменно усмехался он.

— Да так… — Махнул рукой Арни. — Отец устроил его в министерство, но он крепко загулял. Тогда папочка отправил его в Париж, чтобы он проблудился, как паршивый кот.

Я улыбнулся краешком губ: Арни имел пару раз проблемы с этой шайкой. Мой взгляд снова упал на сосну: как и положено, на верхних ее ветвях висели портреты родни. Покойная бабушка миссис Бэрк — очаровательная женщина, поившая меня чаем с лимонным бисквитом; мистер Бэрк, хмуро смотрящий с видом похоронного агента; Элеонора — старшая сестра Арни, которая, несмотря на чахотку, каким-то образом вышла замуж за Арунделла Крауча. А вот… Стоп…

Передо мной висел портрет Мисапиноа Блэк. На этот раз она была в фамильном блэковском колпаке и кремовом платье. Ее ресницы казались прикрытыми, словно она скрывала какую-то тайну. Этот портрет я узнал бы один из сотни тысяч. Не доверяя самом себе, я вскочил с кресла и подбежал к елке. Сомнений не было: ее холодные голубые глаза сверкали из-под опущенных век.

— Она-то тут что делает? — только и мог вымолвить я.

Арни посмотрел на меня — сначала с удивлением, затем с какой-то холодной решимостью.

— Смотри-ка… Разглядел. Да, Мисапиноа Блэк… — загадочно протянул он. — Стерва… Но необыкновенная стерва…

Я продолжал смотреть, как завороженный, изо всех сил пытаясь не выдавать своих чувств. Отблеск свечи сверкнул на матовой глади шара, словно напоминая мне, что не всё так просто, как я думал.

— Она ведь тебе не близкая родственница… — выдавил я из себя. Впрочем, мое удивление было мне сейчас на руку.

— Подожди… — Арни посмотрел на меня со странным выражением. — Я сейчас.

Быстро поднявшись, он побежал к двери. Я толком не понял, позвал ли его эльф или он побежал по иной причине. Осмотревшись, я снова подошел к сосне и взглянул на ее портрет. Что забыло здесь ее изображение? Они с Арни любят друг друга? Бред. Мисапиноа Блэк вышла замуж за некого Джимбо Блишвика — не купается в волшебном золоте, но вполне состоятелен и из хорошей семьи. Мне вспомнился медальон Арни с весьма фривольными колдографиями. Как, Мерлин, он оказался у него? Только сейчас я задумался над этим…

Арни, между тем, вернулся в гостиную в сопровождении Урилла. Тот левитировал на столик поднос с белым чайником и чашками, на которых стояли изображения крупных роз. Я улыбнулся, обрадовавшись, что привезенный мной китайский сервиз пошел в дело. Мой друг, впрочем не ограничился чаем. Эльф поставил на столик бутылочку ямайского рома, который тотчас сам наполнился в его бокал.

— Так что там твоя красавица голубых кровей? — спросил я, стараясь придать голосу как можно более насмешливые интонации. Затем я отрицательно качнул головой Уриллу, предложившего жестом мне ром. Никогда не понимал, как можно пить спиртное без закуски.

— Мисапиноа? — бросил Арни на меня пронзительный взгляд. — Я чуть на ней не женился, — усмехнулся он, приглашая взмахом руки вернуться в кресло.

— Серьезно? — я старался говорить как можно спокойнее, глядя на шары.

Другой на моем месте, вероятнее всего, психанул бы, но только не я. Виной тому, наверное, наш общий Дом — Слизерин. Про нас говорят, что мы — осторожные и расчетливые индивиды, уважающие и почитающие силу. Но на самом деле мы просто понимаем, что никогда не надо делать поспешных выводов. Наш принцип: дослушай спокойно до конца, ибо малейшая деталь может все изменить до неузнаваемости.

— Ну да… Мы встречались с ней тайком, ходили в рестораны… — Арни говорил с легким волнением, словно входил в небольшой транс. — Иногда я вечерами провожал ее, — перешел он на странный полушепот.

— Отчего же украдкой? — Я посмотрел на весело пыхнувший камин. — Бэрки — достаточно знатный и богатый род. Мог бы сделать предложение.

С минуту мой друг пристально смотрел мне в глаза, словно был изумлен таким поворотом беседы.

— Она развратна… Невозможно развратна… — неожиданно облизнулся Арнольд. — Если бы ты знал, как она разорвала помолвку!

— Как разорвала? Она разве не замужем? — я спросил как можно более равнодушно, хотя мое сердце застучало при этих словах сильнее.

— Она вышла замуж за Джимбо Блишвика, — на лице Арни появилась странная гримаса. — Причем, — понизил он голос, — ее замужество сопровождалось большим скандалом.

— То есть? — я с интересом посмотрел на друга. Тот, щелкнув пальцами, наполнил себе уже третий бокал рома.

— До Блишвика она была помолвлена с другим типом, — поморщился он. — В общем, у него до Миси была любовница-грязнокровка. Миси и разорвала помолвку, — выпустил Арни кольцо дыма.

— Из-за любовницы? — прищурился я. Трудно понять почему, но этот разговор мне казался чрезвычайно важным. Я осторожно сел в кресло и тоже взял трубку.

— Ее возмутил не сам факт наличия любовницы, а что любовница была грязнокровкой! — улыбнулся мой друг.

— Так у вас с ней что-то было? — пожал я плечами.

— Ну да! — воскликнул Арни. Его лицом при этом озарила улыбка, словно он, наконец, поквитался со старым врагом. — Можно сказать, что я ее поимел!

При этих словах он пристально посмотрел на меня, словно ожидая увидеть в моем лице нечто. Мое лицо, однако, оставалось бесстрастным. Я только вдохнул посильнее и выпустил новое облако из трубки.

— Погоди… Так «можно сказать» или «поимел»? — уточнил я.

— Поимел… — В глазах Арни зажегся радостный огонек. — Однажды в отсутствие Блишвика я проводил ее до дома… Ну, а там… — Сейчас мой друг был похож на ребенка, который получил, наконец, долгожданную игрушку.

— Ты хоть остался доволен? — снисходительно прищурился я.

— Вполне! Вполне! — повторил Арни, сладострастно облизнув сухие губы.

Внезапно меня осенило: мой друг все врет. Врет от начала и до конца. Сейчас из-за выпитого его глазки стали маленькими и треугольными. Но эти «треугольники» смотрели на меня пронзительно, словно желая узнать, что я думаю о происходящем. Я понятия не имел, зачем ему понадобилось мне врать, но чувствовал неладное.

— Она спала со мной, но любила Блишвика. Даже плакалась у меня на груди однажды. Плакалась и всё равно предавалась плотским утехам. Все девицы Блэк — конченые развратницы, обожающие скачки постели! Ну как?

Арнольд пристально посмотрел на меня, словно ожидая, как именно я изменись в лице. Но я невозмутимо отпил чаю и посмотрел на резную каминную решетку.

— По-тря-сающе… — произнес я по слогам, глядя в упор на Арнольда. — У меня, собственно, только один вопрос… — Выпустил я кольцо дыма. — Не противно было доставать ее из-под Блишвика?

— Нет… — Чуть смутился Арнольд. Видимо, он не ожидал такой моей реакции.

— Нет? Кстати, а когда это все было? — уточнил я на всякий случай.

— В пятьдесят первом… — кивнул Арни. — Зимой пятьдесят…

— В пятьдесят первом ты вроде бы был женат, разве нет? — пыхнул я трубкой.

— Вообще-то да, — смутился он. — В пятидесятом. Да, точно, в пятидесятом! — ткнул он пальцем в воздух.

«Запутался в показаниях?» — подумал я с интересом. Бывает. Особенно если выучить все это заранее и не очень добросовестно. Вопрос в том, кто зачем написал тебе текст. В зеркале над камином, инкрустированным резной ореховой оправой, мелькнула странная тень.

— Знаешь… — продолжал Арнольд в каком-то исступлении, — Однажды она положила мне голову на грудь, прижалась посильнее, словно намекая, что может быть что-то большее, чем дружба.

— На что же тут намекать, если вы спали? — прищурился я.

— А потом, когда я попытался обнять ее на следующей встрече, эта стерва вырвалась из моих объятий…

Теперь я вздрогнул по-настоящему. Да и как было не вздрогнуть: мой друг рассказывал мне мою историю с той девушкой, которую я почти полюбил. Он рассказывал ее мне, зачем-то заменив меня и Джулию на себя и Мисапиноа. Мои мысли он прочитать не мог — значит, ему кто-то об этом рассказал. Только теперь я понимал, что портрет Мисапиноа был намеренно повешен на елку ради меня. Китайцы считают это жестокой психологический пыткой: показать человеку, как близка его мечта, до которой, однако, нельзя дотянуться.

Возможно, конечно, что это начальство проверяет меня перед предстоящей операцией. В сущности, что я знал об Арнольде Бэрке? Только то, что он сам пожелал мне рассказать, не считая каких-то общеизвестных фактов. Или его попросила Джу…

Я прогнал прочь эту мысль. Все-таки не хочется думать плохо о женщине, которую я почти полюбил. Не хочется — но в нашем деле возможно все.

* * *

Жизнь иногда сама складывает события в странный пазл. После всего услышанного я должен был выйти из дома — покурить, подышать вечерним воздухом. Было морозно и сыро — завтра обещали небольшой мокрый снег. Покурив немного под газовым фонарем, я пошел вперед. В этом районе жило немало волшебников, но видеть их маглы не могли из-за особой защиты.

Меня покоробил писк. К своему омерзению, я заметил у лужи гадкую картину: здоровенный верзила бил заклинаниями щенка нюхлера. Черное существо было совсем маленьким, и жалобно попискивало от боли. Он должно быть что-то стащил по недомыслию, за что и получал наказание. Не выношу, когда мучают животных. Я окликнул эту тварь, но верзила продолжал наказание.

Поскольку этот скот явно не понимал человеческого языка, я применил невербальный «круциатус». Сколько бы министерство не пыталось, оно никогда не могло обнаружить невербальное. Верзила упал и истошно закричал. Маленький нюхлер осмотрелся, словно все еще ожидая удара. Я подошел поближе, присел и протянул руку, чтобы погладить зверька. Черный комок зажался сильнее в кромку грязной воды, явно ожидая побоев.

— Ну что, дурачок? — пожал я мягкую лапку. — Где твой дом?

Кутенок ничего не ответил, а только жалобно пискнул.

— Давай знакомиться, — продолжал я. — Хочешь назову тебя «Фанни»?

Я осторожно взял его на руки, сняв с верзилы «круциатус». Затем, наколдовав невербально покрывало, завернул все еще дрожащего кутика.

— Пошли, попьешь молока, — улыбнулся я ему и бережно понес к дому. Фанни сначала вздрогнул, а затем уткнулся носом мне подмышку.

Меня всегда забавляло, когда изнеженных детей зовут «маменькин сынок». Я встречал немало людей, воспитанных матерью без отца, и хоть бы кто из них был забалованным или незакалённым. Все, как один, — выдержанные, самостоятельные и ответственные люди.  Зато я немало встретил изнеженных и ни на что непригодных мужчин, воспитанных тетушками или бабушками. Когда я слышу, что некто воспитан матерью без отца, мне хочется сказать: «Замечательно! На пробу к нам!» Вот «тетушкиному племяннику» и «бабушкиному внуку» у нас точно нечего делать.

Моя матушка никогда не скрывала, что будет больно. Наоборот, она всегда предупреждала меня об этом. И всегда холодно прибавляла: «Что это за мужчина, не способный терпеть боль?» Если я плакал у колдомедика, то получал от нее или хороший подзатыльник, или, как минимум, холодное молчание до вечера. На каникулах у меня не было права явиться домой после двадцати ноль-ноль. Тогда я злился и обижался, но потом стал безмерно благодарен ей. Когда я учился в специальной школе, у меня в отличие от многих однокашников, никогда не было проблем с дисциплиной.

Зато однажды к нам приехала моя тетушка Орейла. Меня, признаюсь, ужасно тяготили ее постоянные попытки дать мне какие-то подарки, сладости и, особенно, ее постоянная манера спрашивать, как у меня идут дела. Уже тогда в детстве я чувствовал, что в этом есть нечто неприличное для мальчика. Зачем, если я ненароком разбил колено, поднимать шум на весь дом, после которого мне последует выговор от матери? Будто я сам не могу промыть в ручье рану и осторожно попросить нашу эльфийку ее подлечить. Вся эта намеренная забота никогда не приводит ни к чему хорошему.

* * *

Я никогда не был театралом и не понимал долгих сборов в театр. Мне трудно представить, почему собираться в театр начинают после обеда. Ладно, дамы заняты туалетом и выбором платьев. (Хотя, каким образом матушка делает это в течение четырех или пяти часов, мне неведомо). А уж нам, мужчинам… Рубашка, смокинг, «бабочка», цилиндр, парадная мантия… Проблем-то на  пятнадцать минут! И тем не менее, для многих сборы на театральное представление — это невероятный ритуал.

Наверное, я страшно ограниченный человек. Я никогда не любил драмы и пьесы. Ничего не имею против оперы с декорациями и музыкой — это действительно хороший отдых. Но когда передо мной со сцены просто рассказывают текст, меня мучает противная мысль, что этак я могу делать и сам. Слава Мерлину, сегодня мы идем на феерию «Бунт гоблинов» — будет, на что посмотреть.

Арнольд, однако, начал сборы сразу после обеда. Для этого он зачем-то потащился в малую кофейную, куда Урилл принес несколько смокингов. Арни начал вертеться возле большого зеркала, примеряя первый из них. Наверное, это черта всех разведеных мужчин — они или запивают, или начинают болезненно следить за своим гардеробом. Я стоял в отдалении, глядя на маленький столик из американского клена. 

— Фанни спит? — бросил Арни, когда Урилл принес очередной галстук.

— Видит десятые сны… — ответил я.

Фанни, напившись вдоволь молока и наигравшись с утра, в самом деле посапывал в моей комнате.  Вероятно, ему наконец-то снились приятные сны. Игра должна была прийтись ему по душе: мы прятали золотое блюдо и позолоченные часы, и Фанни без ошибки находил их. Сейчас, глядя на гладкую поверхность столика, я задумался над тем, а можно ли научить Фанни таскать не все, а только конкретные золотые вещи. Мне бы это ужасно помогло на Востоке, окажись я там вновь. Например, если бы из десяти золотых блюд мне понадобилось бы одно, конкретное, смог бы ли Фанни стащить не все, а именно его? Я никогда не занимался воспитанием нюхлеров. Хорошо бы, конечно, поискать нужную литературу, но так, чтобы не поднимать лишнего шума…

— Слушай, у меня к тебе одна просьба… — неожиданно начал мой друг.

— Ну, после Фанни, мне трудно тебе отказать, — засмеялся я, забарабанив костяшками пальцев по столику. 

— Это пустяки… Моя тетка Элси…

— Элси? — удивился я.

— Вообще-то Элизабет, но сейчас у нас стали так их звать кратко, — пробормотал Арни. — Так вот, она еще в двадцать восьмом году привезла из Парижа японское панно. Старинное, как она говорила! Там что-то написано, а что — мы никогда не могли разобрать. А теперь у меня в гостях — настоящий знак Дальнего Востока! 

— Грех не воспользоваться, понимаю, — ответил я. — Ну пошли, посмотрим на твое произведение искусства.

Арнольд чуть театрально показал в коридор, и мы быстро пошли в малую библиотеку. Точнее, это был маленький читальный зал с одним единственным столиком, креслом и камином. Перед ним висели синие кружевные занавески. Арни взмахом палочки отодвинул их, и передо мной предстала типичная японская гравюра. Она изображала гору, у подножия которой виднелась негустая мандариновая роща. На заднем плане терялась за горизонтом сине-зеленая гладь моря — скорее всего, Тихий океан к западу от японских берегов, потому что в Желтом море нет такой густой синевы. На переднем плане виднелась одинокая туя, словно спрашивая сама себя, а что я забыла в этой роще.

— Это Фудзияма? — спросил Арнольд, поправив непроизвольно «бабочку».

— Нет, это гора Дондоро, — присмотрелся я. — Там по преданию жил веселый, но пакостный, Красный Демон. Он воровал рис у крестьян, а потом стал учеником Бога Грома. 

— Смотри-ка, тут есть надпись, — показал мой друг на правый угол. 

— Вижу… — пробормотал я. Над храмом у подножия горы в самом деле красовались иероглифы.

— Ты понимаешь по-японски? — Арни посмотрел на меня с интересом.

— Разберу, — спокойно сказал я. 

Любопытно, почему я никогда не видел этой картины в доме Арни. Вроде бы я даже был в этой комнате пару раз, но никакого панно здесь не было. Разве, что он перевесил его из другой комнаты… Или его сластолюбивая женушка постаралась… Письмо, как ни странно, было вполне современным — чтобы там ни говорила ему тетка.

— «Боль нельзя забыть. Боль нельзя победить. — Начал разбирать я. —  Боль должна пройти сквозь тебя, чтобы стать твоей силой».  Это из «Буси-до», — спокойно ответил я.

— А что такое «Буси-до»? — прищурился Арни. Я покосился на него: меня не покидало ощущение, что он и сам знает ответ. 

— «Путь воина», — ответил я. — Набор заповедей японских самураев. Прежде всего, из Сацумы. 

— Почему именно из Сац… Или как там ее? — удивился Арни.

—  Там самые воинственные самураи, — ответил я. — Знаешь, как шутил один мой знакомый: «Самураи — они и есть самураи, и они всегда будут самураями потому что они — самураи!»

— Масло масляное… — хмыкнул Арни. Мы рассмеялись, и он задвинул занавески.

— А как китайцы относятся к русским? — уточнил Арни, когда мы вышли в маленький коридор. Висячие подсвечники несли на себе тусклые огоньки.

— Они их всегда боялись, как огня, — я удивленно посмотрел на друга, словно объясняя ему прописные истины. — Русские у них сожгли две столицы — Чанъань и Лоян… Да и Пекин не раз сжигали!

— А почему китайские императоры это допустили? — мы вновь вернулись в Малую гостиную. — Ты же говорил, что у них мощная армия!

— Понимаешь, китайцы не любят воевать, — ответил я, стараясь сам найти причину. — Они торговцы и ремесленники. Их великий маг Сунь Цзы написал целый трактат о том, что надо побеждать врага замыслом, расстраивать его планы. А русские были кочевники, с детства на коне и с саблей. Им на все эти изыски было… Прискакали, подожгли стрелы — и конец всем замыслам!

— Это когда их Чингиз-хан объединил? — вспомнил мой друг курс истории.

— На самом деле его звали Темуджин*, — отозвался я. — Чингиз-ханом, то есть «Ниспосланным Небом», его провозгласили сами русские, когда подняли на белом войлоке почета. Это, так сказать, идеальный правитель для русских.

— Но теперь-то они перестали нападать на Китай… — размышлял вслух Арнольд.

— Конечно перестали! Их самые воинственные роды откочевали на Запад. Славян вырезали, а их женщин себе забрали — вот и создали свою империю.

— А почему русские так хотели всегда воевать? — Урилл принес моему другу на выбор черный и серый цилиндры.

— Мерлин знает. Китайцы говорят, что у них степь время от времени пересыхала, и тогда русские шли войной на них. Поэтому, как засуха — вся Поднебесная молились богам и дрожала…

— Интересно, что у русских теперь пересохло, раз их потянуло к Константинополю? — жалобно вздохнул Арнольд, продолжая раскручивать серый головной убор.

Сейчас, глядя на Арни, я задумался над тем, что ожидает меня в театре. Какое именно задание я там получу. Забросят в Россию? Едва ли. Я не владею русским языком, а дипломатической миссии, под прикрытием которой я мог бы действовать, там нет. Забросят в Вену, ставшую центром переговоров? Опять-таки, я не в ладах с немецким, а Вена наполнена русскими агентами. Снова Пекин? Едва ли была бы такая спешка перед Рождеством…

— Кстати, — посмотрел я на резное зеркало, — а это правда, что в доме Блэков есть особая магия зеркал?

Вопрос подброшен как бы невзначай, но мой друг отреагировал непроизвольно.

— Откуда же мне знать?

— Ты же там резвился в кроватке с прекрасной Мисапиноа… — бросил я на Арнольда быстрый взгляд.

— Ну, она мне зеркала не показывала… Мы другим занимались, — мелькнула на его губах странная ухмылка.

— Странно… Вчера говорил, что распутные женщины обожают это делать при свечах и зеркалах, — пожал я плечами. Арнольд не ответил и задумчиво посмотрел на сияющий паркет.

* * *

Магия зеркал всегда казалась мне особенной. В Хогвартсе в наших зеркалах жили духи: они не так уж редко осведомлялись о том, как у нас идут дела. У иного может сложиться впечатление, будто бы такие зеркала есть у каждого волшебника, что неверно. Подобные зеркала — показатель богатых и старинных волшебных домов.

Иное дело — Главный магический театр. Здесь Зеркальная галерея буквально перенасыщена зеркалами. В каждом из них живет свой дух, который приветствует входящих. Возле каждого зеркала горят особенные свечи, которые, отбрасывая тени на их гладь, пробуждают неявные блики.

Мы с Арни аппарировали не к главному входу, а к северной галерее. В наших театрах есть свой зимний сад, где, помимо всевозможных растений, имеется еще и «фонтан грез». Собственно говоря, это обычная чаша, рождающая видения. Ходят слухи, что рядом с ним лучше не думать о заветном — иначе он воспроизведет это на глазах у всех. Я не проверял, но на всякий случай, проходя мимо малахитовой чащи, извергающей белое свечение, задумался о картине в доме Арни. Пусть лучше фонтан воспроизведет пихту у горы Дондоро.

По Зеркальной галерее публика шла редкими парами, которые в окружении теней казались окутанными неярким светом. Дамы в их новых белых платьях с темно-серыми накидками и манжетами казались призрачными созданиями. Разумеется, невдалеке стояла группа «светских львиц», состоящей из миссис Малфой, миссис Яксли, миссис Слагхорн и миссис Крауч. Матушка Арни звала их «величественными дамами, на коих держался мир и основывалось общественное мнение». Наверное, это так, хотя у меня группа интриганистых старушек вызывала улыбку. Некоторые дамы (я сразу понял, что гувернантки) вели воспитанниц — учениц последнего курса в Хогвартсе. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять: они присматривают им выгодных женихов — по возрасту, состоянию и родословной. Словно покупают породистых гипогрифов, ей-Богу.

Мне всегда казалось, что мы идем прямиком по направлению к китайцам. Это в Поднебесной у благородной девушки ноги должны быть такими же маленькими, как у двенадцатилетней девочки. Еще хорошо, что невеста на этих рахитичных ножках не умела быстро бегать. Вот и бинтуют китаянкам ноги начиная с шести лет — пусть ходят и мучаются, превозмогая боль. Свататься к этим сокровищам можно тоже по определенному ритуалу: сначала познакомиться на вечере или празднике, затем слать безответные стихи, затем, если последует ее ответ величиной в одну строку, можно послать в подарок зеркальце. При этом китайцы безумно гордятся тем, что отличаются от «северных варваров» — монголов, ойратов, русских, у которых можно гулять вдвоем с девушкой хоть до утра… Мы говорим о «чудесах Востока», не думая над тем, что сами идем в тот же Восток.

К счастью, ни Арнольд, ни я не входили в их расчеты. Арнольд Бэрк имел скандальную репутацию полуразведеного рогоносца, который наверняка посещает женщин недостойного поведения. (Так и вижу миссис Малфой, шепчущую что-то такое миссис Слагхорн и советующую ей держать от него подальше племянниц). Ну, а Ланселот Роули… Мелкопоместный эсквайр, пробивающей себе дорогу в жизни в каком-то там отделе министерства. С точки зрения морщинистой миссис Малфой — неплохая партия для незнатной полукровки, чудом попавшей на благородный факультет — Слизерин или Райвенкло. Но чтобы отдать за такого дочку или племянницу из хорошей семьи — «фи-фи-фи».

— А правда, что у китайцев есть «люди с зеркальными лицами»? — шепнул Арнольд, когда мы подошли к пред последнему зеркалу с духом в виде неприятной полузвериной мордой.

— Есть. Это воинственные духи, которые требовали себе особого поклонения, — отозвался я, глядя на блестящее стекло зеркала.

— Опасные? — прошептал Арнольд.

— Скорее, хотели такими казаться для маглов, — пробормотал я.

Поскольку Зеркальная галерея служит одновременно и театральной прихожей, публика использовала ее как зал. Дамы быстро поправляли прически; мужчины наводили палочкой глянец на туфли себе и своим спутницам. В толпе я заметил и Лоуренса Треверса — высокую крупную фигуру в очках. Ярла Йергин стояла рядом с ним в дорогом темно-фиолетовом платье. Кажется, она спокойно меняла перчатки с уличных на театральных. Да, очки блестели на ее глазах также, как и в тот день, когда я в последний раз видел ее в Хогварсте. Только теперь ее лицо изменилось — в ней появилось нечто собранное и взрослое. Черные волосы не вились кудряшками, как в школе, а спадали прямыми линиями вдоль плеч.

Я присмотрелся. Не знаю почему, но меня удивила ее рука. Мне трудно ее описать, но она была тонкой, белой и холеной. Фиолетовый рукав дорогого платья невероятно точно гармонировал с ней. При взгляде на нее, мне почему-то сразу вспомнилось история о ее помолвке. Умом я понимал, ее рука была нежной и красивой, но на душе отчего-то поселилось неприятное чувство.

— Ты чего? — спросил меня Арнольд.

— Все в порядке — отозвался я. Мимо нас промелькнули Оймер и Виола Яксли — старые друзья родителей Арнольда и, кивнув нам, пошли вперед.

Зеркальная галерея завершалась неясной субстанцией, напоминавшей Омут Памяти. Все входящие ныряли в нее и вскоре оказывались в громадном холле, где эльфы быстро разливали любимые напитки — по желанию. Многие по традиции заказывали сливочное пиво или огневиски, но многие предпочитали вошедшее в моду шампанское. Краем уха я слышал легкий говор двух кузин Нотт, что шампанское — чарующий напиток зимы, рождающий ощущение холодной сказки. Моя встреча будет в антракте. Поэтому пока я последовал за Арнольдом, спешившему вместе публикой к ансамблю из двенадцати елей.

Рождественский уголок напоминал Большой зал Хогвартса. Елей на самом было было одиннадцать — в центре высилась огромная корабельная сосна. Шесть елей были обычными; пять — голубыми, видимо, привезенными из Северной Америки. Все ели блестели серебристыми снежинками, а главная сосна переливались сотней горящих свечей. Арнольд на ходу здоровался с младшими Яксли, в то время как я смотрел на подбегавших эльфов.

— Где же Блэки? — осторожно спросил я друга.

— Блэки? — Арнольд осмотрелся вокруг. — А… Вот же они! — указал он подбородком на группу пар, подходящих к Главной сосне

Я прищурился. Блэки были одеты безукоризненно, словно только сошли со страниц модных журналов. Мужчины были упакованы в смокинги; дамы в длинных платьях несли театральные веера с причудливыми узорами. Я плохо знал Блэков — разве что пожилого Ликоруса. Но сейчас, глядя на них, я удивлялся, что остальные почтительно расступились.

— Где-то здесь должна быть твоя подруга, — заметил я. Мое сердце застучало сильнее. 

— Это она… — прошептал Арни, указав мне на одну из идущих к сосне пар.

Пожалуй, это необычно — встретить, наконец, наяву девушку из своих грез. В первый момент она даже не поразила меня. Мисапиноа Блишвик была такой, как на своем елочном портрете — холодная тонкая дама, упакованная в безупречно белое дорогое платье и черные перчатки до локтя. В прикрытых ресницах сияли синие глаза. Золотистые волосы выглядывали из-под шляпки с пером страуса и высокими полями. В первое мгновение я не почувствовал ничего — словно она была самой типичной дамой с картинки. Но затем тонкость ее тела пробудила во мне приглушенное дикое желание. Этот стан словно сам просился приобнять его и поднять его хозяйку в воздух — так, чтобы она налету поджала от счастья свои маленькие ножки в черных глянцевых туфельках. Я не сомневался, что смогу поднять ее одной рукой.

«Все девицы Блэк развратны… Невероятно развратны…» — зазвучал в моей голове голос Арнольда. Я с интересом покосился на моего друга: неужели о в самом деле поднимал ее своей рукой? Ведь она была выше его на целую голову…

— А этот господин — Джимбо Блишвик? — спросил я, как можно более равнодушно. Не знаю почему, но блондин с песочными усиками казался мне прирожденным рогоносцем.

— Ну да, — кивнул Арни. 

— И он получил рога по твоей милости? — спросил я, глядя на друга в упор. 

Мой принцип: в таких случаях лучше всегда брать быка за рога. Арнольд пробормотал что-то невнятное и покосился на раскидистую лапу ели.

— Ты разве не представишь меня своей подруге? — с интересом спросил я как можно более равнодушно.

— Миссис Блишвик? Да, сейчас.

Не обращая внимания на Ноттов, мы шагнули в их сторону. Мисапиноа Блишвик, похоже, заметила своего знакомого и послал моему другу едва заметную улыбку, незаметную для мужа. Ее белый веер с движущейся черной птичкой чуть шевельнулся. Я насторожился. Но не успела моя настороженность оформиться во что-то конкретное, как Арнольд уже обменивался приветствиями с Блишвиками. Рука миссис Блишвик шелохнулась, снова удивив меня своей тонкостью — словно приглашая погладить ее.

— Добрый вечер мистер и миссис Блишвик, — поклонился я семейству. — Очень приятно с вами познакомиться.

— Нам тоже, мистер Роули, — ответил усатый. Его супруга изобразила светскую улыбку, а затем сделала изящный книксен.

— Мы никогда не видели вас здесь, — сказала она. — Почему, мистер Роули? — Ее голос звучал с томной напевностью, которой миссис Блишвик могла свести с ума любого. 

— Мой друг только вернулся с Востока, — ответил Арнольд.

— В самом деле? — брови Джимбо Блишвика поползли от удивления вверх.

— Да, из Китая, — ответил я. Ее густые ресницы казались мне скрывавшими множества тайн, как веера японок.

— Из Китая? — поинтересовалась миссис Блишвик. — Право, это интересно. Надеюсь, вы как-нибудь расскажете нам об этой удивительной стране?

— Ммм… С удовольствием, — ответил я, почему-то задумавшись над тем, как выглядит моя «бабочка».

— Дорогая, у нас сейчас нет времени, — напомнил ее муж.

— Тогда может быть пригласим мистера Роули и мистера Бэрка к нам на чай? — спросила Мисапиноа Блишвик.

— Прекрасно. Милости просим к нам в гости, — невозмутимо ответил Блишвик.

«Смелее, я твоя!» — словно говорил взгляд миссис Блишвик. Или он ничего не говорил, а я был жертвой иллюзии? Я еще раз посмотрел вслед удалявшейся паре, которой эльф преподнес напитки. Тонкая перчатка дамы взяла бокал с шампанским. Неужели и Арнольд, и этот невзрачный Блишвик в самом деле обладали ей в самых немыслимых позициях? И если это делали, то почему…

«Сказка, в которой принц Шун получает урок и теряет руку», — вспомнилось мне, когда мы прошли в зал с говорящими креслами. Два бархатных кресла скрипнули, и мы стали присаживаться в партере. Сидевшие неподалеку Слагхорны послали нам приветствие, и я был рад увидеть Луизу в хорошем настроении. Ярла Трэверс также казалась вполне довольной жизнью подле Трэверса — они заняли ложе бенуара. Блишвики также заняли бенуар — не чета нам, любителям партера. Летающие снизки свечей стали тускнеть.

Все первое действие я наблюдал за сценой, стараясь побороть нетерпение. Спектакль оказался интересным — рассказ о событиях тринадцатого века на фоне декорации болота и замка. В роли гоблинов были находившиеся под обороткой эльфы, которые сражались пока еще между собой в потоках синих электрических волн. Только под конец подошел герцог в латах и что-то велел двум гоблинам, от чего те пришли в неописуемую ярость. Пару из них герцог наказал «круциатусом», но вскоре ему пришлось убежать в замок.

Публика зааплодировала и наступил антракт. Мы вышли в холл вместе с Арни, но я отстал от него где-то в районе елей. Начальник поджидал меня за нужным столиком, держа в руках бокал с огневиски. Рядом с ним стоял второй — очевидно, предназначенный для меня. Стараясь не думать лишнего, я прошел к нему. Шеф, чуть заметно улыбнувшись, сразу предложил мне его.

— Вы из Нанкина? —  сказал мне Гринграсс после обмена приветствиями. Дамы, проходившие мимо, продолжали сплетничать друг с другом. Судя по обрывкам разговора, речь шла о нарядах престарелой миссис Малфой.

— Из Фузана, — уточнил я. — В Гуаньчжоу было не прорваться. Принц Гун что-то заподозрил, и я решил не рисковать.

— Под Гуаньчжоу вас ждала шхуна до Формозы… — вздохнул Гринграсс.

«Не мешало бы знать это раньше», — вздохнул я. Счастливая Ярла не отпускала руку Трэверса. Глядя на ее сияющие очки, я удивлялся, как быстро наша скромница выучилась светской жизни.

— Но все-таки очень рад видеть вас живым и здоровым! — улыбнулся шеф. Призрачный свет зеркал ударил по нашим бокалам темноватыми лучами — настолько, что я чуть поморщился.

— А кто меня учил? Ваша Светлость, — также с улыбкой кивнул я.

— Скажете тоже, — подмигнул мне начальник. — Не я, так нашелся бы другой. Но все-таки очень рад, что вы справились…

Его весело смеющиеся синие глаза говорили сами за себя.

— Ладно, ближе к делу, — понизил он голос. — У меня для вас есть одно важное задание, связанное к тому же с пребыванием в одном месте… Пока, по крайней мере, — внимательно посмотрел он на меня.

Я всегда попадался умению начальника шутить в самых необычных ситуациях. Он все-таки удивительный человек. Когда дела идут хорошо — хмурый, раздражительный, словно боится подвоха. Зато если все не клеится — шутит, улыбается и подбадривает всех остальных.

— Задание простое, — Гринграсс внимательно посмотрел на меня. — Составьте письменные рекомендации, как, на ваш взгляд, следует изменить ход войны.

— Я не кадровый военный, — вздрогнул я.

— Это не важно. Нас интересует политика, а не стратегия, — ответил шеф.

— Сколько у меня времени? — уточнил я. Задание было получено и нужно было приступать к его выполнению.

— Сразу после Рождества, двадцать шестого, Вас будут ждать в министерстве— Шеф говорил монотонно, но я понимал, что это приказ.

— Есть, — ответил коротко я.

Мимо нас спешили пары. Мой взгляд снова упал на ели, мимо которых шли Блишвики. Мисапиноа демонстративно улыбалась, слушая его. И глядя на ее тело, я не сомневался, что рано или поздно получу его. Как и при каких обстоятельствах — я не знал, но знал, что непременно получу.

— За «Статут» не беспокойтесь. Все согласовано сверху — донесся до меня голос начальника. Серая шляпа миссис Блишвик вздрогнула, словно подтвердив его слова.

Примечание:

*В европейской историографии XVIII-XIX веков Россия считалась наследником Монгольской империи, а не Киевской Руси.

Я не играл, сказав, что вспомнил в зрительном зале про принца Шуна, получившего урок и потерявшего руку. Иногда словно некая высшая сила предупреждает нас о чем-то, а мы не хотим замечать ее предостережений. Мы думаем, что нас предупреждает Бог. Китайцы — Нечто, частью которого выступают наши разум и душа. Мы ловим волны этого поля, понимая, что восприняли сигнал, но зачастую не желаем его понять.Нам, европейцам, трудно понять идею Дао. Конфуций видел в нем путь человека. Лао Цзы пошел дальше, увидев в нем начало всех вещей — то, что было до Инь и Янь.

«Нет Бога вне вселенной, и нет вселенной вне Бога, и оба они в одинаковой степени — только видимость», — удивили меня когда-то слова Лао Цзы.

Представляя себе Дао, я вспоминаю одну картинку на шелке в Запретном городе. Юноша и девушка собирали груши на фоне густого синего неба. Когда я спросил старого Лай Фэна, где здесь Дао, он ответил мне: они все вместе. Не Небо, как подумали бы мы, европейцы. Не тот, кто живет на этом бездонном темно-синем небе. Юноша и девушка, грушевое дерево тоже были частями Дао. Их ум и чувства также сливались с Небом в единое целое, как и грушевое дерево.

Я спросил Лай Фэна, какое наказание ждет того, кто не следует Дао. Старый китаец улыбнулся и ласково попросил меня напомнить, как называется последняя притча истории про принца Шуна. Я не задумываясь ответил: «В которой Принц Шун наконец добивается того, что одновременно невозможно и нежелательно». Старик улыбнулся мне в ответ. Дао не мстит за бунт, в отличие от наших богов и греческого рока. Оно просто исполняет нашу мечту в тот момент, когда она перестает быть таковой. Дао дарит нам то, что мы уже не хотим брать. Дарит тогда, когда исполнение нашей мечты уже не приносит нам ни радости, ни счастья.

* * *

Конфуций учил, что женщины делятся на два типа — «те, которые выбирают» и «те, которых выбирают». Возможно, так оно есть. Хотя, признаюсь, что никогда не встречал женщин второго типа. Взрослые в детстве внушили нам сказку, что мужчина выбирает себе жену. Ничего глупее этого я не слышал. Мужчина в любви может сделать ровно то, что ему позволит женщина. Последнее слово всегда за женщиной, ибо мужчина может только предложить ей чувства.

С Джулией Корделл у меня произошла необычная история. В чем-то почти мистическая. Будучи наполовину француженкой, она отличалась свободолюбивым нравом и отлично знала северо-индийские государства. Во всех поездках она сопроводила сэра Джонатана Бэргона — известного мага, который для маглов был просто специалистом по санскриту.

Я познакомился с ними обоими в Гуаньчжоу осенью пятидесятого года, когда судьба ненадолго забросила меня в этот город. Джулия сразу показалась мне красивой: высокая с вьющими темно-русыми волосами и большими зелеными (возможно, чуть косыми) глазами. В ее лице было что-то немного неправильным — то ли из-за ее легкого косоглазия, то ли из-за того, что она смотрела по сторонам. Злые языки болтали, будто она любовница Бэргона, но я не особенно в это верил. Кто в сущности мешал им соединить свои судьбы? А если Бэргон (которому, в то время как раз стукнуло полсотни) не желал узаконивать их отношения, то какой смысл ей быть с ним столько лет? Можно держать человека в ожидании пару месяцев, но отнюдь не годы.

В Гуаньчжоу было что-то вроде праздника в доме консула — этакий торжественный ланч по случаю выхода в свет новой книги Бэргона. Джулия на правах верной помощницы была его организатором. Она произнесла несколько пышных дежурных, но бессмысленных слов о том, как много они сделали, чтобы поднять санскрит в Индии. Обладая язвительным характером, я подошел к ней после окончания, и сказал, что у нее прекрасный, но розовый, взгляд на мир.

— Почему розовый? — удивилась Джулия. Она говорила с приятной хрипотой, которая придавала шарм ее голосу, хотя в нем я сразу уловил жесткость.

— Верите в благодарность за добрые дела, — улыбнулся я краешками губ.

— Надо же во что-то верить, — добавила она с лукавой улыбкой. Свечи вспыхнули, и я заговорил о чем-то с подошедшим Александром Финнером — моим товарищем по работе.

Для девушки нашего круга Джулия вела чересчур вольный образ жизни. Она не была потомственной волшебницей — скорее, провинциальная полукровка, которая каким-то (возможно, сомнительным) образом сумела занять неплохое место под Солнцем. У нас на Востоке нравы свободнее английских — простое общение с женщиной или даже прогулка с ней по саду никого не удивит. И всё же даже по нашим восточным меркам она казалась странной — своей постоянной работой и занятостью, которыми, впрочем, любила бравировать сверх всякой меры. Я ни за что не поверю, что даже самый занятой человек на свете не найдет из двадцати четырех часов пяти минут, чтобы чиркнуть ответ на письмо. Когда человек ведет себя слишком неестественно, это заставляет усомниться и в остальных его словах.

Следующий раз мы увиделись через год в Дели, куда меня забросила судьба. Стоял ноябрь пятьдесят первого года. Здесь было тепло. Наше министерство представлено в Индии сэром Персивалем Крэббом, который входит в круг советников вице-короля. Разговор шел о нашем недавнем разгроме в горах Афганистана, после которого даже победы в Китае и Аргентине не казались радостными. Джулия присутствовала на обеде без своего «старшего друга» — она, кажется, привезла какие-то бумаги. Двое гостей отвешивали ей комплимент за комплиментом, восхищаясь ее умением держаться в седле — не дамском, а самом настоящем мужском. Джулия слушала их вполуха, и через какое-то время между нами сам собой завязался разговор.

— А я ведь до сих помню, как вы говорили, что не пьете днем зеленый чай, — улыбнулась она.

— Я это действительно говорил? — удивился я.

— Да, вашему другу. Я слушала и улыбалась, — зеленые глаза Джулии сияли необычным светом.

— Почему? — спросил я.

— Не знаю… Просто забавно… — рассмеялась она. Мне показалось, что сейчас она была обычной шаловливой девчонкой.

Эльф принес по бокалу шерри и овсяное печенье — легкая закуска перед прогулкой. Скоро должен был состояться фейерверк — у нас его делают несколько по-иному, чем у маглов: эльфы наколдовывают «огненные цветы» — точь в точь, как настоящие, которые, поднимаясь в воздух, рассыпаются на множество огней. Мы вышли в сад вместе, обмениваясь легкими фразами.

— Неужели вы помните, что я бросил на ходу год назад? — спросил я.

— Почему бы и нет? — улыбнулась Джулия, покосившись на меня. — Вы слишком необычный человек, мистер Роули, чтобы вас было легко забыть.

Мы болтали еще некоторые время. Джули, умевшая замечательно рисовать, объясняла мне разницу между холодными и теплыми цветами. Мимо нас прошли парой Бредсворт Малфой со своей молодой женой — они после свадьбы совершали путешествие на Восток. Распустившиеся огненные цветы озарили нас, и в тот же миг я понял, что она — самая красивая девушка на свете. Я почувствовал, что влип — влип окончательно и безвозвратно. И сияющие глаза Джулии, ее мелькавшие улыбки, словно говорили мне, что это не безнадежно.

Во время приема ко мне подошла очаровательная миссис Флинт в легком кремовом платье. Сделав изящный книксен, она спросила, могу ли я поговорить по китайским делам с ее мужем.

— Конечно, у меня к вам есть одно предложение, — ответил я. Гам гостей, возвращавшихся с летней мансарды,

— Разве можно делать предложение двум девушкам? — в упор посмотрела на меня Джулия.

— Чисто деловое, — рассмеялся ваш покорный слуга. — Может быть, мы перейдем на веранду, в террасу, а еще лучше в сад?

— Может быть… — Голос Джулии стал слегка хриплым. — Подождите, я только поговорю с одним моим знакомым.

Фигурки индийских богов на стенках зашевелились, словно предвещая смуту. Джулия встала и гордо прошествовала к группе мужчин, среди которых оказался и ее знакомый — Орвенус Нотт. Я едва сдержал смех, глядя на них: невысокий Нотт с белой бородкой приходился своей спутнице едва по плечу. Тем не менее, минут через десять, он вывел Джулию к выхода, и она, уходя, послала мне очаровательную, хотя и ехидную улыбку.

Мы договорились о встрече через пару дней. Затем мы прошлись мимо Кутб-Минара — Джулия рассказывала мне какие-то интересные индийские притчи. Я в свою очередь расспросил ее о «Махабхарате», которую, признаюсь, так и не смог дочитать до конца. В финале, когда рядом уже не было никого, моя спутница легко погладила меня по плечу, пообещав написать завтра.

В следующие два дня, я сам написал ей два письма, ответа на которые не последовало. Я решил, что писать больше не буду: если она захочет общаться — пусть ответит хотя бы на мои предшествующие письма. Так уж я устроен, что любого человека я прошу о чем-то только один раз. В исключительных случаях дважды. А трижды — никогда и никого. Таков мой девиз, которому я не изменил никогда. Тем больше было мое удивление, когда однажды утром, выходя из дома, я обнаружил сидящую на столе сову с письмом такого содержания:

Дорогой Лэнс!

Приношу Вам свои извинения, что пропала. У меня появилась куча непредвиденных дел. Если Вы захотите, я была бы рада продолжить наше общение. Ведь Вы единственный, кто увидел во мне то, что не увидели другие.

С уважением и благодарностью,

Джулия Корделл

Я почувствовал, как забилось сердце. К лицу хлынула кровь, а складки на лице разгладились сами собой. В груди появился ком радостной истомы, словно я только что проснулся после долгого и неприятного сна. Естественно, я тотчас схватил перо и вывел, что надеюсь, все ее трудности остались позади, и я буду рад с ней пообщаться вновь. Чтобы не быть голословным, я назначил ей встречу в городском парке, послезавтра в семь часов. Она приняла мое предложение, и я вышел на улицу с чувством чужестранца, который наконец обрел родину.

В тот вечер мы долго гуляли с Джулией вдоль аллей, болтая о каких-то пустяках. Она рассказывала мне, что в ней течет французская кровь, и она с детства любила французские романы. Наверное, потому она и выбрала свой образ жизни: француженка — это всегда девушка из другого мира. Я непроизвольно предложил ей руку, и она охотно оперлась на нее. Мы пошли дальше, вдоль длинных деревьев, отбрасывающих вечерние тени. По бокам стрекотали птицы, и тропический воздух вновь стал походим на ком, которым трудно дышать.

— Смотрите, черный лебедь! — показал я на пруд.

Этот редкий вид лебедей стал популярен у маглов, с тех пор как мы начали заселять Австралию. Да и у нас богатые чистокровные семьи были не прочь подержать в пруду или озере «австралийца». Держать его, правда, невероятно сложно — приходится постоянные лечить. И тем не менее, черный, по настоящему черный, красавец величественно скользил по озерной глади. Наверное, ему было одиноко — в озере больше не было никого, кроме пары не особенно тропических нырков. Но всё же держался лебедь с подчеркнутым равнодушием, скользя по мягкой озерной глади с безупречно прямой шеей.

— Красивый, правда… — прошептала Джулия. На этот раз ее голос стал мягким. Казалось, в ней словно вновь проснулась простая наивная девчонка.

— Давайте посмотрим? — предложил я.

Моя спутница ничего не ответила и только легким движением перчатки поправила вуалетку. Я начал спускаться вниз, протянув ей руку. Она безропотно взяла ее и, пока мы спускались, осторожно ее погладила — словно мы были знакомы много лет. Мы подошли к кромке воды и засмотрелись на птиц.

 — Мне пора, — неожиданно тихо сказала Джулия. Мы по-прежнему стояли, взявшись за руки, хотя спуск давно закончился.

— Да. — также негромко ответил я. — Хотите провожу вас?

— Нет. Не стоит… — тряхнула кудряшками девушка, не отпуская мою ладонь.

Повинуясь неведомой внутренней силе, я взял Джулию за плечи и притянул к себе. Она не сопротивлялась. Я попытался поцеловать ее, но девушка легким движением головы отпрянула в сторону. Вместо поцелуя она крепко обняла меня и уткнулась лицом в мою грудь, словно зарывшись в ней. Я молча гладил ее мягкие волосы, что-то бормоча. Мы простояли несколько минут. После этого Джулия улыбнулась и исчезла в потоках воздуха.

Когда я пришел домой, сова Джулии к моему изумлению (хотя в душе я, признаюсь, ждал чего-то подобного) уже сидела на письменном столе. Я улыбнулся, и, дав ей немного крекера, отвязал конверт. На белом пергаменте золотыми витиеватыми буквами была выведена фраза:

Спасибо Вам за вечер. Я уже засыпаю. Думаю о нашей следующей встречи.

Джули

В ту ночь я чувствовал себя счастливейшим человеком. Мне казалось, будто стены комнаты начали вращаться в темпе вальса. Мне почудилось, будто внутри меня снова, словно рыхлый снег, поднимался ком радости. «Не Джулия… Джули…» — прошептал я сам себе. Неужели она в самом дел могла полюбить меня? Представляя, как она счастливо спит, мне не хотелось ее будить. Я чувствовал себя счастливым от одной мысли, что она где-то погружается в грезы сна, и, быть может, думает обо мне…

Через пару дней мы с Джулией встретились в городском сквере. На этот раз у нас было куда больше свободы: мы договорились пойти в маггловский ресторанчик. Джули оделась экстравагантно: легкое, почти коктейльное, фиолетовое платье и туфли на высоких каблуках. В такой обуви она могла идти, только опираясь на мою руку, чем не преминула воспользоваться. Мимо нас прошла пара ее знакомых, которым она помахала рукой. Меня немного смутил этот факт: Джулия, ссылаясь на занятость, просила перенести нашу встречу. Зачем? Трудно сказать почему, но я инстинктивно не верил ее словам.

За ужином мы болтали о пустяках. Индийцы подносили нам жареный рис, сладковатые овощи и вино. Наконец, покончив с горячим чаем, мы вышли к городскому саду. Уже стемнело, и только редкие прохожие шли по парку, словно ища индийскую экзотику.

— Думаете, со мной прямо уже все ясно? — спросила Джулия, весело глядя на меня. Ее светло-зеленые глаза сияли при этом странным светом.

— А разве нет? — улыбнулся я, весело посмотрев на нее.

Мы пошли мимо густых зарослей, не обращая внимания на серый туман. В Индии, несмотря на жару, всегда туманно, словно рассеянный волшебник разлил в воздухе густое топленое молоко. Я протянул руку, Джулия оперлась на нее. Уже вечерело, и на небе загорелся бледный серп Луны, смутно проглядывавший сквозь серую дымку.

— Посмотрите, как сияет… — прошептала Джулия. — Мне кажется, он так и будет сиять нам всегда… До Пекина или до Агры… — опустила она ресницы.

Я не ответил. В тот миг мне казалось, что слова совершенно не нужны. Вокруг стоял стрекот птиц, и он казался мне предвестником радости. Мы подошли к большому серому камню, лежащему здесь с незапамятных времен. Джули осторожно отпустила мою руку и, прищурившись, посмотрела на неровную крону дерева.

— Мне пора, — улыбнулась она краешками губ. Вокруг нас не было не души, это вновь придало мне уверенность.

— Давайте провожу вас? — предложил я.

— Не сегодня, — рассмеялась она. Я осторожно положил руку ей на плечо, но она, засмеявшись, вырвалась и показала кончик языка, как шкодливая девчонка.

— Тогда до послезавтра, — улыбнулся я.

— Есть! — весело ответила Джулия, и, пошевелив пальцами, растворилась в струях топленого воздуха.

Я пошел назад. На душе было странное чувство — смесь радости с привкусом горечи. Я в сотый раз говорил себе, что я счастлив, но в закоулках души понимал, что все это не так, как должно быть. Мне трудно было сформулировать, что именно пошло не так, но сам факт, что я сейчас иду один говорил о многом. Наверное, так и должно быть в начале отношений. И всё же меня неотступно глодала мысль, что наша прошлая встреча была лучше этой. А если прошлое уже лучше настоящего, то считать ли это любовью? «Это победа, но с привкусом поражения», — вспомнил я слова одного военного.

Впрочем, француженка — это особая женщина. Тонкая, легкая, вольная, способная на любые экстравагантные поступки. Она может жить с любимым мужчиной, наплевав на общество; а может посвятить себя целиком этому обществу, забыв о своем мужчине. Наверное, этим они и безумно нравятся мужчинам. Мы безумно хотим увидеть француженку своей женой, хотя не меньше боимся, что она будет нам не верна. Никто не знает, что придет ей в голову через минуту.

Весь следующий день я попробовал убить работой, но каждую минуту мое сердце стучало от нетерпения все сильнее. После полудня я не выдержал и направил письмо Джулии, спросив, как у нее дела. Она не ответила. «Ничего ничего, так нужно», — утешал я себя, хотя сам не особенно верил своим утешениям. Вечером я не выдержал и аппарировал в Запретный город Удди-Пура. Саид по-прежнему лениво стоял возле своей лавки, словно ожидая меня.

— Я пришел за цветком, — начал я без экивоков.

Бирюзовый самоцвет по-прежнему переливался в лавке, выбрасывая облако за облаком. Я приметил его на следующий день после письма Джулии, когда пошел выбирать ей подарок. Саид в свою очередь заприметил меня: видимо, у него никто не покупал столь дорогие подарки. Понимающе кивнув, он поклонился.

— Сагиб заплатит четыреста галеонов? — осторожно спросил он.

— Безусловно, — спокойно ответил я, отдав ему мешочек. Смуглый понимающе улыбнулся, а затем внимательно посмотрел на меня.

— Сагиб покупает его невесте? — улыбнулся он.

Я внимательно посмотрел на него. Джулия, собственно, и близко не была мне невестой. Но какой-то дьявольский голос внутри твердил, что так оно и есть. Улавливая носом бесконечный запах благовоний, я подумал, что Джулия в самом деле моя будущая жена. В этом не может быть сомнений.

— Да, — ответил я.

Индиец по-прежнему с интересом смотрел на меня. В его смуглом лице, казалось зашевелились тени.

— Сагиб благороден и щедр. Желаю счастья сагибу, — поклонился он. Мне почудилось, будто запах благовоний стал более приторный и щипучим, а огонь свечи разгорался все ярче. Не знаю почему, но мне не понравился этот огонь.

Я плохо спал ночь, думая о предстоящей встречи. Следующим утром я встал ни свет ни заря, и, сгорая от нетерпения, отправился в сад. Мы договорились посмотреть таинственную гробницу Мухаммед Шаха. Джулия опоздала минут на десять. Я присмотрелся к ней и удивился: ее лицо осунулось, черты лица стали резче, а во всем ее облике появилось что-то злое.

— Добрый день. Сразу предупреждаю: у меня мало времени, — холодно сказала Джулия. — Только до пяти часов.

— Как вам будет угодно, — ответил я спокойно. Глядя на нее, я вдруг вспомнил противный урок Эйвери: с таким лицом женщина на свидание не ходит.

— Кстати, это вам, — улыбнулся я, послав ей взмахом пальцев цветок.

— Что это? — Джулия осторожно открыла его. Я напрягся. — О, Мерлин… — поморщилась она. — Зачем? Сегодня что, какой-то праздник?

Я не знал, что ответить. Я просто смотрел на нее, удивляясь внезапно произошедшей с ней переменой. Передо мной словно стоял другой человек. Мне казалось, будто она то ли зла, то ли рассержена на меня. Только вот за что?

— Просто, хотел сделать вам приятное, — прищурился я. — Разве это плохо?

— Спасибо, конечно, только больше не стоит, — поморщилась она.

Все это казалось настолько необычным, что я не знал, что ответить. Мне казалось, будто я шел в гости, а вместо этого получил удар заклинанием по голове. После чего меня, очнувшегося, спросили: «Что? Какие гости?» Джулия молча шла рядом со мной, погружённая в свои мысли. Небо становилось чуть более солнечным, чем обычно, и я вдруг осознал, что ненавижу тепло.

— Давайте зайдем? — показал я на полуразрушенный храм. Вокруг не было ни души: только вдали мелькал какой-то человек.

— Только ради вас, — сухо ответила Джулия.

Мы медленно изучали битые камни, прощупывая палочкой камень за камнем. Я осторожно рассказывал моей спутнице какие-то истории, но ей, похоже, было всё равно. Джулия стояла рядом со мной, целиком уйдя в свои мысли. Ее непонятно откуда взявшиеся морщинки на лбу говорили сами за себя.

— У вас все хорошо? — спросил ее я.

— Немного приболела, мне кажется, — демонстративно кашлянула она. — Ладно, мне пора. Ну все, прощайте Лэнселот, — как-то натянуто улыбнулась она.

«Озерный», — подумал я с затаенной неприязнью. Никогда прежде день не казался мне таким отвратительным. Я попытался приобнять ее, но Джулия, легонько погладив мое плечо, исчезла. Меня вдруг осенило, что я вижу ее в последний раз.

С тех пор все стало иным. Внешне как-будто не изменилось ничего — мы с Джулией еще писали друг другу письма, как прежде. Но с каждым разом тон ее писем становился все прохладнее, а сообщения короче. Между нами как-будто выросла стена, и что бы я не делал, как бы не пытался ее пробить, все было тщетным. Больше всего на свете мне хотелось вернуться в тот декабрьский день, когда мы шли по парку и искали портал в заброшенном мавзолее. Я снова и снова спрашивал себя, в чем именно я ошибся, но никак не мог объяснить себе тот роковой миг, когда все пошло иначе.

Возможно, конечно, все это имело вполне прозрачное объяснение: Джули хотелось, чтобы я за ней бегал, как пудель за хозяйкой. Но я не верил в такое объяснение. Джули слишком умна, чтобы рассчитывать, будто я сделаю это.

Иногда во сне я видел другую, счастливую концовку — как мы Джулией снова спускаемся к озеру и я показываю ей нашего черного лебедя. Он поднимается вверх, а я с улыбкой протягиваю ей руку. Я пытался вновь написать ей, и получал в ответ милый, но холодный, ответ. «Колесо времени нельзя повернуть вспять, — говорил мудрый Лай Фэн. — Даже боги не властны над временем…»

* * *

Я вскочил. Видение кончилось. За окном простиралась обычная серость зимнего утра. Поправив одеяло, я осторожно посмотрел сначала на подсвечник, затем на часы в виде горгульи и только тут с ужасом понял, что была половина десятого. Лениво зевая, я накинул халат и отправился приводить себя в порядок.

Подобное задание наверняка получил не я один. Его дали многим сотрудникам нашего отдела. Как бы то ни было, добрую треть дела мы уже сумели сделать. Принц Гун, главный друг русских, по крайней мере на время нейтрализован. Окажись он на престоле или регентом, нам пришлось бы во много раз хуже: Цини без сомнения ударили бы на Гонконг. А такую войну мы бы не потянули…

Омолаживая у зеркала лицо, я начал размышлять о деле. Я сразу откинул военное решение проблемы: давать рекомендации с моей стороны было как минимум глупо. Что оставалось? Открыть порталы и выпустить в Крыму венгерских хвосторожек? Бред. Поставить для наших войск магические щиты? Русским, как выпускникам Дурмстранга, ничего не стоит их снять. Применить магию, чтобы выкрасть план обороны Севастополя или каких-то его компонентов? Даже в случае успеха (к слову, весьма сомнительному) это даст нам максимум небольшой перевес на отдельном участке фронта. И не более.

Выходя в дубовую столовую, я заметил, что Арнольд уже завтракал. То ли голод победил в нем мужскую солидарность, то ли он решил дать мне выспаться, но так или иначе, его кувшинчик уже подливал в чай молоко, а сам Арни брался за свежий номер «Пророка». Пробурчав «утро утро», я спокойно сел за стол.

— А ты, оказывается, редкая соня, — усмехнулся Арни, едва я поправил салфетку. — Это же надо столько спать!

— Знаешь, спал, как убитый, — добродушно проурчал я. — У тебя дома атмосфера замечательная: все заботы прочь!

Арнольд бросил на меня беглый взгляд, а затем посмотрел на комод. Не могу точно сказать почему, но этот взгляд друга мне не понравился: такое ощущение, будто он скрывает от меня какую-то мысль.

— Как ты думаешь, у меня получится с Лореллой? — с надеждой спросил Арни.

Не в моих правилах лгать другу в сердечных вопросах. Поэтому я, посмотрев на старый витой подсвечник, спокойно произнес:

— Смотря что. Поволочиться за ней ты, конечно, можешь. Но вот что ты получишь — большой вопрос. 

— Но игра… — запротестовал Арнольд, выставив вперед ладонь. Я чуть не прыснул, видя, как он мысленно приударил за Лореллой.

— Именно что игра, — подтвердил я, пригубив клубничного джема. — Ну не бросит она ради тебя мужа и дочку, не бросит. И даже не предоставит тебе доступ к своему телу, поверь.

Лорелла Паркинсон, в девичестве Яксли, милая девушка, которую выдали за Теодора Нотт. (Это имя у них в роду весьма распространено и повторяется как минимум через поколение). Нотт старше своей подруги жизни на целых тридцать лет, и едва ли у них слишком много общего. Вчера Арнольд уделял ей повышенное внимание — вплоть до того, что подал ей веер в отсутствии мужа. Похоже, он уже в мечтах занял место ее любовника. Наивный.

— Что же будет? — спросил мой друг. В его голосе мелькала грусть.

— Да ничего. — Пригубил я кофе. — Вытянет из тебя подарки и деньги. Покрутит хвостом, а потом махнет ручкой.

— Неужели кругом одни хищницы? — грустно вздохнул Арни.

— Да. И двуногие куда опаснее четвероногих, — ответил я.

— Что же мне делать? — грустно посмотрел мой друг.

— Помнить австрийскую мудрость: «Весел тот, кто любим — кто любит, тот грустит», — ответил я с долей дурашливости. Наверное, сейчас я мысленно поблагодарил Джулию — она дала мне высшую защиту. Пережив ту боль, мне уже стало не страшно ничего.

— Представляешь, с каким восторгом австрийцы говорят об этом в венских кофейнях? — вздохнул мой друг. — Там, между прочим, барельефы в античном стиле висят…

— Буднично скорее, — равнодушно ответил я. — Зато с удовольствием потягивают кофе по-турецки… — Не знаю почему, но сейчас мне казалось, что в воздухе столовой разлит запах венского молотого кофе. — Нигде в мире не умеют так вкусно готовить этот кофе, как в Австрии…

Фраза о кофе по-турецки вновь напомнила мне о черных кудряшках Джулии — то был ее любимый напиток. Но я постарался поскорее прогнать прочь это видение. Хватит — надо учиться жить дальше. Арни посмотрел на трёхногий висячий подсвечник, а я снова задумался о деле. Фронтовые рекомендации я отметаю. Это раз. Никаких магических тварей. Это два. Кражи документов… Наверняка, половина моих сослуживцев придумает именно это. Нет. Не пойдет. А что же остается? Перед глазами поплыла подробная карта западного, южного и восточного берегов Крыма — я изучал ее подробно вчера. Забавно, что в Крыму нет северного побережья…

— Ты не забыл, что на ланч мы приглашены к Блишвикам? — спросил Арнольд.

— К Блишвикам? — повторил я, взглянув на кофейник. Тот, как и положено, сразу оторвался от скатерти и долил мне кофе.

— Они же вчера нас звали. Вот, кстати, и приглашение, — протянул мне Арни длинный белый конверт.

Я почувствовал, как сердце забилось сильнее.

Чжуан Цзы, последователь великого Лао Цзы, написал со слов учителя удивительный поэтический этюд: «Однажды я уснул, и мне приснилось, что я — лимонно-желтая бабочка, порхающая по цветам. Я собирал их пыльцу, наслаждаясь солнечным летним днем. Я проснулся и не знал: то ли мне приснилось, что я бабочка, то ли бабочке приснилось, что я человек».

Я знал этот этюд со школы: меня обучила ему райвенкловка Ксин По. Это было одно из первых упражнений, которое я научился писать по-китайски. Сама Ксин то ли писала, то ли рисовала его кисточкой на шелке сверху вниз. Я попросил разъяснить его мне Лай Фэна, когда мы прогуливались по унылым низким сопкам возле Мукдена. Стоял теплый августовский день. Легкий ветер словно предвещал осень, напоминая, что закат уже не за горами. Старик улыбнулся и сказал:

— Все просто. Каждый день ты пребываешь в двух мирах — мире сна и мире яви. Никто не знает, какой из них истина, а какой — грезы.

— Почему? Мир, в котором я живу — реальность, а сон — мир грез, — ответил я, рассматривая сначала серый халат Лай Фэна, а затем ковер из бессмертников — цветов, которыми заросли необъятные просторы Маньчжурии.

— Только потому, что большую часть суток ты проводишь в мире, называемом «явью»? — спросил меня Лай Фэн. — Но что тогда ты скажешь о ребенке или о старце, которые большую часть дня проводят во сне? Какой из двух миров реальнее для них?  — улыбнулся старик.

Я со вздохом сорвал цветок бессмертника и потрепал его в руках.

— Никогда не понимал, как такой мудрый человек, как Лао Цзы, мог восхвалять невежество, — вздохнул я. — Меня всегда изумляла его жуткая мысль: «Откажись от учения и избавишься от печали». — Я посмотрел на горизонт, сразу вспомнив школу — компанию возвращающихся с квиддича гриффиндорцев.

— Лао-Цзы говорил не о том, что ты думаешь, — снова улыбнулся Лай Фэн. — Он лишь поставил тебе выбор — стать умным или счастливым. Ты сейчас вспомнил грубых и невоспитанных, но счастливых детей…

При этих словах я вздрогнул: старик все еще разрушал мою окклюменцию.

— Однако, ты должен признать: они были счастливее тебя и твоих одноклассников, мечтающих вкусить плоды добра и зла, — продолжал Лай Фэн. — Они веселились, дрались, издевались, получали любовь и вожделение дев… Они были счастливы, как счастливы вот эти тушканы, — указал он морщинистой рукой в поле. — Ты счел их удовольствия низменными и решил вкусить от древа познания Инь и Янь и даже самого Дао. Ваши сущности выбрали разные пути.

— И потому… Моей сути снится, что я человек, а им — что они бабочки?

Лай Фэн рассмеялся. Я недоуменно посмотрел на него.

— Прости, но я иногда действительно удивляюсь тому, как однообразно мыслят люди Запада — их словно с детства заключили в клетку мыслей и картинок. Совсем наоборот! В тайных мечтах человек вроде тебя видит себя счастливой и свободной бабочкой, а сущности тех детей иногда грезится, что они пошли чуть дальше изначального Дао. Но ты не можешь избавиться от учения и печали, также как они — от наслаждений первобытными удовольствиями.

— Выходит… — я посмотрел на лучи заходящего Солнца… — Нам мешают быть счастливыми тайные желания нашего Духа?

— Наконец-то ты понял слова Будды, — поднял старик морщинистый палец, — «существование есть мучение; причина его есть бессмысленное хотение, не имеющее ни основания, ни цели». Твои собраться воспринимают эти строки о тайных мечтах духа чуть ли не за призыв к самоубийству, — горько вздохнул он.

Тогда я понял, что если бы Чжуан Цзы стал бабочкой, ему приснилось бы, что он человек. Интересно, а что бы приснилось моей сути?

* * *

Я ожидал увидеть изысканную роскошь, а вместо этого увидел бедноту. Моя матушка наверняка назвала бы это «благородной бедностью». (Хотя каким образом бедность может быть благородной, мне трудно сказать: думаю, это придумали промотавшиеся роды, чтобы скрыть свои неудачи). Не то, чтобы замок Блишвиков был уж совсем полной беднотой, но стены изрядно износились и во многих местах были видны следы недавней кладки. Перестроить замок у Блишвиков явно не хватало денег — только поддерживать его едва-едва в прежнем состоянии.

Большая часть владений Блишвиков была необитаемой. Владельцы жили только в надвратной башне, перестроенной под жилое помещение. Винтовая лестница с каменной кладкой и летающими факелами напоминала наши каменные коридоры в Хогвартсе. Вверху были окна с движущимися витражами, однако сейчас из-за ранних сумерек они не имели вида. Потолки, хотя и приведенные в порядок с помощью магии, висели низко — местами так, что невозможно было распрямиться в полный рост. Обои, наспех заделанные волшебством, также не могли скрыть следы наколдованных заплат. Посмотрев на видневшиеся кое-где водяные подтеки я подумал, что дом Арнольда должен куда больше соответствовать мечтам о роскошной жизни, которым наверняка предавалась такая нежная чувственная красотка, как миссис Блишвик. Любители плотских удовольствий, как правило, обожают их во всем — не только в постели.

— Ты живешь получше, — скептически бросил я Арнольду, когда мы аппарировали ко входу.

— Папаша и дед Блишвика крепко поизносились, — качнул головой мой друг. — Проигрались, точнее.

Никогда не понимал игроков: неужели люди в самом деле верят, что могут выиграть? Все эти выигрыши казались мне липой, жульничеством — выписыванием сумм подставным лицам. У этих систем нельзя выиграть. Ибо если было бы можно, все игорные клубы и казино давно стали бы банкротами.

— Сюда, джентльмены! — подбежавшая эльфийка с мордочкой в виде пятачка показала нам на тяжелую деревянную дверь.

Я слышал, что у Блэков все домашние эльфы были серо-зелеными и с тонкими пятачкам — так раз такие, как это создание. Вход тоже оказался с хитринкой: дверь не открывалась — через нее надо было проходить, словно через каменный барьер на вокзале Кинг-Кросс. Эльфийка, которую, как выяснились, зовут Зита, приняла наши плащи и растаяла в воздухе, доложить хозяевам о приходе гостей. Я в свою очередь решил получше сосредоточиться: не следует показывать мой интерес к нежному и лакомому (пожалуй, это лучшее слово!) телу хозяйки. «Или всё же следует?» — мелькнула насмешливая мысль. Я улыбнулся и прогнал ее прочь.

Гостиная была отделана старым, но дорогим мореным дубом, с гобеленами, изображавшими сцены со сражениями магов с гоблинами и великанами. Я сразу вспомнил нашу маленькую Гобеленовую комнату, которая примыкает к слизеринской гостиной, но обнаружить ее можно только с помощью некоторых ухищрений. Обитатели этого дома то ли слишком любили эти гобелены, то ли хотели доказать, что они равны по статусу Слизерину. Последнее было интересно — ведь Блишвики не были особенно богатым и кичливым родом. Значит, Блэки…

Арнольд тем временем рассматривал летавшие в воздухе три позолоченных подсвечника. Похоже, он тоже пытался сосредоточится на чем-то. Интересно, на чем? Не выдать мужу тайну своих забав с его женушкой? Я задумчиво посмотрел на давно вышедшие из моды ситцевые обои с движущимися виньетками — остатки былой роскоши.

У меня было несколько минут для размышлений. Итак, что я должен предпринять? Допустим, кража документов. Дурмстранговцы не идиоты — наверняка поставили сильные магические барьеры в Севастополе. Я, конечно, могу рискнуть прорваться. Добыть карту обороны какого-то бастиона. И что дальше? А дальше ничего — в лучшем случае мы с боем возьмем пару бастионов. Ход войны это не изменит. Не то…

— Добрый вечер, джентльмены, — раздался четкий и немного хриплый голос мистера Блишвика.

— Добрый вечер, мистер Блишвик, — механически кивнул я, — Задумавшись, я чуть не пропустил, как хозяева аппарировали в гостиную. — Добрый вечер, миссис Блишвик, — шагнул я навстречу хозяйке.

Сам Джимбо Блишвик стоял в безупречном черном фраке с «бабочкой», не до конца скрывавшем темно-зеленую жилетку. Зато его супругу украшало безупречное серебристое платье с легким голубоватым отливом. Это платье как нельзя лучше подчеркивало всю стройность ее фигуры, а чуть голубоватый отлив платья удивительно сочетался с синим блеском ее глаз. Едва я подошел к ней, как Мисапиноа Блишвик протянула мне маленькую ручку в белой перчатке. Я охотно приложился к ней. Возможно, это была игра отблесков свечей, но мне мне показалось, что под ее чуть прикрытыми ресницами мелькнула искра.

— Мы рады видеть вас, мистер Роули, — ее голос звучал нежно с легкой таинственной хрипотой. Она словно намеренно подчеркивала наличие у его хозяйки тайных желаний. — Рада видеть и вас, мистер Бэрк, — протянула она руку и моему другу.

— Мне тоже приятно быть гостем в столь гостеприимном доме, — кивнул я. — Если позволите, я преподнесу его хозяевам подарки.

По счастью, у меня были кое-какие заготовки. Мистеру Джимбо Блишвику я подарил волшебный корейский фонарь, способный каждые полчаса выпускать на волю светлячков. А вот для прекрасной Мисапиноа Блишвик я заготовил бежевый японский веер, изображавший движущихся черных ласточек над морем, мандариновые деревья и излучавший вокруг легкий мандариновый аромат. Было приятно смотреть, что хозяйка, пытаясь сохранить светскую бесстрастность, рассматривает его с веселыми огоньками в глазах.

— Какая прелесть, — шевельнулись, наконец, ее ресницы. — Благодарю вас, мистер Роули, — сделала миссис Блишвик изящный книксен благодарности.

Глядя на ее движения, я почувствовал, что больше всего на свете мечтаю обнять ее стан. Если бы она могла читать по-японски, то прочитала бы на веере фразу: «Твой облик способен и отгонять, и привлекать духов».

— Я тоже благодарю вас, мистер Роули, — охотно ответил мистер Блишвик. — Идёмте к столу, джентльмены, будем рады предложить вам ланч.

Соседняя комната была, видимо, той гостиной или обеденным залом, где владельцы замка принимали гостей. Стены были затянуты зелеными гобеленами со знакомым мне гербом Блэков и незнакомым гербом — скорее всего, Блишвиков. На столе стояло французское шампанское, рядом с ним уместились четыре тарелки с сыром и зимними грушами. Знакомая эльфийка показала лапкой на стулья, предлагая занять свои места. Миссис Блишвик, отдав ей распоряжение, легонько взмахнула веером и послала мне едва заметную улыбку. Глядя, как она садится за стол, я почувствовал, что обладание таким телом было бы самым большим лакомством на свете. (Точно также, как любой смертный мечтал обладать телами Небесных Фей из свиты Владычицы Си Ванму, которые срывали персики из ее божественного сада). Я с завистью посмотрел на усача, представляя, как ночью он снимает платье и чулки с этой нежной прелести… Почему ему выпало в жизни такое наслаждение?

Знакомую мне эльфийку сменил пожилой эльф Гудри, успешно разливший шампанское. Арнольд на правах старого знакомого осведомился, как обстоят дела у Сигнуса и Эллы. Из беглого ответа мистера Блишвик я понял, что речь шла о молодой Элле Макс, не так давно вышедшей замуж за Сигнуса Блэка. Этих Блэков так много, что сам черт сломит ногу в их родословных, но Арнольд каким-то образом умудрялся их знать. Эльф перешел к сыру, а Арнольд уже задал пару вопросов о здоровье некой Элладоры Блэк — должно быть, той, которая почиталась нынешней главой этого рода. Я посмотрел на кончик сыра и начал углубляться в свои невеселые мысли.

Половина первого дня, отведенного мне Гринграссом, прошла, а я еще так и не наметил даже контуры решения. Мы еще до конца не понимаем, зачем русские так вцепились в Севастополь. Из того немного, что мне известно по открытой печати, я понял следующее. Мы, пользуясь численным превосходством, заставили под Альмой* отступить корпус Меньшикова. Тот почему-то ушел в Бахчисарай, а не в Севастополь — «фланговый марш», как назвали его французы. Уйди он в Севастополь — никакой штурм города, где стоит армия, был бы невозможен по определению. Но он ушел в Бахчисарай. Русские сняли с кораблей моряков и пушки, а корабли затопили — кому нужны корыта без пушек… А в Бахчисарае формируется их армия… Или не в Бахчисарае?

— Вы знаете мисс Элладору Блэк, мистер Роули? — раздался голос очаровательной хозяйки.

— Не имею чести, миссис Блишвик, — ответил я, наслаждаясь тающим во рту кусочком сыра. — Если мне не изменяет память, она кажется… Миссис Кэрроу? — посмотрел я на зависшую в воздухе белую свечу.

Эльф как раз щелкнул пальцами, и на столе появилось жаркое. Что же, жареные тетерева с печеным картофелем — вполне подходяще.

— Да, в самом деле… — улыбнулся ее муж. — Мерлин, у вас превосходная память, мистер Роули! Только она давно просит себя так не называть!

Все трое обменялись легкими понимающими улыбками — словно хорошо знали, о чем идет речь. На всякий случай пошевелил краешком губ и я. Арнольд провозгласил тост за хозяев, а я снова посмотрел на бокал с искрящейся золотистой пеной. Это вино, кажется, называют «грезой счастья». Высокопарно, но метко — в этой желтой жидкости правда есть предчувствие скорой радости. Глядя на нее, словно чувствуешь, что в жизни вот вот должно случится что-то хорошее.

Интересно, где бы я дал сражение на месте русских? Представим, что мы наконец взяли никому не нужный Севастополь, закопав в землю тысячи солдат, и рванули вперед. На Бахчисарай… Бахчисарай? Нет, пожалуй… Я бы еще растянул фланги нашей армии. Они задавят нас лавой где-то на равнине, где нет укрытий для строительства редутов и перебои с водой. Джанкой… Да, пожалуй Джанкой… Здесь у нас нет корабельной артиллерии, здесь у нас будут усталые войска и уязвимые коммуникации. Я бы на их месте сделал Джанкой новой Полтавой. И то, что русские концентрируют силы под Николаевым, а не в Бахчисарае, подтверждает мою версию… Впрочем, такой вывод ничего не дает для рекомендаций, которых ждет Гринграсс. Это не моего ума дело.

— Интересно, мистер Роули, что делают китайцы столкнувшись с неприятностями? — в глазах хозяйки мелькнул озорной огонек.

— Мисси… — чуть поморщился супруг.

Я вздрогнул: похоже, ее муж дал понять, что жена перешла некую грань. Мисапиноа потупилась — то ли смирившись с мужем, то ли поняв, что в самом деле совершила оплошность. Я легонько ущипнул себя за палец. Если он пытается ее тиранить…

— Скажите, мистер Роули, так как в Китае избавляются от неприятностей? — повторил нежный голос миссис Блишвик. Похоже, что дама, поняв, что ошибка уже совершена, решила идти в бой до конца.

— Довольно сложно объяснить… — покачал я головой. — Китайцы смотрят на ваши действия. Точнее, на систему действий.

— Как это? — уже искренне удивился хозяин.

— Поясню на примере. Однажды в феврале у моего знакомого китайца дела пошли плохо. Он сказал, что это закономерно — точно такой период у него был в октябре. Теперь он вернулся к переписыванию рукописи, с которой работал в октябре, когда в жизни был темный период. И через этот бумажный свиток, он полагал, темное время влияет на его жизнь теперь. Я спросил его, как долго будут продолжаться жизненные неприятности. Мой китайский знакомый улыбнулся и ответил: «Как только я избавлюсь от работы с предметом, несущим в себе отпечаток грустных времен».

Блишвики обменялись странными взглядами. Сейчас, глядя на них, я едва подавил улыбку. В бесцветных глазах Джинго Блишвика и синих глазах красавицы была написана такая неподдельная растерянность, что на душе стало смешно.

— Неужели они верят в такое? — наконец выдавил из себя Джамбо Блишвик.

Мисапиноа не сказала ничего. Она бросила на меня такой прекрасный растерянный взгляд, что я почувствовал себя путешественником, обретшим дом. Сейчас я забыл все ароматы ее сладкого нежного тела и захотел просто, озорно, поцеловать ее в щеку. Но я, естественно, этого не сделал — только этого еще не хватало!

— Китайцы верят, что каждая вещь несет в себе энергию, — пояснил я. — Не беспокойтесь, японцы пошли дальше — они верят, что у каждой вещи есть свой злой и добрый духи. Но китайцы верят, что энергия вещей несет в себе память о прошлом — как хорошую, так и плохую.

— Значит… Ее можно вызвать? — в синеве глаз Мисапиона мелькнуло что-то похожее на страх. Я прищурился: трудно было сказать, что именно ее напугало.

— Это очень сложно. Но некоторые волшебные медиумы умеют делать такое. Впрочем, это больше по части вьетов, чем китайцев… — немного неуверенно покачал я рукой.

— Наверняка умеют и японцы, — пробурчал Джимбо Блишвик. — Мерзкий народец, судя по газетам. Весь мир ниже себя считает. Все дрожат, кто к ним проникнет. А ведь нужны-то они кому, — хмыкнул он.

Я посмотрел на пенящийся бокал. Слова про Японию натолкнули меня на неприятную мысль. Перед глазами поплыла картинка -японский залив с нависшим куполом зеленовато-синего неба. В Японии небо высокое и звенящее — совсем не такое, как низкий голубой или темно-синий купол над Поднебесной. Между Нагасаки и деревушкой Иноса раскинулась густая мандариновая роща, спадающая с горы прямо к порту. На рейд Иносы уже вошел корабль под парусами — русский фрегат «Паллада». Самураи с почетом приняли адмирала Путятина и его секретаря Гончарова** (Мерлин, русские фамилии такие же сложные, как и названия их городов!). Надо быть круглым ослом, чтобы не понимать: их задача — настроить нового сегуна против нас. Янки, проклятые янки, старые друзья русских, помогут им в этом. И если против нас выступят самураи, закопошится и другой друг русских — принц Гун… Мы еще держимся в Европе, но если война перекинется в Азию… Калькутта… Да, совершено верно: объединенным силам русских, Циней и самураев по силам будет взять Гонконг и затем ударить по Калькутте…

— А это правда, что мандаринов носят рабы на носилках? — миссис Блишвик, похоже, оправилась от потрясения и постаралась придать разговору легкий светский характер.

— Да. Когда мандарин приезжает на определенное место, его слуга бьет в гонг — пусть все видят, кто приехал! — ответил я.

Тетерев оказался настолько вкусным, что я забыл про пекинскую утку. Мисапиона что-то хотела сказать, но муж остановил ее взглядом.

— Почет аристократии — пожалуй, не так уж плохо, — понимающе кивнул он. Арни прищурился, словно задумавшись о чем-то.

— Скажу вам самое удивительное, — пощупал я рукой мягкую ручку кресла. — Мандарины — не дворяне, а чиновники. В Китае вообще нет аристократов.

— Но как же… — начало было Блишвик; на личике его жены тоже было написано удивление.

— Мандарином может стать любой житель Поднебесной, если сдаст двенадцать ступеней экзаменов…

Я попытался продолжать, заметив, что не только лакомая хозяйка, но и Арнольд с интересом смотрит на меня. Однако мистер Блишвик неожиданно прервал мой рассказ. Наморщенный лоб свидетельствовал о том, что он о чем-то напряженно думал. Подняв руку, он попросил меня прервать рассказ.

— А ведь, дорогая, ваш род явно придерживался китайских традиций! — неожиданно сказал он.

— Что вы хотите сказать, дорогой? — миссис Блишвик посмотрела на мужа с удивлением. Я посмотрел на Арнольда, но тот растерянно смотрел на снующую эльфийку.

— Ну как же? Ваши таинственные комнаты с зеркалами, — пробурчал Блишвик. — Помните, вы и мистер Ликорус Блэк говорили, что темные зеркала несут в себе отражения прошлого?

Я с интересом посмотрел на миссис Блишвик. Сейчас она гораздо меньше напоминала холодную, благородную и сладкую даму. Она была растерянной женщиной, которая хлопала ресницами, пытаясь скрыть так некстати набежавшую растерянность.

— Но это же в части дома… — наконец пробормотала она. — Я, признаюсь, сама была там не часто.

— У вас есть призрачные зеркала? — спросил Арнольд. Он как раз покончил с тетеревом и мог присоединится к беседе.

— Конечно. И они, кажется, хранят в себе прошлое, — ответил важно блондин.

— Мне про это ничего не известно, — недовольно сказала миссис Блишвик, поднявшись с места. — Зеркала у нас, правда есть, причем старинные, но никакого прошлого в них нет, — властно добавила она, отойдя к комоду.

Оглянувшись, я проводил внимательным взглядом ее высокую фигуру. Белое платье только подчеркивало тонкость ее форм. Я посмотрел чуть ниже: у нее, безусловно, были длинные ноги и наверняка очень стройные. Я уже представил, как эффектно они, обтянутые шелковыми чулками возникают в полутьме при свечах. Ее белое тело ночью наверное отливает перламутром. Мне вновь вспомнился «Персиковый сад» о Небесных Феях из свиты Си Ванму. Сбрасывая платье, они становились во много раз слаще любой смертной и насколько страстными, что для обладания ими нужно было съесть персик из сада Си Ванму. Я вновь представил, как ее, облаченную в прозрачную ночную сорочку (а лучше совсем нагую) можно нести на руках в постель, положив руку под ее колени. Она в самом деле была сошедшей на землю Небесной Феей…

Я перевел осторожный взгляд на Арнольда. Неужели он в самом деле попробовал все эти, скрываемые под ее платьем, лакомства? Лицо моего друга расплылась в какой глуповатой улыбке — словно он пропустил пару лишних бокалов портвейна. (До которого Арнольд, чего греха таить, после развода был весьма охоч). Вбежавшая эльфийка левитировала на стол серебряное блюдо с бисквитными пирожными.

— Лучше сюда… — указал Арнольд на центр стола. — Да… Поставь…

— Ее зовут Кальри, — мягко улыбнулась миссис Блишвик. — Моя личная эльфийка.

— Ага… Кальри… — машинально кивнул Арнольд.

«Тоже мне — горе любовник, — подумал я с легким раздражением. — Провожал домой, кувыркался с ней в кроватке, а имени ее личной эльфийки не знаешь? Для правдоподобности мог бы хоть выучить имя эльфийки, что ли». Я вспомнил растерянность Арнольда в прихожей. Не похоже, чтобы он был частым гостем в этом доме…

Маленькое нотабене. Я разумеется, давно понял, что Арнольд врал про свою связь с Мисапиноа. Но понять — это одно, а получить доказательства — совсем другое. Теперь у меня было как минимум несколько доказательств его лжи, пусть косвенных, но важных. Значит, осталось выяснить, зачем именно Арнольд врал и почему его сказка про Мисапиноа так похожа на мою историю с Джулией.

— Простите… Не могу ли я покурить перед чаем? — спросил я.

— О, боюсь для этого вам придется пройти в другую комнату, — ответил добродушно и чуть насмешливо ее муж. — Я сам не курю, а моя жена не выносит запаха табака.

— Что же, ради прекрасной миссис Блишвик я готов и на эту жертву… — засмеялся я. Хозяйка одарила меня улыбкой, которая может быть несла, а может и не несла двусмыслицы, а эльфийка тотчас провела в маленький кабинет на втором этаже.

Набив трубку, я равнодушно посмотрел на зеленую скатерть стола. Дешево и банально. Зеркала с прошлым в доме Блэков показались мне интересными и даже немного волнующими, но сейчас у меня были дела поважнее. Я с наслаждением выпустил струйку дыма. Если Путятин и Гончаров достигнут успеха, они начнут топить наши корабли с опиумом, пряностями, зеленым чаем и золотом. Идиоты французы, кажутся, шумят, что надо навязать русским финансовую войну? Скоро они нам ее навяжут, да такую, от которой мы закачаемся… Я пыхнул. Как говорил первый и любимый правитель русских Тэмуджин: «Ты хотел войны — ты ее получишь!»

Мне уже совершенно ясно, почему спешит Гринграсс. Переговоры Путятина с Тосикиро Кавадзи завершатся к февралю. В середине месяца самураи объявят нам войну. Например, 15-го февраля: у русских это праздник встречи весны с зимой — чем не подарок? Тэмуджин, ухмыляясь, говорил: «Пусть шах думает, что мое войско — струйка дыма в темной ночи». Так же думает император Николай — русским, наверное, так хочется видеть в нем своего любимого Тэмуджина. Сейчас двадцать третье декабря. Пока нас выслушают наверху и примут решение, будет десятое или пятнадцатое января. На осуществление решения останется три недели. Мерлин, до чего же сладко от табака! А у меня нет как нет проклятого решения…

Я выпустил струйку дыма и решил пойти другим путем. Каким должно быть идеальное решение? Представлю его, пусть пока оно будет совершенно нереалистичным. Это должно быть нечто, обессмысливающее действия всей Империи. Нечто, что заставит их войска вернуться в казармы. Нечто, блокирующее их успехи на фронтах. Нечто, останавливавшее их игры на Дальнем Востоке. Нечто маленькое, точное, но смертельное. После этого «нечто» их игра должна стать бессмысленной.

Прищурившись, я посмотрел на струйку табачного дыма. Однажды я беседовал в порту Гонконга с капитаном-маглом парохода. Меня очень заинтересовали взаимосвязь котла и машинного отделения. Глядя на кочегара, кидавшего в топку уголь, я спросил:

«Наверное, остановить такой пароход можно только таким же или более сильным пароходом?»

«Да, — пробасил капитан. — Или просто бросить горсть песка в машинное отделение».

Вот и мне нужно придумать, как бросить горсть песка в машинное отделение неодолимого русского корабля. Осталось определить, что это, собственно, должна быть за горсть песка. У меня есть магия, это верно. Но она есть и у русских— в их Дурмстранге учат не хуже, чем в Хогвартсе. Не то. Отпадает…

Мои размышления отвлекла нежная музыка. Она звучала все сильнее и сильнее, переливаясь в одной и той же гамме. Я сразу понял, что это клавесин. В отличие от рояля, он никогда не может развить музыку. Я пошел на звук и почти сразу вошел в соседнюю комнату. Войдя в нее, я опешил от открывшейся мне картины.

За темно-синим старинным клавесином, расписанные белыми движущимися птицами, сидела Мисапиноа Блишвик, наслаждаясь мелодией. Ее тонкие пальчики бегали по клавишам. Тонкая рука то нежно двигалась в такт звукам, то быстро прыгала на другую октаву. На крышке клавесина в китайской позолоченной вазе стоял букет сухих красных физалисов. Она словно сидела в беседке сада, наслаждаясь музыкой… Вернее, так оно и есть… Сзади был наколдованный весенний сад, и Арнольд с ее мужем стояли возле большой белой беседки у темных кустов. А я — я, как выяснилось, стоял возле маленького ручья, отделавшего меня от Мисапиноа.

Я продолжал смотреть на ее руки, думая о том, как мне хочется погладить их и снять с них перчатки. Как мне хочется обнять ее за плечи и увидеть мягкость ее спины. Как мне хочется снять белую туфельку с этой маленькой ножки, которую она легко поставила на педаль. Как мне хочется упасть с ней на кровать, снимая с нее ночную сорочку, чтобы наутро она в домашнем платье за завтраком улыбалась мне. Мне хочется, но так быть не может. «Мечта навсегда останется мечтой», — учил мудрый Лао Цзы. И от осознания этой мысли, что я опоздал, и опоздал, наверное, навсегда, я почувствовалгрусть. Сумерки сада казались мне щемящими, словно предвещавшими что-то злое.

* * *

Предчувствия редко обманывают меня. Вернувшись домой, мы с Арнольдом сразу аппарировали в гостиной и плюхнулись в красные плюшевые кресла. К моему удивлению по подоконнику важно расхаживала белая сова. Сова Джулии! Я бы узнал ее одной из тысячи. Быстро подбежав к ней, я отвязал пергамент. Сова клюнула мою руку, явно ожидая награды, но мне было не до нее. Раскрыв пергамент, я принялся читать:

Дорогой Лэнс!

Большое спасибо за цветок, который Вы любезно по поднесли мне в Дели во время нашей последней встречи. К сожалению, я не могу взять от Вас столь дорогую вещь — в этих вопросах я очень принципиальна. Поэтому я продала ваш цветок и на вырученные деньги купила Вам эту цветочную воду и розу для вашего фрака. Я долго выбирала подарок для Вас и в конце концов остановилась на этом.

С наилучшими рождественскими пожеланиями,

Джулия

Несколько мгновений я смотрел отупевшим взором на письмо. К конверту в самом деле прилагалась черная роза (маглы спорят о том, существует ли такая в природе), посыпанная дорогими блестками. Рядом лежал флакон с водой.

— Что это? — с любопытством спросил Арнольд.

— Да так, ерунда… — постарался я мгновенно взять себя в руки. — От знакомых.

Арни недоверчиво взглянул сначала на меня, затем на зеленый ковер с изумрудным лугом. Я стоял, глядя на письмо, словно ощущая, что внутри меня какое-то гадкое существо высосало воздух. Это несомненно было унижением, причем высокой степени. «Я продала и возвращаю Вам ваши чувства», — словно писала Джулия. Она могла подарить мне что-то в ответ. Но нет… Ей надо было вернуть мне подарок в такой гадкой и унизительной форме. Сильно унизительной.

Унижение, как я давно усвоил, бывает разных степеней. Однажды в Эдо я присутствовал на процедуре чаепития в жасминовом саду. Со мной сидел американец. Слуга поднес ему чашку чая и протянул не как всем — слева направо. Янки, ничего не подозревая, взял чай и пригубил его. «Этот белый варвар даже не понимает, что такой процедурой чаепития он подвергается второй степени унижения», — шепнул мне Сайго Такамори**

. «Ничего удивительного, — продолжал он, — белые варвары только лет через четыреста дорастут до уровня империи Ниппон!». Видимо, Джулия решила выбрать мне что-то такое. Но за что?

— Будешь отвечать? — бросил Арни, подойдя к сове.

— Мгм… Не… — пробормотал я. Самое обидное, что сейчас у меня не было даже наброска ответного унижения. Только что плохого я сделал Джулии? В груди нарастала какая-то мерзость, но я не желал ничего знать. Нельзя. Не здесь.

Я медленно подошел к черному комоду. На первый взгляд все выглядело логично: Джулия решила просто унизить меня как можно сильнее. «Я возвращаю Вам Ваши чувства», — словно говорило ее письмо. И всё же… Смущало меня одно обстоятельство. Неужели Джулии понадобилось целых три года, чтобы понять, что мои чувства ей не нужны? Маловероятно. Или произошло нечто, после чего она пожелала их мне вернуть таким унизительным способом? Что именно? Чем я за минувшие дни (хорошо, пусть недели) мог так досадить Джулии?

Теряясь в догадках, я подошел к черному бюро и начал рассматривать лежавшие на нем стопки пожелтевших «Пророков». Газеты беспорядочно валялись на столике, словно кто-то читал их за завтраком, а потом позабыл убрать со стола. Теряясь в догадках, я посмотрел одну из газетных страниц. Тысяча восемьсот сороковой год. Дата явно не отдавала новизной.

— Что это? — спросил я, посмотрев сначала на стопку, затем на ручной фонарь.

— А, это старые газеты… — Махнул рукой Арни. — Их читала тетушка Элси, когда гостила у нас. Это ведь была ее комната.

— Она последний раз была в сороковом год? — поинтересовался я.

— Вроде того, — наморщил лоб Арнольд. — Разве я тебе не говорил, что она умерла еще в сорок третьем?

— Да вроде нет… — ответил я. Сейчас мои руки взяли номер «Пророка» из стопки. На обороте стояла дата: «22 мая 1839 года»… Подумать только! Пятнадцать лет назад…

— «Отчет о визите в Лондон Его Императорского Высочества Великого Князя Александра Николаевича…» — прочитал я.

Мне показалось, будто в моей голове мелькнул луч света. Мои мысли еще не успели оформиться во что-то конкретное, как я уже почувствовал, что нахожусь на правильном пути. Сейчас я вспомнил, как в далеком детстве был с мамой на реке в пасмурный августовский день. Молния вспыхнула, и ее отблеск осветил даже корни старых пней.

— Арни, ты гений… — только и мой прошептать я, нетерпеливо теребя край газеты. Пламя летящей свечи вспыхнуло ярче — похоже, я не мог скрыть своего волнения.

Мой друг дернулся и бросил на меня изумленный взгляд.

Примечания:

*Сражение на реке Альме произошло 20 сентября 1854 г. между войсками коалиции Великобритании, Франции и Турции, с одной стороны, и России — с другой. В ходе сражения союзники, пользуясь двукратным численным превосходством, заставили отступить русский корпус под командованием А. Меньшикова.

**Путятин Ефимий Васильевич (1803 — 1883) — граф, русский адмирал, государственный деятель и дипломат. 7 февраля 1855 г. подписал первый договор о дружбе и торговле с Японией. Секретарем в посольстве Путятина в Японию был известный русский писатель И.А. Гончаров.

**Сайго Такамори (1827 — 1877) — один из наиболее влиятельных самураев в японской истории. Входит в число так называемых «Трёх великих героев» эпохи Реставрации Мэйдзи. Лэнс, видимо, познакомился с ним весной 1854 года, когда Такамори впервые вышел за пределы княжества Сацума, сопровождая даймё Сацумы Симадзу Нариакиру в Эдо.

Наверное, нет на свете человека, которого не волновала бы загробная жизнь. Первый раз она волнует нас в раннем детстве, когда мы узнаем, что близкий нам человек умер. Мне было четыре года. Не спорю, мне казались интересными и страшными мокрые букеты хризантем, полированный гроб, погребальная хвоя венков, приторный запах набальзамированного тела. Я не спал ночь, то с ужасом ожидая прихода в дом покойной бабушки, то думая о том, что однажды и меня закопают в песчаную землю. Не знаю почему, но я никогда не мог поверить, что моя душа в виде меня полетит, как птица, на небо, где на троне сидит грозный Бог Саваоф. Разумеется, я не мог обойти стороной ужас смерти в беседах с мудрым Лай Фэном. Глядя на этого тихого старца в серой робе, я почему-то был уверен, что если и есть на свете человек, способный победить смерть, то это именно Лай Фэн.

Маленькое отступление. Почтенный Лай Фэн и ваш покорный слуга путешествовали по Маньчжурии, идя из монастыря Гехола в Мукден. Старец взял с собой и юного ученика, которому Боддхисатва даровала такое право. Элвис перед отходом сказал мне, что русские купили нескольких мандаринов и те начинают мутить маньчжуров, внушая им, что династия Цин окитаилась и променяла тибетское учение. Я все еще не мог поверить, что Великая Поднебесная становится яблоком раздора между нами и русскими — вроде Кашгарии, Афганистана и Бухары. Но, похоже, все шло к этому. Я пошел пешком в Мукден Лай Фэном, следуя твердым инструкциями не действовать, а наблюдать и слушать. Другой возможности проникнуть в запретные города Маньчжурии — древней вотчине рода Цин — у нас попросту не было.

— Учитель… — начал я издалека, когда спал полуденный зной и мы начали спуск с невысокой горы. — Я слышал, что по вопросам, существует ли «Я», живет или не живет по смерти, Великий Будда не дал никакого поучения. Так ли это?

Старик остановился. У нас с ним был замечательный распорядок. Мы шли с рассвета и до полудня. С полудня мы отдыхали на привале, обедая и купаясь в реке или озере. Затем мы шли до наступления темноты, после чего делали себе ночлег. Тогда, двадцать седьмого августа, мы как раз тронулись в путь после обеда. Я намеренно выбрал для беседы этот день, ибо за десять лет до этого двадцать седьмого августа мы с матушкой шли по кладбищу, и я чувствовал ужас от стоящего здесь духа смерти.

— Как все люди Запада, ты боишься смерти, ибо не понимаешь ее природы, — улыбнулся Лай Фэн. Я едва не чертыхнулся — старик как всегда легко читал мои мысли. — Прежде чем говорить о смерти, подумай над простыми истинами.

— Я знаю, что такое «быть», — посмотрел я себе под ноги. — Но что значит «не быть»? Как можно лежать целую вечность недвижимым, не думать, не чувствовать ничего и быть медленно поедаемым червями? Ведь оттуда еще никто и никогда не возвращался.

— Ты ошибаешься, — вздохнул Лай Фэн. — Оттуда вернулись все, и не один раз. Вернулся ты, вернулся я… Вернулась твоя возлюбленная… — с улыбкой посмотрел он на меня, от которой мне стало чуть неуютно. — Вернулся и Великий Император Дао Гуан, да продлит Небо его дни!

— Но ведь никто не знает, что там, — покачал я головой, глядя на бессмертник.

— Посмотри вокруг: вот что там, — обвел старик рукой горы.

Я посмотрел на сопки, поглощенные морем белых и желтых цветов, чувствуя, что никак не могу поверить ему.

— Старость похожа на детство, — продолжал Лай Фэн. — Старик и ребенок много спят и мало бодрствуют. Старик и ребенок лепечут глупости и мало говорят. Старик и ребенок немощны и нуждаются в уходе. Старик и ребенок погружены в свой мир. Мы словно описали круг, в котором сошлись начало и конец. Мы вернулись назад — к той точке, откуда ушли когда-то. Что должно произойти дальше?

— По логике старец должен снова стать младенцем, — ответил я.

— Именно. Мы меняли тело ровно восемь раз — каждые десять лет. Нам исполнилось восемьдесят, мы превратились в младенцев, и пришло время им стать. Значит, нужно превратить наше старческое тело в тело младенца, ибо закон жизни требует его обновления.

— Но тогда… — ошарашенно посмотрел я на призрачные очертания щербатой сопки. — Смерть есть ни что иное, как естественный переход в наше новое, младенческое, тело?

— Ты начинаешь понимать… — посмотрел на меня старик. — Став младенцем, ты больше не можешь жить в теле старца, а оно не может обновиться до состояния младенца. Значит, ты, уже став младенцем, покидаешь старческую немощную плоть, получив подходящее младенческое тело.

— Допустим, — согласился я, хотя сомнения меня все еще терзали. — Но что если из вот этого камня, — постучал я по куску гранита, — выползет злобная гюрза, которым славятся здешние места, и прервет мой цикл? Ведь мой дух еще не требует себе нового тела!

— Тогда ты просто некорректно завершишь данный жизненный цикл, только и всего, — ответил монах. — Ты получишь другое тело, сохранив многие, слишком многие навыки и воспоминания из прошлого. Ты можешь аккуратно вылить чай в другую чашку. А можешь разбить чашку и пролить чай в глиняный горшок. Чай расплескается, но останется чаем.

— И на что же будет похож этот ужасный переход? — вздохнул я.

Лай Фэн не выдержал и посмотрел на меня с легким ехидством.

— Скажи, пожалуйста, что делал ты в ночь с двадцать второго на двадцать третье мая?

— Накануне своего дня рождения я спал, — вздохнул я. — Но какое это…

Я осекся. Внезапный луч озарил мое сознание. Налетевший ветер заколыхал поле бессмертников, словно подтверждая правоту слов Лай Фэна.

— Это похоже на сон? — догадался я.

— Хвала Небу, ты дошел до этого сам, — улыбнулся старик. — Да, чтобы идти дальше, надо поспать. Каждый раз ты просыпался, переходя в новый день и чуть обновляя свое тело. Теперь ты просто не проснулся в этом теле. Барьер закрыл твоему духу доступ в него. И он улетел в поисках другого подходящего тела.

— А как же суд Бога? Хотя… — кажется, я уже начал понимать, что скажет старик.

— Тебе снятся плохие и хорошие сны — те, какие ты заслужил. Такие же сны будут сниться тебе и в этом, более долгом сне. Вспомни, вчера мы говорили с тобой о бабочке и сущности. Твоя сущность увидит и светлые, и темные сны. Ну, а каких будет больше — решать тебе, — развел руки старик.

— Отчего же, проснувшись, мы не помним жизнь в прошлом теле? — продолжал я.

— Это преувеличение, — ответил Лай Фэн. — Дети до пяти лет лепечут глупости. Но это не глупости, а воспоминания о прошлом. Однажды знатный мандарин приехал ко мне, рассказывая, что его сын родился больным — он все время играет в бой возле вечернего озера. Но его сын не был болен — он был солдатом, который погиб в битве у озера и очнулся после сна. Тот мандарин сам сказал мне, что игра его сына не может закончиться ничем. Я сразу понял, что ребенок играет до момента своей смерти. Через пять лет мы это забываем. Но, скажи, хорошо ли ты помнишь, что делал каждый день в пять лет?

— Выходит… Смерть — это начало новой жизни?

— Нет и нет, — покачал головой Лай Фэн. — Новую жизнь ты начинаешь в день, когда тебе исполнилось восемьдесят. Ты начинаешь превращаться в ребенка — глупого, раздражительного, капризного и требовательного. Твое тело все больше требует ухода, как для младенца. Ты уже ребенок — осталось привести себя в правильный вид. А природа и боги не терпят ничего противоестественного!

— Как необычно… Начинать новую жизнь в восемьдесят лет! — посмотрел я на заросли бессмертника, где, казалось, что-то шелохнулось. «Неужели гюрза?» — подумал я.

— Не более необычно, чем говорить «четыре часа утра», когда темно. Четыре часа — глухая зимняя тьма, но мы говорим, что это утро. Потому что знаем: за темнотой скоро начнется рассвет.

— Зачем же мне снова становиться младенцем? — недоумевал я. — Почему не пойти куда-то дальше?

Остатки бровей старика дрогнули.

— А что делают с учеником, который не выполнил задание? Верно, его сажают выполнять задание снова и снова. Вот так и твой дух — ему нужно выполнить новое задание, чтобы повзрослеть. Иные плачут о том, что прошла их юность… Но не глупо ли плакать, что сейчас пять часов вечера, а не десять часов утра? Солнце зайдет за горизонт, и после заката, после ночи будет снова восход и десять утра, — пожал он плечами.

Я посмотрел на горы, чувствуя с затаенным ужасом и восторгом, как просто Лай-Фэн одолел смерть. Впрочем, если все было так просто, то непонятно, отчего же старец не был рад грядущему рождению.

— Но тогда почему Будда учил, что наша задача — выйти из круга перерождений? — удивился я.

— А тебе интересно каждый день всю вечность ходить по кругу от монастыря до Мукдена? — спокойно ответил мне Лай-Фэн.

* * *

Погода снова стала промозглой. Дождь перешел в легкий мокрый снег, таящий на огромных лужах. Газовые фонари зажглись, как обычно, мраморным светом. Я вышел из дома Арнольда, сославшись на срочное дело. Сказать по правде, дело у меня было только одно и не очень важное. Просто мне хотелось пройтись пешком и подумать над накопившимися вопросами.

Первый — Арнольд. Его ложь про Мисапиноа (с очевидным подтекстом про меня и Джулию) нравилась мне все меньше. Дело не только в том, что он мечтал обладать миссис Блишвик — какой идиот отказался бы от этого? Проблема в том, что он явно знал кое-что о моей жизни на Востоке. Что именно? Надо проверить, и я уже знал как.

Второе дело куда заманчивее. Глядя в газету, я вспомнил разговоры взрослых, что наша юная королева была влюблена в русского наследника Александра. Если это так, то у них вполне мог быть роман, о котором пятнадцать лет назад и впрямь болтали многие. Значит, если Александр заменит на троне императора Николая, то тогда мы получим почетный мир. Вопрос в том, как проверить мою гипотезу. 

Невдалеке показался книжный магазинчик мистера Николаса Лимми — просто маленькая комнатка на первом этажа большого дома. Эту лавочку я заприметил еще позавчера во время нашей прогулки с Фанни. Стукнув молотком в виде головы медведя, я открыл дверь. Все верно. Книги закрывали стеллажи до самого потолка. Напротив входа стоял шкаф с редкими газетами — большинство из них было уже раскуплено. Я с удовольствием вздохнул — запах типографской краски был неподражаем. В нем всегда есть что-то щемящее и ностальгическое — словно мы еще школьники и думаем о своем будущем…

— Добрый вечер! — поприветствовал  я невысокого толстяка с квадратной головой.

— Могу ли я чем-то помочь, сэр? — поинтересовался он.

— Да. Есть ли у вас «Мандариновая дорога»? — спросил я.

 — Сочинение сэра Ричарда Лэйра? Да, конечно, —  кивнул толстяк. — Популярная книга! Посмотрите, — протянул он мне тонкую книжку. — Издательство Джона Брентона выпустило ее на лощеной бумаге.

Я улыбнулся: автору приятно держать в руках свое творение. Покаюсь — я попробовал себя и в качестве писателя. Свои заметки о Китае я бросал в магловскую газету «Утренние известия». Разумеется, я не мог раскрыть своего имени и стал публиковаться под псевдонимом. Они делаются просто: меняются местами имя и фамилия и переделываются во что-то. «Ланселот Роули» превратился в «Роули Ланселота», «Роули» — в самое похожее на него имя «Ричард», а «Ланселот» — в «Лэйра». Затем мои издатели суммировали эссе в небольшую книгу, назвав ее «Мандариновой дорогой»*. На обложке красовался портрет мужчины в плаще и шляпе-«котелке», повёрнутый спиной к мандариновой роще, а где-то вдали виднелся силуэт пагоды.

Заплатив гинею, я положил в карман свое творение. Можно было аппарировать домой, но я решил покурить у фонаря. На душе скреблись кошки из-за Джулии, но времени расстраиваться у меня не было. Итак, что у меня есть? Слухи о романе Ее Величества с наследником русского престола в тридцать девятом году — раз. Ей было двадцать, ему двадцать один,  самое время для романтики — два. Русский кабинет изменил после этого визита свою позицию по проливам и принял наше предложение — три. Шатко. Не факт. Могли просто потенцавать на балах, а кто-то распустил слухи…

Я выпустил новое кольцо дыма. Обидно, ибо версия перспективная. А если ее проверить? Но как? Не могу же я залезть в мысли Ее Величества! Так, Ее Величества не могу. А в чьи могу? Надо посмотреть газеты, кто там заправлял среди политиков в тридцать девятом году. Перед сном поработаю. Мы, Тельцы, рассуждаем просто: «Война войной, а обед и сон по расписанию». Мой принцип — лучше выспись, а потом быстро реши проблему со свежими силами, чем мучайся всю ночь, а потом усталый и невыспавшийся работай вполсилы. Иначе загремишь, как Лэндсдоун…

Погруженный в размышления, я и не заметил, как вернулся с Арнольду. Подбежавший эльф принял мои перчатки и цилиндр; затем щелчком навел глянец на сапоги. Арни сидел в плюшевом кресле и явно пребывал в меланхолии, глядя в какой-то пергамент. Рядом стоял фужер с портвейном — похоже, он опять приобщился к алкоголю. Не замечая меня, он продолжал читать какой-то пергамент.

— Что-то случилось? — бросил я находу, глядя на свечи.

— От жены… — губы Арнольда скривились в неприятную линию. — Ненавижу стерву!

Я видел Рафаэллу Бэрк только изредка в школе — она, как и мы, закончила Слизерин, только на четыре года позже. Но, судя по имеющимся у меня фактам, она была редкостной дрянью. Нет, я все понимаю: можно расстаться, разлюбить кого-то. Но цинично жить с любовником, не давая бывшему мужу развод и тряся с него денег, может только отпетая стерва без чести и совести.

— Она мне пишет, что я был и останусь законченным эгоистом… — сказал разбитым голосом Арни.

— А Хорнби, надо думать, альтруистка? — От возмущения я намеренно назвал Рафаэллу ее девичьей фамилией. — Всю жизнь думает только о других?

От моей фразы на бледном лице Арнольда мелькнула улыбка.

— Она пишет, что помимо юридических норм есть еще и нормы моральные… — подвинул он фужер.

Не перевариваю, когда начинают ссылаться на мораль. Самые большие краснобаи, ратующие за мораль, как правило, прокручивают самые темные делишки. Я знавал одну милую старушку, которая, яростно призывая к святости брака, а сама владела акциями компании, занимавшейся контрабандной работорговлей. И как-то не трогали ее страдания негритянских детей, которых португальские, да и наши, твари продавали в рабство в цепях и колодках. Действительно нравственные люди не визжат везде о морали, а тихонько помогают бедным и детям — им не нужна театральщина.

— Напиши ей, что моралью ведают благотворительные учреждения: церковь и богадельни, — начал набивать я трубку.

На этот раз Арнольд не удержался от смеха. Черный шкаф висел над ним, словно таинственное существо.

— Давай разберемся: Хорнби тебе кто? — устало спросил я. — Да, кто? — посмотрел я на недоумевающего Арни. — Жена? Нет, она живет с другим, — начал загибать я пальцы. — Любовница? Нет, она спит с другим. Бывшая жена? Развод она тебе не дала. Она тебе никто! Так почему ты должен платить дань вот этому «никто»?

— Она еще пишет, что я настолько закостенел в эгоизме и распутстве, что уже не знаю, как строить отношения с порядочной девушкой, — скривила Арни. Сейчас он смотрел на меня с какой-то надеждой, что я смогу ему помочь.

— Зато Хорнби — образец добродетели, — хмыкнул я. — Отношения она умеет стоить отменно — скакать по чужим постелям. — Моя трубка была готова и я охотно выпустил вверх струю дыма. — Кстати, напиши, что Малфой вполне богат и может ее обеспечивать. Кто спит с Хорнби, тот пусть и расплачивается.

— Рафаэлла — дрянь, но она спекулирует на нашем сыне, — вздохнул Арни.

Подбежавший эльф наполнил его стакан. Это уже скверно: ничем хорошим беспробудное пьянство кончится не может.

— Прежде, чем корить других, — будь добродетелен сам. Начни с себя, как говорится, — продолжал я наслаждаться табаком. — Вот когда обретешь моральный авторитет, станешь сам большим альтруистом, докажешь это множеством добрых дел и спасенных жизней — вот тогда получишь моральное право судить кого-то. А то, право дело, смешно: развратница, мотовка и мерзавка еще смеет упрекать кого-то в эгоизме.

— Знаешь, она пишет, что я не забочусь о нашем сыне — отправил Говарда в деревню к тетке на Рождество, — сказал Арни.

— Вот пусть бы Хорнби и позаботилась, — продолжал я невозмутимо. — Не нравится — в чем проблема? Возьми и улучши. Ты мать, забери ребенка и повозись с ним.

— Понимаешь, она все время утверждает, что я эгоист… Я иногда думаю: а что, если она права?

Это было уже слишком: какая-то мерзкая стерва и развратница устроила настоящий психологический террор моему лучшему другу!

— Кто тут альтруист — пусть первый бросит в тебя камень, — невозмутимо ответил я. — Где они, мифические альтруисты? Что-то не встречал, — сказал я. — Иные кричат: «Ах, он живет для себя!» А для кого ты должен жить? Для мерзавки Хорнби? Или, может, для ее любовника Малфоя? Или ты обязан жить для Блишвиков? Бред же.

— Говорят, что магл Гарибальди — настоящий альтруист, — при этих словах лицо Арнольда просветлело. — Он со своими итальянцами поехал воевать в Уругвай за его свободу**.

— Спокойно, — вытянул я руку. — Он поехал туда, чтобы купить дружбу французов против австрийцев. Уругвай интересовал его постольку поскольку. В чем тут альтруизм?

— То есть, альтруистов по-твоему нет? — вздохнул горько мой друг.

— Во-первых, думаю, их единицы. Во-вторых, те, которые есть, точно не кричат об этом на каждом шагу. А если кричат — уже не альтруисты. Кстати, держи, — протянул я Арнольду книгу. — Подарок к Рождеству.

— «Мандариновая дорога»… — зашептал с восторгом Арни. — Спасибо, старина. Я уже наслышан об этой книге… Слыхал, да… — смотрел он на обложку. — Вот ты и расскажешь мне, так ли это… — его пальцы забегали по страницам…

Клюнуло! Пока Арнольд листал слипшуюся кое-где лощеную бумагу, я снова задумался о визите великого князя Александра, вспоминая все, что знал о нем. Русские до этого шесть лет держались за договор Уникияр-Искелесси**, открывавший и закрывавший проливы только для их военных судов — это раз. После визита Александра русские объединились с нами против французов — это два. Русские согласились на наш проект передать проливы под покровительство всех держав, то есть открыть их для всех флотов — это три. Мы вошли в Чёрное море благодаря той Лондонской конвенции сорок первого года — это четыре.

Уступил ли Александр благодаря любви Ее Величества? На миг я представил себе, как снимаю ночную сорочку с леди Блишвик и глажу нежную кожу ее бедра, отливающую в отблеске свечей перламутром … Уверен, она любит прозрачные сорочки, подчеркивающие точеные линии ее белоснежного тела… Согласился бы я наутро после этого, лежа обессиленным рядом с ней и касаясь ногами ее бархатистых коленей, уступить по каким-то там проливам? Наверняка. И всё же не факт. Не факт, что именно любовь Ее Величества, а не какие-то иные соображения, подвигла русских в тридцать девятом году на уступки.

— «Китай часто рисуют царством мертвой традиции, но это не так, — Арни, похоже, начал читать мою книжку. — Китайские сооружения были бы самыми древними в мире, если бы их постоянно не перестраивали. Китайские списки династий отредактированы всего лишь около 1780 года. Нынешние китайские традиции отношения к иностранцам были введены императором Хунь У в 1371 году, затем забыты при династии Мин и возрождены династией Цин сто лет назад — в 1757 году…» Интересно! Это так?

— Ну в целом так, — пожал я плечами как можно равнодушнее. Эти строки, помнится, я писал в маленьком кафе за завтраком в Гонконге. Тогда я, выпивая поздним утром чашку кофе, представлял, как однажды мы с Джулией пойдем вместе по этому городу.

— Выходит, у Китая нет прогресса? — удивился Арнольд, забавно дернув плечом.

— К Китаю трудно применимы наши конфликты между традициями и новизной. Там разные традиции противоречат друг другу, и новое — это поднятые из забытая одни традиции против других.

— А вот смотри: «Воспитание читательской восприимчивости сродни медитативной практике, которой обучают в буддийских монастырях. Не случайно три величайших поэта Китая — Ли Бо, Ду Фу и Ван Вэй — принадлежат той же танской эпохе (VII-VIII вв.), когда в стране возникла секта китайского цзэн-буддизма — Чань», — прочитал Арни.

— Насколько мне известно — да, — я едва подавил улыбку, посмотрев на языки пламени, которые весело лизали угольки. Сейчас пламя обхватило лежавшее посреди углей бревно, и оно, казалось, начало разваливаться на глазах от огненной бездны.

— О,  — Арни пригубил бокал портвейна. — «Воспитывая в читателе постоянную напряженность и открытость чувств, поэзия должна до отказа наполнять каждую минуту нашей жизни. Китайские стихи — искусство не остановленного, а продленного мгновения»**. И как же это должно выглядеть, а? — сейчас в его глазах читался неподдельный интерес.

— Ну читай, читай — там тебе даже примеры есть, — сказал я притворной усталостью.

— Между прочим, под портвейн идет, как по маслу, — хмыкнул Арнольд.

Я посмотрел на огонек, уже сожравший половину бревна. Сейчас мне нужно выяснить, уступил ли Александр чувствам Ее Величества. Для этого хорошо бы поднять чьи-то воспоминания и посмотреть. Может, даже против его воли. Жаль, что время ограничено.

— Забавно… — Я осмотрелся. Арни, похоже, нашел какое-то стихотворение. — Нет, ты послушай… Мерлин, надо же! «В старом Китае мир засыпал и просыпался вместе с людьми». Тот же Су Ши писал:

Вот ударили в гонги —

И день начинается снова.

И поплыл, просыпаясь,

Над горой караван облаков

Я задумался. Перед глазами поплыло низкое небо Поднебесной. Около шести утра весной и летом там правда бьют в гонги — начинается новый день. Особенно хорошо это ощущаешь не в Пекине, а в Тяньцзине. Или на Квантуне — в тех местах, где родился Конфуций. Мне так и запомнилось та глубокая, бездонная лазурь позднего утра. Да, Поднебесная — это вечное утро.

— Ты, наверное, слушал те гонги в Тайюане? — спросил Арни.

В десятку! Я постарался разжечь трубку, не показывая, что обратил внимание на его слова. Итак, Арнольда знает, что я был в Тайюане. Видимо, он в курсе моих кое-каких китайских дел.

— Видел, конечно, — выпустил я струю как можно более бесстрастно. — А что там еще пишут про Китай?

— «Но на Востоке человек и есть природа — она грустит в нем, а не с ним, стал читать Арнольд. — Тут нет человека вне природы, нет и природы вне человека. Су Ши пишет:

Рассуждают: картины в зерцала

даны естеству.

Подобное мнение

недомыслием назову —

Кисть Бянь Луаня

живыми творила птах

— Маглы не понимают этот момент, — пояснил я. — Бянь Луань писал и колдографии на шелке. Но и для маглов он писал картины, как живые.

— Ты их видел в Юань-Мин-Юане? — пробормотал Арнольд.

Прекрасно! Джулия, Тайюань, Юань-Мин-Юань… Некто познакомил Арни с кое-какими страницами моей биографии. Это не Джулия — она не знала про Юань-Мин-Юань. Это кто-то из отдела. Но зачем? Они попросила Арнольда понаблюдать за мной — другого варианта нет. Мне вспомнилась японская гравюра горы Дондоро, которой я раньше не видел в его доме. Что если ее повесила не тетушка Элси, а некто, незадолго до моего прихода? «Боль должна пройти сквозь тебя и стать твоей силой». Да, определенно, здесь приложил руку кто-то из отдела. Неужели Арни сидит у них на крючке?

* * *

Поздним вечером я, облачённый в темно-зеленый махровый халат, сел за стол поработать. Мое внимание привлекли газеты тетушки Элси. Для начала я решил узнать: кто в принципе мог бы знать тайну отношений Ее Величества с Великим Князем Александром? Премьер-министр маглов Уильям Лэм, 2-й виконт Мельбурн. Безусловно. Лидер консерваторов Роберт Пил… Всегда был близок Ее Величеству и стал магловским премьером в 1841 году. Вполне. Я посмотрел в газету. Первый адъютант наследника подполковник Юрьевич. Безусловно. Гени Джон Темпл, 3-й виконт Пальмерстон, нынешний министр иностранных дел. Разумеется. Юрьевич для меня недосягаем. Значит, остаются трое: Мельбурн, Пиль, Пальмерстон…

Да, подобраться в рекордный срок к ним невозможно. Посмотрим, что с магами. Сейчас министр магии Эванджелина Орпингтон — подруга Ее Величества. Но она стала министром в сорок девятом году. Не факт, что она владеет информацией о событиях тридцать девятого года. Тогда, в тридцать девятом, на ее месте был Радольфус Лестрейндж — наш дальний родственник, которого так обожала матушка. Так, это уже кое-что. Гортензия Миллифут, тогда была его помощницей. Вполне. Значит, Лестрейндж или Миллифут… Подобраться к ним будет легче, чем к маглам. Кто же… Кто? Ошибиться в анализе я не мог…

Я задумался. Арнольд, похоже, наблюдает за мной. Отдел поставил его под контроль. Наверняка, оплачивают долги или шлюх. А, может, просто подбрасывают ему деньжат. Все возможно. Главное, он в игре и надо быть осторожнее. Наверняка, может залезть в мысли при случае. Впрочем, Арнольда оставим на закуску — сейчас есть дела поважнее.

Горгулья на часах прокричала одиннадцать. Я уже собирался отходить ко сну, как засветился огонь в камне. Угли стали ярко красными, приобретая очертание лица. Похоже, кто-то просил разрешение на связь. Гринграсс! Эта мысль сразу заставила похолодеть мое сердце. Он ждет уже отчета… Я дернулся и взмахнул палочкой, дав разрешение. Но я ошибся. Передо мной в камне засияло милое личико Мисапиноа Блишвик.

— Мистер Роули? — раздался ее напевный голос. — Могу ли я с вами поговорить?

Я вздрогнул. Уголь зашипел сильнее, означая начало связи.

Примечания:

*В реальности Мандариновая дорога связывала Китай и Северный Вьетнам.

**Ункяр-Искелесийский договор — Договор о мире, дружбе и оборонительном союзе между Россией и Османской империй, подписанный 8 июля 1833 г. в местечке Ункяр-Искелеси близ Стамбула. Секретная статья договора закрывала пролив Босфор для военных кораблей любых стран, кроме России.

**Имеется ввиду «Великая война» 1843-1852 годов, в ходе которой Аргентина воевала на территории Уругвая с оппозицией, британским и французским флотом, а также итальянским корпусом Дж. Гарибальди.

**В главе использованы переработанные фрагменты работы А. Гениса «Вавилонская башня».

Мне всегда нравилось читать магловские романы «про разведку». О нашей работе сложены кучи легенд. Главная из них, что в нашем деле трупы падают, как спелые груши с дерева. Спешу разочаровать: в нашем деле убийство, как и везде, — исключительный случай. Никто не будет убивать человека просто так, без дела. Да и ради дела — даже в исключительном случае чаще всего приставят пару шпиков для выяснения его биографии.

Зато чего у нас вдоволь, так это бюрократической волокиты. Справки, отчеты, доклады — все это мы производим в невиданном количестве. Маги здесь ничем не отличаются от маглов — только перо можно заставить самостоятельно двигаться по заколдованному пергаменту, что экономит силы. И также, как маглам, нам нужно легальное прикрытие. Обилие нелегалов — это очередная фантазия писателей. Нелегалы — товар, требующий штучной подготовки, а, главное, легко раскрываемый через всевозможные бюрократические службы. Куда удобнее использовать старое доброе легальное прикрытие.

Журналисты — наиболее распространенная «крыша». Журналист вхож в любые места и на официальные пресс-конференции, делая репортажи. Журналист встречается с нужными людьми, включая политиков и военных, заодно предлагает доплатить за кое-какие сведения. Журналист может воздействовать на верхи другой страны, вбрасывая компромат на политиков. Журналист имеет кучу осведомителей. Ваш покорный слуга, например, был в Китае собственным корреспондентом магловских «Утренних известий» и магического «Оракула». (Потому и суммировать мои эссе в «Мандариновую дорогу» издателям не составило большого труда). И пасясь вполне легально в Пекине, я мог вычислять то, что мне нужно. Разумеется, в Японии мне пришлось перейти на почти нелегальное положение, но там другого варианта у меня не было.

Не хуже другое прикрытие — археологи. Эти, как правило, стропроцентные вояки. Копая древности, можно получить много интересного и весьма далекого от истории. Можно просто изучать местность для прохода войск. Можно отслеживать судьбу темных и светлых артефактов. Можно связываться с местными чиновниками. Можно перемещаться по чужой стране совершенно легально. Пастись возле военных баз. Или ключевых магических объектов.

Выше стоят дипломаты. Они ведут работу более высокого уровня, координируя действия, наблюдая за противником из тиши своих кабинетов. Вербовки они проводить могут, но в исключительных случаях, обычно доверяя их более мелким сошкам. Нашим магическим представителем был советник консула в Гонконге Сирен Слагхорн — представитель древнейшего и уважаемого рода. Он имел контакты с нами всеми и даже не особенно их маскировал. Что он разведчик по должности китайцы знали заранее, а игру он вел так, что объявить его персоной нон-грата было не за что.

Особое место занимают двойные агенты. Их участи не пожелаешь и врагу. Например, наш агент в Китае вступил в контакт с их агентами и «предал родину». За хорошую плату он передает им наши секреты — разумеется, те, которые ему предварительно разрешит передавать наше начальство. Иногда, впрочем, нужно передавать противнику и подлинные секреты — пусть та сторона верит, что ты и впрямь продался с потрохами. Их задача — толково гнать врагу «дезу», а попутно — подмечать, что делает противник. Китайцы вполне могут использовать таких двойных агентов с целью скинуть «дезу» нам. И скидывают. Весь ужас в том, что тебе перестают до конца верить и свои, и чужие.

«Он наш или их?» — спросил я по глупости Слагхорна об одном нашем общем знакомом.

«И наш, и их. Как и большинство», — ответил мне он, снисходительно улыбаясь.

Меня вроде бы Мерлин сохранил от этой участи. Побыв немного в Японии в этой роли, я отлично представляю, сколько ужаса стоит за жизнью двойного агента. Работать на двух господ — это постоянно рисковать получить в спину «аваду». Не от одного, так от другого.

Пониже рангом идут сыскные пансионы. Это — частные сыскные конторы, патронирующие настоящих убийц, бандитов и торговцев оружием. Их владельцы не двойные, а, как минимум, шестерные агенты. На них, впрочем, давно все махнули рукой — сброд он и есть сброд. Но без сброда никуда. Не станет же помощник консула Ее Величества бегать по китайским или японским деревням, создавая схемы для поставки оружия! И сан не велит, и сцапают в минуту. Нужны те, кто умеет и знает.

В свое время перед отъездом в Гонконг мистер Гринграсс отобрал у меня палочку. В ответ на мой возмущенный взгляд он рассмеялся:

— Она вам не понадобится. Забудьте, что она у вас есть.

Я смотрел на него с недоумением. Начальник хмыкнул в усы и добавил:

— И запомните навсегда: против вас, против каждого такого, как вы, вражеский отдел бросит как минимум пару десятков отлично подготовленных авроров. Всех «авадами» не закидаете, не подожжете и не заблокируете. Ваша задача — не допустить чтобы этого произошло. Вы должны контролировать каждый свой шаг, каждое свое движение и полагаться на свою голову. Ваша задача — создать ситуацию чтобы они не бросили это против вас. Вы писали в школе шпаргалки?

— Нет, — сухо ответил я.

— А почему? — спросил с интересом Гринграсс. Я пожал плечами:

— Писать их — это приговор. Я не знаю ничего, но могу списать. И вот однажды что-то заклинит, а списать я не смогу. Что я буду делать дальше?

— Вы, — кивнул Гринграсс, — верно рассуждали. Так вот, волшебная палочка и знание дуэльных заклинаний — шпаргалка в кармане, которая создает иллюзию безопасности. Она учит расхлябанности и лени. Поучитесь лучше у восточного учителя ментальным боевым искусствам, — многозначительно посмотрел он на меня. — Желательно у того, кто вхож в Маньчжурию…

* * *

В самые важные минуты жизни всегда думаешь о пустяках. Наверное, в юности я не поверил бы своему счастью, представив, что что сама Мисапиноа Блишвик пожелает выйти со мной на связь. Наверное, я бы придумал сотни диалогов, проиграл бы в голове сотни сцен о том, как надо вести себя в эту минуту. А вот в жизни все оказалось иначе и проще. Я просто посильнее зажег свечу и прислушался к треску камина.

— Мистер Роули… Пожалуйста, простите, за беспокойство в столь поздний час… — Ее голос звучал тихо и взволнованно. — Но у меня к вам есть важное дело!

— Говорите смело, миссис Блишвик. Постараюсь помочь, чем могу… — я старался говорить как можно спокойнее, пытаясь преодолеть так некстати охватившую меня легкую растерянность.

— Вы обещаете мне сохранить все сказанное в тайне?

— Ну, конечно! Считайте, что вы это никому не говорили…

Глядя на лежавшее поодаль пресс-папье, я подумал о том, что гостья почти права. У меня не всегда даже свое имя… Впрочем, это лирика.

— Спасибо. Должна вам признаться, что во время нашей беседы за ланчем, немного солгала. Понимаете, мой муж был прав. У нас, в моем родном доме Блэков, в самом деле есть таинственные зеркала, отражающие не то, что есть. Мне нужна ваша консультация, как замечательного специалиста, — вздохнула она.

— Ваши зеркала не отражают комнаты? — спросил я с уже искренним удивлением.

— Да, — вздохнула миссис Блишвик. — Понимаете, эти зеркала словно отражают какие-то другие комнаты. Это очень зловещее место, несущее в себе нечто темное… Прошу вас, мистер Роули, помогите нам!

— Однако… Я должен сначала хотя бы посмотреть ваши зеркала… — с удивлением сказал я. На душе было тревожное и в тоже время скрыто радостное чувство, — как и всегда, когда ощущаешь, что стоишь на пороге чего-то важного.

— Я тоже так подумала… — В голосе Мисапиноа прозвучали тревожные нотки. — Надо, чтобы вы побывали у нас. 

Идея, конечно, интересная, особенно, если представить сладкую миссис Блишвик в прозрачной ночной сорочке. Но, к сожалению, меня зовут отнюдь не в будуар. По крайней мере, пока. 

— Вы хотите позвать меня в дом Блэков? — удивился я.

— Да… — Моя собеседница явно смутилась, хотя, похоже, и не сильно. — Если, конечно, у вас будет время. Только… Это надо сделать, когда я буду там и тайно…

— Тайно? — переспросил я.  Если дама приглашает мужчину прийти к ней тайно, это явно о чем-то говорит.

— Да… Я не хочу, чтобы мистер Ликорус Блэк знал об этом. 

— Даже так? — теперь уже искренне удивился я. Отблеск свечи дрогнул на стекле, словно подтвердив мои опасения.

— Говорят, с зеркалами стало что-то не так после того, как он провел с ними опыты четыре года назад.

— Они вас так сильно беспокоят? — пожал я плечами.

— Очень… — даже в тех очертаниях ее лица, отражавшихся в каменных углях, читалась тревога. — Мой муж сначала смеялся, но потом, когда я ему их показала, очень заволновался. 

Я невольно восхитился ее самообладанием. Если она так спокойно вела себя во время нашего визита, значит, она прекрасно владеет собой. Муж заволновался, а она…   Она попыталась все перевести в светский треп… Впрочем, о чем я? Она же урожденная Блэк!

— И когда я могу их осмотреть? — теперь уже с интересом спросил я.

— Мне право неловко…  Я не могу ходить без мужа… — Угли, слагавшие ее ресницы, слегка наклонились. — Завтра Рождество, у нас прием в доме Блэков. Мне очень неловко, но если вы, мистер Роули, решитесь прийти к нам, я тихонько открою вам проход.

— А… Ваши гости? — мое удивление все возрастало. 

— Прием будет в другом крыле… А я могу открыть вам проход в крыло, где зеркала. Потом вы также осторожно можете исчезнуть… — Даже через каменное пламя мне казалось, будто я слышу ее мольбу.

— То есть… В Рождественскую ночь, пока у вас будет праздник, я должен буду осмотреть ваши зеркала?

— Если бы только вы согласились… — зашептала миссис Блишвик. — Я понимаю, что прошу, наверное, слишком о многом… Получается, лишаю вас Рождества, мистер Роули, и даже не могу пригласить на наш праздник…

— Нет, не беспокойтесь, миссис Блишвик, все в порядке. Проведу Рождество в доме Блэков, — улыбнулся я.

Право, я не далек от истины. Проникновение в дом Блэков гораздо интереснее, чем слушать пьяные вздохи Арнольда про его Рафаэллу.

— Вы настоящий рыцарь, мистер Роули! — с чувством ответила моя гостья. — Тогда давайте в десять часов через белый камин… Это в другом крыле дома. Я обещаю открыть Вам проход. Помните: через белый, именно через белый…

Что же, если дама называет мужчину рыцарем, это вселяет надежду. Каминные угли затухали, указывая на окончание беседы. Я подошел к окну, чувствуя, как сердце бьется все сильнее. Она зовет меня помочь ей, побывать в ее доме на Рождество… Ничто так не сближает людей, как совместно пережитая опасность… Я прищурился, вспомнив, как легко миссис Блишвик поднимается из-за стола. Ее можно обнять… Да, кому-то можно. Странно, но я совершенно не исходил от ревности к ее мужу…

Вообще, я никогда не понимал ревнивцев. Какой смысл ревновать, бегать по закоулкам, контролировать письма? Если женщина тебя любит — ей не нужны другие мужчины. Если решит тебе изменить — изменит, как бы ты не следил. Нельзя удержать того, кто хочет убежать. Ты ей не доверяешь? Поставим вопрос иначе: а зачем нужна рядом с тобой женщина, которой ты настолько не доверяешь? Боюсь, понять это мне не дано.

Однако сейчас мне предстояло вернуться к делу, забав о чудесном облике миссис Блишвик. Я разложил пергамент и, обмакнув перо, нарисовал два круга. В одном я вывел букву «L», в другом — «М». Итак кто же, кто? Лестрейндж или Миллифут? Мне нужно в рекордный срок получить двусмысленные сведения, бросающие тень на Королеву.

Горензия Миллифут… Я постарался вспомнить все, что о ней знаю. Стареющая суховатая зануда. Бюрократ до мозга костей. Автор сотни законопроектов, многие из которых не стал никто рассматривать. Страсть все кодифицировать и упорядочивать, заносить на бумагу. Приняла большее количество законопроектов, чем любой другой министр магии до нее. Ушла в отставку после провала законопроекта об обязательном ношении волшебниками остроконечных шляп. Значит, упряма и до боли самолюбива. Такие люди обычно невероятно собранные и держат секретные сведения под семью печатями. Едва ли откроется мне, если я пожалую без рекомендательного письма. А кто мне его, собственно, даст, то письмо?

Я вспомнил ее невысокую пухлую фигуру с желтоватым лицом. Миллифут ушла со своего поста в сорок девятом году. Наверняка могла затаить обиду на Королеву. Так, можно было бы сыграть на этом… Но она меня совсем не знает. Такой человек не будет открываться незнакомцу. Наоборот, скорее заподозрит провокацию: я ведь явлюсь к ней без рекомендаций. Можно, конечно, атаковать ее мысленную защиту. Но во-первых, маг она не слабый — даром, что была министром. Во-вторых, ее сопротивление может поднять шум и привести к дополнительным осложнениям. Да и министром она стала в сорок первом году, а не в тридцать девятом. Взяв перо, я со вздохом зачеркнул круг с ее именем.

Радольфус Лестрейндж… Так, здесь вроде бы дело перспективнее. Во-первых, в тридцать девятом был министром — скорее всего, знает секреты Королевы. Во-вторых, мы родственники — я для него не совсем тип с улицы. В-третьих, импульсивен и конфликтен — мечтал закрыть Отдел Тайн из-за обилия там маглорожденных. В -четвертых, не слишком умен. Неужели он правда верил, что ему позволят закрыть Отдел Тайн из-за столь ничтожного предлога? Открыть отдел тяжело, а закрыть еще тяжелее — особенно, зная, как мы, англичане, верны традициям. Тщеславные и глуповатые склонны к болтовне, любят преувеличить свою значимость… Значит, его можно будет разговорить…

Пламя свечи озарило тусклый пергамент. Да, в этой игре надо делать ставку на Лестрейнджа. Ни к кому из магловских политиков я не подберусь в столь короткий срок. А, главное, ставить было больше не на кого. Осталось подумать о простом: кто из моих знакомых родственников даст мне рекомендательное письмо и согласует время для встречи? Самый лучший путь — это короткий путь. Продвинув пергамент, я написал:

Дорогая матушка!

Обращаюсь к Вам с важной просьбой. Если помните, в день моего приезда мы с Вами беседовали о мистере Радольфусе Лестрейндже. Не могли бы Вы написать ему рекомендательное письмо и попросить о встрече в самое ближайшее время? У меня к нему есть очень важное дело, касающееся не только моих личных интересов. Надеюсь, Вы окажете мне содействие.

Всегда Ваш,

Ланселот Роули

Вот, пожалуй, и все. Точнее, все, что я могу сделать пока. Письмо матушка получит сегодня вечером. Осталось последнее и самое горькое — Джулия. Откинувшись в кресле, я посмотрел на каминный жар.

Я почувствовал, как на сердце поселился отвратный паразит, сосущий кровь. Если бы она только согласилась, мне был бы не нужен никто. Я бы понес ее на руках. Я бы целовал ее в этой комнате. Я бы ласкал ее мягкие черные волосы. Я бы дарил ей цветы… Мне вспомнилось легкое цоканье ее каблуков. Зачем ей меня унижать? Что плохого я сделал Джулии? Нашла другого мужчину? Могла бы просто ничего не отвечать. Забыть про меня раз и навсегда. Но ей зачем-то захотелось напомнить.

Перед глазами поплыл вид теплого итальянского города с высокими платанами. Наверное, это Венеция. Хотя, возможно, и Флоренция — впереди парк со стариной башней и мощеной площадью. Мы идем мимо дома с деревянной верандой, нависшей над каналом. Мы идем, ловя оба запах жаркого предвечернего воздуха. Джулия о чем-то просит меня, и на ее строгих губах появляется ласковая улыбка. У нее в руках букет фиалок, которые я купил ей у уличных торговцев. Я одергиваюсь: удивляюсь, что она просит купит ей белый зонтик от солнца. Она улыбается, и мне тревожно… Сейчас наверняка будет что-то плохое: счастье не бывает таким долгим…

Я очнулся от крика горгульи. Часы показывали два часа ночи. Мерлин, я давно привык засыпать сидя и никак не избавлюсь от этой привычки…

* * *

Тусклое зимнее утро дарит мне помимо серый пелены за окном замечательный сюрприз. Сова с письмом от матушки уже поджидала меня на подоконнике. Да, вспоминаю детство, не дай Мерлин, у матери встать не до определенного часа — весь дом на ноги поднимет! Вскрываю конверт и поскорее читаю:

Дорогой Лэнс,

Я рада, что Вы, наконец, оставили тщеславные предрассудки и взялись за ум. Встреча с сэром Лестрейнджем будет очень полезной для Вашей карьеры, поверьте. Я уже написала Радольфусу. Он готов принять Вас двадцать пятого в 13.00.

Ваша,

Грифельда Роули

Поблагодарив матушку, я позанимался минут тридцать с гантелями и вышел на завтрак. Магическая сила — хорошо, но и без физической формы нам некуда. Зато Арнольд меня изрядно удивил. За завтраком он проявил изрядное роскошество, поедая перепелиные яйца — захотел устроить себе праздник в честь Рождества что ли? Рядом с ним лежала моя книжка, которую он то ли в самом деле читал, то ли делал вид, что изучает. Едва я после приветствий принялся за жареные желтки с беконом, как мой друг подмигнул мне.

— Я вчера зачитался твоим подарком. Спасибо, не знал, что такая прелесть! Мне очень понравился один стих Небесных Фей. Ты не прокомментируешь мне его?

— Дай-ка взглянуть. Мда, действительно — стих, выделенный виньетками, отмечен красными чернилами. Любопытно, что так потрясло Арни? Я присмотрелся:

Играет радуга,

На горе, окруженной священным морем,

Мы собираем персики для богов.

Пока Небесные Феи собирают персики

Они внимают рассказам духа ветра.

Все боги считают Персиковый сад очень уютным

— Но это же из «Путешествия на Запад» У Чанъэ! — пожал я плечами. Подбежавший эльф как раз сменил мне салфетку. — Это поет хор Небесных Фей, когда они летят в Небесный Сад за персиками для богов!

— Любопытно… — Штиблеты Арнольда сверкали лаком, как новенькие — похоже, он собирался куда-то. — А они сорвали персики для богов?

— Нет… Они обидели Царя Обезьян тем, что не пригласили его на пир к Небесным Божествами… И он…

Я осекся. Мисапиона пригласила меня в дом Блэков, но не на Рождественский прием, а только посмотреть зеркала с темного входа. Только сейчас я понял, что буду неравноправным гостем в их доме. «На пир приглашены все Небесные Божества!» — усмехнулась старшая Фея, которую желал сам Царь Обезьян.

— Кстати, — зашептал Арни, словно доверяя мне какую-то тайну. — А это правда, что Небесные Феи… Любили плотские утехи? — облизнулся он. Слегка нарочито, как мне показалось.

— Ну, да. Даже трактат есть о любимых усладах Небесных Фей… — ответил я.

«Она развратна… Очень развратна, как все девицы Блэк!» — вспомнилось мне. Кстати, она старшая из девиц Блэк. Ты жаждешь Небесную Фею, а она не зовет тебя на пир к Небесным Божествам. Мерлин, да это уже не просто намек, а отрытое доказательство, что кое-кто в курсе нашего вечернего разговора с миссис Блишвик! И попробуй формально к чему придерись: попросил пояснить стих друг. Что же, профессионализм почерка тоже ответ — видимо, действует не дилетант. «Было и не было. Была рябь и уже прошла»…

— А что сделал Царь Обезьян, когда его не пригласили? — спросил Арнольд с нарочитым вниманием. Я посмотрел сначала на гравюру с летящими над морем Феями, затем на плюшевое кресло.

— Нанес первый удар, — сказал я, посмотрев на черную гладь стола. — Атаковал Владыку Неба и устроил переполох в Небесных Чертогах…

Атаковал первым… Может, и мне последовать его примеру? К Арни накопилось много вопросов. Можно, использовать «Imperio», но у меня в запасе есть кое-что получше и по безопаснее. Я посмотрел на маленький чайник с изображением обезьян на горе. А если этот фактор ими учтен? Надо быть круглым остолопом, что не предположить: после такой нарочитой слежки я поспешу покопаться в мыслях Арнольда. Возможно, именно этого они и ждут. Нет, порыться в его мыслях надо будет попозже.

Арни, кажется, закончил с завтраком и, вытеревшись салфеткой, начал подниматься из-за стола. Да, не сейчас. Того, что у меня есть, впрочем, достаточно, для кое-каких весьма важных выводов. Слежка бывает двух видом. Первая — тихая, незаметная, когда из объекта хотят выудить какие-то сведения. Вторая — грубая, нарочитая, когда объекту показывают, что он находится под контролем. Ко мне применяется вторая. Значит, мне зачем-то хотят доказать, что я под контролем. Интересно зачем?

После завтрака мы начинаем заниматься делами. Точнее, нормальным битьем баклуш. Арни садится подписывать кипу поздравительных открыток всевозможной родне. Мне, хвала Мерлину, писать особенно некому — от Лестрейнджей мы далеки, а Роули отошли от нас с матушкой после смерти отца. Поэтому я, почесав пузико довольного Фанни, начал прятать золотую ложку, чтобы он их искал. Нюхлер, дав волю своим инстинктам, быстро находил и, проглотив, валялся посередине комнаты.

«И это тоже ответ… » Что же, попробую суммировать, что мне известно. Я нахожусь под наблюдением — это раз. За мной наблюдает очень тонкая структура, обожающая профессиональные намеки, недомолвки, тайны — это два. Арнольд у них на крючке — это три. И они хотят почти навязчиво показать мне это — это четыре. Интересно. Да, это похоже на наших. Но только зачем им это мне демонстрировать? Недоверие? Едва ли. Скорее, намек, чтобы быть начеку, наверное. Но от чего, если никаких действий я пока не предпринимал?

— Рафаэлла, мерзавка, опять спрашивает, неужели я больше  ее не люблю… — раздался разбитый голос Арни. Он, похоже, снова получил письмо от неверной женушки. 

— А за что ее любить-то? — Уже искренне удивился я. — Не мне судить, но я бы на твоем месте поинтересовался, что она сделала тебе хорошего. 

— Вот и Рафаэлла упрекает, что я не умею любить без взаимности… — Арни смотрел в пергамент, напоминая обиженного мальчишку, которому однокурсница отказала в любви. 

— А почему ты должен любить Хорнби без взаимности? — пожал я плечами. — Она хочет развлекаться с любовником, тянуть с тебя деньги, а ты еще и должен любить ее без взаимности? Наглость бесподобная, — добавил я, глядя, как Фанни весело лезет за большую индийскую вазу в поисках золотых часов. 

— Она всегда меня прижимает этой любовью… — Скривился Арнольд.

— Да? Но в таком случае поинтересуйся, почему она не любит бескорыстно тебя.  Любовь — не улица с односторонним движением, а, как говорят модные ныне экономисты, эквивалентный обмен. Хорнби тебе нагло предлагает неэквивалентный обмен: я тебя не люблю, а у тебя передо мной есть обязательства!

— Из-за ребенка… — потупился Арнольд. — Хоть наследника родила… Кстати, она тебя не любит! Говорит мне «опять твой озерный рыцарь будет настраивать тебя  против меня»!

— Я не люблю всех потребителей, а особливо — вот эту особь, — скривился я.  Фанни принес часы, и я в благодарность сунул ему шоколадный боб и почесал живот.

— Думаешь, правда научить его искать только нужные вещи? — спросил Арнольд.

— А почему бы и нет?

Я не успел договорить, как в голове мелькнула мысль. Пазл сложился. Арни рассказывал мне о своем романе с Мисапиноа Блишвик — это раз. Его вымышленный роман — отражение моего реального романа с Джулией — это два. Арнольд предупреждает, что они знают о моем разговоре с миссис Блишвик — это три. Я посмотрел на позолоченный подсвечник. Их почему-то интересуют мои контакты с миссис Блишвик.

— Мне нужны часы. Только часы, понимаешь? — шутливо погрозил я пальцем кутику. — Не блюдо, часы!

Фанни лизнул мою ладонь. Арнольд посмотрел на нас и залился веселым смехом.

* * *

Я любил Сочельник с тех давних дней, когда мы дома готовились к празднику, а я рассматривал елку, любуясь ее огнями. Любил с тех школьных лет, когда оставался в Хогвартсе на каникулы — посмотреть на такое чудо, как зажжение огоньков феи. В школе они другие, чем дома. У них огромные хрустальные фонарики, которые запрягались в хвойных ветках и загораются разом из-за густых иголок.

В наши времена в школе ставили не ель и даже не сосну, а настоящую пихту с пышными ветками. Аромат смол так наполнял Большой зал, что в этих темно-зеленых ветвях, казалось, сосредоточилась сладкая праздничная истома. До сих не могу забыть свой второй курс, когда я под елкой загадывай желание съездить в Венгрию, и свой пятый курс — первую свою влюбленность в Марину Нотт, когда я, чувствуя себя уже совсем взрослым, загадывал под запах хвои, что она тоже полюбит меня, и следующее Рождество мы будем сидеть, взявшись за руки у елки. «Марина — второе имя Венеры», — сладко думал я, представляя ее рядом с собой.

Магловский Лондон в Сочельник тоже прекрасен. Фонарщики уже зажгли газовые фонари. Кое-где на улице виднеются рождественские ели, рядом с которыми степенные родители стоят со счастливой детворой. В окнах зажглись свечами ели и дорогие сосны, отражая огоньки в позолоченной фольге шаров. Рождество — праздник несбывшихся надежд, и сейчас мне, право, хотелось немного помечтать. Интересно, как бы сложилась моя жизнь, если бы мне повезло в первой любви? Арнольду повезло, и что он получил? Мерзкую стерву, которая тянет с него деньги, а сама спит с каким-то богатым типом. Всегда испытывал отвращение к роду Малфоев — типичных нуворишей, которые мнят себя чуть ли не родовитой аристократией, сопоставимой с Блэками. Хвала Мерлину, хоть не додумались сопоставить себя еще с Гонтами! Впрочем, не сопоставят — засмеют.

У меня до сих пор щемит сердце от того, что Арнольд предал нашу дружбу и следит за мной. Да не просто следит, а выполняет кое-какие мелкие провокации, докладная кому-то обо мне. Впрочем, был ли у него выбор? Могли припугнуть, а могли и обмануть. Насилие над волей — не лучшее средство для достижения цели, легче просто прибегнуть к хитрости. И к тому, чуждая душа — потемки. «А в сущности, что мы о нем знаем?» — как любит говорить наш Гринграсс. Главное другое: Арни теперь игрок явно не моей команды.

Полюбовавшись рождественским городом, я заглянул в «Дырявый котел», где предусмотрительно снял комнату. Ну не аппарировать же мне из дома Арнольда, в самом деле! Приняв сливочного пива и почитав газетку с подробностями о шторме, погубившем добрую треть нашей эскадры под Евпаторией, я прошел в комнату и затопил камин. Жаль, у меня не будет промежуточной станции, но тут уж ничего не поделаешь. Поэтому, наведя глянец на ботинки, бросаю щепоть летучего пороха и исчезаю в зеленом пламени.

Пронесясь мимо решеток, я вылез в маленькой полутемной комнате. В центре находился маленький столик и несколько кресел с ручками в виде голов грифонов. Между ними стояли сосуды на длинных ножках, излучавшие приторные ароматы. От них, похоже, исходил легкий дурман. Благо, я владею мысленной блокировкой подобных зелий, включая опиум. Сделав пару несмелых шагов вперед, я подошел к столику. Крышку покрывал легкий слой пыли. Мерлин, неужели я в самом деле попал в знаменитый дом Блэков?

«Не ловушка ли это?» — подумал было я, но сразу осекся. В дверях показалась высокая фигура в ослепительно белом платье с наброшенной на плечи серой меховой горжеткой и с подаренным мной черно-белым веером в руках. Сомнений не было — передо мной стояла Мисапиноа Блишвик. Я невольно залюбовался ее руками, прикрытыми белыми перчатками до локтя, и тонким станом, перехваченным белой лентой-поясом.

— Мистер Роули, спасибо что пришли, — женщина старалась говорить спокойно, но я каждой клеточной тела чувствовал ее волнение. Золотистые волосы были собраны строгой бриллиантовой заколкой. Сделав легкий книксен, она чуть приоткрыла веер.

— Добрый вечер, миссис Блишвик, — не знаю, удалось ли мне скрыть счастливый блеск в глазах. — Всегда рад вам помочь.

— Идёмте скорее, мистер Роули, — прошептала Мисапиноа после короткого книксена благодарности, — у нас скоро начнется ужин.

Ее тонкая высокая фигура нырнула в дверной проем и быстро вошла в коридор. Я снова восхитился ее походкой: она приподняла маленькую ножку так легко, словно и впрямь фея взлетела в воздух и мчалась над пенящимся морем. Пригнувшись, я последовал за ней. Каждое движение ее руки, каждый ее шаг, казалось, окутывали тайным флером желания. «Не вила ли она?» — подумал я. Вроде бы в роду Блэков вил не было, хотя слухи об их нравах… Я зажмурился, напоминая себе, что нужно быть начеку.

Часть дома, в которую мы вошли, показалась мне необжитой. Кое-где горели редкие свечи в позолоченных резных подсвечниках. Ниши в стенах утонули в тени, а потускневшие зеркала не отражали свет. Разглядеть в них что-нибудь было сложно: мне самому иногда казалось, будто в них мелькают какие-то тени или интерьеры других комнат. Мы остановились возле одного из темных зеркал, занимавшего большую нишу рядом с дорогим комодом.

— Это они? — спросил я, переведя взгляд на портики из мрамора. В этой части дома было никак не меньше пяти или шести зеркал.

— Говорят, тени прошлого Дома Блэков, — прошептала Мисапиноа, указав белый перчаткой на зеркало. Сейчас в ее синих глазах стоял такой неподдельный страх, что она становилась по-настоящему желанной.

— Это ваше фамильное предание? — уточнил я. Непонятно почему, я чувствовал легкую сонливость и головную боль.

— Не совсем… — Мисапиноа легонько опустила длинные ресницы. — Года три назад это крыло обнаружил мистер Ликорус Блэк.

— Ваш отец? — уточнил я.

— Да… — тихо сказала моя спутница. — Он провел какие-то опыты с зеркалами, и они стали отражать… Не то, что есть на самом деле.

— Вы спросили у него? — удивился я. «Неужели она правда настолько коварна, что способна была расстроить помолвку?» — подумал я, рассматривая стоящее передо мной тонкое тело.

— У моего отца ничего нельзя спрашивать, — сухо ответила Мисапиноа. — Это наш закон. Но пару месяцев назад он осмотрел эту часть дома и был взволнован.

— А что здесь было до этого? Простите, миссис Блишвик, но чтобы помочь вам, мне надо знать правду, — кивнул я.

На личике очаровательной хозяйки пробежала тень: она, похоже, была недовольна моим тоном. Ах, ну да, конечно — приказы здесь раздает она и только она.

— Ничего, — прошептала она. — Эта часть дома была закрыта полвека. Мы только недавно обнаружили и открыли ее. Осмотрите их, мистер Роули. Пожалуйста! А мне пора бежать… Я вернусь через два часа…

Я улыбнулся. С каким трудом два милых лепестка ее губ прошептала эту просьбу… Да, женщина из рода Блэк не привыкла просить! «Быть Блэком — быть королем», — гласил их девиз. «Или королевой», — добавил я про себя. Нежной. Надменной. И желанной…

— Погодите. Какой у вас будет свет, когда вернетесь? — уточнил я.

— Свет? — удивилась дама.

— Да. Как я узнаю что вошли именно вы, а не кто-то посторонний? Вы можете сделать на палочке фиолетовый свет?

— Ах, да… А можно он будет зеленым? — капризно поджала губки миссис Блишвик.

— Ради Мерлина, — махнул я рукой. — Хоть малиновый. Значит, заходите с зеленым светом.

Я едва не прыснул, глядя как в глазах Мисапиона блеснул огонек. Похоже, она хотела выбрать зелёный свет, чтобы доказать: Блэки — род Слизерина. «Блэки, такие Блэки», — подумал я с иронией. Хозяйка кивнула и исчезла в проеме.

Я осмотрелся. Дело, кажется, предстояло не слишком сложное. Для начала надо определить диспозицию. Если сюда войдет кто-то, кроме Мисапиноа, я сразу нанесу невербальный оглушающий удар. А чтобы этот «кто-то» не заметил моего лица, надо расположить свечу в правильной позиции. Вот так, слева. Конечно, у этого «кого-то» может быть ручной фонарь или свеча, но это не решит дела: пока вошедший прошепчет «Lumos», я нанесу удар. Ладно.

Глядя в темную гладь зеркала, я начал размышлять о том, какие образы могут мелькать в них. Сами по себе зеркала выглядели немного странно: они были не ровными, а немного выгнутыми вперед. Так, это уже кое-что. Австрийский стиль. Австрийцы — непревзойденные мастера магии зеркал и сообщаются через них, как мы через камины. Так, хорошо. Можно попробовать применить к ним пробное заклинание. Главное, чтобы не получилось ненужных последствий. Я взмахнул палочкой и отделил пространство с одним из зеркал. Пожалуй, так… В зеркале в самом деле отражалась какая-то старинная комната с претензией на Ренессанс. Да, камин на месте, гигантский орган с длинными белыми свечами… Все это проникает неровной рябью, точно из других времен.

— Quetus maxima! — прошептал я, на всякий случай отключая зеркало.

Ответом был странный щелчок. Мне показалось, что в зеркале включилось какое-то приспособление. Или закрылась какая-то дверь. Интересно. Я внимательно посмотрел на свечу, чтобы она разговелась сильнее. Даже появились резные белые ставни на готических окнах. Прямо дворец флорентийских правителей этак 1440 года…

— Yavisiome! — прошептал я, направив палочку на зеркало.

Изображение ренессансного замка растаяло. Передо мной стояла обычная темная гладь дорогого стекла. Я едва не прыснул. Обычное заклинание, создающее фальшивое изображение. Или фальшивую тень. икорус с его гордостью и страстью к дешевым (точнее, дорогим) эффектам хотел, видимо, доказать, как велик его особняк Блэков, какие тайны он скрывает. Забавно, до чего доводит нас тщеславие.

Второе зеркало, видневшееся в проеме напротив, также не принесло сюрпризов. Передо мной был вид старинного замка Нормандской эпохи. В зеркале виднелись массивные, чугунные двери, покрытые золоченым орнаментом изящного рисунка. Главным украшением были витиеватые змеи на обеих половинках. Применив «Yaviciome», я убрал эту иллюзию.

Пожалуй, можно было посмеяться над трусоватой Мисапиноа — нежным кроликом под личной пантеры, но кое-что не давало мне покоя. Голова была напряженна. Похоже, здесь есть некий источник, нагоняющий сонливость. Так и есть. В воздухе стоял хорошо знакомый мне сладковатый запах легкой марихуаны. Неужели для полноты мистификации старый осел Ликорус установил здесь источник дурмана? Я шагнул в открытую темную комнату, где на столике стояла курительница в виде змеи. Дорогая, китайская. Секрет ее прост. Да, в самом деле, в ней явно раскуривается дурманящее средство с марихуаной. «Придурки», — подумал я. Хотя, похоже Мисапиноа сбежала отсюда не только из-за праздника. Она-то не брала уроки у Лай Фэна, как ментально блокировать дурманы…

За столиком с курительницей стояло третье зеркало. В нем, переливаясь линиями, отражалось длинное окно замка с видом на старинный сад. За окном был вид на долину с голубым озером, ивами и неясным туманом. Курительница с дурманом стояла прямо перед ним. Что же, посмотрим…

— Yavisiome! — снова прошептал я.

Зеркало дрогнуло. Передо мной открылась сумеречная столовая — просторная, высокая, с массивными стропилами из потемневшего дуба. У боковой стены расположился старинный камин с чугунной решеткой. За большим столом чинно сидела большая семья, среди которой я сразу узнал миссис Блишвик. Вот она, рядом с мужем, который, похоже, слегка покраснел от выпитого. Да, так и есть. Просто идеальный пункт для наблюдения за домом Блэков. Точнее, за передвижением его обитателей.

Я отступил назад, все еще с интересом глядя на свою находку. Семейство Блэков чинно пировало, и я даже мог различать сварливый голос вредной старухи. Кажется, она кому-то выговаривает за что-то. Молодая женщина чуть махнула веером. Ее зовут Элла… Теперь понятно почему путь к этой системе прикрывает курительница с добавкой марихуаны… Отсюда хочется поскорее уйти. Я вспомнил первое зеркало, где был слышен щелчок. Похоже, я отключил систему сигнализации или передачи данных. Сомнений не было: за семьей Блэков установлена мощная система наблюдения.

Зеленый огонек, блеснувший в коридоре, вывел меня из размышлений. Фигура в белом платье с горжеткой подошла ко мне и направила палочку на одно из зеркал. Я улыбнулся краешками губ: в действиях дамы, несмотря на кажущуюся твердость, была видна растерянность. Что же, предчувствия ее не обманули: порадовать леди Блишвик мне пока нечем.

— Мистер Роули… Все хорошо? — прошептала хозяйка, подарив мне легкий книксен благодарности.

— К сожалению, нет, миссис Блишвик, — вздохнул я.

Мисапиноа едва подавила вскрик, но ограничилась легким движением ресниц. Я улыбнулся: все-таки Блэки дрессированы светским воспитанием так, что не вскрикнут даже на пожаре при виде оседающего от пламени дома. Отблески свечных огней отразились в белизне ее платья так, словно далекий вечерний костер разбрасывал искры в снежной пелене.

— Вы не испытываете здесь сонливости и головной боли? — спросил я.

— Да… — пролепетала женщина. — Здесь странное место, откуда поскорее хочется уйти. Это тоже магия?

— Скорее, марихуана, — фыркнул я. — Вот, полюбуйтесь сами, — показал я на курительницу. — Здесь довольно мерзкий состав, включающий в себе и эту траву. Не волнуйтесь, я его уже нейтрализовал.

— Кто же… Ее здесь установил? — пролепетала Мисапиноа. — И зачем? — Ее лазурные глаза посмотрели на меня с тайной мольбой.

— На первый вопрос я ответить вам не могу, миссис Блишвик, — вздохнул я. — Зато на второй мне будет ответить гораздо легче.

Я подошел к зеркалу и с помощью «Yaviciome» продемонстрировал растерявшийся красавице то наблюдательное устройство, которое скрывалось под зеркальной гладью. Ее личико в самом деле вытянулось — то ли испуга, то ли от удивления, то ли от смеси того и другого.

— Марихуана призвана блокировать доступ постороннего к зеркалу. Вы, как и любой другой человек, должны хотеть как можно быстрее убежать с места. — Поскольку я не привык говорить стоя на одном месте, то начала расхаживать между зеркалом и столиком с курительницей. — Тогда некто посторонний не пожелает быть здесь.

— Не понимаю, зачем моему отцу понадобилось устанавливать в нашем доме такую сложную систему наблюдения, — покачала головой Мисапиноа. — К тому же я почти уверена, что он никогда не имел дела с марихуаной,

— Вы ошибетесь, миссис Блишвик, — я с оттенком покровительства посмотрел на отсвечивавшие в полутьме ее золотистые локоны. — Эту систему наблюдения установил не ваш отец. Вот, посмотрите…

Я показал рукой в коридоре, где, напротив двери как раз висело точно такое же австрийское зеркало. Мисапиноа, осторожно переступая длинными ножками, как во сне, пошла к нему, снова заставив меня любоваться ею.

— Это зеркало выступает в качестве передатчика информации за вашим домом, — сказал я. — Посмотрите, миссис Блишвик, здесь нет двери! Удобно придумано, не правда ли?

— А… Куда же они передают изображения? — прошептала моя соблазнительница, положив руку на резную зеркальную раму.

— Вот этого, к сожалению, сказать вам не могу, — вздохнул я. — Для этого мне нужно знать, где находится дубликат этого зеркала.

— А оно может находится где угодно… — теперь глаза моей спутницы стали совсем синими от смеси потрясения и испуга.

— Совершенно верно. Это австрийские зеркала, — ответил я. — Они могут передавать сведения на совершенно невероятные расстояния. Кстати, через них можно также спокойно проходить, как через исчезающие шкафы.

— Вы не можете пройти через них, мистер Роули? — умоляюще посмотрела на меня Мисапиноа. — Ой, Мерлин, простите, я не имею права просить вас о таком…

Я снова невольно залюбовался ею. Ее взгляд говорил за себя. Мисапиноа Блишвик, урожденная Блэк, привыкла, что все желания выполняются по мановению ее длинного пальчика с острым ногтем. И то, что сейчас приходилось просить, а не приказывать, приводило ее в состояние внутреннего дискомфорта. Впрочем, эта смущённость повелительницы делала ее невероятно милой.

— Поверьте, я бы охотно это сделал для вас… — Я намеренно чуть выделил голосом последние слова. — Но, к сожалению, не могу. Для этого мне нужен ключ от зеркал, а я даже не представляю в чьих руках он находится.

— Неужели… Мы не можем ничего сделать, мистер Роули? — с тревогой спросила она.

Что же, «мы» — звучит обнадеживающе. На мгновение мне показалось, что при слове «мы» на ее губах мелькнула легкая улыбка. Впрочем, я не был уверен в этом на все сто.

— Ну почему… Кое-что, думаю, сможем. Кстати, миссис Блишвик, мне нужна ваша маленькая помощь… — сказал я. Дама сразу ответила легким книксеном согласия. — Наколдуйте, пожалуйста, маленькое зеркало.

— Зеркало… Да, конечно… — она чуть удивленно взмахнула палочкой и быстро превратила в него маленькую декоративную урну. — Мне казалось, что вы сделаете это лучше, мистер Роули, — улыбнулась она.

— Прекрасно, миссис Блишвик. Теперь, пожалуйста, посветите им на передаточное зеркало. Ага, так я и думал…

— Что это значит, мистер Роули? — прошептала она. В зеркале забегал белый огонек, который тут же провалился куда-то в темноту.

— Теперь моя очередь… Я быстро расколдовал урну и превратил ее в зеркало. — Видите, пусто. — Черная гладь зеркала оставалась неподвижной. — Система наблюдает не за домом, а за семьей Блэк. За людьми, — уточнил я.

— Ужасно, — потупилась женщина. — Но в таком случае подобная система может стоять и у нас дома? — Судя по взгляду, она сама перепугалась своей мысли.

Что же, я восхитился ее логичностью. В этой милой головке с золотистыми локонами скрывается хорошее мышление.

— Вполне возможно… — пожал я плечами.

— Вы не могли бы проверить это? — женщина показала рукой в полутемный коридор. — Я была бы вам очень признательна, поверите… Сэр Ланселот… — прошептала она с теплотой.

— Да, конечно… Миледи, — прошептал я тоже. — Кстати, ваш муж в курсе, что мы сейчас здесь с вами? — настенные часы в виде французского замка показали половину третьего ночи.

— Нет, он спит, не волнуйтесь. Я тихонько дала ему снотворное, — опустила ресницы Мисапиноа, словно извиняясь за что-то. — Кажется, двадцать седьмого он отъедет по делам в Кардифф. Если вы сочтете возможным… — Теперь в ее блестящем взгляде была уже не просьба, а скорее дежурная вежливость.

— Почту за честь помочь вам… — ответил я. — Какие красивые! — покачал я головой глядя на высокую башню часов с зубцами и бойницами.

— Это копия замка в Бар-сюр-Об. Думаю, вам пора, сэр Ланселот. Вы не представляете, как я вам обязана! — снова сделала хозяйка книксен.

— Не беспокойтесь, миледи, буду ждать вашего письма, — улыбнулся я.

Пламя в камине уже загудело, приглашая меня к путешествию в «Дырявый котел». Что же, сегодня в Рождество я вряд ли смогу заснуть. Можно до рассвета пожечь свечи, как в детстве. Помечтать о миссис Блишвик. И просто подумать над тем, что сбылось, а что не сбылось. Я никогда не переживаю за бессонницу, ибо знаю — вред от переживаний во много раз хуже самой бессонницы.

* * *

С наступлением Рождества я часто думаю о том, что мы не выбираем себе веру — это вера выбирает нас, и нам остается только подчиняться. По Рождению, как англичанин, я обязан быть христианином. Как учили меня в детстве «нет Англии без Господа и нет Господа без Англии». Так устроен наш мир, что мы должны верить в Единого Господа, Спасителя и Крест. Горящие елки и свечи на Рождество — это тоже часть нашей веры. (Какая же Англия без теплого камина и рождественской ели?) И все же сомнения и горечи остаются у меня до сих пор. Как на грех, они обостряются на Рождество.

С Грамотой Божьей у меня не заладились отношения. Сначала меня учил Библии отец, щедро раздавая за плохие ответы подзатыльники. Матушка добавляла мне наказание в виде подранных время от времени ушей. Я никак не мог поверить в написанное в Ветхом Завете — все это казалось мне настоящей сказкой, только очень скучной.

Наконец, отец пригласил мне священника, чтобы тот за пять занятий объяснил мне азы веры. (Мы, волшебники, смотрим все же на веру как на атрибут). Мы с отцом Генри, настороженным мужчиной лет сорока пяти, сразу поняли друг друга. Он не стал заставлять меня читать Библию, а сразу объяснил азы вероучения. Я выучил самое главное, сводящееся в сущности к четырем пунктам. Первый — Господь един, но состоит как бы из трех ликов. Второй — евреи были его любимым народом, но не поняли, что он прислал своего Сына и отреклись от него. Третий: Сын придет еще раз вершить Страшный Суд над всеми нами и решит, кого отправить в Ад, кого в Рай. Четвертый: Бог уже предопределил нас к Спасению или мукам, но мы своими добрыми делами можем попробовать кое-что исправить.

На столе, как сейчас помню, лежала зеленая Библия. Я чувствовал себя ужасно счастливым от того, что я ее знают, и мне теперь не надо ее читать. Гораздо больше меня интересовало, зачем некто написал такой объем, если все можно изложить в четырех пунктах. Понятно, нужно расписать их страниц так на пятьдесят или сто, но не так же…

— Святой отец, — спросил вдруг я. — А какая самая трудная книга Священного Писания?

— Пророка Экклезиаста, — не задумываясь ответил он.

— Вы можете мне кратко рассказать, о чем она? — Теперь я знал, что если меня в жизни будут гонять по знанию Библии, я отвечу самой трудной ее книгой.

— Вот, что значит священник! — умилилась матушка. — Посмотрите, — обратилась она к отцу, — то вы не могли заставить ребенка открыть Библию, а теперь он сам просит рассказать ему сложнейшую Книгу Пророка Экклезиаста!

Знание этой книги отлично помогло мне в жизни — всегда можно к месту вставить библейскую цитату. А можно, кстати, и срезать особого ревнителя веры — многозначительно помолчать, а потом сказать что-то вроде: «А у вас было неважно с грамотой Божьей! В Книге Пророка Экклезиаста сказано: «Нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы; поэтому не на всякое слово, которое говорят, обращай внимание, чтобы не услышать тебе раба твоего, когда он злословит тебя; ибо сердце твое знает много случаев, когда и сам ты злословил других».

Сирен Слагхорн, когда я рассказал ему об этом, от души посмеялся, а потом признался, что сам примерно так и поступил. Только он выбрал на цитатник Книгу Пророка Даниила, а не Экклезиаста. «Наверное, — понял тогда я, — большинство людей так и читают Библию».

Все изменилось во время моего путешествия в Маньчжурию в августе пятьдесят первого года. Вечером после разговора о бессмертии мы с Лай Фэном расположились на привал. Внизу гремел ручеек, и струйка воды, разбиваясь о камни, мчалась вниз с пригорка. Я знал, что это пока еще удобные для путешественников места — за Мукденом начинались почти безводные каменистые Сыпингайские сопки. Единственным неудобством были змеи, которые вряд ли посмотрели на то, что ваш покорный слуга закончил «змеиный колледж». Поэтому я очертил защитный круг и прошептал несколько заклинаний. Пространство вокруг нас вспыхнуло белым пламенем, которое, осветив круг, тотчас погасло.

— Учитель, — заговорил я, — а что вы думаете о нашей вере?

Лай Фэн посмотрел на журчащий ручеек и, подумав с минуту, сказал.

— Ты действительно хочешь это знать? — прищурился он.

— Безусловно. Я готов услышать любой ответ, — посмотрел я на корягу. Мы сидели в небольшой пойменной рощи, состоящей из группы ив, вязов и ольхи.

— Ваша вера содержит в себе огромную мудрость, — ответил, подумав немного, старик. — Но это мудрость умного подростка.

Я ожидал услышать многое, но только не такой ответ. Подпрыгнув, я отошел к высокому камню и облокотился на него. Лай Фэн посмотрел на меня и мягко улыбнулся, словно заранее зная, что я хочу сказать. Во мне зашевелилось нечто такое, в чем я сам боялся себе признаться. И всё же я с долей обиды произнес:

— Неужели вся наша вера — это глупости подростков?

— В ней много подросткового, — сказал Лай Фэн, постучав посохом о камень. — Давай рассуждать вместе: я буду задавать тебе вопросы, а ты отвечать на них честно*. Вы, люди Запада, не признаете никакой веры и никакой мудрости, кроме своей. Твои собратья оскверняют чужие храмы, глумятся над чужой верой, плюют в чужие священные книги. Кто ведет себя так? Кто кричит на весь мир, что прав только он один, не желая даже познать чужой мир?

— Подростки, — потупился я, чувствуя, что старик нашел самое больное место.

— Видишь, повзрослев, ты понял это и сам, — сказал Лай Фэн. — Мне и в голову не придет зайти или осквернить ваш храм — напротив, я захочу узнать побольше о вашей вере. Не придет и тебе. Идем дальше. Ваша вера фаталистична.

— Ну это, положим, не верно, — возмутился я. — Наша вера постулирует свободный выбор каждого человека! Она говорит, что Рай и Ад — последствия нашего выбора, и только.

— Ваш Бог, — губы старика чуть заметно дрогнули при виде моего смущения, — не дает ни одного шанса исправиться и осознать свои ошибки. За какие-то шестьдесят или семьдесят лет жизни он отправляет человека или на вечные муки или блаженство. И что же? У грешника больше никогда не будет шанса искупить свой грех? У человека никогда больше не будет возможности стать лучше и чище? Кто отличается категоричностью, говоря, что, ссорясь, рвет с другом, родителями и девушкой раз и навсегда и никакие объяснения не принимаются?

— Подросток, — вздохнул я. Мне было больно, но возразить я не мог. Слишком больными были упреки старика.

— Верно, подросток. Только он категоричен, только он не хочет слушать никаких объяснений. Человек, достигший тридцати пяти лет, никогда не поступит так. Он понимает, что жизнь конечна и надо дорожить тем, что встретишь в пути.

— Однако же наш Бог прощает за искреннее покаяние, — сейчас я из всех сил вспоминал уроки Священной истории. Хуже всего было то, что я понимал: сейчас не место ввернуть цитату из Пророка Экклезиаста.

— Идем дальше, — с легкой грустью сказал Лай Фэн. — Твои собратья по вере разработали красивую догматику и вместе с тем вы верите в самые невероятные чудеса. А кто верит в чудодейственные средства, которые помогут в жизни, во всякие мощи и гробницы? Кто сжимает талисманы перед сложными экзаменами?

— Подростки, — горько сказал я, вспомнив, как в конце пятого курса мы с Арни перед экзаменом по СОВ достали в Запретном лесу «счастливые шишки».

— Верно. Ваши священники требуют себе поклонения, как младшим богам. Они одеты в дорогие одежды; вы обязаны им исповедоваться; они служат культы перед склонившейся толпой. Но скажи откровенно, кто хочет быть Младшим Богом?

— Подросток, — вздохнул я с горечью. На душе горела обида, как порванное ухо в детстве, но отразить удар старика-учителя я не мог.

— Вера взрослых людей не нуждается в обилии культов — она подобна абстрактной мысли, — сказал Лай Фэн, глядя на журчащую воду ручья. — И она никогда не поднимет руку на чужую веру. Вспомни, когда твои собраться приходили к нам проповедовать свою веру, мы не выгоняли их. Вспомни виденную тобой Пагоду Дацинь — вашу церковь на нашей земле, построенную почти тысячу лет назад. Твои собратья позволили бы нам построить дацан на своей земле?

— Нет, — снова ответил я. Старец снова задавал такие вопросы, на которые я не мог ответить. Налетевший ветер зашевелил траву, которая, казалась, ластилась к земле. Пейзаж в Поднебесной не возвышает, а ластится к земле под низким бездонным небом.

— И в этом ваше великое поражение, — Лай Фэн говорил грустно, словно произнося трудный приговор. — Вы не принимаете нас, а мы принимаем вас, ибо нам есть, что ответить. Твои собраться боятся спора, а мы нет. Мы принимаем чужую мудрость, говоря ей «да». Вы отрицаете мудрость, говоря ей «нет». Решай сам, какой путь мудрее, — развел он морщинистыми руками.

Мне было горько. Горько от того, что старый Лай Фэн сказал так о вере моих предков. И еще горше от того, что в душе я понимал правдивость многих его слов. «Ни от чего человек не страдает так, как от правды. Ибо на ложь ты всегда скажешь, что она ложь, а правду ты будешь жечь в себе», — учил Конфуций. Я вспоминал об этом, глядя в бездонное синее небо, которое, казалось, едва не звенело, как фарфор. Сейчас я лучше всего понимал, отчего в Поднебесной небо выше богов и правителей, ибо слияние с ним и есть высшая мудрость. Но мне нельзя думать об этом, оставаясь англичанином. На глазах стояли слезы, и я вспомнил лежавшую на столе зеленую Библию с длинной белой свечей.

«Каждый из нас должен вернуться к себе домой. Нам лишь кажется, что мы уходим от него, а на самом деле мы приближаемся к нему по кругу». Это уже не Конфуций, а Лао Цзы.

* * *

Меланхолия — еще не повод делать глупости. На следующий день ровно в тринадцать ноль ноль я подошел к высокому дому из облицованного гранита. На фронтоне, состоящем из трех ярусов закрытых окон, красовалась круглые часы. Для встречи я надел новенький фрак, серый цилиндр, черную бабочку, перчатки и темно-синее драповое пальто. Вполне достойный наряд для роли молодого франта, желающего сделать карьеру в министерстве.

Похоже, что сэр Радольфус Лестрейндж не нуждается в дверных молотках. Едва часы пробили тринадцать ноль-ноль, как дверь открыл немолодой эльф с выпученными глазами. Я едва подавил улыбку: хозяин дома уверен, что никому и в голову не придет опоздать к нему. Впрочем, такое тщеславие мне только на руку. Нырнув в темную прихожую, я оставил эльфу пальто, перчатки и цилиндр, наградив его небрежным кивком. Раз хозяин не балует эту братию, мне не за чем вносить разлад в его отношениях со слугами.

Я ожидал увидеть обиженного на весь мир старика, но ошибся. В просторной комнате с высоким окном и черным шкафом во всю стену прохаживался невысокий остроносый человек с пегими волосами. Когда-то они были ярко черными, но сейчас их изрядно побила седина. Морщинистые руки выдавали его возраст — предательское «под семьдесят», когда человек хочет доказать себе и окружающим, что у него еще многое впереди. Продвигаясь по комнате в своей темно-зеленой мантии, он смотрел за тем, как лейка сама собой поливала клумбы магических цветов. У бывшего министра был в распоряжении целый зимний сад с небольшим фонтаном, расплескивающим разноцветные брызги.

— Добрый день, мистер Лестрейндж. Благодарю вас за любезное согласие уделить мне немного времени… — Почтительно наклонил я голову.

Бодрый старик оторвал взгляд от цветов и посмотрел на меня.

— А ну-ка постойте, молодец человек! — прервал он меня. — Так, высокий, темноволосый и кареглазый… Лестрейндж! — улыбнулся он мне. — Настоящий Лестрейндж, а не какой-нибудь Роули!

Подойдя ко мне, он сразу приобнял меня за плечи.

— Не стану делать вид, будто не знаю, из какого вы отдела, — бросил хозяин дома.

— Вы навели справки, мистер Лестрейндж? — чуть смущенно улыбнулся я. Серое растение, напоминавшее магловскую сирень, зашелестело в знак согласия.

— Разумеется, мой друг! Никто не обладает такими достоверными источниками информации, как бывшие политики, — в его голосе звучала легкая грусть. — И никто не понимает в политике больше, чем отставные фигуры.

— Как грустно это слышать, мистер Лестрейндж, — вздохнул я. — Поверьте, нам всем не хватает вашего опыта и знаний. Но доказательство, что это не так, лежит у меня в кармане. — Пошевелив пальцами, я извлек пергамент.

— Мой дорогой мальчик, — произнес он твердым, но назидательным, голосом, — я политик в отставке. — Хозяин поводил палочкой, и довольная ветка неизвестно мне тропического цветка сама собой прыгнула в соседний горшок. — Я давно перестал быть интересен Визенгамоту, Ее Величеству, Аврорату… Там сидят политики, облаченные силой, а я лишен влияния. Знаете, никого так быстро не забывают, как политика, лишенного власти, — улыбнулись уголки его рта.

Он поднялся и, чуть ссутулившись, не спеша пошел к стоящей на столе клумбе из чайных, белых и черных (столь вожделенных маглами) роз. Я последовал за ним.

— Поверьте, мистер Лестрейндж, о вас вовсе не забыли. И доказательство у меня при себе, — снова почтительно наклонил я голову.

— В самом деле? — переспросил он. — Что же, приятно, что обо мне наконец решили вспомнить… — Его густые бесцветные брови поползли вверх.

— Вы отвечаете не только за прошлое, — сказал я, подходя к окну. — Вы не можете не думать и о будущем, мистер Лестрейндж. Письмо мне поручили передать из нашего отдела…

Никакого письма мне, разумеется, никто не поручал передавать. Бумагу я состряпал утром, подделав почерк Гринграсса. Все что нужно для этого — заколдовать соответствующее перо и иметь перед собой образец его почерка. В письме излагалась просьба указать, можно ли проконсультироваться с кем-то из русских волшебников относительно начала переговоров о мире. Этим я убивал сразу трех зайцев. Во-первых, я втягивал старика в разговор о перипетиях европейской политики (это, кстати, мне было важно накануне предстоящей операции). Во-вторых, если бы кто-то важный спросил Лестрейнджа о характере нашей беседы, он бы ответил, что мы говорили о возможности политического контакта с русскими магами. Кстати, он в это будет верить и сам. В-третьих, почувствовав свою значимость, старик, думаю, должен был разговориться.

— А пока вы будете читать, позвольте передать вам небольшой подарок…

Я пошевелил руками и из воздуха появился маленький китайский фонтан из яшмы, стреляющий фейерверком. Искры разноцветных ракет, смешанные с плеском воды, распадались в воздухе, превращаясь в сияющие фигуры змей и драконов.

— Благодарю, — уже с теплом произнес Лестрейндж. — Да, Грифельда воспитала прекрасного сына. Я всегда в нее верил! Вот что значит Лестрейндж!

Я почтительно наклонил голову.

— Впрочем, вас напрасно гоняют, молодой человек, — пробежал он глазами по пергаменту. — Секретные переговоры идут в Вене с августа. Русский посол князь Горчаков и зять Его Величества короля Саксонии барон Зеебах готовят условия мира.

— Но ведь война далека от завершения! — уже искренне удивился я. — Мы не можем закончитьее без славной победы, вроде триумфа герцога Веллингтона при Ватерлоо.

— Старик, великой воин, совсем сдал от своего русофильства, — махнул рукой Лестрейндж. — Всю жизнь Веллингтон повторял о русских, что «мы старые друзья!» Ему все кажется, что мы живем в тысяча восемьсот восьмом году и вместе противостоит французам. А мир… Кстати, могу предложить вам, молодой человек, хорошего чая, — кашлянул старик.

— Благодарю вас, мистер Лестрейндж. Не откажусь. — Я посмотрел на его безукоризненно начиненные штиблеты.

— Эрл! — Каркнул он эльфу. — Подготовь все, что нужно, к чаю. Так вот, молодой человек, мир уже почти готов. Мы все согласимся сделать нейтральным Чёрное море, в котором не может быть никаких военных флотов. Только и всего.

— Но разве… Мы не имеем этого по Лондонской конвенции сорок первого года? — опешил я.

— Разумеется, мы и так уже имеем свободный проход через Проливы, — фыркнул Лестрейндж, глядя, как вбежавший эльф наколдовал два зеленых плюшевых кресла. — Но войну надо завершить компромиссом. Вот, почитайте, — открыл он с желчной усмешкой шкаф. — Друзья из Вены прислали мне отчет о ходе тамошних переговоров с русскими еще в сентябре. Смысл беседы сводится к следующему. Обе стороны понимают опасность со стороны революции, обе стороны озабочены будущим Европы, — поводил он морщинистым пальцем в воздухе.

— Невероятно… — пробормотал я, глядя в пергамент. — Но, может быть, эту бумагу состряпали русские для развала нашего союза?

— Я бы рад был с вами согласиться, — кашлянул Лестрейндж, — но не могу!  Сейчас ключ ко всему у нас внутри. Бумага, которую вы мне любезно принесли, без сомнения состряпана под диктовку своенравной француженки Присциллы Дюпон.

Белый чайник с розами сам разлил чай, и я с интересом подумал о том, что, оказывается, сыграл, сам того не ведая, партию в пользу Присциллы. Эта высокая темноволосая полуфранцуженка, порхавшая по коридорам министерства, казалась многом воплощением каприз и сумасбродства. Дружба с Эванжелиной Орпингтон сделала ее заместителем министра магии, хотя ее бесполезность казалась очевидной. Главным ее занятием была демонстрация отменной фигуры и фраза «Э алер», которую она добавляла в виде паузы.

— Разумеется. — Лестрейндж присел и также взял чай. — Видите ли, магловский премьер лорд Эбердин** из-за наших военных неудач доживает последние дни, как политическая фигура. Вероятно, Пальмерстон и Дерби думают, как взять в свои руки всю полноту власти. У нас его падением воспользуются те, кто хочет свалить мисс Орпингтон. Потому уже сейчас пошла борьба за ее место.

— Кого же вы ведите ее преемником? — спросил я.

— Самый серьезный политик магической Британии — это сейчас Лоуренс Трэверс, — жестко сказал хозяин. — Он, — поводил Лестрейндж сморщенной ладонью, — обладает реальной властью. А политик обладающий реальной властью — это сила, — поднял старик взмахом руки лейку для цветов. — Его дружба с лордом Пальмерстоном может стать решающим козырем, который перевесит все. Вот потому Присцилле нужно скомпрометировать контакты с русскими, которые затеял Пальмерстон.

Я как завороженный посмотрел на дверь. Ярла, наша тихая Ярла в очках и с легким косоглазием, старательно пишущая лекции, станет первой леди магической Британии? Вот это, Мерлин, взлет… Я вспомнил, как она в солнечный октябрьский день одиноко шла по хогвартскому двору, неуклюже загребая носками поношенных ботинок листья. Какой способностью к комбинациям обладала наша тихоня, одиноко идущая по дворику?

— И после всех жертв мы подпишем мир на основе Лондонской конвенции? — растерянно сказал я.

— Увы… — развел руками Лестрейндж. — Политика, мой друг, всегда стремится к балансу сил, и когда он нарушается, находится сила, способная его скорректировать, — показал он на стоящие у стола два белых стула в ореховой оправе. — Великие державы обменялись несколькими угрожающими жестами, и теперь могут сесть за стол переговоров. Император Николай ждет, с кем из наших политиков ему придется иметь дело после ухода Эбердина. Тогда мы подпишем мир с русскими и оставим императора Наполеона в одиночестве.

— Еще чудо, что мы получили Лондонскую конвенцию**… — бросил я на Лестрейнджа как можно более открытый взгляд.

Из всех искусств искусство слушать — одно из самых редких. Зато уж если ты им владеешь, оно наградит тебя сполна. Человек, который спокойно ораторствует перед тобой, станет твоим лучшим другом. Ибо он нашел в тебе все…

— А! — поднял руку бывший министр. — Это в самом деле, мой юный друг, было чудо, свершившееся благодаря романтической истории. В тридцать девятом году русский наследник Александр гостил у нас, и той невероятно теплой весной у них возник роман с Ее Величеством. Танцевали на балах, ездили на охоту, прыгали через платок, взявшись за руки. Император Николай заволновался, что его сын пожелает остаться у нас, став принцем-консортом!

— Что-такое я слышал от родителей, — улыбнулся я наивно. — Может быть, это только слухи? — пожал я плечами.

— Какие слухи! Я сам достал воспоминание премьера Мельбурна, где они вдвоем взахлеб целуются после бала в пустой гостиной! Ее Величеству было двадцать. Она была так хороша в своем розовом платье…

— Невероятно… — пробормотал я. Перед глазами стояли нежные руки Мисапиона Блишвик, которые я мечтал гладить больше всего на свете.

— Закономерно… — Философски изрек Лестрейнжд. — Тогда французы во главе с Тьером обещали помочь египетскому Паше против султана**. И вот однажды утром, когда Ее Величество и русский цесаревич завтракали в весьма фривольной одежде, Королева, воркуя, предложила своему сердечному другу предъявить совместный ультиматум Франции от имени двух держав. Они написали его вдвоем, а вбежавший русский посол барон Бруннов визировал текст. Так и родилась идея коллективного контроля над проливами.

— Да, если бы Александр был русским императором… — вздохнул я.

— Увы, это невозможно. Император Николай, поверьте, переживет многих монархов Европы, чего не скажешь о нашем друге Эбердине. Не бойтесь, молодой человек, — подошел Лестрейндж к письменному столу. — Я напишу письмо о вас Присцилле Дюпон, которое, уверен, поможет вам в карьере…

Наверное, я бы считал 25 декабря 1854 г. одним из самых удачных дней своей жизни, если бы не его странная развязка. Зайдя в кафе через три дома от особняка бывшего министра, я написал для Гринграсса меморандум, где искать ключ к нашим успехам. В качестве доказательства я присовокупил воспоминания о своей беседе с Лестрейнджем. В награду можно было бы помечтать об идущих по ковру длинных белых ножках миссис Блишвик. Однако вскоре от приятных размышлений меня отвлек мелькнувший в окне вид Арнольда, спешившего куда-то по улице. Интересно, куда? Быстро расплатившись по счету, я наложил на себя китайский вариант невидимости и последовал за ним.

Слежка продолжались не долго — Арни нырнул за черную мраморную калитку магловского кладбища. Я осторожно пошел за ним и остановился возле одного из скорбных склепов, у входа в который стоял гипсовый ангел. Малиновое пальто моего друга мелькало мимо чугунных оград. Возле одной из них он покрутился пару минут, положив венок из хвои. Затем, развернувшись, Арни осмотрелся и пошел к выходу. Я подошел к группе могил. На одной их них лежал свежий хвойный венок. Впрочем, они были и на других надгробьях. И тут я почувствовал, что меня ударила заклинанием между глаз — да так, что из них полетели искры.

Некоторое время я смотрел на черный мрамор, все еще пытаясь понять, правильно ли я понял надпись.Однако на нем черным по белому (вернее, белым по черному) было выведено:

Рафаэлла Бэрк

(1827 — 1853)

Примечания:

*В тексте главы использованы фрагменты из размышлений известного тибетского ламы Агвана Лобсана Доржиева (1853 — 1938).

** Джордж Гамильтон Гордон, 4-й граф Эбердин (1784 — 1860) — британский политический деятель. 34-й премьер-министр Великобритании в 1852−1855 годах.

**Лондонская конвенция 1841 года — конвенция, заключенная в Лондоне 13 июля 1841 года между Россией, Великобританией, Францией, Австрией и Пруссией. Проливы Босфор и Дарданеллы объявлялись в мирное время закрытыми для военных судов всех стран, а в военное — на усмотрение султана.

**Имеется ввиду Египетский кризис 1839-1840 годов, в ходе которого Великобритания и Россия выступили совместно против Франции. Позднее премьер-министр виконт Мельбурн действительно объяснял изменение позиции России взаимными чувствами королевы Виктории и цесаревича Александра Николаевича, будущего императора Александра II.

Совершенно секретно.

В одном экземпляре

Для ознакомления под специальную подписку

23-му

На ваш запрос от 22.12.1854 г. сообщаю следующее.

1. Достижение политического результата нынешней войны невозможно в условиях пребывания на престоле Российской империи императора Николая.

2. Политические wtkb, сформулированные правительствами Австрийской империи, Великобритании, Османской империи и Франции в нотах от 8 августа 1854 г., не могут быть достигнуты в условиях, когда император Николай занимает российский престол.

3. Цесаревич Александр будет готов пойти на заключение выгодного мира для союзников ввиду высокого личного влияния на него Ее Величества Королевы Виктории (в качестве доказательства, прилагаю материалы, полученные от бывшего министра магии Радольфуса Лестрейнджа).

4. Предлагаю рассмотреть вопрос об организации операции по замене императора Николая на цесаревича Александра.

5. Срок возможной операции ограничен приблизительно до середины февраля 1855 г., когда в Токио завершатся переговоры между Путятиным и Кавадзи. Вступление в войну Японии на стороне Российской империи приведет к тяжелому удару по морской торговле Великобритании и резко усилит антибританскую партию в Китае во главе с принцем Гуном.

6. Прошу также обратить внимание на слабое информационное покрытие Венских переговоров.

Игуана

* * *

Из всех искусств одно из самых сложных — искусство ждать. Я часто слышал выражение «радостное ожидание», но никогда не встречал людей, которые любили бы ждать. Не самое приятное занятие — сидеть, ничего не делать и при этом не изводить себя мыслью о том, что упущенное время может привести к катастрофе. Проклятое ожидание может подтолкнуть любого к самым глупым шагам, которые в любой другой ситуации он мог бы избежать. Но у искусства ждать есть свои неумолимые законы — если не умеешь сидеть и ничего не делать, можно завалить важное задание. А то и отправиться ко всем чертям. 

В нашем деле, как в грамматике, огромную роль играет согласование времен. Мы в детстве учим, какое прошедшее время согласуется с каким настоящим временем, а будущее время вообще не следует использовать в отдельных фразах. У нас же важно не перепутать время ожидания и время действия. Только ценой ошибки будет не плохая оценка, а жизнь. Причем не только своя.

Я заканчиваю косые приседания с гантелями на полу — пора переходить к упражнениям лежа на спине. Упражнения лежа тяжелее, чем упражнения сидя, но нужнее для позвоночника. Вчера мне пришлось выбирать времена. Побродив немного по кладбищу, я пошел не за Арнольдом, а решил выпить чашку кофе в ближайшем заведении. Лучше всего пока ничего не говорить ему о произошедшем. Правды он все равно не скажет, а слушать очередную порцию лжи мне не интересно. «Минимум информации с моей стороны — максимум с его», — лучший девиз в нашем деле.

Возможно, конечно, что на кладбище похоронена какая-то другая Рафаэлла Бэрк. Но совпадающая дата рождения, визит Арни на эту могилу, свежий венок — все это не оставляет камня на камне от такой версии.  Да и дата смерти удивительно совпадает с датой развода Арнольда. Совпадение бывает только одно.  Если совпадений больше, чем одно, то это уже не совпадение. 

Завершив приседания из положения лежа, я перехожу к группировкам. Вырисовывались две версии. Первая — Арни банально сошел с ума после смерти жены. Придумывает письма от ее имени. Придумал ее роман с Малфоем и верит, что жена скоро вернется. Сначала говорил себе что-вроде: «Так мне будет легче пережить». Потом втянулся и сам поверил. Определенная степень помешательства. Не буйная, но всё же…

Вторая версия — Арнольд делает все это намеренно. Ему зачем-то нужно внушить окружающим, что Рафаэлла жива. Только сейчас я подумал, что глупо не обратил внимание на две важные детали. Я не видел самих писем Рафаэллы — все, что мне о них известно, я знал со слов Арнольда. И главное: зачем вообще платить дань неверной женушке? Не хочешь платить — не плати. Ну не заавадит же она тебя за неуплату в самом деле! 

На эту проблему можно взглянуть и с другой стороны. Неужели Малфой настолько опустился, что его любовница клянчит у мужа деньги? Я вспомнил колдографию блондина в «Пророке» — его дорогой темно-синий бархатный фрак, счастливое и наглое лицо, упивающееся финансовым состоянием. Уверен. Рафаэллу он скорее всего увел у мужа с усмешкой — как охотник захватывает добычу с немым вопросом: «Что ты мне сделаешь, рогоносец?» И этот жеребец допускает, что он не сам содержит свою любовницу? Слабо я в это верю…

Есть впрочем и третья версия… Я сгибаюсь с гантелями из положения лежа к каждой ноге и назад. Арнольд убил женушку из ревности и закопал ее труп на магловском кладбище. Но я не очень верю в это. Арни всегда был трусоват, сколько я его помню. Да и зачем ему тогда писать ее имя на камне? Указал бы «Анна Смит» — поди докажи, что это не так.

Я завершаю наклоны и упражнения стоя. Теперь пришли полчаса для гимнастики духа. Взмахом руки я раскладываю на полу коврик и присаживаюсь на ноги. Тибетские мудрецы учат, что первое видение человека после смерти — сияющая Белая капля, которая, собственно, и есть его изначальная сущность. Праведник сливается с белым светом; обычный человек тотчас отпадает от него, то есть в тот же миг начинает путь к следующему рождению. Только просветленному духовно дано увидеть белую каплю при жизни.

Я силюсь войти в себя, но не могу — Белую каплю мне познать пока не дано. Значит, надо подумать о Храме Небесного Императора. Я представляю небольшую пагоду на горе, в которую мы с Лай Фэном напра вились под вечер. Монах в белом стоял, как и положено, у входа. Завидев нас, он должен будет ударить в барабан.

— Не знаю почему, но от любого храма веет чем-то… нездешним, — пробормотал я, чувствуя, как по коже поползли легкие мурашки.

— Сюан-Цзан* сказал младшему ученику: «Монахи идут молиться, завидев храм!» — чуть заметно улыбнулся мне Лай Фэн.

— Не перестану удивляться глупости Сюан Цзана, — хмыкнул я. — Как он не мог сложить два и два и понять, что Храм — пещера Демонов? Его покинул Старший ученик по требованию загадочного старика — это раз. Храм Небесного Имератора находился в диких горах Памира — это два. Откуда он там взялся, интересно? — нетерпеливо подвинул я камень носком ботинка. — В храме во время молитвы все время гасла свеча. И лики, которые ему виделись в синеве…

— Неужели ты думаешь, будто Сюан Цзан не понимал, что здесь притаилось зло? — улыбнулся Лай Фэн. — Но он пошел по пути мудрости. Он решил впитать зло, как губка, зная, что светлая сущность мира отторгнет его.

— Разве можно впитать в себя зло, не став злым? — потрясенно спросил я.

— Обычный человек не выдержит этого, но монахам такое дано, — кивнул Лай Фэн. — Добро и зло есть там, где существует разделение на Инь и Янь. Глубинное Дао не ведает этого разделения. Как не ведает его и божественная сущность, являющаяся нам сразу после смерти в виде Белого Света. 

— То есть Сюан Цзан… — я пытался сформулировать мысль, но это сложно получалось — точно, я находился в как кривом пространстве. — Сюан-Цзан надеялся, что его молитва в Храме окажется сильнее демонов?

— И он оказался прав, — подтвердил Лай Фэн. — Средний ученик предупредил Старшего ученика, а тот сокрушил демонов. Видишь, великий монах учел все эти трудности. 

— Но все висело на волоске! — посмотрел я на уже приближавшиеся августовские сумерки. — Не поспей Старший Ученик — и Сюан Цзан пошел бы на жаркое для демонов.

Ветер заколыхал смесь из зарослей полыни, клевера и бессмертника. Я посмотрел на один из одиноко растущих цветков астры. Дикая пчела собирала нектар с его лепестков, чтобы довольной вернуться к себе домой. Звонкий храмовой гонг звучал все сильнее. 

— Сюан-Цзан помнил мудрость Чжуан Цзы: зло пожирает само себя, — ответил мой учитель. — Потому он знал, что его молитва лишит демонов силы.

«Зло пожирает само себя…» 

 Я концентрируюсь сильнее, стараясь поймать волны энергии. Медиум похож на модные нынче фонари, зажигающиеся от заклинаний. «Зло пожирает само себя…» Гонг звучит сильнее. Каплю я не вижу, а потому воображаю лесное озеро с ряской,  кувшинкам и белыми лилиями… Я медленно погружаюсь в прохладную воду, ловя запахи; затем также не спеша начинаю выплывать на поверхность. Мое тело слегка колеблется от невидимых волн. «Зло пожирает само себя»… А значит, мы можем победить его, отправив в мир до разделения на Инь и Янь… «Я должен научиться сливаться с миром, чтобы облегчить себе переход в другую жизнь», — повторяю я урок Чжуан Цзы. Мое тело словно начинают укачивать волны, и я ощущаю покой, как при взгляде на низкое осеннее небо.

* * *

Миссис Блишвик встретила меня возле камина с оправой из дикого камня. Вчера вечером я получил сову, что ее дражайший супруг Джимбо Блишвик отбыл-таки по делам в Кардифф. Что же, тем лучше. На этот раз она была в домашнем темно-зеленом платье, подчеркивавшем, впрочем, всю точеную прелесть ее фигуры. В таком наряде она, видимо, принимает подруг, забежавших на чашку чая. Или выходит погулять в своём саду.

— Мистер Роули, какое счастье, что вы нашли возможность прийти, — запела она. — Я уже, право, начала волноваться, что вы не сможете.

— Всегда рад помочь вам, миссис Блишвик, — я снова залюбовался ею. — Давайте сразу посмотрим зеркала.

Сейчас я находился не в прихожей, куда мы вошли с Арнольдом в прошлый раз, а в маленьком кабинете с таким же небольшим камином. По бокам виднелись старинные портики и простенькие обои в виде соснового бора ранней весной. Желтая опавшая листва иногда шевелилась на фоне доносившегося издалека стука дятла. Похоже, что Блишвики переделали старую комнату в замке на современный лад. Здесь, должно быть, принимали не самых знатных гостей… Хотя нет, потрепанный секретер наводил на мысли, что здесь работают или пишут письма. Или оформляют бумаги. Эльфов как ветром сдуло — похоже, хозяйка не хотела, чтобы они знали о моем визите.

— Хорошо… — Мне показалось, или в ее голосе мелькнуло что-то похожее на разочарование. — Идёмте скорее, сэр Ланселот, — в ее бездонных глазах мелькнула какое-то подобие лукавой улыбки.

— Это комната вашего мужа, миссис Блишвик? — прошептал я.

— Ах, нет… Это мой кабинет… — бросила она.

Я остановился. Услышанное показалось мне слишком невероятным. Комната миссис Блишвик представлялась мне роскошным кабинетом в стиле рококо: с обилием зеркал и пасторально-игривых фресок, плюшевыми креслами и пуфиками для нежных ножек. Но этот строгий кабинет с секретером напоминал, скорее, походный кабинет дипломата, чем комнату хорошенькой женщины.

— Вы удивлены, мистер Роули? — тонкие брови Мисапиноа дрогнули. — Да, это моя комната. Мисс Фиби воспитывала нас строго и в нелюбви к роскоши. Так что, это старый замок не был для меня неожиданностью…

— Мисс Фиби? — с удивлением переспросил я.

— Да, мисс Фиби Блэк, — кивнула Мисапиноа. — Она моя тетя: младшая сестра моего отца, сэра Ликориса Блэка. Много лет назад, закончив Хогвартс, она решила заняться воспитанием племянницы, то есть меня. Потом настала очередь дочерей второго брата, и вот теперь она занимается дочерьми Сигнуса — Айлой и Элладорой. Им как раз исполнилось пять и четыре.

— Она была строгой? — спросил я.

— Я уважаю ее за то, что она сделала для нас. Она взяла на себя большой долг перед семьей, — миссис Блишвик сказала это сухо и посмотрела на камин.

Ее маленькая ручка с тонкими длинными пальчиками непроизвольно легла на каминную полку. Трудно сказать почему, но я решил узнать все сам.

— Шио… Шио… Цзянь Ибу Тяо! — прошептал я.

Все, что мне нужно — это представить одновременно с заклинанием гору с мандариновыми деревьями, и обезьяну, бьющую в гонги. Затем, когда Царь Обезьян совершит свой удар, я должен мысленно совершить сальто в воздухе и сконцентрироваться на гонг. Это заклинание не похоже на наш «Legilimens». Сейчас прекрасной миссис Блишвик кажется, что она смотрит на голубое майское небо, ловя аромат цветов.

Легкая дымка окутала комнату со старомодной черной мебелью. Высокая темноволосая женщина сидела в кресле**. Перед ней стояла синеглазая девочка лет пяти с золотистыми волосами и таком же золотистом платье, в которой, думаю, любой мог бы узнать будущую Мисапиноа Блишвик. На голове у нее лежала книга. Сделав пару неуверенных шагов, она попыталась сделать книксен, но книга шлепнулась на ковер.

— Бестолочь! Глупая, тупая бестолочь! — раздался раздраженный голос гувернантки.

— Простите, мисс Блэк, — потупила голову девочка.

Мне показалось, что ее глаза стали влажными, но она мужественно пыталась преодолеть слезы. Глядя на них, я почувствовал неодолимое желание треснуть эту грубую старую деву каким-нибудь заклинанием. «Stupefy!» для таких случаев, конечно, жестковато, но «Тай Юн Гоу» — хороший удар под дых — самое то. К сожалению, такой возможности без омута памяти у меня не было… Да и с омутом было слишком сложно…

— В наказание ты сегодня останешься без обеда. Ты Блэк, а не какая-то грязнокровка, чтобы ходить с опущенной головой!

Наверное, я сам не мог понять до конца, что именно привело меня в ярость. В Военно-магической академии при Аврортате, где я учился после Хогвартса, нас гоняли и обзывали еще не такими словами. «Это никак не может влезть в вашу тупую башку?» — говорил нам мистер Эйкман на уроках волшебной геодезии. Иногда он, давая нам задания, вкрадчиво уточнял: «А вот это упражнение для дебильных молодых людей. Если вы не способны его решить, то вы тогда кто? Кто ниже дебилов? Правильно, дегенераты!» — отвечал он сам на поставленный вопрос. Никому из нас и в голову не приходило обижаться: на войне нет обид. Мы знали, на что шли. Но такое унижение ребенка, который по определению не может ей ответить, казалось мне омерзительным.

— Я точно попала в лето… — недоуменно сказала миссис Блишвик. — Не могу понять, почему.

Мерлин, действие заклинания, похоже, закончилось.

— Наверное, виной всему сирень, — сымпровизировал я, посмотрев на стол, где сразу появился в вазе букет из лиловой и белой сирени. Восточная магия не похожа на нашу — там надо не превращать или наколдовывать предметы, а, скорее, уметь материализовать воображаемые картинки. Поэтому китайской и японской магией можно чуть-чуть влиять на прошлое, хотя, конечно, и не сильно.

— Спасибо, мистер Роули, — уже ласково улыбнулась миссис Блишвик. — Поверьте, мне очень приятно… Я, право, не ожидала такого подарка…

— Полно, какая ерунда, — ответил я. — Впрочем, давайте не терять время. Есть ли у вас какие-то новые зеркала в доме? — Сейчас, глядя на миссис Блишвик, я видел перед собой только того милого ребенка, которого ругают за неверный книксен — пусть ребенок и вырос, превратившись в холеную светскую даму.

— Как-будто нет… — сказала она. — Хотя, подождите… Три года назад мы с мужем купили трельяж!

— Что это? — спросил я.

— Модная французская конструкция из трех зеркал, — в голосе хозяйки чувствовалось легкое удивление. — Идёмте, я вам покажу.

Маленькие темно-зеленые туфельки миссис Блишвик застучали каблуками по полу. Мы прошли по винтовой лестнице, вошли в ту гостиную, куда мы прошлый раз приземлились с Арнольдом, а из нее вошли в маленькую комнатку. В ней рядом с черным роялем в самом деле стояло странное приспособление, действительно состоящее из трех зеркал, покрытых резной ореховой рамой. Я с любопытством посмотрел на трехстворчатого монстра: внизу под зеркалами виднелось огромное количество всяких шкафчиков и ящиков. Не сомневаюсь, что в них можно поместить обилие дамской парфюмерии. Хотя, вспомнив урок противной мисс Фиби, я подумал, что ее воспитаннице вряд ли нужно много парфюма.

— Пусто, — сказал я, проведя быструю проверку, — Ваши зеркала…

— Трельяж, — поправила меня миссис Блишвик с чуть назидательной улыбкой.

— Да, трельяж… Никогда не любил французский… Так вот, он чист.

— Хвала Мерлину, — вздохнула хозяйка.

— Погодите… — глядя на зеркальное царство, я подумал, что место для наблюдения за домом Блишвиков не лучшее. — А что находится у вас в самой верхней части башни?

— Я была там сто лет назад… — вздохнула дама. — Но если вы хотите, мистер Роули, давайте посмотрим там… Кстати, — снова послала она мне улыбку, когда мы вышли из комнаты, — чем вам не угодил французский язык?

— Он какой-то не мужской… То ли дело немецкий или русский! — искренне вздохнул я. Ничто же раздражало меня с детства так, как разговор на французском: я учил его с отвращением, чувствуя себя капризной девчонкой.

— А мне они всегда казались варварскими, в отличие от французского и итальянского, — чуть иронично сказала дама.

Я снова любовался изяществом ее походки: Мисапиноа Блишвик, казалось, не шла, а порхала со ступеньки на ступеньку. Белые свечи в летающих снизках медленно горели в громадных подсвечниках. Наконец, легким движением палочки хозяйка открыла деревянную дверь.

— Это здесь, — кивнула она. — Да, прошу.

Мы оказались в таком же коридоре, который вел в заброшенную чердачную комнату с высокими готическими окнами. Кое-где их изрядно покрывала паутина. Мои черные лакированы штиблеты также покрылись пылью. За окном уже сгущалась обеденная мгла — под новый год темнеет очень рано, но две толстые желтые свечи, притаившиеся возле потертого перламутрового шкафа, тускло освещали помещение. Это было интересно.

— Не буду спрашивать, все ли у вас хорошо, мистер Роули, — с теплом посмотрела на меня Мисапиноа. — Я уже выучила, что если вы на что-то обратили внимание, то это серьезно.

— Кто меняет здесь свечи? — спросил я без экивоков.

— Моя эльфийка, — пожала плечами миссис Блишвик. — А что в этом удивительного?

— Свечи отличаются от тех, что в коридоре. Там они были длинные и белые, а здесь — дешевые желтые. Вы велите ей ставить разные свечи?

— Нет… — хлопнули длинные ресницы хозяйки. — Я не давала ей таких указаний. Это в самом деле неожиданно.

— А ваш муж?

— Он не занимается хозяйственными мелочами, — мне показалось, что миссис Блишвик немного поморщилась. — Поверьте, это не его конек.

— А что в той комнатке? — указал я на маленькую пристройку, напоминавшую брошенную кладовку.

— Я даже не помню про нее, — удивилась миссис Блишвик, но открыла дверь. — Мерлин… Посмотрите, мистер Роули! Здесь два темных зеркала!

Проверка не заняла много времени. Я быстро повторил всю операцию в доме Блэков, включая трюк с наколдованием мною и хозяйкой маленьких зеркал для проверки. Да, сомнений не было: наблюдательная система за членами семьи была установлена и в доме Блишвиков. Оставалось только гадать, куда зеркало-транслятор передавало изображения из их замка.

— Ради Мерлина, мистер Роули: отключите эти жуткие зеркала, — прошептала дама. Она, как могла, сохраняло самообладание, но на ее личике усилилась бледность.

— Не советую, миссис Блишвик, — ответил я. — Вы столкнулись с серьезной системой. Мерлин знает, как она огрызнется, когда мы блокируем ей доступ к вам и вашей семье.

— Что же делать? — пролепетала в конец подавленная женщина.

— А ничего, — пожал я плечами. — Ждать. Мы с вами знаем, что за вашей семьей наблюдают — это раз. Мы знаем, что некто получает данные на стороне — это два. Мы знаем, что это серьезные и, видимо, опасные люди, раз они установили у вас в домах такие системы — это три. Это наш туз, украденный из их колоды, и мы им непременно воспользуемся.

— Но каким образом? — удивилась миссис Блишвик, когда мы вышли из каморки.

— Я что-то придумаю, обещаю вам, — кивнул я. — Возможно, мы проведем интересный эксперимент. Кстати, что-то новое произошло в Доме на площади Гриммо после отключения системы?

— Пока не слышно, — спокойно ответила Мисапиноа. Я снова удивился ее способности брать себя в руки. — Ну, а пока вы будете придумывать, я охотно угощу вас чаем, мистер Роули, — легко улыбнулась миссис Блишвик.

Чай — это всегда хорошо. Через несколько минут мы вошли в маленькое библиотечное помещение — что-то вроде читального зала. У окна стоял небольшой ореховый столик и пара темно-зеленых кресел, в которых можно было неплохо посидеть. На этот раз появилась личная эльфийка миссис Блишвик — она принесла нам белый чайник, украшенный синими полевыми цветами, чашки и тарелку с эклерами. Я кинулся наливать чай, но дама сразу осадила меня, напомнив движением руки, что это дело эльфов.

— Как вы думаете, кто ваши враги, миссис Блишвик? — спросил я. — Ответ на этот вопрос облегчит наши поиски.

— До недавнего времени я была уверена, что у меня нет врагов. Я постаралась сделать вам ромашковый чай, мистер Роули, — послала она мне светскую улыбку. — Конечно, мой брат Сигнус — подлец и ничтожество, но вряд ли ему по силам устанавливать такие зеркала.

— Чрезвычайно интересно, — отпил я чай. — Ваш брат имеет что-то против вас?

— Скорее, я против него, — в синеве глаз дамы мелькнула искра. — Знаете, мистер Роули, это давняя история… У меня в детстве был пегас-пони. Мне подарили его на четыре года. Я научилась кататься на нем очень рано, и уже в пять лет брала маленькие барьеры. Мой Ллойд был мне настоящим другом, с которым я могла болтать часами, причесывая его. Когда я была на пятом курсе, он случайно лягнул Сигнуса, и тот убил его «авадой».

— Какая мразь, — вырвалось у меня. — Ваши родители, надеюсь, всыпали ему, как следует?

— Конечно, нет, — Мисапиноа посмотрела на меня, как на наивного ребенка. — Сингнусу всегда можно было больше, чем мне. Но такого друга, как Ллойд, у меня больше не было.

— Вы горюете до сих пор? — спросил я ее с солдатской прямотой. Сейчас передо мной стояла та влага, которую я увидел в тех давних детских глазах.

— Ах, нет, мистер Роули, — отпила она чай. — Нет, все давно прошло… Просто наши неудачи на фронте не радуют…

Конечно, она лгала. Я понимал с полуслова, сколько слез она пролила из-за своего маленького друга и по вине тупого мерзавца. Но я снова удивился ее способности к самообладанию.

— Да, несчастливая война… — вздохнул я.

Я задумчиво посмотрел на темно-зеленые фолианты, испещренные надписями. Большинство из них было выполнено не на латыни, а на армейском. Не знаю, владел ли кто из жителей этого дома арамейским, или эти фолианты просто служили украшением библиотеки. Но так или иначе, смотрелись они эффектно. Тусклая мгла за окном чуть рассеялась, и маленький лучик, словно прорвавшись в просвет, поскорее бросил свет на коричневый столик.

— Как вы думаете, мистер Роули… — чуть замялась она. — Почему русские говорят по-французски лучше, чем на своем языке?

— Потому, что они завоевали Париж, — спокойно ответил я. — Русского языка ведь не существует: его придумал царь Петр на основе латыни и заставил на нем говорить татар и монгол.

— Они берут язык того народа, который завоюют? — посмотрела на меня в упор хозяйка. 

— Если вы помните из истории, Чингиз-хан велел русским заниматься только войной. А какая культура может быть на коне и с шашкой наголо? Культура и ремесло  — удел побежденных.

— Вот это варвары! Поэтому русских медом не корми — дай повоевать… — Мисапиноа вдруг сама налила мне чаю.

— У них это в крови! Чингиз, то есть Тэмуджин, установил для русских закон: за малейшее неповиновение воину ломали хребет, — сказал я. — Затем русские так же поступали и с чужими предателями. «Кто предаст родину — передаст и Господина», — говорил их великий полководец Субудэй.

— Это же нечеловечески храбрая армия! Откуда вы так хорошо знаете их историю, мистер Роули? — потрясенно спросила Мисапиноа.

— Из «Сокровенного сказания»**, — кивнул я, вспомнив удивившую меня в детстве картинку: хан восседал на троне в юрте, а по бокам, почтительно сложив руки у шеи, стояли темноволосые нукеры с каменными взглядами. — Тэмуджин, умирая, просил лекарей сделать его бессмертным. Но когда это не удалось, он велел написать в своем завещании: «Мои потомки будут править миром десять тысяч лет и один год!»

— Представляю, как русские гордятся своим предками… — вздохнула миссис Блишвик. — Наверное, русские матери с детства требуют от детей быть достойными воинов Чингиза.

— Теперь вы понимаете, с кем мы связались? — поднял я брови. — Герцог Веллингтон был мудр: с ними лучше дружить, чем воевать. И использовать их войско для наших нужд.

— Знаете, мистер Роули, если говорить о политике, то никто не кажется мне более отвратительным, чем маленькие страны, — в глаза дамы мелькнула неприязнь. — Ведь именно они провоцируют нас, великие державы, на конфликты друг с другом.

— Они борются за свое существование, — равнодушно ответил я.

Хозяйка задумчиво перевела взгляд на высокое окно, а затем послала мне чуть заметную улыбку. Легким движением длинных ресниц она подвинула чашку и сахарницу.

— Согласитесь, в этом есть что-то омерзительное. — Ее серебристый голос звучал как колокольчик, порождая сладостное ощущение легкого счастья. — Мы и другие державы провели им в Вене границы. И вместо того, чтобы благодарить Небо, они постоянно замышляют козни, заявляют о несогласии со своими границами. Но кто, собственно, позволил им выражать свое согласие или несогласие с чем-то? Вам позволили жить. Будьте счастливы и сидите тише воды ниже травы, — холодно закончила она, словно давала эльфийке распоряжение по дому.

— Ну, пока еще ничего серьезного они не сделали, — пожал я плечами. Глядя в ее глаза, я с изумлением думал, что эта светская красавица интересуется международной политикой.

— Но сказали! — миссис Блишвик легким движением поставила чашку на стол. — Главное: они посмели сказать! А кто дал маленьким странам право вообще высказывать свое мнение? Все, на что они должны иметь право — это смотреть на великие державы снизу вверх.

— Вы имеете ввиду кого-то конкретно? — уточнил я. Мне трудно было представить, какая страна так сильно разозлила красавицу. — Разве что Пьемонт… — пожал я плечами. — Те, верно, вечные возмутители спокойствия…

— Если бы только Пьемонт… — живо ответила Мисапиноа. — Я, помню, была девочкой, когда мой отец стал закупать у лорда Эктона греческие древности. Вот, можете посмотреть, — легко указала она рукой влево.

— Ионическая колонна? — удивился я. На ребристой мраморной колонне в самом деле была видна характерная искривленная волна.

— Да… Так вот, мистер Роули, вообразите: греки заявили нашему консулу протест по поводу приобретений древностей. Подумайте над степнью наглости: они получили независимость благодаря нам и русским, но еще смеют выражать недовольство, что мы вывезли фризы Парфенона… Вместо того, чтобы с улыбками расточать благодарности до конца своих дней!

— Они на это отвечают: «А я маленький!» — не сдержал улыбку ваш покорный слуга.

— Маленький — розгой, — спокойно ответила миссис Блишвик, — чтобы знал свое место. Вообще, мистер Роули, я думаю, что нет ничего глупее нашей междоусобной войне на Востоке. Мы воюем на радость задиристым малышам, — легко положила она левую руку на изгиб подлокотника, — вместо того, чтобы всем вместе не позволить им нарушать спокойствие.

— Вы хорошо осведомлены о международных делах, миссис Блишвик, — улыбнулся я.

— Вы не поверите, мистер Роули, но у меня была в детстве книга про ваш любимый Китай, — пристально посмотрела на меня очаровательная хозяйка.

— В самом деле? — спросил я с притворным удивлением.

Женщина, не обращая внимание на мои слова, легко пошевелила рукой, прошептав «Acio». Спустя мгновение, на столике появилась небольшая иллюстрированная книга, обложку которой инкрустировали золотые виньетки.

— Повесть «Золотые драконы», — сказала дама, раскрыв книгу. — Мне подарили ее на шесть лет. Я любила ее листать и рассматривать картинки… Скажите, мистер Роули, — мне показалось, что ее голос дрогнул, словно она говорила что-то такое, что хотела бы скрыть от самой себя. — Какие это места в Китае?

Я нагнулся, чтобы рассмотреть картинки и едва сдержал смех. Повесть была набором дешевых небылиц, какие у нас рассказывали о Поднебесной до Опиумной войны. На первой странице высился «Фарфоровый дворец» с острыми шпилями псевдокитайсих башен. На следующей странице виднелось «Яшмовое озеро», вокруг которого прогуливались люди в халатах — настолько старинных, что в них ходили разве что в девятом веке. Следом была изображена белая лестница из мрамора, по бокам которой стояли статуи драконов. Солдаты дворцовой охраны отдавали честь, а драконы начинали реветь под музыку.

— Там нет такого, — сказал я. — Это сказка, хотя, не спорю, и очень красивая.

— Правда? — хозяйка посмотрела на меня со смесью удивления и легкого разочарования. Мне показалось, что в ее кобальтовых глазах мелькнула искра грусти — словно ребенку объяснили, что желания, загаданные в Рождественскую ночь, не всегда сбываются.

— «Из сада можно попасть прямо в густой лес с глубокими озёрами: он тянется до самого синего моря». Это тоже, положим, неправда — Пекин далеко от моря, а в Тяньнцзине никакого парка и дворца нет, — вздохнул я. — Лесов, кстати, тоже — там унылая степь, впадающая в море…

— Ну хоть это-то правда, мистер Роули? — в голосе хозяйки послышались кокетливые нотки, а ее ручка непроизвольно махнула подаренным мной веером.

— «В Китае все жители и сам император — китайцы», — прочитал я. — Кстати, нет, — рассмеялся я, — там у власти Маньчжурская династия. Двести лет назад они захватили Пекин и провозгласили себя императорами.

— Маньчжуры? — переспросила меня Мисапиноа. — Их династия как-то называется… Я забыла…

— Клан Айсиньгеро…

Я осекся. Только сейчас я осознал всю глубину глупости, так внезапно сорвавшейся с языка. Любуясь тонкой рукой миссис Блишвик, я, как последний идиот, забыл, что имя династии Цин табуировано и известно разве что мне, да моему начальству. Получить его мне стоило невероятных трудов, и то, что я узнал, оставалось, наверное, государственной тайной.

— И почему я с вами так разоткровенничалась? —  Мисапиноа как-будто решила немного посмеяться над собой. — Давайте-ка лучше сыграю для вас на клавесине!

— А можно Гайдна? — попросил я.

— Как скажете, сэр Ланселот, — в глазах миссис Блишвик снова заиграл веселый огонек.

Она поднялась из-за стола, хлопком позвав эльфийку. Я посмотрел на нее, почувствовав, что впервые в жизни не могу просто любоваться ее телом. Передо мной снова стояла та синеглазая девочка, из последних сил сдерживавшая слезы после неудачного книксена и ласково расчесывавшая гриву маленького пегаса. «Ей просто нужна защита», — подумал я.

Мне самому защита была не нужна. Джулия преподала мне отменный урок: нельзя привязываться ни к одной женщине. По крайней мере, в этой жизни.

* * *

Сова от Гринграсса пришла неожиданно быстро — в тот же вечер. Это была коротенькая записка, что завтра утром меня ожидают по важному делу в министерстве. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять: это ответ на мое донесение. Поэтому утром двадцать восьмого декабря я, быстро покончив с зарядкой, надел лучшую белую рубашку, черную «бабочку», мантию и смокинг. Затем, как и положено, аппарировал в министерство.

Я оказался в конце длинного зала с темным паркетным полом, который был отполированным до зеркального блеска. На переливчато-синем потолке сияли золотые символы, которые перемещались и видоизменялись, делая потолок похожим на огромную небесную доску. Глядя на стены, я вспоминал, как в первый приход сюда меня здесь поразило множество позолоченных каминов. Посреди зала возвышался, как и положено, фонтан в центре круглого бассейна. Скульптурная группа изображала чародея, взметнувшего в воздух волшебную палочку. Вокруг него стояли красивая волшебница, кентавр, гоблин и эльф-домовик. Сотни волшебников и волшебниц большей частью озабоченных, шли к дальнему концу атриума, где виднелись золотые ворота.

Гринграсс ожидал меня чуть в отдалении от фонтана. Коротко кивнув, он взял меня за руку, и прошептав заклинание, растворился со мной в стене.

— Ваш доклад прочитали, — бросил он мне, едва мы оба приземлились в маленьком коридоре. — Там, — кивнул он подбородком вверх, — хотят обсудить с вами детали.

— Что именно? — уточнил я, глядя на яркую световую полосу. Она пылала огнем настолько ярко, что ее, казалось, было невозможно переступить.

— Уточним на месте, — ответил начальник. Я кивнул, понимая, что настаивать на чем-либо бесполезно. Впрочем, возможно Гринграсс и в самом деле не знал.

— Вашу палочку, мистер Роули, — засуетился неизвестно откуда взявшийся эльф.

Делать нечего — протянул ему палочку. Это, впрочем, не помешало зеленому поганцу обыскать мои карманы. Гринграсс, видимо, имел право не сдавать свой рабочий инструмент. Эльф протянул нам два пузырька с черной жидкостью, приняв которую, мы легко перешли огненную полосу.

Минут через пять мы вошли в небольшой круглый кабинет. В центре стоял дорогой стол с покрытием из яшмы. По бокам стояли пять ореховых стульев с резными ручками. Сидения и спинки были ослепительно белыми с изображением движущегося розария. Садиться на такую красоту было непросто, но Гринграсс мягко показал мне на один из них. Как выяснилось, не зря. Я, казалось, утонул в приятной мягкости.

Дверь открылась и в комнату тотчас вошли двое. Я без ошибки сразу узнал. Первой была министр магии Эванжелина Орпингтон — маленькая женщина лет тридцати пяти в бежевом платье. Кареглазая, с остреньким носом, она чем-то неуловимым напоминала мышь. Вторым был ее заместитель Лоуренс Трэверс — высокий плотный человек в роговых очках с небольшим округлым животом. Сейчас он показался мне огромного роста — гораздо выше, чем я видел его на колдограиях. Черные глаза сияли настороженно и выдавали способность всегда быть начеку. «Пингвин, — окрестил его я. — Мышь и пингвин… Необычный тандем».

— Доброе утро, мистер Гринграсс, — кивнула мисс Орпингтон. — Ее голос звучал тихо и властно, словно сверло. — Это и есть автор меморандума?

— Вы просили меня дать лучшего агента. Мистер Роули к вашим услугам, — также тихо ответил Гринграсс. Начальники, впрочем, всегда говорят тихо — видимо, уверены в том, что все должны ловить каждое их слово.

— Мистер Роули в самом деле лучший? — уточнила женщина, указав на меня рукой. Несмотря на бежевые перчатки, я сразу понял, что у нее маленькие пухлые пальцы.

— Операции «Изумруд», «Сапфир» и «Яшма» в его активе, — ответил Гринграсс. Сам он напоминал небольшую птицу вроде совы.

«Мышь» и «Пингвин» кивнули. Что же, это большое доверие — узнать название своих операций. Обычно они остаются тайной. Но я сейчас смотрю с интересом на Трэверса. Счастлив ли он с нашей нищей тихоней Ярлой? Моя матушка, помнится, говорила, что «Золушка» — грустная сказка. Через пару месяцев принц поймет, что женился не на принцессе, а на дорого одетой посудомойке. И внутри она, несмотря на все роскошные наряды от феи, так и осталась горничной или посудомойкой с соответствующей манерой поведения. Которая, к тому же, обдурила принца как последнего идиота.

В китайском варианте эта история звучала чуть по-другому. Царь Обезьян украл пилюли бессмертия у Лао Цзы и, напившись на радостях вина, сказал: «Теперь я Бог!» Лао Цзы грустно посмотрел на него и ответил: «Нет, теперь ты просто бессмертная Обезьяна». Именно это происходит со всеми Золушками. «Теперь я принцесса?» — жеманно спрашивают они, одевшись в дорогие французские наряды. «Нет. Теперь ты просто шикарно одетая посудомойка, вкусившая роскошной жизни», — думают остальные.

— Что же, займемся делом, — сказала мисс Орпингтон. — Мы ознакомились с вашим меморандумом. Из него следует, что изменить ход войны можно только устранив ее виновника — императора Николая.

Я кивнул. Похоже, мои рекомендации восприняты. Правда, радоваться этому или нет — не знаю. Я поискал взглядом окно, но его в этой комнате не оказалось.

— Это интересное предложение, но есть трудности и серьезные, — голос Трэверса прозвучал холодно, хотя и с чуть заметным фальцетом.

— Вынуждена это подтвердить, — продолжила министр. Ее голос звучал теперь сухо, напоминая сверло. — Начнем с того, что добраться до императора Николая совсем не просто. Я знаю, вы подумали об императоре Павле. Но сейчас у нас, в отличие от восьмисотого года, нет посольства или дипломатического представительства в Санкт-Петербурге. Нет и группы русских аристократов, недовольных политикой императора — напротив, по имеющимся у нас данным в стране преобладают верноподданнические настроения. Я помолчу о там, что русский император имеет превосходную и магическую, и обычную защиту. Преодолеть ее одиночке-убийце будет не по силам. Лоуренс?

— Есть и более сложная проблема, — Лоуренс Трэверс поправил очки. — Допустим нашему сверх-агенту удалось бы добраться до императора. Это вызовет всплеск ненависти к нам у русских, породив у них дикое желание мести. А ведь это очень опасный народ! После такого никакие переговоры о мире станут невозможными. Император Александр будет вынужден у гроба покойного отца поклясться вести войну до победного конца! И горе Александру, если он не сделает этого. Мы получим не позитивные переговоры, а еще более рьяное продолжение войны.

Я задумчиво посмотрел на ореховое бюро. Политика в самом деле устроена так, что никогда не знаешь заранее ее результата. Это похоже на какой-то зеркальный коридор, по которому ты идешь, как в бесконечность, и можешь лишь предполагать, что твой поворот правильный.

— Из этого следует, что устранение императора Николая возможно только на расстоянии, то есть магическим путем, — вздохнул Гринграсс.

— И даже это не решает дело, — возразил Трэверс. — Его смерть должна выглядеть естественной в глазах русских и всей Европы, а для его семьи — загадочной и необъяснимой. Его смерть должна выглядеть как результат неудач, а не побед, русских на фронте, как на самом делеё. Его смерть не должна бросить тень на отношения императора Александра с Ее Величеством, то есть у будущего российского императора не должно возникнуть и мысли, что мы как-то причастны к этой смерти. Нам важно знать, мистер Роули, возможно ли такое решение в принципе?

Я задумался. Умом я понимал, что достижение такого результата невозможно и даже трижды невозможно. Но какой-то голос внутри шептал мне, что я должен. От волнения руки покрылись легкой испариной. Должно быть, такое чувство охватывает математиков, когда им предстоит решить сложную задачу.

— Я должен подумать и взвесить все возможности, — сказал я.

— Сколько вам нужно времени? — Трэверс внимательно посмотрел на меня.

— Как минимум — неделя. Я не авантюрист.

Мои слова почему-то произвели неприятное впечатление на министра. На ее бледных щеках появились красноватые пятна.

— Вы считаете, что мы — авантюристы, мистер Роули? — в ее голосе послышались нотки недовольства.

«Истеричка, — подумал я с горечью». Все жизнь не любил и опасался истериков. Опасные, мало предсказуемые люди. Из тех, что из-за неверного слова способны вспылить и погубить плоды тщательно подготовленной операции. А главное — трудноубеждаемые. Если подобный истерик вбил что-то себе в голову, ты можешь привести ему тысячи аргументов — все бестолку. Вспылит и заупрямится сильнее.

— Я этого не говорил, — сухо ответил я.

— Что же, это верное решение, — неожиданно поддержал меня Трэверс. — Ждем вас пятого января с докладом.

Эванжелина Орпингон поднялась, давая понять, что аудиенция окончена.

Примечания:

*Сюан Цзан — персонаж романа китайского писателя У Чанъэ «Путешествие на Запада». По сюжету Демоница Белая Кость (Байгу Цзин) поссорила его со старшим учеником Сунь Укуном и заманила в свою пещеру, чтобы съесть его мясо, дарующее бессмертие.

**Описание урока у мисс Фиби Блэк взято из фика Lady Astrel «Сага о Блэках. Май 1857 года». Выражаю благодарность!

** «Сокровенное сказание»("Юань-чао би-ши") — наиболее древний монгольский литературный трактат по истории ранних монголов, их государства и его основателя — Чингиз-хана. «Сокровенное сказание» было составлено в 1240 г. неизвестным автором-монголом, и дошло до нас на монгольском языке в китайской иероглифической транскрипции.

У нашего дела есть одна неприятная особенность: занимаясь им, ты должен перестать быть джентльменом. Надо забыть обо всех хороших манерах и правилах приличия. Должен ли мужчина помочь попавшей в беду женщине? Странный вопрос. Чаще всего, нет: ловушка в виде женщины — пошлая банальность, самая примитивная уловка. «Попался на мякине», — как говорится. Впрочем, не помочь женщине иногда тоже может выйти боком. Начнут посматривать косо: «Странный какой-то тип, не помогает даме. Не присмотреться ли нам к такому джентльмену?»

Должен ли джентльмен защитить ребенка? Ребенок вполне может быть подослан, чтобы устроить провокацию. Может ли джентльмен распространять гадкие сплетни о даме? Безусловно, если это нужно для компрометации человека, вброса информации, провокации на разговор с целью получить верные сведения… Да мало ли для чего! Впрочем, могут и намеренно злословить, что некий мистер Имярек — ловелас, подонок и картежник. Чтобы потом проверить, кому ты понесешь эту информацию. И выявить твои контакты.

Нужно ли выручить друга деньгами? Сложный вопрос, ибо деньги могут быть помеченными. Например, для организации провокации. Для использования соответствующих банкнот в махинации. Но иногда не выручить друга может выйти себе дороже. Обиженный на тебя друг — идеальный объект для вербовки, ибо знает многое из твоей подноготной. А иногда самые незначительные наблюдения оказываются важными и интересными. Наше дело — зазеркальный мир, где на подозрении все.

Японцы знали об этой стороне жизни с незапамятных времен. Когда мы шли с Сайго Такамори через мост в саду Сюккэйэн, он рассказал мне притчу о несчастном Ито Фурияме. Этот добрый и отважный самурай удивлялся, почему его всегда по жизни преследуют одновременно две женщины. Одна из них — милая и нежная, которая шлет радость и улыбки, вдруг по прошествии нескольких месяцев превращается в злобную фурию, устраивая истерики почти каждый день. На ее фоне снова появлялась милая девушка, к которой он начинал тянуться после кричащей фурии. Про себя Ито-сан называл их «хорошая» и «плохая». Он прогонял «плохую» с надеждой, что обретет счастье с «хорошей», как вдруг его мечта превращалась в такую же фурию.

— Больнее всего почтенному Ито-сану было Пятого мая, когда «хорошая» забывала поздравить его с Днем Рождения*. Она поздравляла его холодно и на следующий день, забыв сделать подарок, хотя до этого всегда присылала их по куда менее значительным поводам. Зато «плохая» поздравляла его, не забыв сказать что-то неприятное…

— Бедняга… — только и смог выдавить я из себя, глядя на темно-зеленую ветку пихты. В японских садах даже хвойные деревья имеют необычный цвет — то ли из-за влаги, то ли из-за солнечных лучей…

— В поисках ответа Ито-сан пошел в монастырь Энряку-дзи на горе Хиэй, — продолжал Такамори, посмотрев на цветущие в пруду белые лилии. — Пожилой сохэй** внимательно выслушал его и сказал: «Видишь этот солнечный луч? Твое дело мне яснее, чем он. Ты никак не хочешь выучить урок Неба, что именно „хорошая“, а не „плохая“, предаст тебя!».

— Но зачем Небу нужно было преподносить такой мудреный урок Ито-сану? — спросил я. Горбатый мостик через пруд слегка закрывала группа карликовых деревьев на насыпном острове с гравием, что придавало саду дух светлой тайны.

— Такой вопрос задал и сам Ито-сан. Почтенный сохэй ответил: «Небо хочет, чтобы ты научился отличать истинное от показного. Верить не словам, а делам. Та, которую ты называешь ‚плохой‘, интересуется каждый день твоими делами, путь даже портит тебе настроение. Та, которую ты называешь ‚хорошей‘, лишь нежно отвечает на твои знаки внимания, завлекая тебя ради своих корыстных целей. И Небу грустно, что ты выбираешь не внимание, а слова и пыльцу».

Я посмотрел на придорожный фонарь с резной лапой. Затерявшиеся в густых зарослях, он напоминал какое-то сказочное существо, решившее заснуть возле дороги.

— Вы тоже не верите громким словам, Сайго-сан? —  вздохнул я.

— Я предпочел бы взять в бой слугу, который молча перевяжет товарищу ногу, чем слугу, который до боя бьет себя в грудь и кричит на весь сад Эдо о том, как он верен своему Господину, — кивнул мне Сайго Такамори.

Темно-зеленая густая ряска пруда колыхнулась, и мне почудилось, будто какой-то водный дух услышал наш разговор.

* * *

«Прощупку» Арнольда я начал, как ни странно, с милой миссис Блишвик — на следующий день после моего визита в министерство. В моей голове уже созрел план эксперимента с зеркалами: я решил прощупать их посредством корейского фонаря. Это изобретение я приобрел в свое время на волшебном рынке Сеула, и затем с помощью пожилого Чжао Линя усилил его мощь. Улавливая лучи в течение нескольких дней, мой фонарик сможет определить, как далеко находится посылающий их источник. В случае опасности он, напротив, пошлет владельцу сигнал тревоги. Предупредив обрадовавшуюся леди Блишвик, я сразу же установил ловушку в комнате и попросил ее зайти через пару-тройку дней, чтобы снять показания. Я также попросил даму положить свою нежную ладонь на фонарь, чтобы он признал в ней хозяйку.

На этот раз Мисапиноа Блишвик, облаченная в светло-голубое платье, оказала мне замечательный прием. Напоив меня вкусным чаем, она позвала меня в гостиную с клавесином. Покуда я с восхищением смотрел не ее ловко бегавшие по клавишам длинные пальцы, она, казалось, целиком ушла в царство звуков, время от времени бросая мне легкие улыбки синих глаз. Я не заметил, как ее чарующая музыка подошла к концу. Между тем, миссис Блишвик, закончив менуэт Гайдна, посмотрела на стоявшую в отдаление так похожей на нее статую Венеры. Я, поблагодарив хозяйку, посмотрел на часы.

— Спешите, мистер Роули? — мне показалось, что в голосе Мисапиноа Блишвик мелькнула нотка разочарования. Сейчас она ничуть не напоминала ту доверчивую одинокую девушку, которую я видел в прошлый раз, а снова казалась неприступной светской дамой.

— Скорее, задумался, дома ли Арнольд, — сказал я, все еще удивляясь, как именно ее тонкие пальчики могут порождать такие дивные россыпи звуков. — Я сейчас живу у него. Знаете, миссис Блишвик, скажу вам по секрету: Арнольд сейчас не в лучшем состоянии.

— Я вас понимаю, мистер Роули, — кивнула мне хозяйка. — Мы все, поверьте, переживаем за мистера Бэрка. Как Рафаэлла могла с ним так поступить — уму непостижимо…

— А вы знакомы с Эрнестом Малфоем? — Я не мог отказать себе в удовольствии перевернуть ей ноты движением пальцев, и красавица с легкой улыбкой приняла мой жест.

— На самом деле, не очень, — покачала дама головой. — Он младший сын мистера Френсиса Малфоя. Старший сын, Арквелл Малфой, почтенный джентльмен, удачно женат на бывшей мисс Кэролайн Нотт… Зато младший… Отец с шестого курса с ума сходил от его выходок и кутежей.

— Надеюсь, он не был чем-то вроде Энтони Добсона? — засмеялся я.

— Нет, — миссис Блишвик также не смогла сдержать улыбку: слишком хорошо все ученики Хогвартса знали этого гриффиндорца. — Младший Малфой не настолько забавен. Одно время он играл и стал проигрываться в прах. Престарелый Френсис Малфой просто хватался за голову от выходок своего младшего отпрыска, но оплачивал долги.

— Значит, он беден? — уточнил я.

Женщина тем временем снова посмотрела в ноты, словно размышляя, что именно сыграть. Глядя на нее я почувствовал странный укол: впервые в жизни кому-то хотелось сыграть для меня. Или я снова стал жертвой иллюзии и принимаю обычную вежливость хозяйки за…

— Да, отец старался держать его в узде… — Миссис Блишвик задумчиво посмотрела на темно-синюю вазу с важно прохаживавшимися цаплями. — Но… Потом Френсис нашел миссис Бэрк и стал требовать от нее деньги.

Что же, пока все выглядит логично: Рафаэлла трясла с мужа деньги, чтобы оплачивать игру любовника. Или Арнольд, зная о вкусах Малфоя, умело построил эту легенду. Тогда это тоже ответ: легенду придумывали профессионалы. Я бы и не усомнился в его рассказе, если бы собственными глазами не увидел могильный камень с надписью «Рафаэлла Бэрк».

— А сейчас Малфой расхаживает с Рафаэллой по светским приемам в Лондоне? — уточнил я.

— Нет-нет, — живо ответила Мисапиноа. — Они уехали в прошлом году на континент. Кажется, сначала в Париж, затем в Баден-Баден и даже на Сицилию… Разве что Эрнест Малфой иногда приезжает к отцу за деньгами.

В десятку! Малфой с Рафаэллой на континенте — ищи-свищи, жива Рафаэлла или умерла. Правда, для этого нужно, чтобы Малфой был в сговоре с Арни. Но почему бы Малфою не сохранить легенду, если Арнольд подкидывает ему деньги? Интересно, есть ли колдографии Малфоя с Рафаэллой…

— Самое отвратительное, — невозмутимо продолжала миссис Блишвик, — что Малфой и миссис Бэрк афишируют свою связь! Про них даже писали в «Ведьмополитене». Представьте, мистер Роули, какой скандал: выставлять свою связь напоказ! — на ее губах появилась гримаса отвращения.

— А когда это было? — самой собой вырвалось у меня, хотя умом я понимал, что сейчас надо быть максимально осторожным.

— Кажется, осенью пятьдесят третьего года… — Мисапиноа, хвала Мерлину, кажется не заметила ничего подозрительного. — Да, действительно… — Она посмотрела на стоявший в дельфтской вазе букет сухих физалисов.

— Не могли бы вы показать мне этот номер, миссис Блишвик? — спросил я, начав от нетерпения расхаживать по комнате.

— Да, конечно… — опустила дама длинные ресницы. — Если только не забросила его куда-нибудь.

Хозяйка дала указание эльфийке, и та через минуту принесла пару старых номеров «Ведьмополитена». Миссис Блишвик легко нашла нужную статью с колдографией: журналистка Мирин Квинсли расписывала взахлеб о «дружеском путешествии» по Европе мистера Эрнеста Малфоя и миссис Рафаэллы Бэрк. С колдографии они оба улыбались счастливыми улыбками, причем миссис Бэрк кокетливо поправляла поля шляпки. Мирин взахлеб рассказывала о том, что мистер Малфой преподнес ей «дружеский подарок» — платье за восемьсот галеонов.

«Хороша, а?» — донесся до меня голос Арнольда из того времени, когда мы вдвоем теплым майским днем брели мимо Черного озера. Малышка Рафаэлла Хорнби стояла на берегу в окружении подруг, о чем-то весело болтая с ними.

«Хорнби — гнусь», — ответил я ему из нынешнего мира и тут же осекся. Веселая Рафаэлла Хорнби, ставшая Бэрк, мирно спала в могиле.

— Но как Малфой преподнес ей такое дорогое платье, если Рафаэлла оплачивала его карточные долги? — удивился я. Незаметно для самих себя, мы с миссис Блишвик склонились над столом, и она случайно прижалась к моему плечу.

— Признаться, не думала об этом… Вы снова ставите меня в тупик своей наблюдательностью, мистер Роули, — покачала дама головой. — Думаете это…

— Ложь? — закончил я за нее фразу. — Да, пожалуй. Ложь…

— Но зачем?

В синих глазах дамы зажегся веселый огонек. Сейчас, стоя рядом со мной, она напоминала шаловливую девчонку, которая столкнулась с интересной загадкой. И мне вдруг до боли, до ломоты суставов захотелось приобнять ее талию и поцеловать. Я пристально посмотрел ей в глаз, и она, выдержав с минуту мой взгляд, вдруг опустила веки.

«Ну же… Смелее!» — попытался подбодрить я самого себя. Но я, естественно, этого не делаю — слишком великом риск сорвать всю операцию.

— Не могли бы вы ненадолго одолжить мне этот номер? — осторожно спросил я.

— Да, конечно… Почему нет? — мне показалось, будто в голосе миссис Блишвик мелькнула нотка разочарования. Я осторожно левитировал журнал в свой внутренний карман.

Однажды, когда я проходил специальные курсы подготовки, я услышал фразу, которая мне всего помогла в работе. Наш преподаватель Трелони Хиггз говорил: ‚Каждый из фактов в отдельности не значит ничего. Но все вместе они складываются в определенную и весьма неприятную мозаику‘.

* * *

Попрощавшись с миссис Блишвик, я аппарировал на кладбище. На душе стояло странное и немного неприятное чувство, что я чем-то — не скажу, что обидел, но как-то задел миссис Блишвик. На магловских кладбищах конторки служащих находятся возле входа. Вот она, деревянная, напротив ажурных вычурных ворот. Значит, мой путь лежит туда.

Я не спеша вошел в маленький домик. Кладбищенский сторож оказался невысоким плотным старичком с белыми бакенбардами: такими модными в дни моей молодости. На столе возвышался небольшой металлический кофейник. Смотритель сидел за столом, накрытым черной бархатной скатертью и писал какие-то бумаги. Не знаю почему, но старичок показался мне ужасно симпатичным. Можно было бы применить к нему «Imperio», но мне показалось это нечестным. Поэтому я решил сначала сыграть с ним в открытую.

— Добрый день, мистер… — улыбнулся я, поставив у входа зонт-трость.

— Найф! — старичок оказался весьма дружелюбным и охотно кивнул. — Энтони Найф, служу здесь уже шестнадцать лет, с тех пор, как стал не нужен на фабрике мистера Айкрофта. Не поверите, мне повезло, и я получил неплохое место…

Слезинка в глазах говорила, впрочем, о том, что старик о чем-то жалеет. Впрочем, сейчас мне это было только на руку.

— Понимаю вас, — ответил я. — Если позволите, презентую небольшое угощение. Я протянул ему заранее заготовленный пакетик китайского чая. Как неудобно у маглов — нужно не левитировать, а протягивать руками.

— Вы настоящий джентльмен! — всплеснул руками старик. — Спасибо, сэр, вы очень добры, — улыбнулся он. — Буду рад помочь, чем смогу.

— Я только что вернулся из-за границы и хотел бы узнать о погребении моей родственницы… — начал я.

— Охотно… — старик поднялся и подошел к полке, где лежали старые журналы. — Как ее зовут?

— Миссис Рафаэлла Бэрк. Очень хочу навесить ее могилу, — я постарался придать лицу постно-торжественное выражение, как и положено, когда желаешь отдать дань памяти не самому близкому, но всё же родственнику.

— Может быть, вы помните дату смерти? — старик взял со стола лупу, украшенную дешевой оправой с претенциозными виньетками.

— Кажется… — наморщил я лоб… — Это было в конце пятьдесят третьего года. В октябре или ноябре… — покачал я неопределенно рукой.

Разумеется, я могу опираться только на журнал миссис Блишвик, но все же это лучше, чем ничего. Если она умерла в сентябре или в декабре придется вкручиваться — мол, запамятовал. Хотя для человека, вернувшегося из заграницы, это вполне объяснимо.

— Замечательно… — сухие пальцы старика уже бегали по страницам. — Да, действительно, — посмотрел он в журнал. — Миссис Рафаэлла Бэрк похоронена 13 октября 1853 года. Причина смерти — острая форма чахотки, — заключил он. — Копия свидетельства о смерти прилагается, — сейчас его очки забавно съехали на нос.

— Можно взглянуть? — протянул я руку.

— Безусловно. — Старик зажег желтую свечу, так как за окном стояла глухая мгла. Маглы всегда забавно чиркают спичками и подносят огонь.

Я быстро взял бумагу. Да, сомнений не было — все по форме.

— Доктор Фицгрейв… — посмотрел я на подпись. — Полагаю, похороны были организованы хорошо?

— Честно, не помню… Хотя, подождите… — на лице кладбищенского сторожа мелькнула тень. — Это было под вечер. Да, да, под вечер, — старик, похоже, о чем-то вспоминал. — Эту молодую леди похоронили скромно — всего вчетвером или впятером. Муж, его кузина и еще трое мужчин, представившихся слугами. Муж был убит горем.

— Кузина? — переспросил я. Интересно, кто мог быть с Арнольдом в такой день?

— Да, кузина… Мистер был совсем убит горем, и она поддерживала его. Знаете, я вспомнил, она была выше его на целую голову, а то и больше.

— А, наверное, это Маргарет, — вздохнул я, имитируя понимание. Хотя, понятное, дело, никакой высокой кузины Маргарет у Арни не было. — Такая высокая и белокурая, с вьющимися волосами? — сымпровизировал я.

— Нет… — покачал старик головой. — Нет… Она была черноволосая и в черной вуалетке. Вся черная, — почему-то понизил он голос.

Наградив старика монеткой, я побрел к могиле Рафаэллы. Моросил противный ливень, смывавший утренний иней с могильных камней. Рассеянно набив трубку, я с наслаждением закурил. Такой кузины у Арнольда я не помню — надо будет уточнить при первой возможности. И поискать доктора Фицгрейва… Впрочем, все это были вполне решаемые мелочи на фоне той задачи, что мне предстоит.

Я посмотрел на черный камень с незамысловатой надписью имени Рафаэллы. Арнольд не побоялся выцарапать его — оно и понятно. Кладбище магловское, Рафаэлла якобы на континенте — кому взбредет в голову ее искать? Гораздо важнее успеть проводить русского императора на кладбище: тогда можно будет подумать о мире, завершающим эту несчастливую войну. Я уже примерно представляю, как можно решить задачу. Это должно быть что-то вроде очень мощного обскура, который охватит императора Николая во время прогулки. Вопрос в том, как его генерировать в правильном направлении,

Дождевые капли стекали с чугунных и мраморных оград. Идея вроде бы правильная, но у обскура есть два недостатка. Первый — его наверняка заметят и нейтрализуют русские маги. Вторая — управлять им будет чрезвычайно сложно. Невидимый и очень могущественный обскур? Я пыхнул трубкой. Такого в природе вроде не бывает. Или бывает?

Что еще хуже: русские маги (а им, выученным в Дурмстранге, пальчик в рот не клади!) сразу заметят смерть императора от обскури. Значит… — я снова затянулся дымом… — значит мой обскур должен быть еще и невидимым для других.

* * *

Война войной, а новогодних радостей никто не отменял. Кстати, о Новом Годе. Это в наши дни он стал напоминать праздник, превратившись во «второе Рождество». Во времена моей молодости понятие «Новогодняя ночь» не имела того магического ореола, как сейчас. Праздник ограничивался торжественным приемом и пышным балом, который давал кто-то из богачей. Даже Арни при всем его состоянии не потянул бы новогодний бал. Обычно это делали Блэки, Малфои, Нотты, реже — Гринграссы, Поттеры или Слагхорны… На этот раз бал давали Нотты. Поэтому я ничуть не удивился, когда утром 31-го декабря получил сову с пергаментом, на котором золотыми буквами был выведен текст приглашения.

— Идешь? — Арнольд посмотрел на меня с надеждой за завтраком.

— Почему бы и нет? — ответил я. Никогда не был любителем каши, но его эльф, надо отдать должное, готовил овсянку очень вкусно — с малиновым варением.

— Отлично… Нас ждут красотки! — облизнулся Арнольд. — Кто знает, может в первый день года и удастся снять с одной благородной дамы чулочки?

Разговор был явно на грани провокации, но я решил подыграть другу.

— Ты знаешь: я поддерживаю любые хорошие идеи, — ответил я.

— Да я помню, что ты циник и гедонист, — хмыкнул Арни, приступая к кофе. — Спокойный гедонист, — поднял он палец.

— А почему я должен быть беспокойным? — почти искренне удивился я, следуя примеру друга в отношении кофе. Он, надо сказать, отменный.

— Ключ от корсета девиц нам дадут вряд ли… — бросил Арнольд. — Маменьки и бонны начеку их чести, да и сами они еще пугливые.

— Ты проявляешь удивительную догадливость! — ответил я притворно-дурашливо, рассматривая кофейник.

— Зато молодые замужние дамы, уставшие от пожилых мужей… — в глазах Арни блеснул плотоядный огонек. — Большинство из них в постели — настоящие амазонки! Хорошо бы попробовать некоторых…

«Пока что попробовали твою жену, недоделанный Дон Жуан», — ехидно подумал я. Впрочем, не исключено, что и не попробовали… Можно, разумеется, ударить его заклинанием, но… Мои противники по игре, как я уже говорил, наверняка просчитали этот мой ход и ждут, когда я его совершу. Не дождутся. Я буду действовать иначе.

— Не хотел тебе говорить, но правду знать нужно, — вздохнул я. Арнольд настороженно посмотрел, как я движением пальцев достал из внутреннего кармана «Ведьмополитен» и отправил его другу. Страницы зашуршали и сами собой расковались на нужной статье.

К моему удивлению, Арни отреагировал весьма флегматично.

— Да знаю, знаю, — небрежно махнул он рукой. — Ну что взять с мерзавки? Если бы я только мог с ней развестись… — присмотрелся он к колдографии. В моем друге, похоже, пропал неплохой актер: я бы, пожалуй, даже поверил бы в его искренность.

— А нельзя развестись? — закурил я, наслаждаясь трубкой вместе с черным кофе.

— В том-то и дело, что нужно согласие этой твари… — в глазах Арнольда мелькнула такая холодная ярость, что на мгновение я обрадовался тому, что не являюсь Рафаэллой.

— Ну напиши в коллегию министерства, скажи, что особый случай… — продолжал я пускать дым. — Твой случай не самый простой. Вдруг да пойдут навстречу?

С минуту Арнольд стоял напротив меня, как вкопанный, а затем начал нервно прохаживаться по столовой.

— Да, пожалуй… Мне эта мысль и в голову не приходила… Хорошо, что ты есть старина! Хотя скандал…

— А сейчас у тебя не скандал? — с удалением показал я на колдографию в журнале. — Куда уж тебе больший скандал?

— Ты, кстати, помнишь, что сегодня у нас не просто бал, а бал-маскарад? — обернулся ко мне Арнольд. — Маски нужны!

Это было скверно, потому как никакой маски у меня не было. Да и не любитель я карнавальных принадлежностей. Я еще раз посмотрел на колдографию Малфоя с Рафаэллой. Забавный тип этот Малфой… Из тех, которые выиграют с азартом галеон, а проиграют сто.

— А ты в чем идешь? — осторожно спросил я Арнольда.

— Я? А, у меня уже есть костюм Палладина! — торжественно произнес он. — Вульф! Крикнул он эльфу и тотчас вышел в соседнюю комнату. Я спокойно пожал плечами и углубился в газету. Самое время поразмышлять о возможности сделать обскур невидимым.

Думать мне пришлось недолго. Арнольд появился через несколько минут в роскошных рыцарских латах, с забралом и плаще. Я окинул его странноватый взглядом, почему-то подумав о том, были ли наши средневековые предки такими же беспробудными пижонами.

— Судя по плащу, ты принадлежишь к Тевтонскому ордену… — спокойно сказал я.

— Да… Ну почему бы и нет? — немного замялся Арни. — Может, и ты чего подобное закупишь? — бросил он.

Укол брошен как бы невзначай, но при этом он, надо сказать весьма болезненный. В переводе на нормальный язык: «Вы, Роули, беднота, чтобы позволить себе купить такую роскошь». Что же, спорить не стану.

— А мне много ли надо? — пожал я плечами. — Маску куплю. Белый шарф тоже есть. Смокинг и тросточка — чем не костюм лорда Рутвина?

— Лорда Рутвина! — Арнольд, отойдя, звонко, хотя и немного наиграно рассмеялся. — Лорда Рутвина… Это же надо — за бесценок пойти на бал!

— Ты имеешь что-то против? — бросил я веселый взгляд на друга.

После завтрака я, пользуясь возможностью, аппарировал в Косой переулок, где приобрел небольшую, но весьма симпатичную маску. Затем, не обращая внимание на смесь дождя с редкими мокрыми снежинками, побрел в Лютный переулок. В мои времена он выглядел иначе, чем сейчас — вместо магазинов виднелись редкие книжные лавки. Пообщавшись с продавцами относительно обскуров, я всё же приобрел несколько книг и аппарировал домой. А еще через час мы с Арнольдом, парадно одетые и с вычищенными до блеска штиблетами, аппарировали на праздник.

Каминные решетки выходили в огромный зал. Через каждую из решеток почти ежеминутно приземлилисьлюди. Большинство из них были либо семейные пары, либо матери с дочками, для которых, возможно, сегодня был первый выход в «большой свет». Зал был построен в модном ныне античном стиле: громадное помещение с мраморными колонами, украшенными древнегреческими барельефами. (Разумеется, наколдованными — купить столько подлинников Нотты были бы не в состоянии). В воздухе парили огромные позолоченные подсвечники со свечами.  В центре зала высилась модная египетская стелла, украшенная загадочными письменами. Разумеется, фальшивыми — большинство египетских надписей содержат в себе сильные черномагические формулы, и даже Нотты едва ли осмелились бы выбить их напоказ. Однако гости спешили посмотреть на такое чудо. Я оглянулся: стены украшали рождественские венки из остролиста, ели и омелы. 

— Это прихожая, — с важным видном стал пояснять мне Арни, словно я приехал из глухой провинции.

«Без тебя знаю», — подумал я, глядя на Арнольда. Все вокруг были в карнавальных костюмах: мужчины в масках грифонов, драконов, гиппогрифов; дамы — или в легких черных полумасках с блестками, или в масках водоплавающих птиц. Глядя на это великолепие, мне казалось, что птицы словно приглашают хищников начать поскорее на них охоту.

Только сейчас меня осенило, что Нотты не стали устраивать праздник у себя дома: они арендовали какой-то особняк. Кажется, особняк приемов министерства. Пожилые миссис Малфой и миссис Слагхорн стояли в отдалении и болтали друг с другом. Понятия не имею, зачем им ходить на балы — в танцах они давно списанные фигуры, а для сплетен им вполне хватит театра. Или не хватит?

— Ладно, идем наверх, — пробормотал Арнольд. — Главный праздник будет там.

Со стороны египетской колонны послышался шум. Толпа поклонников окружила мисс Олеандру Бэрк, которая надела оригинальную маску из жести, точь в точь копирующие черты ее лица. В своем желтом платье она напоминала тропическую птицу.

— Твоя кузина? — бросил я Арнольду.

Мы походили к бесформенной массе, пройдя через которую можно было попасть на лестницу. Гости, насмотревшись на египетскую колонну, с веселым смехом ныряли в нее. Глядя на этот разноцветный парад перьев, платьев, масок и перчаток было трудно представить, что где-то под Севастополем и Евпаторией солдаты зарываются в промерзжшую каменную землю.

— Моя… У меня их Мерлин знает сколько… — махнул рукой мой друг. — Потому и состояние наше всё делится…

Вот прекрасный повод начать действовать! Мы как раз вышли на громадную мраморную лестницу, так похожую на главную лестницу Хогвартса. Как и в школе, здесь на перилах лестничных пролетов горели фонари, отбрасывая бежевые и голубоватые матовые облака на перила. Кое-где стояли гости, беседуя друг с другом. Иногда они снимали маски, показывая настоящие лица, но ненадолго: похоже на этом балу снятие масок не приветствовалось.

— Слушай, а как зовут ту твою кузину — высокую, черноволосую? Запамятовал: Белинда или Иоаланта? — импровизировал ваш покорный слуга.

— Это какую? — голос моего друга не выражал ничего, да и маска скрывала его лицо.

— Ну такая… Выше тебя, черная… Помнишь, она гостила у тебя дома, когда я был у тебя то ли на третьем, то ли на четвертом курсе?

— Не помню… Да, слушай, у меня их столько, что Мерлин разберет!

Не вышло. Но не страшно, важно, что пробный шар я все вбросил. А там видно будет…

— Добрый день, джентльмены!

Мы обернулись и не смогли сдержать улыбку. Навстречу нам подошло милое семейство Блишвиков. Мистер Блишвик был плотно упакован в смогинг оранжевого гриффона; его спутница — в легкое белое платье с черной полумаской-очками. Ее синие глаза смотрели радостно: словно она была безмерно счастлива, что вышла в свет.

— Добрый вечер, — чуть наклонил я голову. — Рад встретить знакомых на этом балу

— Тем более, что они у вас, мистер Роули, в Англии немногочисленны! — рассмеялся мистер Блишвик, щурясь на отблеск фонаря.

— Зато ваша супруга, подозреваю, обожает балы! — улыбнулся я. Но Джамбо Блишвик, уже потеряв ко мне интерес, начал обмен любезностями с Арнольдом.

— О, эта моя легенда, мистер Роули! — Мисапиноа Блишвик улыбнулась. — За свой второй сезон, первый после моего выпуска из Хогвартса, я побывала на 50 балах, 60 вечеринках, 30 ужинах и 25 завтраках!** — Она бросила демонстративно равнодушный взгляд на лестничные фонари, но я понимал, что красавица едва сдерживает улыбку.

‚Значит, зима с сорок четвертого на сорок пятый год‘, — почему-то сосчитал я про себя. Только сейчас я заметил, что ее тонкие перчатки до локтя были не чисто белыми, а бежевыми. Или они были настолько дорогими, что меняли цвет в зависимости от света фонарей?

— А какие танцы любите вы, сэр Ланселот? — Мисапиноа Блишивик посмотрела на меня со смесью лукавства и снисходительного любопытства — как всегда смотрит женщина, ощущая где-то свое превосходство.

— Я не большой любитель танцев, — вздохнул ваш покорный слуга.

— А я ожидала этот ответ, мистер Роули, — дама сделала изящное движение подаренным мной японским веером. К моему удивлению ее муж окончательно оставил нас и отошел к фонарю вместе с Арнольдом.

— Неужели я так неуклюж? — притворно вздохнул я, рассеянно глядя на идущую с мужем Гортензию Макс — дальнюю родственницу Эллы Макс, которая не так давно стала женой полоумного Сигнуса Блэка. Она как раз сняла маску утки, и ее можно было опознать.

— Нет, вы слишком большой рационалист, — глаза Мисапиноа улыбнулись легким светом. — А танцы, пение — это чувства, а не разум. Мне кажется, вам было бы невыносимо, если бы что-то пошло не по вашему плану. А здесь можно случайно не поймать верный такт, и любой, самый прекрасный план, разлетится вдребезги.

— Наверное, вы правы, — улыбнулся я, глядя, как старший сын Малфоя, облаченный в пижонский смокинг с белой розой, оказал нарочитые знаки внимания мисс Макс. — Я вот не понимаю, как люди могут играть в казино.

— Не удивлюсь, — уже серьезно сказала миссис Блишвик. — В игре обстоятельства могут сыграть не в вашу пользу. «Так пала карта», — как говорит мой муж. А вы этого не перенесете. В отличие от вашего друга Арнольда.

— Арни… То есть Арнольд… Играет? — уточнил я, стараясь всеми силами скрыть свое изумление. Свечи вспыхнули ярче, осветив стоящую поодаль группу вокруг престарелой миссис Слагхорн. Ее мантия цвета индиго ужасно отдавала позапрошлым веком.

— Вы не знали? — хлопнули синие глаза миссис Блишвик. — Странно, я полагала, что вы его ближайший друг, мистер Роули.

— Я же только вернулся из путешествия, — чуть извиняюще улыбнулся я.

— Да, и все же… Мистер Бэрк давний игрок и в карты и на бирже. Мой муж не перестает удивляться состоянию Бэрков, — понизила голос Мисапиноа Блишвик. — Регулярно проигрывает, но всегда рассчитается до последнего галлеона и делает высокие ставки.

— Арнольд, видимо азартный игрок… — бросил я.

— Невероятно! — уже искренне удивилась миссис Блишвик. — А вот вы, сэр Ланселот, уверена: вышли бы из игры после первого выигрыша, — снова махнула дама веером.

Это меняет дело. Я присмотрелся к Арнольду, погружённому в беседу с мистером Блишвиком. Неудачливый игрок, который аккуратно платит долги и делает крупные ставки. Что если, например, его долги частично оплачивает некто? Некто, кто велел ему рассказать фантастическую историю про его связь с миссис Блишвик. Некто, велевший повесить картину с изображением горы Дондоро и цитатой из ‚Бусидо‘ накануне похода в театр. Некто, поведавший ему о моих странствиях в Китае и истории с Джулией. Некто, нашедший стих про Небесных фей… Тогда понятно, почему он безропотно выполняет любой приказ этого Некто…

«Мы не юристы, и у нас не действует правило „Кому выгодно?“ — горько учил нас профессор Эйвери. — В политике десятки игроков, и о существовании некоторых фигур мы можем даже не подозревать. Какие у них интересы — мы не знаем. Мы даже не уверены, имеем ли мы дело с чьими-то интересами или операцией прикрытия — созданием у нас иллюзий, что кому-то это выгодно».

— Ладно, нам с мужем пора… — легко улыбнулась миссис Блишвик, словно пытаясь зачем-то меня уколоть.

— Боюсь, и нам с Арнольдом тоже, — ответил я. — Вы до скольки здесь будете примерно? — чуть насмешливо спросил я.

— До утра примерно! — ответила мне Мисапиноа, и я не мог подавить изумление: не думал, что у нее такой острый, насмешливый язык.

Мистер Блишвик и Арнольд подходили к нам — похоже, они были вполне довольны своей беседой. Но наше расставание так и не получилось, потому что в следующее мгновение мы все четверо едва подавили крик изумления: мимо нас шествовали, взявшись за руки, Эрнест Малфой и Рафаэлла Бэрк, облаченная в кремовое чуть легкомысленное платье в античном стиле. Малышка порхала настолько легко, что, казалось, от счастья сейчас полетит над ступеньками.

— Мерлин… — прошептал мистер Блишвик.

Я осторожно положил руку на плечо Арнольда: крепись. Мой друг, ничего не ответив, подошел к перилам. Мне показалось, что он как может мобилизует силы, чтобы скрыть свои чувства… Впрочем, какие чувства? Разве Рафаэлла не мертва и не покоится под черным камнем? Нет, она шествует рядом с Малфоем, отрывая от пола кукольные туфельки. Ее карие глаза смотрят вокруг внимательно и четко. Вот повернулась к Малфою и приступила к разговору. Схватив за руку Арнольда, я потянул его в бальный зал.

Главная комната была украшена стандартно. Двенадцать елей с игрушками по бокам, наколдованный снег, не долетавший до голов, а в центре громадный фонтан. Гости уже собирались полукругом, беря у эльфов бокалы с вином. «Покойница» тоже не преминула воспользоваться этим. А вот вести бал Нотты наняли немецкого карлика-цверга Крейсвера. Вот он, невысокий и с бабочкой… Взмах — и на елках загорелись гирлянды и свечи. Девять часов. Начало бала.

В мои времена среди волшебников еще не были приняты парные танцы. Австрийский вальс, уже покорявший маглов, считался у нас неприличным. Это в Дурмстранге немецкое отделение в те времена заразило вальсом всю школу, и русской администрации пришлось смириться. А вот в Хогвартсе впервые штраусовский вальс «Радости жизни» дадут на рождественском балу 1899 года — под занавес столетия. Затем вообразить себе школьный праздник без «Утренних листков» Штрауса стало просто невозможно. Но тогда в конце пятьдесят четвертого, все танцевали парадно и чинно. Открывали «Полонезом» — не танцем, а парадным шествием гостей. Затем шел торжественный менуэт, уже вышедшим из моды у магглов. Затем следовали аллеманда, павана, каскард, ригодон и паспье, перемежавшиеся контрдансами. Торжественно и чинно, без всяких вольностей: как во времена Георга III.

Необычное началось с полонеза. Рафаэлла Бэрк к моему изумлению оказалась в одной паре не с Малфоем, а со мной! Ничего особенного в этом, конечно, не было: в полонезе гости часто идут парами, как Бог пошлет, хотя старые ханжи сразу подозревают, у кого с кем есть связь. Мы с Рафаэллой шли пятой парой, и мне время от времени приходилось подавать ей руку. К моему удивлению миссис Бэрк бросала на меня пристальные взгляды, а на одном из повороте легко, как бы невзначай, погладила пальчиками мою руку. «Я здесь и с тобой, не волнуйся», — словно говорил ее жест. Разумеется, никто в толпе этого не заметил, но я понимал, что этот жест послан мне не просто так.

«Ты ведь за год уже подгнила в земле», — подумал я, глядя на ее кремовое платье, отражавшее отблески летавших свечей.

«Поди это докажи», — ответил я себе. Впрочем, может, я ошибся? Может, под черным камнем похоронена другая Рафаэлла Бэрк? Нет и нет. Арнольд ходит на ее могилу — это раз. Старичок на кладбище подтвердил мне факт ее захоронения — это два. В таком случае, кто передо мной?

Я снова посмотрел на свечи. Ответить сейчас на этот вопрос я был не в силах. Значит, использую время, чтобы подумать о другом. Итак, мне нужен очень сильный, невидимый и неуязвимый обскур, причем передающийся на больше расстояния. Чтобы я мог направить его к Зимнему дворцу откуда из Стокгольма или в крайнем случае из Ревеля. Причем такой, чтобы он был управляемый. Вчера меня ждало разочарование — в книжке об обскурах, купленных в Лютном переулке, черным по белому было написано, что арифмантических формул для усиления обскура нет. Я проверил по другому справочнику. Не было, нет и не предвидится — обскури эмоциональное, а не наколдованное явление. Значит, простой обскур отпадает. А что остается?

Полонез, между тем, подошел к концу. Далее следовал менуэт — древний танец, унаследованный Мерлин знает с каких времен. Только сейчас я задумался над тем, что должен чувствовать Арнольд, глядя на свою развлекавшуюся с Малфоем женушку. Сейчас они начнут танцевать, а я наконец-то передохну…

Но нет! К моему удивлению Малфой пригласил на менуэт Гайдна даму в маске цапли. А Рафаэлла прямиком направилась ко мне. Неужели «покойница» хочет станцевать со мной? Или она хочет помириться с Арнольдом?

— Хочу подарить вам танец, мистер Роули, — спокойно говорит она.

Свечи… Сейчас их отблески кажутся мне какими-то яркими и неясными… Может, это и впрямь глупый сон, что я буду танцевать с мертвой женой моего друга? Да нет, вполне живой… Цверг распорядился дать музыку, и малышка, легко скользя, начинает безукоризненно точно выделывать па. Я обернулся: Арнольд, не выдавая своего волнения, делал тоже самое с какой-то дамой в светло-сиреневом платье.

— Я рада вас видеть, мистер Роули, — запела Рафаэлла. Похоже я угадал: она хочет поговорить со мной.

— Я вас тоже, мисс Бэрк… Но чем вызвана такая честь? — говорю я с легкой иронией.

— Вы ведь лучший друг моего мужа… И к тому увлекаетесь Востоком… — точность фигур малышки заставляла меня держать себя под контролем.

— Вы разве увлекаетесь Востоком, миссис Бэрк? — наклонил я голову.

— Да… Мы путешествуем с моим другом, мистером Малфоем… — Я едва не подпрыгнул от ее цинизма. — И представьте, я увлеклась Индией.

— Что вас так заинтересовало в Индии, миссис Бэрк? — мы как раз сменили фигуры, и беспощадный Цверг своей палочкой управлял нашими движениями. — Санскрит или мечети Великих Моголов? — спросил я с легким сарказмом.

— «Махабхарата», мистер Роули… Вы ведь знакомы с этим творением?

Это становится интересно. «Покойная» Хорнби в полумаске в виде розовых очков с блестками оказалась не так уж глупа.

— Кто же не знает о великой войне Пандавов и Кауравов? — усмехнулся я. — Два рода. Два смертельных врага, завершившие свою вражду битвой на поле Куру…

— Вы не поверите, но больше всего меня заинтересовала история принца Карны, — Рафаэлла остановила на моей «бабочке» внимательный взгляд карих глаз.

— Почему именно он? — я посмотрел на разноцветную толпу. Мелькавшая мантия миссис Блишвик терялась в отблеске свечей, рождая в груди ощущение предстоящей радости.

— Если помните, Кауравы проигрывали Пандавам решающую битву на поле Куру, — белая перчатка Рафаэллы снова перехватила мою руку. — Их последней надеждой был великий воин неуязвимый принц Карна. И он решился прибегнуть к чудовищному, но запрещенному 'оружию Брахмы'.

— Надеюсь, принц Карн сумел совладать с ним? — поднял я брови с легким ехидством. Толпа танцующих уже разбивалась на пары, и с потолка ко всеобщей радости сама собой посыпалась колючая метель. Не доставая до земли, снежинки таяли на лету, едва не касаясь голов гостей.

— К несчастью, да, — в голосе Рафаэллы чуть усилилась хрипота. — Оружие вспыхнуло, как тысячи Солнц, сгорели тысячи людей. Но ведь что интересно… — женщина в упор посмотрела на меня, — даже это не принесло победы Кауравам.

— Значит, принц Карна не добился победы? — хмыкнул я. Напротив меня кружилась с кавалером дама в темно-синем платье и черных очках с блестками. Я безошибочно узнал в ней Марину Нотт — мою первую сладкую любовь.

— Кришна в наказание лишил Карну его волшебной неуязвимости, — миссис Бэрк легким движением туфельки одернула длинный трен платья. — Арджуна, побратим и частичное воплощение Кришны, применил такое же оружие против Кауравов. А затем погиб и Карна — последняя надежда Кауравов… — произнесла она с наигранной грустью.

Танец кончился, и мы остановились. Миссис Бэрк, сделав мне книксен благодарности, посмотрела на уже освободившегося Малфоя.

— Благодарю за танец, мистер Роули. Подумайте над историей Карны: она, мне кажется, вас заинтересует, — малышка развернулась и пошла прочь.

— А сейчас внимание: торжественный фонтан! — провозгласил цверг.

Раздались аплодисменты. Гости разошлись большим кругом. В глазах слегка зарябило от обилия разноцветных платьев. Невдалеке раздался громкий шепот: Эрнест Малфой, забыв про Рафаэллу, что-то шептал на ухо младшей дочери Нотта, отчего на ее лице время от времени мелькал легкий румянец. Я едва подавил улыбку: Аделина Нотт, насколько мне известно, не была замужем и ее репутации явно не шло на пользу демонстративное общение с кутежеником, игроком, ловеласом и похитителем чужих жен. Впрочем, чего еще ждать от Малфоев — разбогатевших нуворишей, стремящихся демонстрировать повсюду свое богатство?

— Один… Два… Три… — провозгласил цверг, взмахнув палочкой.

Вершина фонтана загорелась синим цветом. Следом красным и зеленым загорелся его корпус. Летающие свечи погасли. Фонтан стал извергать разноцветные искры. Наконец, его вершина взорвалась, выбросив в воздух целый столб зеленого огня. А мгновение спустя из основания фонтана выросла громадная сосна, украшенная горящими свечами. Маленькие феи не сидели в гирляндах, а начали порхать с ветки на ветку, зажигая фонарики. Я оборачиваюсь, и с интересом отмечаю, что Рафаэллы Бэрк простыл и след.

Примечания:

*В Японии до начала ХХ в. было принято праздновать не индивидуальный День рождения, а общий «день мальчиков» (5 мая) и «день девочек» (3 марта).

** Сохэй — японский монах.

** Эпизод взят из «Саги о Блэках» Lady Astrel.

Я часто спрашивал себя: почему из множества сотрудников нашей системы начальство поручило именно мне столь важное задание? Наверное, виной тому стала операция «Сапфир». Собственно, ради нее я, как уже упоминал, шел по каменным тропам Маньяжурии, вдыхая пьянящий запах смеси клевера с бессмертником и слушая мудрость Лай Фэна. Моей целью было добраться до закрытых даже для подданных Поднебесной могил Цинских правителей — клана Айсинь Гёро. Об этой династии мы не знали в то время толком ничего. А ничего не знать о своем противнике — это заранее обречь себя на поражение.

История эта началась до моего приезда на Восток. Еще в 1843 г. наш Сирен Слагхорн направил отчет в Лондон о правящей династии Цин. Ему удалось узнать, что Цины воссели на трон в 1644 году, придя откуда-то из Маньчжурии. Далее, в его записке говорилось, что у императоров маньчжурской династии было три имени: личное, название периода правления и посмертное. Узнать что-то большее не было возможности: Слагхорн потерял трех агентов на попытках подкупить мандаринов.

Все изменилось в пятидесятом году. Именно тогда умер император Дао Гуан. На престол вступил новый император Сянь Фэн (девиз — Вселенское процветание) — еще более враждебный нам, чем его предшественник. Наши русские «друзья» немедленно начали науськивать на нас двор Сянь Фэна. На наше счастье в Нанкине, нижнем течении Янцзы, развернулось тайпинское движение под руководством сельского учителя-христианина Хун Сюцюуаня. Он проповедовал дикую смесь буддизма, конфуцианства и христианства, провозгласившая создание «Царства Небесного государства великого благоденствия» (Тайпин тяньго). Себя тоже не забыл, скромно взяв титул «небесного царя». Из Лондона настойчиво запрашивали, что делать, кого поддержать в начавшейся войне.

Жара в Гонконге наступает уже в мае. В один из таких «предлетних» дней мы пошли Слагхорном со прогуляться по местному дендрарию — свой волшебный зимний сад пока еще был только в проектах. Больше всего меня удивляли тропические растения с интересным названием «бесстыдница» — полукустарники — полудеревья, сбрасывающие кору. Неутомимые китайцы чинили стоявшую на холмике белую беседку, утопавшую в кустах белых роз. Китайский садик невозможен без синего пруда, залитого медным купоросом. (Мода, распространившаяся и у нас в Европе во времена падения императора Наполеона). Этим, кстати, китайский сад отличается от японского с его природными озерами и ручьями.  Сирен Слагхорн, заразивший меня страстью к курению, достал трубку и выпустил струю дыма.  Я с удовольствием последовал его примеру. 

—  А чтобы сделали вы? — спросил он, глядя в синеву купороса.

Слагхорн никогда не говорит, глядя вам в лицо. Он смотрит куда вбок, словно еще не вышел из своей тихой меланхолии. 

— Я бы для начала посмотрел на могилы Циней, — задумчиво ответил я. — Могилы могут иногда многое рассказать о тех, кто в них лежит. 

— Почему вы так думаете? — начальник не повернулся ко мне, но в его голосе мелькнул интерес.

— На днях читал заметку о странствиях Шампольона* в Египте, — ответил я. — Он говорит, что историю фараонов мы восстанавливаем по их саркофагам.

— Хотя бы прочтем их имена… — Слагхорн выпустил новую струйку дыма, явно размышляя о перспективе. — И узнаем обряд погребения и защиты рода… 

На этом наш разговор оборвался. Но не для тех, кто знает Сирена Слагхорна. Его тактика — сначала обдумать идею подчиненного, доработать ее, а потом уже выдать за свою. Если вы не хотите иметь врагом Слагхорна, никогда не поддавайтесь на его провокации, помните ли вы свою выказанную ранее идею. Хорошо или плохо иметь врагом Слагхорна — сказать не берусь. Только я никогда не забуду взгляда его бесцветных глаз, когда он, глядя на гобелен с даурскими журавлями, сказал: «Никогда никого не надо ругать. Правило: виноватого прости или убей. Нельзя оставлять в живых обиженного на тебя врага». Или еще одна его мудрость: «Можешь отрезать уши — возьми и молча отрежь. Говорить-то об этом зачем?» Так или иначе, но через пару месяцев Слагхорн напрямик спросил меня, что я думаю насчет изучения гробниц хуанди. Я ответил, что идея интересная, но Маньчжурия закрыта, а, главное, у некрополя Циней наверняка стоит опасная волшебная стража.

— Насчет этого не беспокойтесь, — сказал Слагхорн. — Мы сейчас ведем переговоры с одним типом… Вы смогли бы проникнуть в Маньчжурию?

— Если у меня будет легенда, то только «за», — ответил я. 

Бесцветные глаза Слагхорна изучали меня, как кот рыбу. Он кажется ленивым и сонливым, но реакция у него такая, что не советую становиться на его пути. 

— Легенда будет, — спокойно ответил он.

— Когда? — уточнил я. В его кабинете всегда полно карт Китая — шеф не мыслит свою жизнь без географии. 

И карусель закрутилась. Не буду описывать ее детали: в подготовке операции участвовало немало людей. Мы вышли на Ли Гук Вана, брат которого работал на императорском кладбище в Маньчжурии и за увесистый мешок золота согласился немного изменить своему императору. Я стал учеником и послушником мудрого Лай Фэна, сопровождающим его в Мукден ради получения уроков мудрости. В монастыре, куда мы направлялись, как раз помер лама из Тибета Ти Ойемпой. Среди молящихся за его душу монахов был завербованный мной в Пекине Ин Чампхой, который в одной из бесконечных погребальных молитв передал мне карту и пароли от брата Ли Гук Вана. Естественно, не бесплатно. Китайцы — не японцы, и делать что-либо по велению «долга чести» они не будут нипочем.

Мне предстояло спуститься в Восточную долину Циней. Теперь, установив невидимость, я мог рассмотреть ее в близи: передо мной расстилалась обширная долина, окруженная кольцом невысоких гор — маньчжурских сопок. Из секретных пергаментов, купленных у кладбищенского сторожа-сквиба (Ли Гук Ван постарался на славу), я знал, что в этой огромной долине расположены гробницы пяти маньчжурских императоров-хуанди**, двенадцати императриц и девяноста семи императорских наложниц. Сейчас, кажется, Цини стали хоронить своих усопших в восточном пригороде Пекина. Глупцы… Будто забыли свой завет: нельзя отказывается от прошлого и традиций если они приносят удачу. Впрочем, из всей когорты меня интересовали только пять могил.

Я еще раз осмотрелся. Эта долина мне напоминала колдографии Египта. Как и египетские некрополи, она окружена со всех сторон горами. Рядом находится озеро. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять: тела усопших императоров во время похорон перевозили на лодке — подобно тому, как и в Египте тела фараонов перевозили через Нил на погребальной ладье. Далее по пути от озера в Восточную долину стоят большие мраморные ворота без стен, через которые проносили покойных императоров. Судя по странноватому бежевому свечению, здесь стоит мощная магическая защита. Самому мне через озеро и ворота не прорваться. Значит, остаются горы.

По счастью, я владею искусством анимага. Моя анимагическая форма — ящерица, которая и дала мне агентурную кличку «Игуана». Быстро наметив маршрут, я принял форму рептилии и осторожно полез между камнями. Мне следовало быть осторожным: в Маньчжурии полно змей-гюрз и ястребов, которые охочи до ящерного мяса. От змей у меня, по счастью, была защита. Не стану подробно описывать свой путь по камням: скажу лишь, что на него ушел не один час. Осеннее солнце уже зашло за горизонт, когда я, наконец, добрался до беловато-синего свечения. Если я был прав в расчетах (и если Ли Гук Ван не всунул мне «дезу»), здесь должно быть слабое место в их магическом щите. Но заклинание снятия защиты мне теперь известно. Главное не теряться. Быстро прошептав его, я нанес удар и принял человеческую форму. Ящерицей мне дальше не проскочить.

Итак, я вошел в Запретную долину. Вход смертного сюда карается самой страшной казнью: сажают живым на бамбук, чтобы он медленно прорастал сквозь тебя. Самое разумное было очертить вокруг себя защиту невидимости. Да, маньчжурские погребальные холмы напоминают вид курганов, обнесенных круглой каменной стеной. Для каждого императора — свой курган. Что же, логично.

Ближайшей от меня будет гробница императора Цянь Луна, умершего полвека назад. Если план не врет, то она здесь, справа. Вход защищает невидимая пакость в виде обескровивающего черного облака, но для него у меня в запасе есть «Exspulso». Судя по черным клокам, мелькнувшим передо мной, оно сработало на славу. Открытие двери должно произвести заклинание «Лун Юн» («славная гармония»), дополненная указанием объема магической массы вошедшего. Почему бы и нет? Операция проходит вполне успешно.

Проникнуть внутрь мне пришлось снова под видом ящерицы. Совершенно незачем оставлять указанием на объем моей настоящей магической массы. Зато внутри я сразу понял, что француз де Гинь был прав — либо китайцы произошли от египтян, либо египтяне от китайцев**. Как и в Египте, маньчжурские гробницы — подземные помещения, врытые в склоны холмов. И даже устроены те и другие примерно одинаково: нисходящий ход, который заканчивается погребальной камерой. Что же, вот за этими ступеньками мне пора снова стать человеком, достать из кармана белую свечу и, прошептав простейшее «Wingardium Leviossa», пойти дальше вниз.

На входном проеме было начертано несколько коротких надписей на санскрите. Те же надписи повторялись и на других проемах, ведущих в погребальную камеру хуанди. Ни слова на маньчжурском алфавите… Я покачал головой и зажег свечу еще ярче. А вот стоп… Нечто подобное я видел у Лай Фэна… Тибетские надписи… Они определенно покрывают все стены и своды гробницы. Я не знаток тибетского, но даже по обрывочные фразам понятно, что это выдержки из тибетской «Книги мертвых» — той самой, что описывает путь души от смерти к новому рождению.

Я не заметил, как оказался возле второго дверного проема, ведущего в погребальную камеру. Здесь повторены те же надписи на санскрите, что и на входе в гробницу… Сплошной санскрит. Я не знаток этого языка (разве что некоторых заклинаний в порядке самообороны), но мне это и не нужно. Братец Ли Гук Вана сообщил, что второй вход легче первого. Чем же он может быть легче? Только одним. Читаю надпись на санскрите и пробую сначала «Allohomora», затем «System Aperio». Не работает. Остается китайский эквивалент, произнося который, нужно не забыть представить, как Лао Цзы открывает ключом Небесные Врата. Дальше, как в сказке, — с третьего раза вход в погребальную камеру открылся.

И вот я в самом склепе. Он, разумеется, тоже защищен проклятием, поражающим незваного пришельца язвами и малярией. Чтобы войти в нее нужно хорошее противоядие, и я поскорее достаю из тюбик с нужным зельем. Теперь, выпив черной жидкости, я защищен примерно на полчаса. Надо поторопиться. К такому повороту, как отсутствие китайского, я не готов. Маньчжурский так и вовсе запретный язык. Разумеется, я давно раздобыл и изучил их алфавит, но проку от этого тоже немного. Ведь это надписи из «Книги мертвых». Лев с вазой на спине мне тоже не поможет. Жаль, время уходит…

Так, передо мной могила императрицы. Статуэтка, изображающая, как и положено, мужскую силу покойного хуанди. Все стандартно, хотя… На императрице индийская одежда и пятнышко между бровями, как у индийских женщин. Напротив барельеф играющего и поющего воина — видимо, самого хуанди. Я смотрю на него и вспоминаю другую гравюру, когда-то удивившую меня: насколько первые Цини было мало похожи на настоящих китайцев. Добавим сюда императрицу в индийской одежде и с индийским пятнышком между бровями. Затем перевожу взгляд на потолок со смутными в полумгле силуэтами трех Будд. Пазл сложился.

Мне осталось узнать последнюю тайну. Тишина смерти висела надо мной, заставляя всякий раз оглядываться в поисках призраков. Я подхожу к гробнице и разбираю маньчжурские письмена. Сейчас мне нужно только одно, самое главное, и я его, конечно, нахожу. Айсинь Геро Хон Ли. Цель моей миссии достигнута, и я спокойно могу собираться в обратный путь. Что же, пожалуй это и к лучшему. Мне все время казалось, что здесь я незваный гость, а настоящий хозяин смотрит на меня. Кто был этот хозяин? Хуанди Цянь Лун или…? Моя белая свеча уже пролетала над выходом из нижней камеры, когда я заметил громадный барельеф Будды на алмазном престоле. Он внимательно смотрел на меня отстраненным взглядом, но я почему-то чувствовал каждой клеткой тела, что он знает, где я. И ваш покорный слуга не выдержал и впервые в жизни, сложив руки у подбородка, зачем-то поклонился ему, как верный послушник.

Через день Слагхорн получил через зеркала следующий документ, который незамедлительно направил в Лондон:

47-му

Совершенно секретно

Строго лично

Для ознакомления под специальную подписку

Анализ Восточной долины царей позволяет сделать следующие выводы.

1. Подлинное и табуированоое имя династии Цин — «Айсинь Гёро». Этот род не является исконно чжурчжэньским, а прибыл в Маньчжурию с запада.

2. Обилие погребальных надписей на тибетском языке подтверждает связь клана Айсинь Гёро с Тибетом. В качестве подтверждения приведу гравюру в изображением императора Цян Луна в альбоме «Завоевания Цянь Луна», созданном при пекинском дворе около 1757 г. для рассылки европейским государям.

3. Тайной религией клана Айсиньгеро является тибетский бон, выступающий ответвлением индийского буддизма.

4. Поиск контактов с Домом Айсинь Гёро рекомендую начать с вербовки лам, связанных с Тибетом. В случае необходимости могу установить контакт с ламой Сангхи По.

5. Необходимо провести вербовку среди чиновников, запечатывающих императорскую почту для амбаня в Лхассе.

Игуана

* * *

Будда на алмазном троне напомнил мне один важный для меня разговор, произошедший незадолго до моего спуска в гробницу хуанди Цянь Луна. Уже вечерело, когда мы с Лай Фэном подходили к монастырю, где должны были состояться похороны ламы. Видеть погребальные обряды — не самое приятное в нашей жизни, и если бы не моя миссия, я ни за что на свете не пошел бы смотреть лишний раз на мертвое тело. Еще страшнее, что мы окружаем смерть чудовищными обрядами, которые только усиливают наш мистический ужас перед ней. Разве мы боялись бы ее так, не будь вокруг нее елея, пения, слез и тошнотворного запаха похоронной хвои? Незаметно для себя, я поделился своими страхами с Учителем.

— Смерть не мистична, — вздохнул Лай Фэн. — На самом деле ее природа похожа на то, что вы, люди Запада, называете наукой. Смерть есть Бардо жизни, а Бардо лишь переход между двумя состояниями.

— Не совсем понимаю, — покачал я головой.

— Ты спишь и, значит, пребываешь в Бардо сна между вчера и сегодня, — пояснил Лай Фэн. — Точно также и смерть есть только Бардо между двумя жизнями.

— Значит, моя душа… — запнулся я. — Будет пребывать в Бардо, до того, как я рожусь заново? — Очертания вечернего монастыря становились все отчетливее, порождая во мне некое подобие мистического страха,

— Не совсем так. То, что ты называешь душой, умрет, как умерло и твое тело. Реинкарнирует твой дух, — поднял сморщенный палец Лай Фэн.

— Но как это… Произойдет? — спросил я. Доносившиеся с горы удары гонга становились все отчетливее, оповещая путников о приближении к монастырю.

— Ты не можешь понять «Книгу Мертвых», ибо мыслишь буквально, — старик опустил посох на камень. — Ты умер и видишь свое тело со стороны. Просто от него отделилось другое, тонкое тело, невидимое другим людям. Оно тоньше воздуха. Сейчас ты увидишь Белую Каплю — божественный свет, твою истинную сущность.

— И я пойду к нему? — я посмотрел на одинокий куст дикого крыжовника возле камня. Сейчас мне как никогда хотелось узнать разгадку самой большой тайны нашей жизни.

— Если бы ты и я были праведниками, то да, — кивнул Лай Фэн. — Мы бы потеряли себя, растворившись в божественном свете — то, к чему мы и стремимся. Но мы еще порочны и греховны, а потому в то же миг уже бежим со страхом от света и оказываемся в темноте, где лишь сияет наша суть — Белая Капля. Мы видим свой Дух, часть божественной природы, но мы уже не едины с ним. Наша душа в Бардо отпала от божественной природы и снова нуждается в грубом теле.

— Поразительно! — прошептал я, искренне удивленный. — Наше тело только начинают готовить к погребению, а мы уже ждем новое?

Кусты боярышника зашевелились на склоне от налетевшего ветра, словно умоляя мудрого Лай Фэна продолжать беседу.

— Да, это так… — ответил старик, как нечто само собой разумеющееся. —Твое тело, видимо, только обмывают для погребения, а твой Дух уже покинул Бардо Верхнего Мира Форм, ибо еще не дорос до него! Он следует в Бардо Мирных Божеств, где будет пребывать около трех дней. Тебя окружают красивые боги и богини, зовущие тебя к себе и дарящие тебе чай и лотос. Ты хочешь к ним, но они тотчас исчезают.

— Потому что я недостоин? — вздохнул я. Гонг становился все громче, словно говоря о смерти.

— Потому что их нет в реальности… — чуть снисходительно улыбнулся Лай Фэн. — Вы, люди Запада, все меряете как награду и наказание, а потому не понимаете мудрость Лао Цзы: «Все вещи на свете родились из бытия, само же бытие родилось из небытия. Дао есть пустота».

— Я снова не понимаю, — вздохнул я.

— Ты не хочешь понять природу Бардо, — с грустью ответил Лай Фэн. — Прекрасные Боги и Богини — олицетворение твоих добрых мыслей и дел, добра, жившего в тебе. Как, благодаря похоти, ты видишь во сне прекрасную деву, которой мечтаешь обладать. Существует ли эта дева? И да, и нет… Нет, ибо она есть лишь в твоем Бардо. Да, ибо, твое Бардо — часть божественного мира.

— Но в таком случае Бардо Гневных Божеств будет… — догадался я.

— Олицетворением твоих злых мыслей и поступков, — невозмутимо ответил Лай Фэн. — Ты идешь по миру, не замечая зла. Теперь, идя с ужасом по Бардо, ты видишь, сколько зла ты причинил или хотел причинить. Скорее всего, от ужаса ты лишишься памяти о прошлом, но, имея дисциплину ума, можешь сохранить ее.

— Это как сон… — Я удивлялся искренне его словам. — Я есть и меня нет. Я существую как сон перед новой жизнью? — Сейчас мне чудилось, будто я стою в старой пагоде перед бронзовой статуей Будды, и передо мной плывут тысячи бессвязанных цифр.

— Теперь ты понял слова Будды о том, что после смерти станешь всем и ничем? — охотно кивнул Лай Фэн. — В Бардо смерти ты существуешь как сон о себе. Ну, а существует ли сон — решать тебе самому, — улыбнулся старик уголками рта.

— Но как потом я рожусь заново? — недоумевал я, глядя с немым восхищением на его серую одежду. Мне казалось, что в мире нет тайны, которую не знал бы этот старый китаец.

— Очистившись от добра и зла прошлой жизни, ты летишь в Бардо Нижнего Мира Форм, — спокойно ответил Лай Фэн. — Ты видишь множества видений счастливых пар, сливающихся в единое целое, как и положено Инь и Янь. Одно из видений засосет тебя к себе: это будут твои родители. Небо уже подобрало тебе родителей и семью, назначив новый урок в соответствии с твоей кармой.

— И я пойму, кем рождаюсь? — с недоверием спросил я. Зловещий гонг сливался с вечерним небом, не позволяя мне до конца поверить, что все пройдет легко. Или уже прошло? Но где тогда прошлое, и где будущее, если будет то, что было?

— Если ты позавидуешь мужу, обладающему девой, ты обречен быть мужем. Если позавидуешь деве, как ей обладает муж — станешь девой. Впрочем, умея концентрироваться, ты сможешь пожелать, как захочешь.

— А карма — мой опыт прошлой жизни? — спросил я, думая о том, что надо насильно позавидовать мужу.

— Это то, что осталось в тебе после прохода Бардо Мирных и Гневных Божеств, — ответил Лай Фэн. — Владеющий духовной практикой, но не праведник, еще сохранил ясность ума и сам выбрал себе видение. Но большинство смертных понесет ветер.

— А потом… Наступает рождение? — начал понимать я.

— Для тела. А для души, как раз наступили три года отдыха, — ответил Лай Фэн. — Оказавшись в утробе матери, твой Дух впадает в забвение: он, наконец, обрел подходящее ему тело младенца! Ты выйдешь из него через три года, словно очнувшись от сна: когда поведешь ручками и поймешь, что я есть я. Дух проснулся — пора идти на новый урок. А прошлую жизнь ты еще помнишь урывками, как далекий день после долгого сна.

Я посмотрел на боярышник и дикий крыжовник, листья которого чуть тронула желтизна. Маньчжурская степь в самом деле кажется пустой и унылой.

— Зачем тогда читать молитвы над телом умершего ламы? — спросил я с искреннем недоумением.

Старик послал мне хитроватую улыбку.

— А ты предпочитаешь спать один или в объятиях той белой, как снег, девы с золотыми волосами, о которой мечтаешь до сих пор? Так и душе приятнее, чтобы ее путь через Бардо был легким и счастливым…

Я вздрогнул, подумав с легкой досадой, как легко старик разрушает мою ментальную защиту.

* * *

Итак, новый пятьдесят пятый год я встретил в нижнем холле дворца. Несколько пар в самых пестрых одеяниях бегали вокруг меня, словно ища возможности для уединения. Наивные, они полагают, что никто их не заметит. В одной из девиц, которую сопровождал кавалер, я признал кузину Арнольда — ту самую, что наколдовала себе маску-копию лица. Я едва подавил смешок: всегда было забавно смотреть на пары, где мужчина ниже женщины. Любопытно, как этот горе-кавалер поднимет ее на руки? Впрочем, тут недалеко есть мраморный фонтан с наколдованными маленькими драконами, которые извергали огонь. Место для курильщиков. Недалеко стоял пожилой волшебник в смокинге и раскуривал трубку. Хвала Мерлину, он не навязчивый тип…

На лестнице слышались разговоры — большей части невеселые. Дамы и кавалеры в масках все чаще поминали про наши неудачи. Да и откровенно говоря, чему было радоваться? Мы отбиты от Камчатки и Кронштадта. Наш славный флот, потеряв на минах корабли, ушел из Балтийского моря не солоно хлебавши. Мы проиграли под Балаклавой и едва устояли под Инкерманом, положив две трети наших полков. Мы до сих пор не взяли Севастополь, а буря уничтожила треть нашего и французского флота. Австрийцы, с которыми столько возился император Наполеон, предательски молчат. И если русские в самом деле поднимут против нас своих друзей-самураев, наши дела станут еще хуже…

Мне необходимо сосредоточиться, подумать об увиденном. Ключевой вопрос: каким образом Рафаэлла Бэрк может одновременно гнить в земле и блистать на балу? Я осторожно стал ходить, стуча каблуками по мраморному полу. Пока приму за основу рабочую гипотезу. Скорее всего, Рафаэлла умерла — это раз. Женщина под ее личной была под обороткой — это два. Она прекрасная актриса — это три. Она хорошо знает индийскую культуру, образована и эрудированна — это четыре. Хорнби, читающая «Махабхарату»? Не смешите мои тапочки.

Я затянулся и прислушался к дробному гулу фонтана. Мимо меня мелькнула пара в масках дракона и журавля: видимо, хотят уединится. Какие выводы? Понятно, что для обороток взяли немного волос еще живой Рафаэллы. Но сколько они могли их взять? Мало. На год не хватит. Значит, эта дама прибегает к ним только в самых крайних случаях — остальное время действует легенда, что она живет на континенте. Видимо, сегодня выдался именно такой случай. 

Эксцентричная кузина Арнольда тем временем исчезла. Напрашиваются два вывода. Малфой тоже в игре или они в нем уверены на сто процентов. Но куда интереснее другое. Волосы Рафаэллы скоро закончатся, как ни крути. Что они будут делать тогда? Выходит… Через некоторое время им будет уже все равно, разоблачат подмену Хорнби или нет? Интересный поворот…

— А, вот ты где, дружище, — я почувствовал хлопок по плечу. — Моя шлюха, смотрю, нашла и тебя?

Его голос звучал чуть насмешливо, но мне показалось, что в нем есть некая наигранность. Он, похоже, в самом деле был задет тем, что Рафаэлла обратила на меня внимание. Или играет? Но в таком случае, должен признать, что в лице Арни театры потеряли отменного актера.

— Тебе же лучше, — я попытался ответить также шутливо. — Малфой приревнует, вызовет меня на дуэль, и я верну Хорнби тебе.

Арнольд не ответил. Несколько мгновений он рассматривал улыбавшиеся парочки, словно ища кого-то. Затем вдруг дернулся и, махнув головой, посмотрел в сторону египетской колонны.

— Знаешь, старина, я все больше прихожу к выводу, что женщины занимают одно из самых низких мест в природе, — вздохнул Арнольд. 

— С чего это тебя протянуло на такие мысли? — спросил его я, также глядя на полутемный силуэт стелы фараонов.

— А вот смотри… — Мой друг легким движением руки поправил маску. — У меня была кошка Арси… Хорошая кошка! Я отпоил молоком и поселил в доме. Так Арси шла ко мне на колени, ласкалась, сворачивалась клубком у меня на кровати… Кошка за добро платит добром! А теперь скажи, какое живое существо платит за добро злом?

Я задумался. Арнольд говорил свободно, но с легким надрывом в голосе, словно произносил давно заготовленный монолог. 

— Рептилии, скажешь? Нет, змеи верны змееустам и факирам — тоже за добро платят добром. Факиры их поят молоком и кормят фруктами, а змеи за это не подводят их на выступлениях. 

— Хочешь сказать, что женщины за добро платят злом? — задумался я.

— Разумеется! — воскликнул Арни. Я обернулся, чтобы проверить, не услышал ли нас кто. — Ты можешь ее кормить, поить, одевать, любить, но она всегда оставляет за собой право предать, улизнуть, сбежать… За добро женщина платит злом — значит, она стоит в развитии ниже, чем кошки и змеи!

— Хорнби все-таки не все женщины… — начал было я, но Арнольд меня не слушал.

— Кто за добро платит злом? Раки какие-нибудь… Скорпионы… — помотал Арни рукой… — Гусеницы… Да! — вдруг схватил он меня за руку в каком-то неведомом порыве. — Женщины сродни гусеницам: пожирают твой сад и уползают дальше! Ты берешь бабочку, думая какая она красивая, — наигранно рассмеялся он. — Но бабочка — это всего лишь сытая гусеница, которая готовится обожрать твой сад. И не думай, что она скажет тебе спасибо, когда наестся!

Я не перебивал его: глупо перебивать человека, когда он в истерике. Пусть выговорится, а там видно будет. Но про себя я вдруг подумал, что при расставании с женщиной ты чаще всего испытываешь странное облегчение. Мир приобретает новые краски. Никто не истерит и не требует постоянно чего-то. Не надо изводить себя мыслями «любит — не любит», если она забывает ответить тебе на письмо или отказывается от встреч. Не надо постоянно напрягаться, так или не так ты ей написал, так или не так ты что-то ей сказал, в чем ты виноват, что последняя встреча закончилась неудачей. Ничего этого нет — можно просто жить и радоваться, делая так, как удобно тебе. 

— Если ты будешь болеть — максимум, что она сделает, принесет тебе шоколадных бобов и упорхнет, — продолжал Арнольд.

— Ну ты и привереда! — рассмеялся я. — Знаешь, принести шоколадных бобов для женщин подвиг! Вспомнила, что ты болеешь — уже, считай, любит! 

Я показал, что намерен идти назад в главный зал. Перед глазами снова замелькали пары, стоявшие под матовыми облаками фонарей. Сверху сыпался небольшой наколдованный снег, напоминая, что на дворе все-таки зима. Эльфы суетились и здесь, разнося гостям напитки. Мимо нас промчались пары в разноцветных одеждах. Волшебник лет пятидесяти в черной мантии с блестками раскланивался с улыбкой перед семейной парой. Ага, вот и наш Дон Жуан — Эрнест Малфой в окружении двух нежных девиц, которым он рассказывает какие-то истории. Судя по блеску в их глазах — истории на грани приличия. Похоже, герой-любовник не очень тоскует по Рафаэлле и ищет новую интрижку.

— Все восхищаются красотами бабочек… А ведь бабочка — это всего лишь до сыта наевшаяся гусеница! — Арни продолжал развивать понравившуюся ему мысль.

Я устало посмотрел на Малфоя и обомлел. Мне показалось, что какое-то заклинание ударило между глаз так, что из них посыпались искры. Передо мной стоял никакой не мот, ловелас и кутила, а обыкновенный русский офицер! В свое время я видел их в Пекине и Гонконге. Дело не только в их особой выправке лучших в мире кавалеристов… Точно, как у так называемого «Малфоя»… Вот этот жест — твердо и с мгновенной скоростью протягивать фужер, по-офицерски обхватив его тремя пальцами… Где же я его видел? Да, правильно, в Гонконге я встретил русского офицера у входа в городской дендрарий. Именно так он протягивал бокал на маленький столик. То же мгновенное движение белой перчаткой, и точно также он сжимал бокал тремя пальцами…

Я украдкой бросаю взгляд на Малфоя, но наваждение уже испарилось. Малфой снова был Малфоем: наглым, глуповатыми сластеной, что-то лепечущим дамам. Нет, он похоже тоже покосился краем глаз на меня. Мерлин, неужели заметил мой интерес? Я осторожно прикусываю нижнюю губу, чтобы ничем не выдать моей чехарды мыслей. Особенно, когда в такт ей под веселое повизгивание гостей гремит музыка.

Мы вошли в главный зал, откуда донесся праздничный запах хвои. Вычурные танцы как раз завершились, и молодежь перешла на галоп. Это немецкое новшество (в германских землях нравы посвободнее наших), буквально покоряло всех — даже наши тихонько танцевали его после пышной программы выпускного. Я рассеянно смотрел на прыжки, все еще как в тумане вспоминая ту сцену. Собственно говоря, что у меня есть кроме одного жеста младшего Малфоя? Ровным счётом ничего. И всё же…

— Может, пригласить кого? — плотоядно вздохнул Арнольд, глядя на стоявших в отдалении барышень. Они, похоже, были еще слишком юны и находились под контролем какой-то бонны.

— Поздновато, жди своего тура, — качнул я головой в такт музыке, хотя мои мысли были далеки от флирта.

Могла ли под видом Рафаэллы находится некая русская напарница «Малфоя»? А почему бы и нет? Скандальная пара, живущая на континенте — идеальная легенда для подобного рода центра. А настоящим Малфою с Рафаэллой надо только… Впрочем, им ничего не надо. Поставлять волосы на оборотки, молчать, да получать мзду — свои тридцать Серебренников. Арнольд, хвала Мерлину, помчался наблюдать за девицами, а я… Я лучше тоже сменю позицию — чтобы невзначай понаблюдать за Малфоем.

Свечи вспыхнули, словно приглашая к танцам. Заиграл веселый, хотя и назойливый гавот. Я осмотрелся. Так, Малфой не теряет даром время: он крутится с кузиной Арни. Той самой, что сделала маску в виде копии лица. Вон мелькает ее платье. И вот как ловко Малфой переступает и постукивает каблуками — словно она уже почти в его власти. Интересно, о чем они говорят? О чем угодно… Могут обменяться шифрами и сведениями. Могут договориться о деталях операции… Могут…

«Нет, дружище, ты уж совсем дошел, — сказал я себе, глядя, как эльфы разносят печеные яблоки в позолоченной фольге. — Это просто Малфой, который хочет обладать экстравагантной девицей. А я — идиот, ставший жертвой своей подозрительности…»

— Вы куда-то пропали, мистер Роули…

Я обернулся, услышав нежный певучий голос. Да, сомнений не было: осторожно бредя по залу, я ненароком набрел на Блишвиков. Довольно интересно, что эта семейная пара не танцует, а погружена в милую беседу. Хотя лично я за право повести под руку эту утонченную и ехидную синеглазку в черных очках отдал бы многое…

— Рад видеть вас, — наклонил я голову, глядя на Блишвиков.

— А вы, оказывается, чудесный танцор, мистер Роули, — улыбнулась мне дама. — Может, чуточку излишне точны, как все математики, — чуть скосилась в сторонку красавица.

— Вы полагаете, что я математик? — покачал я головой. Эльфы разносили входящее в моду шампанское. «Союзники», — ехидно подумал я.

— Не удивлюсь, если это так, — миссис Блишвик, ответила мне легким движением веера. — А вот мы с мужем спорим на историческую тему, — лукаво улыбнулась дама, — кто победил бы: римляне или монголы Чингиз-хан? Рассудите нас, — снова махнула она веером.

— Конечно, монголы, — ответил я не задумываясь. Откуда-то сбоку послышался шум веселые женские голоса — кажется, полетело конфетти.

— Вы полагаете, что русские были бы сильнее римских легионов? — с удивлением посмотрел на меня мистер Блишвик. Я снова удивился его бесцветным глазам: похоже, хоть что-то задело его за живое.

— Разумеется, — ответил я. — Они не стали бы биться с римлянами, а заманили бы их в свои безводные степи, за тысячи миль от дома. Где нет ни еды, ни нормального питья. Где начались бы эпидемии. Тогда они стали бы отравлять воду и терзать их набегами мелких отрядов — как комариными укусами. Ну, а потом, когда римляне лишись бы большей части своей армии…

— Но ведь именно так они и победили Бонапарта! — в синеве глаз миссис Блишвик мелькнуло что-то похожее на смесь страха и восхищения.

— Вы верно подметили… — начал было я и тут же проглотил остаток фразы. Желтое платье Олеандры Бэрк напротив нас кружилось в такт мелодии. Рядом отстукивали такты черные штиблеты Эрнеста Малфоя. Стоп. Раз, два, три… Он не скользит по полу, а пристукивает каблуками. Раз, два… Лихо! Он берет ее руку… Раз, два… Так жестко впечатывают каблуки только военные. Он военный… Он без сомнения военный… Надо выяснить, где они с Рафаэллой живут в Лондоне.

— Ой, простите, мистер Роули! — услышал я голос с хрипотой.

Передо мной стояла Олеандра Бэрк. Пока я задумался, танец закончился и гости стали готовиться к новым. Вблизи ее желтое платье выглядело совсем лимонным, подчеркивая стройность фигуры. К моему удивления она чуть не потеряла равновесие, и я скорее протянул ей руку. Ее белая перчатка скользнула по моей руке, и я невзначай взял ее за локоть.

— Все в порядке, мисс Бэрк? — учтиво наклонил я голову.

— Благодарю вас, мистер Роули, — прошептала Олеандра. — Я уже много наслышана о вас от кузена! — Гул нарастал, словно предупреждая о чем-то интересном.

— Надеюсь, хорошее? — спросил я с искреннем удивлением. Две дамы не отходили от цверга, словно желая узнать, что будет дальше. Ага, вот и Малфой… Идет к Ноттам и к…

— Как же иначе? — улыбнулась девушка. — Мы еще пообщаемся с вами, — махнула она ручкой. Да, Арнольд с партнершей недалеко от Малфоя. Муж-рогоносец и счастливый любовник. Хотя… Муж и любовник покойницы — звучит…

— А теперь — «Котильон»! — торжественно провозгласил цверг.

Раздались аплодисменты. Этот танец теперь считается королем балов. Обычно его танцуют любовные и семейные пары, а церемонимейстер объявляет пары. Но нынче все под масках… Вот бы станцевать его с той дамой в легком белом платье по имени миссис Блишвик… Но у нее

есть муж… Хотя, что муж? Зачем-то сказав себе, что за счастье надо бороться, я посмотрел на Джамбо Блишвика и прошептал «Чжао Инбо!» Да, легкий вариант нашего «Империо». Передо мной возникла белая пелена тумана… Тумана, но не киселя… Видимо, у мистера Блишвика слабая ментальная защита. Что же, тем лучше.

Я не ошибся. Джамбо Блишвик, как ни в чем не бывало, подошел к Марине Нотт (точнее, бывшей Нотт) и, взяв ее под руку, повел в круг. Несколько мгновений Мисапиноа Блишвик с изумлением смотрела на мужа. Мне показалось, что рядом послышались смешки. Однако сейчас я не хотел рассуждать. Будь что будет, а я рискну. Подойдя к даме в черной маске, я протянул ей руку.

— Вы позволите, миссис Блишвик?

Несколько мгновений женщина изумленно смотрела на меня. Сейчас в облике свечей она казалась особенно прекрасной. Затем, словно выйдя из потрясения, радостно улыбнулась и сделал изящный книксен.

— Благодарю вас, мистер Роули, за оказанную честь, — кивнула она. Несмотря на прикрывавшие ее лицо черные полуочки, я был уверен, что она довольна произошедшим. Интересно чем: тем, что танцует со мной или тем, что преподнесла урок так нетактично поступившему с ней мужу?

Музыка звучала сильнее. Я осторожно взял ее маленькую ручку в белой перчатке, словно боясь обжечься о свою давнюю мечту. Однако дама погладила тонкими пальчиками мою ладонь, словно утверждая, что все будет хорошо. Мы быстро пошли в круг, и, мгновение спустя, кружение захватило нас обоих. Миссис Блишивик танцевала настолько легко, что казалось, не касалась, а пролетала над полом. Мне иногда стоило немалых усилий, чтобы успеть перехватить ее маленькую ручку и точно сделать нужную фигуру. Она танцевала так, словно это было вершиной ее наслаждения, словно она была вилой, которая вот вот превратится в белую тонкую птицу и, взмахнув крыльями, взлетит от пола. Кружение с ней казалось мне настолько невероятным, что свечи, люстра и елочные огни поплыли передо мной, как в волшебной метели. Словно мне опять было одиннадцать лет, и я в последний день перед каникулами, смотрю на метель, ожидая скорого рождественского чуда.

Фигура сменилась. Пары становились в ряд, подняв руки. И я, позабыв обо всех мыслях, крепко сжал белую перчатку миссис Блишвик и потащил ее за собой, чтобы пролезать под этот лес рук. Она легко бежала со мной, также поглаживая мою руку — будто мы были шаловливые дети, сбежавшие с занятий или решившие украсть конфеты у строгой мамы. Потом мы вылезли из моста рук и под общие апплодисменты встали в очередь, также подняв руки, чтобы пропустить другие пары. Вот и Арнольд бежит со своей кузиной Олеандрой, а Малфой… С Александриной Флинт, что ли… Мы посмотрели с миссис Блишвик друг на друга и вдруг весело рассмеялись, забыв все правила игры. «Муж…» — подумал я, но он как раз весело пролезал под руками с Мариной Нотт — моей первой школьной любовью. «Как весело все может быть в жизни», — подумал я вдруг, глядя на елочных фей. «Да, очень весело», — словно отвечали мне счастливые глаза миссис Блишвик. Я перевел взгляд на елку и увидел черные часы с золотыми стрелками: они словно напоминали мне, что счастье видеть ее белый наряд, счастье держать ее руку, счастье ловить легкий дурман танца и хвои не кончится никогда. И, наконец, когда снова дошла наша очередь, я взял ее за руку и потянул за собой под лес рук.

— Красивые шишки, правда? — шепнул я даме, затягивая ее за собой. Шары на елках сами собой заиграли музыку, а часы стали отбивать удары в такт мелодии.

— Правда! — вдруг не задумываясь ответила мне Мисапиноа, как веселая девчонка. — А вы видели итальянские шишки?

— Нет, только японские, — ответил я, утягивая ее за руку вперед и вперед. Я и сам словно опасался, что ее белое платье исчезнет в наколдованной метели.

— А итальянские большие и тяжелые, — весело ответила мне спутница, крепче сжав мою руку. Ее тонкое тело казалось мне сейчас вершиной совершенства. С потолка посыпалось конфетти.

— Вы мне расскажете про Италию? — спросил я, когда мы вылезли из-под рук.

— Да хоть сейчас! — весело ответила мне дама. Я не мог поверить, что эта девочка с чуть порозовевшими скулами и радостными глазами была той холодной светской дамой, что шла с мужем по мраморной лестнице.

Наши слова потонули в усиливавшихся визгах из-за метели. Был третий или четвертый час новогодней ночи. Музыка завершилась, и я, забыв про все условности, вдруг взял за руку даму (точнее, девушку) в черных очках и и потянул за собой к выходу. Миссис Блишвик не сопротивлялась, а охотно пошла за мной. Я с удовольствием слушал, как нежно цокают ее каблучки по мраморному полу. По дороге нам попался эльф, раздающий мандарины. Я тотчас забрал его и, почистив движением пальцев, протянул белокурой спутнице.

— Будете мандарин? -спросил ее я c улыбкой.

— Буду, — с улыбкой ответила она. — Ой, сэр Ланселот, мы кажется ушли слишком далеко.

— Ерунда, — весело ответил я, и, взяв за руку, потянул ее к лестнице. Ее муж еще полчаса побудет под «чжао инбо», а потом будет с трудом вспоминать, что там было. Миссис Блишвик весело ела мандарин, словно на мгновение забыв о своих жеманных манерах. Мимо нас мелькнули пары, но, похоже, им было уже все равно.

«Девушка Блэк всегда помнит о манерах, — подумал я, глядя на тающее в огнях ее белое платье. — Она из самого знатного рода….»

Рода… Я посмотрел в бокал золотистого вина и в этой игре огней праздничных огней влажных роз в петлицах и вспомнил вечер дома.

Мы с матушкой сидим за большим столом. Добродушный сельский эсквайер мистер Бертрам говорит что-то вроде «Ох уж эти китайские церемонии». Я, как и положено воспитанному человеку, также изобразил улыбку.

— На самом деле, за этим сокрыт серьезный смысл, — спокойно ответил я. — Китайские темные волшебники освоили способ убивать человека через проклятие его родового имени. Это сложнейший вид черной магии, и он редко кому удается. Но эффект от него подобен поцелую Дементора.

— Через проклятие родового имени? — насторожились черные глазки Арчибальда Селвина. Он, похоже, знал гораздо больше, чем притворялся.

— Именно так. Чёрная магия отлучает вас от рода и крови, — подтвердил я. — После чего вы становитесь беззащитным для самого легкого удара.

— Вкусный мандарин, мистер Роули, миссис Блишвик коснулась моей руки, словно возвращая к реальности.

Мерлин, я ведь не заметил, как вытянул ее на лестницу. Но… Я вздрогнул, удивившись сам своей мысли. Вполне возможно, что для решения моей невыполнимой задаче мне не понадобится никакой обскур. Впрочем, об этом потом. Сейчас я просто смотрел в морскую синеву ее глаз, и не сомневался, что Венера, богиня любви, родилась из темно-синей морской пены.

* * *

Совершенно секретно

В одном экземпляре

23-му

Результаты моих наблюдений фиксируют тесное сближение агента Игуана с объектом М-27. Поскольку у нас есть веские основания подозревать, что объект М-27 является резидентом Российской империи в Великобритании, такое сближение может принять угрожающий характер для нашей безопасности. Объекту М-27 с помощью Игуаны удалось заметно расстроить нашу систему наблюдения за его деятельностью: в настоящее время предпринимаем усилия по ее восстановлению. В этой связи рекомендую три варианта действий:

1. Ознакомить агента Игуана с данными о деятельности М-27.

2. Поставить перед Игуаной комплекс задач, позволяющий вести наблюдения за деятельностью М-27.

3. Рассмотреть вопрос об использовании Игуаны для вброса дезинформации.

Кевин

Примечания:

* Шампольон Жан-Франсуа (1790 — 1832) — выдающийся французский лингвист и египтолог.

**Хуанди — китайское название императора.

**Такая теория де Гиня пользовалась популярностью в Европе до середины XIX века.

Сирен Слагхорн сидит в удобном темно-зеленом кресла, чуть развалившись на спинке. Я устроился напротив него на стуле, украшенным белой обивкой с узором черных роз. Январь в Гонконге обычно теплый, и яркий солнечный свет, разыгравшийся в голубом низком небе, как нельзя лучше согревает после нашей промозглой мглы.

— Хорошо… — говорит он наконец, словно продолжая порванный разговор. — А как вы сами оцените их действия?

Я на мгновение задумываюсь — больше для приличия, чем на самом деле, ибо ответы обдумал уже давно. У Гринграсса и Слагхорна разные подходы к работе. Слагхорн обожает истязать подчиненных подробностями и все время требует войти в «шкуру врага». «Вообразите себя на их месте — вы не менее умны, чем они, но и не более», — обожает говорить он. Гринграсс, напротив, требует оперировать только бесспорными данными, а не «бесплотными фантазиями». Поэтому ответы, которые сошли бы у одного, никогда не пройдут у другого.

— Слишком уж рискованно с их стороны… — неуверенно поводил я рукой.

Начальник бросает на меня заинтересованный взгляд. Я делаю вид, что не замечаю, хотя в душе приятно, что оживил его.

— Рискованно, говорите? А в чем вы видите риск? Согласитесь, что не заметь вы жест Малфоя с фужером, все прошло бы великолепно. Вы не заметили бы и его манеру танцев. — Бесцветные глаза смотрели на меня так, словно в аквариуме передо мной плавает большой ленивый сом. Многие почему-то считают самым опасными речным хищниками щук, хотя на самом деле сомы намного сильнее и коварнее их.

— Верно, — признаю я. — Не будь жеста с фужером я бы не обратил внимание на его танцы.

— А шансов, что вы в тот момент окажетесь рядом и обратите внимание на этот жест, было один из тысячи. Нет, — прищурился Слагхорн, как сом учуявший окуня, — противник не так глуп, как может показаться.

Я досадливо прикусываю губу: как-будто сам не знаю, что повезло. Малфой не дурак. С Гринграссом, впрочем, было бы не легче. Гринграсс ткнул бы пальцем в воздух и сразу задал бы ключевой вопрос:

— Раз Малфой и Рафаэлла сделали оборотки из мертвого человека, то почему скоро им будет все равно, опознают Рафаэллу или нет?

И попал бы не в бровь, а в глаз. А затем равнодушно посмотрел бы в окно. Попробуй ответь быстро на такой вопрос. Это сейчас, когда у меня есть несколько дней, я легко могу придумать пусть не точный, но вероятный ответ. Зато Слагхорн начинает истязать меня подробностями.

 — Как вы думаете, когда Малфой и Рафаэлла договорились о ее внезапном исчезновении: до или во время бала?

— Если во время, то, видимо, должно было произойти нечто, вынуждающее Рафаэллу убежать. Лично я ничего такого не заметил, — пожал я плечами.

— А если они договорились до бала? — Слагхорн всегда готов разбить вдребезги любую версию. — Значит, Рафаэлла должна была совершить на балу нечто важное. Что же она совершила? Потанцевала с вами?

— Или… — я пытаюсь возразить, но Слагхорн меня сразу остановил движением пухлой руки. За годы жизни на Востоке он в самом деле стал похож на толстого ленивого и опасного мандарина.

— Допустим, — кивнул он. — Но Рафаэлла не могла знать заранее, что вы не откажете ей в танце. Так что идти ради этого она точно не могла.

— Возможно, она мгновенно передала что-то кому-то… — начал я вторую попытку, хотя в душе понимал зыбкость своих аргументов.

— Почему этого не мог сделать сам Малфой? — быстро возражает Слагхорн.

— Очевидно им нужно было продемонстрировать свету живую и здоровую Рафаэллу, — начал я вторую попытку.

— Пожалуй… — ответил Слагхорн. — Но в таком случае зачем было ей так внезапно исчезать? Живая и невредимая Рафаэлла должна быть на виду у всех.

— Мне кажется, это все же было слишком рискованно. — пропробовал зайти я с другой стороны, хотя в душе признал его правоту.

— Прямого риска опять-таки нет, — Слагхорн наконец-то левитирует со столика трубку и начинает дымить. — Кто, кроме вас и мужа знает, что Рафаэлла Бэрк мертва? Да и не побежите вы кричать всему балу, что видели ее могилу — вас, а не Рафаэллу, после такого отправят в больницу святого Мунго. Танцевала с вами? А почему бы ей не потанцевать с другом мужа или бывшего мужа? Для всего света она просто хотела позлить — может, его, а, может, любовника.

— Ну, а ее быстрое исчезновение? — спросил я. Курение начальника дает и мне законный предлог левитировать коричневую походную трубку.

— Многие ли его заметили? — хмыкнул Слагхорн. — И еще… К чему вам понадобилась эта дешевая самодеятельность с карповым прудом?

— Никакая слежка не дала бы мне больше, чем-то, я узнал благодаря этому пруду, — я едва сдерживаюсь, чтобы не фыркнуть.

— Правильно. Но только раз, — пожал плечами начальник.

Его сонные глаза внимательно смотрят на меня. Я задумываясь, словно признавая свою неудачу. В душе я, разумеется, ее не признал, но какой Мерлин спорить с начальством? Ладно. Сейчас последуют наставления.

— Вы должны спокойно и без лишнего риска установить наблюдение за Малфоем, — спокойно говорит Слагхорн, — Попытайтесь также раздобыть одиночные доказательства того, что Рафаэлла Бэрк мертва. И главное: пора прощупать вашего дружка Арнольда: с кем он снюхался и что поделывает. Главное — не возбудите до срока подозрений, — поднимается он с кресла, давая мне понять, что прием окончен.

Январская синева за окном сама собой настраивает на рабочий лад, не оставляя следа от нашей зимней сонливости.

* * *

Я всегда любил первое января. Пожалуй, даже больше Рождества. После рождественской ночи надо держаться весь день на ногах: как же, семейный праздник… Зато первого января можно на законных основаниях спать до самого вечера. Чем я и пользуюсь, наслаждаясь теплом под мягким одеялом.

Когда я открываю глаза, часы в виде башни с горгульей показывают половиру седьмого. Быстро отбросив одеяло, я встаю и делаю пяток упражнений: скорее, чтобы проснуться, чем реально придать себе форму. Всю сцену в кабинету у Слагхорна я сочинил от начала до конца из обрывков воспоминаний и домыслов. Уверен: будь эта сцена в реальности, вопросы начальник задал бы мне куда более жесткие. Так, теперь можно идти, пожалуй, в гостиную.

Милейшая эльфийка меня, впрочем, опережает, впопыхах указывая, что ужин подан. Лично я охотно бы выпил чашечку кофе перед ужином. Но приказ есть приказ. Иду по коридору в «зал излишеств», как патетично зовет столовую Слагхорн. Арнольд ожидает меня за столом и недовольно качает головой: «Мол, просыпаешь, лодырь, а ужин не ждет!»

— Ты, между прочим, вчера нагло улизнул, — заметил Арнольд, подвинув пальцами перепелиное яйцо. — А я тебя хотел с возможной невестой познакомить.

Если бы моему другу хотелось произвести на меня эффект, едва ли он мог бы действовать лучше. От неожиданности я нервно шевельнул рукой, что сразу отразилось в виде легкой вибрации блюдца.

 — У меня уже есть невеста? — замялся я.

— А почему бы и нет? — Арнольд бросает на меня спокойный, но уверенный взгляд. — Моя кузина Олеандра Бэрк. Чем плохо?

— Олеандра? — удивленно смотрю я на летящую свечу. — Олеандра… — перед моими глазами поплыла та странная эксцентричная особа, которую я видел на балу. Забавно, но бал сейчас мне тоже казался далеким сном.

— Ну да. Ей двадцать шесть — уже не ребенок. Умная — будет о чем поговорить. Дама свободных правил, — понизил он голос, — ночью тебя порадует. Сама свежая и нежная. Да и ты ей по душе, — завершил он.

— Разве? Я так понял, что ей по душе Малфой, — я также взял в руки перепелиное яйцо.

— Ну, а что ей было делать, если ты попал в руки такой опытной распутницы, как миссис Блишвик? — хихикнул Арни.

— Слушай, помнишь, ты мне говорил, что у твоей подруги миссис Блишвик… — начал я издалека.

— Да она теперь и твоя подруга, похоже! — хмыкнул Арнольд.

— Ну я же не спал с ней, в отличие от тебя… — ехидно прищурился я, глядя на сверкавшую свечу. Арнольд, как я и ожидал, слегка потупился и посмотрел на камин. На нем как раз высился бронзовый подсвечник.

 — Нет, я тебя понимаю… Тело у нее очень сладкое…— облизнулся он. — Но надо ведь подумать и о будущем!

Вот это, конечно, чрезвычайно интересно. Я ни на минуту не поверю, что Арнольд решил просто так заняться устройством моего семейного очага. Хотя, может, и решил — Олеандру эту, похоже, надо куда-то сплавить. Но в контексте нынешнего поведения Арнольда случай с Олеандрой иной. Я вспоминал, как она случайно на балу подошла ко мне. Или не случайно? Если другая сторона желает контакта — значит, на него надо идти.

— Думаю, прежде, чем говорить об Амуре, надо нам с твоей кузиной хоть узнать друг друга, — пожимаю я плечами.

— Значит, решено! — Арнольд, как ни странно выглядел вполне искренне. — Приглашу мисс Бэрк к нам на ланч. А там посмотрим! Вдруг да и станет миссис Роули? — наклоняется он.

— На вся воля Провидения, — отвечаю я. Мой друг философски возводит глаза к потолку: «Чего, мол, медлишь?» Но я не обращаю внимание на его жест.

Не могу понять, что именно меня напрягло в этой Олеандре. А раз не могу понять, значит, надо мысленно вернуться назад. Малфой? Ну пригласил и пригласил. Не то. Так, верно. Олеандра подходит ко мне в в лимонно-желтом платье. Она теряет равновесие, и я скорее протягиваю ей руку. Ее бе­лая пер­чатка сколь­зну­ла по мо­ей ру­ке, и я нев­зна­чай взял ее за ло­коть. Что меня насторожило? Стоп! От моего локтя стал исходить легкий запах чайных духов.

Вам это будет, наверное, удивительно, но во времена Восточной войны дамы, идя на бал, не поливали себя духами и ароматическими эссенциями. В наш век вкуса они прекрасно понимали, что на разгоряченном теле их запахи приобретут мерзкий привкус. Да и пользовались духами в основном дамы полусвета, а не аристократки. Ненавязчиво благоухать могли перчатки, платочек, приколотый к корсажу букетик живых цветов… И то не модными духами на спиртовой или масляной основе, а ароматическими водами. У Олеандры были духи настоящие, чайные. А чайные духи в то время можно было только привести из Бомбея…

— У твоей кузины отменные духи! — поднял я брови, посмотрев на часы. — Чайные!

— Ага… — Арнольд отодвинул сияющую белую салфетку. — Значит духи кузины ты тоже заметил?

— Только не говори, что их подарил ей ты, — шутливо поднял я обе руки вверх, как бы

— Ты угадал, старина! — весело рассмеялся Арнольд. — Я их преподнес Олеандре на День Рождения! — патетично развел он руками.

Я рассеянно посмотрел на кувшинчик с молоком, старясь скрыть волнение, наверное, это лучше, чем я ожидал. Только что мой друг сам признал, что у него есть возможность доставать чайные духи из Индии. В «стране чудес» он, как не крути, не был. Остается один вариант: у него есть знакомый, через которого это можно сделать.

Однажды в Индии мне довелось наблюдать «волшебную подсветку». Несколько маленьких пальм, высокая тропическая сосна и пара папоротников сияли глубоким зеленым светом. Маглы нынче научились делать что-то подобное с помощью электричества, но во времена моей молодости это можно было сделать только одним способом: волшебством. Маглы, как завороженные, смотрели на подсвеченные деревьям, изумляясь, каким искусством раджа сумел сделать такое чудо. Вот и я сейчас, смотря на Арнольда, усиленно пытался найти ответ на два важнейших вопроса. Первый: с какими людьми, посетившими Восток, тесно связан мой лучший друг. Второй: этим ли людям или каким-то другим Арни передает информацию обо мне, и по их ли просьбе он организует мне мелкие провокации… Уравнение с двумя неизвестными…

— Ты, между прочим, не прогадаешь, — смеется Арнольд, смотрю на таинственные огни елки. — Наша Олеандра дама горячая, уверяю тебя…— плотоядно облизнулся он.

Он показывает на елочную ветку, и я вижу портрет Олеандры. Вполне довольная собой девица. Вероятно, считает себя невероятно умной от того, что прочитала пару французских книжек Жорж Санд и Бомарше. Ничего, указывающего на его близость к Малфою или Рафаэлле. Точнее, тем, кто скрывается за этими именами. Самое грустное, что мне даже не с чем пойти к Гринграссу… Мало ли какой жест я увидел у Малфоя на балу! Жест — это, простите, еще не доказательство. Манера танцевать тоже. А факты мне пока раздобыть невероятно трудно…

Арнольд тем временем докуривает трубку и таинственным голосом сообщает мне, что должен уйти из дома. Вернется, если повезет, не один, так что лучше мне не ходить ночью по первому этажу. Похоже, изловил какую-то красотку на балу. Я ничего не имею против: в конце концов, я ведь живу у него. Однако на обратном пути любопытство взяло верх, и я сворачиваю в соседнее крыло дома: благо хозяина нет дома. Сначала я следую по большому коридору, а затем выхожу в малый зал: место, где, помимо темно-зеленого дивана и кресел, стоит сервант с запасной посудой. Защитных чар нет: видимо, Арнольду и в голову не приходит, что кто-то посторонний может шататься по этой комнате.

Я останавливаюсь возле серванта, и вскоре мой взгляд привлекает чашка. Она, собственно говоря, даже не совсем чашка, а настоящий маленький чайник. Трехъярусный. На верхнем ярусе изображены, как и положено, духи дождя, грозы и молнии. Вот как грозно Молния бьет в свои тарелки. На среднем ярусе — прием в императорском дворце на фоне бамбукового сада. На нижнем — городские стены с ремесленниками, лепящими из глины горшки и чашки и продающие их путникам. Внутри чашки — маленький белый фильтр, куда засыпается чай. В нижнем отсеке — вода. У нас такие не делают даже в виде фальшивок. Нет, его подарил Арнольду некто, побывавший в Китае.

Кто же это некто? Фамилии я, понятно, назвать не могу. Но кое-что сказать о нем я могу. Этот некто рассказал Арнольду кое-что из моей работы в Китае и о моих отношениях с Джулией. Этот некто попросил Арни повесить японскую гравюру с недвусмысленным наставлением и задолго дал ему про Небесных Фей с явным намеком на миссис Блишвик. Некто был в курсе моих дел и слишком хорошо. Некто предоставил Арнольду чайные духи для Олеандры. Я, конечно, давно вычислил его существование. Но всё же одно дело знать вообще, так сказать абстрактно… И вот теперь у меня есть два доказательств его существования: чайные духи и чашка, которую можно купить только в Китае и только по хорошей цене. Не каждому по карману.

Я по возможности неторопливо покидаю малый зал и иду в свою комнату. Получить доказательства мало, надо еще выстроить верную гипотезу. Куда они ведут, эти концы? Вырисовываются две версии. Либо таинственный некто — мой враг, связанный с Востоком и поставивший под контроль Арни. Либо это все делает мой отдел с ведома и санкции Гринграсса. Последний вариант был бы намного хуже, ибо он свидетельствует о недоверии ко мне начальства. Однако в чем его интерес проделывать все эти трюки? Слежка за мной и проверка моих нервов перед операцией? Вроде бы логично. И всё же инстинкт подсказывает мне, что не в этом дело. Слишком тонкая интрига для простой мелочи.

Войдя в кабинет, я первым делом подошел к письменному столу. Может, из чистого озорства, может почему-то еще, но мне вдруг ужасно захотелось в контакт с прекрасной миссис Блишвик. Вспомнив ее воздушное белое платье, я беру пергамент и нацарапываю на нем чернилами без подписи:

Вы сумели отдохнуть после бала?

Затем, отправив птицу, сажусь работать. На душе было ужасно весело от того, что мне удалось это сделать. Мысли скачут, и сосредоточиться на чем-то трудно. Сейчас мне важно вспомнить все компоненты того мрачного китайского обряда. Одного сегодня мне, похоже, поработать все-таки не удастся. Через полтора часа ко мне возвращается моя сова с маленьким пергаментом. Я открываю его и чувствую, как мое сердце буквально запрыгало от радости. На нем каллиграфическим почерком миссис Блишвик было выведено следующее:

Выспалась хорошо. А Вы?

Я улыбаюсь и отодвигаю в сторону пергамент и чернильницу. Сегодня я вечером я, пожалуй, могу только терять время.

* * *

Итак, котильон был окончен. Мы с миссис Блишвик вышли на тускло освещенную мраморную лестницу. Было, видимо, около четырех утра, но ничего не предвещало рассвета. Зимний четыре часа — самый разгар долгой ночи. На лестнице я снова взял за руку миссис Мисапиноа, и она не воспротивилась этому. К сожалению, из-за черных маскарадных очков я не мог увидеть выражения ее лица. Не говоря ни слова, мы осторожно пошли вниз, встречая по пути пары в масках. Если нас кто-то заметит, может начаться скандал, но нам почему-то не хотелось об это думать.

— Кстати, сэр Ланселот, — тихонько прошептала мне миссис Блишвик. — Это правда, что в Китае очень любят карпов?

— Я думал, вы спросите меня про японские шишки. — улыбнулся я, чуть крепче сжав ее ладонь.

— Всему свое время… — бросила дама на меня беглый взгляд. — Пока на повестке дня — карпы. — Напротив нас по лестнице мелькнули двое в масках грифонов, но они, похоже, не заметили нас.

— Да, это связано с легендой о карпе кои… — мраморные ступеньки заканчивались, и я нагло не разжимал ладонь моей спутницы. — Она гласит, что в стародавние времена карпы приплывали из моря в реки, чтобы умереть. Но мудрый карп кои сумел подняться по реке Янцзы и превратиться в дракона.

— То есть, он все-таки избежал смерти? — синие глаза Мисапиноа внимательно посмотрели на меня.

— Именно так…

В нижнем зале было практически пусто. Практически, если не считать шагов со стороны лестницы. Малфой! Он спускался в сопровождении человека в черном бархатном костюме и серебряной маской лисы. Его спутник мог быть и мужчиной, и женщиной. По счастью они пока не видят нас с миссис Блишвик. Но через несколько минут ситуация изменится. Мне нужно быстро скрыться и отвлечь тонкую даму в белом бальном платье. Не раздумывая долго, я достаю палочку и взмахом ставлю чары невидимости на ту часть зала, где стоим мы с Мисапиноа.

— Хотите посмотреть на китайский парк с карпами? — шепчу я.

Не дожидаясь кивка опешившей дамы, я наколдовываю вид парка с беседкой у маленького пруда. В сущности, это весьма примитивный набор заклинаний: переноса воспоминаний на стенку. Зато красные карпы кои весело плещутся в с плывущими по реке желтыми листьями. Сама беседка как ровный прямоугольник возвышается над водой. Пусть опешившая Мисапиноа смотрит на пейзаж: я шепчу заклинание и могу слышать фрагмент разговора Малфоя со спутником.

— Вы узнали его? — голос был высокий и, как мне показалось, немного насмешливый. Скорее всего, измененный, хотя кто знает?

— Безусловно, — ответил Малфой. Сейчас в его голосе сохранялось привычное жеманство, хотя говорил строго и четко. В самом деле: точно подает рапорт. Мисапиона с нежностью погладила мою руку и во все глаза рассматривала пруд.

— А он вас? — продолжал тот же насмешливый голос.

— Не думаю… Мы виделись мельком. Хотя, кто знает?

Шаги уходили все дальше. Еще немного и голоса станут приглушеннее. Мисапиноа тем временем все еще не оправилась от изумления.

— То, что произошло потом, входит в ваши с ней планы?

— Да… Вполне… — Малфой, похоже, для осторожности начал понижать голос. — Она контролирует ситуацию, будьте покойны. Даже сейчас, — хмыкнул он.

Вот, собственно говоря, и все. Вернее, все, что мне довелось услышать см помощью моего наспех созданного наблюдательного пункта. Теоретически они вполне могли говорить обо мне. Но могли говорить и о ком-то другом. Как подобраться к человеку с лисьей маской я пока решительно не знаю. Да и интересен ли он для нашего дела? Кто в самом деле поручится, что они говорят о нас, а не о каких-то своих проблемах? Таких доказательств у меня нет. И как подобраться к решению этой головоломки я пока решительно не знаю.

* * *

Маглы говорят: «Утро вечера мудренее». Следующим утром я убедился, что их поговорка не лишена смысла. Хотя я безбожно проспал до девяти, мне все-таки пришла в голову оригинальная идея. Воплотить ее в жизнь мне не будет стоить ничего. Тем более, что на мое счастье Арнольда не было за завтраком: похоже, он хорошо порезвился ночью со своей новой пассией. Если, разумеется, не солгал. Что же, тем лучше. Погода вроде бы тоже располагает к небольшому путешествию: вместо январского дождя на улице вполне солнечно и сухо, хотя, конечно, ужасно ветрено.

Покончив с завтраком, я спускаюсь по лестнице, что взять в прихожей плащ, перчатки и галоши. Арнольд и «Некто» могли предусмотреть тысячи мелочей, но забыть о главном; шила в мешке не утаишь. Сын! Кто мне помешает наведаться к маленькому Говарду Бэрку с новогодним подарком от мамы? Наведаться, разумеется, не в своем обличи, но для меня это не новость. Разве я так уж редко бывал в чужом обличии? Сейчас мне надо быстро перебраться в Косой переулок, оглушить кого-то на пару часов и под обороткой побывать в Южном Уэльсе.

В моем плане есть маленькая сложность: где именно в Южном Уэльсе искать владения Бэрков? Но, благодаря дружбе с Арнольдом я отлично помню тот небольшой домик, который принадлежит им в районе скалистого побережья. Поэтому поначалу мой план действует без осечки. В половине двенадцатого я под видом седовласого мистера Эйкина стою на скалистом берегу возле обрыва. Передо мной открывался обрыв, на дне которого валялась груда острых камней. Подумав с минуту, я закурил трубку.

Итак, что мне нужно для того мрачного китайского обряда, отлучающего человека от его рода? Полная информация о его табулированном родовом имени. Хорошо, пусть в данном случае крестильном обряде и крестильном имени. Имена родственников присутствовавших при обряде. Фарфоровая и каменная черепаха, ибо черепаха у китайцев — это как своего рода транслятор энергии. Правда, ее должны изготовить по той же технологии, как ту черепаху на императорском кладбище в Маньчжурии. Где ее достать в Европе? Впрочем, и это еще не все. Рядом с местонахождением того человека должен быть источник темной энергии, причем сильный. Или дверь, открывающая темный поток. Каким образом я суммирую все эти компоненты?

Ветер становится все холоднее, и я, поеживаясь от зябкого ветра, иду вдоль валунов. В отдалении виден большой гранитный дом, напоминающий псведо-замок: такие любил строить наши эсквайры во времена Кромвеля. Вроде как рыцарское Средневековье: такой вот каменный дом с высокими окнами. Мимо меня по валунам важно прошлась пожилая дама в капюшоне, но я не смог разглядеть ее лицо закрытое темными очками. Магла или волшебница — Мерлин разберет. Очки могла надеть от морской воды, а могла, чтобы скрыть лицо. Я подошел к группе валунов и снова закурил трубку: любопытно, наблюдает ли она за мной? Нет, не наблюдает — идет своей дорогой к обрыву. Ладно.

Я пересекаю небольшой заросший сквер и подхожу к воротам. Любопытно, но Бэрки ни капли не защищают свой дом от маглов, как защищен их лондонский особняк. Вроде как живут здесь самые обыкновенные маглы… Довольно странно: значит, «Статут» им надо соблюдать с двойной осторожностью. Что же, раз правила игры установил не я, приходится по ним играть. Поэтому открываю вход не палочкой, а просто повернув ручку калитки.

Мне повезло. У входа весело бегал маленький и щуплый мальчишка лет четырех. Несмотря на промозглую погоду он был с непокрытой темно-русой головой. Карие глаза с лукавой искринкой смотрели на камни, которые ребенок то поднимал в воздух, то опускал движением ладони. Без сомнения, передо мной был сын Рафаэллы — сходство было слишком велико, чтобы поставить его под сомнение. От Арнольда он унаследовал разве что длинный и тонкий нос.

Глядя на веселую игру ребенка, я вспомнил, как сам в пять или шесть лет поднимал камни, но не сохранил равновесие. Один из них здорово ударил меня по мизинцу левой руки и, видимо, сломал его: почернел даже ноготь. Боль была сильной, но страх, что мать будет меня ругать или накажет, был сильнее. Так я и ходил три недели с больным мизинцем, изо всех сил пытаясь скрыть произошедшее. Как выяснилось, вполне успешно.

— Здравствуй! — окликнул я ребенка.

— Добрый день, сэр… — мальчик прервал свою игру и смотрел на меня с нескрываемым изумлением.

— Ты Говард Бэрк? — улыбнулся я как можно теплее. — Я принес тебе рождественский подарок от мамы…

— От мамы? — ребенок сразу забыв осторожность, подбежал ко мне. Я, не особо церемониясь, достал из внутреннего кармана маленькую игрушку рычащего дракона, который забавно выпускал огонь и пар.

— Венгерская хвосторожка! — радостно крикнул мальчик. — Значит, мама обо мне помнит, да?

— Как видишь, — развел я руками.

— А когда она приедет? Я ее так жду… — мальчик, выпятив губу, стал рассматривать мой сувенир.

«Жду? Что это значит? — подумал я, глядя на каменный шпиль дома. — Рафаэлла Бэрк бывает здесь? Или?»

— Говард, что здесь происходит? — из воздуха сама собой возникла высокая женщина с вытянутым лицом. — Кто этот мужчина?

— Он принес мне подарок от мамы! — Ребенок продолжал кружится по двору. Женщина, видимо, гувернантка, подошла со мне. Сейчас я хорошо разглядел ее пронзительные черные глаза.

— Кто вы такой, сэр? — спросила она.

— Меня зовут Энтони Эйкин, — я приподнял свой низкий цилиндр (хотя по правда говоря, никогда не любил низкие цилиндры — всегда предпочитал «печные трубы»). — Как агент фирмы «Волшебные дары», разношу их детям.

— А я Джейн Ринд, гувернантка мистера Бэрка. Могу ли я узнать, кто заказал вам этот подарок? — колючие глаза женщины буквально впились в меня.

— Меня попросила мисс Олеандра Бэрк, и я исполнил ее просьбу, — кивнул я заранее заготовленную версию. При имени Олеандры на лице мелькнула гримаса отвращения, но она продержалась не более полминуты.

— Спасибо, у Вас доброе сердце, — грустно улыбнулась мне женщина. — Ребенку будет так приятно узнать, что его мама жива! — понизила она голос.

— В самом деле… — замялся я. — Но разве… — я посмотрел, как малыш крутится с подаренной ему игрушкой, весело запуская дракона в воздух. — Он не ждет маму?

— Увы, да, — вздохнула мисс Ринд, — Миссис Бэрк скончалась год назад или что-то около того. Умерла от чахотки. Мы прячем эту тайну от ребенка. Пусть мальчик думает, что мама лечится за границей!

«В свое время он узнает, что она там спала с дядей Эрнестом», — ехидно подумал я. Ветер быстро разогнал тучи, и мягкий склон жухлой травы стал приобретать почти весенние краски.

Значит, Рафаэлла Бэрк все-таки умерла. Получить эту новость — уже победа. Пусть маленькая победа, но все-таки победа. Теперь я точно знаю, что на балу была не Рафаэлла, а кто-то другой в ее обличити. Оборотки они без сомнения сделали из волос еще живой Рафаэллы… Интересно, можно ли узнать у этой Джейн что-то еще?

— А подарки передает мисс Олеандра Бэрк? — понизил я голос. — Нам это важно: мы хотим знать, кто пошлет подарки ребенку снова. — Дракон как раз выпустил пар, и маленький Говард весело рассмеялся.

— Терпеть не могу эту особу, — скривилась гувернантка. — Не самое приятное, что любовница заменила на ложе отца мать ребенка. Но когда эта любовница еще и его кузина… — Женщина возмущенно пожала плечами. — Впрочем, в нашей волшебной среде такое, увы, вполне практикуется!

Ах вот оно что… Олеандра спит с Арнольдом! Теперь мне становится кое-что понятно. В частности, почему он достал ей дорогие чайные духи из Индии. (Как достал — оставим пока в стороне). И почему он так занервничал, увидев кузину с Малфоем. Начал рассказывать мне, что женщины, как гусеницы — обжирают сад, а потом становятся бабочками… Видимо, в тайне пообещал расплатиться с ней, пристроив кузину замуж или что-то в таком роде…

— Я запретила ей появляться здесь. Мистер Бэрк вспылил, но подарки передает через других лиц. Ребенок, боюсь, ему не нужен, в отличие от покойной матери…

— Разве она не жила в Ницце? — изумился я.

— Нет… Миссис Бэрк умерла год назад от чахотки, а перед этим почти год лежала под наблюдением врача. Мы, — понизила она голос, — не говорим об этом ребенку.

«А колдографии с Малофоем в Ницце?» — едва не сорвалось у меня с языка. Выходит… Все, что известно публике о романе Малфоя с Рафаэллой — это всего лишь инсценировка? Хотя почему бы и нет… Те двое вполне могли играть роли Малфоя и Рафаэллы давным давно…

Главное — не перегибать палку. Попрощавшись с гувернанткой и помахав рукой мальчику, я отправляюсь в сторону моря. Там удобнее аппарировать. Мне необходимо время, чтобы обдумать, обмозговать все услышанное. Только сделать это лучше всего не здесь, а в каком-то ином месте. Однако вместо перелета я вооружаюсь трубкой. Что, собственно, мне сказала «Рафаэлла» во время бала?

« — Если помните, Кауравы проигрывали Пандавам решающую битву на поле Куру, — белая перчатка Рафаэллы снова перехватила мою руку. — Их последней надеждой был великий воин, неуязвимый принц Карна. И он решился прибегнуть к чудовищному, но запрещенному 'оружию Брахмы'.»

Я вздрогнул, вспомнив характер моего задания. «Решающую битву под Севастополем»… Можно ли более точно описать его, чем это сделала псевдо-Рафаэлла? Кольцо дыма медленно выползает из моей трубки. Если это так, то вырисовываются две версии.

Или Арнольд и «псевдо-Рафаэлла» работают на мой отдел, то есть на Гринграсса. Или… Я посмотрел, как холодные волны разбиваются о валуны…

Или противнику известно даже о нашем секретном совещании…

* * *

Со­вер­шенно сек­ретно

В од­ном эк­зем­пля­ре

34-му

Агент Игуана должен быть ликвидирован по окончанию операции ‚Графит‘. Прошу разработать соответствующие варианты с учетом уровня профессиональной подготовки Игуаны.

23-й

Больше всего на свете я опасаюсь людей настроения. Можно выстроить определенную линию поведения с другом, врагом, союзником, партнером… Но попробуйте выстроить ее с субъектом, у которого следствие не обусловлено рациональной причиной! Которым движет не интерес, а дурной сон или непонятно откуда нахлынувшие воспоминания. Я встречал одного «капризуна», который обижался на то, что на завтрак ему поднесли не тот кусок сыра и целый день срывался на окружающих. Или, например, встречал дам, которые могли дуться потому, что им снился дурной сон. Вам смешно? А теперь представьте, что подобный тип — ваш родственник или начальник…

Однажды мне довелось наблюдать, как подобная дама отчитывает своего сына за то, что он «нечуткий» (в отношении ее, естественно). Бедняга утверждал, что он никогда не отказывается выполнять ее поручения по дому. Ответ матушки был ошеломляющим: «А немножко догадаться самому нельзя?» После этого мать прекратила спор, обидевшись на сына настолько… настолько ей было нужно. Сын, полагаю, вырос умным человеком и не полез с ней спорить, ибо спорить с человеком настроения — себе дороже. Главный его аргумент — надутые губы и уход с глубокой обидой на «догадайся сам на что».

Лично я с детства твердо убежден, что на людях настроение у человека может быть только одно: ровно приподнятое. Хорошо человеку или плохо — об этом незачем знать окружающим, кроме самых близких родных и друзей, если они пожелают. Почему от ваших перепадов настроения должны страдать ни в чем неповинные окружающие? Хочется плакать? Пожалуйста, закройся в комнате и плач сколько угодно. Радостно? Вполне можно порадоваться самому или с близким человеком. Демонстрация эмоций на людях просто невежлива, ибо это — детское требование к окружающим заниматься твоими проблемами.

Вот и сейчас я оказался почти в том же положении. Во главе операции, которая может изменить ход войны, стоит истеричка, точнее — человек настроения. С истериком даже лучше: истерик — человек, чьи истерические вспышки подчинены какой-то закономерности и, следовательно, прогнозу. Мы ищем источники утечки информации, анализируем биографии, рисуем схемы их контактов… А окажется — мисс Орпингтон просто психанула так, что слышал кто-то из подчиненных. Или расхвасталась перед Ее Величеством, а это услыхала придворная дама или секретарь… Нет ничего опаснее, когда во главе дела стоит человек настроения! Но выбирать не приходилось…

Ситуация, между тем, была в самом деле опасной. Вся война за Черноморские проливы была мелким эпизодом, возней в песочнице. Наша «большая игра» с русскими уже стала бегом к Тихому океану. Мы проиграли Петербургу в Афганистане и Персии, а потому стали проникать в Хиву и Коканд. Мы вытесняли русских из Китая, ставя под свой контроль Цинскую династию. Русские решили в ответ поднять против нас последнюю страну Востока — Японию. Они воспользовались Канагавским договором, который навязали сегуну янки, предложив «Стране Восходящего Солнца» самую выгодную дружбу и надежду реванш. Их дипломаты науськивали еще бесправного микадо и сацумских самураев на сегуна, открывшего Японию иностранцам. Их офицеры прибыли муштровать самурайскую армию, выковывая их нее подобие русской. Приближался тот час, когда из Зимнего дворца дадут отмашку двинуть эту силу на вассальную Цинам Корею, то есть против наших интересов. После поражений китайцев русские могли бы организовать переворот в Пекине, обрушив все, что мы построили таким трудом. И тогда им открывался бы прямой путь на Индию… А потому я (и не только я) должен был спешить…

* * *

Вернувшись к Арнольду, я сразу сел работать. Сейчас лучше было не ломать голову над возможной утечкой информации, а сосредоточиться на деле. Тем более, что операция прикрытия поручена не мне. Обмакнув перо, я начал рисовать круги. Так, сведения о крещении русского императора — где их можно достать? Наверное, только в Петербурге… Или где-то еще? Хотя… Так, его матушка София Мария Доротея Августа Луиза Вюртембергская… (В мои времена мы знали наизусть имена августейших особ Европы — и маги, и маглы). Может, поискать в Вюртемберге?

Я машинально нарисовал пером круг с надписью «Вюртемберг» и помассировал лоб. Пусть даже я найду нужные сведения. Но где я возьму черепаху, способную пропустить темные силы? Заказать в Китае мы уже не успеем. Китайские мастера? Мне нужен очень серьезный маг, способный это сделать. А такие есть только либо при дворе Пекинского императора, либо в Тибете. Может, еще в Мукдене, конечно, на пути к погребальной Долине Царей… Нет, далеко. А черепаха страсть как нужна. В Британии китайских магов такого уровня нет. Надо проверить, где они есть на континенте…

Мои размышления прервал шум камина. Да, так и есть — в углях снова появились контуры очаровательного личика миссис Блишвик. Похоже, ей не терпится сказать мне что-то важное. Я вскакиваю со стула, чтобы приветствовать даму. Тем более, такую.

— Мистер Роули… — раздался ее взволнованный шепот. — Ваш фонарик…

— Добрый вечер, миссис Блишвик! А! Сработал? — в моих глазах блеснула радость. — Сейчас его установка казалось мне каким-то давним событием, хотя это было всего несколько дней назад.

— Нет… Он уничтожен… — в голосе женщины слышался страх. — Кто-то ликвидировал его…

— Можно взглянуть? — Мерлин, только сейчас заметил, что я сижу в синем махровом халате, расшитом красными фигурами драконов.

— Спасибо… Я знала, что Вы не откажете в помощи, сэр Ланселот… — Мисапиноа, похоже, собралась с духом.

— Хорошо… Откройте камин, я буду через четверть часа… — Ответил я, глядя, как воск, шипя, пополз со свечи на бронзовый подсвечник.

Ровно через четверть часа ваш покорный слуга облачённый в домашний светло-коричневый костюм, оказался в гостиной Блишвиков. Стрелки брюк по-военному остры — никак не могу отделаться от этой привычки. Миссис Блишвик сидит в кресле в светло-голубом домашнем платье: как всегда спокойная и с королевской осанкой. Даже руки также упакованы в белые перчатки до локтя. Не говоря ни слова, она показала мне путь к пристройке, где стояли зеркала, и я последовал за ней.

— Какое счастье, что вы сразу пришли, сэр Ланселот… — бросила она, постукивая каблуками. — А то я, право, уже заволновалась…

— Как это произошло? — спросил я, когда мы поднимались наверх башни.

— Понятия не имею… Я зашла сегодня проверить его, а он уничтожен… — поводила хозяйка в воздухе перчаткой.

Я посмотрел на мой фонарь — собиратель энергии, купленный в Сеуле. Да, сомнений нет — он в самом деле поврежден, причем умело. Деревянный корпус остался невидимым, но крышка из волшебного стекла безжалостно разбита. Некто, взломав крышку, запустил внутрь серебристого шмеля, сожравшую мой накопитель энергии. Проклятое насекомое тупо смотрит на меня, шевеля крыльями и издавая жужжание. Укус будет жутко болезненным, поэтому взять живьем его не получится.

— Успешно… — покачал я головой. — У вас есть перо?

— Перо? Да, да, конечно, — взволнованная Мисапиноа быстро применила «Acio». — Но зачем оно вам…

— Один момент, — я превратил его в пинцет и осторожно взял шмеля. Брать его с помощью магии бессмысленно — на эту тварь наложено заклинание самоуничижения, а вот от магловского способа оно не защищено.

— Гудит… — удивилась хозяйка.

— Да, он пока жив… Оживлен, точнее… Отойдите, миссис Блишвик, иначе он может ужалить больно. — Ударьте, пожалуйста, по нему «Priory Incantatem».

Миссис Блишвик взмахнула палочкой, ничем не выражая удивления. Тотчас из шмеля вылетело белое облачко, которое тотчас ударило в зеркало. Мисапионоа смотрела с удивлением на зеркальную гладь. Затем, прищурившись, перевела взгляд на мертвого шмеля. Я снова почувствовал сладкую дрожь, вспомнив, как приятно держать ее за руку.

— Он отдал энергию зеркалу? — спросила она.

— Так точно… — безмятежно ответил я. — Значит, его посадили те, кто контролирует зеркало, только и всего.

— Но как они сюда попали? — снова удивилась дома.

— Очень просто. Через зеркало. — Я подошел к зеркальной глади и придирчиво осмотрел его. — Вы же знаете, что австрийские маги отлично путешествуют через зеркала, как мы через камины. — Дудки! Ни один клапан не отвечал на движения моей палочки.

— А мы не можем узнать их маршрут? — деловито осведомилась Мисапиноа.

— Нет… Они отключили зеркало вообще. Оно больше не работает. — Я отвел свечу от рамы.

— Надеюсь, вы накажете этих негодяев, когда их найдете, сэр Ланселот?

— Они и так уже наказаны, миссис Блишвик. — Я продолжал осматривать зеркало. — Понимаете, они очень ждали шмеля. Теперь шмеля нет. Один — один.

— А что это за шмель, мистер Роули? — спросила хозяйка, когда мы с ней вышли из комнаты на полутемную лестницу. — Он живой?

— И да, и нет… — Незаметно для себя, я подал даме руку, чтобы ей было легче спускаться по винтовой лестнице. — Это сильное колдовство: механизм, в который бросили живительную силу. Они используются для слежки.

— Получается… За нами следит сильный маг? — спросила Мисапиноа.

— Весьма… — ответил я. Постояв с минуту в коридоре, мы пошли в маленькую гостиную с зелеными обоями. В центре к стене была прикреплена мраморная чаша — иллюзия неработающего камина. Рядом на кругом столе стоял дежурный букет сухих физалисов — Не буду от вас это скрывать.

— Что же нам теперь делать? — осмотрелась хозяйка.

— А ничего, — покачал я рукой. — Теперь мы с вами, миссис Блишвик, можем сделать только одно: ждать, когда они придут за шмелем. Они ведь не знают, что мы его ликвидировали.

— А если не придут? — женщина посмотрела на меня с любопытством и предложила сесть в кресло.

— Должны прийти. Шмель дорогой — такими игрушками так просто не кидаются, поверьте… Хорошо бы ваша эльфийка была ачеку.

— Как же это сделать? Вы сами сказали, что зеркало выключено, — задумалась Мисапиноа.

— Они могут включить зеркальный коридор в любую минуту. Вы не могли бы попросить вашу эльфийку подежурить в той комнате? Пару ночей. А днем я поставлю заклинание памяти… Оно способно собирать информацию о происходящем…

— Да, пожалуй…

Я, однако, не дослушал даму. Мое внимание привлек чайный сервиз в маленьком старинном серванте. Некоторые утверждают, что вещи ничего не значат, но я всегда считал иначе. Ничто так не расскажет о человеке, как окружающие его вещи. Вот и сейчас я не мог оторвать взгляд от вишневых чашек, маленького чайника и молочного кувшинчика. На каждом из них были изображены важно расхаживавшие взад и вперед павлины. Периодически они распушали длинные хвосты: видимо завлекая пав или просто желая покрасоваться на фоне где джунглей, а где и развалин старинных башен.

 — Какой необычный сервиз… — искренне удивился я.

— Ах, да… Индийский… — кивнула миссис Блишвик. — Нам его подарил сам Джонатан Бэргон — известный специалист по домусульманской Индии.

Джонатан Бэргон? Но ведь так зовут профессора, у которого работала ассистенткой Джулия! Я внимательно смотрю на кувшинчик. Выходит… Миссис Блишвик и Джулия могут знать друг друга? Я вздрогнул. Мне вспомнился странный рассказ Арнольда, где под видом меня и Джулии фигурировали он и Мисапиноа. Подробности он мог узнать только от Джулии! Впрочем. Не факт. Или от того, кто следил за мной и Джулией.

— Вы знаете профессора Бэргона? — спросил я.

— Мой муж, не я, — охотно ответила хозяйка. — Они с ним познакомились, еще до того, как мы поженились.

Мерлин… Я только сейчас обращаю внимание на интересный факт: третий раз, когда я бываю у Блишвиков, хозяин дома куда-то волшебным образом пропадает. Интересно, куда? Словно дает мне возможность вдоволь пообщаться со своей очаровательной женой. Неужели он настолько безразличен к ней, что не волнуется за такую красавицу?

— Вы чем-то взволнованы, сэр Ланселот? — спросила меня хозяйка.

— Видите ли, миссис Блишвик, чтобы я смог вам помочь, я хочу, чтобы вы были со мной вполне искренни, — вздохнул я.

Дама посмотрела на меня с легким изумлением. Кажется, она не ожидала такого вопроса.

— Меня интересует роль в этой истории вашего супруга. — Говоря, я как обычно, начал расхаживать по комнате. — Выслушайте, пожалуйста, меня, — остановил я рукой ее нервное движение. — Во-первых, я бываю у вас в гостях уже третий раз, и его никогда нет дома. Во-вторых, вы, помнится, говорили мне, что он не интересуется домашним хозяйством. В-третьих, — загнул я палец, — на балу он ни разу не уделил вам внимания супруга. Мне важно знать, не имеет ли он что-то против вас. Простите, если я в чем ошибся.

Я ожидал взрыва, однако хозяйка только покачала головой и послала мне грустную улыбку. Такой горечи я не видел в ее глазах никогда…

— К сожалению, сэр Ланселот, вы, как всегда, сделали правильные выводы, — вздохнула Мисапиноа. — Скрывать не имеет смысла: мой муж — мужеложец!

Если бы меня удали заклинанием по голове, эффект, наверное, не был бы таким сильным, как от ее слов. Несколько мгновений я смотрел на нее с изумлением, словно мне сообщили, что Санта Клаус все-таки существует. Или, что русский десант высадился под Ярмутом и закрепляется на нашем побережье.

— Вы потрясены? Но это действительно так, — в ее синих глазах мелькнул огонек. — Он мужеложец, предпочитает более молодых, чем он сам, мужчин. Поэтому он покидает дом надолго: ведь у него есть друг в Кардиффе. И ему совершенно все равно, что делаю я в это время. Также как и мне нет дела до того, как он проводит свое время…

— Но… — от изумления я мог говорить только глупости. — Зачем же вы вышли за него замуж?

Мисапиноа снова одарила меня грустной улыбкой, точно я был несмышленым мальчишкой. Затем встала с кресла и подошла к столу. Я с восхищением смотрел, как легко взлетают ее тонкие ножки по темно зеленому ковру.

— Мне некуда было деваться, — раздался ее грустный голос. — Эта не самая веселая история, сэр Ланселот, и она не похожа на близкие вам рыцарские романы. — Возникшая из воздуха эльфийка поставила две чашечки черного кофе и тотчас, щелкнув пальцами, растворилась. Интересно, почему у Блэков все эльфы имеют заостренные рыльца?

— Арнольд вообще мне рассказал, что ваша помолвка окутана тайной, — сказал я, попытавшись свести не самый приятный разговор к шутке. Ваза с физалисами шелохнулась, словно ее кто-то заставил передвигаться по столу.

— В самом деле? — Мисапиноа острожно помешала кофе. — Мне, право, даже интересно, что именно он вам сказал. — Она, кажется, ничуть не обиделась, а говорила так, словно хотела продолжить забавную игру. — На самом деле дело было так. Во время моего первого сезона выездов мистер Этельред Сандерс сделал мне предложение. Честно говоря, поначалу он мне очень понравился… А сообщение о нашей помолвке напечатали даже в «Дейли профет»!

— Сандерс? — непроизвольно вырвалось у меня. Не знаю почему, но мне стало не слишком приятно от того, что ей понравился Сандерс. Я предпочел бы, чтобы он ей не понравился.

— Да, — ее глаза посмотрели на меня в упор. — Предстаьте себе, у него, как выяснилось, появилась любовница! И полбеды, что она любовница — она была грязнокровкой! — Носик Мисапиноа дернулся, словно к нему поднесли какую-то мерзость. Я едва упросила отца разорвать помолвку, потому что…

Она не договорила, словно я и так должен был понимать, почему. Разумеется понимаю: для Блэков иначе не может и быть. Для них находится в обществе маглокровок также невозможно, как мне отказаться от курения.

— А как на это отреагировал Сандерс? — прищурился я с интересом.

— Сандерс… — Мисапиноа посмотрела на меня так, словно я сказал нечто удивительное. — Он срочно бежал из Англии вместе со своей грязнокровкой.

— Как ее звали? — спросил я

— Неужели вы думаете, мистер Роули, что я помню имя каждой грязнокровки? — подняла хозяйка тонкие брови.

Я никогда не видел миссис Блишвик в гневе, но сейчас она превзошла себя. Она сохраняла спокойствие, но на ее белых щеках выступили легкие красные пятна. Синева глаз также приобрела оттенок строгости. Даже в ярости она умела сохранить за собой полный контроль. Что же, пора было ей познать жизнь!

— Жаль. А вы говорили, что у вас нет врагов. Их у вас, миссис Блишвик, как видите, целых двое!

— О, нет… — глаза Мисапиноа потухли и приобрели тревожное выражение. — О нет-нет, мистер Роули… Поверьте, они не таили на меня зла! Мне кажется, Сандерс был даже рад, что всё так получилось…

— Однако его имя было опозорено… — я посмотрел на качавшийся цветок физалиса: в этой красной сухой шишке словно сосредоточилось что-то тревожное.

— Мерлин… — прошептала хозяйка. — Я никогда не думала об этом… Затем через год мне сделал предложение мистер Джамбо Блишвик. Он казался мне таким внимательным и благородным, что я сразу дала согласие. Тем более, что скандал, мистер Роули, висел, как тень, и надо мной.

— Вы любили его? — вдруг строго спросил я. Хотя, собственно, кто дал мне право так спрашивать ее?

— Скажем так: я хотела его любить, — вздохнула Мисапиноа. — Увы, я жестоко ошиблась. Мой муж сразу после свадьбы объявил мне, что у нас с ним просто фамильное партнерство Блишвиков и Блэков. Что не мешает нам быть друзьями… — чуть улыбнулась дама, словно подбадривала сама себя. Впрочем, в этой улыбке было что-то горькое и жалкое.

Теперь все идеально сходилось. Мистеру Блишвику было всё равно, кого его красивая жена принимает дома, с кем она болтает на лестнице и с кем танцует котильон: лишь бы не было скандала. Хотя мне решительно не понятно, как можно променять это совершенное белоснежное творение Неба на объятия потных мужиков. Я снова почувствовал легкий дурман, представив, как выглядит это нагое тело в отблеске ночных свечей… Если ее муж не сумасшедший, то кто он? Я не выдержал и, встав с кресла, также пошел к ней.

— Как видите, сэр Ланселот, я всего лишь друг моего мужа… И предпочтенная грязнокровке… — снова улыбнулась Мисапиноа губами.

Смотря в ее синие глаза, я понимал, что сейчас должен сделать самое главное. Но я не знал, решительно не знал, как к этому подойти. На столе лежала газета — позавчерашний номер «Пророка». Газета была раскрыта на второй полосе — там, где шел рассказ о нарушении аргентинскими волшебниками «Статута секретности» во время недавней войны. Мисапиноа стояла возле столика, глядя на меня с какой-то затаенной надеждой.

— Вам что больше нравится: Уругвай или Парагвай? — спросил я, глядя на чашку кофе. Это звучало ужасно глупо, но ничего умнее я сказать не мог.

— Не знаю… Наверное все-такие Уругвай… — Мисапиноа все также пристально смотрела мне в глаза.

— А почему? — покосился я на нее одним глазом.

— Просто… Слово больше нравится… — Мне почудилось, будто при этих словах миссис Блишвик лукаво смотрела на меня.

Я не выдержал. Лучше один раз сделать, чем всю жизнь жалеть, что не сделал. Быстро развернувшись, я сжал ее в объятиях. Мерлин, она правда невероятно тонкая! Она не сопротивляется, но едва я подвожу губы к ее губам, она отворачивается и подставляет мне щеку. Я пытаюсь проявить настячивость.

— Я так не могу, мистер Роули… — раздается ее жалобный голос.

— Я ведь так… По-дружески… — попытался я чуть отступить, видя сопротивление. Сервиз с назойливыми павлинами плыл перед моими глазами.

Я уже хотел ее отпустить, как вдруг Мисапиноа нашла выход. Словно не выдержав, она бросается ко мне, и, крепко сжав в объятиях мою спину, утыкается личиком мне в грудь. Она словно зарывается в меня, сжимая мою спину все сильнее и сильнее… Я не выдерживаю и начинаю гладить ее волосы. Длинные, золотистые и шелковистые.

* * *

Эдо, территория Японской империи

Журавли любят озера. Не те, что с прозрачной водой, а мутноватые, заросшие камышами. Особенно маньчжурские журавли, предпочитающие важно в них расхаживать, вить гнезда и прятаться. Они и сейчас важно ходят мимо них и иногда трубят, чем-то напоминая удодов. Уйти далеко они, правда, не могут никогда, да и чувствуют себя в безопасности. С гравюры, даже волшебной, далеко не уйти.

Невысокий мужчина с небольшими усами с тревогой посмотрел на журавлей, а затем перевел взгляд на сидящего за столиком видного человека в красном кимоно. Облачённый в военную форму, он сам напоминал игрушечного солдатика из коробки.

— Они в самом деле будут с минуты на минуту? — холодно спросил сидящий за столом человек. Маленький столик из малахита свидетельствовал не столько о богатстве дома, сколько о готовности серьезно решать дела.

— Да, Сайго-сан, — поклонился военный. — Наши русские друзья не имеют привычки опаздывать. В отличие от заморских варваров.

Человек за столом кивнул, словно выражая согласие с его словами. Затем также перевел взгляд на журавлей. Двое из них, потрясая красными хохолками, стали неожиданно расхаживать мимо камышей.

— Кажется вы правы, Фурдуй-сан, — спокойно сказал он. — Полагаю, вам не следует вести записи даже скрытым пером: наша беседа сугубо секретна. — Крайний журавль громко затрубил, словно о чем-то напоминая хозяевам.

Занавеска из зеленых деревяшек бамбука зашевелилась. Через минуту в комнатку вошли двое. Один из них — высокий, с короткими пышными усами и вьющимися темными волосами, закрученными на пробор, был также упакован в военный мундир с орденами. Второй — высокий плотный человек светло русыми волосами был облачённый в коричневый гражданский смокинг и одноцветную с ним «бабочку». Он также носил усы, только они в отличие от усов спутника были опущены вниз почти до подбородка*.

— Мы рады приветствовать вас, почтенный Фурдуй-сан, — поклонился военный. Затем, достав из ножен шпагу, положил ее на маленький столик.

— Я также рад видеть вас в своем скромном доме, почтенный Путятин-сан, — поклонился Фурдуй-сан, сложив руки у подбородка. Он говорил по-русски свободно, хотя иногда делал ошибки в согласных. — Я высоко ценю оказанные моему дому честь и уважение, — показал он на шпагу. — А также я безмерно рад видеть и вас, почтенный Иван-сан, — поклонился он человеку в костюме. Тот ответил на приветствие хозяина поклоном.

— А это — Сайго Такамори, Сайго-сан, — снова поклонился Фурдуй-сан. Трудно было понять, что мелькнуло в его лице — то ли вежливая, то ли чуть подобострастная, то ли снисходительная улыбка. Серые журавли застыли, превратившись в магловскую гравюру.

— Мы рады приветствовать вас, Путятин-сан, — поклонился Такамори. — И вас, Иван-сан, — послал он приветствие Гончарову.

— Мы в свою очередь благодарим за честь почтенного Сайго-сана, — ответил адмирал. — Ваша доброта и гостеприимство, Фурдуй-сан могут служить образцом для любого подданного моего Государя!

Фурдуй-сан, переведя фразу, почтительно посмотрел на Такамори. Тот, не отрывая взгляда от успокоившись журавлей, кивнул. Кажется, они оба остались довольными знанием этикета гостями.

— Могу ли я, прежде всего, спросить: кого представляет доблестный Сайго-сан на переговорах? — спросил Путятин, глядя на обоих японцев, как только слуга исчез.

Сайго Такамори спокойно выдержал взгляды гостей. Трудно было сказать, обидел ли его вопрос или, напротив, он счел его своеобразной верительной грамотой: тем самым вопросом, который был обязан задать русский гость.

— Являясь постоянным спутником в свите дайме**, почтенного Симадзу Нариакиру, я впервые покинул Сацуму в прошлом году, — мягко сказал он. — Во время путешествия в Киото в месяц сангацу* * я удостоился чести сопровождать его к Хризантемовому трону, — при этих словах Сайго Такамори поднялся со стула и поклонился.

Путятин и Гончаров переглянулись. Намек был более чем прозрачный: дайме Сацумы вхож к микадо. Значит, сацумцы делают ставку на микадо, а противовес сегуну… Не слишком сильная поддержка, если вспомнить, кому в империи Ямато принадлежит реальная власть, хотя, помня особую роль Сацумы в империи, они, безусловно, заслуживают внимания.

— В знак благодарности за столь великую честь, — продолжал стоя Такамори, — я навсегда останусь слугой почтенного Симадзу-сана.

Самурай поклонился, словно приглашая русских гостей продолжить диалог. Несколько мгновений Путятин смотрел на него, словно обдумывая ответ, хотя, наверное, заоготовил его заранее. Гончаров посмотрел на гравюру: его внимание чем-то привлек крайний серый журавль, поднявший вверх клюв.

— Мы благодарим почтенного Симадзу-сана за оказанную честь: послать на встречу с нами своего доблестного представителя, каким, несомненно является Сайго-сан, — спокойно ответил Путятин. — Для нас это большая честь: обменяться мнениями с Сайго-саном, имевшим честь лицезреть Хризантемовый трон. И мы также надеемся, — наклонил он голову, — что почтенный Симадзу-сан нашел время ознакомится с бумагой, представленной ему моим помощником, — кивнул он в сторону Гончарова, — относительно нашей беседы с почтенным Хаяси Фукусаем.

Такамори посмотрел на военного, словно о чем-то вопрошая. Тот почтительно наклонил голову, словно подтверждая нечто, известное только им двоим.

— Не только почтенный Симадзу-сан ознакомился с копией бумаги о вашей беседе с почтенным Хаяси-саном, но и его верный слуга в моем лице также познакомился с текстом, подготовленным мудрым Иван-саном, — кивнул Такамори. — Я нахожу их весьма важными и поучительными.

— В таком случае, мы будем рады узнать, что думает доблестный Сайго-сан о нашей беседе и предложениях почтенного Хаяси-сана, — ответил Путятин.

Русские, судя по выражениям их лиц, ожидали паузы, однако их собеседник сразу взял слово.

— Я буду откровенен и сразу обозначу нашу позицию, — на губах Сайго Такамори мелькнула улыбка вежливости. — Сейчас наша империя поддержат любую страну, обещающую нам пересмотр Канагавскрго договора* * !

. К сожалению, сегодня у нас нет достойного флота, чтобы отразить нападение белых демонов крайнего Востока. Именно это побуждает нас ускоренно строить Сацумские укрепления. Мы с радостью примем помощь от любой страны, готовой прислать нам флот против белых демонов. Если император России готов помочь нам флотом или отразить их вторжение, мы готовы вести переговоры о заключении союзного договора. В противном случае, как вы понимаете, наши переговоры прервутся, едва начавшись, — вежливо улыбнулся он.

Адмирал не ответил. Последнюю фразу он дослушал, прикрыв веки. Гончаров, сделав какую-то пометку, также промолчал. Фурдуй-сан с интересом посмотрел на русских гостей: подданные «Северной империи» не спешили отвечать, а молча обдумывали слова Сайго-сана. Что же, видимо этикет у северных варваров вполне приличный, в чем-то даже напоминающий тонкость церемоний империи Ямато.

Гончаров, наконец, с интересом посмотрел на Фурдуй-сана. Тот сразу прочитал смысл его взгляда. Хлопнув в ладоши, он посмотрел на входную дверь. Путятин оставался бесстрастным. Через пару минут в фанзу вошел слуга, держа в руке поднос с чайником и чашками. В глазах адмирала мелькнула радостная искра: слуга ставил их почтительно, подвигая гостям уже на маленьких блюдцах, что свидетельствовало о высокой степени уважения к ним.

— Прежде чем ответить на ваш вопрос, доблестный Сайго-сан, — я должен буду озвучить вам и вашим друзьям три положения, — сказал Путятин. — Во-первых мой император всегда испытывал и продолжает испытывать чувство безмерного уважения к Хризантему трону империи Ямато. Договор Канагавы мы рассматриваем как досадное недоразумение, которое, на наш взгляд, должно быть пересмотрено. У нас есть постоянный диалог со Североамериканскими штатами, и мой Государь готов использовать все влияние для пересмотра договора Канагавы.

Такамори смотрел не отрываясь. Гончаров прищурился: глядя в лицо самурая никогда нельзя понять, как чувства испытывает он в данный момент.

— Во-вторых, моя родина находится в состоянии войны с тремя крупными державам, — продолжал Путятин. — И я надеюсь, что почтенный Сайго-сан понимает, что мы не можем позволить себе сейчас объявить войну Североамериканским штатам, какие бы тёплые чувства мы не испытывали к империи Ямато. Однако выступление вашей империи в союзе с нами может стать основой для временной приостановки действия договора Канагавы. В этом случае мой государь берётся объяснить послу Североамериканских штатов необходимость и важность временной приостановки действия данного договора.

В третьих союзный договор между нами не побуждает империю Ямато объявить войну Великобритании и Франции. Мы просто предлагаем вам нанести удар по вану Корё, который является вассалом Цинской династии. Великобритания, связанное войной с нами, будет не в состоянии помешать вашим действиям, в то время как империя Ямато сможет спокойно установить свое влияние в Корё вплоть до Сеула. Даже в настоящий момент союзный договор с Россией будет означать для империи Ямато приостановку действия неприятного вам договора Канагавы и возможность усиления влияния в Коре.

Путятин сел и внимательно посмотрел на Такамори. Самурай кивнул квадратной головой и, на мгновение посмотрев на журавлей, посмотрел на русских.

— Мы согласны иметь с вами дело, Путятин-сан, — ответил он. — Я немедленно доведу ваши предложения до сведения почтенного Симадзу-сан. Ответ, полагаю, займет не более трех-четырех дней…

Гончаров снова пристально посмотрел на журавлей. Ему показалось — да и могло ли быть иначе — что фигура серого одной из птиц чуть сдвинулась влево. Однако сейчас журавли застыли в камышах, словно всегда стояли нарисованными в одном месте. Птицы и камыши казались сейчас столь же недвижимыми, как и лицо Сайго Такамори.

* * *

Я прислушался к гулкому гудению камину и рассеянно посмотрел на острые языки его пламени. Затем осторожно провел ладонью по ее коленке и взял в руку ее маленькую ножку. Я положил в ладонь ее пяточку, а пальцами стал гладить ее ступню. Сейчас я сладко вспоминал, как легко она отрывала ее, облаченную в белую туфельку, от пола. Мисси сладко застонала и прижалась своим тягучим нежным бедром к моему.

— А я помню, как эта ножка нажимала на педаль клавесина, — погладил я ее снова. — Я еще удивлялся тогда: как такая маленькая нежная ножка может выжать педаль? — шепнул я, закутавшись в ее золотистые волосы. Сейчас они мягкими линиями облегали мое лицо.

— Может… — Мисси развернулась и сладко чмокнула меня в губы. — Завтра покажу тебе, как может. Хочешь сыграю для тебя Шуберта?

Я почувствовал, с каким наслаждением она играет, проводя своей коленкой по моей ноге. Игра возбуждала ее все сильнее, словно снежная дева начинала терять свое защитное серое покрывало. Мисси сладко поцеловала мою щеку. Затем, не выдержав, обняла меня и уткнулась лицом мне в плечо.

— Зябко. Я первый раз так сплю… — Она была в прозрачной серебристой сорочке с кружевами, едва доходящей ей до колен.

— А я хочу видеть тебя совсем нагую! — поцеловал ее я, уже с трудом сдерживал себя. Гудение камина становилось все жарче, обдавая нашу комнату теплом.

— Какой ты бесстыдник… Я замерзну, — Мисси посильнее прижалась ко мне. Сейчас она ничуть не напоминала холеную светскую даму, а была просто девочкой, ищущей тепла и защиты. Той самой, которая когда-то рыдала из-за убитого пони-Пегаса — ее единственного на свете друга.

— Я буду тебя греть, — отпустив ее ступню, я стал гладить ее бедро. — Подожди, я затоплю получше камин.

— Не хочу тебя отпускать… — прошептала она, прижимаясь ко мне всем телом.

— Я мигом… Представь, как будет хорошо, когда я вернусь…

Все трудные дела надо делать быстро. Поскорее откинув одеяло, я побежал к огню. Мисси шмыгнула носиком и обняла тонкими руками мою подушку, словно желая сохранить хоть каплю моего тепла. Я подошел к камину, и усилив его взглядом, пошел назад. Холод казался мне совсем не страшным. Скорее, он будоражил, потому что следом меня уже ожидало наслаждение. Когда я вернулся, Мисси не вытерпела и приподняла голову над подушкой.

— Ну вот я и вернулся… — прошептал я. Она сразу обхватила мою спину руками. Впрочем, жар ее объятий ощущался недолго: через несколько мгновений ее острый длинный ноготь начал царапать мою спину.

 — Видишь, как все быстро… — протянув руку, я провел ладонью по ее коленке. Наверное, у нее самая нежная на свете кожа… «Дама голубых кровей!» — хмыкнул в голове насмешливый голос.

— Подумать только… — прошептал я, когда мы прервали наш бесконечный поцелуй. — Какой ты была холодно светской, когда объясняла мне на балу, почему я неважный танцор!

— Да? — синие глаза Мисси смотрели на меня в упор. — Знаешь, я была рада, потому что уже выиграла бой…

— Какая ты хитрая… — прошептал я. Она не ответила, и мы снова стали целоваться, лаская до бесконечности языки друг друга. Наш камин вспыхнул ярче, и я чуть откинул одеяло, обнажив маленькие колени Миссии. В полутьме ее нежное белое тело отливало перламутром.

Теперь я мог осуществить свою мечту. Мисси была достаточно расслабленна, чтобы не успеть заблокировать меня. Прервав поцелуй, я мысленно прошептал заклинание, которое сорвало с нее сорочку. Мисси вскрикнула от холода, и сразу полезла под одеяло. В полутьме мелькнули ее маленькие ступни, которые она тотчас прикрыла. Сейчас я не мог поверить, что эта девчонка с растрепанными золотыми волосами и была той самой холодной леди Блэк-Блишвик, которая жеманно обмахивалась на балу подаренным мной японским веером.

Я наклонился к ней, чтобы поцеловать, но не успел. Мисси, извернувшись, прыгнула, как кошка, и точас повалила меня на кровать. Затем, улыбнувшись, покачала волосами и, прижав руками мои плечи, удобно охватила мои бедра ступнями.

— Теперь ты будешь наказан за свою наглость, — прошептала она. Я улыбнулся и посмотрел на ее сияющие темно-синие глаза.

 — Подумать только: мне быть покоренным самой леди Блэк! — погладил я ее бедро. Ее колени как раз обхватили мои бока, и чувствовал себя зажатым с двух сторон.

— Имей ввиду: все женщины в нашем роду прекрасные наездницы, — она пристально и насмешливо посмотрела на меня.

— И ты? — я погладил ее коленку.

— Я брала барьеры на пони-гиппогрифе уже в семь лет, — лукаво улыбнулись ее глаза. — Так что, — покачала она головой, — мужайся: от тебя потребуется вся выносливость!

Я привлек ее голову, и мы слились в поцелуе, предвещавшим долгое продолжение ночи.

* * *

Я обернулся и невольно залюбовался: Мисси сидела за белым столом в золотистом халате с изображением драконов, перехваченным таким же поясом. На ее маленьких ножках красовались желтые махровые тапочки из бамбуковой ткани. Я счастливо улыбнулся, вспомнив, как ночью сжимал в ладонях ее нежные колени. Я подошел к ней и поцеловал в щеку. Мисси обернулась и радостно прислонилась к моим губам. Мы слились в поцелуе, лаская языки друга друга. Наконец, с большим трудом мы разорвали связь.

— Доброе утро, миссис Блишвик, — выдавил я с улыбкой. Я почти не ощущал своего тела. Поздней утренний рассвет заливал столовую. За окном начинался дождик с маленьким мокрым снегом, и на окнах дома появились водяные разводы.

— Доброе утро, мистер Роули, — не менее насмешливо посмотрела на меня Мисси. — Надеюсь, вам удалось поспать нынче ночью? — лукаво прищурилась она.

— Спал я к сожалению, мало, миссис Блишвик. Не по своей вине, — улыбнулся я. Сейчас мы сидели в маленькой столовой, отделанной белыми обоями, сочетавшимися в белым столиком и стульями — в модном ныне стиле «прованс». По стеклам белого серванта путешествовали букеты синих и белых полевых цветов, напоминая то ли о прошедшем, то ли о предстоящем лете.

— Неужели некто способствует вашей бессоннице, мистер Роули? — притворно нахмурилась она.

— Вы хотите мне помочь, миссис Блишвик? — я обнял ее тонкие плечи и погладил их. Она не ответила, а рассмеялась, обняла меня и снова впилась в мои губы долгим поцелуем.

Я никогда не думал, что любовь может быть таким пьянящим дурманом. Я слышал, что она есть, но никогда не мог понять, почему люди не могут жить без нее. Теперь я чувствовал каждой клеточкой своего тела, что любовь — это наслаждение и радость. Это счастливый ком, стоящей у сердца, разливающийся по всему телу. Любовь казалась мне счастливым безумием. Я вспоминал, как в полутьме сияло ее нежное тело перламутром в переливах зеркал и свечей, и мечтал, чтобы это продолжалось вечно.

— Ты обещал научить меня писать иероглифы, — лукаво улыбнулись глаза моей дамы.

— И не отказываюсь от совего обязательства, — я тепло поцеловал Мисси в щеку… Все-таки хорошо, что я привез из Китая несколько халатов из бамбуковой ткани.

Она села за столик и подарила мне счастливую улыбку. Я наколдовал шелк из лежащего рулона пергаментной бумаги. Мисси ответила мне, превратив перо в кисточку. Я заколдовал чашку с остатками чая в черную гуашь.

— Держи, — я, наклонившись над ней, сам вложил ей в руку кисть. — Води осторожно. Так, так и так.

— Что это за черный полукруг? — недоуменно улыбнулась она.

— Это Инь — женское начало. А эта белая часть — Янь — мужское. А вместе — это мы с тобой, — погладил я ее золотые волосы. В тот же миг я броил взгляд на сервант, где также стоял сервиз с павлинами — точно такой же, как в той гостиной.

— А почему это я черная, а ты белый? Мне кажется наоборот! — притворно нахмурилась Мисси, кокетливо протянув мне белую ручку.

— Инь — тьма, символ Луны. Янь — символ Солнца. Женщина — лунное начало, мужчина — солнечное, — я с наслаждением погладил ее руку, словно лаская самую нежную вещь на свете. Затем не выдержал и прислонился к ней губами.

— А почему всё же не я солнечное? — посмотрела она на меня в упор, давая притворно строгое выражение своему личику.

Глядя на ее сияющие глаза, я не мог сдержать улыбку. Печка весело пыхтела, наполняя нашу комнату так нужным сейчас теплом.

— Я объясню вам это ночью, миссис Блишвик, — шепнул ей я. Никогда прежде любовь не казалась мне столь легкой, как теперь.

— Какая мерзость, мистер Роули! — притворно замахала она руками. — Право, из-за моей доброты вы совершенно распоясались и утеряли стыд.

— Сегодня во время бессонницы я не думал, что вы такая ханжа, миссис Блишвик, — парировал я.

— Негодяй! Ты темное начало, и ничем меня не переубедишь! — посмотрела она на меня в упор.

— Это концепция всего сущего, — погладил я ее волосы. — Инь-Ян раскрывает два положения, объясняющих природу Дао. Во-первых, всё постоянно меняется. И, во-вторых, противоположности взаимодополняют друг друга — не может быть чёрного без белого, и наоборот. Но не может быть окончательной победы, как не может быть в мире ничего окончательного и застывшего.

Говоря эти слова, я чувствовал счастье, представляя, как Мисси в легком шелком платье идет по мандариновому саду вдоль пруда с добрыми утками. Мне казалось, что она создана для этой сцены, и хотел увидеть ее в виде черно-белой гравюры. Она засмеялась, запрокинув голову. С минуту я смотрел на нее, а затем засмеялся тоже. Незаметно для себя, мы снова слились в глубоком поцелуе.

— Теперь моя очередь задавать вопросы, — шутливо сказал я. — Пользуясь случаем, хочу, чтобы вы, миссис Блишвик, открыли мне самую страшную тайну Дома Блэков!

Мисси весело смотрела на меня, а затем игриво поводила глазами.

— Посмотрим на ваше поведение, сэр Ланселот.

— Я имею ввиду ваш фамильный гобелен. Поверь, я наслушался немало об этом гобелене еще в Хогвартсе. Мои однокурсники говорили о нем с придыханием, как о каком-то чуде.

— Да никакой тайны нет, — махнула ручкой Мисси, словно была слегка разочарована. — У каждого Дома есть, как вы знаете, вещь-хранитель. Наш хранитнль — это гобелен. К сожалению, — кокетливо посмотрела она, — не могу вам его показать, мистер Роули, при всём желании. Он висит в доме на площади Гриммо.

— А как он у вас появился? — Я все еще не мог поверить, что могу обнять ее в любую минуту.

— Сложный вопрос… — Мисси вскинула бровь. — Мисс Фибби рассказывала нам, что одному Блэку, жившему в двенадцатом веке, надоел разврат родни и засилье бастардов. Вот потому он повелел выткать гобелен с древом и зачаровал его так, что тот, кто на гобелене не появится, тот не истинный Блэк, — спокойно закончила она.

— А это правда… Что с него выжигают провинившихся? — спросил я, хотя в душе понимал, что мой вопрос звучи неприлично. — Прости, что спрашиваю, но у нас в классе все тихонько болтали об этом. — Не выдержав, я взял в руку ее ладонь и начал гладить ее.

— Это все из-за болтуна Сигнуса… На самом деле, да. Но для этого нужно совершить преступление перед родом. Вот, например, у нас в роду есть предание, что когда-то в Средневековье у нас были два близнеца: Кастор и Поллукс* *. Братья, говорят, поссорились, один убил другого, убийцу изгнали из семьи, мать его прокляла, он сгинул.

— А Блэки происходят от другого, погибшего, брата? — я почему-то посмотрел на белые сидения и мягкие спинки стульев.

— Нет… Та ветвь давно пресеклась, — махнула рукой Мисси. — На гобелене написан наш девиз: «Всегда чисты!» Блэки всегда чисты, и это высший позор, если тебе отказали в праве быть Блэком. В нашей семье ребенок должен испытывать гордость, что он Блэк, интересы семьи должны быть на первом месте, превыше личных.

— Также, как и быть англичанином… — тихо сказал я, глядя на белый шкаф, по стеклу которого как полз букет из ромашек и анютиных глазок.

— Да, правда У наших детей даже мысли не должно возникнуть пойти против семьи и страны! И все-таки, — Мисси послала мне милую, но чуть ехидную улыбку, — у нас есть и второй девиз: «Быть Блэком — быть королем!»

— Из-за древности и чистокровности? — спросил я, глядя с интересом на павлинов, которые важно расхаживали по чашкам и распушали зеленые хвосты.

— А вот и нет, — Мисси сказала это с игривым торжеством, словно готовя мне сюрприз. — В нашем фамильном древе есть настоящие короли! Кнут Датский по первому браку был женат на… Эльфгифу Блэк! — выдержала красавица театральную паузу.

— Выходит, их сын Гарольд Синезубый,. — павлин нагло распушил хвост, словно показывая мне, кто хозяин в этом саду.

— Был наполовину Блэком! — синие глаза красавицы пристально посмотрели на меня. — Так что, сэр Ланселот, хоть вы и Озерный рыцарь, несущий копье, вам следует быть почтительным с настоящей принцессой! — весело сказала она.

— И вы… По преданию ведете род от Харольда…

Мисси ничего не ответила, но пристально смотрела на меня, словно говоря: «Догадайся, мол, сам». Я не стал спорить. Я просто подошел, взял ее на руки и закружил по комнате. Мерлин, какая же она легкая! Мисси смеялась, притворно пытаясь вырваться. Наконец, я посадил ее в кресло.

— Как видишь, я могу поднять любую принцессу, — засмеялся я.

— Я в этом не сомневаюсь, — ответила Мисси. — Мне кажется, у вас вполне хватит для этого дерзости, сэр Ланселот.

— Однако же я, миссис Блишвик, могу быть галантным и надеть на вашу ножку туфельку, как на Синдереллу, — рассмеялся я.

— Я подумаю, позволить ли вам это сегодня вечером, сэр Ланселот, — опустила дама длинные ресницы. — А еще я жду обещанного на балу рассказа про японские шишки!

— И он обязательно будет! — ответил я и тут же осекся. На маленьком столике лежал вчерашний номер «Пророка». Я с интересом полистал его…

— «Переговоры адмирала Путятина в Японии»… Вот это важно… Сейчас это, боюсь, важнее всей войны под Севастополем…

Что-то неприятное кольнуло у меня в груди. Неужели я был прав в своих подозрениях? Русские будут без сомнения создавать нам второй фронт в Азии. И воевать там нам будет несравненно труднее, чем даже в Крыму. Их ключевым компонентом выступает, несомненно, Япония — не замечать этого может только слепец. Мисси, между тем, подошла ко мне наклонилась над газетой за моим плечом.

— Ты думаешь, желтые дикари могут нам в самом деле чем-то угрожать? — удивленно спросила она.

— Безусловно, — ответил я. — Посуди сама: если они ударят по Корее, русские проведут переворот в Пекине. И тогда они все втроем начнут топить наши суда с опиумом, золотом, пряностями и лишат нас огромных доходов!

 — И Индия… — прошептали губы Мисси.

— Правильно… И Индия, — ответил я. — Они могут открыть к ней доступ в союзе с таким союзником как Япония! А там у русских, поверь, не мало друзей.

Перед моими глазами возникла зловещая карта. Вот он — Цусимскмй пролив с его громадными глубинами. От японских портов до вассальной Цинам Кореи меньше суток пути. Если русские помогут самураям, Цинам не избежать поражения. Значит, в Пекине придут к власти их друзья и закроют порты для нашей торговли. Что мы будем делать, если наши руки намертво связаны в Крыму? Надо спешить… Скорее, давать согласие…

— А кто, например? — она погладила мое плечо. — Сацумцы?

Если бы я ещё умела удивляться что непременно бы это сделал. Но сейчас мне просто показалось это интересным.

— Ты знаешь о сацумцах? — опешил я. Мне показалось, что букет васильков на дверке серванта как-то странно съехал вниз.

— Конечно, я ведь читаю газеты, — рассмеялась Мисси, обнажив маленькие зубки. — Ты же не думаешь, надеюсь, похожа на Добсона?

Мы посмотрели друг на друга и весело рассмеялись. Затем я снова обнял ее и, положив руки под ее колени, приподнял над полом. Сейчас мне казалось, что я нахожусь в гостях на длинной Рождественской ночи, и мне хочется, чтобы праздник не кончался никогда.

Примечания:

*Переговоры Е.В. Путятина и Сайго Такамори воссозданы на основе работы: Нарочницкий А.Л. Колониальная политика капиталистических держав на Дальнем Востоке. 1860-1895. М.: Изд-во Акад. наук СССР, 1956.

**Дайме — крупнейшие военные феодалы средневековой Японии, соответствующие по статусу русским князьям.

**Сангацу — месяц японского лунного календаря, примерно соответствующий марту.

**Канагавский договор — договор, подписанный 31 марта 1854 года между США в лице коммодора Мэттью Перри и Японией в лице Хаяси Фукусая. Договор открыл японские порты Симода и Хакодате для американской торговли, гарантировал обеспечение безопасности лиц, потерпевших кораблекрушение, и позволил США создать постоянное консульство. Это положило конец политической изоляции Японии, которая длилась двести лет.

**Рассказ о предках Блэков создан Lady Astrel. Благодарю за возможность его использования.

Когда-то давным давно мы все были детьми. Был ребенком и Энтони Добсон. Для тех, кто не знает, то была легенда нашего (и не только) курса. Этот громадный гриффиндорец казался настолько широкоплечим и высоким, что мы с Арни чувствовали себя рядом с ним просто худыми детьми. Обладая добродушным нравом, но на редкость слабым умом, он все время влипал в какие-то истории. В первую же неделю его выпороли за попытку сбегать в Запретный лес. На второй недели его посадили в карцер за самостоятельный бросок бланджера на квиддичном поле. Учился Энтони стабильно в районе «тролля», и я до сих пор диву даюсь, как вообще он сдавал курсовые экзамены.

Но как-то сдавал. Имея громовой голос, Энтони орал на уроках всякую чушь, перебивая учителей. Ему, разумеется, за это влетало — от зажимов ушей и режущего пера до обычной порки. Но Энтони все было нипочем. Начиная с третьего класса, его любимой темой стали отношения полов, о которых он мог говорить взахлеб, потирая потными руками. Самое интересное произошло в начале четвертого курса, когда Энтони узнал о существовании страны под названием Саксония. От радости он громко спрашивал остальных, слышали ли они про такую страну — «Сексонию». Аналогично известного полководца и волшебника Морица Саксонского он с громким урчанием переименовал в «Морица Сексонского». Очумев от восторга, Энтони обмакнул перо и сделал соответствующую правку в учебнике. Затем он также старательно переименовал Верхнюю и Нижнюю Саксонию в «Верхнюю и Нижнюю Сексонию». Его дружок Воллиандр Уизли с взлохмаченными рыжими волосами, постоянно подзуживал Энтони на новые подвиги.

— Ты знаешь, где находится Нижняя Саксония? — прошептал он намеренно небрежно, взглянув в окно, где как раз стоял погожий октябрьский денек. Из окна нашего кабинета по заклинаниям открывался прекрасный вид на квиддичное поле.

— Нижняя Сексония? Знаю! — громко пробасил довольный Энтони.

Класс грохнул. Смеялись все: даже на глазах всегда тихой Ярлы стояли слезинки. От смеха она не выдержала и сняла очки. Я тоже, смотря в окно на утопавшую в солнечном свете зеленую лужайку, не мог сдержать смеха. Энтони получил сначала порку и месяц отработок в кабинете зельеварения. Добсон впрочем и тут умудрился нарушить правила, удрав через пару дней к озеру, за что получил наказание режущим пером. Так отработками он занимался до самого Рождества, пока, наконец, директор Фронсак не махнул на него рукой: мол, что взять с умственно отсталого? Энтони всё же простили, хотя напоследок крепко защемили уши. Впрочем, ему все было нипочем.

К шестому курсу Добсон впал в детство. У него появились странные идеи: например, рисовать (если, конечно, его мазню можно было назвать рисованием) одноклассников в виде кур. До сих пор не могу понять, что в этом смешного, но Энтони хохотал, как табун гиппогрифов. Каким-то образом мода изображать друг друга курами охватила вел наш курс: Арнольд слал мне картинки, где я был нарисован с куриными ногами, и даже Виктория с Ярлой обменивались подобными шаржами друг на друга. Еще Энтони любил разрисовывать учебник по уходу за магическими существами, подписывая под каждой тварью имя какого-то однокурсника. Или, например, Энтони малевал условные лица одноклассников в виде дыма, а Арни подрисовывал трубку во рту. Почему — не знаю: в то время мы с Арнольдом еще не стали курильщиками.

Досталось и мне. Как-то на защите от темных искусств нам рассказали, что в Египте преобладали немыслимые формы темной магии. К концу урока ваш покорный слуга ни с того ни с сего получил пергамент с каракулями. Я бы, пожалуй, не понял в них ничего, если бы не надпись: «Саркофаг жреца Ланселота из Луксора». Впрочем, судя по хихикающему Уизли, надпись принадлежала отнюдь не Добсону.

Уизли, впрочем, был для Добсона странным другом. Организуя все проказы, он сам почти всегда ухитрялся уходить от порки или карцера. Добсон стабильно попадал под них в одиночку. Уизли научился отменно шантажировать этого увальня, напоминая ему, что «гриффиндорцы своих не сдают!» Гриффиндорцы часто упрекают нас, слизеринцев, в хитрости. На самом деле в этом Доме процветает приспособленец, кто горластее всех кричит о морали, дружбе и, конечно, особых обязательствах друзей. Жить в Гриффиндоре можно, если усвоить их базовый принцип: «Ты мне должен все, потому что ты мой друг! А я тебе… Ну, придет время, когда ты узнаешь, что „львята“ своих не сдают».

Существует сказка, что в Гриффиндоре учатся одни тупоголовые идиоты. На самом деле это не так. Гриффиндор четко делится на идиотов и хитрых властолюбцев. Они отлично используют глупцов с помощью магического слова «дружба». «А докажи, что ты нам друг…» «А докажи, на что ты готов для друзей»… «А покажи, что ты такой же, как мы». Незадачливый балбес нарушит любые правила и пойдет на любое наказание, чтобы только доказать, что он такой же, как все. Не за награду, а ради того, чтобы доказать, что он «свой». Умные заправилы факультета не попадут под наказание с ним никогда. Только, смеясь, похлопают по плечу: «Ай, умница, настоящий лев!» Как в криминальном мире — вышестоящие заманивают юнцов требованием доказать, что ты такой же, как они.

Между тем, время, когда мы учились, становилось все тревожнее. Как раз в первый день октябрьский день, когда Добсон буянил с Саксонией, генерал-губернатор Бомбея лорд Окленд издал манифест об объявлении войны Афганистану*. Через год наша Индская армия свергла лояльного русским Дост Мохаммада** и посадила в Кабул нашего друга Шуджу уль-Мулька. «Ежедневный Пророк» трубил о победах, но мало кто ему верил: ведь если мы все время побеждаем, то почему же война все идет и идет?

И, наконец, это свершилось. Мы учились уже на седьмом курсе, когда в холодный ноябрьский день пришло сообщение: наш гарнизон в Кабуле полностью вырезан, а отряд Элфингстона разбит. Убит наш главный резидент в Кабуле сэр Александр Бернс**. С самого утра разговоры были только об этом, и профессору Берли пришлось помучиться с учениками на уроке трансфигурации. В мои времена девочки мало читали политические новости: они считались слишком сложными для их ума. Однако здесь все понимали, что произошло нечто непоправимое: впервые за долгие века наша армия даже не разбита, а уничтожена. И уничтожена не какими-то афганцами (в это мало кто верил), а русскими.

— Значит, теперь русские могут ударить по Индии? — пробормотала с неприкрытым страхом Виола Розье, когда мы собирали вещи после урока трансфигурации.

— Скорее всего, — тихо ответила Ярла. Филин Гибирт смотрел на нас с учительского стола так, словно уже отсчитывал часы до начала русского удара по Лахору.

Я грустно поплелся по коридору к выходу. Арнольд, как обычно, шел рядом, но в этот раз тоже молчал. В коридоре к нам еще пристал Колин Нотт: он любил нашу маленькую компания. Колин и моя первая любовь Марина были двойняшками и учились на одном курсе. Мелюзга, обычно галдевшая в коридоре про горных троллей или Запретный лес, теперь стихла. Мы все понимали, что произошло нечто непоправимое.

— Окленда** снимут. Ставлю сто галлонов, что снимут, — важно сказал Нотт, когда мы спустились в вестибюль по мраморной лестнице. Он всегда любил показать свою осведомленность в политике.

— Толку-то? — спросил Арнольд. — Индскую армию теперь не вернешь.

— Может, придет другой, кто восстановит наши силы? — с надеждой спросил я. Это всегда моя была моя слабость: верить, что теперь катастрофа позади и станет чуть лучше. В конце концов, даже после пожара начинает робко расти трава…

— Исключено, — махнул рукой Нотт. — Теперь нужны годы, чтобы восстановить наши силы.

Было холодно. Ковер из разноцветных листьев скрипел под ногами от заморозков и инея. Первый снег еще не выпал, но лужицы в траве уже подморозило. Со стороны Черного озера подул ветер, и мы с Арнольдом, как по команде, поскорее застегнули серебристые пуговицы черных плащей: иные в наши времена просто не допускались в Хогвартсе. Нотт небрежно поправил воротник, словно показывая кому-то, что не боится холода. Колин, как всегда, бравировал. Он бравировал почти всегда.

— Это же надо… Нет, ты только представь: все слоны передохли! — раздался рядом с нами голос.

Мы повернулись, как по команде. Мимо нас шли хаффлпафцы: высокий Оливер Диггори со своим приятелем Натаниэлом Луйдом. Диггори холодно смеялся, словно рассказывал забавную историю. Луйд кивал: он приходился ему чем-то вроде верного вассала, за что время от времени получал от Диггори приглашение погостить на каникулах.

Я всегда не переваривал семейку Диггори: слащавые, отвратительные типы, для которых нет ничего важнее, чем кичиться своим богатством и высмеять кого-то. Мне ужасно хотелось, чтобы некто применил к ним их фамильное остроумие. Кудрявый блондин Оливер был мне отвратителен вдвойне: гораздо больше своего младшего брата Ирвинга. Мне всегда было интересно, будет ли Оливер таким же слащаво веселым, если его хорошенько выпороть. «Наверное, перевернется, как жук, и будет отчаянно дрыгать маленькими ножками», — думал я с отвращением. Однако Диггори по какой-то причине казался почти неуязвимым: со всеми окружающими он обычно говорил «через губу». «Ну дичь же… Дичь же полная» — серьезно и чуть насмешливо повторял он, поправляя очки. Еще больше меня бесило, как Оливер во время шума на перемене затыкал уши и читал учебник.

— Зачем вот в горах нужны слоны? — хмыкнул Луйд, изо всех сил подражая «сеньору».

— Просто в Индии все давно прогнило, — помотал руками Диггори. — Понимаешь, там воруют выше меры, — холодно ответил он. Видимо, подражал отцу, занимавшему хороший пост в министерстве. Повинуясь странному порыву, я тихонько достал из кармана палочку.

— Может, теперь погонят в Индию сипаев? — удивился Натаниэл.

— Ну тоже будет мощно, — кивнул Диггори.

Все дальнейшее произошло в полминуты. Я взмахнул палочкой и выпалил проклятие слизней. Диггори упал и, изрыгая их, начал кататься по земле. Его дорогой плащ сейчас буквально вываливался в осенней грязи. Глядя на это зрелище, Арнольд и Колин стали весело смеяться. Я тоже улыбнулся результатам своей «работы».

— Ну тоже мощно, — громко сказал я, чувствуя радость от его наказания. «Наконец, зажравшийся холоп нашел свое место», — подумал злорадно я. Ибо кто еще может говорить в такой день о воровстве кого-там в Индии? Только самый настоящий холоп, хотя и одетый в дорогую мантию.

Диггори, выплевывая слизней, потянулся к палочке. Я усмехнулся и снова бросил в него заклинанием, наложив двойную порцию слизняков. Под моим ботинком хрустнул замерзший кленовый лист, и я с омерзением откинул в сторону его сухие остатки. Впрочем, некоторые из них крепко прицепились к моей обуви.

— С тебя же снимут баллы… — с изумлением посмотрел на меня Колин.

— Плевать, — ответил я с удовольствием. — Англичанин не смеет так говорить, как эта… мразь, — скривился я. Лурд побежал к Северной башне, наполовину скрытой туманом, и начал отчаянно звать на помощь.

— А если…

— Ну посижу в карцере, — хмыкнул я. — Зато Диггори, — скривился я, — укоротит язык.

— О, какой патриотизм! — насмешливо сказал Нотт, когда мы подошли к озеру. — Только не говори, что ты хочешь идти на фронт.

— А почему бы и нет? — вдруг выпалил я. — До этой минуты я никогда не думал об этом. Но сейчас решение моей судьбы показалось мне самому ужасно простым. Зеленоватая вода озера еще не замерзла, а с шумом целовала песок, то набегая, то отползай назад.

— Волшебник — на фронт? — удивился Арнольд, также рассматривая воду.

— Вполне, — коротко ответил я. Из окон нашей гостиной, выходящее под Черное озеро, вода казалась намного более мутной, чем на берегу.

— С маглами? — выпятил он нижнюю губу.

— Да какая разница? Англичане мы или нет? — поднял я брови. Густой туман, ни на минуту не развеиваясь над башнями, совсем скрыл Запретный лес.

— Русские и пуштуны держитесь: спешит сэр Ласелот Озерный, — засмеялся Арнольд. Мы с Ноттом также прыснули. — Только магов на фронт не берут, — поправил он рукав плаща.

— Вообще-то берут, — серьезно сказал Нотт. — При министерстве есть такой департамент: Служба магической разведки и контрразведки. Они помогают маглам, используя наши способности.

— Маглам? — поморщился Арнольд. Я покосился на него: какая разница, если враг у ворот Бомбея?

— Да, они при Отделе тайн. Помогают маглам только в отношениях с другими странами — тут нам до них нет дела. Туда сдать экзамен сложнее, чем в Академию Аврората! — вздохнул Нотт. Я посмотрел на него с интересом. На миг у меня закралось подозрение, что Колин сам хочет поступить туда.

— А это возможно? — я все еще был в запарке, но сердце приятно кололо от услышанного.

— Ну да. У отца есть друг, Филипп Вуд, — кивнул Нотт. — Хочешь познакомлю тебя с ним? Китайский ты ведь знаешь, почти как китаец, а им специалисты с редким языком нужны…

— Хочу! — с жаром ответил я.

— О, вот и первый из нас пошел: сэр Ланселот — на невидимый фронт, — засмеялся Арнольд. Я улыбнулся тоже, хотя на душе поселился страх. Что если этот Вуд скажет мне: «Иди своей дорогой, мальчишка?»

В тот день я сделал первый шаг к своей судьбе.

* * *

Конфуций учил: «Мы не всегда различаем подарок судьбы, и очень часто он не кажется нам таковым». Между тем, то, что сегодня кажется нам мерзостью, за которую мы хотим отомстить, на самом деле выступает большим подарком. Взять хотя бы мою тетю Агнессу. В детстве я боялся и не переваривал всеми зебрами души: это был единственный человек в семье, который наказывал меня по-настоящему. Младшая сестра моей матери, Агнесса Лестрейндж, была старше меня на одиннадцать лет, и в дни моего раннего детства как раз заканчивала Хогвартс. По непонятной мне причине, она, хоть и была младшим ребенком в семье, могла каким-то образом влиять на мою матушку. (Наверное, она — единственный человек в мире, кто вообще мог на нее влиять).

Высокая, худая, с очень длинными ногами и с холодными голубыми глазами тетя Агнесса казалась мне ужасно строгой. У нее были длинные белокурсые волосы: удивительная черта для девушки из рода Лестрейнджей. Худшие мои времена начинались на летних или, реже, зимних каникулах, когда она приезжала погостить к нам. Однажды в шесть лет я позволил себя повысить голос на матушку, когда она отсчитывала меня за какие-то грехи. Тетя Агнесса, войдя в комнату, стояла и молча смотрела на нас: маму, читавшую нотацию и меня, начавшего огрызаться. Затем тетя подошла ко мне, взяла за руку и отвела в соседнюю комнату. Я, ничего не понимая, смотрел, как тетя Агнесса села в кресло и посмотрела мне в глаза. Этот спокойный, но тяжелый, ее взгляд сквозь блестящие очки, я помню и сейчас. Да, я видел его с тех пор не раз.

— Если вы будете разговаривать с матерью в таком тоне, я вас выпорю, мистер Роули, — тихо, но безапелляционно проговорила тетка. — Я говорю серьезно, — добавила она.

Я повернулся и посмотрел: мне показалось, мама, также вошедшая в комнату, была растеряна. Тетя Агнесса встала и вышла в гостиную. За ней пошла мама, явно намереваясь обсудить произошедшее. Но, как я услышал, обсуждение ограничилось парой лаконичных фраз тети: «Так быть не должно!» и «Как сказала, так и будет!». Пожалуй, это был первый серьезный испуг в моей жизни.

В тот же вечер, когда родители ушли в театр, тетя Агнесса, взяв меня за руку, отвела в чулан. Войдя в него, я вздрогнул: в большом ведре мокли длинные розги! Я впервые видел в живую такой страшный инструмент наказания, о котором прежде знал только понаслышке.

— Да, они мокнут здесь в соляном растворе именно для вас, — холодного сказала тетя. — Если вы еще раз позволите себе говорить со старшими в таком тоне, мистер Роули, то познакомитесь с ними поближе!

— Но… — запротестовал я.

— Я предупредила, — кивнула тетя Агнесса и, развернувшись на каблуках, вышла из чулана.

Я остался со страхом смотреть на мокнувшие вишневые прутья. Какие же они длинные… Конечно, тетка могла наказать меня и «круциатусом» — быстрее, проще и даже больнее. Но наказание обычными магловским розгами, как я понимаю теперь, дольше по времени и намного унизительнее для ребенка по сравнению с любым «круциатусом».

Примерно неделю все шло, как обычно, пока однажды субботу я не позволил себе сказать матушке, что не хочу больше учить французский язык — мать сама занималась им со мной. Не думайте, что я рос таким ужасным лодырем. Если бы это был урок немецкого, как по вторникам, четвергам и воскресеньям, я был бы просто счастлив. Но французский я не любил, и он, словно в отместку, мне упорно не давался. В конце-концов я встал из-за стола и сказал, что не желаю больше его учить. В ответ на мой бунт в комнате сразу появилась тетя Агнесса в своем домашнем светло-сером платье:

— Что у вас произошло? — серьезно спросила она.

Мама коротко объяснила ситуацию. Я мгновенно притих, даже затаился.

— Грифельда, дорогая, на дворе чудесная погода. Может, вам погулять по парку? — улыбнулась тетя.

Мама задумчиво посмотрела на свою высокую и тонкую младшую сестру. Тетя Агнесса подошла к ней, обняла ее и поцеловала:

— Ну идите, идите, пожалуйста. И не приходите хотя бы пару часов.

Едва мама ушла, как тетя Агнесса подошла ко мне. Я стоял испуганный и смотрел в пол, хотя ужасно не хотел показывать ей свой страх.

— Я вас предупреждала, мистер Роули? — строго спросила она.

— О чем? — довольно дерзко спросил я. Настенные часы в виде головы гиппогрифа, казалось, предупреждали меня, что не стоит сильно бунтовать, но я словно «закусил удила».

— О том, что ваши дерзости будут иметь последствия.

— Я не хочу учить это проклятое Passé compose! Не буду — и все! — воскликнул я.

— В таком случае вам придется ответить за свою наглость, кивнула она.

— Вы мне не мать и не отец, — фыркнул я. «Ничего, ничего вы мне не сделаете», — думал я. Тетя Агнесса смерила меня ледяным взглядом и, взяв за руку, потащила в чулан.

Трудно описать все мои жуткие ощущения во время первой порки. Рука у тети была тяжелая: порола сильно и от души. Розги вызывающе свистели, рассекая воздух. Я только скулил: никогда не думал, что прутья кусают, как змеи, а соляной раствор нестерпимо разъедает раны. Я пытался орать, увернуться от ударов, но тетя Агнесса приковала меня к скамье заклинанием, и я оказался полностью в её власти. «Вы у меня будете получать порку за каждую провинность!» — строго сказала тетя после последнего удара. Весь день я буквально не мог сесть: только на утро мать потребовала от эльфийки сварить зелье и облегчить мою боль. Увы, это был не последний раз, когда я столкнулся с розгами тети Агнессы. Иногда для устрашения она во время порки обещала снять с меня кожу и пустить ее себе на ремень для платья.

Еще более отвратительным было охватившее меня унижение. Трудно передать чувство, когда тебе приходится раздеваться или тебя раздевают насильно заклинанием. Я казался сам себе слабым и мерзким. Я десятки раз клялся отомстить тете Агнессе, когда вырасту. Мне казалось, что если бы только отец или мать видели это, они бы непременно наказали тетку. Еще ужаснее было то, что отношения между сестрами оставались прекрасными. Я с удивлением заметил, что ради меня наказывать тетю Агнессу никто не собирался.

Зато теперь я понимаю, что получил тогда отличный урок. Я узнал, что мои родители не всесильны: есть обстоятельства и правила, которые выше их. Я научился контролировать себя: никогда не надо глупо дерзить — бить надо внезапно, быстро и только тогда, когда превосходство на твоей стороне. Я узнал, что такое боль, и научился сдерживать крики. Возможно, мать потому и ушла в парк, оставив меня с теткой, чтобы я вырос закаленным. «Боль нельзя забыть. Боль нельзя победить. Боль должна пройти сквозь тебя и стать твоей силой». Так повелевает кодекс «Буси-до», которого, вероятно, так не хватает нам, европейцам…

Я вспомнил о тете Агнессе, когда мне исполнилось сорок лет. Весной шестьдесят четвертого года американская эскадра бомбила укрепления Сацумы, и я также попал под обстрел. Я лежал в камышах раненый в ногу. У меня, как на грех, кончилось оборотное зелье, и я мог только лежать молча, лицом в землю. Если бы я застонал, то был бы беспощадно изрублен палашами самураев, как белый демон. Но я умел терпеть боль и не закричал. Вот тогда, уткнувшись в мокрую землю, я впервые сказал: «Спасибо вам, тетя Агнесса: в этом бою, вы спасли мне жизнь».

* * *

С моим обучением китайским боевым искусствам произошла примерно та же история, что и с тетей Агнессой. Я много был наслышан о чудесном военном искусстве тибетских монахов. Как-то после полудня, еще в самом начале нашего путешествия в Маньчжурию, мы с мудрым Лай Фэном миновали полуразрушенную часть Великой стены. Я осторожно спросил учителя, можно ли мне хотя бы немного научиться боевым заклинаниям. В ответ на мой вопрос старик задумчиво посмотрел на видневшуюся недалеко от нас груду камней: некоторые из них уже искрошились в щебень. Я молчал, ожидая его ответа.

— В тебе снова заговорил человек Запада, — вздохнул, наконец, Лай Фэн. — Вам трудно понять, что наши боевые приемы начинают изучаться не с прыжков и не с маханий волшебной палочкой, а с познания мудрости мира и самого себя. Вы норовите заглянуть в ответ, не решив сами сложное задание.

— А какая мудрость нужна для боя? — я сорвал былинку и начал теребить ее в руках. По низкому зеленоватому небу ползли веселые перистые облака, напоминая, что день начал клониться к закату.

— Ты должен научиться понимать себя и других, понимать природу силы и понимать структуру мира. Только тогда, — старик обвел рукой развалины, — ты сможешь пойти по верному пути в бою.

— Лучший боец мира Сунь Укун не заморачивался рассуждениями о силе и небе! — усмехнулся я. Старик казался мне очень слабым: он, наверное, давно забыл боевые навыки, если когда-либо их имел.

— И потому Царь Обезьян всегда подчинялся праведному Сюан Цзану, бодхисатве Го Динь Инь и Будде, — спокойно ответил старик. — Стоило монаху начать читать заклинания и пересчитывать четки, как бессмертный Сунь Укун падал от головной боли.

Невдалеке застрекотала кузнечики, заключенные в высокую траву. Она бурно обросла разбросанные вокруг кирпичи, разрушая даже их основу. Глядя на них, у меня даже закралось сомнение: каким-то образом трава оказалась сильнее камней…

— Наверное, есть мудрость, побеждающая силу? — прищурился я. Кузнечики в Маньчжурии стрекочут громче наших и тише индийских цикад. «Как и положено кузнечикам Срединного Царства», — подумал я.

— Конечно. Вспомни, чему самому для боя учил Лао Цзы, — оперся Лай Фэн на свой сухой посох. — «Все вещи на свете родились из бытия, само же бытие родилось из небытия. Дао ест пустота. В чем причина существования? Причина в том, что НИЧТО есть нечто, в том, что оно — существование, в том, что оно — Дао»

— Я всё же не понимаю, — посмотрел я на разбросанные кирпичи старой башни, — как эта мудрость может помочь мне в настоящем бою?

Лай Фэн посмотрел на меня с нескрываемым интересом.

— Ты в самом деле хочешь это увидеть?

— Безусловно, — ответил я. Мне безумно хотелось узнать как мудрость Лао может противостоят боевым заклинаниям. Я не сильно в это верил, но если всё же на мгновение допустить, что может, то почему бы не воспользоваться ей?

— Хорошо. Ты можешь атаковать меня любым заклинанием, — на губах Лай Фэна мелькнуло подобие улыбки.

— Любым? — я недоумевающе смотрел, как муравьи весело ползут по заросшему крапивой кирпичу, давно отколовшемуся от старой башни.

— Любым. Даже заклятием убиения, — невозмутимо ответил старик. Сейчас его морщины показались мне особенно трогательными.

— Хорошо… — мне было жаль старца, к которому я привязался, как к старшему другу, но желание увидеть «боевую мудрость» было сильнее. Я посмотрел на стоящее вдали высохшее дерево. Я буду милостив в бедному мудрецу…

— Что же… Тогда начнем. — Лай Фэн положил на траву посох и поклонился мне, почтительно сложив руки у подбородка.Затем его тело словно опутало сияние.

В тот же миг его одежда сменилась: старик оказался не в белой робе, а в серой холщовой одежде. Взмахнув морщинистой рукой, он ловко сделал в воздухе обратное сальто и превратился в некое подобие облака — то ли дыма, то ли тумана. Я все еще смотрел во все глаза, опешив от его ловкости. Облако, между тем, развернулось и поползло ко мне.

— Stupefy! — направил я на него палочку.

Ничего не произошло. Где-то вдали что-то чвакнуло, словно камень угодил в болотную трясину. Облако между тем стало расширяться. Сейчас оно напоминало мне низкое ноябрьское небо: серую туманную массу, скрывающую половину домов и деревьев. Мне это не понравилось.

— Levicorpus! — крикнул я.

«Чвак…» — снова чавкнуло что-то вдали. Облако, тем временем, стало мягко обволакивать мои ноги.

— Diffindo! Bombarda maxima! — закричал я, попытавшись отпрыгнуть от туманной серой массы.

«Чвак… Чвак…» — гулко ответило мне нечто. Мои заклинания словно проглатывал кисель или болотная жижа. Облако обхватывало меня уже до пояса.

— Pyrio! — выпустил я огонь.

«Чвак…» — огонь словно утонул, как факел, опущенный в большое корыто с водой. Проклятое серое облако уже обхватило мне руки. Может, на эту дрянь не действует наша европейская магия?

— Чжань Жень Лоу! — взмахнул я палочкой, представляя, как Дух Грома бьет в барабан.

«Чвак…» Мой черный луч исчез в серой туманной массе и тихо чавкнул вдали.

— Синь Дуай Фи! — уже почувствовав страх, крикнул я, сделав разворот.

«Чвак…» — мир вокруг приобретал серые тона. Облако засасывало меня все сильнее, словно болотная трясина. В воздухе разлился сладковатый аромат, напоминающий марихуану. Похоже, пора было прибегнуть к сильной темной магии.

— Хули-хули-цзин-тянг! — я призвал жуткое заклинание Демона Лиса.

Но мой рыжий образ лиса растаял, как и все предыдущие попытки. Передо мной возникло видение персикового сада ранней осенью. По зеленой траве мне навстречу шла не кто иная, как Мисапиноа Блэк в ярко синем платье. Я во все глаза смотрел на ее легкую походку: она словно не шла, а плыла по воздухе, изящно отрывая от земли маленькие туфельки. Сладострастно улыбнувшись, она стала скидывать с себя одежду, обнажая белоснежное тело. Я почувствовал, что схожу с ума от сладкого вожделения, и тотчас упал. Но что это? Передо мной стояла не Мисапиноа, а высокая фея с острыми чертами лица.

«Он не сможет даже попасть в Бардо!» — рассмеялась темноволосая фея. Налетевший ласковый ветер начал качать большие персиковые деревья.

«Думаю, его дух не преодолеет коридора Сансары!» — мелодично рассмеялась подплывшая по воздуху Мисапиноа. К моему удивлению она была в том же темно синем платье.

«Он не сможет увидеть Белую Каплю!» — презрительно засмеялась первая дева.

«Куда… Куда теперь… — испуганно зашептал я, глядя на хохочущих фей. — В страну Снежных Дев? — с ужасом спросил я сам себя. — Да. К Снежным Девам… В забвение… Метель… Метель существует триллионы лет!» — глупо бормотал я. Фея в образе Мисапиноа махнула рукой и засмеялась. Стало холодно и стал падать снег… Маленькие снежинки, словно я попал в Хогвартс. Откуда-то со стороны замерзшего озера зазвучала музыка:

Кружатся в небе — белые мошки.

Спустятся ниже — хлопья ваты.

Лягут на землю — глубокий снег.

Снегопад усилился. Подул ветер, и стало трудно дышать. Мне показалось, что Мисапиноа Блэк взлетает над снегом…

— Что это? — я открыл глаза и почувствовал облегчение. Я лежал на поляне, а надо мной склонился Лай-Фэн.

— Учитель… — вспомнил я. — Что это было? — я дико протирал глаза, словно после сладкого сна.

— Это? Я всего лишь применил мудрость Лао Цзы, над которой ты недавно смеялся, — улыбнулись его губы.

— Но как…? — ничего не понимая, я смотрел на старого мудреца. Небо было уже не серым, а сине-зеленым, весело покрывающим развалины башен и виды гор.

— Подумай! — подмигнул мне старец. — «То бытие, через которое Ничто входит в мир, должно быть его собственным Ничто».

— Вы… Применили Ничто? — таращил я глаза.

— Наконец ты начал понимать! — шевельнулись его губы. — Применив немного усилий, я превратил твои заклинания в их изначальную энергию и направил ее в Ничто. Точнее, в Ворота Небытия. Только и всего, — прищурился он.

— В Ничто? — я медленно начинал понимать, что старик как-то нейтрализовал их, направив в другой мир.

— Вспомни мудрость Лао: «В чем причина существования? Причина в том, что НИЧТО есть нечто, в том, что оно — существование, в том, что оно — Дао». Я просто вернул твою энергию вечному Дао, вот и все.

— А сад? Персиковый сад? — не понимал я.

— Поскольку ты уже слабо контролировал свое сознание, я легко попал в твои потаенные мечты: обладать белой аппетитной лисицей с синими глазами, — спокойно ответил Лай-Фэн. — Это самое сладкое, чего ты мог бы пожелать. Мне было достаточно передать твою эмоцию Дао, чтобы оно стало Ничем…

— Снежными Девами забвения… — догадался я.

— Увы… Потеряв главную сладость, ты стал уходить в коридор забвения и Ничто. Мне даже понадобились силы, чтобы вытянуть тебя оттуда, — вздохнул Лай Фэн.

Я задумчиво смотрел вокруг. Трава, разрубавшая камни былой стены, казалась мне торжествующей силой. Только вот злой или доброй, я не мог понять.

— А кто была та, вторая фея? — недоумевал я.

— Ты знаешь, — Лай Фэн пристально посмотрел на меня.

— Ее темный двойник? — спросил я. Морщинистые веки старика опустились вниз, подтвердив мою догадку.

— Тот уровень Дао, на который ты должен подняться в бою, уже не ведает Инь и Янь, плюса и минуса, добра и зла, — спокойно ответил мне старик. — Только там ты сможешь отдать чужую волшебную силу тому, что ее породило и что ее заберет.

— Какой-то круг… — пробормотал я, потирая лоб.

— А разве ты забыл, что все наше бытие — это хождение по кругу? — снова улыбнулся не Лай Фэн, словно я был нерадивым школьником, который после безуспешных попыток начинает неплохо писать буквы.

Тогда я еще не знал, что этот урок Лай Фэна не раз спасет мне жизнь.

Примечания:

*Имеется ввиду Первая англо-афганская война (1838—1842).

**Дост-Мухаммед (1793 — 1863) — эмир Афганистана из династии Баракзаев (1834 — 1863 с перерывами).

**Сэр Александр Бёрнс (1805 — 1841) — дипломат, капитан британской армии, путешественник и исследователь. Погиб в Кабуле 2 ноября 1841 года.

**Джордж Иден, 1-й граф Окленд (1784 — 1849) — британский политик из партии вигов. Трижды был Первым лордом Адмиралтейства и также служил как генерал-губернатор Индии в 1836-1842 годах.

Среди всех известных слов наибольше изумление у меня вызывало слово «эгоист». За всю жизнь мне безумно хотелось увидеть хотя бы одного «альтруиста», но как-то не получилось. Вместо этого попадалось немало личностей, которые любят трепаться о свой заботе о других. Каждый так называемый «альтруист» гораздо страшнее любого эгоиста, ибо он требует от вас куда более высокой платы.

Плата может быть разной: эмоциональной (самоутверждаться за ваш счет), материальной (поди откажи человеку, который «живет для тебя»), личной (слыть за счет всех столпом морали). Как просто пожимать губки, поднимать вверх глазки и с патетикой говорить: «Эгоист!» Лучший ответ на этот пассаж: «А в чем, собственно, ваш альтруизм?» Впрочем, такой тип уже защищен от такого вопроса, ибо окружающие на его стороне. Просто потому, что он умеет произносить более красивые словеса, чем ‚эгоисты‘, включая вас.

Самые страшные альтруисты бывают трех типов. Первый — родители, постоянно прямо или косвенно напоминают своим детям, как много они сделали для них и требующие на этой основе вечной благодарности и особых прав. Второй — любители человечества, ‚униженных и оскорбленных‘. Естественно в теории. Попробуй заставь их хотя раз посидеть в больнице с обожженным больным, например: это же не правильные слова говорить! Третий — ханжи, напоминающие о морали при каждом удобном повороте беседы. Они требуют ее неукоснительного соблюдения от всех, но только, разумеется, не от себя любимого. Себе можно, ибо хороший человек имеет право на слабости и ошибки.

Но в слове ‚альтруист‘ заложен парадокс. Человек, живущий для других, никогда не станет кичиться этим, ибо зачем ему кичится, если он живет для них? Человек, живущий для других, никогда не станет упрекать других, ибо он просто дарит им себя. Человек, живущий для других, не требует от окружающих ‚жить для других‘ — он просто живет для них. Если бы мне показали такого ‚альтруиста‘, я бы охотно признал его таковым.

На самом деле, ‚эгоист‘ — просто честный человек. Он честно говорит вам, сколько стоит его услуга или чего он от вас хочет. ‚Альтруист‘ — это более хитрый эгоист, который, отнекиваясь от корысти, потребует от вас двойную или тройную плату. А то и отработку долга на протяжении всей жизни. Лично я всегда предпочитал иметь дело с честным партнером, который без утайки назначает цену за товар или услугу. И никогда не любил жуликов, которые мнутся и цену не говорят, чтобы потом обвести вас вокруг пальца.

* * *

Мы завтракаем. Мы завтракаем почти по-семейному. Я сижу в домашнем светло-коричневом костюме; Мисси в легком темно-зеленом платье. Мы улыбаемся друг другу, глядя на блестящий кофейник. Эльфийка, посвященная в любые тайны хозяйки, ставит на стол две розетки и вазу с варением из крыжовника — необыкновенно вкусного, хотя у нас, в Англии, оно популярно только в сельской местности. Мне ужасно хочется что-то сказать Мисси, причем очень важное, но что именно, я не знаю. Я просто смотрю в ее сияющие глаза и чувствую счастье: радость от того, что мы можем просто сидеть за этим столом, слушать шум камина и смотреть на вазу с физалисами, украшающую центр стола.

На дворе четвертое января, и за окном ярко синее небо. Заоконная синева заливает все дома, и деревья виднеющегося за окном парка. Голые деревья словно приобрели живость, а вот сосны и ели чувствовали себя как-то неуютно от предвесеннего солнца. Солнечные лучи — наверное, первые за нынешнюю зиму, поселили в столовой легкую дымку, напоминающую о том, что вслед за зимней хмурью обязательно придет весеннее тепло.

— А еще я мечтаю поесть рис, — Мисси с улыбкой взяла бутерброд с сыром.

— Не получится, — улыбнулся я. — У нас его не умеют готовить. Наш рис похож на противную рисовую кашу. А настоящий китайский и японский рис зажарен твердо и сухо, — так, что напоминает по вкусу ломтики жаренного картофеля.

— Правда? А еще я после твоих рассказов хочу посмотреть на живых самураев! Они такие забавные со своими длинными палашами, — Мисси подвинула чашечку и посмотрела на меня с улыбкой. — Мне кажется, что они как игрушечные солдатики, охраняющие детские дворцы.

— Зато фехтуют палашами с невероятной скоростью, — я последовал ее примеру и тоже взял кофе.

— Наверное, это очень красиво? — с интересом спросила Миса. Блеск ее лазоревых глаз выдавал, что она мечтает посмотреть, как это происходит.

— Осторожнее! — поднял я палец. — Пойми, все их халаты, косы, шашки-палаши, бамбуковые рощи, журавли — это все только занавес, скрывающий беспощадную сцену.

— Неужели вы бы не стали ревновать меня, сэр Ланселот, если бы самурай победил ради меня в поединке? — с легкой жеманностью спросила Миса.

— Я бы сказал: «Осторожнее! Не забывай: единственный закон, который признают дети Солнечной Богини Аматерасу — это целесоообразность!» У восточных народов нет милосердия. У них есть только целесообразность и производная от нее вежливость. И ничего больше.

— Они не умеют прощать? — дама взмахом пальцев подвинула мне овсяное печенье.

— Это не правильный вопрос, — я взял кофе и почувствовал прилив радости: впервые в жизни мне кто-то подвинул печенье. — Они могут прощать только если считают это целесообразным и никак иначе. И то не факт, что через двадцать или тридцать лет они не рассчитаются с тобой. Ни у китайцев, ни у японцев не было Нагорной проповеди. Христос учил прощению; Конфуций — целесообразности.

— То есть… Можно вырезать целую область, если это целесообразно? — теперь в ее глазах мелькнул испуг.

— Это не целесообразно, — отпил я кофе быстрым глотком. — Во-первых, с кого потом собирать налоги? Во-вторых, что делать с таким количеством палачей, которые уже не могут жить в нормальном обществе? В-третих, это довольно сложно осуществить. Но если вдруг это будет целесообразно, то император Цинь Ши Хуан Ди именно так поступал с целыми городами.

— А как же их мораль? — удивилась Миса.

— У них нет морали в том смысле, как ее понимаем мы… — сказал я. — У китайцев, например, есть иероглиф ‚Шу‘ — уважение. Я готов уважать всех, даже лопух.

— Лопух? — при этих словах Мисси поставила кофе в блюдце и едва подавила смех.

— Даже лопух. Но лишь до тех пор, пока считаю это целесообразным. Есть, например, царство Вьет, у которого нет своих книг. А почему? Однажды чиновники Поднебесной вывезли и сожгли все их книги. Ибо дикарям не подобает иметь своей письменности: это не целесообразно.

— Я думала, что на Востоке так много мистики и тайна… — Мисапиноа разочаровано посмотрела в на скатертью. Я едва сдержал улыбку. Сейчас Миса напоминала ребенка, которому сказали, что Санта-Клаус не существует, а рождественские подарки отменяются.

— Мистики там почти нет. Мистерии — это по нашей, европейской, части, — кивнул я. — Там все предельно прагматично… Даже духи. И я боюсь, что как только они решат, что целесообразно взять нашу технику, они сделают это быстро и эффективно. Они прекрасные ученики, ибо это целесообразно.

— Мы можем установить над ними контроль, как над Индией, — вскинула голову Миса. 

— Но Китай и Япония другие, их нельзя завоевать, — ответил я.

Взмахнув палочкой, я наколдовал мочалку и маленькое ведро воды. Хозяйка с интересом посмотрела на меня.

— Эти две страны похожи на мочалку, — сказал я. Щелкнув пальцами, я направил ее в ведро. — Мочало впитает в себя воду, а потом отдаст ее. 

По моему приказу мочалка, наполненная водой, вылила ее обратно в ведро. Я улыбнулся, взяв мочалку назад. 

— А в чем их такая сила? — Миса с интересом смотрела на синее ведерко.

— Они обладают удивительным набором качеств: предельный рационализм, высокое самомнение и преклонение перед вышестоящими — вплоть до самоубийственного выполнения их приказов. 

— Как и русские, — покачала головой Миса.

— Русские — обычные кочевники евразийских степей, — пожал я плечами. — Их мораль: храбрость в бою и полная переданность правителю. Империю им помогли, кстати, построить китайцы, — развел я руками. 

— Китайцы… Русским? — Миса не могла скрыть удивления, а я — восхищения ее осанкой. Теперь я знал, что такое обнимать эти тонкие обнаженные плечи…

— Не забывай: у Чингиза, их первого правителя, канцлером был Елюй Чу-цай! Именно он создал администрацию и финансовую систему русских. Как ни странно, но Россия — творение китайцев, отпочковавшееся от них. 

— А Елюй создавал Россию… Как Китай? — в глазах Мисы стояло неподдельное любопытство. 

— И да, и нет, — улыбнулся я. Хозяйка махнула эльфийке, что она подоила мне кофе.

— Так да или нет? — Миса подавила легкий смешок.

— На Востоке, дорогая, нет ответа «да» или «нет». Там есть ответ «и да, и нет». Ты можешь быть «и зол, и добр». Или «ни зол, ни добр». Елюй был последователем Шан Яна — философа и мага, которого отвергли китайцы.

— Разве можно быть ни добрым и ни злым? — удивилась Миса.

— Что же, тогда расскажу тебе одну поучительную историю, — пристально посмотрел я на даму. Хозяйка, поймав мой взгляд, лукаво отвела в сторону синие глазки, затаив в них искорку игривой стыдливости. — Думаю, я не сильно удивлю вас, миссис Блишвик…

— Вы вспомнили о моей фамилии, сэр Ланселот? — кокетливо поиграла хозяйка плечами.

— Иногда надо и вспоминать, в чьем замке я гощу, — усмехнулся я.

— Какая предусмотрительность у Рыцаря Озера, скажите на милость! — Мисапиноа послала мне улыбку и подвинула мне взглядом кусочек кремового пирожного.

Я ответил ей легкой улыбкой благодарности. Все-таки это удивительное чувство, когда женщина пододвигает тебе кофе или пирожное. Вроде бы ничего особенного в этом нет, но почему-то этот жест рождает особое чувство внутреннего счастья. Странное ощущение, что теперь у тебя всегда все будет хорошо. «Должно быть, по этому жесту и можно отличить влюбленную девушку от невлюбленной», — подумал тогда я.

 — Так вот, удивлю вас, миссис Блишвик, — я тоже послал ей легкую улыбку. — Французы с их революциями и мечты о всеобщем равенстве наивно воображают, будто строят нечто новое. А между тем, они лишь повторяют то, что прошли китайцы за тысячи лет до них!

— Неужели и там были безумцы, мечтавшие о всеобщем равенстве? — с презрением фыркнула Мисапиноа.

— Именно так. В четвертом веке до новой эры в Поднебесной жил философ Шан Ян. Будучи незаконным сыном правителя царства Вэй, он мечтал построить государство, где все поданные будут равны перед лицом правителя. Прежде всего, он мечтал уничтожить аристократию и древние традиции, а всех подданных уравнять в правах и имуществе.

— А это не сказка? — Мисси с интересом посмотрела на меня. — Если бы я не знала вас, то, право, подумала, что вы, сэр Ланселот, написали сатиру на французскую чернь, — кокетливо поиграла она домашней белой туфелькой.

— Увы, это сущая правда. «Почитание традиций, культ предков, заветы Конфуция, ценности, учёность, ритуал, музыка, литература являются паразитами, которые отвлекают народные массы от Единого — заготовки зерна и войны», — писал Шан Ян. Он даже настаивал, что ради всеобщего равенства не должны допускаться даже очень красивые мужчины и женщины. Но вот беда — кто будет следить за всеобщим равенством?

— Какая-нибудь шваль, дорвавшаяся до власти? — предположила Мисси.

— Шан Ян пошел дальше, — кивнул я. — Он утверждал, что всеобщее равенство могло создать только всесильное государство, то есть чиновники из плебса. «Правитель царства должен управлять государством, не обращая внимания на древние традиции и суждения народа‘, — учил Шан Ян. Он должен гарантировать навсегда равенство песчинок, чтобы ни один человек не смел поднять голову выше уровня старательной посредственности. Шан Ян предложил даже запретить науки и искусства: поощрялось только земледелие.

— И этот Шан реализовал свой план? — в голосе Мисапиноа послышался интерес.

— К несчастью, да, — ответил я. — Он построил такое государство в своей области Шан. Для контроля за населением Шан Ян ввел не только одинаково бедную одежду, но и систему круговой поруки.

— А это как? — спросила Миса.

— За действия одного человека отвечали все его соседи, включенные в ‚пятерки‘ и ‚десятки‘. Это заставляло всех подданных следить друг за другом и заранее доносить властям на соседей. Это же морально и неэгоистично! — хмыкнул я. — Однако, когда начались войны, защищать Шан Яна никто не стал. Правители династии Цинь разбили его армию, а сам Шан Ян был схвачен и казнен. Никто не хотел быть счастливым насильно.

— А причем здесь русские? — удивилась Мисапиноа.

— Елюй Чу Цай* увидел в обществе кочевников идеальное поле для мягкого варианта идей Шан Яна, — ответил я. — Покоренные русскими народы занимаются ремеслом и земледелием, а сами русские войной. Для хана нет простых и знатных — все воины и равны в своем бесправии. Но и сам хан выбирается на Курултае и обязан следовать воле Небесного Воителя — Чингиза. Елюй написал эти законы для Темуджина. 

— Теперь понятно, как русские побеждали врагов, — задумчиво сказала Мисапиноа. 

На какой-то миг мне показалось, что в синих глазах Мисы мелькнуло что-то вроде восхищения. Она восхищалась империей русских? Я прищурился, но блеск в ее глазах тотчас исчез. 

— Как ты уже догадалась, правильный ответ «и да, и нет». Китайцы уверены, что это они покорили русских. Их воины и ханы женились на китаянках, а дети стали китайцами. 

— И правда мочало, — подтвердила задумчиво Миса. — А в России такого не было?

— Нет, — покачал я. — Русские вырезали славян, а их женщин забрали себе на трофей. 

— Они были беспощадны к врагам? — эльфийка подлила Мисе кофе с молоком. 

— У предков русских был жестокий  обычай: правителей покоренных стран они клали под бревна и пировали, сидя на них. А дочерей или молодых жен тех правителей ставили нагими на те же бревна, — кивнул я, также пригубив кофе. 

— Какая жестокость! — побледнела Миса.

— Это Восток, — равнодушно пожал я плечами. — Японские самураи добровольно убивали себя во вражеской стране, чтобы дать повод к желанной войне. Помнишь, я говорил тебе: у восточных народов нет милосердия, есть только целесообразность!

— В чем же целесообразность в таком жестоком пире? — спросила Миса.

— Победитель заслужил торжество, а род врага не должен иметь мстителей.  И главное: русские знали от Елюй Чу-цая, а тот от Шан Яна, что неразумно оставлять недобитого врага. 

— И они не изменились?

— Славянки научили их гигиене и носить европейское платье, своему псевдо-христианству.  Но детей от славянок они воспитали, как своих, по законам «Ясы» Чингиза. Триста лет ханы воевали друг с другом за наследство Чингиза, пока не победили ханы Москвы.

— Разве они не были потомками князей Киева? — удивилась Миса.

— Очередная сказка царя Петра! Они потомки кого-то из детей Чингиза и наложницы — княжны Анны из одного города на «Ч», — фыркнул я**. — Вот и все. Китай впитал их, а славяне нет, но русские взяли кусок философии Шан Яна!

— И правда парадоксы,  — покачала головой  изумленная Миса.

— Причем, заметь: наши парадоксы — это тайны, а их парадоксы — игра голого разума без чувств.

Я посмотрел в окно. Небо было низким, но удивительно синим для января. Солнце и холодный ветер — все это напоминало о том, что зима, хотим мы того или нет, пошла на вторую половину. А вторая половина всегда короче первой: и в природе, и в жизни. Из окна открывается чудесный вид на лужайку, залитую холодным солнечным светом, за которой виден не то лес, не то лес. Я делаю последний глоток кофе и мечтаю поскорее спуститься вниз к лужайке по убегающей вниз  мраморной лестнице — этой странной роскоши на фоне одряхлевшего замка. 

— Не могу понять: это парк или лес? -спросил я с чуть насмешливой интонацией.

— Все-таки парк… — Миса отвечает мне с легкой улыбкой в глазах. — Но он у нас особенный, не французский с правильными дорожками и клумбами, а старинный и почти дикий.

— У нас вот не было парка, — вздохнул я, глядя на солнечные блики.  — Только фамильный лес, убегающий к морю.

— В самом деле? — Мисси отодвинула взглядом чашку кофе. — Без парка все-таки… Грустно!

— Всегда мечтал увидеть настоящий парк, — посмотрел я в окно. 

— В таком случае, что вам мешает, сэр Ланселот, предложить прогулку даме? — Красавица чуть кокетливо подвинула плечом, но только самую малость: ровно так, как того требовал этикет.

— Парк то ваш, миледи, — шутливо ответил я. 

— В таком случае,  я даю свое разрешение на приглашение, сэр Ланселот, — улыбнулась Мисси и опустила ресницы. 

* * *

Через несколько минут мы выходим на просторную террасу. Мисси держится за мою руку и улыбается внезапно вышедшему солнцу. Для прогулки она надела темно-серый плащ, коричневые перчатки, белую шляпке и легкую вуалетку. Я смотрю на небольшую пристройку с громадными окнами: летняя столовая. Интересно, что хозяева не могут нормально отремонтировать фамильный замок, зато красивую веранду достроить не забыли. У нее, похоже, есть свой вход, возле которого лежат две статуи грифонов. Не сомневаюсь, что у них есть небольшой волшебный эффект: ревут и извергают огонь в полдень, например. Впрочем, теперь у их хозяйки от меня вряд ли есть большие секреты.

— Вам нравится свой замок? — спросил я.

Мисси помолчала с минуту, словно обдумывала ответ на мой вопрос. Затем, посмотрев на лужайку, рассеянно кивнула.

— Трудно сказать… Этот замок по-своему приятен. Я постаралась привести в порядок веранду, несколько комнат и парк. И все же назвать его до конца своим я не могу.

— Из-за мужа? — мы миновали среднюю террасу и быстро спускались вниз.

— Пожалуй… наверное, да. Я все равно не чувствую себя здесь, как дома, — вздохнула моя спутница.

— Вы тоскуете по семье? — спросил я. — Кончено, каждый из нас любит свою семью… Но пока, простите, то, что вы мне рассказала о воспитании мисс Фибби Блэк, не сильно способствует ностальгии. Мне казалось, что после такого вы были счастливы стать даже леди Блишвик!

Мисапиноа посмотрела на две стоявшие у крыльца темно-синие гипсовые чаши, буквально усыпанные цветущими розами и флоксами. Я снова не мог не удивиться, что зимой ей удается поддерживать парк в блестящем состоянии. На мгновение у меня мелькнула тревожная мысль, не обидел ли я ее своим вопросом. Но на губах Мисси мелькнуло подобие светской улыбки: она, похоже, размышляла о том, что следует мне ответить.

— Я уважаю мисс Фибби Блэк** за то, что она сделала для нашей семьи и меня, — спокойно ответила Мисси. — Наверное, девочкой я рассуждала, как и вы. Она казалась мне холодной, мелочно-жестокой и придирчивой.

— А разве это неправда? — удивился я, удивляясь, насколько зеленой осталась трава на зимней лужайке.

— Теперь я понимаю ее куда лучше. Её жизнь пошла не так, как она хотела. Да, она смогла заставить всех поверить в то, что это её осознанный выбор — воспитывать девушек из рода Блэк, но это сродни хорошей мине при плохой игре. Она лишь гувернантка, приложение к нам, ее воспитанницам: сначала была я, потом Андромеда с Кассиопеей, теперь — совсем маленькие Айла с Элли… Она гувернантка, а кто у нас обращает на них внимание? У вас была гувернантка, сэр Ланселот? — лукаво посмотрела она на меня.

— Нет… — Гравиевая Дорожка убегала вниз, в сторону большой лужайки, и мы осторожно подошли по ней. — Меня всему обучала матушка миссис Гризельда Роули.

— Которая в душе осталась настоящей и почтенной леди Лестрейндж, — маленькие замшевые сапожки Мисапиноа легко наступили на гравий. — Простите, но мисс Фибби всегда звала ее миссис Лестрейндж.

— Ну, а наказание доставалось мне от тети Агнессы Лестрейндж, — прищурился я на солнце. — Которая, как вы знаете, ныне стала миссис Эйвери.

— Что же, результаты ее воспитания оказались блестящими, — чуть насмешливо посмотрела на меня миссис Блишвик.

— Тогда я думал иначе, — улыбнулся я в ответ. — Как все мальчишки, я был шалопаем. Кстати, глядя на Сигнуса мы с Арни думали: неужели у вас, Блэков, не было ни одного гордого своевольного хулигана?

Синие глаза Мисси весело посмотрели на меня.

— Вы знаете, как воспитывают очень гордых и своевольных хулиганов, сэр Ланселот? — немного жеманно спросила она,

— Розги или режущее перо? — весело уточнил я.

— Нет… Есть такое растение — американский клен. Можно нарезать его молодые ветки и замочить их в соли. А потом учить своевольных хулиганов ими: не как розгами, а как одиночными гибкими прутьями!

— Это же совершено жуткие прутья… — от слов Мисси мне стало как-то не по себе. — Боль, наверное, почти такая, словно снимают кожу… — вспомнил я розги тети Агнессы. — Почти что ‚круцио‘…

— Верно. Но ‚круцио‘ не дает того психологического унижения, как долгая порка прутом, — подтвердила Мисапиона. — Через некоторое время самый своевольней хулиган станет примерным ребенком!

— А если нет? — с интересом посмотрел я на холодное синее небо, которое, казалось, сливалось с синими глазами моей спутницы.

— Тогда для просветления остается ‚круцио‘, — спокойно ответила дама.  — Такому ребенку это только пойдет на пользу!

Парк, между тем, оказался гораздо светлее, чем я предполагал. В центре, как и положено, шла каменная аллея. Я не сомневался, что она ведет к небольшому фонтану. Вокруг аллеи стояли посадки из аккуратно подстриженные кустов. По бокам шел обычный сосновый бор, иногда разбавленный кленом и ясенем. По бокам слышался стрекот каких-то зимних птиц и стук дятла. Я подумал, что пришла пора разузнать сведения, которые помогут приоткрыть тайну зеркал в доме Блэков.

— Раз уж вы рассказали мне о мисс Фиби, можно я спрошу и об остальных ваших домашних? — спросил я с легкой иронией.

— Ваш интерес к моей семье слегка настораживает, сэр Ланселот, — улыбнулась Мисси. — Дайте-ка угадаю… — Вы пытаетесь определить, кто из нашей семи мог быть причастен к истории с зеркалами?

— Именно так… — кивнул я.

— Поверьте, никто, — вздохнула Мисси, рассеянно посмотрев на лежавшие неподалеку валуны. — Мой отец открыл то крыло только несколько лет назад. Мы даже не подозревали о его существовании.

— Гм… Неприятный вопрос, но поймите меня правильно. А был ли ваш прошлый жених в том крыле?

— Нет… — покачала головой Мисси. — Мы разорвали помолвку до того, как отец открыл то крыло.

— Хм… А Сигнус…

— Я даже знаю, что вы сейчас скажете, — синие глаза миссис Блишвик невесело улыбнулись, а ее коричневая перчатка сильнее сжала мою руку. — «Допустим, что знал. Допустим, что поделился с кем-то с кем-то сведениями».

— А такое невозможно? — спросил я. Мы как раз прошли мимо валунов и взобрались на небольшой косогор.

— Видите ли, сэр Ланселот, я росла в другой семье, чем вы. Вы все-таки Лестрейндж… — Миса приостановилось и незаметно поставила ножку на носок. — Ваш род всегда был связан с политикой, а мы, Блэки, от нее очень далеки. У нас могли быть игры с завещаниями и приданными, но никак не с министерскими и политическими тайнами, поверьте.

Последние слова Мисапиноа произнесла четко, словно давая мне возможность получше их осмыслить.

— И тем не менее, вы вступили в политику, мисс Блэк, — я намеренно назвал ее так, желая подчеркнуть ее свободный статус.

— Я знаю, — перчатка Мисы ласково погладила мой локоть. — Поэтому готова дать сэру Ланселоту любые сведения о моей семье.

Мы осторожно подошли к высокому грабу, который почему-то был огорожен. Не знаю почему, но грабы мне казались всегда чем-то романтическим, пахнущим луками и осадами замков Средневековья.

— Ваш брат Сигнус, как я уже понял, редкий мерзавец? — посмотрел я на большую клумбу. Благодаря магии здесь и зимой цвели золотистые бархатки и красные герани.

— Сигнус… — вздохнула Мисси. — Гордый, заносчивый, чувствительный ко мнению общества, ставящий безупречное имя и репутацию нашей семьи превыше всего на свете. Единственный, кто еще хоть как-то удостоился его внимания — это наследник. Но при всех его мерзких качествах, — Мисапиноа брезгливо дернула носиком, — он безупречен в защите репутации нашей семьи!

— Однако… — Я подал ей руку при спуске. — Вы о нем лучшего мнения, чем он о вас.

— Я просто стараюсь быть объективной, — каблуки Мисы легко стучали по ступенькам. «Какая же она легкая», — вспомнил я ночь, и вдруг, презрев приличия, подхватил ее на руки. От неожиданности женщина вскрикнула и начала дергать ножками, хотя тут же успокоилась.

— Сэр Ланселот… Извольте соблюдать приличия! — произнесла она с напускной строгостью, хотя ее лазурные глаза светились счастьем.

— У меня тоже должны быть права! С моей прекрасной дамой я не имею право даже закурить, — шутливо сказал я.

— Не имеете, — улыбнулась Мисапиона, пока моя рука нагло лежала у нее под коленками. — Привыкайте к ограничению свободы, сэр Ланселот!

Не обращая внимание на протесты, я покрутил даму в воздухе, а затем легко поставил на землю. Какая же она легкая! Мгновение она строго смотрела мне в глаза. Я засмеялся, взял ее за плечи, и мы снова слились в поцелуе, жадно лаская языки друг друга.

— Перед первым поцелуем сэр Ланселот так растерялся, что спросил меня про Уругвай и Парагвай, — Миса насмешливо посмотрела на меня, когда мы, наконец, отстранилась друг от друга.

— Придется теперь спросить про диктатора Росаса в Аргентине, — я насмешливо смотрел в ее глаза.

— Котрого мы так отлично побили? — задорно спросила Мисапиноа, положив перчатку мне на плечо.

— Это было не так уж трудно… — ответил я. — Они же дикие! Плантаторы в сомбреро, лихо бьют бичом и удирают от первого выстрела!

— И курят, как вы, сэр Ланселот, — Миса насмешливо посмотрела мне в глаза, и мы снова слились в сладком поцелуе.

Оторвавшись, я повел даму к обрыву, над которым высился маленький мостик. На бледных щеках моей спутницы выступила легкая краснота. Мы остановились на небольшой полянке, окруженной дубом и тремя ясенями. Без листвы они казались трогательно беззащитными, но весной они зазеленеют новой листвой и закроют полянку кронами. Я посмотрел вправо. Сбоку поляны виднелся старый гранитный камень, напоминавший острый клык. Весной его основание скроет зеленая трава. Но сейчас, стоя на редкой жухлой траве, он напоминал огромный клык кабана.

— Ладно, вернемся к делу. Хранительница нашего Дома, Элладора Блэк, — загнула пальчик Миса. — В нашей семье ее ужасно не любят и за глаза зовут «Старой Гадюкой».

— Неужели такая зловредная? — искренне удивился я.

— Весьма. Я в детстве боялась ее больше всех. Строго говоря, она не Блэк, — ветер чуть шелохнул изящную вуалетку моей спутницы. Полвека назад ее выдали её замуж за Амикуса Кэрроу I. Вы не слышали о нем? — с интересом спросила красавица.

— Только про фамилию Кэрроу, — улыбнулся я. Солнечный лучик изящно пробежал по каменному валуну. Ступеньки террасы продолжали убегать вверх, словно зовя нас куда-то.

— Да, вот она слава… — Миса чуть посильнее оперлась на мою руку. — А между тем, он сделал себе состояние на производстве котлов, ввел у нас моду на Шведские гонки на мётлах, после чего проиграл на ставках половину состояния.

— А я бы выделил часть денег, чтобы открыть для себя тайну: зачем люди играют? — спросил я, глядя на спящие дубы, под которыми валялись осенние желуди. — Ну неужели они правда рассчитывают выиграть?

— Все равно не поймете, — качнула головой дама. — Вы не авантюрист и слишком любите целесообразность, сэр Ланселот, — съехидничала она.

— Что же… Это уже кое-что, — сказал я. — Пожилая дама, которую не любит вся семья…

— Нет-нет, — живо запротестовала Миса. — Я, видимо, создала у вас неверное представление. «Старая Гадюка», какой бы она не была, никогда не пойдет против нашей семьи!

Мы подошли к навесному мостику. Под ним был старый крепостной ров, аккуратно обложенный серым базальтом. Камень был явно диким и старым: сквозь него проступали ростки травы.

— Нет, не подозреваю… Скорее, я подозревала бы в чем-то другого человека, чужого, но вошедшего в нашу семью. — Мы шли по качавшемуся навесному мосту, но Миса словно не замечала этого. — Я имею ввиду Эллу, жену Сигнуса.

— Так… С этого места, пожалуйста, поподробнее… — снова посмотрел я вниз, стараясь не пропустить ни слова.

— Трудно сказать что-то определенное… Мой брат Сигнус женился на одной легкомысленной, но весьма хитрой особе Элле Макс. Сейчас она родила ему двух дочерей — Айлу и Элли. Мне кажется, что Элла ветрена может ему изменить. Хотя… — глаза Мисы беснули, — лично я не буду против рогов Сигнуса!

— Интересно… Вы бы подозревали Эллу только из-за лекомыслия?

— Не совсем… Скорее, из-за ее беспринципности, — сказала Мисапиноа. — Мне кажется, такой человек, как она, вполне может выдать семейную тайну.

— Наверное, такая особа как ваша Элла н выдержит первой трудности? — посмотрел я на ветви.

— Ммм… Нет. Она… Как бы точнее сказать… Она умна, предусмотрительна и очень эгоистична. Развод с Сигнусом, если бы он случился, причинил бы ей некоторые неудобства, но ей бы хватило ловкости обратить его в свою пользу, так что свет осуждал бы злодея-мужа, а ей бы сочувствовал.

— Я начинаю понимать… А Элла была в той части дома, где стоят зеркала?

— Да, — спокойно ответила Миса.

Я задумчиво посмотрел на листья пихт. Интересно, что и здесь есть эти пушистые растения. Солнечные лучи удивительно играли в их лапах, освещая, как на картинках, их ветки с длинными иголками.

— Но я ничего не утверждаю… — раздался голос моей спутницы. — Я только говорю, что единственный человек в семье, кому я доверю меньше всего, это Элла.

— Остался только сам Ликорус Блэк, — улыбнулся я, стараясь снять неловкость. Я намеренно подбирался к ее отцу как можно дольше.

— Да, Ликорус мой отец, — Мисапиноа посмотрела на верхушки деревьев. — Мне трудно говорить о нем… Он никогда не был близок нам, детям. Он человек холодный, строгих правил, безупречен в отношении интересов семьи и рода.

— Гм… А зачем ему было устанавливать зеркала? — спросил я, все же нагло достав трубку.

— Понятия не имею. Разве что… — понизила голос моя прекрасная спутница… — Его попросили это сделать. А, может, заставили…

— Интересная мысль! Намекаете на аврорат или министерство? — прищурился я.

— Я этого не говорила, — внимательно посмотрела на меня Мисапиноа. — Так, сэр Ланселот, курите всласть, а потом идите к тому белому домику, — показала она на видневшееся между деревьями белое пятно.

— А что там? — с интересом спросил я.

— Моя конюшня, — кивнула Мисапиноа. — Подходите, как покурите. Там мой гиппогриф Крувс уже заждался хозяйку.

Я отхожу в сторону, и сладко затягиваюсь трубкой. Не бог весть что, но кое-какие интересные выводы сделать можно. Я вспоминаю наш давний диалог со Слагхорном. «К тому же мы не знаем, какими методами на него воздействовали. Совсем не обязательно насилие над волей, принуждение — проще прибегнуть к обману», — любил говорить он. Вот и я сейчас пытаюсь сфокусироваться на услышанном.

Миса откровенно намекает на Эллу. Действительно, или просто женская нелюбовь? По мне так куда подозрительнее Старая Гадюка или Сигнус. У обоих могли быть мотивы для установления зеркал. Понятно, что есть еще сам Ликорус, о котором я узнал не так и много. А то немногое, что узнал о его отстраненности и скрытности, не способствует моему доверию к нему. Почему ему, Старой Гадюке или Сигнусу за деньги не установить зеркала наблюдения? Да и Элла за звон монет могла помочь проникнут в то крыло любителям устанавливать подобные системы. Заколдованный круг — все на подозрении, а ни к кому не подступишься.

Когда я подошел к конюшне, Миса уже успела переодеться в белый костюм для верховой езды. Черные сапожки отливали глянцем. Крувс оказался довольно крупным темно-серым гиппогрифом, причем, судя по его фырчанию, ужасно норовистым. Мисапиноа, не обращая внимания на мой приход. поводила ладонью в воздухе, и щетка задвигалась по гриве Крувса. Гиппогриф зафырчал и задергал мордой.

Мисси, ничуть не испугавшись, сама накинула на него седло, вытянув тонкой рукой стремена. Затем быстро прыгнула в него, оттолкнувшись от земли. Мгновение — и маленькие черные сапожки Мисси встали в петли стремян. Наездница качнула ими так, что опоры стремян оказались строго по центру подошв ее сапог. Я не мог не восхитится происходящим: у Мисси было не дамское, а настоящее седло, в котором она держалась так лихо, словно родилась наездницей.

Крувс громко фыркнул и потряс головой. Мисси, однако, вновь качнула сапогами в стременах. В тот же миг острые колесики ее шпоры укололи бока гиппогрифа: всадница проверила их остроту. Ее маленькая черная перчатка осторожно взяла поводья и зафиксировали контрольную защелку. Гиппогиф фыркнул, но Мисси только жестче подтянула вожжи.«Да все, все уже!» — подумал я с легким восхищением, словно намекая гиппогрифу, что он покорен. Я посмотрел на поляну для верховой езды. Миса, уверенно натянув поводья, помчала Крувса разминаться на перед взятием барьеров. Поскольку я сам не был хорошим наездником, то мог лишь с восхищением смотреть ей вслед, пытаясь снова осмыслить информацию, что предоставила мне эта амазонка.

* * *

Самым необычным предметом в спальне Мисы был «павлиний камин». Собственно говоря, сам камин, обложенный белым мрамором, не содержал в себе ничего необычного: Миса сказала, что он даже не подключен к каминной сети. Зато над двухъярусной каминной оправой висел огромный образ павлиньего хвоста. Эта неказистая птица, распушившая свой пышный сияющий хвост, закрыла сине-зеленым цветом всю громадную настенную нишу. Кончики перьев сияли огненными оранжевыми фонарями с синей подсветкой. Каждый час павлин кричал неприятным высоким голосом, словно напоминая, что в мире не существует совершенства.

Каминные часы в виде кобры показывают половину третьего — самый глухой час ночи. Мы обессиленные, но счастливые, лежим, прижавшись друг к другу. Сегодня я усилил камин, и нам практически не нужно теплое одеяло. Я сам не чувствую тела: мне кажется, оно расслаблено и выброшено на берег теплого моря, а я сам взлетел над морскими волнами. Миса, как вышедшая из морской пены Венера, прислонила ко мне белоснежное бедро и растрепала золотистые волосы на моем плече. Несмотря на усталость, нам не хочется спать — нам хочется болтать друг с другом о всяких пустяках, пока мы наберемся сил для новой схватки.

— Я люблю смотреть, как сияет елка, — говорю я. — В этом есть что-то таинственное… Таинственные огни елки.

— Да… — шепчет Миса. — Я тоже люблю сосну. Знаешь… Огоньки прячутся в длинные иголки.

Накануне мы устроили себе вечером забаву. В спальне не было елки, но я уговорил Мису поставить маленькую сосну и нарядить, словно Рождество и Новый год были еще впереди. До Двенадцатой ночи, когда разбирают елки, оставалось всего два дня. Но мы, словно дети перед Сочельником, обсуждали золотистые шары и вешали вместе гирлянды «огоньки фей». У меня завалялся маленький китайский шар с чаем, и он с помощью левитации был торжественно повешен Мисой на пушистой задней ветке. Фея в белом фонарике взмахнула палочкой, и свет озарил матовым облаком красный шар, словно мы шли по вечернему сказочному лесу. «Зимняя сказка», — подумал я, с наслаждением гладя ее локоть.

 — Знаешь, в России ставят громадные елки, — прошептала Миса. — А на улицах так холодно, что извозчики жгут костры!

— Ты была в Санкт-Петербурге? — спросил я. Феи на елки ответили мне переключением горящих огней, озарив золотые шишки и кричащую сову синим светом.

— Да… — вздохнула Мисапиноа. — Мы ездили туда зимой сорок восьмого года.

— Зачем? — быстро спросил я.

— Мой муж ездил туда по каким-то делам, а я сопровождала его по делам. Мы жили недалеко от Адмиралтейства, рядом с Невой. Теперь там роскошь: совсем не похоже на шатры их предков! — улыбнулась Миса.

— Надо же… — погладил я ее волосы, глядя, как огни фей освещают лапы ели красным светом. — А что тебе больше всего запомнилось в Санкт-Петербурге? Кроме балов, где танцевали эти чудные ножки, — я не мог отказать себе в удовольствии взять в ладонь ее маленькую ступню.

— Перестань… — притворно фыркнула Миса. — Я никогда не забуду сфинксов.

— Кого? — изумился я.

— Сфинксов… — прижалась ко мне Миса. — Укрой меня лучше! — Я нехотя закрываю одеялом ее ножки до колен, пока зеленые огни фей не бросают на нас неясные облака. «Любовь — зимняя сказка… Только зимняя», — думаю я.

— Сфинксов?

— Да… Настоящих… — Миса задумчиво смотрит на сосну, словно о чем-то размышляя. — Русские привезли их Египта. Это сфинксы фараона Аменхотепа XIV. Они стоят у них возле, а Академии художеств.

— Но ведь это наверняка темномагический портал! — шепчу я.

— Не знаю. — коленка Мисы уже нетерпеливо начинает играть с моей ногой. — Но они красиво смотрятся в метели недалеко от Зимнего дворца. А метели там вечерами действительно… синие, каких нет у нас…

—Сияет! — быстро сказал я и сразу привстал.

— Кто? — Миса явно не хотела вставить из теплой постели и лениво положила руку на плечо.

— Наш фонарик! — прошептал я. Синий маленький жучок в самом деле переливался. — Они пришли!

Вскочив с кровати, я накинул синий халат с рисунками красных драконов и завязал взглядом завязки. Мое тело еще хранило сладость и аромат ее нежной кожи, словно оно было покрыто тончайшим маслом.

— Они в комнате? — забыв все на свете, Миса отбросывает одеяло и ставит длинные белоснежные ножки на ковер. Я всегда восхищался ее самообладанием и умением брать себя в руки в самых сложных ситуациях.

— Да. — Я на ходу надеваю туфли. Бери палочку и следуй за мной. — Миса как рад накинула белый китайский халат и обвлась в домашние синие туфельки, так что мои советы излишни.

— Следуй за мной. Они могут быть очень опасны… — шепчу я, когда мы выбегаем в коридор. — Я сразу поставлю защитный барьер.

— Понимаю… — бодро отвечает синеглазка, легко стуча каблуками. — Не волнуйся, я буду бить сразу «Imperio» или «Crusio».

«Вот что значит Блэк!» — снова подумал я с восхищением. Мы молча бежим по коридору, хотя и взявшись за руки. С теплом рук друг друга нам не страшно ничего. В коридоре пустынно, словно никого и не было. Мы вбегаем в чердачную комнату. Я озаряю ее японской «морской защитой», а Миса бьет «Imperio». Но все тихо, хотя нашего жука уже нет.

— Ну? — спрашивает Миса, пока я активизирую устройство памяти.

— Арнольд… — шепчу я, отходя к свечам. Миса смотрит на меня без изумления, кивая, словно ожидала ответ.

* * *

Я снова смотрю на эту колдографию. Здесь нам с Арнольдом по восемнадцать. Сзади стоит подпись Арнольда: «Дружба — бесценный дар, не имеющий цены». Тогда я был полностью согласен с его словами. Но теперь… Я прикрываю глаза и массирую веки. К сожалению, дружба имеет цену. И эту цену мне пришлось заплатить мне сполна.

Примечания:

* Елюй Чу Цай (1189 — 1243) — государственный деятель Монгольской империи, советник Чингис-хана и Угэдэя.

** В XVIII-XIX вв. в Западной Европе было распространено мнение, что Московские князья были не Рюриковичи, а потомки Чингиз-хана и полумифической княжны Анны Черниговской.

** Все характеристики семьи Блэков взяты из фанфика «Сага о Блэках» Lady Astrel и его обсуждений. Выражаю благодарность.

Когда я говорил, что Дао не наказывает нас, а исполняет наши желания, то не шутил ни одной минуты. Наказание Дао есть исполнение нашего заветного желания. Правда, чаще всего, это происходит так, что мы жалеем о самом желании. В такие минуты ужасно жалеешь, что оно исполнилось, а не осталось сладкой грезой, согревающей душу своей несбыточностью.

В правоте этой мысли я убедился в осенью семьдесят седьмого года. Тогда из-за войны России с Портой меня перебросили в Египет. Том я познакомился в Александрии с магловским профессором истории Энтони Фоссетом. Мы сразу завели приятельские отношения. Я с большим удовольствием слушал рассказы этого относительно молодого темноволосого человека с веселым блеском в глазах, а он… Не знаю, чем именно он заинтересовал меня. Может, умением слушать, а может чем-то еще. Мне нравилась его новомодная манера носить походный костюм горчичного цвета. Мы, люди старого поколения, не могли представить иного, кроме угольно-черного или светло-бежевого.

— Знаете, мистер Роули, однажды я пережил ужасно горькое разочарование… — улыбнулся Фоссет, стукнув своей тонкой черной тросточкой.

— В любви? — бросил я. — Это разочарование пережили мы все.

— Нет. В профессии, — дернулась щепоть его усов.

День клонился к закату и приятный морской бриз долетел до нас с морской глади вместе с набегавшими на берег пенящимися волнами. Мы остановились у парапета и вместе посмотрели на морскую гладь. В Александрии море темно-синее, словно насыщенное средиземноморским солнцем. Я не спешу с выводами и продолжаю слушать.

— Как-то на уроке в школе я узнал, что в девятом и десятом веках рыцари и бароны построили кучу замков, — вздохнул он. — В учебнике нам рассказывали романтические истории об их осадах, подземных ходах, ведущих к дремучему лесу, глубоких рвах и мощных башнях. С тех пор я ужасно мечтал найти замки девятого или на самый худой конец десятого века.

— А их, естественно, не существует? — спросил я.

— Вы очень догадливы, мистер Роули… — вздохнул он. — Я видел много замков пятнадцатого века, реже четырнадцатого, иногда тринадцатого. Я видел фрагменты башен двенадцатого века. Но замков девятого и десятого веков, откуда вели подземные ходы к дремучим лесам, мне встретить так и не довелось.

— Тринадцатого вас не устраивали? — спросил я с теплой иронией и достал я трубку.

— К сожалению, нет, — мой собеседник последовал моему примеру. — Начитавшись романтических историй про рыцарей, баронов и штурмы замков в девятом и десятом веках, я ужасно хотел увидеть их своими глазами. Тем более, что я твердо верил: один замок тех времен все-таки существует!

— А вот это уже интереснее, — выпустил я по привычке струйку дыма. — В любом правиле меня всегда интересуют исключения, — добавил я. Что, кстати, было чистой правдой: всегда интересовался ситуациями, для которых правила не действительны, ибо хотел узнать почему.

— В нашем учебнике рядом с захватывающим рассказом о штурме замков в десятом веке была картинка удивительного замка на скале, — продолжал Фоссет. — Это был небольшой замок в горах с устремленной вверх тонкой изящной башней из белого камня. Она словно возвышалась над горами с массивные лесом. А сам замок также был украшен мелкими башнями и изрезан полукруглыми окнами.

— И вы нашли тот, последний замок десятого века? — спросил я, хотя уже заранее знал, что ответ будет отрицательным. «Наверное, он рухнул, когда Фоссет нашел его или что-то в таком роде», — подумал я.

— Я долго искал о нем сведения, пока не увидел его в одном путеводителе. Там я узнал, что он находится в Баден-Вюртемберге, местечке Ханнау. Я поспешил туда и, представьте, погодим сентябрьским днем увидел этот замок на горе во всем его великолепии! Тонкая высокая башня была белой. Белой, как и я предполагал…

Я молчал, внимательно глядя на волны. Когда человек рассказывает о сокровенном, лучше его не перебивать.

— Даже тот же ров! Для меня это было двойным удовольствием, — вздохнул Фоссет, — найти его именно в сентябрьский день. Ведь именно ранней осенью я придумывал кучу историй о штурме этого замка, о пирах, охоте и сказочных чудовищах живущих возле него. Я представлял себе погожий осенний день с легкой дымкой, заросший плющ и дикий виноград, возвращение с охоты… И вот теперь все мои мечты словно сошли с картинки!

«А так не бывает, — подумал я, глядя на море. — Скорее, всего сейчас будет какая-то пакость». — Волны, набегая, разлетались о берег, поднимая вверх маленькие камушки.

— Я стоял и с восторгом смотрел на окутанные осенней дымкой горы, — продолжал мой собеседник. — Но на душе появилось не хорошее предчувствие: как странно, что здесь так мало изменилось за тысячу лет! Это были не руины, а словно волшебство перенесло меня на девятьсот лет назад.

— Вопрос, правда, интересный, — посмотрел я на морскую рябь, усиливавшуюся от ветра.

— А загадка решалась просто, — ответил Фоссет, пыхнув табаком в щеточку черных усов. — Замок назывался Лихтенштейн…

— Лихтенштейн? — переспросил я. — Но ведь я слышал о нем, когда заканчивал… — Я вспомнил, что тогда писали о чудесном романтическом месте для…

— Именно, мистер Роули! Этот замок построил в тысяча восемьсот сорок втором году архитектор Александр Хайделофф для Его Высотчества герцога Вильгельма Урахского! Кстати, милейшего человека и хорошего ученого, — понизил голос Фоссет.

— Да, правда! — сказал я. — Об этом чуде писали в год моего окончания школы… Тогда появилась мода ездить туда на акварели…

Теперь я отчетливо вспомнил колдографию в «Пророке». В наши времена у юных волшебниц была мода путешествовать к замку Лихтенштейн на этюды: рисовать знаменитую башню и золотые осенние листьями фоне лазурного неба. В этом замке был какой-то удивительный уют нашего времени сороковых годов с его пикниками, этюдами и любовью к Средневековью, когда мир казался невероятно устойчивым, уютным и стабильным, а влюбленные назначали свидания у руин.

— Именно мой друг! Мода на замок Лихтенштейн прошла к пятидесятому году, и он попал, как иллюстрация, в учебник истории — параграф, где рассказывалось о десятом веке. И я поверил в эту сказку…

— Но ведь там наверняка был в старину замок… — неуверенно сказал я.

— О, его разрушили еще в тысяча триста восемьдесят первом году! — убежденно сказал Фоссет. — А Его Величество Фредерик Вюртембергский расчистил все руины для замка.

— Тогда почему именно его взяли для иллюстрации к рассказу о жизни баронов десятого века? — недоумевал я. Понюхав морской воздух, я вдруг понял, что от моих костюмов давно пахнет табаком.

— А потому что, мой друг, весь рассказ об их жизни был пересказом романа великого Вильгельма Гауфа «Лихтенштейн», — весело прыснул Фоссет. — А замок Лихтенштейн построили как фантазию на тему десятого века по мотивам романа!

Мы переглянулись и рассмеялись.

«Я увидел мои грезы, но пожалел, что они стали явью», — как говорил Конфуций, путешествуя по унылым степям у Желтого моря.

* * *

Я часто вспоминаю то далекое лето сорок второго года, когда мы только закончили Хогвартс. Накануне и сразу после выпускного бала наступает чудесное время, когда тебе кажется, что ты уже совсем взрослый, а сама жизнь — бесконечность. В последние дни учебы мы ходили вместе у Черного озера, обещая друг другу вечную дружбу. Потом на самом выпускном мы веселились, стараясь или побеситься напоследок, или, делая вид, что мы уже настоящие взрослые. Например, нарочито говорить за столом о цене и качестве приобретенного вина, об обивке ореховых стульев из лавки «Ингорд» или нарочито предавать прогулку однокурснице под руку мимо озера. Девочки охотно соглашались, ибо знали, что как только наступит утро, они перейдут в разряд невест, и все их вольности на этом закончатся. Ну, а девушки из знатных родов и вовсе не могли принять участие в веселье: они невесты уже сейчас.

Затем пришли золотые две недели. Мы закончили Хогвартс, но еще не можем расстаться друг с другом, не можем на говорится. Мы регулярно собираемся у кого-то или организуем пикники на природе. Нам кажется, что так будет всю дальнейшую жизнь, которую мы непременно пройдем все вместе. Ведь прошли уже две недели после окончания Хогвартса, а мы все вместе. И от этого ощущения продолжающегося праздника июльское небо кажется бездонным, трава густой, а запах клевера наполненным будущим счастьем.

В августе все меняется: у каждого потихоньку появляются свои дела. Мы еще встречаемся и болтаем, но уже не впятером, а по двое или по трое. Мы, разумеется, спрашиваем друг друга о том, как дела у Нотта или Розье, но уже начинаем узнавать друг о друге не напрямую, а из чужих уст. К концу июля я плотно засел за китайские книги и расширенный курс ЗОТИ, готовясь поступать в специальную академию при Аврорате. Наш дом находится у побережья, и от него, невидимого за деревьями, пахнет песком, выброшенными водорослями и солью. На аккуратно подстриженной живой изгороди янтарными каплями застыли ягоды шиповника. Когда я уставал от подготовки, то вставал и шел гулять к морю, раскуривал тайком от матушки табачную трубку.

Как-то в середине августа ко мне зашел после обеда Арнольд. Он был настолько своим человеком, что заходил просто, не отправляя совой визитку о намерении побывать у нас. Толкнув калитку, Арни прошел по засыпанной песком каменной дорожке, стучал для порядка в дверь и сразу входил без церемоний. Навстречу ему вышел наш эльф Судрик, чтобы взять мантию, и сообщил, что «молодой хозяин» у себя наверху. Я услышал их разговор и улыбнулся. Проходя мимо библиотеки, Арни обязательно столкнется с Элоизой — противной дочерью тети Агнессы, которая как раз закончила четвертый курс. Удобно устроившись на ковре и закутавшись в плед, она как раз разговаривала через камин с подругой.

Я улыбнулся и сделал перерыв и закурил трубку. Когда Арнольд вошел, он не смог сдержаться от кашля из-за паров табачного дыма. Зато на щеках Арни виднелись порезы, которые он намеренно не сводил: он очень гордился тем, что бреется уже каждый день. Я к тому времени тоже брился, но похвастаться, что каждый день, еще не мог.

— Хочешь табаку? — спросил я, даже без дежурных приветствий Арнольду.

— Давай, — бросил он плотоядный взгляд на лежавшую в шкафу коричневую трубку. — А, может, портвейна немного? — плотоядно блеснули его глаза.

— Почему бы и нет? Судрик! — позвал я. — Разлей-ка немного портвейна мне и мистеру Бэрку, — сказал я. — Только не вздумай сказать или показать матушке или мисс Элоизе, — погрозил я пальцем.

— Хозяин все предусмотрел… — с улыбкой ответил Судрик.

Он любил меня с детства, наш старый добрый эльф. До сих пор не могу забыть, как забавно он шмыгал пятачком, слушая иногда мои указания. Арнольд заливался от смеха, удобно устроившись в темно-зеленом кресле.

— Знаешь, про что болтает твоя кузина с подругой? — прошептал он с заговорщицким видом.

— Мы этого не знаем и знать не хотим! — ответил я, театрально махнув рукой.

Арнольд звонко рассмеялся.

— А из тебя бы вырос отменный министерский бюрократ, — фыркнул мой друг. Я с улыбкой посмотрел на его высокий черный цилиндр, залихватски поставленный на моем секретере.

Я никогда не любил дочь тети Агнессы за ее жеманство, спесь и вседозволенность. Меня ужасно раздражало, что моя строгая тетя смотрела сквозь пальцы на поведение мисс Элоизы. В глубине души я мечтал, чтобы матушка отменно поучила ее розгой — также, как меня тетя Агнесса. Но моим мечтам не суждено было сбыться: это противнейшее существо мнило себя центром мироздания и позволяло себе немыслимые вольности. Впрочем, иногда я все же злорадно надеялся, что вседозволенность мисс Элоизы сослужит ей дурную службу, создав кучу разочарований тетушке.

— Ну вот представь: она уже употребляет словечки «а все мужчины!» — многозначительно изрек Арнольд.

— Знаешь, когда я их слышу, мне ужасно хочется сказать «а все женщины», — хмыкнул я. Вбежавший эльф принес нам яблочную шарлотку и два бокала портвейна. Я поблагодарил Судрика и погладил по головке: он всегда был рад услышать от меня похвалу.

— А как ты относишься к женщинам? — многозначительно посмотрел на меня Арни, отломив кусочек яблочной шарлотки.

— А как ты относишься к Зондским островам? — невозмутимо ответил я, также взяв портвейн.

— Ну… Они есть… — Арнольд замялся. Он, похоже, ожидал подвоха, чтобы обвинить меня в невнимании к новомодному тогда «женскому вопросу».

— Вот и я также отношусь к женщинам: «Ну, они есть», — пожал я плечами.

Мы посмотрели друг на друга и прыснули, как и положено мальчишкам в восемнадцать лет, воображавшими себя мудрецами. Затем пригубили портвейн и отпили по глотку.

— Поступило творческое предложение: сходить на море, — предложил Арнольд, рассматривая лежавший у меня на столе толстый словарь китайского языка.

— Почему нет? Я только за то, чтобы развеяться, — поставил я на столик наполовину отпитый бокал. Портвейн обладает удивительными свойствами, давая легкое головокружение: хотя, может, потому, что мы были еще мальчишками.

— А представляешь… — Арнольд многозначительно посмотрел на полку… — Элоизу соблазнит какой-нибудь гриф?

Я прыснул. Противная кузина, захваченная грифом, — зрелище столь невероятное и возбуждающе, что я не мог не рассмеяться, представляя эту сцену.

— Как же он соблазнит такую юную леди? — хмыкнул я.

— А вот так. Влюбится она в его квиддичную игру, а после матча он ее…

Арни наклонился и прошептал ту пошлость, которые мы все несем в том возрасте, чтобы показать свою взрослость. Я не выдержал и рассмеялся. Мы снова пригубили портвейн.

— Как взятый с боем трофей! — провозгласил патетически Арнольд. — О орать-то будет… — фыркнул он. Мой друг осмелел, видимо, от крепкого спиртного.

— Юная нежная леди и первобытный человек… Интересное сочетание… — меланхолически заметил я.

— Гриф довольно проурчит: «Угу! У! Угу!» — засмеялся Арнольд и начал трясти рукой, видимо, изображая обезьяну.

— Это их главная форма общения, — ответил я. — Читал про недавнюю находку неандертальцев около Гейдельберга?

— А с чего они взяли, интересно, что это неандертальцы? — фыркнул Арни, снова пригубив портвейн. — Может, это грифы поехали на каникулах туда и их завалило в горах!

Смеясь, мы накинули верхнюю одежду и пошли к выходу. Лестница легонько скрипнула под ногами. Элоиза, похоже, закончила треп с подругой через камин и ушла в свою комнату. Мы с Арнольдом заговорщецки переглянулись и прыснули. Я сразу почему-то представил себе забавное зрелище: грифы одержали победу в квиддиче, и Элоиза вылетела на поле, рассматривать развевавшиеся красные флаги и своего кумира-неандертальца.

— Хочет увидеть своего победителя! — многозначительно шепнул я Арнольду.

— Настоящий гриф-самЭц! — ответил он.

Мы оба тотчас прыснули от смеха.

Выйдя из дома, мы пошли по аккуратно посыпанной гравием алее. Августовский воздух был уже насыщен предосенней матовой дымкой, глядя на которую ты понимаешь, что лето идет на закат, что впереди — ковер разноцветных листьев и зима с долгими ливнями и мокрым снегом. И всё же пока лето еще продолжалось. Солнце клонилось к вечеру, и длинные тени от деревьев бежали через дорожку, перепрыгивая на все еще зеленую траву.

— Представляешь, — сказал многозначительно Арнольд. — Македонский бы вторгся в твой Китай и порезвился бы там от души? Разграбил бы дворцы и жеманных принцесс взял и натянул бы, как трофей, — мечтательно посмотрел мой друг на высокую сосну, отбрасывавшую длинную тень на дорогу. — Как грифы…

Он облизнулся. Портвейн явно ударил моему другу в голову.

— Да? — притворно удивился я. — А не хотел: у Китая был бы старый одноглазый полководец? Он состарился в боях и походах, и был отличными стратегом!

— Ну и чтобы он сделал, твой полководец? — фырнул Арнольд, хотя в его глазах появился интерес.

— Ну… — я притворно задумчиво посмотрел на ствол сосны, где важно уселся дятел. — Он бы стал отступать вглубь страны, сжигая все на пути. Потом дал бы бой у столицы…

— А какая у китайев была тогда столица? — спросил с интересом Арнольд.

— Чанъань. Он бы его проиграл, конечно…

— Ага, сам признаёшь! — Арни сорвал былинку и стал воинственно ей помахивать.

— Но македонцы бы потеряли большую часть своей фаланги в бою, взяв укрепления китайцев. Потом Александр бы вошел в Чанъань, а китайцы бы его, к Мерлину, сожгли.

— Прямо русские и император Наполеон! — захохотал Арни, оценив мою шутку.

— А почему бы и нет? — притворно невозмутимо ответил я. — Восточные народы — они такие! А старый одноглазый китаец отвел бы войска в безопасное место, куда к нему шли подкрепления…

— И казаки нападали бы на македонцев в тылу! — снова весело фыркнул Арнольд.

— Маньчжуры, — поправил его я с нарочито дурашливым покровительством. — Маньчжуры, мой юный друг! Они, поверь, отменные наездники. И Македонский бы твой бежал с позором назад через горы Памира, где погубил бы остатки своей армии.

Арнольд, уже не сдерживаясь, громко смеялся. Стайка кормившихся возле туи свиристелей вспорхнула, но далеко не улетела, — птицы расселись на ближайшем дереве, ожидая, пока мы уйдем.

— И у китайцев появилась бы картина на шелке, — поднял я палец, также не сдерживая смех. — Бегство македонской фаланги через Памир! Там холодно — жутко, обледенелый скалы… И китайские вельможи с бокалами и в камзолах кричали бы «ура!»

— А потом восстали бы индийцы и персы! — Арни покрутил черной перчаткой.

— Ага… И в итоге провели бы в Персеполе конгресс царей, установив на веки баланс сил! Никому не дать много силы.

— А ведь красота… — вздохнул Арнольд.

Серый песок напоминал, что мы приближаемся к побережью. За соснами я уже слышал шум, набегавших на берег волн. Наше английское море холодное, и на подходе кажется не синим, как в Италии, а светло-серым, словно топленое молоко. августовское море всегда неспокойно, в отличие от июльского и сентябрьского: в обычные дни оно часто волнуется, выбрасывая на берег ракушки, медуз и бурые водоросли. Несколько раз я видел на песке даже небольших скатов, но начавшийся позднее прилив сразу выбрасывал их в соленую гладь. Выйдя на серый песок, мы осторожно пошли по нему мимо стоящих вокруг низких колючих кустарников, слушая песчаный хруст.

— Слушай, а почему у тебя не сложилось с прекрасной мисс Мариной Нотт? — Арнольд оторвал взгляд от волны и, прищурившись, посмотрел на меня.

— Это ко мне вопрос? — удивился я. — Вопрос к ней.

— Ты ведь пытался за ней ухаживать, и она вроде была к тебе благосклонна.

— Я предлагал ей прогуляться дважды, она отказалась, — пожал я плечами. — Ну, извини, раз отказалась, два отказалась… На третий уже не хочется приглашать. Это уже унижаться, — пожал я плечами.

— Ну… Ты мог бы ее добиться! — Арнольд с интересом посмотрел на меня.

— Знаешь, добиться можно того, кто хочет. Кто не хочет — того ты ничем не добьешься, — я рассеянно толкнул маленький камушек. — А если и добьешься, то не велика радость — получить нелюбящую тебя девушку.

— Ты мог бы написать ей письмо о своих чувствах!

— А зачем? — я с удивлением посмотрел на видневшиеся сосновые ветви. — Чтобы она пустила мое письмо по классу на всеобщее посмешище? Вот мне удовольствие!

— А с чего ты взял, что ты ей не нравишься? — гнул свое Арнольд.

— Нравился бы — пошла бы на прогулку, — посмотрел я на песок. Рассыпчатый и местами мокрый — как и положено к концу лета.

— А вдруг правда была занята?

— Знаешь, я тоже занят, но вот как-то нашел на нее время, — ответил я. — Если бы нравился — час бы уж точно нашла.

— Может, у мисс Марины было тогда много дел?

— Ой, прямо личный секретарь Ее Величества! — фыркнул я.

О том, что стоит за моим спокойствием, известно, наверное, только мне. Невзаимная влюбленность всегда болезненна. Мы строим самоподдерживающуюся иллюзию из ничего не значащих слов и взглядов. Мы строим кучу планов того, как взять реванш, как влюбить в себя ее, единственную. Но однажды наступает горький миг, когда ты понимаешь, что не изменишь ничего — хоть вызови адский огонь. Не поможет ничем. Тогда мы переживаем боль — тупую затяжную боль, словно ты каждый день теряешь кровь. И тут два варианта: или ты выздоровеешь, или останешься болеть навсегда. Болеть — это жить в мире иллюзии, что когда-то потом она тебя оценит и полюбит. Проигрывать надо быстро и не жить поражением, иначе ты просто теряешь время. Правда, чтобы понять это нужен горький урок, какой я получил на шестом курсе.

В любви есть два главных дня: твой День Рождения и Рождество. Ты можешь сто раз утешать себя иллюзией, что она в тебя влюблена и принимать за любовь ее улыбки. Но если она забыла тебя поздравить, поздравила дежурно или только к вечеру — иллюзия спадет с глаз даже самого отъявленного болвана. Потому что все становится ясно: тот, кто любит, не забудет поздравить тебя никогда. Ты ведь не забыл ее поздравить, потому что думал о ней. Она забыла, потому что не думала и не помнила о тебе: именно такое место ты занимаешь в ее жизни. Выводы сделай сам… И останови вовремя бессмысленную затею, пока все не зашло слишком далеко.

— А как же рыцари в Средние века добивались прекрасных дам? — ехидно спрашивает Арни.

— И много добились? — ответил невозмутимо я, глядя, как серая волна разбилась о камни. — По-моему, они так и бегали за ними ни с чем, совершая в пустую подвиги и сочиняя сами себе стихи.

— Наш король Генрих добился Элеоноры Аквитанской. Сбежала к нему от французского короля! — сказал мой друг с каким-то восхищением,

— Правильно. Потому что так захотела Элеонора. Не захотела бы — послала бы Генриха куда подальше. И пошел бы король Генрих именно туда, никуда бы не делся…

— Ты невозможен, дитя прагматичного девятнадцатого века! А как же великая любовь Тристана и Изольды? — патетично воскликнул Арнольд.

— Которых опоили амортиенцией против их воли? — искренне удивился я. — Хороша любовь…

— И король Марк, подлец, мешал их любви!

— Почему это он подлец? — возмутился я. — Тебе бы понравилось, если бы твоя жена открыто спала бы с твоим племянником? Наверное, нет. Король Марк дурак, но не подлец.

— Почему дурак? — Арнольд смотрел на меня во все глаза.

— А потому что мешал им, а не послал Изольду куда подальше и не нашел себе нормальную женщину, с которой ему было бы хорошо. Дурик, — пожал я плечами.

Тогда в юности я не знал самого интересного. Именно в тот момент, когда король Марк послал бы Изольду, он бы мог стать ей интересен. Женская психология такова, что Изольда начала бы лихорадочно думать: как это так, ее, несравненную Изольду, послали спокойно и без истерик, да еще и живут своей жизнью, не обращая на нее внимания. Непорядок… Она начала бы думать о Марке, а не о Тристане. Ей захотелось бы доказать ему, что она — не последняя женщина в мире. Она стала бы думать, как это сделать, и ситуация изменилась бы на сто восемьдесят градусов. Вот тут бы у короля Марка даже появились бы шансы, если бы, разумеется, ему была бы нужна похотливая и неуважавшая его Изольда.

— По трубке? — спросил Арнольд.

— Давай! — говорю я, достав трубку и кисет.

Мы задымили и снова с удовольствием посмотрели на серую морскую гладь. Над волнами висел густой холодный туман, словно плотные кисель, в котором пролетали редкие толстые чайки. Всё же мы, англичане, больше всего обожаем море, как немцы лес, а русские степи.

— А мой отец говорил, что красивые женщины обожают пажей! — вздохнул Арнольд. — Свиту себе из них делать.

— По-моему, глупо, — пожал я плечами. — Каждый отвергнутый паж — твой враг, который только и ждет случая, как отомстить королеве. Чем больше пажей — тем больше врагов.

— А они говорят, что нельзя мстить девушке за отказ от отношений! — засмеялся Арнольд.

— Ну это они думают, что нельзя, — ответил я, — а отвергнутые пажи мстят и не спрашивают. У тебя-то как с Хорнби, герой-любовник? — бросил я немного ехидный взгляд на Арнольда.

— Поговорил с родителями. Они не против, чтобы я посватался к мисс Рафаэлле через годик-другой, — важно ответил Арни.

— О, будешь эсквайр! — шутливо сказал я. — Вот юный мистер Бэрк идет: эсквайр, домосед… — перефразировал я стишок.

— Ага… Охнуть не успею, как сам буду готовить детей к походу в Хогвартс. А сэра Ланселота ждут китайские берега! Во славу Отчизны, — подмигнул он мне.

— Всегда готов! — ответил я и, желая пофорсить, вытянулся во фрунт, глядя на море. Серая волна, уже гораздо более сильная, набежала на берег и разбилась о камни.

— «Англия ждет, что каждый из вас выполнит свой долг!» — засмеялся Арни.

— И ведь выполнили! — уже серьезно сказал я. — Утопили-таки и французский и испанский флот.

— А потом на смену пришел сэр Ланселот! — с дружеской патетикой провозгласил Арни. — Ему предстоит биться в Китае. Слушай… — его голос вдруг стал каким-то немного неуверенным. — Я на днях был в салоне в Косом переулке, — небрежно заговорил он, — делали колдографии для всей семьи. Решил подарить тебе на память портрет.

Арнольд щелкнул пальцами и тотчас в его руках появилась колдография, сделанная по моде нашей юности. Мой друг в вычурном черном смокинге стоял на фоне громадного панно, изображавшего Неаполь, а сама панорама была прикрыта ветвями сухих физалисов.

— Держи… Это тебе.

— Мне? — я почувствовал себя немного неуверенно.

— Тебе, конечно. Ты же дарил мне свой портрет?

— Ну да.

— А теперь держи мой. Да бери, бери, тебе память в Китае будет! — засмеялся он.

— Вот спасибо. — Я повернул колдографию. На обратной стороне стояла подпись: «Дружба — бесценный дар, не имеющий цены».

Я растерянно посмотрел вокруг. Мы познакомились с Арнольдом по дороге в «Хогвартс-экспрессе», и с тех пор были неразлучными друзьями целых семь лет. Мы вместе изучали Хогвартс, вместе воевали с гриффиндорцами, вместе лазили в Запретный лес, вместе ходили в Хогсмид… Наша дружба сохранилась и теперь, когда мы закончили школу. И это так логично, что у меня теперь навсегда будет с собой колдография лучшего друга — даже там, на краю Земли, где желтые люди ходят в дикованнных одеждах и пишут иероглифами.

— Может, ты мне тоже что-то напишешь? — тихо спросил Арнольд и вынул из кармана другую колдографию.

Посмотрев на нее, я прищурился и улыбнулся. Это было два года назад, когда мы закончили пятый курс. Колдографии только появились в тридцать девятом году, и нам ужасно захотелось сделать себе снимок на память. Тогда тоже стоял август, и мы увиделись в Косом переулке, покупая учебники перед школой. Моя матушка и родители охотно согласились дать нам возможность сфотографироваться вместе. И вот мы с Арнольдом сидим в большой просторной комнате с панорамой на хогвартские башни и думаем о том, как именно получимся на снимке.

— Что написать? — спрашиваю я.

Арнольд на карточке двигает головой, а ваш покорный слуга сидит ровно и, улыбаясь краешками губ, смотрит в одну точку. Никогда не умел хорошо и естественно улыбаться на колдографиях…

— Что хочешь. От души… — говорить Арни.

Удобство магов — возможность быстро использовать любой предмет. Подума с минуту, я взял камушек и превратил его в маленькую чернильницу. Затем, сорвав веточку с кустарника, быстро превратил ее в перо. Надо написать что-то о дружбе. О нашей настоящей дружбе, И я, подумав немного, вывел:

Чем же, друг неоцененный,

Заплачу за дружбу я?

В восемнадцать мы все любим высокие слова. Не знаю почему, но я даже спустя столько лет до сих пор помню шум серой волны, набегавшей в тот момент на берег.

* * *

— Вы в самом деле сможете это осуществить?

Лоуренс Трэверс смотрит на меня изумленным взглядом. На остром лице Эванджелины Орпингтон застыло выражение внимания и с некоторой долей недоверия. Она, кажется, готовилась задать мне самые каверзные из всех мыслимых вопросов. Что же, пусть задает. Я к этому вполне готов.

— Да, я думаю, что это возможно.

Трэверс и Орпингтон быстро переглянулись, а затем посмотрели на Гринграсса. Сухое лицо начальника осталось непроницаемым: ни единого колебания, словно он ни за что не волновался.

— Посвятите нас в детали, — кивнула Орпингтон.

Я снова сижу в той же комнате с ореховыми стульями и нарисоваными розариями на их спинках. Напротив стоит тот же столик из яшмы. На дворе пятое января, и я, как и положено, делаю доклад о предстоящей операции. Впрочем, судя по ленивым вопросам, решение о ее начале уже принято. Речь идет только об уточнении некоторых деталей. Видимо, дела идут плохо, раз Орпингтон и Трэверс так готовы ухватиться за любую соломинку.

— Существует китайское проклятие отлучение человека от рода, — спокойно говорю я. — Это очень темный обряд, после которого человек становится беззащитным перед ударом темных сил. Именно поэтому китайские богдыханы и японские микадо старательно прятали свои настоящие имена, заменяя их тронными и посмертными. Я знаю детали этого обряда и могу повторить его в отношении императора Николая, — говорю я.

— Он умрет сразу? — спрашивает Трэверс.

— Не совсем. После этого я должен буду открыть источник темной энергии. Император станет поражен невидимой темной силой Мо — что-то вроде невидимого обскура. Ну, а дальше — его смерть становится вопросом техники, причем невидимая для других.

— Пожалуй… Но где вы возьмете такой источник энергии? — спрашивает Трэверс.

Все-таки жаль, что наш министр магии не грузный Трэверс. Он в этой роли был бы куда уместнее покрасневшей мыши Орпингтон. Правда, Ярла — первая леди? Я вспомнил, как рассеянно она отправляла очки в очешник после урока. Чем именно она так покорила Трэверса?

— Он есть, — спокойно говорю я. — Император Николай подписал себе приговор в тридцать втором году, когда из-за тщеславия установил на Неве двух сфинксов фараона Аменхотепа III. Эти сфинксы находятся на одной параллели со сфинксами вблизи от его гробницы. Мне достаточно открыть портал, чтобы направить темную энергию.

— Блестяще! — впервые за всю беседу оживилась Орпингтон. — Если вы сумеете реализовать это…

Я наклоняю голову, что означает: готов служить Ее Величеству!

— Чем мы можем помочь вам? — Трэверс начинает расхаживать по комнате. — Все ресурсы Великобритании к вашим услугам! — Походка у него тяжелая и «в развалочку» — как у совершенно неспортивного человека.

— Мне нужен адрес хорошего китайского мастера-волшебника, — говорю я. — И большой камень-нефрит.

— Хорошо, — кивает Трэверс. — Нефрит вам передадут здесь, сегодня. Мастер… В Лондоне, к сожалению, такого не найти, но в Амстердаме — вполне реалистично.

— Еще мне понадобятся бирюза, оникс и графит… Пока все, — говорю я.

— Конечно, — ответил Трэверс. — Где предпочитаете получить их?

— Может быть, тогда сразу в Амстердаме? — говорю я.

— Как угодно, — наклоняет голову Трэверс. — Вы сможете обеспечить передачу в Амстердаме? — спрашивает он Гринграсса.

— Безусловно, — бесстрастно отвечает шеф.

— А где вы собираетесь взять родовые сведения об императоре Николае? — неожиданно спрашивает меня Орпингтон. — Насколько я знаю, они хранятся в Санкт-Петербурге и, думаю, охраняются весьма надежна.

— Это верно, — отвечаю я. — Но матушка императора Николая Мария Федоровна родом из Вюртемберга. Там мне достать все необходимое будет легче, чем в Петербурге.

Трэверс и Орпингтон снова обменялись короткими взглядами.

— Похоже, что мы не ошиблись, — говорит Орпингтон. — За месяц справитесь?

— Постараюсь… — отвечаю я, равнодушно глядя на блестящую поверхность столика. — Плюс минус неделя.

Мои собеседники вопросительно смотрят на Гринграсса. Тот ничего не отвечает, а, сухо кивнув, опускает веки. «Мол, все будет нормально». «Мышь» и «Пингвин» кивают. Затем, как и положено, желают мне удачи выходят прочь. Орпингтон, правда, не преминула что-то сказать мне о том, что взывает к моему патриотизму, но это уже необходимый придаток. Начальство на то и начальство, чтобы говорить высокопарных слова. Какой от него прок-то иначе? Я тоже порываюсь уйти, как вдруг Гринграсс жестом руки останавливает меня.

— А мы с вами, дорогой мистер Роули, задержимся здесь еще ненадолго, — улыбается он краешками губ.

— Именно здесь? — уже искренне удивляюсь я. Яшмовый столик блестит нестерпимым блеском.

— Да, здесь, — Гринграсс взмахнул палочкой и наколдовал мне пепельницу на столике. — Мне нужно посвятить вас в некоторые важные детали.

Вот это уже заставляет напрячься. В нашем деле свое начальство намного опаснее любого врага. Как смеялся Слагхорн, сражаться с врагом — рай на фоне контроля со стороны собственного отдела. Чаще всего нашего брата убирают, кстати, не враги, а свое начальство за подозрение в двойной игре. Но послушаю до конца.

— Курите, курите… — сухо усмехнулся он. — Честно говоря, должен вам признаться, что вчера ночью вы разоблачили нашего агента, который осуществлял по моему заданию вашу проверку.

— Арнольда? — непроизвольно бросаю я, вспоминая ночные события.

— Именно, мой друг. Накануне столь важной операции мистер Бэрк осуществлял вашу проверку. Которая, увы, — развел руками шеф, — закончилась не очень хорошо для мистера Бэрка.

— Ну, что этот свин Арнольд ведет двойную игру, я давно уже понял, — закурил я трубку. — Весь вопрос был в пользу кого.

Значит, отдел… Свои… Это был наихудший ответ, но если вдуматься, самый реалистичный. Из мрака, в котором я блуждал до сих пор, стали потихоньку вырисовываться очертания.

— На чем же он попался? — спросил меня Гринграсс, прищурившись в упор.

— Рассказ о его мифическом романе с миссис Блишвик, ее портрет на Рождественской еле и гравюра с горой Дондоро от якобы «тети Элси»… — уже искренне улыбнулся я. — Слишком топорно!

Начальник встал с кресла и начал расхаживать по кабинету. На мгновение мне показалось, что он хочет усилить свечи. Но Гринграсс остановился у камина и посмотрел на его черную решетку.

— Заметили, значит? — вздохнул он, хотя в его глазах мелькнули веселые искры.

— Ну, а вы как думаете? — спросил я с легкой иронией.

— Конечно. Ладно, я Лойеру устрою головомойку за такую работу, — шутливо подмигнул он.

— Скажите Лойеру, пусть следующий раз хоть старинную японскую гравюру повесит, а не новодел, — выпустил я с наслаждением кольцо дыма. — И даты картины пусть с датами жизни «тетушки Элси» сопоставляет!

Гринграсс весло рассмеялся.

— Тут, честно, Лойер не виноват. Бэрк ничего не понял из своей проверки и срочно запросил перепроверки. Вот в ночь они и состряпали гравюру. Им бы «Кадриль» в деревне танцевать, — грустно вздохнул он.

— Песню Небесных Фей про персики опять Лойер подбросил? — невозмутимо бросаю я.

— Он самый, — безмятежно отозвался шеф. — Хотел вас пугнуть мистикой чуть чуть. Мол, Сунь Укун желал старшую Небесную Фею с персиками, как вы миссис Блишвик…

— О, какой тонкий намек! — фыркнул я, хотя, по правде говоря, не ожидал. что начальство мне особо не доверяет. — И главное: Арнольд сам, своим умом, дошел бы до него!

— А вдруг? — с улыбкой посмотрел на меня Гринграсс. — Лоейр, кстати, места себе не находил: вы даже в мысли Арнольда не полезли, как он ждал.

— Да какого Мерлина он мне сдался! — уже искренне возмутился я. — Так, значит, Арнольд — наш сотрудник, — делаю я паузу между затяжками.

— Нет, просто оказывает услуги.

— А вы за это оплачивайте карточные счета этого прохвоста? — скривился я, чувствуя раздражение.

— Он же ваш друг детства? — прищурился Гринграсс.

— Хорош друг, который за мной следит и устраивает мне проверки, — снова затянулся я. — Связь, конечно, поддерживается через Олеандру Бэрк?

Гринграсс посмотрел на мой дым, а затем засмеялся.

— Это вы на балу поняли, когда она вашу розу поправила?

— И это тоже… Но зачем, скажите, за мной понадобилась такая слежка? — спросил я.

Гринграсс вздохнул, а затем бросил на меня взгляд. Самый искренний и ничего не выражающий взгляд.

— Дело в том, друг мой, что у нас есть веские основания подозревать, что ваша любовница миссис Блишвик — резидент Российской империи!

Признаюсь, что от слов начальника у меня побежали по спине мурашки. Это было также невероятно, как если бы я увидел, что камни вдоль аллеи начали петь. Хотя, стоп… Надо взять себя в руки и дослушать до конца. Всегда дослушай до конца, ибо концовка может оказаться совсем иной.

— Надеюсь, основания для подозрений веские? — спрашиваю я, рассматривая поверхность стола.

Гринграсс бросает на меня взгляд. Этакий пустой взгляд, не лишенный, впрочем, снисходительного любопытства.

— К сожалению, да.

В его руках тотчас появилось несколько колдографий: похоже, он держал их в кармане смокинга. Затем Гринграсс спокойно со знанием дела кладет передо мной одну из них. Я присмотрелся. На ней запечатлен высокий немного плотный мужчина лет сорока с небольшими черными бакенбардами. Одет он был в угольно-черный фрак с безупречной бабочкой.

— Это князь Василий Урусов, русский богач и путешественник. И одновременно — человек, непосредственно связанный с Охранным отделением.

— Резидент? Или координатор?

Я прищурившись, смотрел на его пронзительные черные глаза. Маленькие, как два треугольника. Как и у многих людей нашей профессии, они, казалось, жили сами по себе. Вот человек улыбается — а глаза смотрят внимательно и настороженно. Он грустит — а глаза все такие же внимательные и бесстрастные.

— Вербовщик, — пояснил Гринграсс. — Его задача — выискивать контакты, людей, с которыми русские могут попытать счастья. Точнее, оценить: годен или не годен для вербовки.

— Попался? — уточнил я, понимая, что сейчас нужно ловить каждое слово.

— Таких обычно и не прячут, как вы знаете, — махнул рукой Гринграсс.

Что верно, то верно. Таких, как этот Урусов, мало кто скрывает. Что он вербовщик знают многие. Секретами особыми сам не владеет. Арестовывать его не зачем — поди, пиши объяснения русскому посольству, за что сцапали их подданного. Доказательства? А какие доказательства? Чтобы предъявить доказательства надо раскрыть наших агентов, а кому оно надо?

— Теперь смотрите. — Начальник извлек новую порцию колдографий и аккуратно разложил их передо мной. Смотрите, вот первый снимок: Блишвики в театре вместе с Урусовым.

Да, чисто сработано. Изысканное театральное ложе бенуара инкрустировано золотом и слоновой костью. Балконы плотно завешаны красным бархатом. Витые свечи сияют, разбрасывая матовые световые облака. Вот они Блишвики: Джимбо в угольном смокинге и Мисси в белом платье и золотом изящном колпаке. А рядом сидит Урусов, о чем-то беззаботно болтая с Мисой.

— Блишвик говорил, что они просто знакомые по Петербургу, — как бы предварил мой вопрос Гринграсс. — К сожалению, найти истоки их контактов на Неве не удалось. Но зато теперь вы понимаете, что мне нужно было проверить вас перед операцией? — сказал Гринграсс, рассеянно посмотрев на свечи. — Узнать, насколько вы подвержены влиянию миссис Блишвик. Именно поэтому мои люди через мистера Бэрка провели эту проверку.

Мне нечего сказать. Теперь я с затаенным замиранием сердца смотрю на горящие на колдографии бронзовые свечи. Потайные темные подозрения, жившие до сих пор в потайных уголках моей души, стали осторожно выходить наружу.

— Значит, зеркальная система наблюдения в доме Блэков… — начал я, понимая, что совершил.

— Да, ее установили мы, — вздохнул Гринграсс. Сейчас он стал ужасно похож на сухого кузнечика. — Она была очень эффективной, но вы ее весьма ловко отключили.

Я молчу, потупившись в пол. Обидно, но сейчас мне в самом деле нечего сказать.

— Кстати, оцените профессионализм действий миссис Блишвик, — сказал Гринграсс. — Как ловко она направила вас на отключение этой системы, не правда ли?

Киваю. Киваю, ибо нечего возразить. Наоборот, я вспоминаю, как бодро и решительно Миса действовала в ту рождественскую ночь, когда я выключил зеркала.

— Пока есть только косвенные, — сказал Гринграсс. — Блишвикам нужны деньги — это раз, — загнул он палец. — Ликорус Блэк, кстати, дал дочери ничтожное приданное.

— Блэк не дал дочери денег? — уже искренне удивился я.

— Представьте себе, — кивнул Гринграсс. — Так старый Ликорус наказал дочь за разорванную помолвку.

— Она же была не виновата! — вырвалось у меня.

— Старый Блэк, видимо, считал иначе, — заметил Гринграсс. — То есть мотив для измены был. И год назад Блишвики получили отменную сумму денег — это два, — загнул начальник второй палец.

— От кого?

— Якобы от умершей тетки Джамбо Блишвика. Я навел справки: кое-что они получили, но таких денег у тетки в жизни не было.

— Получается, плата за что-то… — кинул я. Свеча в воздухе дрогнула и сделала разворот, словно в такт моим колеблющемся мыслям.

— Да. Арнольд разнюхал и еще кое-что. Блишвики контактировали с одним типом, которого использовали русские. Это долгая и скучная история, — морщит Гринграсс веко. — Это три. Ну и сам факт, что миссис Блишвик умело направила вас выключить в ее домах сигнализацию — это четыре. Значит, обладает навыками ее обнаружения и правилами ликвидации.

Я пускаю струю табачного дыма. Зыбковато, конечно. Но все-таки цепочка для Блишвиков не лучшая. Отсутствие денег — контакт с Урусовым — поступление таинственных средств — русский связник — обнаружение и отключение двух сигнализаций… Все это в самом деле вполне достаточный повод для подозрений.

— Теперь вопрос, как далеко миссис Блишвик продвинулась на вашем фронте, — вздохнул Гринграсс. — Понимаю, вы профессионал, — предупредительно выдвигает он руку, — секретов ей не раскрывали. Но всё же из намеков и разговоров она могла получить…

— Меня больше волнует, откуда она узнала обо мне, — непроизвольно дернул я шеей, словно мне был тесен воротник.

— Возможно, с Дальнего Востока, — прикусил губу Гринграсс. — Вот вам еще косвенное подтверждение ее связи с русскими.

В его словах звучат скорее констатация факта, чем обвинение, и даже нотка понимания. Но только не для тех, кто знает Гринграса. Скорее, это предостережение. Намек на то, что после истории с Гуном я мог попасть в поле зрения русских. А те, естественно, передали меня по нашей, британской, резидентуре. Говоря простым языком: почти провал. Ну, а за провалом бывает известно что. Тебя списывают со счетов. Пускают в расход. Или отправляют ко всем чертям.

— Всё же пока все улики косвенные… — снова затягиваюсь я табаком. Наверное, в глубине надеюсь, что так оно и есть.

Гринграсс пристально смотрит на летающую свечу, и та загорается сильнее.

— Гм… А вы готовы написать рапорт на мое имя, что целиком и полностью доверяете Мисапиноа Блишвик? — равнодушно спрашивает он.

Снова смотрю на летающую свечу и вспоминаю бронзовые подсвечники в театральном бенуаре, где сидела Миса с этим русским типом. Разумеется нет! Ручаться за кого-то в нашем мире может только идиот. Я бы и сам посмеялся над дурачком, который бы сказал мне, что этот человек «хороший». Откуда мы знаем, какие тайные мысли есть у кого в черепной коробке? Волшебникам чуть легче, чем маглам, но окклюменция есть и у нас.

— Не готов, — ответил я спокойно.

Гринграсс кивает, словно удовлетворен моим ответом.

— Что же, я всегда уважал вас как профессионала. Теперь буду уважать еще сильнее, — говорит он.

В этих словах все: и огорчение, что я сам не смог разглядеть Мисапиона Блишвик, и волнение, не сотворил ли я чего еще помимо отключения зеркал, и предупреждение на будущее. Я не спорю, а согласно киваю. Затем протягиваю шефу рулон пергамента.

— Здесь я оставил некоторые наблюдения, которые вызвали у меня интерес… — спокойно говорю я.

Утром я в самом деле суммировал данные о смерти Рафаэллы Бэрк и ее таинственном появлении на балу. О Малфое я пока не упоминал ввиду отсутсвия точных подтверждений внезапно осенившей меня версии. Пусть пока отрабатывают след с Рафаэллой: мое дело предупредить.

— Можете быть уверены: мы изучим ваши записи внимательно, — меланхолически говорит Гринграсс. Затем, бросив взгляд на соседний шкаф, рассеянно жмет в руках пергамент.

Прием закончен, и мне пора в путь. На душе у меня странное чувство: даже не злости, а какой-то опустошенности. Сейчас мне вспоминался пожилой баронет Бигль, с которыми мы познакомились в Индии. Этот холостяк с пышными бакенбардами меланхолически говорил: «Мы стали очередным разочарованием друг для друга». Убежденный холостяк, он так и не изменил себе, несмотря на все истерики пожилой матушки о необходимости подарить ей внуков и «продолжить род». Что-то героическое в этом спокойном противостоянии, наверное, было.

Наш роман с Мисапиноа Блишвик, несмотря на бурное развитие, вряд ли имел перспективы. Впрочем, после Джулии я давно перестал мучиться вопросами о потерях. Иногда мне кажется, словно какая-то часть моей души ампутировалась: я, словно черепаха, оброс панцирем, лишившись способности страдать. Мой покойный отец не даром говорил, что взрослые люди никогда не обижаются: обиды — удел детей и инфантильных переростков. За попытку нанести обиду или прекращают общение навсегда, или бьют в морду до крови — как в прямом, так и в переносном смысле. Сейчас я лихорадочно вспоминаю, какие ошибки я допустил в общении с очаровательной обладательницей перламутрового тела.

А ошибки у меня, к сожалению, были. Рассказы о Японии — косвенное… да нет, прямое подтверждение, что я побывал в этой закрытой стране в нарушение ее норм «Сакокоу». И главное: я сообщил имя нынешней династии хуанди Цинь — Айсинь Геро. Теперь эта информация скорее всего уплыла к русским. Не смертельно, но неприятно. Это пока не провал, но ситуация, близкая к провалу. И виноват в ней только я. Потому что не досмотрел, доверился ситуации, и незнакомому человеку. А делать этого никогда нельзя.

Нельзя… Я криво усмехаюсь, пытаясь побороть внутреннюю пустоту. Словно не знаю, что нельзя. Но выходит, что и впрямь не знаю. Хорошо военным или политикам: у них измена — это измена. А в нашем деле измена — вещь весьма условная.

«Он изменил.»

«А если это его задание?» — мысленно спрашивает Гринграсс, глядя сухим, но беспощадным взглядом.

«Но он выдал важные секреты!»

«А как иначе ему стать для врага persona grata? Только выдав важные секреты. Причем подлинные, — снова говорит невозмутимо начальник. — Ибо легенда должна быть достоверной».

Я спокойно смотрю на фонтан «Магического братства»: золотые статуи волшебника и волшебницы, кентавра, гоблина и домового эльфа установлены в центре круглого бассейна. Статуи волшебника и колдуньи расположены в центре группы, а другие существа смотрят на них снизу вверх с обожанием. Но меня сейчас волнуют не они, а важный вид волшебника и волшебницы. Я оборачиваюсь к ним и посылаю легкую улыбку.

— Ваше здоровье… — думаю я. — И благодарите Мерлина, что в ваше время не было русской разведки. А то не посмотрели бы на вашу гордость и пустили бы «аваду» в спину! Так что, скромнее, друзья!

Чиновники спешат по делам через министерский зал. А мне необходимо обдумать все с самого начала. Не сейчас. Завтра или послезавтра, но необходимо. Нужно найти выход. Или, быть может, сменить голову.

* * *

Я никогда бы не решился на выполнение столь важного задания, если бы не один урок Лай-Фэна. Мы, как я уже писал, подходили к монастырю в пустынных сопках Маньчужии, откуда доносились заунывные удары гонга. Удары были размеренными, словно сами собой навевали на грустные мысли. Старый Лай-Фэн посмотрел на уже окутанную предвечерний туманом дорожку и сказал:

— Похоже, один из лам скончался. Не удивлюсь, если это окажется почтенный кенпо Тинь-Гун.

— Мы идем на похороны? — спросил я.

Не скажу, что я чувствительный человек, но видеть погребальную процессию мне, признаюсь, никогда не доставляло удовольствия. Отвратительный запах похорон был мне противен еще в детстве, и стал окончательно омерзителен со дня смерти отца. Удивительно, но в детстве, пока видишь чужие смерти, с ужасом думаешь, как можно подойти к гробницы спокойно посмотреть на покойного. А когда умирают твои родные, то с интересом осознаешь, что ничего страшного в этом нет: всё так просто и естественно. Когда в гробу лежит родной тебе человек, то ты не испытываешь страха, а спокойно касаешься штаниной брюк гробовой доски. Хотя, конечно, видеть лишний раз покойника и похоронную процессию не слишком приятно.

— Ты спрашиваешь, отчего я не плачу и не убиваюсь? — с улыбкой посмотрел на меня Лай-Фэн. — Все просто. Мертвого надо провожать не рыданиями и криками: этим ты только сделаешь больно его душе и за держишь ее между Бардо Верхнего и Нижнего Мира Форм. Мертвого надо благодарить за добро и желать ему доброго пути к следующей жизни.

Я вздрогнул. Старик опять спокойно подслушивал мои мысли.

— Моя матушка говорила, глядя на стоявший на столе портрет отца: «Сегодня для него начался Вечный Путь». И всхлипнула, хотя тотчас поборола слезы…

— Ты думал, что я скажу тебе, что это неверно? — Лай Фэн посмотрел на маленькую каменную горку. — Но на самом деле я расскажу тебе, как похожи наши веры! Ведь мы во многом говорим об одном и том же.

Я с интересом посмотрел на старика, явно не ожидая такого поворота беседы. Гонг звучал все чаще, через определенные промежутки времени,

— Напомни, что происходит с человеком в момент смерти? — спросил Лай Фэн. Прищурившись, старик почему-то внимательно посмотрел на видневшийся сквозь предвечерний туман силуэт монастыря, словно о чем-то размышлял.

— Душа выходит из тела, — пожал я плечами. Аромат предвечернего воздуха даже сейчас, в августе, казался не теплым, а противно прохладным.

— Верно. А мы называет это выходом жизненной силы Ши, — ответил старик. — Что происходит дальше?

— Дальше? Дальше… — я стал вспоминать смутные рассказы о Священном Писании. — Дальше душа два дня гуляет вокруг тела и место смерти, а потом, на третий день, возносится поклонится Богу.

Лай Фэн кивнул, словно ожидая этого ответа.

— «Бардо Тхедол» говорит нам о том же: за два дня, отпав от изначального Белого Света, твоя энергия Ши становится Бардовой: тончайшим невидимым существом, на приминающим кокон бабочки. На третий день Бардова начинает подъем — выходит из Бардо Верхнего Мира Форм.

Я с удивлением повернул голову. У меня и в мыслях не было, что наши веры говорят на самом деле об одном и том же. Старик ласково смотрел на меня, словно в самом деле ожидая интересных замечаний. Налетевший степной ветер снова потрепал травяную зелень и бессмертник, пригнув их к камням.

— Потом с третьего по девятый день душа странствует в окружении ангелов по Раю и раскаивается, что не могла достичь совершенства.

— А мы говорим, что она странствует по Бардо Мирных Божеств как олицетворению своего добра, и переживает, что совершила его недостаточно, — улыбнулся Лай-Фэн.

— Потом с девятого до сорокового дня душа странствует по Аду, видя муки грешников и ужасается своим грехам.

— Мы называли это Бардо Гневных Божеств, если помнишь, — поправил серую одежду Лай Фэн. — Там человек видит ужасные образы — олицетворение своих злых мыслей и поступков.

— В самом деле… Почти тоже самое! — Изумился я. — А на сороковой день душа усопшего вновь кланяется Богу, и он решает, где ей быть до Страшного Суда — в Аду или в Раю.

Старый Лай Фэн прослушал очередной удар гонга, а затем прищурился на едва заметные в тумане солнечные лучи.

— Забавно… Ведь у нас именно в это время решается участь души. Праведные души сливаются с Божественным Светом; великие грешники падают в низший мир, получая тела темных духов… А куда, по твоему, девается большинство людей? — посмотрел он на меня в упор.

— Большинство? — спросил я.

— Да. Не праведники и не грешники, как ты и я.

Я задумался. Удивительно, но я никогда не задумывался над такими простыми вещами.

— Они попадают временно в Ад или Рай… — неуверенно сказал я. Похоронный гонг не стихал, словно призывая нас зайти и посмотреть на смерть.

— Неужели Бог будет их пересуживать? — спросил Лай Фэн.

— Или в чистилище… Там души проходят очищение. Римская церковь верит в него, — пожал я плечами.

— Именно так, — улыбнулся Лай Фэн. — И это не что иное, как новое рождение, — почему-то обвел он рукой воздух. — Они возвращаются на землю, чтобы отработать свои кармические грехи. Как видишь, твоим собратьям стоит лишь немного подумать, чтобы понять близость иных, — покачал головой старик.

Мы осторожно пошли по направлению к каменной тропинке. Здесь начинался подъем в гору. Я осмотрелся: по обочине валялась куча разбитых белых камней разной величины. Наверное, это бы мел или горный известняк, хотя кое-где попадались камни цветного и розового травертина. Этот удивительный камень напоминает внешне магловскую плитку, но на самом деле подарен нам природой. Достаточно расколоть такую «плитку», чтобы увидеть кучу блесток.

— Тебе неприятна смерть, я понимаю, — сказал Лай Фэн, бодро сделав шаг вперед. — Просто ты, как и твои собраться, никак не можешь понять, что тело — это только футляр для твоей духовной сути, которую вы приблизительно зовете душой.

— Разве это не так? — спросил я, зачем-то подняв розовую плиточку травертина и аккуратно стер с нее пыль. Мне словно хотелось, чтобы она была со мной и в радостные дни, когда ужас смерти наконец отступит.

— На самом деле у человека много духовных тел, — спрокойно ответил Лай Фэн. — Грубое тело станет прахом, а Дух, главное духовное тело, вознесется к Небу. Этому ведь учит и ваша вера?

— Наверное… Я не богослов… — вздохнул я. — Но я твердо знаю, что смерть неспроста отвратительна любому человеку.

Сейчас, смотря на пригибавшийся бессмертник, я вспоминал жухлую траву в день смерти моей бабушке. Мне было семь лет, и родители настояли на том, чтобы я не шел с ними на кладбище. До сих помню дождь и противный октябрьский ветер, который прижимал к кустам жухлую осеннюю траву, мокрую от своей омерзительности.

— Ты боишься увидеть смерть ибо забываешь, что мир вокруг состоит из двух энергий: Ли и Ши, — ответил мне старик. — Ли дарит нам Дао в момент зарождения; Ши вдыхает в нас жизнь.

— Умом все это понимаешь, но смерть мерзка и горька, — вздохнул я.

— Ты снова забыл мудрость Лао-Цзы, — покачал головой старик. — «Все существа обладают жизнью, как бы они ни казались мертвы, ибо смерть есть лишь относительно меньшее проявление жизни, а не отрицание ее». Смерть лишь ночь, за которым идет рассвет…

— Это хорошо в теории, а когда у дома видишь крышку гроба, не действует никакая мудрость, — горько усмехнулся я.

— В молодости у нас избыток Ши, и мы живем, несемся и трепещем. От пятидесяти до шестидесяти мы достигаем гармонии, после чего Ши начинает убывать, — ответил Лай Фэн, зачем-то подвинув посохом бессмертник. — Смерть также естественна, как и жизнь, ибо она — результат убывания Ши из твоего грубого тела.

— А как же тогда новое рождение? — переспросил я, делая шаг вперед. «Навстречу смерти», — подумал я горько.

— Твой дух нуждается в новом дыхании Ши, ибо он отпал от законов Божественного света, — продолжал Лай Фэн. — Если ты не слился с ним, то получишь дыхание Ши. Это ведь также естественно, как прилив и отлив океана по мановению Луны.

— Тогда почему и вы, и мы скорбим по смерти? — спросил я, вертя в руках камень. — По идее, мы вообще не должны грустить.

Лай Фэн опустил морщинистые веки, чем-то напоминавшие кожу старой черепахи.

— Мы скорбим, что больше не увидим душу в этом воплощении, — спокойно сказал он. — Мы скорбим, что тело, которое было дорого духу и нам, ушло из мира навсегда. Но главное: мы скорбим не только по усопшему, но и по своему грубому телу!

— А вот это, пожалуй, верно, — протер я кусок травертина краем одежды. — Мы смотрим на мертвое тело и думаем, что также точно однажды будем лежать и мы…

— Забывая, что в этом миг дух усопшего уже отпал от Божественного света и готовится получить новую энергию Ши! Мы плачем, хотя должны бы поблагодарить усопшего в этом воплощении и пожелать ему доброго пути!

Мы остановились на небольшом каменистом плато. Я с удивлением посмотрел вниз. До горизонта, куда хватит глаз, простирался унылый горный вид. Маленькое плато внизу опутал легкий туман, и вершины камней, казалось, были съедены густыми белыми облаками. Тропинка, по которой мы поднимались, словно утонула в топленом молоке. Налетевший ветер теперь не просто качал бессмертник, а поднимал в воздух дорожную пыль.

— У нас есть странный обычай: если человек умирает, завешивают зеркала… — задумчиво сказал я, вспомнив траур дома.

— Это не странный обычай, а необходимая мера предосторожности, — пояснил Лай Фэн. — Бардова может увидеть свое обратное отражение в зеркале, что приведет к опасному искажению энергии Ши, — пояснил Лай Фэн. — Вспомни: ваша вера считает обратные обряды и надписи опасным проявлением Тьмы. И отражение жизненной энергии Ши может привести к неожиданным последствия.

— Почему же мы спокойно смотримся в зеркала? — удивился я. Не знаю почему, но эта мысль показалась мне пугающей и одновременно интересной.

— Ровно потому, что Ши пока живет и развивается в нашем теле, — Лай Фэн облокотился о посох. — Единство грубого тела и Ши.

— Но тогда получается… — я задумчиво посмотрел на серые камни, напоминавшие ступени, — что лишение человека силы Ши.

Что-то мелькнуло на лице старика: то ли затаенная мысль, то ли недовольство. Во всяком случае, я никогда прежде не видел у него такого выражения.

— Да… Это невероятно темное волшебство… — хмуро посмотрел он на видневшееся поодаль нагромождение меловых плит, поросших мхом. — Наверное, это самое темное волшебство в мире.

— Убийство человека посредством лишения его силы Ши? — спросил я.

— Да… Возможно, это даже страшнее убийства, ибо оно делается на расстоянии. Только не спрашиваете меня об этом, — поднял он морщинистую руку. — Даже если бы я знал, то никогда бы не рассказал бы об этом.

Посох старика стукнул по камням, словно напоминая мне, что разговор на эту тему закончен. Я не спорю: не в моих правилах навязывать собеседнику ненужный ему разговор.

* * *

Полчаса отдыха. Или даже больше, Сегодня утом я живу, как богатый бездельник. Допоздна валяюсь в постели. Потом велю принести мне завтрак и газеты. Неторопливо принимаю ванну. Неторопливо одеваюсь. Спешить некуда. Мне предстоит почти весь день шляться по городу без всякой цели.

Резким движением я отбрасываю одеяло и соскакиваю с кровати. Чтобы размяться, делаю несколько спортивных упражнений. Быстрая гимнастика. Потом бегу в ванную, куда мне принесли горячей и холодной воды. А дальше это муторное дело — бритье.

Я остановился в магловской гостинице. Магловский мир не так уж плох, чтобы в нем затеряться. Да и гостиница весьма фешенебельная — напротив старинной башни. В приоткрытое окно дверь задувает свежий утренний ветерок. Небо по-весеннему голубое, хотя еще только приближается середина января. И внизу, за пустотами голых деревьев, тоже проступает голубизна. Только это уже не небо, а Северное море. Амстердам — город моря, и прямо из моего окна видны силуэты кораблей.

В трудных ситуациях самое главное — не обвинять кого-то в чем-то, и не сетовать на судьбу, а уметь сосредоточиться и обмозговать ситуаци. Меня всегда возмущало желание людей кричать на ни в чем не повинных окружаюих, если они в трудную минуту оказались рядом. До сих пор удивляюсь, отчего матушка кричала на меня, когда с отцом незадолго до смерти случился приступ: «Что стоишь, как истукан? Делай хоть что-то!» Любопытно, что в самом деле я мог сделать. Мы ожидали доктора, и только он мог помочь больному. А матушка продолжала бессмысленно кружить по залу, сбрысгивая отца водой и заставляя эльфийку поправлять ему компрессы на голове. Как-будто ему станет от этого легче…

Уроки сосредотачиваться в трудные моменты мне опять-таки преподал Слагхорн. Как-то раз мы снова шли по Гонконгу, болтая о пустяках после стольких дел. Вечерело и двуколки с рикши ползли к морю. Мы остановились возле небольшой грядки роз, и начальник сказал:

— А вы знаете, что изначально король — это вовсе не наш король, а раджа? А заодно в индийском варианте шахматной игры присутствует и игрок!

— Игрок тоже был предусмотрен правилами? — удивился я.

— Да. Вы называетесь махараджа, то есть высший раджа! — рыбьи глаза Слагхорна посмотрели на меня немигающим взглядом.

Я молчал, с интересом слушая его. Отец научил меня играть в шахматы в шестилетнем возрасте. Не могу сказать, что я был замечательным игроком, совсем нет. Я так и не узнал профессиональных тайн гамбитов, испанских и итальянских построений, и мог опираться только на собственные мышление и логику.

— Типичная ошибка махараджи, — продолжал начальник, — недооценивать легкие фигуры. Каждая из них в отдельности не способна противостоять объединенной мощи тяжелых фигур вражеского махараджи, но все все вместе, поддерживая друг друга, они образуют страшную силу. Махараджа теряет тяжелую фигуру, и с этого момента у него практически не остается шансов, кроме одного… — предупредительно поднял палец Слагхорн.

— Найти верную комбинацию для своих фигур? — наивно спросил я.

— Нет… Уже поздно… — махнул рукой Слагхорн. — Только если другой махараджа совершит такую же ошибку, Только тогда махараджа сможет добиться преимущества для главной фигуры.

— Ферзя? — спросил я, вспоминав уроки покойного отца. В Гонконке, как и на всем южном китайском побережье, в обычный день почти не бывает ветра, и розовые кусты стоят недвижимыми.

— Нет… Короля. Или, точнее, раджи, — Слагхорн бросил на меня пустой взгляд, не лишенный, впрочем, снисходительного любопытства.

— Но я думал, что король едва ценнее пешек, — запротестоввл я. — Пешки бьют только наискось, а король поражает на клекту вокруг себя.

— Если говорить о начале и середине партии, то вы правы! — прищурился начальник. — Зато в конце партии король становится самой ценовой фигурой. Тяжелые фигуры обычно уничтожены в разменах. Успех на стороне того, кто первым сумеет подогнать короля к своим пешкам и перекрыть доступ вражескому королю…

Я смываю остатки пены. Надо признать: Мису я недооценил. Не ее интеллект, и ее роль в семье с бедным мужем. Вполне возможно, что что русские в самом деле взяли Блишвиков на крючок, чтобы подобраться к нашим высшим сферам. Разумеется, я по неосторожности доверил ей две очень важные тайны. И все же, у каждой медали есть две стороны. Во-первых, теперь контакты Мисы можно будет выявлять нашим. Во-вторых, в случае необходимости я могу использовать сам себя в качестве приманки. Не лучшая роль, но Гринграсс вполне может на нее согласиться.

Покончив с бритьем и завтраком, взяв зонт и надев плащ, выхожу на улицу. Пока я брился и завтракал, небо стало темно-серым и пасмурным. На улице идет дождь. В этом городе очень часто идет дождь. «Страна вечной осени», — как называют Голландию. Мой путь лежит на тихую улицу недалеко от центра. В сущности, это не улица, а набережная — с одной ее стороны мерно текут воды глубокого канала, чья темная поверхность изрешечена сейчас каплями дождя. Подойдя к двери, стучу молотком в дверь.

Мне открывает дверь довольно милый человек — сразу видно, кореец. Это только для нас, европейцев, они похожи, а на самом деле весьма отличаются друг от друга. Я спокойно смотрю на него. Затем, вздохнув, говорю по-английски:

— Простите, на этом канале плавают домашние утки?

Будь кореец в своем уме, он, думаю, послал бы меня ко всем чертям. Но он, похоже, из той же породы, что и я. Кивая, он отвечает:

— Уток вы можете посмотреть под Лейденом. Там есть отличный каскад прудов.

Войдя в дом, я вешаю плащ и кладу цилиндр на маленький коммод. Обычный старинный голландский дом с высокими деревянными лестницами и узкими коридорами. Кореец оценивающе смотрит на мои ботинки. Найдя, что они не нуждаются в щетке, он, видимо, проникается ко мне расположением.

— К сожалению, мне нечем порадовать вас, — без экивоков начинает он. — Человек, которого вы ищите, скончался.

— В самом деле? — поднимаю я брови.

— К сожалению, да. У мастера Кой-Гоу случился сердечный приступ три дня назад, — кивает он. — Похороны прошли вчера. Если хотите, могу проводить вас на кладбище.

— Нет, спасибо, — морщусь я, ибо тащиться в колумбарий не испытываю ни малейшего желания. — В таком случае для меня…

— Одну минуту, — откланивается кореец и только потом выносит мне пакет. Здесь все. как и положено для вас, — кивает он.

Разговор затевать бессмысленно. Ни один нормальный человек не станет о чем-то расспрашивать законсервированного агента, задача котороо ограничивается вступлением в игру на случай войны. Как сейчас. Он не знает абсолютно ничего, кроме той инструкции, что ему была дана. Поэтому я, поблагодарив хозяина, не спеша беру головной убор и плащ, а затем выхожу на улицу.

Мне необходимо сосредточиться, выпить чашку кофе, но я решаю это сделать в ином месте. Операция осложнилась неверотяным событием: гибелью китайского мастера, который мог бы сделать для меня необходимый предмет. Что остается? Я не спеша иду по набережной канала мимо старинных домов с выскоими окнами. Не знаю почему, но в Амстердаме меня всегда преследовало странное чувство скрытой тревоги. Вроде бы вот ничего такого страшного нет, а тем не менее от смеси запаха моря и каналов, влаги и непонятно чего, на душе остается тревожное чувство. До сих пор, как в юности заблудился в этом городе и долго блуждал по нему, боясь, что попал в никуда. Впрочем, это уже совсем другая история…

Лучше всего сейчас нырнуть из этой части Амстердама в магическую. Что я, собственно, делаю. Беглые наблюдения убеждаеют меня, что хвоста за мной нет. Вход — внутри старинной башни, где надо исчезнуть и оказаться на другой стороне.

Магический Амстердам ужасно похожь на нашу Косую аллею. Те же старинные домики, что были двести лет назад, та же пристань со старинными фрегатами (которые в наши дни пополнили бы музеи с экспонатами). Еще кое-где мелькают и раритетные кареты. А потому, зайдя в маленький трактир, я заказываю себе чашечку хорошего кофе.

Посетителей здесь немного. Осматриваясь, я вижу в зале трех веселых мужичков-голландцев, активно потребляющих пиво. Один из них — высокий рыжий голландец, напоминает махину из розового сала, и вряд ли влезет в дверь. Сейчас он активно шутит и балагурить с двумя другими: просто толстячком и совсем еще молодным парнем с бледым лицом. Ладно, пусть курят — в конце концов, их проблемы. Поодаль в кафе сидит еще один маленький сутулый паренек. Я, заказав кофе, задумываюсь.

Ликвидация такой фигуры, как мастер, ставит вопрос о возможности продолжения операции. Что еще хуже — у меня сейчас нет ему альтернативы. Я, разумеется, сегодня напишу в Лондон о произошедшем, но все же мне надо найти альтернативного мастера, причем срочно. В Амстердаме я сделают это едва ли. Скорее всего, надо будет поискать другой город. Какой же? Я задумываюсь. Китайцы живут в портах у моря — на континенте им нечего делать. Что же остается? Петербург отпадает сразу. Копенгаген? Бордо? Гамбург?

На моем столе наконец возникает кофе. Я подвигаю горячую чашку взглядом. Но, может, я рано тороплюсь, и мне стоит-таки наведаться на могилу мастера, пообщаться с его родными? Опасно. Рисковано. Впрочем, где сейчас нет риска… Я бросаю взгляд на компанию рыжего толстяка и тотчас по движению руки замечаю, что рука его пухлого темноволосого собеседника достает палочку.

— Avada Kedavra!

Он не успел договорить, как я скорее упал на пол. Зеленый луч ударил по стулу и раскрошил дерево на мелкие щепки. Следом последовал второй.

Я быстро покатился к двери. Теперь хорошо. Теперь я спокоен. Был у них шанс убить Ланселота Роули одновременным ударом, но провалился. Не обессудьте, джентльмены.

Я быстро ставлю белую защиту и шепчу заклинание. Сейчас надо, как учил Лай Фэн, выпустить их энергию и забрать силу. Я концентриуюсь изо всех сил. Отлично. Перед мной возникает видение храма на горе. Я скорее бегу в него. Статуя Будды неподвижна. Монах с чертами лица, напоминающими мышь, кланяется мне и ударяет палочкой в барабан. Я чувствую, как усиливается жар.

— Амо… Агримо… Амо! — зашептал я, концентрируясь изо всех сил. — Амо… Агримо… Амо! Амо… Агримо… Амо….

Теперь важно ни на миг не упустить концентрацию. Для моих врагов я сейчас словно окутан мокрым паром. Я не дорос до того, чтобы выпустить дым или Небесную Сероту, но на пар меня вполне хватит. В нем начинают тонуть их заклинания. Пар движется на них, лишая их сил. Передо мной стоит статуя Будды, и я не могу ни на минуту оборвать концентрацию.

 — Амо… Аримо… Амо! Амо-агимо-амо… — ускоряю я темп молитвы. — Амо… Агримо… Амо…

Так, прекрасно… Я вижу купол голубого вечернего неба. Храм растворяется в синеве. Еще немного. Совсем немного… Чуть-чуть….

 — Амо… Агримо… Амо… Амо… Аримо… Амо… — продолжаю концентрироваться я.

Тело болит, словно я растягиваю его на тренажере.

Передо мной ползут цифры. Множество цифр… Прекрасно, энергия их заклинания уходит в Небытия. В Ворота Вечной Ничто, точнее. Теперь главное не упустить момент. Я вижу как темноволосый мальчишка бежит мимо Хогвартской башни и хочет кого-то вызвать на дуэль. Значит, один из них уже не может держать свое сознание…. Тело трясет, как в лихорадке… Нельзя порвать ни на минуту связь — иначе я лишусь своей паровой защиты.

 — Амо… Агримо… Амо… Амо… Агримо… Амо! Амо… Агримо… Амо… — продолжаю концентрироваться я, глядя на плывущие цифры.

Так! Готово… Из маленького курительницы возле Будды начинают вылетать синие искры. Теперь пора. Нужно вернуть им назад их энергию…. Я начинаю читать мантру и трястись. Синие облако поплыло в их сторону. Быстро достав палочку, я наношу удар.

 — Avada Kedavra! — выпаливаю я в их сторону.

Зеленое облако расплывается вместе с движением пара. Синий фейервек возле Будды извергается все сильнее. Убивать всех троих нельзя. Нельзя! Я вижу мальчишку, со страхом бегущего по коридору Хогвартса. Этого в сон… Чтобы потом допросить.

Эдо, территория Японской империи

Фурдуй-сан, поклонившись, развернул синюю скатерть на столике. Можно было бы сделать это и с помощью заклинания, но такой жест означал бы неуважение к почтенному Сайго Такамори. Скатерть для столь важных переговоров, которые могут завершиться отменой ненавистного его сердцу договора Канагавы, он обязан постелить сам, своими руками. Пусть это будет свидетельством его готовности пойти на все за победу!

— Вы знаете, Фурдуй-сан, что варвары перед приемом гостей предпочитают стелить белую скатерть?

Лицо Сайго Такамори оставалось непроницаемым, хотя по еле заметному движению глаз самурай понял, что господин доволен его решением.

— Цвет траура? — лицо Фурдуй-сана дрогнуло, что сразу подчеркнуло старые шрамы.

— У белых варваров он означает радость или уважение, — пояснил Такамори. Сейчас он ожидал прихода гостей в ярко-красном кимоно.

— Так всё же радость или уважение? — самурай был искренне удивлен не только значением белого цвета, но и явным отсутствием его старого предназначения.

Такамори поднялся со стула и не спеша подошел к картине с прогуливающимися журавлями.

— У белых варваров нет определенного значения цветов, дорогой Фурдуй-сан. Их мир — это мир лунного Инь, мир тумана и неопределенности. Ему чуждо солнечное начало Янь, четкости и значимости. Хотя белые воображают себя миром воинов, их варварская культура на самом деле абсолютно женственна, — прищур глаз выдал его легкое волнение. — Она зависима от капризов и эмоций, выплескивать которые на людях они считают едва ли не добродетелью, — скривился он.

— В таком случае, можем ли мы полагаться на надежность договоров с белыми варварами? — Фурдуй-сан почтительно поставил на стол маленькую вазу с сосновой веточкой — напротив небольшого зеркала.

— Боюсь, в нынешние трудные времена у империи Ямато есть только один путь — использование одних белых варваров против других, — морщины на лбу Такамори собрались в гармошку. — Нам необходимо время, чтобы обрести силу для равного с варварами противоборства. Почтенный Симадзу-сан также полагает, что борьба белых варваров друг с другом в наших интересах.

При упоминании о Симадзу-сане самурай почтительно наклонился, сложив руки у подбородка, как и положено при упоминании о столь важной особе.

— Что же, я вижу наши гости приближаются…

Мгновение спустя, в комнату вошли Путятин и Гончаров. Первый был по-прежнему в адмиральском мундире; второй — в темно-зеленом сюртуке. Обменявшись приветствиями, гости сели за стол. Путятин стал теребить плюмаж шляпы; Гончаров с бесстрастным видом открыл блокнот.

— Я навел необходимые справки. Ваше предложение бесспорно вызывает у меня интерес, — спокойно начал Такамори. — Вместе с тем, вы должны понимать, что империя Ниппон подвергается серьезному риску втягивания в войну. Мы не знаем, как именно отреагируют заокеанские варвары на наш силовой в Корее или диверсию вокруг Тайваня.

— Мое правительство берется воздействовать на Соединенные Штаты, — бесстрастно ответил Путятин. — В случае вашего положительного ответа, почтенный Сайго-сан, я готов немедленно начать переговоры с послом Североамериканских Штатов о приостановке действия Кагосимского протокола.

— Что может гарантировать успех? — Во взгляде Такамори появились что-то похожее на внимание. Гончаров снова седлал заметку на бумаге.

— Гарантия — в здравом смысле. В настоящее время у Североамериканских Штатов назревает серьезный конфликт с Великобританией в Центральной Америке, — пояснил Путятин. — Американцы готовы военным путем ликвидировать британский порт Грейтаун даже военными средствами. Едва ли в такой ситуации у американцев есть резон поддерживать Лондон в конфликте с вами.

— Иначе говоря, вы предлагаете, почтенный Путятин-сан, встать нам в одном строю с заокеанскими варварами? — в голосе Такамори слышалась грустная ирония.

Путятин не сказал ни слова, но вопросительно наклонился к пухлому Гончарову. Похоже, он попросил секретаря о помощи. На столике напротив зеркала стояла пышная сосновая весточка.

— Мудрость великой империи Ниппон, если я правильно помню, гласит: нельзя разрубить мечом тесто, но можно слепить из теста печение, — посмотрел он немигающим взглядом. — Наше посредничество может дать почтенному сегуну шанс отменить несправедливый Кагосимский протокол и наиболее неприемлемые статьи Канагавского договора.

Сайго Такамори поднялся и начал ходить по комнате. Путятин и Гончаров стали наблюдать, как мелькает его ярко-красное кимоно. Японский этикет означал, что хозяин хочет сказать важную мысль. Только лицо Фурдуй-сана оставалось бесстрастным.

— Я благодарю Ибан-сана за прекрасное знание нашей мудрости: мы всегда рады видеть почтенного Ибан-сана нашим гостем, — поклонился он, повернувшись к Гончарову. — Однако я буду откровенен. В настоящее время вступление в войну империи Ниппон более выгоднее нашим русским друзьям, чем самой империи Ниппон. К тому же мы в самом деле подвергаемся большому риску: что если, несмотря на конфликт с британскими варварами, американский кабинет не пойдёт на пересмотр условий даже Кагосимского протокола, в то время как мой Солнцеподобный Микадо будет рисковать жизнями наших солдат и матросов?

Путятин хотел что-то возразить, но Такамори остановил его рукой.

— Чтобы обмен был равноценным, полагаю, нашим русским друзьям следует добавить кое-что от себя.

— Например? — спросил Путятин.

— Например, пойти нам на уступки в территориальном вопросе, — невозмутимо сказал Такамори. — Российская империя ведет официанты переговоры о принадлежности Курильских островов. Петербургский кабинет мог бы уступить нам в вопросе о принадлежности пяти островов: Восточное и Западное, Хабомаи, Шикотан, Кунашир и Итуруп.

Путятин посмотрел на Гончарова, словно доверяя ему ответ. Фурдуй-сан отдавался бесстрастным. Журавль, казалось, шевельнулся на стене.

— Это серьезная уступка, почтенный Сайго-сан, — сказал он наконец. — Мы должны посоветоваться, чтобы принять решение.

— Я не сомневаюсь в вашей мудрости, почтенный Ибан-сан, — сказал Такамори. — Но есть ли у вашей миссии право на подписание столь важного документа.

— Оно у нас имеется, — поспешил заверить Путятин. — И всё же нам необходимо время подумать.

— Втрое условие, — продолжал Такамори. — Готовы ли наши русские друзья признать Корею сферой влияния империи Ниппон?

— По этому вопросу возражений не может быть, — ответил спокойно Гончаров.

— Мы и не сомневались в другом ответе, почтенный Ибан-сан, — Такамори постарался изобразить как можно более теплую улыбку. — Мы лишь надеемся, что русский кабинет сохранит наше соглашение в секрете от своих друзей в Пекине.

Путятин не смог сдержать подобие улыбки: Такамори открыто намекал, что знает о переговорах Петербурга с принцем Гуном. Это, впрочем, было естественно, коль скоро ван Кореи был вассалом императора Цин.

— Мы информирует вас, почтенный Сайго-сан, через три дня, — поклонился он. — Заверяю Вас, что у нас есть необходимые полномочия…

Он осекся. На какой-то миг ему показалось, будто Фурдуй-сан внимательно посмотрел на эфес его шпаги.

* * *

Самое ужасное качество моей матушки было постоянное требование «догадываться». Она могла по три дня держать обиду на человека за то, что он не догадался сделать нечто, как ей нужно. «Какие вы недогадливые!» — бросала она мне постоянный упрек. «А почему я должна вам это говорить? Самому догадаться немножко нельзя?» Я никогда не понимал, как можно влезть в голову другого человека, и почему жизнь должна быть набором шарад и ребусов. И уж тем более я не понимал, как можно осуждать человека за то, что он не прочитал твои мысли. Ведь если вдуматься, то это полный идиотизм.

Примерно через пару месяцев после смерти отца у моей матушки случился приступ ярости. Как это я, его сын, не узнал при жизни, где отец хранит документы, подтверждавшие наши права на лес. Как-будто матушка не знала отца: легче было повернуть Темзу вспять, чем узнать у него что-то о делах. Когда я стал рассказывать ей, что отец вел дела с контрой «Джон Ундервуд и сыновья», матушка и вовсе замахала руками и раскричалась, что она вложила в меня всю душу, а я не могу узнать даже пустяка. С тех пор я поклялся самому себе всегда держать себя в руках.

Но оказалось, что вся моя жизнь будет решением шарад, кроссвордов и ребусов. И догадываться все-таки приходится. Вот и сейчас я, схватив за шкирку молодого парнишку с бледным лицом, скорее аппарирую к старинной башне, где находится вход в магический Амстердам. Там я заприметил маленькую нишу, где можно в случае чего сделать быстрый допрос. Что я и делаю. Не хочется прибегать к «Imperio», но другого выхода у меня сейчас нет.

— Голландец? Или русский? — спрашиваю я, наставив на него палочку.

— Нет… Англичанин… — лепечет парнишка,

— Имя? Факультет? — продолжаю я допрос.

— Артур Контер, — лепечет он. — Хаффлпафф.

— Кто поручил меня убить? — я посмотрел на очень толстую веревку — видимо, пару веков назад она была частью часового механизма.

— Я не знаю. Операцией занимался рыжий. Имени не знаю… — качал он головой.

— Вы ему подчинялись?

— Да. Мистер Малфой сказал, что я перехожу в его распоряжение. Это связано с национальными интересами… — кивал он.

— Малфой старший? Или младший? — продолжал я допрос. Мой голос, наверное, чуть дрогнул: сейчас надо слушать и слушать!

— Сэр Арквелл Малфой. У него письмо из Отдела Тайн с особыми поручениями.

Мерлин, это совсем не тот ответ, которого я ожидал. Не Эрнест, а Арквелл, старший брат? «Почтенный джентльмен», как говорила о нем Миса. Я ведь совсем забыл о нем.

— Когда это было?

— Позавчера.

— Вы видели это письмо?

— Да.

Продолжать допрос не имеет смысла. Что, собственно, он знает? Ничего. Главное парнишка мне уже сказал. Я быстро стираю ему память и кладу в карман визитку моего отеля. Пусть, очнувшись, побежит туда. А сам поскорее аппарирую на Принцен-грахт — сонную набережную каналу. Говорят, по нему катался на лодке сам великий изобретатель магловских микроскопов Антониус ван Левингук и показывал их русскому царю Петру. Мерлин, и тут русские…

Мне необходимо сесть, выпить кофе, обдумать все произошедшее. Ситуация — хуже некуда. Бой для разведчика — это провал. Победил он или проиграл — дело сто двадцать пятое. Главное: он допустил ситуацию боя. Значит, операция уже дискредитирована. Затеряться я могу только в мире маглов. В мире магов я обречен, а у маглов они не пойдут на наглое нарушение статута. Да и установить слежку в мире маглов сложнее, чем у магов. Поэтому я поскорее нахожу кофейню на Розенграхт и удобно устраиваюсь у окошка.

Если пессимисты всегда ожидает худшего, то я из их породы. Хотя еще утром ничто не предвещало беды, я заранее рассчитался с гостиницей и отправил свои вещи на вокзал. Заодно и оставил визитку с фальшивым адресом в Брюсселе — пусть ищут меня там. Значит, единственное, что мне остается сделать, — самому отправиться на вокзал, чтобы сесть на первый же поезд, отбывающий в восточном или южном направлении.

Мне необходимо исчезнуть, растворится в Европе и начать операцию сначала, Я пью уже слегка остывший кофе. В Амстердаме я этого не сделаю. В Брюсселе тоже. Остается Люксембург. Там огромные катакомбы. И есть глухомань вроде Дикирша и Виандена со старыми замками. Можно уйти пешком на Майнц или Кобленц. Или Аахен. Не факт, что получится. Но попробовать можно. «Тот, кто авансом боится помех, в сомнениях упустит свой шанс на успех». Я приканчиваю кофе. Люксембургский поезд будет в пять. Жду.

— Не желает ли мастер* ещё кофе? — поклонилась мне официантка: милая беленькая голландка с веснушками.

— Желаю, — отвечаю я.

— Большую чашку? — спрашивает она.

Снова киваю и допиваю свой кофе. Все же голландки — одни из самых красивых и соблазнительных женщин в мире, чего не скажешь о толстых и уродливых бельгийках. Головная боль стихла. Очень хорош. Значит, я ещё способен думать о деле.

Я рассеянно смотрю на разноцветные голландские здания в готическом стиле. Некоторые из них отливают чёрным цветом, который придаёт им особенно старинный вид. Вопросов у меня больше чем ответов. Первый и главный — кто именно велел меня убить и почему. Русские? У них есть и мотив и средства. Но как, собственно, они узнали о моей поездке? О ней знали только трое: Орпингтон, Трэверс, Гринграсс. Разумеется, я понятия не имею, кому они могли о ней проговориться. Но в любом случае, получается, что у русских есть осведомитель на самом верху. А это совсем не хорошо.

Косвенно это, кстати, снимает подозрения с Мисы. Она не знала о моей поездки на континент. А ведь если бы она была резидентом, то приказ от моей ликвидации должен был бы исходить именно от Мисы. Разумеется, это ни о чем не говорит: сведения мог добыть кто-то из их осведомителей. Но тогда получается, что связи Мисы выходят на Орпингтон, Трэверса или Гринграсса. Каким образом миссис Блишвик могла установить подобные Контакты.

Официантка приносит мне кофе и, грациозно присев, исчезает. Я не спешу прикладывать к губам раскалённую жидкость: пусть поостынет до приемлемого состояния. Вычислить их осведомителя я сейчас не в силах. Подумаю над другой ниточкой: Малфой.

Арквелл Малфой, почтенный джентельмен… Не его брат Эрнест, который давно вертится с Рафаэллой (или псевдо-Рафаэллой?), а Арквелл. Вырисовываются три версии. Первая: Арквелл действительно завербован русскими и действует под крышей Отдела Тайн. Это, кстати, проливает свет на тот факт, как русские вышли на мою поездку. Второй: Эрнест действует под личиной брата с помощью оборотки — тоже вероятный вариант. Третий: под обороткой Эрнеста вообще действует кто-то третий, но эта нить теряется в неизвестности.

Я отпиваю кофе и с наслаждением закуриваю трубку. В свое время в Японии мне попалась игра-головоломка судоку. Почтенный Симадзу-сан объяснил мне ее принцип: заполнить пустые ячейки так, чтобы каждый ряд, столбик и квадрат 3×3 содержали цифры от 1 до 9 по одному разу. Вроде бы ерунда вроде нашего чайнворда, а попробуй-ка реши! Самое противное в судоку в том, что кое-где уже расставлены цифры, и ты не можешь сам выбрать их набор. Придумать квадраты и столбики 3×3 трудно, но можно. А вот, что бы цифры от 1 до 9 были по одному разу — невероятно сложно.

— Самураи, — пояснил мне почтенный Сайго Такамори, — на лету разрубят мечом даже волос. Но разрубить тесто мечом невозможно.

— Судоку это тесто? — спросил я, вспоминая забавную гравюру на шелку, где самурай в светло-зеленом кимоно рубит тесто, а у него не получается ничего.

— Да, именно так… — мы шли мимо маленькой круглый площадки, разбитой на три ассиметричный части из можжевельника, герани и гранитных камней. — Его нельзя разрубить, в нем вязнешь и тонешь. Из теста можно лепить печенье, а не рубить его.

Лепить и готовить я ужасно не любил со школьных лет, из-за чего я всегда имел некоторые трудности с зельеварением. У девочек от природы талант готовить, то есть смешивать в кастрюле и варить ингредиенты. Я же в свою очередь любил решать формулы зелий, но вот варить их на практике… Тут я всегда делал какую-нибудь мелкую ошибку, которая не позволял мне получить «Превосходно». Вот и сейчас я должен решить судоку, не имея ключа. Почтенный Сайго Такамори некогда показал мне ключ к решению судоку, но я, каюсь, его давно забыл…

-… Хотите пиво? — отвлек меня от размышлений голос той же симпатичной девушки.

Я смотрю на мою почти приконченную вторую чашку кофе.

— Лучше поесть, — отвечаю я. Только сейчас я начинаю осознавать, что все мое естество жаждет бифштекса с жареной картошкой.

— Хотите мясного?

— Да, свинины, — киваю я.

— На десерт есть обжаренная кислая капуста. Хотите? Вкусная, — девушка говорит почему-то немного извиняясь.

— Хорошо, — машинально отвечаю я кивком.

Довольная официантка, получив заказ, исчезает. Я снова выпускаю струйку дыма. Ее работа выполнена, а моя только начинается. Попробую в решении судоку зайти с другого угла. Как я заподозрил Эрнеста Малфоя? Он стоял в окружении двух нежных девиц, которым он рассказывал какие-то истории. Я тогда еще подумал, что наш герой-любовник не очень тоскует по Рафаэлле и ищет новую интрижку… Я посмотрел на Малфоя и обомлел. Он твердо и с мгновенной скоростью протягивал фужер, по-офицерски обхватив его тремя пальцами… В Гонконге я встретил русского офицера у входа в городской дендрарий. Именно так он протягивал бокал на маленький столик. То же мгновенное движение белой перчаткой, и точно также он сжимал бокал тремя пальцами. Передо мной стоял никакой не мот, ловелас и кутила, а обыкновенный русский офицер!

А потом? Я украдкой бросил взгляд на Малфоя, а он? Он, похоже, покосился краем глаз на меня. Мерлин, неужели заметил мой интерес? Стоп! А что если он тоже узнал меня?

Да, он, кажется, посмотрел на меня точно также, как я на него. Я протер лоб от предчувствия важной мысли. Она дикая, нелепая, но все же… А что если это и был тот самый русский офицер, которого я видел в Гонконге у входа в дендрарий? И он узнал меня точно также, как я его? Тогда это кое-что объясняет. С того вечера они сели мне на хвост. Именно тогда Миса начала открыто флиртовать со мной в котильоне… Пожалуй…

Я копаюсь в памяти. Как в самом деле звали того русского офицера? Я ведь, кажется, это знал. Так. Мы шли со Слагхорном обсуждать дела в дендрарий: шеф всегда любил обсуждать их во время прогулки. Хорошо. Русские «путешественники» стали все чаще появляться в Гонконге после Опиумной войны: все как на подбор с кавалерийской выправкой. Он беседовал с дамами, когда поставил стакан. Одна из дам назвала его Григорием. Да, правильно Григорием. Джорджем по-нашему. А почему он узнал меня?

— Вам не нравится отбивная, мастер? — слышу я голос официантки.

— Нет-нет, — кошусь я на едва начатое мясное. — Просто докуриваю сперва…

— Понимаю… — кивает официантка. — Вы много курите, правда… — говорит она мне с легким сочувствием.

— Не могу без табака, — отшучиваюсь я, глядя на снизку дешевых желтых свечей.

— Говорят, это вредно для легких…

— Я так давно курю, что моим легким уже, должно быть, вреднее не курить, чем курить, — меланхолично отшучиваюсь я.

«Все русские офицеры, которые приезжают к нам, сразу попадают в наше поле зрения», — сказал Слагхорн, глядя на растение с забавным названием «бесстыдница».

«Думаете, проводят рекогносцировку?» — уточнил я.

«Хуже. Помните миссию Виткевича в Кабул? А ведь он был только поручик», — Слагхорн всегда носил в сюртуке фиалку, придававшую ему романтический вид,

«Если они ищут враждебных нам мандаринов, то их место в Пекине», — пожимаю я плечами.

«В Пекине они действуют под крышей дипломатической миссии. А здесь порт. По моим наблюдениям они ищут пути в Японию».

«Там открыта только голландская фактория на острове Дедзима», — смотрю я на цветущую магнолию.

«Разумеется. Вот этот русский офицер Печорин не далее как позавчера искал в порту корабль на Дедзиму. Между прочим — ветеран Кавказской войны! Такой человек здесь не даром появился».

Правильно! Григорий Печорин** — вот его имя. Русские фамилии ужасно трудны для произношения. А вот его жест. И вот как посмотрел на меня в новогоднюю ночь «Малфой», сделав тот же самый жест. Неужели Печорин узнал меня, как и я его? Но почему он меня запомнил? Конечно… Из-за Слагхорна…

«Все русские офицеры, которые приезжают к нам, сразу попадают в наше поле зрения».

А почему бы русскому офицеру не взять в свое поле зрения нашего специального представителя в Гонконге Сирена Слагхорна? Если Печорин — ветеран Кавказа, горной войны, то у него, видимо, абсолютная память. Зачем он стоял у входа в дендрарий? Вполне возможно — чтобы проследить, с кем Слагхорн пойдет на прогулку. Ему было достаточно одной минуты, чтобы запомнить меня навсегда. Как и мне — его.

Я не заметил, как прикончил отбивную с капустой в сопровождении местного пива. Оно, надо сказать, отменное. Мысли продолжают лезть в мою голову. Ведь Печорин должен быть не здесь, а в Японии. Хотя почему, собственно, должен? Возможно, он искал шхуну не для себя, а просто налаживал путь из Гонконга в Нагасаки. Проверял, возможно ли это в принципе, и если да, то сколько займет его путь от Нерчинска — ключевой русской точки на границе Китая. А уплыть из Гонконга господин Печорин мог куда угодно и под каким угодно именем. Мог уплыть в Индию. Мог в Персию. А мог и в Европу.

Иной незадачливый человек спросит: а много ли тогда вреда от мистера Печорина? Достаточно. Он ведь работает не в открытой, а в полузакрытой стране: большая разница! Понятно, что собирай он, например, данные о шхунах из Лондона в Аделаиду никто и внимания не обратил бы. Но в Китае мы открыли для себя только Гонконг и Нанкин, потом Тяньцзин; за нами последовали французы и янки. Япония по-прежнему закрыта, кроме порта Нагасаки дважды в год и голландской фактории на острове Дедзима. Такие люди как Печорин, ветераны Кавказа, прокладывают маршрут в закрытую империю Ниппон, которую русские видят своим несокрушимым форпостом на Дальнем Востоке. А заодно мистер Печорин, как военный профессионал, ведет рекогносцировку наших сил в порту Гонконга. Русского флота там нет; но сёгун, науськиваемый патроном из Санкт-Петербурга, вполне может ударить по нашей болевой точке.

Через полчаса я выхожу из трактира и, дыша влажным амстердамским воздухом не спеша отправляюсь вверх по Принцен-грахт вдоль канала. Воздух в Амстердаме такой, что, кажется, будто ты еще живешь век Тасмана и де Рюйтера — бича наших английских кораблей. А еще то ли от плакучих ив, то ли от красных голландских башенок, то ли от часов, играющих каждые на свой манер, в Амстердаме пахнет любовью. Кажется, будто тебе снова семнадцать, впереди вся жизнь, и любимая, которую ты еще сам не знаешь, уже ожидает тебя. Скоро ты познакомишься с ней и счастье придет в твое сердце… Приятные мысли, правда? Как раз в тон моему настроению. Я смотрю на лавку ювелира. Правда, чтобы понравиться хорошей девушке, и чтобы любовь к ней имела успех, нужно иметь в кошельке средства, дабы преподнести ей, например, вон тот топаз.

Существует юношеская сказка, будто красавицы получают в жизни все, а дурнушки ничего. К сожалению или к счастью, все обстоит наоборот. Дело в том, что людей заурядной внешности — подавляющее большинство, а красавиц и красавцев единицы. Пухленькая дурнушка легко найдет себе примерно такого же мужчину, как она сама. Оба знают, что ничего лучше им в жизни не светит, и отлично строят счастливые отношения. А красавицы все выбирают, что получше, и чаще всего остаются к тридцати с носом. Этот не такой, тот не этакий, этот не пара… А «этакого» в природе нет, как нет в нашем бренном мире совершенства. Да и мужчины не особенно спешат ухаживать за жгучими красотками. Кому нужна спутница жизни, вокруг которой всегда вьется толпа состоятельных мужчин, и которая еще считает себя намного выше мужа? Пусть гуляет на воле…

Я окидываю взглядом завивающийся ровным каналом Принцен-грахт. Что же, пожалуй, пора к вокзалу. Надо подумать, как передать важные сведения Гринграссу. Но для этого мне нужен связной, чтобы устроить безопасную «зеркальную конференцию». Или гарантировано безопасное место. Надо подумать, где я смогу его найти. А пока — главное оторваться в Люксембурге.

Вокзал стоит у морского залива, за которым видна коричневая башня маяка. Мой поезд на Люксмбург уже пыхтит перед посадкой. Сейчас я, как никогда, чувствую, что безумно мечтал бы просто погулять у моря и посмотреть парусники.

«Но мне хочется…» — говорил я в детстве.

«А мало ли, чего нам хочется!» — меланхолично отвечал отец.

Я киваю и смотрю на зеленоватые морские волны. Спасибо Вам, отец, что Вы подготовили меня к жизни.

* * *

Нагасаки, территория Японской империи

Нагасаки — город роз. Клумбы с ними разбиты в городских садах, скверах, на площадях или просто на улицах. Розы разные: больше всего чайных и желтых; поменьше — розовых и красных. Единственное, каких практически невозможно найти, это белых. Ведь для японцев белый — цвет траура и скорби, а, значит, белые цветы заботливо вытеснены к храмам и кладбищам, где составляют свои розарии. Живым — живое, а мертвым — мертвое.

Клумбы тоже под стать розам. Японцы обустроили их с большей любовью: от простых кругов и квадратов до замысловатых двухэтажных горок и композиций с каменными вазами. В центре разноцветных розариев стоят часто белые беседки, к которым можно подойти через небольшие гравиевые дорожки. Клумбы охраняют четыре зеленых камнях символ небесной сферы и гармонии.

Горы приковывают порт полукругом, словно месяц. В горах мало построек: в основном храмы, да старинные замки, от которых остались туманные воспоминания. Идти в горы означает «восходить к храму», чтобы поклонится статуе Будды. У подножия одной из таких гор и расположился белый особняк с колоннами — новое представительство Соединенных Штатов Америки. Слева от него раскинулся маленький розарий, отдаленный от остального города только гранитным фундаментом с цоколем без ограды.

После полудня стало безветренно. Зеленоватое небо словно тонуло в розовом сквере, и только его низкие очертания напоминали о том, что на дворе еще январь. Приморский штиль не позволял чайно-желтому саду благоухать, сея ароматы в прозрачной дымке. Подойдя к кусту чайных роз, высокий темноволосый человек в темно-зеленом сюртуке остановился и понюхал аромат небольшого золотистого цветка. Затем, подумав с минуту, достал нож, быстро срезал желтую резную чашу и пристроил розу в петлицу.

Подойдя к ограде представительства, он сразу кивнул одиноко стоявшему капралу. Тот, не раздумывая, мгновенно отдал честь. Постукивая каблуками щеголеватых желтых штиблет, темноволосый быстро вошел в дом и стал подниматься по мраморной лестнице. Перила, начищенное до блеска, сияли парадностью и новизной. Быстро поднявшись, мужчина уверенно рванул первую темно-вишневую дверь.

Комната напоминала обычный рабочий кабинет. Возле окна стояли коричневый полированный стол, накрытый белой скатертью. Напротив стоял закрытый металлический шкаф. На правой стене в резных оправах висели портреты Джорджа Вашингтона и действующего президента Франклина Пирса. За столом одиноко сидел пожилой остроносый человек с негустыми белыми волосами, аккуратно зачесанными на затылок. «Скрывает залысины», — наверняка говорили о нем приятели за кружкой пива. Темноволосый, которому на вид было лет тридцать семь, кивнул белокурому в ответ на его приветствие.

— Джек, необходимо срочно передать шифрованную депешу в Государственный департамент, — бросил он.

У темноволосого была смуглая и вместе с тем болезненная кожа, напоминавшая следы залеченной аллергии. Его темно-карие глада остановились на мраморной фигуре богини Афины с мечом, стоящей возле чернильницы в виде маленький водяной мельницы.

Блондин поклонился и, протянув морщинистую руку, развернул бумагу. Затем подвинул чернильницу и бесстрастно посмотрел на фигурку античной Афины. Темноволосый человек, напротив, начал расхаживать по кабинету.

— Путятин весьма преуспел на переговорах с Сайго Такамори, — начал диктовать он. — В настоящее время несомненно, что предметом их переговоров служит вступление в войну Японии на стороне Российской империи. Если им удастся достичь соглашения, то Россия получает колоссальные преимущества в войне. Япония может начать рейдерскую войну против британских и французских торговых судов с золотом, опиумом и пряностями, что приведет к резкому падению доходов их бюджетов. Одновременно японский удар по Корее, являющейся вассалом империи Цин, активизирует в Пекине пророссийскую партию во главе с принцем Гуном. Последняя безусловно потребует от Великобритании пересмотра Нанкинского договора сорок второго года.

— Минуточку… — взмолился секретарь.

— Синхронное выступление Японии и Китая парализует торговлю Великобритании и Франции на Тихом океане, — продолжил начальник, выждав из вежливости паузу в пару минут. — Результатом станет неизбежный вывод флота союзников из Черного моря и его перенаправление на Тихий океан с целью защиты торговых коммуникаций от совместных действий Японии и Китая. В этом случае Крымская армия союзников будет либо выведена из района Севастополя, либо при отсутствии снабжения гарантирована уничтожена русскими в западном Крыму. Оттоманская Порта окажется открытой для русского удара как со стороны Черного моря и Босфора, так и со стороны Кавказа и Персии.

Вздохнув, темноволосый осмотрелся. Рука секретаря продолжала выводить буквы, словно речь шла о самой обычной игре. Афина со стола продолжала победно смотреть на перо и чернильницу.

— Шансы на достижение подобного соглашения, — продолжал темноволосый, — гораздо выше, чем это многим кажется в Вашингтоне. Сайго Такамори — влиятельный представитель Сацумского клана, который в настоящее время выступает главным противником сообщения Японии с цивилизиванным миром. Ненависть к иностранцам находит поддержку у сегуна из семьи Токугавы, которые проводили данную политику на протяжении последних двухсот лет. Сайго Такамори безусловно делегирован на переговоры дайме Сацумы, который находит в этом поддержку у сегуна. Поддержка Российской империи может позволить семье Токугава вернуться к изоляционистской политике империи Ниппон. Я могу лишь предполагать, почему именно Такамори выбран в качестве переговорщика, но опыт его нелегального проживания в Китае, возможно, позволяет сацумскому клану координировать свои действия с принцем Гуном.

Запах роз становился сильнее, наполняя комнату чуть тягучим ароматом. Темноволосый подошел к окну и, вздохнув с наслаждением ароматом их чайной и белой клумб, продолжил:

— Здесь, однако, встает вопрос: на какие уступки пойдут русские ради реализации подобного сценария? Могут быть два решения проблемы, — развернувшись, темноволосый пошел к столу. — Первый: передача Японии части спорных островов Курильского архипелага. Второй: обещание Петербургского двора помочь Японии пересмотреть договор Канагавы, что непосредственно затрагивает интересы США. Поддержка Российской империей правительства сёгуна Токугавы может свести на нет все наши достижения, какие год назад достиг с помощью Провидения отважный коммодор Мэтью Перри. Возможно, первым шагом семьи Токугава станет предложение о денонсации Кагосимского протокола к договору Канагавы, что в свою очередь вызовет поддержку у адмирала Путятина.

Секретарь продолжал строить текст, в то время как диктующий снова подошел к окну и сладко вдохнул предвечернего аромата роз.

— В этой связи я должен как можно скорее запросить Ваше Превосходительство относительно моих дальнейших действий в Японии. Должны ли мы в условиях назревающего конфликта с Великобританией в Никарагуа поддержать действия России, пожертвовав как минимум Кагосимским протоколом? Или, напротив, изменение наших режимов взаимодействия с Токио является неприемлемым, и нашей миссии следует помешать действиям России? Или нашей миссии следует занять выжидательную позицию, сохраняя нейтралитет относительно переговоров российских и японских представителей? Я нуждаюсь в ответе как можно быстрее.

Человек за столом кивнул, словно, наконец, дождавшись, когда же мучительная диктовка подойдет к концу. Окунув перо, он кивнул, даваясь понять, что правильно почувствовал финал. Однако его начальник покачал ладонью: «Мол, еще далеко не все!»

— Вместе с тем, я должен предупредить Ваше Превосходительство, что поддержка нами империи Ниппон может иметь опасные последствия для всей тихоокеанской стратегии Соединенных Штатов. Политика русского кабинета нацелена на создание сильной Японии, которую в Петербурге считают естественным противовесом пробританскому и недружественного им (по крайней мере на сегодняшний день) Китаю. Но сильная Япония поставит под сомнение достигнутые нами результаты в рамках Канагавского договора и Кагосимского протокола.

Диктующий снова с наслаждением вздохнул ароматом роз и, выждав небольшую паузу, продолжил:

— Усилившая Япония неизбежно поставит вопрос об их пересмотре, поскольку на сегодняшний день здесь нет политической партии, поддерживающей эти соглашения. Япония, получив поддержку со стороны Российской империи (где видят империю Ниппон своим форпостом в Восточной Азии), восстановит невыгодные нам таможенные барьеры и откажется от принципов консульской юрисдикции в отношении наших граждан. Прошу учесть это обстоятельство при выработке нашей стратегической линии в Японии.

— Конец сообщения, — кивнул он буднично секретарю. Тот вздрогнул, словно не веря, что бесконечное сообщение наконец завершено.

Примечания:

* Мастер — почтительное обращение к мужчине в Нидерландах.

**Лермонтов сообщил нам о смерти г-на Печорина по дороге в Персию в 1839 г., но самой смерти мы не видели. Не исключаю, что Г. Печорин еще послужил Отечеству!

Час спустя я смотрел в окно, глядя на мелькавшие передо мной домики с каналами и прудами, раскинувшиеся в тени садов из ив и груш. Почти возле каждого из них качалась на воде синяя или зеленая лодка, без которых голландцы не мыслят свою жизнь. Только что мы промчались станцию Лейден, окутанной флером садиков и лодок: сейчас им очень не хватало первой листвы, цветущих вербы и тюльпанов. Здесь в Лейдене запах моря ощущается, пожалуй, не меньше, чем в Амстердаме: только если Амстердам скорее город красного и оранжевого цветов, то Лейден больше коричневый.

Трава была совсем зеленой, несмотря на январь. Утки важно щипали ее, то и дело прыгая в холодные водоемы. Следом сам собой, словно из ниоткуда, возник узел Гааги, на котором ревело несколько паровозов. Читать мне не хотелось, размышлять особенно тоже — хотелось, как в далеком детстве, просто смотреть в окно, ожидая, что будет за поворотом. У Голландии есть все же заразительный аромат оптимизма: глядя на уток, каналы и лодки почему-то веришь, что получится все, что задумал, и впереди будет только хорошее.

С противодействием русских я уже однажды столкнулся в Японии — в том самом сложнейшем задании, которое мне выпало в жизни. Я не знаю, был ли моим противником Печорин или нет, но операция «Изумруд» стоила мне рано поседевших висков и хронического бронхита. Как таковых русских я в Стране Восходящего Солнца не видел, но противодействие ощущал очень хорошо. Правда, противодействие скрытое, которое, пожалуй, будет даже гораздо хуже открытого.

Эта история началась с моего хорошего знакомого по работе в Гонконге — Сеймура Лорена. Когда я вернулся из Запретного города в Маньчжурии, он уже торчал в Гонконге, изучая дело одного типа — Чжун Лояна. Тот факт, что меня подключили сразу, не дав и дня отдыха после гробниц, говорило о том, что дело чрезвычайно важное. Этот проклятый Чжун, деградирующий от опиума мелкий чиновник, имел брата в свите губернатора Гуандуна. Начнись новая война, нам очень важно было бы обезопасить Гонконг от удара по суше с юга, а в Поднебесной без приказа губернатора войско не сдвинется с места. Я встретился с Лореном в порту и сразу понял, что он злее ста троллей.

— Торчу здесь уже четыре месяца, а в итоге — ноль! — сорвался он. — Ну или почти ноль, — посмотрел он в мутную воду.

— Погоди… — сказал ему я. — Наверное, кое-какие наблюдения всё же удалось получить? Хотя бы составить распорядок дня и список бытовых привычек.

— Мне некогда заниматься такими глупостями… Я попробовал другое, — задумчиво сказал он. — Я наладил контакт с продавцом шалмана, где он травится зельем, которое наши везут им контрабандой! Его зовут Шинг Фу… Вьет наполовину.

Я с удивлением посмотрел на Лорена. Мы с ним учились вместе и потому были на «ты». Сказать друг другу могли в любом тоне.

— А если этот Шинг…

— Брось, — махнул он рукой. — Хвала Мерлину, выучил урок. Послезавтра я получу все необходимое. Ну, а толстяк от меня — увесистый мешочек с золотом.

— Думаешь, субъект не такой уж ненадежный? — начал я новую попытку.

— Предлагаешь ждать до второго пришествия? — Лорен впился в меня бесцветными глазами.

 — Ничего я не предлагаю… — нахмурился я. — Просто… Может, поделишься хоть незначительными наблюдениями?

Мой товарищ отрицательно покачал головой. Я посмотрел на мутную воду канала. На душе было неприятное предчувствие — то ли потому, что не люблю мутное море, то ли потому, что мой сослуживец не захотел копаться в незначительных деталях. Что же, печальный результат не заставил себя ждать. Назавтра мой товарищ исчез. Через неделю труп Лорена с нарочито перерезанным горлом выловили недалеко от порта. Ушел из жизни и Шинг Фу — якобы обкурился своим же зельем. Просто потому, что Лорен не смог сидеть и просто ждать…

Слагхорн принял меня в кабинете через пару дней после похорон Ллойда, и сразу впился в меня бесцветными глазами.

— Вы знали о деле, которое вел Лорен? — спросил он меня. На этот раз в его глазах не было привычной радостной искры, что говорило об исключительной важности дела.

— Вы имеете ввиду Чжуна или Шинга? — сразу уточнил я.

— Чжуна. Шинг — это самодеятельность Лорена, — кивнул Слагхорн. — Чжун нас интересовал не столько своими делишками здесь, сколько своими связями в Японии.

— В Японии? — изумился я.

Эта закрытая для нас всех страна вот уже двести лет проводила политику самоизоляции «Сакоку», дословно означавшую «страна на замке». Японцам под страхом смертной казни запрещалось покидать свою «Империю Ямато»; иностранцам за присутствие там она грозила. тем же. Только два раза в год подданные Микадо открывали для торговли порт Нагасаки, да голландцы могли жить на насыпном острове Дедзима возле этого порта. Правда, на визиты русских в Японии смотрели сквозь пальцы — в Киото знали, что Печорин и ему подобные будут муштровать их армию на русский манер. Естественно, против нас и янки. Но я-то, Мерлин и Моргана, не был русским!

— Да. У Чжуна есть родственник, наполовину китаец, Ибуки-сан, живущий в Нагасаки. Мы хотели использовать его связи для проникновения в Японию.

— Что было целью проникновения? — спросил я.

— Лорен должен был поехать под обороткой — как друг Чжуна по имени Ли Хуан Юн. Через Ибуки-сана он должен был передать японцам часть бумаг губернатора. Они подлинные, но так нужно для легенды, — выпустил дым Слагхорн. — А дальше у него было задание вступить в контакт с самураями с тремя целями: 1) определить пророссийскую партию, 2) добыть план крепости Ниигата и 3) получить план укреплений Сацумы. Ибуки-сан согласился, но Лорен сорвал все.

— Почему это «сорвал»? — закурил я в свою очередь. — Я готов продолжить дело!

Слагхорн внимательно посмотрел на меня.

— Хотите расквитаться за Лорена? — усмехнулся он.

— Да, хочу, — искренне ответил я, выпустив струйку дыма.

— Вы понимаете, что в случае провала будете заживо изрублены палашами самураев на мелкие кусочки? — ухмыльнулся он.

Перспектива, конечно, не особенно радужная, но, как говорится, «назвался груздем — полезай в кузов».

— Вероятно, — отвечаю я. — Но в данном случае это не имеет значения.

— Ценю молодость за дух авантюризма, — кашлянул Слагхорн. — Но так и быть, пойду вам навстречу. Здесь, — протянул он мне папку, — все необходимые записки Лорена. Изучите их за пять дней, вникните в легенду, а потом готовьтесь.

Я понимал, что выбора у меня теперь уже нет.

* * *

…Двести пятьдесят лет Японией управлял клан могучих сегунов из самурайского рода Токугава, а сам микадо, потомок солнечной богини Аматерасу, наслаждался бессильным величием в вычурных садах Киото. Одно поколение сменяло другое, а сёгунат не допускал общения с иностранцами. Японцам же, побывавшим в чужих краях, грозила смертная казнь по возвращении на родину. Островитяне были уверены, что все европейцы — варвары. Каково же было их удивление, когда «варвары» в пятьдесят четвертом году вломились к ним с мощным кораблями и пушками, потребовав открыть двери прежде наглухо закрытой страны. Впрочем, я побывал в Японии ровно за год до этих событий.

Нагасаки встретил меня живописной бухтой, заставленной парусниками. Над городом нависала гора, заросшая камфорными дубами и другими старыми деревьями, в их зелени виднелся храм Осува, во дворе которого японцы хранили бронзового коня Будды. Первое впечатление от Нагасаки никак не казалось мне угрожающим, тем более что я приехал в открытый порт. Улыбчивые женщины в лимонных кимоно энергично раскрывали зонтики от солнца, мужчины улыбались мне, будто старому знакомому. Мне сразу запомнились ровные мостовые, обилие роз, ирисов и петуний на клумбах, дымящиеся жаровни, возле которых наспех закусывали прохожие. Впрочем, я сразу приметил вывески на русском.

Начало моей деятельности в Японии прошло гладко: по молодости это еще не порождало у меня дурного предчувствия. Розовые кущи миндаля и белый цвет мандариновых рощиц казались мне прекрасными. Я не стал скрывать очевидное от Ибуки-сана, сообщив о смерти Чжана и важности денег для его семьи. Также я предложил ему пакет документов от нашего губернатора, сразу назначив цену. Ибуки-сан, улыбаясь, как все японцы, пообещал свое содействие. Именно от Ибуки-сана я выучился худо-бедно понимать японский и узнал об интересных обычаях этой страны. Поэтому я не удивился, когда он недели через три предложил мне встречу с почтенным самураем Сейдзи Сирукара.

Сейчас Сейдзи-сан находился не в своем замке, а в маленьком домике на окраине Нагасаки. Там впервые в жизни я увидел перед собой настоящего самурая в мундире и при палаше. Наша встреча прошла позитивно. Хозяин сказал, что бумаги очень ценны и, безусловно, подлинны: последний пункт он намеренно выделил, словно желая показать мне свое доверие. После этого он спросил, не оставил ли почтенный господин Чжан рассказов о деятельности англичан в Гонконге. Поскольку они у меня естественно были, то я по обоюдному согласию договорился изложить их письменно для «одного чрезвычайно важного человека», которому Сейдзи-сан пообещал передать записки.

Японцы говорят, что «чайная церемония — искусство воплощения изящества Пустоты и благости Покоя». Сейдзи-сан доказал мне справедливость этого изречения. По закону мастера Тедзиро мы сели в саду на газоне под ярко-красным зонтом на фоне роз, как и положено для послеобеденной церемонии. Перед нами стояли два ярко-красных дивана, в точности соответствующих цвету солнечного зонта. Однако занять диваны мы имели право только после ритуального подношения первых чашек с сидячими поклонами. Это было время тишины, которую так чудесно дополнял аромат цветущих золотистых роз. Сейдзи-сан велел своей служанке Оя-сан привести маленький голубой чайник с двумя чашечками, что, как я знал, означало уважение.

— Сожалею, что не могу пригласить почтенного Лу Хуан Юна в чайный павильон моего дома, ибо он находится по другую сторону гор, — поклонился самурай. Как все люди его сословия, в быту он отличался безукоризненной вежливостью.

— Я благодарен вам, почтенный Сейдзи-сан, за ту честь, которую вы оказали мне, — поклонился я в ответ. — Я не мог и представить себе, что почтенный самурай пожелает принять меня, подданного Хуан-ди, в столь божественном месте.

Такие почести мне оказывались неспроста. Я был поданным Поднебесной, а в Японии это всегда вызывало уважение. Как бы не был велик их Микадо, его иероглифический титул всегда шёл рангом ниже нашего Хуан-ди. В Пекине японского Микадо всегда считали чем-то средним между почётным вассалом и младшим братом. Ваны Кореи всегда ставили имя тронное Микадо ниже Хуан-ди. А кроме того, я теперь был для японцев почти «своим», раз за меня просил японец. В этой стране все решают только связи родов и знакомства — чужого не пустят к дому.

— Мы хотим узнать как можно больше о деятельности белых варваров в Гонконге, — улыбнулся он.

— Вы справедливо опасаетесь их, — вздохнул Ли Хуан Юн, то есть ваш покорный слуга. — Мы недооценили их силу перед злосчастной войной.

— О, нет! — на губах самурая мелькнула чуть презрительная улыбка. — Мы никогда не боялись белых варваров, поскольку мы их сильнее, почтенный Ли Хуан Юн.

— Что вы имеете в виду, почтенный Сейдзи-сан? — спросил я, отпив чаю.

Оя-сан как раз принесла нам пирожные: из еды на послеполуденной чайной церемонии подаются только они. Я видел перед собой только ее пышную прическу и широкий пояс-оби, завязанный высоко на спине, пышным бантом. Можно долго смотреть в лицо японки, но ты никогда не сможешь определить ее возраст.

— Белые варвары говорят: «Трое на одного — не честно!» А мы говорим: «Боги даровали мне право сразиться одному с тремя самураями и одержать в бою победу!» — развел Сейдзи-сан руками. — Белые варвары всегда надеются на помощь. А мы говорим, что самурай, победивший с чужой помощью, должен испытывать невыносимый стыд, ибо это не было его победой.

— Вы думаете дух будет сильнее их кораблей и пушек? — спросил я с ноткой недоверия. Из сада Сейдзи-сана исходил чудесный запах жасмина и желтых роз.

— Все войны выигрываются только духом, — улыбнулся Сейдзи-сан. — Какой прок в совершенном оружии, если ваши воины бросят его и убегут при опасности? Или не добегут до своего оружия?

Я задумчиво посмотрел в открытое окно на клумбу желтых роз, думая о том, что в чем-то Сейдзи-сан безусловно прав.

— А главная заповедь, которую должен знать с детства самурай, — продолжал он, — гласит: «Боль нельзя забыть. Боль нельзя победить. Боль должна пройти сквозь тебя, чтобы стать твоей силой». Так повелевает кодекс «Бусидо»! — спокойно заключил самурай.

— Философия силы сама по себе интересна… — ответил я. — Но на войне…

— И наконец: матери белых варваров, насколько мне известно, оплакивают погибших в бою сыновей, — теперь уже губы Сейдзи-сана скривила открытая гримаса презрения. — Тогда как мать самурая должна сказать: «Я счастлива, что мой сын погиб в бою во славу сюзерена! Боги дадут ему новое достойное воплощение».

Я немного вздрогнул. У нас любят ругать эгоистов. Но кто и когда думал о том, насколько ужасной будет культура абсолютных альтруистов? Кто не задумывался — советую побывать в Японии или хотя бы на досуге почитать кодекс «Бусидо». Позднее уже в семьдесят третьем году я узнал, что японские самураи обсуждали план нападения на Корею без решения микадо. Повод был для них серьезный: ваны Кореи отказывались титуловать их микадо тем же количеством иероглифов, что и китайских императоров хуан-ди. Один из них предложил добровольно поехать в Сеул и совершить покушение на вана. «Меня изрубят, но я дам желанный повод к войне, не допустив безнаказанного оскорбления моего микадо!» — заключил он. Вот так будет выглядеть мир абсолютного альтруизма…

— Одно из умений самурая — отражение в поединке чужой силы. Именно для этого он обращается к Тэнгу-сан с просьбой дать способность собирать чужую силу.

— Почтенный Ибуки-сан говорил мне что-то об этом, — снова пригубил я чаю. — Однако великий Лао-цзы, — вспомнил я урок Лай Фэна, — учил, что в бою не менее важно силу принимать. Приняв чужую силу, ты можешь увеличить свою.

Сейдзи-сан посмотрел на меня с нескрываемым интересом. Его лицо оставалось, как и положено самураю, бесстрастным, но я читал в нем заметный интерес.

— То, о чем говорите вы, почтенный Ли Хуан Юн, заметно расходится с нашей мудростью боя. И мне, признаюсь, было бы весьма интересно посмотреть, как можно уловить силу, а не отразить ее.

Наверное, это была проверка. Теперь мне нужно было ответить, взвесив почти каждое слово. Трава в послеполуденном саду практически не пахла, создавая стойкое ощущение сада с картинки.

— Это базируется на мудрости Лао-цзы: «То бытие, через которое Ничто входит в мир, должно быть его собственным Ничто», — ответил я. Главное было не ошибиться в точности высказываний Лао, которым меня учил Лай Фэн.

Хозяин кивнул. По еле заметным движениям его руки я заметил, что в ней зарождается очень сильное движение. Я начал скорее максимально расслабляться, уже заранее ожидая удара. Главное — достичь сейчас состояния покоя. Я прикрыл глаза, представляя как маленький монах бьет в барабан у входа в храм Будды, и зашептал заклинание приема.

Удар был резким и стремительным. На ладони Сейдзи-сана появился небольшой белый шар, напоминавший очень плотное облако. Я также вытянул левую руку. Самурай метнул в меня шар, и он ударился о мою ладонь. Я покачнулся и откинулся назад, но все-таки сохранил равновесие. В тот же миг на моей ладони белый шар вспыхнул синим светом, начав постепенно вживаться в нее. Я почувствовал, как по моей ладони пошло тепло.

— Благодарю вас за интересный бой, почтенный Ли Хуан Юн, — дружелюбно улыбнулся самурай. — Не будет ли у вас ко мне каких-либо просьб? — улыбнулся он.

«Теперь или никогда!» — подумал я, с удовольствием улавливая запах туи. Здесь в Японии она пахнет гораздо приторнее, чем у нас в Европе.

— Есть, — поклонился я. — Мой дальний предок, моряк, похоронен на кладбище Ниигаты. Я бы очень хотел бы поискать его могилу в приморском кладбище моряков. Я понимаю, что не имею права передвигаться по империи Ниппон, но, возможно, я мог бы получить разрешение. По преданию, это было…

— Охотно исполню вашу просьбу, — улыбнулся Сейдзи-сан. — В Ниигате есть старинное кладбище. Хватит ли вам на осмотр двух дней?

— Я полагаю, что да, — ответил я. — Думаю, даже слишком много.

При этих словах Оя-сан принесла поднос, на котором лежала разноцветная бамбуковая салфетка. Она была разбита на синие, желтые, зеленые и красные полосы из тончайших палочек. По краям салфетку окаймляли тонкие золотистые кружева.

— Примите подарок на добрую память, почтенный Лу Хуан Юн, — спокойно сказал хозяин.

Я, сделав поклон благодарности, раскрыл салфетку и прочитал нарисованную на ней фразу:

Если на войне самураю случится проиграть бой и он должен будет сложить голову, ему следует гордо назвать своё имя и умереть с улыбкой без унизительной поспешности.

Эту салфетку я бережно храню до сих пор.

* * *

Есть мудрое правило: никогда не сражайся с врагом на его поле. Хочешь победить — никогда не играй по правилам, придуманным противником, если только ты не превосходишь его, как игрок. Бессмысленно сражаться с японскими самураями на мечах: они владеют этим искусством с детства на протяжении тысячелетий настолько, что разрубят на лету женский волос. Бессмысленно стрелять в них из пистолета: самураи достают из ножен меч в несколько раз быстрее, чем мы успеваем снять предохранитель и нажать на курок. Магически нападать на самураев тоже нет смысла: ведь я не владею японской магией и не знаю принципов нейтрализации их заклинаний. Но зато я могу создать ситуацию, в которой самураям будет не нужно меня убивать. Точнее, самураям будет выгоднее меня не убивать, чем убивать.

Догадался ли Сейдзи Сирукара, что я — представитель некой разведки? Бесспорно да. Понимает ли он, что я не просто так отдал ему бумаги консула? Конечно. Догадался ли он, что я не просто так хочу попасть в Ниигату? Разумеется. Такова судьба двойного агента: я нужен Сирукаре для вброса дезинформации. Именно поэтому он разрешил мне попасть в Ниигату. Там мне продадут за хорошие деньги фальшивую информацию, а заодно посмотрят, что я за фрукт. Мерлин с ними, в конце концов: я не возражаю.

Путешествие мое шло, разумеется, по морю вдоль японского побережья. Отличный компромисс: я не вступил на территорию запретного государства. Мне мало где довелось увидеть такие чудесные ландшафты, как в окрестностях Ниигаты. Покрытые хвойными лесами, высились конусы погасших вулканов, в долинах росли мандариновые и бамбуковые рощи. И я не ошибся в расчетах. На одной из стоянок ко мне подсел Сэмсу-сан, приятель Ибуки-сан. Случайная встреча старых знакомых! Естественно, Сэмсу-сан оказался очень словоохотливым и с удовольствием просвещал меня относительно японских обычаев. И невзначай предложил помочь в поисках могилы предка.

Каждая серьезная крепость имеет не только обычную, но и магическую защиту. Вычислить ее можно, если знаешь ее объем. Сколько магов и какой мощи может выдержать данная крепость? Вычислить это можно, если побываешь в крепости и проведешь эксперименты. Только вот незадача — кто же подпустит меня к укреплениям Ниигаты? Все, что мне разрешили — это поселиться в небольшом домике (разумеется, находящимся под круглосуточным наблюдением) и идти в сопровождении Сэмсу-сана на кладбище. Мерлин с ними, в конце-концов: я не возражаю. В Стране Восходящего Солнца усопших кремируют, а урны кладут в семейные могилы. Поэтому я для достоверности под контролем Сэмсу-сана начинаю пристально рассматривать самые старые, уже полуистлевшие захоронения.

Мой сопровождающий смотрел на меня сначала с недоумением: мол, неужто я не попытаюсь напасть на него и проникнуть к крепости? Но я продолжаю рассматривать могилы, словно в самом деле ищу истлевшие надписи. Нет крепости без тайного хода, и план действий я в целом уже составил. Я постарался учесть в нем многие компоненты, кроме одного: Сэмсу-сан мне не верит. А мне нужно, чтобы верил. Поэтому я, как ни в чем не бывало, продолжаю рассматривать надгробья самым что ни на есть магловским способом. Должно же когда-то иссякнуть его терпение!

— Думаю, Вас заинтересуют и старые захоронения возле крепостной стены, — проговаривается, наконец, японец.

Клюнуло! То, что мне и нужно.

— Разумеется, — отвечаю я. — Вы можете мне их показать?

— Конечно, — Сэмсу-сан перешел на шепот, словно доверил мне великую тайну. — За дополнительную плату.

Поторговавшись для приличия, я все-таки выкладываю этому жулику увесистый мешочек с золотистыми монетами. После обеда он, улыбаясь, в самом деле ведет меня к стене. Она, надо сказать, отменная. Могилы — великолепные энергетические порталы, и мне с помощью темного зеркала определенной технологии (которое Слагхорн заблаговременно выписал из сиятельной Вены) ничего не стоит уловить магические импульсы крепости. После чего я разделяю примерный объем крепости на полученные пробы и вычисляю объем. Разумеется, фальшивый. Хозяева Сэмсу-сана уже сфабриковали его для китайского гостя.

— Готово! — улыбаюсь я.

Японец улыбается в ответ. Теперь им надо определить, куда я попытаюсь передать полученный результат. Хотя мне он даром не нужен — мне нужен настоящий. Получить его сложно, но можно. Похороны в Японии, как я уже узнал, проходят на следующий день после отпевания. Также воскуривается фимиам и священник читает сутру. Во время церемонии покойному присваивается новое буддийское имя — каймё. Это позволяет не тревожить душу умершего, когда упоминается его настоящее имя. Между тем фимиам, как я узнал от мудрого Лай Фэна, — это чудесный энергетический портал. Мне достаточно уловить энергию воскурения фимиама и соединить ее с ароматом духов из розы (которые я, естественно, заранее побрызгал на платок), чтобы я установил контакт с могильным порталом. Поэтому на следующий день я, идя в ногу с Сэмсу-саном, чуть отбиваюсь к идущей мимо нас похоронной процессии.

Покуда Сэмсу-сан рассказывает мне, что каждый член семьи трижды воскуривает ладан перед покойным, мое самодельное устройство улавливает фимиам. В моем рукаве замаскировано еще одно зеркало, не доступное Сэмсу-сану. Само по себе оно не активное, зато улавливает через платок энергию фимама, а через него улавливает энергетический портал. Готово! Послушаю-ка я интересные рассказы Сэмсу о четках дзюцу: может и пригодится. А потом пора в путь…

* * *

Успех первого задания вселил в меня надежду. Поэтому я, вернувшись в Нагасаки, нисколько не удивился, что Сейдзи-сан хочет увидеть меня снова. За встречей он сразу перешёл к делу, сообщив мне, что хотел бы познакомить почтенного Ли Хуан Юна с одним важным человеком. Этот человек был родом из Сацумы — «оплота самурайского духа», как почтительно сказал мой собеседник. Звали его Сайго Такамори.

Такамори был близок к даймё Сацумы, и я понимал, что мои бумаги (а, возможно, и путешествие в Ниигату) вызвали большой интерес. На этот раз я повидал настоящую чайную церемонию с участием Сейдзи-сана и Сайго Такамори. Наша чайная церемония была вечерней, которая началась по японскому этикету около шести часов. Чайный павильон находился в специальном маленьком саду тяннва возле круглого пруда, окруженного невысокими кустами с красными цветами. За ними следующим кругом вокруг пруда шла линия деревьев — бамбука, сосен и кипарисов. Сам чайный павильон тясицу оказался невысоким черным домиком с длинным окном и узкой крышей.

Дорожка, ведущая от входа через сад к чайному домику и называвшаяся по-японски «родзи», была выложена камнями, имеющими разные формы и размеры. Меня удивило, что она выглядела не как искусственный тротуар, а как каменистая тропинка в горах, естественно вписываясь в картину чайного сада. «Родзи, — улыбнулся мне Сейдзи-сан, означает «земля, покрытая росой». По преданию ее создали при сёгуне Асикаги, которого обучал чайной церемонии сам Мурата Дзюко — на пути к чайному домику для сёгуна выкладывали на траве дорожку из листов бумаги, чтобы одежды правителя «не намокли от росы». В конце родзи, у входа в чайный домик, находился каменный колодец, из которого гости берут воду для омовения перед церемонией. Болезненная чистоплоность подданных Ямато особенно бросалась в глаза после Поднебесной, где часто на улицах были разлиты отвратительные сладковатые или приторные запахи.

Сам чайный домик состоял из единственной комнаты, в которую вел вход, узкий и низкий, так что пройти в него можно было только сильно наклонившись. Сейдзи-сан пояснил мне, что такой вход построен намеренно — она заставляет любого, кто входит в домик, низко поклониться, независимо от его общественного положения. (Думаю, наши любители альтруизма вновь рукоплескали бы от восторга). Стены были отделаны серой глиной. Самая важная часть домика — токонома, — представляла собой нишу в стене, расположеную напротив входа. В нише стояла курильница с благовониями, цветы и свиток с изречением, которое чайный мастер специально подбирает к каждому конкретному случаю. Я присмотрелся и прочитал:

Во время сна самураю не следует ложиться ногами в сторону резиденции сюзерена. В сторону господина не подобает целиться ни при стрельбе из лука, ни при упражнениях с копьём.

Я задумался: хозяин, похоже, хотел мне что-то сказать этой фразой, но что именно, я не понял. В какого сюзерена я целился и почему? Отражённый горизональными окнами свет создавал ощущение спокойствия и нахождения в тени, а пол был устлан татами. В центре комнаты располагается бронзовый очаг, на котором и готовится чай. Сайго-сан, сидевший на подушках, оказался высоким темноволосым мужчиной в оранжевом кимоно.

— Перед чайной церемонией, почтенный Ли Хуан Юн, промытый пепел выкладывается в очаге в форме «долины с двумя горами», на него кладутся угли и разводится огонь, — улыбнулся он после ритуальных приветствий.

— Наш гость Ли Хуан Юн давно мечтал посмотреть настоящую чайную церемонию, — ответил Сейдзи-сан.

— Что же, думаю, сейчас он спокойно приобщится к ней, — добавил Такамори.

Служанка в кимоно, расцвеченном цветами, принесла с поклоном принадлежности для чая и тотчас удалилась. Японцы, как и китайцы, кланяются низко, сложив руки у подбородка.

— Для церемонии необходим тябако — шкатулка для хранения чая, — пояснял Такамори, — чайник тэцубин, в котором кипятится вода, тяван — чаши для каждого из гостей, а также тясяку — ложка для насыпания чая.

— А это? — с любопытством спросил я, глядя венчик в руках Сайго-сана.

— Тясэн, которым хозяин размешивает чай во время приготовления, — ответил хозяин. — Вы, наверное, первый из иностранцев, кому оказана подобная привилегия!

Я поклонился в знак почтения — как меня учил Сейдзи-сан. Однако юная горячесть дала о себе знать, и я сразу решил взять быка за рога. Да и первая победа в Ниигате окрылила меня.

— Но разве почтенный русский мореплаватель Резан-сан не был удостоен подобной церемонии? — как бы невзначай бросил я.

Такамори внимательно посмотрел на меня, продолжая махать своим венчиком.

— В Поднебесную дошли слухи о давнем визите Резан-сана? — поинтересовался он.

— Конечно, дошли. Двор великого Хуан-ди был слегка взволнован известием, что империя Ямато может пересмотреть политику Саккоку.

— Это было преувеличением, — бесстрастно кивнул Такамори. — Резан-сан не был допущен дальше Нагасаки.

«Значит, был», — подумал я.

— Посольство Резан-сана было неудачным, — продолжал Такамори. — Самому Резан-сану разрешили сойти на берег, предоставили отличное жильё, но за его пределы выходить было нельзя. Любую еду доставляли по первому требованию, денег не брали. В ответе солнцеподобного микадо говорилось, что империя Ниппон отказывается от предложения русских и все подарки были возвращены.

При упоминании о микадо оба самурая встали и тотчас поклонились, сложив руки. Я, как учтивый гость, последовал их примеру.

— Разве законы Поднебесной позволяют поклониться иноземному государю? — спросил удивленно Такамори.

— Я отдаю долг гостеприимства, — развел руками ваш покорный слуга. — Надеюсь, Резан-сан поступил так же?

— К сожалению, он наговорил дерзостей, и был вынужден отчалить. Мы не можем допустить белых варваров на священную землю империи Ниппон, — заметил Сайго-сан. Сидящий слева от меня Сейдзи-сан кивнул в знак согласия.

— Поступок, недостойный посла великой страны, — вздохнул я.

— Но зато вполне в духе белых варваров, не слыхавших о приличиях, — заметил Сейдзи-сан.

Время легких закусок кайсэки прошло, и мы вышли в сад из чайного домика. Японцы используют это время, чтобы размять ноги и подготовиться к основной части церемонии — совместному питью густого чая. Сайго-сан оказал нам высшую честь — вышел вместе с нами. Кто-то из слуг должен был поменять свиток в токонома на тябана — композицию из сосновых веток, символизирующих прочность и долговечность. Я снова с интересом посмотрел на зеркально тихий пруд.

— Я воспользуюсь тем, что мой гость — представитель Поднебесной, — улыбнулся Сайго-сан в начале прогулки. — Меня давно интересует, что представляет из себя «И-цзин» — великая часть Пятикнижия.

«Проверяет, китаец ли я? Отменный ход», — подумал я. Это игра. А игру нужно всегда вести в двух пластах — интеллектуальном и психологическом. Можно выучить наизусть легенду, но человек, сидящий напротив тебя, тебе никогда не поверит. Есть вопросы, на которые нужно отвечать «позабыл», «не могу же я помнить это через столько лет» и т.п. Иными словами — нельзя ни на минуту вылезать из шкуры нагловатого и предприимчивого китайца, который волею судьбы попал в интересное приключение.

В нашем деле, к сожалению, часто господствует губительный миф: искать логического обоснования в поступках каждого человека. Но ведь если присмотреться, то хочется спросить: а логично ли вокруг нас ведет себя большинство людей? К сожалению или к счастью, но у большинства далеко не рациональные мотивы поведения: от эмоций и застарелых комплексов до суеверий и настроения. Часто удивляются: «Как это политик не предусмотрел то-то и то-то?» А очень просто: встал не с той ноги, считал данный день несчастливым, считал, что ему море по колено… Да куча вариантов! И вот это как раз — настоящий реализм. А людей, постоянно просчитывавших логически свое поведение, мало, и они, увы или к счастью, сразу попадают под подозрение.

— Ах, «И-цзин». — улыбаюсь я. — Скорее, это не книга перемен, а книга гаданий. Набор гексаграмм, каждый из которых выражает ту или иную жизненную ситуацию. Но не просто ситуацию, а ситуацию в определенном времени и как постепенно она будет развиваться.

Самураи переглянулись.

— Вы говорите об «И-цзин», почтенный Ли Хуан Юн, так, словно она — набор каких-то забавных преданий, — нашелся Такамори.

— В чем-то вы правы, почтенный Сайго-сан, — кивнул я. — Посудите сами: каждой гексаграмме и даже черте в гексаграмме сопутствует набор афоризмов, которые и должны дать совет гадающему. Я умолчу и о том, что каждую гексаграмму можно также представить как сочетание двух триграмм…

— Выходит, это все очень условно? — спросил меня Такамори с уже неподдельным интересом.

— Более чем, Сайго-сан. Мы пользуемся порядком Вэнь Вана, но дает ли он правильную закономерность, точно не знает никто.

— В таком случае, я охотно бы попросил вас остаться моим гостем и обучить меня некоторым тонкостям «И-цзин», — охотно кивнул хозяин.

Я, разумеется, согласился еще до начала церемонии чаепития.

* * *

Постепенно наш контакт с Такамори перерос в приятельские отношения. Мы иногда прогуливались по саду Сюккейн, и я узнавал немало интересного о японских легендах и обычаях самураев. Меня, например, очень заинтересовало, что всем покойным страны Ямато присваивается посмертное храмовое имя. А вот его длина и престиж зависят от продолжительности жизни умершего, но чаще всего от размера пожертвований, сделанных семьей храму.

Сайго-сан в свою очередь оказался к моему удивлению знатоком философии Лао-цзы. Иногда мне казалось, что он словно экзаменует меня, как ученика, по очень сложному предмету; иногда я уверял себя, что это — финальный этап проверки. Впрочем, после беседы о неудачном визите русского капитана Резанова, я понимал, что сведения о начале контактах русских с японцами надо искать в какие-то более давние времена.

Я в свою очередь выдавал Такамори сведения об «И-цзин» дозированно, чтобы не переборщить. Я объяснил ему, что символы «И-цзин» состоят из черт двух родов: или цельные (их ещё называют девятками), или прерванные посредине (шестёрки). Встречается также и цветовое различие черт, так, «девятки» обозначаются белым цветом, «шестерки» — чёрным. Это связано с тем, что первые символизируют активное состояние, свет, напряжение (ян), а вторые — пассивное состояние, тьму, податливость (инь). Китайские волшебники даже умудряются составлять из «И-Цзин» обратную систему пропорций, но это высшая наука.

— А какую мудрость из «Бусидо» более всего почитаете вы, Сайго-сан? — как-то спросил его я, когда мы шли по очередному маленькому саду.

— «Никогда не бери в руки меч чужого самурая даже если он не поймает тебя. Ты можешь порезаться! Только истинный владелец меча знает, как положить его в ножны так, чтобы не порезаться», — спокойно сказал Такамори, посмотрев на воду. Рядом росла маленькая сосна причудливой формы — такая, какую не смог бы создать ни один наш садовник.

— Даже вещь тебе отомстит? — спросил я.

— Скорее, жизнь, — развел руками Такамори. — То, что не принадлежит тебе, не может находится в гармонии с тобой. А природа не терпит дисгармонии.

Я вздрогнул. Эта мысль Сайго-сана почему-то напомнила мне мудрость Лай Фэна. Впрочем, наверное, это объясняется тем, что разные части великой мудрости Востока близки друг другу.

Больше всего меня волновала одна мысль. Я не мог понять, зачем Такамори так долго возится со мной. Что, собственно, он хочет от меня узнать? Я понимал, что однажды мне придется бежать: японцы никогда не выпустят меня из своей изолированной от всего мира страны. Законы сакоку не могут быть нарушены никем и никогда. Очевидно, Такамори прощупывал меня для каких-то целей. Возможно, его хозяева изучали мои гонконгские бумаги… Или… Хвала Небу, что они были подлинными, и любая проверка будет в мою пользу.

Главным неудобством в Японии было отсутствие нормального табака. Будучи китайцем, я имел полное право пользоваться кальянами, но кальян никогда не даст ощущения нормального табака. Ничего не поделаешь. Приходилось сдерживать себя всем, вплоть до самостоятельно приготовленных зелий. Начиная курить, я не думал, что это может стать проблемой.

Все изменилось через пару месяцев. К Сайго-сану заехал один из его товарищей О-Тэбэ-сан. Ему, разумеется, тоже захотелось узнать побольше о мудрости Поднебесной. В промежутке между кайсэки и густым чаем он прошелся со мной к пруду и неожиданно сказал:

— Я слышал, что Вы интересуетесь визитами северных варваров в Империю Ямато, почтенный Лу Хуан Юн. Вы не поверите, но однажды ради них мы нарушили законы сакоку.

— В самом деле? — поинтересовался я, гляля на заросшие мхом камни.

— О да! Это было вскоре после визита Резан-сана. Наши чиновники арестовали корабль северных варваров «Диана» во главе с капитаном Го-ло-ви-ным, — по слогам произнес мой спутник. Последний нагло ходил под парусом возле островов Хабомаи…

— Надеюсь, он был наказан? — поинтересовался я.

— О, да! Но нам пришлось пойти на уступку. Почтенный Такадай Кахэй вел переговоры с русским офицером Рик-ро-дом. Мы вернули северным варварам пленных, хотя это и нарушало законы сакоку.

— Чрезвычайно интересно! — поблагодарил его я. Неяркий свет фонариков, притаившихся между валунов, оттенял вечернюю гладь воды.

— Такова была воля сегуна. Но если хотите, я узнаю подробнее об этом деле! — улыбнулся самурай.

Эта улыбка решила все. Японцу было совершенно незачем рассказывать мне столько подробностей. Зато теперь мне стало понятным, отчего Такамори так долго возится со мной. Через меня, как двойного агента, они хотят выбросить «дезу» о своих контактах с русскими через Рикрода. Они уверены, что эту дезинформацию я передам по назначению. Что же, пусть думают так. Надо купиться на эту дезу…

— Я буду вам признателен, почтенный О-Тэбэ-сан, — улыбнулся я.

— И я постараюсь вас не подвести, — ответил он с вежливой улыбкой.

Разумеется, это скверно. Японцы до конца не верят в мою китайскую легенду. Или думают, что я китаец, работающий на англичан или американцев. Что же, пусть думают. Нет худа без добра. Зато теперь мне известно имя человека в Японии, поддерживающего контакт с русскими.

И этого человека зовут Сайго Такамори.

В половине девятого поезд прибыл на станцию Дельфт. Уже давно стемнело, и служащие зажгли газовые фонари. Холодало. Я понял, что больше ничего не сумею рассмотреть даже в полусумерках и решил заказать кофе с шоколадными батончиками. Пора было возвращаться к делам. Но не успел я подумать об этом, как в моем купе появилась попутчица: молодая женщина в фиолетовом зимнем плаще, желтой шали и черных перчатках. На ней не было шляпки, и черные немного вьющиеся волосы слегка растрепались по плечам.

— Добрый вечер, — я, привстав, поприветствовал попутчицу. — Позволю себе представиться — сэр Энтони Айленд.

— Добрый вечер, мистер Айленд, — доброжелательно улыбнулась попутчица. — Я Вера Брагини. — Женщина, лихо сбросив перчатки, сделала мне изящный книксен.

— О, вы итальянка? — сразу спросил я. Теперь я лучше понимал ее необычный и даже фривольный по нашим меркам наряд. Ведь итальянки в быту куда свободнее наших женщин.

— Я подданная герцогства Тоскана, — мягко улыбнулась женщина. — А вы, как я понимаю, англичанин?

— Догадались по фамилии? — мягко улыбнулся я краями губ. За окном мелькнули два длинных канала Дельфта, огороженные серыми каменными башнями со шпилями. Свет газовых фонарей придавал им поистине сказочный облик.

— Даже если бы Вы не представились, было бы не сложно догадаться. Только англичанин может так долго находиться в одиночестве и не испытывать потребности в знакомстве, — улыбнулась дама.

Я внимательно осмотрел ее лицо. Пронзительные светло-зеленые глаза, острый длинный нос и лоб, немного испещренный морщинами, — все это делало мою спутницу красивой, если бы в ее лице не была какая-то неправильность. Я точно не мог сказать сказать какая: то ли одна половинка лица была меньше другой, то ли сама ее голова была немного треугольной… Но так или иначе ее глаза сверкали пронзительно и ярко, словно в них сфокусировалась вся жизнь.

— Не бегать же мне по купе, предлагая незнакомым людям свое общество, — пожал я плечами.

— Вот вы и проболталась, мистер Айленд, — весело фыркнула моя попутчица. — Итальянец бы уже перезнакомился с половиной вагона.

— Ходил бы и предлагал свое общество? — поднял я насмешливо брови.

— Это врожденный дар, которого англичане начисто лишены, — ответила женщина. — Поэтому вас так легко определять.

— Рад за ваши способности, синьора Брагини, — снова кивнул я. За окном стояла густая глубокая тьма.

— О, снова английская чопорность! — развела она руками. — Во-первых, не синьора, а синьорина. А во-вторых, зовите меня просто, синьорина Вера!

— Хорошо… — пожал я плечами, несколько опешив от такого напора.

— Мы, итальянски, неформальны, — кивнула моя спутница. — Вы должно быть подумали, где моя шляпка с вуалеткой, когда я вошла? Она лежит в чемодане. Знаю, что так положено, но мне в ней неудобно!

Поезд, между тем, начал тормозить. Рык паровоза словно напоминал, что мы пересекли залив и подъезжаем к большой станции. Стреми загрохотали, безжалостно раскачивая наш вагон. Синьорина Брагини, тем временем, с интересом смотрела на меня, точно желая сказать: «Знаю, знаю, едешь ты вовсе не за тем, о чем говоришь». Я тоже просматриваюсь к ней. Быть может, пора взять инициативу в свои руки.

— Вы до Люксембурга? — спросил я.

— Да, конечно, — охотно ответила попутчица. — Там пересяду на поезд до Женевы.

— Возвращаетесь из путешествия?

— Да, можно и так сказать. — Она посмотрела в окно. — Гостила у моей кузины: она вышла замуж за англичанина.

— Надеюсь, вам понравилось в Англии? — прищурился я.

— Кое-что понравились, кое-что нет, — честно ответила моя попутчица. — А вы, понимаю, хотели бы услышать, что понравилось все? — Она дерзко просмотрела мне в глаза.

Я спокойно, но без нахальства, выдерживаю ее взгляд.

— Скорее, было бы интересно узнать, что именно не понравилось, — ответил я.

— Зачем? — спросила девушка.

— Может, узнаю, что нам англичанам, следует поменять, — ответил я.

— Это бесполезно. С англичанами, — сказала спокойно сказала Вера. — Все равно не признаете неправоты. Это и не понравилось.

— Непонятно. Но честно, — кивнул я.

Стрелки за окном начали со звоном сходятся, словно сообщая о приближении станции.

— Роттердам… Ужасно долгая стоянка… — вздохнула моя попутчица. — Вы не хотите прогуляться?

Ее напор и самоуверенность начинали меня утомлять. Терпеть не могу людей, которые уверены, будто они во всем знают больше других, да еще и нагло демонстрируют это. Однако деваться было некуда: не сидеть же мне в купе! Потому я киваю и смотрю в окно, где на путях уже ревели несколько паровозов.

— Пожалуй, да… — кивнул я.

— Не волнуйтесь, Вы меня ничуть не дискредитируете. Италия не Англия: у нас девушки намного более свободны, чем в Англии.

— Рад за них… — пожал я плечами, глядя на ползущие паровозы. Любопытно, до чего женщин волнуют вопросы дискредитации или чего-то подобного!

Вера пристально посмотрела на меня, а затем, смеясь, хлопнула в ладоши.

— Да… Вот это англичанин! Вы и о женщинах говорите холодно!

— А почему я должен говорить о них обязательно тепло? — пожал я плечами.

— Женщины же! — сверкнули зеленые глаза спутницы.

— С таким же успехом можно сказать «мужчины же!» — снова спокойно ответил я.

Паровоз за окном тянул громадный нагруженный углем состав. Наш поезд начал медленно тормозить, явно приближаясь к перрону. Судя по гнущимся деревьям, здесь было очень ветрено, хотя и не было дождя.

— Англичане при этом считают себя людьми высокой нравственности, презирая остальные народы, — сказала Вера.

— Наверное, да… Но, смотря что считать нравственностью.

Поезд тормозил. Я встал и накинул плащ, затем протянул попутчице перчатки. Итальянка, привстав, поблагодарила меня мгновенным книксеном.

— Как что? Неужели Вы хотите сказать, что нравственность бывает разной?

Я присмотрелся. Зеленые глаза с карим отливом внимательно изучали меня с ног до головы. Я задумался: мне показалось, что однажды я уже видел этот взгляд. Только вот где и когда?

— Знаете, у разных народов свои представления о нравственном и безнравственном, — ответил я. — Понятно, мы все, как цивилизованные люди, осудим античные зверства в виде убийства детей или жестоких пыток. Хотя рабство, как вы знаете, процветает сейчас и в Североамериканских Штатах, и в Бразилии, так что гордиться нам здесь особенно нечем.

— Вы христианин? — спросила меня резко спутница.

Я спустился из вагона и протянул ей руку. Женщина осторожно проследовала вниз, хотя я сразу уловил ее бойкий нрав: вон как решительно шагает… Перед нами под резным навесом уже стояли двое мужчин в высоких белых цилиндрах. Я подождал, когда дама спустится с трапа, и предложил ей руку.

— Не убежденный… — ответил я, глядя на паровозный дым. — Наверное, в учении нашей церкви есть немало истинного. Но я наблюдал за другими народами, которые поклонялись другим богам, и поверьте, им не жилось от этого хуже. Возможно, прав тот еврей из новеллы Бокаччо: отец раздал детям драгоценные камни, каждый думал, что драгоценный у него, а фальшивый у другого, но только он один знал, у кого на самом деле драгоценный, а у кого фальшивый камень…

— Вы допускаете, что фальшивый камень может быть и у нас? — бросила на меня взгляд дама.

— Не утверждаю. Все религии признают бытие Бога или Богов. Все веры говорят нам, что смерть не конец, а только пересечение некой черты. Все веры учат нас совершать добрые дела, но дальше уже начинаются разногласия относительно добрых дел. Дальше пошли споры: что считать добрыми делами! И здесь людская мораль уже вступает в силу…

— Людская мораль не может отличается от христианской, — посмотрела на меня пристально спутница.

— Тоже спорный вопрос… — Прислушался я к реву паровоза. — Ваша церковь утверждает, что человек не может спастись сам — ему нужна для этого сила церкви. Прусские лютеране считают строго наоборот. Вы считаете, что общаться с Богом можно только на латыни. Мы считаем иначе…

— Это мелочи… — поморщилась дама.

— А разве все на свете не складывается из мелочей? — прищурился я, слушая, как два джентльмена беседовали о продаже акций из-за войны.

— Четыре — не сумма двух двоек, а самостоятельное число! — в ее голосе послышалась нотка раздражения.

— Верно. Но четыре и не сумма двух троек или трех девяток, — невозмутимо ответил я.

Раздался свист: от нас отцепили паровоз, который помчался в депо.

— Ну, а я все же хочу вам доказать, что мораль неизменна! — глаза моей спутницы снова сверкнули зеленью. — Все описали древние: как ни крути, доблесть и честь всегда будут доблестью, а предателей и трусов презирали во все века! — посмотрела она на резной навес над перроном. — И человеческую подлость вряд ли кто-то сможет оправдать.

Она говорила с легким вызовом, словно желала, чтобы я ей возразил. Я не возражаю. Признаюсь, такое ребячество во взрослой жизни меня всегда ужасно забавляло.

— Я ведь знаю, что вы думаете иначе, — подначила меня дама.

— Наверное, да… Вся эта мораль рыцарства была возможной в Средневековье, когда рыцари и графы жили сами по себе, — сказал я, глядя на белый пар паровозов. — Однако с тех пор, как мы стали жить в мире национальных государств, все стало условностью.

— Например? — быстро спросила моя спутница, глядя на белый пар, важно выпускаемый паровозом.

— «У нас разведчик, у них шпион» — этой фразой сказано все, — улыбнулся я. — Побывайте в Париже. Для нас маршалы Бонапарта — враги и едва ли не мировые злодеи. В Париже они герои, в честь которых названы улицы. У нас в Лондоне — Трафальгар-сквер и мост Ватерлоо. А у них в Париже — улица Риволи и Аустерлицкий вокзал. Для нас маршал Ришелье, племянник кардинала, демон, уничтоживший нашу армию при Фонтенуа. Для французов он — великий воин, отомстивший с лихвой за победы над ними герцога Мальборо, нашего героя. Вот вам наглядный пример, мисс, относительности нашей морали.

— Ну, хорошо… — моя спутница была немного обескуражена, но, судя по блеску глаз, готова к бою. — Допустим с точки зрения национальных интересов вы где-то правы. Но как быть с человеческими поступками и порядочностью? Вспомните, какое поведение мы зовём рыцарским…

— Над рыцарями не было национальных государств… — уточнил я.

— Но дурной поступок всегда будет дурным поступком, и государства его не изменили… — бодро ответила итальянка. Паровоз прорычал, напоминая, что соседний состав готов к отправлению.

— Разве? — поднял я брови. — А, например, выкрасть у врага план крепости или план кампании? Для нас такой человек будет героем. Для неприятеля — мерзавцем. Смотря с чьей стороны мы напишем историю.

— Вы невозможны… На войне всегда останутся доблесть и взаимовыручка! И мы, — сказала итальянка, — можем признать ее даже у врага!

— К сожалению, это очередная сказка… Вся мораль доблести, рыцарства существовала только благодаря одному уравнению: мы тратили на перезаряжание орудий больше времени, чем на прицеливание.

— Не поняла… поясните… — повеселела итальянка. Ей, похоже, доставлял удовольствие спор со мной.

— Раньше место командующего было в бою: вести армию вперёд. Служба в штабе считалась уделом адъютантов… Но теперь мы экспериментируем со штуцерами, создаём магазинные винтовки, — загнул я палец. — Потери в армиях будут огромными. Значит, воевать будем большиии толпами.

— Все-таки не понимаю, как это мешает героизму и доблести, — недоуменно посморела на меня сеньорина Брагини.

— Терпение. Прежде рыцари, командиры, капитаны должны были лично вести войска в бой. Кто отсиживался в тылу, был презираем. Но теперь место командира будет не на линии огня, а в тылу! Генерал больше не лихой рубака, а ученый, склонившийся над картой. Он чертит линии и решает математические примеры, а не ведет в бой. Его задача — бежать поскорее при виде угрозы, ибо гибель штаба будет равна гибели армии.

— Дамы бы не смогли полюбить такую умную, но трусливую голову, — скривилась итальянка.

— Это личное дело дам, — ответил я. — К победе или поражению в войне это, поверьте, не будет иметь отношения.

— Но кто мешает воинам быть героями? Доблесть и взаимовыручка останутся у них, пусть и не у трусливых генералов!

— Сказка, — вздохнул я. — Очередная сказка. Представьте, если на два наших корабля напала вражеская эксадра. Они топят один корабль, второй поднимает паруса и убегает. По-человечески его капитан, наверное, подлец. Но он сберег своей корабль, боевую единицу, и вернул ее в порт, усилив нашу эскадру! Так он погиб бы ни за что, а так он сохранил боевую единицу для решающего боя. Он предатель или герой?

Итальянка с интересом посмотрела на меня. Возможно, то была игра фонарей, но мне показалось, будто в ее взгляде скрыто некое лукавство.

— Мне кажется, это настолько очевидно, что мне трудно понять тех, кто делает вид, будто не замечает сего.

— Люди, занимающие такую позицию, мыслят не глобально и не фактами, а, наоборот, эмоциями… — прищурилась она.

— Как можно мыслить эмоциями? — удивился я.

— Ну вот так. Плохо бросить друга в бою — и точка. И никаких оправданий нет.

— Какая чушь! — посмотрел я на мелькавшие колеса прибывшего поезда. — Ваши отряды прикрывают позицию. Командир одного из них получает приказ оставить позицию. Что ему делать? Проигнорировать приказ? А если его отход необходим для спасения армии, а второй отряд оставлен в качестве заслона? Или лучше оголить фланги армии, а отряду прикрывать чью-то спину, ценой гибели армии и страны?

Снова раздался свисток. Нам, видимо, как раз прицепляли паровоз.

— А если есть люди, которые скажут: «Да, ценой гибели армии. Плохо и точка» — фыркнула итальянка.

— Вот поэтому таких людей близко нельзя допускать к управлению войсками, — спокойно сказал я. — Сидите дома и думайте, что хотите. Главное, чтобы их чувствительность не мешала делу!

— А если помешает? — снова спросила дама.

— Значит, этих чувствительных дам изнасилуют вражеские солдаты, — пожал я плечами. — И пустят по кругу.

— Вы так спокойно говорите об этом… — дрогнул голос дамы.

— Должны же люди отдавать себе отчёт, до чего доводит вселенская глупость, — ответил я.

— А кто-то скажет: «Неужели мораль может быть глу…»

Я посмотрел на спутницу и снова вспомнил этот внимательный, пронзающий взгляд. Рафаэлла Хорнби, только не кареглазая, а зеленоглазая. Похоже… Взгляд именно такой. Он самый. Рафаэлла. Точнее псевдо Рафаэлла. Снова под обороткой? Или это ее и есть настоящий облик. Не факт. Сходство взгляда еще не доказательство.

— С относительностью всех этих сказок столкнулись еще древние индусы, — посмотрел я на нее. — Знаете, в «Махабхарате», — пристально посмотрел я на нее, — Пандавы поняли, что победят Кауравов только забыв всю сентиментальную чушь.

Рафаэлла была знатоком индийских мифов. Вернее, так называемая Рафаэлла. Так… Отвела взгляд в сторону. Возможно, поняла, что я понял ее. Или не поняла? Не факт. Пока не факт.

— В «Махабхарате» роды пришли с далекой северной страны… Где много озер, лесов и часто холодно… — сказала дама.

«Знает!» — подумал я. Неужели прокололась? И всё же не факт… Буду качать дальше. На косвенных.

— Как вы думаете, где находится эта страна? — мы развернулись и пошли назад по перрону. — Картографы прошлого века рисовали там странную страну Великую Тартарию. А ныне там часть русской Сибири… Куда же делась загадочная Тартария? — спросила Вера.

— Да никуда она не делась, — невозмутимо ответил я. — Живет и процветает. Только столица у нее теперь в Санкт-Петербурге.

— Неужели русские проникали в Индию? — посмотрела на меня дама.

— Почему бы и нет? — ответил я. — Великие моголы по преданию одна из ветвей Чингиз-хана. — Вполне могли завоевать Индию…

— Отчего же тогда Индия не стала великой державой и не нападает на соседей? — усмехнулась дама.

— Наверное, моголов было мало. Славянки все пошли в наложницы русским, а моголы в Индии окопались и выродились без боев, — ответил я. — В Индии они жили мирно…

— Пристроили даже Кутб-минар и Тадж-махал, — сказала дама.

Знает! Безусловно знает Индию не хуже, чем псевдо Рафаэлла. И все-таки не факт… Теоретически может быть и совпадением…

 — А вот вы не верите в исчезнувших Тартаров с Великим ханом? — донесся до меня голос спутницы.

— Расскажите об «исчезнувших тартарах» нашей Легкой бригаде, выкошенным полкам Роял-Мэлоуз и Коулдстрим-Гардз… — вздохнул я. — Они вам, бедные, сразу объяснят, куда исчезли трартары с Великим ханом! Перерезали Воронцовское шоссе и нарушили наше сообщение с Евпаторией.

— А индийцы зовут север страной «Вед»… — поддразнила меня итальянка.

— Ага… С картечью и шашкой наголо… — добавил я грустно.

С шаш… Она знает, как индийцы трактуют «Веды». Она… Она… Откуда итальянке так хорошо знать индийскую культуру? Откуда ей помнить про Кутб-минар? Выходит она… Все-таки она. Безусловно, она не случайно подсела в мое купе…

— Хотите покурить? — улыбнулась итальянка.

Стоп! Я ведь не говорил ей, что курю! Выходит, она в курсе моей биографии? Скорее всего, так и есть. Дамочку познакомили заранее с моим портретом. Что же, тем лучше. Если она знает много обо мне, значит, не избежит ловушки. Выходит… Их махараджа тоже промахнулся в своем ходе? Или?

— Вы догадались по моим желтым пальцам? — спросил я.

— Разве вы не упомянули, что будете курить на станции? — удивилась дама.

Вот оно… Я ведь прекрасно помню, что не говорил синьорине Брагини об этом. Она определенно знает меня. Такое возможно только между знакомыми: когда ты настолько знаешь человека, что старые фразы кажутся уже не имеющими времени. Мы были с ней знакомы? Только вот где и когда? Я снова посмотрел на белый пар паровоза, растворяющийся в ночном воздухе. «Каждое мгновение настоящего тотчас становится прошлым», — учил великий Лао Цзы. Что же, мне и в самом деле пришла пора поразмышлять.

* * *

Уходить из Страны Восходящего Солнца мне пришлось быстро — быстрее, чем я ожидал. В сущности, я уже понимал, что мое нахождение в этой стране бессмысленно: японцы сначала поиспользуют меня для «дезы», а затем просто уничтожат. Потому самураи и спокойны: они знают, что никакая собранная мной информация не покинет Империю Ямато. Значит, надо уходить быстрее. Уходить, несмотря на то, что моя миссия еще не завершена. Можно, конечно, рискнуть головой, но это бессмысленно: японцы будут подсовывать мне заведомо ложную информацию.

Мысль о бегстве возникла у меня сразу после разговора с О-Тэбэ-саном. Глядя на прозрачную воду пруда, я уже мысленно начал прикидывать ходы. Самый простой: аппарировать через горы в Нагасаки и принять там вид китайца. Лучше всего сделать это даже в голландской Дедзиме. Но здесь сразу возникало затруднение: я Империи Ямато с ее политикой сакоку вполне могли стоять ловушки. Попав в одну из них, я сгорю по полной.

Я подошел к глади пруда: над ней нависли квадратные кусты, названия которых у меня никак не получается запомнить. Что же остается? Правильно, остается Сайго Такамори. Он должен быть круглый идиот, если уничтожит меня. В конце концов я, иностранный агент, немало пожил в их закрытой стране. Перед смертью он должен хотя бы вытряхнуть из меня, что я разнюхал за это время. Что же, сейчас мне это только на руку.

Другой вопрос, который неизбежно встает передо мной: а почему Такамори не сделал этого до сих пор? Зачем японцам подбрасывать мне «дезу», если они намерены меня ликвидировать? Такое может быть только в одном случае: если Такамори действует не в собственных интересах, а в интересах некоего третьего лица. Не исключаю, что это лицо — русские, имеющие полулегальное представительство в Иносе. Это косвенно еще раз подтверждает мой вывод о связи Такамори с русскими, хотя прямых доказательств у меня пока и нет.

Я вспомнил подарок Сейдзи-сана: салфетку с надписью: «Если на войне самураю случится проиграть бой и он должен будет сложить голову, ему следует гордо назвать своё имя и умереть с улыбкой без унизительной поспешности». Как я был слеп! Ведь я думал, что это означает признание моих заслуг в бою, но это был всего лишь намек: нам известно, что ты вражеский самурай, и перед смертью назвать свое имя всё равно придется. Именно после того боя с Сейдзи-саном они взяли меня на крюк. Возможно, что обещания О-Тэбэ-сана поделиться сведениями об экспедиции Резанова — это всего лишь путь в хитроумно поставленную ловушку. Что же, остается идти китайским «путем лиса»: если противник хочет заманить тебя в ловушку, покорно следуй за ним и придумай, как сделать ее ловушкой для него самого. Другого варианта у меня, увы, нет.

Похоже, я не ошибся. Покуда ваш покорный слуга рассматривал в пруду рыбок и обнаружил, что здесь водятся не только карпы, но и окуни, ко мне со стороны чайного домика бодро подходил О-Тэбэ-сан. Лицо самурая оставалось бесстрастным: можешь, сколько угодно всматриваться в это лицо, всё равно никогда не угадаешь, о чем оно думает. И всё же за минувшие месяцы я отчасти научился читать даже малейшие движения их глаз и ртов. Похоже (а с японцами всегда остается неопределенность), он чем-то доволен и хочет предложить мне некое решение.

— Гомэн кудасай! — поклонился он мне снова. — Мне кажется, почтенный Ли Кван Юн, я смогу удовлетворить ваше любопытство.

Клюнуло! Я едва подавляю вздох облегчения. Теперь мне нужны подробности.

— Я весь — внимание, почтенный О-Тэбэ-сан, — также поклонился я.

— Я знаю, что Вы интересуетесь подробностями об истории Резан-сана, — снова вежливо улыбнулся японец. — И мне кажется, я смогу его удовлетворить. Здесь в горах проживает почтенный сэнсэй Осо-сан. Он хорошо помнит те времена…

— А захочет ли почтенный Осо-сан меня видеть? — спросил я.

— Об этом вам лучше всего скажет мой слуга Янбай! — тонкие линии бровей самурая дернулись вверх. — Если только, конечно, вы не откажете ему в общении.

В переводе на наш язык это означает позолотить ему руку. Япония — удивительная страна неподкупных и доблестных самураев и невероятно продажных их слуг. Что самое интересное, те и другие прекрасно знают об этом и воспринимают это как должное. У японцев нет наших понятий «лучше» или «хуже»: они недоуменно пожимают плечами, услыхав про них. За летом идет осень, за осенью зима — кого это волнует? Как на знаменитых портретах Кацукавы Сюнсэ — черные линии лишь оттеняют лица на белом фоне.

Я, разумеется не отказался и заплатил Янбаю хорошим мешочком с золотом. Через пару дней мы начали с ним восхождение на гору, обмыв предварительно ноги у подножья: ведь горы для японцев почти живые, имея своих духов. Мы поднимались вверх молча: восхождение на гору — время молчания, а не болтовни. По тропинкам из-под камней мелькали юркие ящерицы, почему заставлявшие насторожиться. Я покорно шел вперед по крутой тропе, и все время спрашивал себя, не было ли это частью плана Такамори — отправить меня с человеком, которому я не смогу по дороге сказать почти ничего.

Было далеко за полдень, когда мы достигли сосновой рощи на одном из средних плато. Посередине аккуратного треугольника из низких сосен и туй стоял маленький домик, напоминавший павильоны для чайных церемоний, только без украшений. Маленький синий фонарик казался совсем одинокими на фоне воды. Горная вода стекала из поросших мхом камней в аккуратно выложенный бассейн. Газон кое-где разбавился камнями и плитами, из которых можно было прочитать иероглифы. Из трещин камней бурно пробивалась зелень. В тихой прозрачной воде плавали золотые рыбки.

Едва мы подошли к воде, как в нашу сторону повернулся худощавый человек в белом кимоно. Он поднялся от клумбы с синими ирисами, возле которой сидел на корточках. Затем пошел к нам с неуклюжей робостью, свойственной замкнутым людям, пошел к нам и вопросительно посмотрел на моего спутника.

— Наш китайский гость осмеливается засвидетельствовать свое почтение Осо-сану, — поклонился Янбай.

Я в свою очередь сделал «котао» — низкий китайский поклон благодарности.

— Благовоспитанный гость — в радость, — сказал Осо-сан. — Я всегда готов угостить почтенного Ли Кван Юна и приятно побеседовать с ним. Могу предоставить ему и ночлег, если ему будет угодно.

Итак, Осо-сан знал мое имя: встреча не была случайной! Он был предупрежден. Разумеется, сейчас я услышу легенду об экспедиции Рязанова в Японию. Или под видом рассказов о легенде мне будет устроен допрос с пристрастием. Или… Я еще раз посмотрел на Осо-сана, отправившегося в свой павильон. Стоп! У него типичная походка офицера-кавалериста. Скорее всего, этот человек не был японцем.

Я присел на краю водоема и залюбовался золотыми рыбками. В зелено-голубом, если не чернильном мраке, трепыхались их тела. У меня остается один вариант: уходить сейчас, немедленно. Но уходить не в моем собственном облике, а кем-то еще. В варианте Янбая. Оборотка при мне: добавить волос оглушенного Янбая не стоит ничего. Уходить через Нагасаки опасно: там может быть засада. Остается Дедзима. Будет ли свободен проход? Я могу только аппарировать. Играть с Осо-саном бессмысленно и опасно. Меня интересует, где может быть промежуточный проход, ибо в один тур до Дедзимы мне не попасть.

Я помню урок Лай Фэна. Наша «душа» — это джива, вечное нематериальное «я». Оно освоило жизненную энергию Ши. Нельзя говорить, например, «у меня есть душа» или «моя душа», потому что душа — это я сам, и у меня (души) есть тело — грубое и тонкое. Мне достаточно перецелить часть энергии Ши на соединеие с другой энергией, чтобы можно было на время погрузить в сон его дживу. Главное, стать сильнее Янбая.

Я продолжал смотреть на плывущих рыбок, любуясь их золотой и хрустальной игрой, словно погружаясь в царство грез. Пусть мир кажется упругим и эластичным, Я вижу себя ребенком, идущим у рождественской ели с шишкой. Я вижу движущуюся картинку из детской сказки про волшебный горшок. Золотой и покой рыбок ослепляют меня. Передо мной встает недоуменное лицо Янбая: он, кажется, так и не понял, чего я хочу. Но прежде, чем он понял, я, как и учил Лай Фэн, наношу ментальный удар. Быстрый, от которого опешивший Янбай падает без чувств. Спать ему не меньше пары суток.

Первый этап прошел отлично. Я подбегаю к телу и отталкиваю его в рощу. Такамори, наверное, предупредил Осо-сана, что я постараюсь бежать. Или не предупредил? Теперь я еще раз убеждаюсь, что Осо-сан не японец: подданный Страны Восходящего Солнца точно почувствовал бы чужую энергию. Скоро он вернется. Я смотрю на гладь пруда и вспоминаю, как мы с Такамори шли по саду Сюккейн тоже мимо пруда. Там был насыпной остров с гравием… Здесь его нет…

«В поисках ответа Ито-сан пошел в монастырь Энряку-дзи на горе Хиэй, — продолжал Такамори, посмотрев на цветущие в пруду белые лилии. — Пожилой сохэй внимательно выслушал его и сказал: «Видишь этот солнечный луч? Твое дело мне яснее, чем он. Ты никак не хочешь выучить урок Неба, что именно «хорошая», а не «плохая», предаст тебя!» — вспомнил я слова Такамори, сказанные им у этого островка.

«Боже, как это просто!» — подумал я.

Той ночью я писал отчет Слагхорну в маленькой хижине на голландском острове Дедзима. Я до сих пор не знаю, был ли мой уход частью дьявольской игры Такамори, или произошёл тот случай, о котором знает каждый разведчик. И который бывает раз в жизни.

* * *

Я осторожно поворачиваю ключ и захожу в купе. Моя спутница легла спать сразу за проверкой паспортов в Дордрехте. Антверпен я проехал уже один. Впрочем, все это мелкие детали. Применив секрет И-цзин, я сразу нащупал сияющий шар — магическую защиту. Дама, ехавшая со мной, была несомненно волшебницей.

Я не знаю, она ли приходила ко мне под видом Хорнби. Я не знаю, зовут ли ее Вера Брагини или она пришла ко мне под обороткой. Но я знаю точно, что она сопровождает меня не просто так. Они пасут меня с Амстердама. Если не Лондона.

Я смотрю на часы. Полночь. Мехелен мы пройдём без остановок. Допрашивать ее нет смысла: волшебница не слабая, может поднять шум. В вагоне могут быть ее сообщники. Что если это входит в ее задание? Я быстро беру портфель и на ходу, как настоящий магл, прыгаю на ходу из поезда, и качусь по мокрой зимней траве.

Мне некогда слушать рёв паровоза: мне надо аппарировать в Брюссель, а потом в Арденны. Там я смогу, наконец, оторваться от них.