Без безразличия (гет)

Проблема Люциуса заключалась в том, что при всей своей прямолинейности он слишком много лгал − если судить его слова резко и бескомпромиссно. То есть он не говорил «да» вместо «нет», не заменял чёрное на белое, но нередко изворачивался и уходил от прямой лжи по касательной. Но и этого хватило, чтобы прослыть человеком, который не так уж и искренен. Так что теперь ему не верили, даже когда он говорил правду. Даже когда Люциус признал, что испытывает что-то к этой девчонке, к Грейнджер, в её глазах читалось недоверие, сомнение. Хотя, в какой-то степени, это и к лучшему.

Люциус произнёс эти слова (о том, что он чувствует к ней… чувствует что-то, помимо раздражения) не только для того, чтобы противостоять новому потоку эмоций (который вполне мог бы последовать за первым). Отчасти это был и ответ на её слова, сказанные неделей ранее — как раз слишком искренние. Раз уж тогда Грейнджер решилась рассказать ему всё, что было у неё на уме, то почему он не может позволить себе что-то подобное? Пусть и в меньшей мере. К тому же, Люциусу и правда не хотелось, чтобы Грейнджер считала, что их отношения − это один только голый расчёт.

Да, поначалу так и складывалось, но время имеет возможность всё менять. И меняет. Грейнджер ничуть не изменилась за пару осенних месяцев, Люциус − тоже. Однако то пространство, что располагалось между ними, теперь сложно было узнать. Почти невозможно. Оно стало меньше, «стена» между ними стала ниже, вырытые вблизи неё рвы обмельчали, охрана ослабла. Оказаться близко к этой девчонке стало проще. Один лишь шаг − и ты уже рядом. Не только физически. Грейнджер смотрела на него, слушала его, находилась с ним наедине... И то и дело в чём-то его обвиняла. Иначе это была бы и не Грейнджер вовсе.

Чаще всего Люциус слышал от неё, что он − мерзавец, каких поискать. И спорить с этим утверждением не намеревался. Эта позиция была как раз обоснована: после его «плохих» (по мнению большинства) поступков у общественности сложилось не самое лестное мнение − тут уж ничего не попишешь. Раздражало лишь то, что как только он пытался сделать что-то хорошее − его тут же обвиняли в лицемерии.

Слухи ходили − на любой вкус и цвет. То он, Люциус, якобы работал в Хогвартсе только из-за приговора Визенгамота (да, но разве не стоит брать в расчёт, что учить детей ему и правда нравится?) То он предвзято относился к некоторым студентам (пожалуй, но не к некоторым, а только к одной), то он не пытался ничего полезного дать подрастающему поколению (тут категорическое «нет», потому что Люциус пытался и давал).

Конкретно Грейнджер, не блистая оригинальностью, обвиняла его во лжи. Как будто не понимала, что между абсолютной правдой и абсолютным обманом располагается целая масса вариантов. Как между фразами «я тебя люблю» и «ты мне противна» может уместиться ни к чему не обязывающее «я к тебе что-то испытываю». Что-то, просто что-то. Хотя, в данном случае, как раз истину он и озвучил − не преувеличивая и не приуменьшая. Насколько это было возможно.

К слову: Люциус и сам не до конца понял, что это за чувство. Но склонялся к мысли, что это какие-то последствия влечения. Раньше такое случалось с ним разве что в юношеские годы.

Только будучи двадцатилетним, Люциус мог полночи ворочаться на неудобном диване ради удобства дамы сердца, а под утро делать вид, что всё в порядке.

Только в том возрасте он мог переживать из-за того, что задел чьи-то чувства. Слегка терзался из-за чужих слёз.

Только пару-тройку десятилетий назад Люциус не делал что-то как вдумается, из-за мимолётного желания, а выжидал, чтобы не оступиться. Чтобы никого не ранить. Не ранить снова.

* * *

Как выяснилось, Гермиона Грейнджер в реальности была далеко не такой твердокаменной, какой пыталась казаться. И Люциус вовсе не хотел стать человеком, из-за которого её годами шлифуемый образ рассыплется на кусочки. Развалится не как массивное изваяние, а как упавшая со стола хрупкая фарфоровая чашечка. Изящная, симпатичная, холодная снаружи, но если её чем-то наполнить − очень даже горячая. Такой Люциус видел Гермиону Грейнджер.

После той ночи и того утра, когда она назвала их секретными агентами, Грейнджер выглядела лучше прежнего. Менее хмурой, более разговорчивой, менее скованной, более живой. Как в коридорах и Большом зале, когда Люциус порой наблюдал за ней украдкой, так и на уроках по ЗОТИ, где она стала гораздо чаще сама поднимать руку и давать развёрнутые ответы. Занятия по целительству девчонка тоже не пропускала.

− Профессор... − говорила, заходя в его кабинет после стука. Как всегда − приходила ровно в семь вечера. И да − давненько она не возражала против его звания профессора. То ли смирилась, то пересмотрела свои взгляды. Скорее − первое.

− Мисс Грейнджер, − по привычке формально приветствовал он её в ответ. Так уж сложилось, что начинали они всегда с официоза. Если уж Люциус выдаёт ей учебный материал, раз уж требует ответы на вопросы, просит выдвигать теории и строить предположения, то нужно соблюдать дистанцию. Следует хотя бы делать вид, что находишься на позиции «преподаватель» и разговариваешь с девчонкой, которая находится на позиции «студентка». И пусть это притворство, но иначе сложно было бы вести эту игру и в остальное время. Тяжело не для Люциуса − для Грейнджер. Имелись поводы сомневаться в её актёрских способностях, хотя пока что она справлялась неплохо.

Правда, за последние пару недель поводов проболтаться о чём-то не появлялось. Люциус всё находился на выжидательной позиции, не склоняя Грейнджер ни к чему. И ни над чем − над письменным столом в том числе. Девчонка в ответ вела себя практически бесшумно, даже перестала интересоваться причинами такого его поведения. Люциусу казалось, что так ей спокойнее. Она стала чувствовать себя увереннее, не расплёскивала эмоции почём зря и была очень далека от того, чтобы разрыдаться, — очевидный прогресс. Но для них обоих было ясно, что долго так продолжаться не сможет. Так и вышло.

Занятие, само собой, прошло гладко. А потом Люциус решил сменить линию поведения, задав вопрос, на который давно не мог получить полного, честного ответа:

− Так как ты? Скажи мне.

− Я в порядке, − отозвалась Грейнджер. − Как, впрочем, и две недели назад, когда вы спрашивали меня об этом же.

− Точно?

− Да, − быстрый ответ и последовавший за ним упрямый кивок.

− По-прежнему считаешь, что я испортил тебе жизнь?

− Да, − снова кивок.

− И что я могу сделать, чтобы загладить вину?

− Чтобы загладить вину, нужно не спрашивать, а делать, профессор.

Люциус хотел было сказать, что он-то как раз делал. Он заботился об этой девчонке, переживал о ней и, кстати, тратил кучу времени на подготовку к их занятиям (впору было требовать у директора дополнительную плату… если бы не некоторые нюансы). Но этого, видимо, оказалось недостаточно.

− То, что я делаю, тебя не устраивает, − заметил Люциус.

− С чего вы взяли?

− Наблюдение.

Грейнджер опустила взгляд. Так молчала с минуту, может, чуть больше. Потом неуверенно заговорила, будто внутри себя продолжала бороться с атакующим сомнением:

− Может быть, мне стоило поблагодарить вас сразу. Потому что когда я заболела, вы помогли мне... И это было очень приятно. И важно для меня. То есть... Это не отменяет всего того плохого, что вы сделали... Но заслуживает благодарности. Так что... Спасибо вам, профессор.

− Не стоит.

− Стоит! Не хочу, чтобы вы думали, будто я не оценила это, − твёрдо заявила Грейнджер.

− Как всё объяснила соседкам?

− Сказала, что ночевала в Больничном крыле.

− Находчиво, − одобрил Люциус. Мысленно отругал себя за то, что не спросил об этом прежде. Всё же, возникни у Грейнджер проблемы из-за ночного отсутствия, он стал бы главным виновником. Но раз всё утряслось, можно было позволить себе очередное предложение: − Останешься сегодня?

− До утра?

− Как получится.

− Только если вы скажете наконец, зачем вам это всё. Только честно. Что бы вы ни сказали — я пойму. Только не обманывайте. Пожалуйста.

И вот опять − Грейнджер не видела всё это множество вариантов между честностью и обманом. А это было большим упущением − особенно в таком вопросе.

− Зачем мужчине нужна близость с привлекательной молодой особой? В этом заключается вопрос? — уточнил Люциус.

− Если причина только в физиологии, то вопрос снят.

− Но тебе ведь нужна вся правда, верно? Без отступлений и умалчиваний?

− Ну конечно!

Люциус усмехнулся. Он прокрутил в голове длинную речь о том, что чувствует к этой девчонке. Мысленно перечеркнул её — от первого и до последнего слова, переписал заново и снова перечеркнул. Что бы он ни придумал − это никуда не годилось. Звучало либо чересчур искренне, почти слащаво. Либо наоборот − грубо, но оттого и не до конца правдиво. Люциус хотел сказать прямо и о том, что не чувствовал ни грамма нежности к этой девчонке, когда лишал её невинности. Но в таком случае нельзя было умалчивать, что с тех пор ситуация изменилась. И (что даже немного пугало) продолжала меняться − всё в ту же сторону.

Дело было не только в интиме. И уж точно не в жалости к Грейнджер − хотя её рыдания стали стимулом для переосмысления некоторых вопросов. Тут нужно было рассматривать их отношения как спектр всего, разбирать их по пунктам и делать выводы... Только вот всё это − слишком сложно. И ни к чему.

Самым важным для Люциуса было сказать о том, что его забота − это как раз та искренность, которую требует Грейнджер. Что когда он интересуется её самочувствием или настроением − это не «для галочки». И если он предлагает ей провести ночь вместе − значит, он хочет провести это время именно с ней, а не с любой другой привлекательной женщиной.

− Причина ещё и в том, что меня к тебе тянет. Ты, сама знаешь, ещё очень молода… Мало что понимаешь. Но когда я говорю, что меня к тебе тянет, речь идёт не только о сексе и уж тем более не о желании беседовать с тобой о жизни. А о том, что твоё присутствие рядом мне нравится. И если бы ты находилась поблизости чаще − мне было бы приятно.

− Иногда мне тоже приятно, когда вы рядом, − призналась Грейнджер.

− Иногда?

− А бывает, что хочется убежать как можно дальше. Или сделать вам больно, чтобы вы сами убежали.

− И что сейчас?

− Сейчас хочется, чтобы вы меня обняли.

Люциус не рискнул спорить. Точнее, не захотел, не счёл нужным. Он обнял Грейнджер, а потом отвёл её в спальню. Всё же, как ему казалось, девчонка так и не научилась ценить всю прелесть секса на столе. Да и Люциус тоже склонялся к мысли, что на кровати она и сама становится мягче, податливей. И у неё гораздо меньше поводов обвинять в чём-то его. В то же время — гораздо больше возможностей для манёвров.

Люциус очень хорошо помнил, как Грейнджер лежала на его столе, практически не шевелясь. Замерев то ли от страха, то ли от боли, закрыв глаза. Помнил он и то, как к следующему разу она стала более расслабленной и сама обнимала его в ответ, что-то невнятно шептала — может, даже и не ему вовсе, а так, куда-то в воздух. И совсем ясно он помнил, как девчонка впервые оказалась в его постели. И тут уже настала очередь Люциуса лежать и наблюдать за тем, что делает Гермиона Грейнджер. Сама. По своей инициативе.

Но в этот раз он предпочёл занять привычную позицию. Ему даже больше нравилось делать что-то самому — с помощью рук, языка и всего, что только можно было использовать, − чем просто получать удовольствие самому. Видеть реакцию на лице Грейнджер, слышать ту же реакцию в звуках, которые издавала эта девчонка, и захлёбываться во всём этом — вот, ради чего Люциус предлагал ей остаться. Или не предлагал, а приказывал, вынуждал — детали не играли совершенно никакой роли.

Грейнджер была не просто красивой фарфоровой чашкой. Она была чашкой, с которой приятно взаимодействовать. Любой владелец такой вещицы ни за что не допустит, чтобы она превратилась в груду бесформенных осколков. К слову: Люциус тоже умел оберегать ценные хрупкие вещи.

* * *

В тот вечер Грейнджер ушла до отбоя. Это было правильно, безопасно, оправданно.

А Люциуса бесило такое положение дел. Благо это была холодная ярость, которая успевала сгореть внутри него до того, как хотя бы малая её частичка вырвалась бы наружу. Таким образом, негативные эмоции становились почти топливом, на котором можно было продержаться. Уснуть Люциусу удалось далеко не сразу, зато энергия с утра нашлась быстро.

В первые дни преподавания в школе Люциус старался не всматриваться в лица. Самому себе он объяснял это тем, что не желал видеть там страх или неодобрение. Зачем, если он и без того знал, что его недолюбливают и боятся? Но имелась и другая причина: счастливые улыбки на лицах студентов раздражали, почти «били по глазам». Дети имели право радоваться — теперь они жили в мирной стране. Но вот загвоздка: Люциус не имел права кинуть им улыбку в ответ — ведь он считался тут лишним.

Сейчас эти мысли Люциуса уже не посещали. Наоборот, иногда он даже слишком старательно изучал учеников, всматривался в каждого, − чтобы потом использовать полученные данные в своих целях. Возможно, и на занятиях.

И лишь недавно, непозволительно поздно, Люциус осознал, сколько среди «потенциально счастливых» лиц могло оказаться несчастных, прикрытых демонстративной улыбкой, словно маской. Например, как Гермиона Грейнджер. Люциус полагал, что она должна, обязана была улыбаться после победы над Тёмным Лордом — по крайней мере, в первое время. Вероятно, и в начале учебного года она излучала хоть немного счастья. Но насколько оно было честным, если где-то внутри себя она переживала из-за того, что не может общаться со своими родителями? Раз уж, если верить МакГонагалл, Грейнджер решила посвятить свою жизнь целительству из-за них, то и последний год в школе проводит по той же причине. А значит, она совершенно точно очень часто о них думает. Настолько же часто, насколько редко говорит о них с кем-то. Так казалось Люциусу.

Отчасти он понимал Грейнджер и сочувствовал ей. Но лишь отчасти. Так уж вышло, что после избавления от угрозы Азкабана Люциус тоже не мог радоваться этому так, как должно. Казалось бы: имеет ли он моральное право быть недовольным? Ведь любой расклад выигрышнее, чем несколько лет в сырой тёмной камере. А ему вручили свободу.

Но на деле свобода эта давала не так много бонусов, как хотелось. Сейчас у Люциуса она была − сравнительно безграничная. Но что с ней делать? Выходит, когда открыты все пути, проще всего не выбрать ни один из них и сесть у дороги в ожидании лучших перспектив. В ожидании настоящей свободы. Реальной. Такой, какую Люциус почти ощущал, когда спал с Гермионой Грейнджер.

А в остальное время он находился не только между правдой и ложью, но и между свободой и заключением. И можно было обманывать себя сколько угодно, выдавая приемлемую версию полулжи за чистую монету, а его теперешнее место в магическом мире — за полноценную свободу. Но от этого суть не менялась.

Для протокола: Люциуса давно уже не волновало, как он или его действия выглядят со стороны. Куда больше его заботило то, как сам он себя ощущает в новых декорациях новой жизни. Сейчас ему было относительно комфортно, но только относительно. А удивляло больше всего то, что Гермиона Грейнджер, то и дело мелькающая где-то между «зрительным залом» и «дальней декорацией», больше не выглядела чем-то неуместным. Она влилась.