Дождливые дни (джен)

Примечания:

Итак, можно сказать, первая глава, написанная в роли студента. Она могла бы быть значительно длиннее, чем вышла в итоге, но хотелось выпустить ее до конца лета... Кстати, со сцены в церкви и одного диалога, который будет в следующей главе, и началось продумывание всего этого фика еще в ноябре двадцать первого!

Улицы Зонтопии были приветливы далеко не ко всем, особенно в преддверии зимы. И без того холодные ночи становились все холоднее, и по утрам мокрые мостовые нередко покрывались тончайшим слоем льда, который ломался от первого же прикосновения. Ледяные дожди теперь были едва ли не постоянными и стихали лишь на пару часов в день, чтобы потом начаться с новой силой, отчего лужи, и глубокие, и совсем мелкие, не высыхали никогда… Те горожане, у кого была возможность укрыться от непогоды в доме, где с потолка не лилась холодная вода, а в комнатах не свистел ветер, который теперь стал еще более резким и холодным, чем обычно, могли назвать себя счастливцами; таких счастливцев было большинство, однако были и те, кому повезло меньше.

Эрик и Армет прекрасно помнили те времена, когда сами относились к числу последних, и потому сейчас особенно жалели бездомных и нищих: эта зима обещала быть самой суровой за последние несколько лет. В памяти Эрика была еще свежа та зима, которую он провел один в холодном доме, пока его брат сидел в тюрьме, и что-то у него внутри сжималось от мысли о том, что скоро вода снова будет замерзать за ночь в кувшине, хоть теперь он и понимал, что все будет иначе… В конце концов, в их с Кулетом ветхой лачуге выбитые окна приходилось закрывать дешевой фанерой, а то и картоном, поскольку денег на стекло у них не было, но это лишь отчасти спасало от холодного ветра, — и к тому же весь тот дом будто доживал свои последние месяцы, постоянно грозясь развалиться. Одно время младший Шарито даже боялся, что здание обрушится ночью и погребет его под обломками… Ночевать в доме той зимой он боялся, но спать на улице было попросту опасно, и это понимал даже маленький мальчик — он вообще понимал больше, чем многие его сверстники, которым повезло больше. Счастливыми он считал те дни, когда ему удавалось забраться на ночь на чердак или в подвал какого-нибудь многоквартирного дома, где было если не тепло, то по меньшей мере сухо… Сейчас же он понимал умом, что подобного в его жизни больше не будет, но привычка к постоянному напряжению не давала ему успокоиться. Кроме того, с наступлением холодов он становился все более нервным, и потому, как бы он ни старался быть вежливым и прилежным, он отвлекался во время занятий, а иногда даже говорил что-нибудь грубое Мориону, несмотря на всю его доброту. Священник, казалось, не обижался на его слова: он понимал, что мальчик просто не может вести себя иначе, и чем хуже вел себя бывший беспризорник, тем больше терпения он к нему проявлял.

— Знаете, Кулет дал бы мне пинка за такое поведение, а не спрашивал бы, как я себя чувствую… — сказал однажды Эрик, извинившись за очередную колкость. — А многие взрослые всыпали бы по первое число, если бы я сказал им что-то в таком роде. Но вы… другой. Почему?

— Я не поступаю так же, как многие взрослые, потому что знаю, что жестокость только заставляет озлобиться. Если бы я тебя ударил, ты бы, возможно, стал более сдержанным со мной из страха, но наверняка отыгрался бы на ком-нибудь послабее, кто не смог бы дать отпор. Ты ведь нередко делал это прежде, когда жил с братом, не так ли?

— Да, делал… Мне стыдно, но пнуть какого-нибудь спящего в канаве пьяницу или прогнать уличного кота из помойки, где они обычно едят, мне случалось. Сам не знаю, что на меня находило. Знал, что это плохо, но все равно делал…

— Кулет тоже начал свой путь с этого. Он просто отводил душу на беззащитных, потому что не мог ответить пьяному отцу, который его бил, и со временем ему стало казаться, что насилие вполне допустимо и даже в каком-то смысле естественно. Об этом он рассказывал на последних исповедях… Я не хотел бы, чтобы ты повторил его путь: он был грешником, и, что хуже для него, несчастным человеком, а тебе я желаю только достойной и счастливой жизни, понимаешь? Кроме того, я знаю, что ты груб не потому, что зол или испорчен, а потому, что не знаешь, куда деть свою тревогу… Я хочу помочь тебе, а не только обработать, чтобы ты соответствовал моим представлениям о правильном.

— Я это понимаю, но… простите меня. Всякие гадости вырываются сами собой! Я правда не считаю вас ни извергом, ни ханжой, ни вшивым интеллигентом… Сам не знаю, как это только в голову приходит.

— Тогда я знаю, как тебе помочь. Ты уже умеешь писать, хоть пока и медленно — так почему бы не использовать этот навык не только для упражнений из учебников? Попробуй вести дневник: каждый раз, когда тебе захочется сказать что-нибудь грубое, или когда ты почувствуешь, что не можешь совладать с волнением, или когда просто появятся мысли, которые некому будет высказать, записывай их в тетрадь… Если захочешь, показывай эти записи тем, кому доверяешь, но их можно и держать в секрете, — в ответ мальчик благодарно и смущенно улыбнулся и кивнул. В тот же вечер в его новом дневнике появилась первая запись, и писал он с тех пор почти ежедневно… Это было нелегко: он едва научился писать, почерк у него был кривой, а чтобы не совершать слишком много грамматических ошибок, ему приходилось то и дело заглядывать в словарь, однако он не сдавался, и это вскоре принесло свои плоды. Уже через неделю он заметил, что ни разу за эти семь дней не нагрубил своему благодетелю, — и к тому же ему показалось, что пишет он теперь чуть быстрее и чуть ровнее. И все же он до сих пор безотчетно волновался о том, что ожидало его этой зимой…

Армет был чуть спокойнее: его собственные воспоминания о холоде и голоде были дальше и немного тусклее. Он никогда не был так же одинок и брошен, как Эрик: даже зимой, когда на улице были настоящие метели, его навещали соседи, которые пообещали его матери следить за ним, да и крошечный домик, где он жил, был по крайней мере крепок и удерживал достаточно тепла… Он жил в бедном районе, поскольку его мать была бедна, но его соседям совесть не позволяла бросить маленького слепого мальчика на произвол судьбы.

Конечно, в то время он нередко слышал не самые приятные вещи о своей матери — самые вежливые и спокойные называли ее по меньшей мере продажной женщиной, грешницей и ужасной матерью, которая не заботится о своем ребенке, а некоторые и вовсе вслух желали ей смерти; одна из соседок, добрая старушка, которая приходила к нему чаще, чем другие, и заботилась в меру своих возможностей, часто повторяла, что его слепота, должно быть, является наказанием за грехи матери: «Зонтик, верно, ее саму хотел ослепить, да промахнулся». Его же самого никто почти и не пытался чему-нибудь научить, поскольку все были уверены в том, что он все равно никогда не сможет жить сам, без заботы от неравнодушных людей, и потому всему, что он умел к своим восьми годам, он научился сам… Его соседи и невольные попечители были добрыми людьми, но о некоторых вещах знали слишком мало, да и к тому же ему было тяжело слышать вздохи о том, как плоха была его мать. Кроме того, он тогда никогда не голодал, но и есть досыта ему приходилось нечасто, и в течение всей зимы ему приходилось сидеть дома, почти не выходя, потому что вся его одежда была старой и недостаточно теплой… Когда Морион забрал его к себе, он был очень рад. Он тогда знал священника уже полгода: он заметил его, навещая бедных прихожан, еще в самом начале весны и, как только узнал историю этого ребенка, при первой возможности подарил ему теплую куртку и пару ботинок, чтобы он мог выйти на улицу до того, как сойдет снег… Помнил он и первую зиму в доме священника. Тогда ему казалось, что он попал в другой мир: несмотря на холод, они каждый день выходили на улицу, одевшись потеплее. В особенно морозные дни их прогулки ограничивались походами в церковь, где Армета всегда сажали в первом ряду, чтобы он был на виду у своего опекуна, и он сидел прямо и спокойно, как его учили. Поначалу мальчик казался тем, кто не знал о его прошлом, необучаемым и диким, будто животное: в свои восемь лет он поднимался по лестницам только на четвереньках, не умел застегивать пуговицы на одежде, ел всегда руками, грыз восковые свечи и даже не очень любил сидеть на стульях, скамьях и креслах, предпочитая им пол… Таким он был в конце лета, когда Морион впервые привел его в дом. Это удивляло даже самого священника, хоть тот и знал, что прежде мальчика никто не воспитывал, однако к середине зимы ребенок медленно, но верно, научился вести себя более цивилизованно… Он бесконечно гордился собой, когда ему говорили, что он ведет себя как взрослый, и та зима запомнилась ему по большей части этим ощущением гордости.

Теперь он рассказывал о своих воспоминаниях названному брату, пытаясь успокоить его. Они теперь всегда спали в одной комнате, и их разговоры иногда продолжались до самого утра; в такие моменты Эрик чувствовал себя удивительно хорошо, и ему даже удавалось поверить в то, что на этот раз все будет в порядке… Во всяком случае, засыпал он без страха. Правда, утром все нередко начиналось заново: вид инея на оконном стекле сам собой, помимо его воли, вызывал у него легкую тревогу, а взгляды на тех, кого еще год назад можно было назвать его товарищами по несчастью, — безотчетный гнев на весь мир и на себя. Он слишком хорошо знал, что такое холод и голод, чтобы не сочувствовать им, и был слишком беден, чтобы по-настоящему помочь. Пусть их и было очень немного, одна мысль об их судьбе и о том, что такое возможно, не могла не злить его, и это была та бессильная ярость, на которую способны только дети. Это была ярость человека, желающего, но не способного изменить мир…

Одним из таких недавних товарищей по несчастью, которых он чаще всего видел у церкви, ведь там им раздавали еду и кое-какую одежду, был очень странный человек. Бледность, худоба и нескладность не особенно выделяли его среди остальных нищих и бродяг, однако таких глаз, как у него, не было больше ни у кого… Уроженцы Пиковой Империи поначалу пугали жителей Зонтопии своими желтыми глазами с вертикальными зрачками, мягкими рожками, постоянно меняющими положение, мрачными лицами и привычкой рычать от злости, но со временем к ним привыкли, ведь они по большому счету мало отличались от остальных. Этот же человек не был похож ни на обычных подданных Зонтика, ни на пиковых: его глаза не были ни желтыми, ни голубыми, ни даже иссиня-черными или холодно-белыми, какие изредка встречались у зонтопийцев. У этого оборванного незнакомца глаза были ярко-зеленые, будто молодая трава, без малейшего намека на голубой оттенок… Впрочем, на цвет глаз обращали внимание далеко не все, а его волосы были слишком грязны, чтобы определить их цвет, — ясно было только то, что они довольно светлы. Куда сильнее его выделяли недоброе некрасивое лицо, на котором будто навсегда запечатлелось выражение озлобленности, и бегающий колкий взгляд. Такие лица бывают у преступников, просидевших в тюрьме не один год, но никак не у юношей, еще не достигших совершеннолетия. Кроме того, он был удивительно немногословен, и в то же время странно суетлив — эти качества редко сочетаются в одном человеке… Обычно нищие старались держаться вместе, понимая, что вернее всего ждать помощи от тех, кто делит одни трудности и беды, но этого юношу недолюбливали даже остальные бродяги, готовые простить своим товарищам по несчастью очень многие изъяны. Его же, казалось, это и вовсе не волновало…

— Если хотите моего совета, мальчики, берегитесь зеленоглазого: он гнилая душа. Уж не знаю, откуда он пришел, но гнить наверняка начал с самого рождения… Из таких получаются страшные люди. Если только Великий Зонтик его не заметит и не изменит, быть ему как тот телеграфист-предатель. А он ведь даже не молится никогда, и над верой насмехается! — так сказал Эрику и Армету один из бездомных, когда они помогали раздавать беднякам еду и теплую одежду. После одного взгляда на «зеленоглазого», который с подозрительным недобрым вниманием наблюдал за каждым движением Мориона, только что отказавшегося дать ему еще одну миску похлебки, мальчикам было трудно думать о нем хорошо. Может быть, он и не был точной копией телеграфиста-предателя, но что-то в нем было безотчетно неприятным… Внешне он вроде бы не был мерзок или особенно некрасив; отталкивали скорее взгляд, лишенный всякой доброты, выражение лица и нетерпеливые движения.

— Вор, наверное, — шепнул Эрик своему названному брату. — Его наверняка есть за что пожалеть, но мне он уже не нравится.

— Может быть, мне не следует так говорить, но мне тоже… Он кажется каким-то… бездушным, как будто он никого не любит и никем не дорожит, — был тихий ответ. Обычно Армет умел быть почти незаметным и говорить так, что его слышали только те, к кому он обращался, но в этот раз ему, очевидно не удалось: «зеленоглазый» вдруг повернул голову и заглянул прямо ему в глаза. В этом взгляде не было ни вселенского гнева, ни противоестественной пустоты или пугающего упрека, о которых нередко пишут в мистических романах, чтобы напугать читателя. Этот юноша не был похож на создание, не относящееся к миру людей; его сложно было назвать красивым, однако он явно был обыкновенным человеком с необычным для жителей этой страны цветом глаз. В самих же глазах читались лишь насмешливое презрение к окружающим, озлобленность и недовольство нежелательным вниманием… От него не стоило опасаться даже попыток отыграться за слова, которые могли его обидеть: он был одного роста с Эриком и так же худ, и к тому же болезненно бледен. Армету ничего подобного и в голову не пришло, но его названный брат подумал о том, что тот запросто смог бы побить этого «доходягу», если бы захотел. Более того, его, вероятно, смог бы одолеть и сам Эрик, хотя он и выглядел несколько старше… В остальном же он мало отличался от остальных нищих — на нем были длинное синее пальто, выданное здесь же, в церкви, и связанный монахинями шарф, а также причудливого вида фетровая шляпа, вылинявшая под солнцем до очень бледного оттенка, который показался мальчикам бирюзовым… Из-под шляпы торчали отросшие волосы, очень сальные и местами залепленные грязью; он явно даже не пытался следить за собой, и было сложно винить его в этом: многие его товарищи по несчастью выглядели ничуть не лучше.

Если коротко, то «зеленоглазый» не особенно пугал, но определенно производил не самое приятное впечатление. Армету было скорее неловко от того, что он обидел бедняка своим неосторожным признанием, чем страшно за себя и брата. Кроме того, его природная доброта не давала ему смотреть без сочувствия даже на того, кто многих инстинктивно отталкивал… Ему, как и Эрику хотелось помочь всем нищим, и этому странному молодому человеку в том числе, но сделать многого он не мог.

— Он нас услышал, — вполголоса заметил недавний беспризорник, бросая взгляд на нищего, который следил теперь и за ними. — Может, обиделся… Как ты думаешь? Ты бы наверняка не обиделся на такое, но ты, кажется, вообще ни на что не обижаешься, а вот он…

— Я думаю, что нам нужно извиниться перед ним. Может быть, он только посмеется, но лишним это не будет, — тут же решительно предложил Армет.

— Надо бы еще пару монет дать… Дадим ему денег на буханку хлеба, раз он такой голодный, — прибавил Эрик. — Для нас немного, а ему никакие деньги лишними не будут.

— А если он обидится на милостыню? Гордость ведь есть у каждого, и у нищих в том числе… — обеспокоенно произнес старший из названных братьев.

— Странная это гордость, если она позволяет есть в церкви и носить одежду, которую ему тут бесплатно дали, но не позволяет принимать милостыню. Мне вот было стыдно просить, но я никогда не отказывался, когда мне предлагали. Надо хоть попробовать.

— Пожалуй, ты прав… В конце концов, можно будет извиниться еще раз если он обидится, верно?

— Да разумеется! Но я думаю, что он не обидится на нас. Вот закончим раздавать шарфы и подойдем к нему…

Вскоре двое мальчиков уже стояли перед нищим, который недобро разглядывал их своими странно яркими глазами. Они пытались собраться с мыслями, чтобы извиниться, он же — изучал их с неподдельным любопытством. Если в нем и были положительные качества, то любознательность определенно была в их числе… Кроме того, говорить он не любил, а особенно не любил заговаривать первым — и сам не знал, почему. Однако он был нетерпелив, и молчание, занявшее на деле всего несколько секунд, показалось ему слишком долгим.

— Ну? — произнес он удивительно резким и высоким голосом.

— Мы хотели попросить прощения за то, что обсуждали тебя у тебя за спиной и говорили о тебе плохо… В конце концов, судить по внешности и чужим словам не стоит, и ты можешь на самом деле быть лучше, чем все думают, — смущенно проговорил Армет, по привычке закрыв глаза, вместо того чтобы опустить их.

— И еще… вот, возьми это, — также смущенно прибавил Эрик протянув ему несколько монет. — Это в знак того, что мы на самом деле готовы дружить. У тебя наверняка была нелегкая жизнь — у нас обоих тоже, а это значит, что нам лучше держаться вместе, верно?

— Мы оба сироты, хотя теперь нам повезло найти семью и дом… Если тебе нужна помощь, поговори со священником — он обязательно что-нибудь придумает, чтобы помочь. И… может быть, расскажешь, как тебя зовут и что с тобой случилось? Я Армет, а моего названного брата зовут Эрик.

Незнакомец взял деньги и как бы нехотя улыбнулся уголком губ, а после пожал руки новым знакомым, но так и не произнес ни слова… Он не отказывался говорить, однако и не начинал — просто молчал, продолжая изучать их своим цепким взглядом.

— Ты немой? — удивленно спросил Армет. В ответ «зеленоглазый» отрицательно помотал головой.

— Потерял голос? — снова отрицание. — Слышишь нас? Ты можешь слышать? — несколько энергичных кивков. Большего мальчикам добиться не удалось: одна из монахинь попросила их помочь в раздаче похлебки, и они вынуждены были отойти… Однако этот странный юноша был так загадочен, что не думать о нем было невозможно. Кроме него в храме было еще около сотни нищих и бродяг, пришедших из разных районов города, но его среди них выделяло нечто большее, чем цвет глаз и странное впечатление: колоритных и выдающихся личностей среди этих невезучих людей было не меньше, чем среди более богатых жителей, но его, очевидно, выделяло среди них нечто большее, чем зеленые глаза и непонятное впечатление, которое он производил на окружающих.

* * *

Со дня знакомства со странным нищим прошло три дня. Эрик и Армет продолжали помогать в церкви, раздавая беднякам еду и одежду, и ежедневно посещать службы; странный молчаливый бродяга каждый день приходил после первой службы, чтобы получить миску похлебки, но никогда не появлялся на самих службах. Было очевидно, что он и впрямь неверующий, однако никто не упрекал его в этом — по крайней мере вслух. Морион нередко пытался поговорить с ним и узнать о нем побольше, как и его подопечные, но никто из них не добивался никаких успехов… «Зеленоглазый» был не просто молчалив — из него невозможно было вытянуть даже одно слово, и на вопросы он всегда отвечал лишь жестами. За три дня им удалось узнать только то, что он не глух и не нем, что он пришел издалека и что его жизнь была нелегкой. Ничего больше он не мог или не хотел рассказать… Один раз Морион попытался заговорить с ним о Зонтике, но вид у него в тот момент был такой насмешливый, что даже привыкшему к многому священнику стало от этого не по себе.

В тот день он проскользнул в храм через несколько минут после начала службы, но двигался так тихо, что почти никто не заметил его появления. Кроме того, опоздавшие прихожане нередко заходили именно так и незаметно пробирались к свободным местам — или же оставались у двери, если мест не было… Этот юноша в своем синем пальто и голубом шарфе, закрывающем нижнюю половину лица, ничем не отличался от обычных бедных прихожан. Даже те, кто увидел его в дверях, не придали этому значения, подумав, что это один из тех самых бедняков опоздал к началу… Внимание на него обратил только Армет, узнавший его по звуку шагов: он еще во время первой встречи заметил, что юноша своеобразно прихрамывает, и научился распознавать это по скрипу деревянного пола.

— Эрик, это «зеленоглазый», — одними губами прошептал гончар, легонько толкнув названного брата локтем.

— Он что, поверил… то есть уверовал? Ни за что не поверю в это! Еще вчера… — тут мальчик невольно поймал недовольный взгляд соседа и смущенно замолчал: он понял, что шептал слишком громко.

«Зеленоглазый» тем временем успел пробраться на предпоследнюю скамью, немного потревожив сидящих там, посидеть на ней несколько секунд и нырнуть под скамейку впереди, чтобы проползти, пусть и по грязному полу, на несколько рядов вперед… Он явно пытался пробраться как можно ближе к кафедре экзарха, и это настораживало Армета и Эрика, которые теперь пристально за ним следили. Старший слишком хорошо чувствовал истинную природу людей, чтобы быть в такие моменты беспечным, а младшего вся его прошлая жизнь заставила стать неимоверно проницательным… Как бы они ни жалели этого нищего, им обоим он не нравился — что-то с ним точно было не так. Это было сложно понять умом, а объяснить словами так, чтобы они не напоминали речи безумца, и того сложнее, но они отчетливо это ощущали. Сейчас же все, кого тревожил странный бродяга, принимали его за беспризорника, которого еще не научили манерам, и тактично молчали из сочувствия к его беде. Маленький рост и худоба играли ему на руку… Наконец, ползти и проталкиваться ему стало уже некуда: он достиг первого ряда, где пустых мест не было, и потому ему оставалось только встать в проходе. Теперь мальчики могли наблюдать одновременно за ним и за Морионом, который читал проповедь чуть тише, чем обычно прежде, но с удивительным для своего горя спокойствием.

— Что это он делает? — спросил Эрик почти вслух, когда бродяга сделал несколько крошечных шагов вперед.

— Не знаю… Он будто с ума сошел, — тихо прошептал Армет.

— Видимо, и впрямь свихнулся. Он с самого начала был каким-то… чертовски странным.

Однако «зеленоглазый» не сошел с ума — во всяком случае, у него сейчас была цель, к которой он стремился, и цель эта была вполне приземленной: он видел массивный медный подсвечник на кафедре священника и очень хотел его заполучить… Он мельком слышал о том, что за медь неплохо платят в пунктах приема металлолома, но, даже если бы ему не удалось продать свой воровской трофей, подсвечник стал бы неплохим сувениром. Кроме того, сейчас ему казалось, что экзарх слишком увлечен своей речью, чтобы замечать это… Он ошибся. Увидев, что самонадеянный вор тянет руку к кафедре, обычно мягкий и спокойный Морион замолчал и оттолкнул его… и гнев в его глазах тут же сменился испугом: очевидно, он не рассчитал силу, и юноша упал. Проповедь тут же была прервана, ведь всем, и в первую очередь самому Первому Священнику, теперь было не до этого…

— Вы не ушиблись? Простите, я поступил неправильно… Возможно, я и вовсе ошибся в ваших намерениях, и тогда я виноват перед вами вдвойне… — растерянно произнес он, помогая бродяге встать с пола. Возможно, никто и не узнал бы о его истинных намерениях, если бы из его кармана не вывалился какой-то предмет, который со стуком покатился по полу…

— Минуточку, а откуда это у нищего, который одевается за приходской счет? — спросил прихожанин с первого ряда, к ногам которого упала та вещь. В его руке блеснула серебряная зажигалка со сложной гравировкой — явно сделанная на заказ и очень дорогая.

— Точно такая же у Первого Министра! — взволнованно подсказал Пасгард, тоже сидевший в первом ряду. — И… кажется, у него единственная в своем роде, так что…

— Да обыщите этого пройдоху, наконец! Наверняка он кого-нибудь еще обокрал! — еще более взволнованно выкрикнул кто-то третий.

К этому моменту оборванного авантюриста уже крепко держали за руки двое полицейских, а несколько обывателей вцепились в его пальто, которое было ему велико. Он жалобно стонал, будто пытаясь разжалобить всех, но ничего не мог сделать с тем, что Пасгард шарил в его карманах и вытаскивал из них все украденные у прихожан ценности… Мальчишка явно не терял времени: он успел стащить из карманов не меньше десятка карманных часов, несколько кошельков, два дорогих молитвенника и множество украшений и безделушек. Все это министр защиты, лишь недавно получивший должность, вытаскивал из его карманов и с торжествующим видом отдавал владельцам. Он еще будучи кадетом мечтал разоблачить вора при всех, и теперь его странная маленькая мечта сбылась…

— А еще он, скорее всего, незаконный мигрант, — произнес он, закончив обыск и вернув хозяевам все украденное. — У него странные документы… Я никогда прежде таких не видел.

— В этом мы разберемся, — с ледяным спокойствием сказал Алебард, подходя ближе. — Он действительно не похож ни на одного из подданных Зонтопии, не знает того, о чем знаем все мы, да и будто бы говорит на другом языке. А это зеленое удостоверение из его кармана напоминает мне об одном из названных братьев Великого Зонтика. Впрочем, сейчас не время строить предположения…

Двое рядовых из городской стражи уже подоспели на шум, и Первому Министру осталось лишь отдать приказ… В течение следующих нескольких секунд все провожали взглядом высоких молодых людей в военной форме, которые почти волокли по земле отчаянно визжащего оборванца. Алебард в это время с удивлением разглядывал мятую картонную карточку с фотографией этого мальчишки: это было слишком непохоже на паспорта жителей Зонтопии. «Ару… Сектор G9, квартал 5/… Не военнообязанный…» — вот было все, что можно было разобрать на этом удостоверении. Остальные же символы были размыты водой… Что ж, хватало и этого. Теперь о странном бродяге, который вызывал подозрения у Мориона, отнюдь не склонного подозревать в чем-нибудь предосудительном всех подряд, было известно хоть что-то, а остальное можно было и вытянуть из пойманного беглеца. Допрашивать особенно подозрительных личностей, — «особых заключенных», — Старший Брат умел на удивление хорошо. Мысленно он уже пытался выкроить в своем расписании пару часов на этот разговор с глазу на глаз. Других дел было много, почти как летом, когда приходилось говорить с совсем другим пленником замка. Все это в целом до смешного напоминало те события… Казалось, это замечал не он один.

— Похоже, перепалки в церкви, которые заканчиваются чьим-то арестом, становятся традицией, — невесело усмехнулся экзарх, когда они остались наедине в исповедальне.

— На этот раз обошлось без полицейской погони в лучших традициях приключенческих романов… Да и этот мальчишка не очень-то похож на Кулета: после того, что мы увидели сегодня, тот кажется образцом благоразумия и осторожности, — ответил министр в таком же тоне. — А ты, надо сказать, отлично держишься, по крайней мере на публике. Для этого нужно немало мужества и мудрости… Что же ты чувствуешь на самом деле?

— Я потерял отца, но снова обрел братьев… Конечно, отца это не вернет, да и утрату не возместит, но это несколько утешает. Кроме того, есть те, кто нуждается в моей помощи, а значит, я не могу позволить себе впадать в отчаяние. Совсем недавно я был разбит, но… знаешь, Армет когда-то разбил свою любимую чашку и решил починить ее с помощью куска глины — так на голубой чашке появился узор из тонких полос облачного цвета. Когда я рассказал ему об этом, он сказал, что такой же чашки точно нет больше ни у кого во всем мире… Думаю, так же и с людьми: ломаясь, мы приобретаем новые черты.

— Раз мы созданы способными испытывать страдания, значит, это для чего-нибудь нужно. И все же нам свойственно оберегать себя от страданий, и преодолеть это стремление порой сложно, даже когда оно скорее мешает…

— Это верно: первое время мне было тяжело поверить в то, что отца действительно нет. Я не приходил в тот дом, где он умирал, с мыслями о том, что навещаю его, по привычке, а совершенно искренне искал его… Пару раз мне даже пришло в голову написать ему письмо и попросить прощения за то, что столько всего меняю в его доме: мое подсознание убедило меня в том, что он не умер, а только снова оказался в больнице или в доме престарелых. Признаться, я чувствовал себя почти безумцем, но хороший друг объяснил мне, что подобное вполне обычно для тех, кто недавно пережил горе. Душа пытается так оградить себя от горя… Знаешь, сейчас я думаю о том, что может подтолкнуть человека к поступкам вроде тех, что совершил этот бродяга. Он, как и я в первую неделю после смерти отца, был словно не в себе: у него был бы такой же пустой, и в то же время слишком подвижный взгляд.

— Вероятно, он пытался оградить себя от голода. Посуди сам: он совсем молод, остался в одиночестве в чужой стране, где находится незаконно, и у него ни гроша за душой… Да и сострадания к подобным ему нищим обычно проявляют немного, ведь он уже не ребенок, еще не старик, и на калеку с первого взгляда не похож. Может быть, если бы ему давали чуть больше милостыни, он не дошел бы до столь безрассудных авантюр. На подобное идут люди, которым нечего терять, для которых даже тюрьма окажется благом.

— Это похоже на правду. Во всяком случае, я слышал истории о нищих с окраин, которые идут на преступления, только чтобы оказаться в тюрьме… Для них и такая крыша над головой хороша. Некоторые не проводят на свободе и пары месяцев, снова совершая преступления вскоре после освобождения. Если бы мы могли помочь им всем! Но все, что я сейчас могу им дать — это пара мисок похлебки в день и дешевая теплая одежда…

— О, поверь мне, сейчас ты помогаешь им. Когда не может помочь церковь, в это должно вмешаться государство, верно? Бездомных мы упустили из вида, но это можно исправить теперь.

— Я счастлив знать это: раз уж ты берешься за это дело, я могу быть уверен в том, что оно будет решено наилучшим образом, — в ответ из соседней крошечной каморки размером с чулан раздался сдержанный смех, приглушенный самими стенами исповедальни. Снаружи его, безусловно, не было слышно, но Морион мог отчетливо его различить… Почему-то этот смех оказался заразительным, и священник также тихо рассмеялся:

— Ты хочешь сказать, чтобы я не льстил тебе, верно?

— Ты будто читаешь мои мысли! Ты же знаешь, что я могу ошибаться, как и любой другой человек, не так ли?

— Но ты идеально играешь свою роль, с этим ты должен согласиться!

— Не лучше, чем ты свою, Морион… И теперь я действительно спокоен за тебя: раз ты можешь смеяться, ты не сломлен полностью.

— Пока ты рядом, этого бояться не стоит: ты будто излучаешь энергию.

— Должно быть, это очень своеобразная энергия…

— Другой мне не нужно, поверь мне. Что бы о тебе ни говорили некоторые люди, ты прекрасный друг! На исповеди многие признаются, что боятся тебя или находят очень странным, но сам я всегда буду считать тебя хорошим человеком.

— И я охотно в это верю… Я знаю, что меня есть за что недолюбливать, но безмерно рад, что у кого-то есть причины относиться ко мне иначе. Признаться, временами я чувствую, будто действую почти вслепую, и нередко сомневаюсь в моральной стороне своих решений. Я должен быть примером, но иногда понимаю, что сам не стал бы следовать собственному примеру, понимаешь?

— У каждого есть поводы для сожалений, но ты поступаешь так хорошо, как только можешь. Порой лучшее из возможных решений хуже, чем нам хотелось бы, и я в этом уверен.

— Я и сам знаю об этом… Мир вообще далек от идеала, но такова его природа, и изменить ее не под силу даже самому Зонтику.

— Это верно, — Морион вздохнул и устало опустил глаза. — Я очень скучаю по отцу, но понимаю, что для него самого смерть стала избавлением от мучений… Он сам признавался в моменты проблесков ясного ума, что ждет смерти с нетерпением: его бесконечно тяготили беспомощность и осознание своего безумия. Кроме того, мне приходилось почти ежедневно лгать ему о том, что мать и сестра гостят у родственников, ведь он не помнил об их смерти… Я не знаю, зачем сейчас говорю об этом, да и весь этот разговор, должно быть, выглядит сумбурно, но мысль о том, что кто-то может желать себе смерти, вызывает у меня смешанные чувства, которые я даже назвать не могу. К тому же все говорят, что хотели бы умереть тихо и мирно от старости, но никто не думает о том, каковы бывают последние месяцы такой долгой жизни.

— Последнее удивляет и меня… Больше всего я боюсь стать беспомощным и лишиться рассудка. Пожалуй, я бы предпочел погибнуть в бою или из-за какого-нибудь несчастного случая. Однако твой отец успел многое увидеть, да и на его похоронах будто собрался почти весь город, а это говорит о том, что его любили и уважали.

— Это так, но он едва ли вспомнил бы даже четверть собравшихся там… Порой он не узнавал нас с Бацинетом, хотя мы и навещали его ежедневно. С другой стороны, он сам один раз сказал мне, что не помнит лиц многих старых друзей, но знает, что они помнят его, и это греет душу. В общем-то только это и радовало его в последние дни жизни… С этой точки зрения он был в некотором смысле счастливцем. Думаю, я в итоге приду к тому же в старости, ведь другого выхода нет.

— Тебя, вероятно, будет помнить еще больше людей, чем его: ты уже сейчас сделал много добра и наверняка сделаешь еще больше.

— Если бы не эта перегородка, я бы обнял тебя… Только не пытайся через нее перелезть, ладно?

— На миг мне пришла в голову такая мысль, но застрять между ширмой и потолком мне не хотелось бы, — и они оба снова тихо рассмеялись, представив себе этот вид. — Должно быть, если бы нас кто-нибудь видел, он решил бы, что мы оба сошли с ума… Но с тобой я чувствую себя ребенком.

— Это дорогого стоит, поверь мне! Для меня ты все еще брат… самый любимый из братьев, с которым у меня больше всего общего.

* * *

Вскоре после окончания этого разговора, — а Старший Брат, выйдя из исповедальни, остался в церкви, чтобы дождаться своего друга, — улица встретила их беспорядочными порывами ледяного ветра. В такую погоду о прогулке нечего было и думать: всем хотелось побыстрее добраться до дома...

— Да, сейчас для тех, кому некуда идти, и тюремная камера будет пределом мечтаний, — пробормотал Морион, наматывая на лицо шарф.

— И прибавить нечего... Теперь мне кажется, что Ару мог сделать это лишь для того, чтобы оказаться в тюрьме, — отозвался Алебард. — Что ж, если это так, то его желание сбылось по крайней мере на несколько дней. Камеры в замке довольно холодные, но в них по крайней мере нет ветра и луж, да в них все же теплее, чем на улице.

— Будь к нему мягче, если сможешь... Мне кажется, он не просто ушел из своей страны, а бежал от чего-то, — негромко попросил священник, пытаясь заглянуть другу в глаза.

— Это и нужно выяснить: если он сбежал в попытке избежать наказания за какое-нибудь преступление, то мы будем вынуждены выдать его полиции Варуленда. Если же это было бегство от жестокого режима, то он — беженец, и наш долг помочь ему...

— Значит, если он не преступник, то ты сможешь ему помочь, верно? Несмотря на его выходку, мне жаль его... И к тому же я поступил с ним жестоко. Хоть он и обокрал половину прихожан, я не должен был толкать его. Он ведь был в отчаянии, это было видно... Прошу, передай ему извинения от меня, когда будешь с ним говорить. Скажи, что мне очень жаль... И еще... как ты думаешь, я подал всем дурной пример?

— Разумеется, я передам ему твои извинения и, думаю, он простит тебя... А насчет примера тебе не стоит волноваться: даже дети могут понять, что защита не противоречит милосердию. Может быть, ты был чуть более резок, чем следовало, но, поверь, я на твоем месте поступил бы точно так же — разве что невольно толкнул бы гораздо сильнее.

— Ты можешь без труда поднять меня, а я не смог бы приподнять даже Ару, если бы попытался, — тут Морион усмехнулся помимо своей воли.

— Кроме того, я умею бить. Зонтик, вероятно, ничуть не слабее меня, когда речь идет о поднятии чего-нибудь тяжелого, а уж в выносливости любому может фору дать, но мне сложно и представить себе его в бою... Видимо, поэтому он и не ответил тогда ударом на удар. У Кулета едва ли был бы шанс на победу в таком бою.

— И, кажется, мое счастье, что мне на этот раз не ответили ударом... Последний раз я дрался в начальной школе, да и тогда это было не всерьез. А если бы мне каким-то чудом удалось победить, я чувствовал бы себя в сто раз хуже, чем после проигрыша.

— Если для тебя хуже побить истощенного мальчишку на полголовы ниже тебя, чем быть побежденным им, то ты определенно хороший человек: милосердие превыше гордости... Это заметно и без твоих слов. Знай, ты являешься лучшим примером для прихожан, и после того, что случилось сегодня, ты им и остаешься.

— Пожалуй, твоя похвала ценнее комплиментов от десяти человек. Ты нечасто кого-то хвалишь, зато я всегда знаю, что ты делаешь это искренне, — улыбнулся священник. — Знаешь, я бы прогулялся с тобой подольше, если бы не погода — к тому же мальчики сегодня пошли к друзьям... Может быть, зайдешь ко мне ненадолго? Зонтик ведь настаивал на том, что отдыхать нужно чаще.

— Ты искушаешь меня... но, пожалуй, на этот раз я могу поддаться искушению и остаться на полчаса или час. Дольше задерживаться я не могу, потому что дел все же немало... Впрочем, Зонтик и впрямь настаивает на том, что мне следует чаще отдыхать. Кажется, он беспокоится о моем благополучии куда больше, чем я сам.

— Неудивительно: кажется, ты все время буквально работаешь за троих, да еще и помогаешь друзьям. Признаться, я тоже за тебя переживаю сильнее, чем за себя... Тебе нужно себя беречь.

Дом Первого Священника был небольшим, на удивление скромным и очень уютным. Здесь не было навязчивой роскоши или музейного, нежилого порядка, как в "новом доме Вирмутов"... В этом доме жили, и он будто пропитывался этой жизнью — местами сложной, изредка одинокой, но жизнью. Это ощущалось отчетливо, хоть хозяин иногда и стеснялся разбросанных на письменном столе бумаг и принадлежностей, временами заваленного газетами кофейного столика и беспорядочно расставленных книг в шкафах. Сам он легко ориентировался в своем легком хаосе, да и близкие друзья давно привыкли к этому и даже не думали осуждать его, но он представлял, какой идеальный порядок должен царить в комнате Старшего Брата... Ему казалось, что его организованного друга должно по меньшей мере немного раздражать то, что при нем со стола убирают ворох старой бумаги. На деле же Алебард ценил такой уют, поскольку сам совершенно не умел его создавать; в его комнате все действительно было почти по-военному чисто и опрятно, но порой это его тяготило: там ощущался лишь холод. У Мориона было тепло...

— Вот, это непривычно, но сейчас, пожалуй, подойдет как нельзя лучше, — с мягкой торопливостью произнес экзарх, ставя на кофейный столик, с которого уже успел убрать все газетные вырезки, две чашки с чаем. — Нам обоим нужно отогреться, а тебе особенно...

— Корица и имбирь? Они и впрямь неплохо создают ощущение тепла, — усмехнулся министр, взяв в руки свою чашку. — К тому же помогают сохранить голос... Очень кстати.

— Должно быть, об этом ты знаешь не меньше моего... Может быть, это прозвучит нелепо, но я хотел бы, чтобы Ару смог сейчас выпить с нами чаю. Ему явно не помешало бы согреться, да и это было бы хорошим извинением, — вздохнул священник, медленно отпивая чай. — Возможно, нам даже удалось бы разговорить его, ведь он может говорить, — а ему наверняка стало бы легче, если бы он выговорился... как на исповеди, понимаешь?

— Ты говоришь об этом так, что я не могу не согласиться с тобой. Даже если он не тот, кем кажется, он едва ли пошел бы на подобное от хорошей жизни... Должен сказать, теперь мне хочется поговорить с ним не только по долгу службы, — если бы это было так, то я, вероятно, поручил бы это кому-нибудь другому, — но и из любопытства. Мне хотелось бы узнать, почему он покинул свою страну, где у него по меньшей мере был дом, и как жил до того, как узнал о том, что в церкви можно получить помощь. Кроме того, чтобы знать, как навести порядок в государстве и удержать подданных от преступлений, нужно знать, что именно толкает людей на нарушение закона... Страх перед наказанием останавливает далеко не всех, так что мне стоит искать и другие методы, — а разговор с этим необычным вором будет неплохим шансом изучить их мотивы, — тут Старший Брат взял короткую паузу, задумавшись о чем-то, а после прибавил с улыбкой: — И Зонтик, наверное, уже позаботился о нежданном госте, может быть, даже лично... Во всяком случае, я ничуть не удивлюсь, если сейчас застану их вместе за не менее интересным разговором, чем у нас с тобой.

— Но если это не так, то позаботься об Ару сам, ладно? Пообещай, что с ним будут обращаться как с человеком, заслуживающим сочувствия, — не то шутливо, не то всерьез попросил Морион.

— Разумеется. Пока у меня нет оснований испытывать к нему светлые чувства, но раз уж он теперь в моей власти, мой долг сделать кое-что для него... С ним во всяком случае будут обращаться как с человеком, имеющим все законные права, а может быть, и чуть лучше, чем с остальными заключенными. Я сделал бы это и без твоей просьбы. И почему ты так волнуешься о нем?

— Он просто напоминает мне Армета в детстве... Будто это он же, но выросший на улице, понимаешь? И я понимаю, что Армет мог бы стать таким, если бы я тогда не нашел его: вероятно, соседи рано или поздно перестали бы заботиться о нем, как прежде, а заботиться о себе сам он попросту не научился бы — в свои восемь лет он даже пользоваться столовыми приборами не умел, и едва ли кто-то собирался учить его подобным вещам. Конечно, уходу за собой он мог бы научиться и сам, но как бы он обеспечивал себя? Вероятно, он был бы вынужден просить милостыню, как и Ару... Будучи нищим калекой, несложно озлобиться и стать циничным, ведь всем вокруг живется легче, и еще проще начать презирать остальных людей, которые неспособны понять его из-за того, что он другой, — а презрение обычно бывает взаимно, не так ли? Ару сторонятся, и я не могу осуждать их за это, поскольку он действительно кажется неприятным человеком, но что если все дело лишь в том, что он не может понять нас, а мы не понимаем его? Армет мог бы оказаться в том же положении из-за слепоты или необразованности... Нищие в большинстве своем умеют хотя бы читать и считать на пальцах, да и слепых среди них немного. Каждому необходимы "свои", общество тех, кто может понять и принять, — а он, как и Ару сейчас, был бы чужим даже среди тех, кто находится почти в том же положении, что и он.

— А ведь ты прав... Об этом я не думал, пока ты не указал мне на это. Если бы не ты, судьба Армета могла бы повернуться совершенно иначе... Да и об Эрике можно сказать то же. Может быть, и Ару сможет измениться к лучшему, если найдет друзей и помощь. Знаешь, ты заставил меня задуматься о многом. Если только этот мальчишка не окажется настоящим преступником, то я сделаю все возможное, чтобы он получил шанс на честную жизнь.

— Я знал, что на тебя в этом можно положиться... И ты можешь положиться на меня: я тоже сделаю для него все, что будет в моих силах, как делаю для Эрика.

* * *

Замок встретил Алебарда холодной полутенью зала, который они с Зонтиком за неимением лучшего слова называли прихожей. Света от четырех высоких узких окон и нескольких светильников у лестницы не хватало, чтобы разогнать тот жутковатый полумрак, что сгущался в пустых углах. За одной из двух дверей, сейчас закрытых, слышались тихие голоса и шаги гвардейцев, которые теперь были обязаны патрулировать и те места, куда Верховный Правитель и его приближенные не заходили месяцами; в остальном же вокруг царила гнетущая тишина... Возвращение в это мрачное место, где домом можно было назвать лишь несколько обитаемых комнат на втором этаже, из маленького и местами хаотичного, но уютного дома Мориона моментально испортило его настроение. Он не обратился к подошедшему слуге грубо лишь потому, что давно пообещал сам себе никогда не быть с подчиненными резким лишь из-за своего расположения духа.

— Не суетитесь так сильно: я пока способен снять пальто без вашей помощи, — сказал он сухо, но сдержанно. Хотелось сказать еще что-нибудь о том, как низки эти попытки выслуживаться, однако он промолчал, зная, что эти слова не достигнут цели... В конце концов, это не принесло бы пользы ни ему самому, ни слуге, который в общем-то не сделал ничего предосудительного, а значит, свое раздражение не следовало выплескивать на него. Впрочем, тот и без лишних распоряжений понял, что "господин" не в духе, и молча отошел на несколько шагов, ожидая новых приказов и зная, что их не будет. В таком настроении Первый Министр старался избегать любых разговоров, поскольку не хотел незаслуженно оскорбить кого-нибудь, — и это знали все, кто его знал, а слуги в особенности.

Дел было слишком много, но это было даже на руку: работа помогала забыться и отвлечься от собственных чувств, которые в любой момент могли вырваться все разом и совершенно неуместно... Их было слишком много, и они так спутались между собой, что различить их было непросто. Если бы он позволил себе выразить минутную грусть от того, что замок был холодным и неуютным, то наружу вылились бы и тревога, и затаенный гнев на нерадивых гвардейцев, не оправдавших доверия, и обыкновенная усталость, которая никак не отступала, несмотря на его попытки больше отдыхать. Что будет, если чувства не удастся сдержать, он боялся даже представить себе... Это означало одно: ему нужно было снова погрузиться с головой в работу, пока не утихнет мимолетная печаль — вслед за ней уляжется и все остальное, а после можно будет и поговорить сначала с Зонтиком, а потом и с пленником; но это позже. Пока же Ару дремал на узкой лавке в своей камере, а первые лица государства — оба были заняты решением более важных вопросов.

Примечания:

P. S. Простите за количество ошибок и опечаток. Их действительно очень много, спасибо, что говорите о них... Скажу честно: глава писалась, а особенно дописывалась в довольно неровном (и нервном) состоянии. Не жалуюсь. Просто очень старался успеть до конца месяца и хоть как-то настроить рабочий режим после всей нервотрепки с поступлением...