Фиктивный брак (гет)

Стены комнаты были голыми, выкрашенными в казенный, унылый серый цвет. Единственная мебель — металлический стол и два стула. За маленьким, усиленным магическими чарами окном виднелись такие же серые стены соседних зданий. В воздухе висел слабый запах дезинфекции и чего-то тревожного, неопределенного.

Драко Малфой сидел на одном стуле, сложив руки на столе. Напротив него, в наручниках, лишающих возможности колдовать, сидел Грегори Гойл.

Вид Гойла был жалким. Всего несколько месяцев в бегах, а казалось, прошли годы. Мужчина как-то резко постарел, его широкое, когда-то лишь туповатое лицо теперь было землисто-бледным и помятым, запавшие глаза бегали. Одинокий, загнанный, сломленный. Далекий от того Гойла, который когда-то беспрекословно следовал за Малфоем.

Драко не сводил с него взгляда. Внутри все сжималось от странной смеси горечи, отвращения и… какой-то искаженной ностальгии. Он унесся в воспоминания. Хогвартс. Первые годы. Три неразлучные фигуры в мантиях, шагающие по коридорам замка, чувствующие себя хозяевами мира. Он, Винсент и Грегори. Такие разные, но они были вместе. Всегда вместе. Всегда рядом. Делили секреты, шалости, страхи, даже редкие триумфы. Это была их версия дружбы — основанная на общем статусе, фамилиях, врагах. Прекрасные, беззаботные в своей наивности первые годы учебы, когда самая большая проблема — опозорить Поттера или Уизли на глазах у школы.

— Как ты живешь? — вдруг спросил Гойл, нарушив тишину хриплым, надломленным голосом. Он поднял на Драко свои мутные глаза. — После всего что сделал? После того, как бросил нас. После того, как… Винсент…

Драко нахмурился, мрачно усмехнувшись. Вопрос застал врасплох. Как он живет? В золотой клетке своего поместья, с фиктивной женой, которую полюбил до безумия, в постоянном страхе за нее, пытаясь отмыть имя, которое никогда не будет чистым?

— Не все так хорошо, как ты думаешь, Грегори, — ответил он тихо, но резко. — Далеко не так. У меня… свои проблемы. А вот что ты с собой сделал…

Гойл с отвращением уставился на Малфоя, словно он был чем-то мерзким, валяющимся на его пути.

— Проблемы? У тебя? Ты женился на одной из них! Живешь в своем чертовом особняке! А мы… — он махнул наручниками, — мы остались ни с чем. Из-за тебя! Винсент погиб из-за тебя!

— Он погиб из-за своих собственных решений, Грегори! — отрезал Драко, в голосе прозвучала старая обида и боль. — Из-за того, что использовал заклинания в котором был не уверен! Мы все оказались там из-за глупых приказов и верности не тем людям!

— Не так мы представляли будущее, — пробормотал Гойл, игнорируя его слова, его взгляд блуждал, словно он видел перед собой совсем другую картину — картину разбитых надежд и утраченного величия. — Да? Втроем. Вместе. В силе.

Драко кивнул, опустив взгляд на свои руки, лежащие на столе. Перед глазами вновь пронеслась сцена смерти Винсента. Выручай-комната охваченная адским пламенем, паника, крики. Последние мгновения, когда Крэбб, всегда такой сильный и неповоротливый, просто… исчез в огне. Чувство абсолютного хаоса, ужаса и беспомощности, которое поселилось в его душе тогда и не отпускало до сих пор. Они были детьми, играющими в войну, и вдруг война оказалась слишком реальной, слишком смертельной. И он, Драко, сбежал из этого ада, оставив одного из тех, кто всегда был рядом.

— Нет, — прошептал он, качая головой. — Не так. Совсем не так.

— Ты бросил меня, — прошептал Грегори, и в этих двух словах, произнесенных надломленным, почти детским голосом, была квинтэссенция его боли. Обвинение, которое Драко слышал не только извне, но и внутри себя все эти годы.

Мужчина сглотнул, чувствуя, как сухость в горле усиливается. Это действительно было так. Он кивнул, признавая очевидное, признавая свою вину в этой конкретной части их общей трагедии. Малфои сбежали во Францию, стремясь как можно быстрее отмыться от всего, что связывало их с Темным Лордом, и Драко, поглощенный ужасом и облегчением от спасения своей семьи, даже не пытался узнать, что стало с Грегори, единственным из его постоянных спутников. Его разум лихорадочно искал оправдание — паника, необходимость спасти отца, мать, себя, хаос после битвы — но ничто не казалось достаточным. Он бросил Грегори Гойла. И в голове не находилось ни одной достойной причины, которая оправдала бы это в полной мере. Он бросил его. Хотя сам Грегори, как он узнал позже, пытался его найти в первые послевоенные месяцы, прежде чем отчаяние и озлобленность толкнули его на темную дорожку мести.

Может быть, сейчас? Может быть, сейчас сказать что-то? Но взгляд Гойла был полон не только обвинения, но и чего-то сломанного, чего уже нельзя было починить одними словами. Прошлое стояло между ними невидимой, непроницаемой стеной, сотканной из общего позора, разных судеб и смерти Винсента.

— Я знаю, — только и ответил он, и это простое признание было тяжелее любого заклинания. В нем не было оправданий, только горькое принятие факта.

Между ними повисла тяжелая тишина, заполненная призраками прошлого и горечью настоящего. Два обломка одной катастрофы, сидящие по разные стороны стола, разделенные не только металлом наручников, но и пропастью прожитых с тех пор жизней и сделанных выборов.

Драко вышел из комнаты для допросов, его лицо было непроницаемым, но внутри все еще звенело от только что пережитых эмоций — горечи, вины, странного, нежеланного родства с этим сломленным человеком, которым стал Грегори Гойл.

Он нашел Рона, стоявшего у ближайшего окна и скрестившего руки на груди. Рон бросил на него быстрый, оценивающий взгляд.

— Ну как? Выдавил из него что-нибудь полезное? — спросил он.

Драко пожал плечами.

— Нет. Он винит меня в смерти Крэбба. Что с ним теперь будет?

Рон мрачно посмотрел на Малфоя и ответил:

— Долгий срок в Азкабане. За покушение, за темные зелья, за связи с остатками фанатиков… До конца жизни, скорее всего. Нотт и Паркинсон так же.

— Хорошо, — Драко кивнул, и почувствовал тень облегчения. Угроза миновала. Для Джинни. Это было главное. — Значит, дело закрыто?

— Да, — подтвердил Рон.

Между ними снова повисло неловкое молчание. Месяцы вынужденного сотрудничества, месяцы погони и ожидания, месяцы, когда они были вынуждены работать вместе, сломал часть старых барьеров, но не стер многолетнюю вражду. Они не были друзьями. Никогда не будут. Но теперь между ними был… нейтралитет. И нечто, что они оба сделали для человека, которого любили, пусть и по-разному.

— Что ж, — сказал Драко, выпрямляясь. — Тогда я пойду. У меня… есть дела.

— Да, конечно, — ответил Рон. — И… спасибо, Малфой. За… всё.

Драко едва заметно кивнул.

— Уизли.

Он развернулся и зашагал по коридору, стремясь как можно быстрее покинуть это место и эти стены, впитавшие столько боли и темных воспоминаний. Ему нужно было домой. К Джинни.

Едва Малфой скрылся за поворотом, как по коридору к Рону, быстро-быстро, почти бегом, приближалась Полумна. Ее обычно светящееся лицо было бледным, глаза — широко распахнутыми и полными слез. Обычно спокойные, мечтательные, теперь они выражали неподдельную боль и шок.

Рон мгновенно почувствовал неладное. Его усталость после ночной засады и утренних допросов тут же улетучилась.

— Полумна? Что случилось?

Девушка остановилась перед ним, ее нижняя губа дрожала. Она не плакала навзрыд, но из ее больших глаз текли тихие, крупные слезы, оставляя мокрые дорожки на щеках. Она выглядела такой хрупкой и потерянной, какой Рон ее не видел никогда.

— Рон… — ее голос был тонким, едва слышным шепотом. Она протянула к нему дрожащие руки.

Мужчина тут же обнял ее, прижимая к себе.

— Папа умер… — сказала она, и в ее глазах отразилась вся глубина потери. — Он… он умер. Утром. Тихо.

Рон почувствовал, как у него сжимается сердце. Ксенофилиус Лавгуд. Эксцентричный редактор «Придиры», человек с невероятными теориями. Отец Полумны. Ее единственный близкий человек.

— Мне так жаль. Очень, очень жаль.

Он гладил ее по волосам, позволяя ей выплакаться. Слова были лишними. Его собственная усталость, напряжение от поимки Гойла, даже странное послевкусие разговора с Малфоем — все отошло на второй план.

— Что я могу сделать?

Полумна немного успокоилась, ее дыхание стало ровнее. Она подняла голову и посмотрела на него своими заплаканными, но уже чуть менее потерянными глазами.

— Просто побудь со мной, Рон, — прошептала она. — Мне просто нужно, чтобы ты побыл рядом.

Рон кивнул, крепче сжимая ее в объятиях. Его сердце болело за нее.

— Конечно.

Он стоял посреди коридора Министерства, обнимая женщину, и чувствовал, как его мир снова меняется. Поимка Гойла была концом одной главы. Смерть Ксенофилиуса — началом другой, гораздо более личной и болезненной. Ведь Рон совершенно не понимал, что чувствовал к Полумне Лавгуд.

* * *

Сырая земля неохотно приняла последний ком, брошенный слабой рукой Полумны. Вокруг стояли немногие — семья Уизли почти в полном составе, Гарри с Гермионой, несколько старых друзей Ксенофилиуса из «Придиры». Воздух пах прелой листвой и тихой скорбью. Полумна стояла, чуть покачиваясь, словно тонкий стебелек на ветру, и Рон инстинктивно шагнул ближе, готовый подхватить. Но она выпрямилась, обвела всех отсутствующим взглядом своих огромных, сейчас особенно печальных глаз и тихо поблагодарила.

Люди начали расходиться, обмениваясь сдавленными словами утешения. Гермиона крепко обняла Полумну, что-то шепча ей на ухо, и Гарри сочувственно кивнул Рону, прежде чем увести жену. Они выглядели… правильно. Семья. Рон отвел взгляд, почувствовав знакомый укол где-то под ребрами. Три года. Три года, как она стала миссис Поттер, а он все никак не мог привыкнуть.

Когда кладбищенская тишина снова окутала их с Полумной, девушка повернулась к нему. Ее лицо было бледным, почти прозрачным, но в глубине глаз теплился тот самый, ее особенный, нездешний свет.

— Спасибо, Рон, — произнесла она слабым голосом. — За то, что был рядом. И… за всё остальное.

Рон неловко переступил с ноги на ногу.

— Да брось, Полумна. Ксенофилиус… он был хорошим человеком. И я рад, что смог хоть немного скрасить его последние дни.

Он вспомнил, как старик Лавгуд, уже совсем слабый, сжимал его руку и с улыбкой называл «будущим зятем». От этого воспоминания стало не по себе. Ложь, даже во спасение, всегда оставляет горький привкус.

Они медленно побрели к выходу с кладбища, мимо покосившихся надгробий и молчаливых ангелов. Полумна вдруг остановилась.

— Теперь… это больше не нужно, правда? — спросила она, глядя куда-то сквозь него. — Представление окончено.

Рон вдруг почувствовал себя ужасно.

— Полумна, я…

— Все в порядке, Рон, — она слабо улыбнулась, и от этой улыбки у него защемило сердце. — Я понимаю. Ведь это я тебя втянула. Это была всего лишь игра, чтобы папа был спокоен. Верил, что я не останусь одна. И благодаря тебе, он ушел счастливым.

Она говорила это так просто, так буднично, словно обсуждала погоду, но Рон видел, как дрожат ее ресницы. Он видел за этой показной отрешенностью глубокую, затаенную боль — не только от потери отца, но и от чего-то еще, чего он, со своей мужской прямолинейностью, не сразу мог уловить.

— Я… мне жаль, — пробормотал он, чувствуя себя полным идиотом. Он знал, что Полумна всегда была к нему добра, по-особенному добра. И та случайная встреча в Париже, разговор со стариком Лавгудом, ее неожиданная просьба. Он согласился, не особо задумываясь, просто желая помочь странной, но милой девушке, которую знал много лет.

Полумна покачала головой.

— Надежда — это как нарглы, Рон. Их не видно, но они всегда где-то рядом, если очень захотеть их найти, — она сделала паузу. — Я знаю о Гермионе. Вижу, как ты на нее смотришь. Даже сейчас.

Рон вспыхнул.

— Это не… я…

— Это нормально, — тихо сказала девушка. — Сердцу не прикажешь. Оно выбирает один раз и надолго. Иногда — навсегда, даже если это приносит боль.

Она посмотрела на свои руки, переплетая тонкие пальцы.

— Я просто… я просто хотела сказать, что та встреча в Париже, наши разговоры… и то, что ты сделал для папы… это было для меня очень важно. По-настоящему.

Она подняла на него взгляд, и в ее глазах он увидел такую бездну нежности и тоски, что ему стало трудно дышать. Он вдруг понял. Не просто догадался, а именно понял — всем своим существом ощутил, что для Полумны Лавгуд их «фиктивный роман» был чем-то большим. И эта мысль оглушила его.

— Полумна… — начал он, не зная, что сказать.

Он действительно все еще любил Гермиону. Эта любовь была частью его, как рыжие волосы или веснушки. Но сейчас, глядя на эту хрупкую девушку, которая так мужественно переносила свое горе и так тонко чувствовала его собственное, он ощутил что-то новое. Неловкость, вину, но еще — укол непонятной доселе теплоты и… уважения? Или это было что-то другое?

— Пойдем, — сказала Полумна, мягко коснувшись его рукава. — Нужно выпить чаю. И подумать, что делать с коллекцией папиных рогоплодных кизляков. Они, кажется, собираются цвести не по сезону.

И Рон, все еще оглушенный ее тихим признанием и своими собственными смешанными чувствами, покорно пошел за ней, впервые задумавшись о том, что мир гораздо сложнее и многограннее, чем просто любовь к одной, пусть и самой замечательной, ведьме на свете.

А рядом шла Полумна Лавгуд, которая любила — Рона Уизли, частного детектива с разбитым сердцем, — и не знала, что с этой любовью теперь делать.

Совсем как он сам.

* * *

Прошла неделя с похорон Ксенофилиуса Лавгуда. Неделя, наполненная тихой скорбью Полумны и беспокойством Рона. Драко, на удивление, вел себя корректно и даже предложил помощь с организацией, которую Полумна вежливо, но твердо отклонила. Сегодня вечером Рон заглянул к Джинни. Не только как брат, но и как человек, которому нужно было с кем-то поговорить.

Они сидели в гостиной — просторной, но на удивление уютной комнате, где странным образом уживались малфоевская роскошь и принесенные Джинни теплые, домашние детали. Потрескивал огонь в камине, отбрасывая мягкие тени.

— Как Полумна? — спросила Джинни, сочувственно глядя на брата.

Рон нахмурился и покачал головой, взъерошив рыжие волосы.

— Она… странная, Джинни. Очень. Нет, я знаю, она всегда была странной, это мне в ней и нравится, — он на мгновение запнулся, легкий румянец тронул его щеки при упоминании своих чувств к Полумне, — но эту неделю я ее вообще не узнаю.

— В смысле? — уточнила Джинни.

— Она… слишком обычная, — выговорил Рон, словно это было самое страшное определение на свете. — Ходит задумчивая, почти не разговаривает. Не ищет нарлей, не говорит о мозгошмыгах или еще о чем-то своем… Просто молчит или отвечает односложно. Я переживаю за нее, Джинни. Это неестественно для Луны. Может, ты с ней поговоришь? Женские разговоры и все такое?

Джинни сочувственно посмотрела на него.

— У неё умер отец, Рон, — тихо сказала она. — Единственный близкий человек, который по-настоящему понимал ее. Это огромная потеря. Дай ей время прийти в себя. Горе у всех проявляется по-разному. Может быть, сейчас ей просто нужно тихое горе без… эээ… необычностей.

Рон кивнул, принимая ее слова, но беспокойство не ушло с его лица. Он отпил глоток чая из кружки, которую предложила Джинни. Повисла короткая пауза, которую Рон внезапно нарушил, сменив тему с такой резкостью, что Джинни моргнула.

— Джинни, — его голос стал тише, в нем появилось смущение и какая-то… мольба. — Как ты… как ты забыла о своих чувствах к Гарри?

Джинни вздрогнула от неожиданности, словно от резкого звука. Она посмотрела на Рона, на его лицо, и вдруг в её глазах появилось понимание и глубокое сочувствие. Она увидела в нем себя прошлую.

— Я не забывала, Рон, — сказала она мягко, покачав головой. — Такие вещи не забываются. Я… я отпустила. Я отпустила Гарри. И эту… — она запнулась, подбирая слово, — эту больную любовь. Ту, которая была частью войны, частью наших общих травм, частью мечты, которая, возможно, и не должна была стать реальностью. Мне было больно, очень тяжело, когда мы… когда я поняла, что это не сработает. Я думала, эта боль навсегда.

Она посмотрела в сторону камина, словно видела там не огонь, а прошлое.

— Но потом… Драко… — она на мгновение замолчала, вспоминая. — Его присутствие. Непростое, да. Сначала раздражающее. Но потом… наши разговоры. Его эти вечные подколы, за которыми я вдруг стала видеть что-то еще. Его… странная забота. И то, как он защищал меня. На острове… — ее голос дрогнул, и она смахнула подступившую слезу с щеки, прежде чем Рон успел ее заметить. — Он просто… он заставил меня посмотреть на мир по-другому. И на себя. И на то, чего я на самом деле хочу. И боль отпустила. Не сразу. Постепенно. Вытеснилась чем-то другим. Чем-то настоящим.

Рон молча слушал, и внутри что-то сжалось. Он видел искренность в глазах сестры. И в то же время ему было больно. Больно от ее слов о больной любви, больно от того, что он все еще цеплялся за свою такую же больную любовь. Больно от осознания того, что его сестра, его маленькая Джинни, нашла свое счастье с Малфоем. Это было дико и неправильно, но глядя на нее сейчас, он не мог отрицать, что она выглядела… умиротворенной?

Настоящей.

Джинни, видя его состояние, крепко сжала его руку.

— Отпусти Гермиону, Рон, — сказала она прямо, но с огромным теплом в голосе. — Я знаю, как тебе больно. Вижу это каждый раз, когда ты о ней говоришь или думаешь. Но… она замужем. У неё прекрасный муж. И ребенок. Она счастлива. В своем мире.

Она посмотрела ему прямо в глаза.

— Позволь и ты себе это счастье, Рон. Свое. Не то, которое ты хотел с ней. А другое. То, которое возможно.

Рон прикрыл свободной рукой глаза, пытаясь сдержать подступившие эмоции. Слова Джинни были одновременно правдой и ножом в сердце. Отпустить Гермиону… Как? Она была частью его самого, казалось, с того самого момента, как он встретил ее в Хогвартс-Экспрессе.

— Как это сделать? — выдохнул он, опуская руку. Его взгляд был потерянным, полным отчаяния. — Я не знаю как, Джинни. Я… я боюсь, что эти чувства навсегда в моем сердце. Что они… срослись со мной. И я никогда не смогу их отпустить. Никогда не смогу быть по-настоящему счастлив с кем-то еще!

Джинни слушала его, и ее сердце сжималось от боли. Она видела всю глубину его страданий, его отчаяние. Это был Рон — ее старший брат, всегда такой сильный, всегда готовый прийти на помощь, всегда защищающий ее. И сейчас он был сломлен, открывая ей свою самую глубокую рану.

Не говоря ни слова, Джинни привстала и крепко обняла его за плечи, прижимая его голову к своей груди. Она гладила его по волосам, как делала мама, когда они были маленькими и им было больно. И она беззвучно заплакала. Слезы текли по ее щекам, горячие и горькие, полностью понимая, через что проходит Рон, и одновременно оплакивая его боль.

Джинни вдруг с ужасом и поразительной ясностью поняла нечто важное. Рон. Ее Рон. Он никогда не жаловался. Никогда не приходил к ней, чтобы рассказать о своей боли, о своем одиночестве, о своих разбитых надеждах. Он всегда поддерживал её. Все эти три года после войны, когда она сама барахталась в море горя и неопределенности, потеряв Фреда, потеряв… Гарри, Рон был рядом. Это он вытаскивал ее из самых темных моментов, заставлял есть, разговаривать, смеяться. Только благодаря ему она не спилась, не закрылась от всего мира, не утонула в тоске. И замуж… замуж за Малфоя она вышла не только по своим причинам, нет. В тот тяжелый период, когда ее будущее казалось туманным, а давление общественности — невыносимым, именно Рон, видя ее состояние — осторожно, но твердо сказал ей, что, возможно, это не худший вариант. Что иногда нужно использовать обстоятельства в свою пользу. Что Малфой, при всех его недостатках, силен и может защитить ее. Что это даст ей передышку, возможность прийти в себя.

Она вышла замуж, потому что Рон ей так сказал. Потому что он верил в этот путь для нее.

И сейчас, когда она видела его таким сломленным, оплакивающим свою несбывшуюся любовь, сердце разрывалось от боли. Он отдал всего себя ей, Гарри, Гермионе, семье, Министерству… А на себя у него не оставалось ни сил, ни, кажется, желания.

— Все будет хорошо, Рон, — прошептала она, ее голос прерывался от слез, но звучал твердо. — Все будет хорошо. Главное, что ты об этом задумался.

Она крепче прижала его к себе, чувствуя, его каменное тело.

— Боль уже стоит на пороге, братишка. Позволь ей уйти. Попрощайся с ней.

Она гладила его по волосам, чувствуя, как его объятия вокруг нее крепнут.

— Отпусти ее, Рон. Позволь этому новому чувству исцелить тебя. Оно другое. Может быть, тише. Страннее. Но оно настоящее. Позволь себе это счастье.

Он чувствовал ее слезы на своей рубашке, чувствовал ее любовь и поддержку. В ее словах была правда. Ему нужно было отпустить. Отпустить мечту о Гермионе, которая никогда не станет реальностью. Позволить себе что-то другое.

И в этот момент, обнимая Джинни, думая о ее словах и чувствуя ее слезы, он подумал о Полумне. Не о печальной, молчаливой Луне последних дней, а о той, что верит в мозгошмыгов, носит редиски в ушах и видит мир совсем не так, как все остальные. Перед глазами появилось ее лицо — улыбающееся, с огромными голубыми глазами, полными света и какой-то неземной мудрости. И внутри, рядом с утихшей болью и скорбью, появилось странное, теплое, тихое чувство. Не страсть, не одержимость, как с Гермионой. Что-то более спокойное, надежное.

Он чувствовал, как тело Джинни вздрагивает от слез. Она плакала за них двоих. За его прошлую боль и за ее собственную, оставленную позади. Она плакала, чтобы он мог начать дышать. И, сжимая ее в объятиях, Рон начал верить, что, возможно, Джинни права. Возможно, он сможет отпустить. И, возможно, он сможет найти свое счастье.

Джинни вскинула голову и встретилась взглядом с Драко. Он стоял на пороге гостиной, чуть в тени, не решаясь войти и прервать их разговор.

Его мантия была слегка помята, волосы чуть растрепаны, но лицо… на нем не было обычной маски равнодушия или высокомерия. В его серых глазах, устремленных на нее, Джинни увидела что-то глубокое и сложное. Там было понимание — понимание боли Рона, возможно, потому что он сам знал, каково это — быть привязанным к прошлому, к тому, чего уже нет или не может быть. И там была… любовь. Чистая, явная, не скрываемая ничем. Любовь к ней.

Этот взгляд, этот тихий, безмолвный взгляд после всего, что они пережили, после ее собственных недавних осознаний и его клятв у ее кровати, был для нее подтверждением всего. Вот оно. Настоящее. Не идеальное, не простое, но настоящее. То, что Рон искал и боялся найти.

Она желала, всем сердцем, чтобы и Рон смог однажды познать это счастье. Счастье от того, что тебя видят, принимают и любят таким, какой ты есть. Счастье, которое она видела сейчас в глазах Драко, и которое, как она теперь знала, было возможно и для нее. И, она надеялась, однажды будет возможно и для ее брата.

* * *

Рон покинул дом Джинни с тяжелым сердцем. Разговор с сестрой оставил горькое послевкусие. Ее слова о том, как она отпустила Гарри, и ее призыв отпустить Гермиону, отозвались болью и стыдом. Стыдом за свою неспособность справиться с чувствами, которые, как оказалось, видел не только он сам, но и те, кто был рядом.

Он трансгрессировал прямо к дому Лавгудов. Переступив порог, Рон сразу всё понял. В доме было слишком тихо. Не просто тихо, как бывает вечером, а пусто, как в заброшенном здании. Не было привычных звуков — тихого бормотания Полумны над какой-нибудь книгой о существах, которых никто не видел, или позвякивания кристаллов, развешанных ею повсюду, или даже легкого запаха какой-нибудь ее стряпни. Была только тишина, которая давила на уши.

Его сердце пропустило удар.

— Полумна? — окликнул он, но голос прозвучал глухо в пустом пространстве. Никто не ответил.

Он прошел в гостиную. Там тоже было пусто. На столе не лежало разложенных пергаментов с ее заметками или недоделанной поделки.

С нарастающей тревогой он поднялся на второй этаж. Спальня. Дверь была приоткрыта. Он заглянул. Кровать аккуратно застелена. Мужчина подошел к комоду, где Полумна держала свои вещи — одежду, пару любимых кофт, коробку со странными украшениями. Открыл верхний ящик. Пусто. Пусто. Пусто. Вещей Полумны не было. Ничего не осталось.

Паника начала сдавливать грудь. Она ушла? Но куда? Почему?

На кровати, прямо посередине, сиротливо лежал конверт. Белый, без адреса. Просто конверт. Рон немного постоял над ним, рука дрожала, когда он протянул ее, чтобы взять письмо. Достал аккуратно сложенный лист пергамента. Знакомый, чуть неровный почерк Полумны.

Дрожащими пальцами он развернул письмо и начал читать:

«Рон…

Я бесконечно благодарна тебе за все, что ты сделал для моего отца и меня. Ты был рядом, когда мне это было нужнее всего, и я никогда этого не забуду.

Но чем дольше я нахожусь рядом с тобой, тем сильнее пропадаю. Мне кажется, что я становлюсь менее мной, когда пытаюсь быть… кем-то другим. А я не могу и не хочу быть второй. Не хочу быть просто заменой.

Я вижу, Рон. Вижу, как порой ты смотришь на меня. И в эти моменты… ты видишь не меня. Ты вспоминаешь её. И это медленно убивает меня. Я знаю, ты, может быть, сам этого не осознаешь до конца. Но я это чувствую и не могу оставаться там, где я лишь отражение кого-то другого в твоих глазах.

Я уезжаю. Мне предложили работу по моей специальности — помогать в изучении очень редких существ в одной далекой стране. Это то, что мне сейчас нужно. Свое место. Где я буду просто чудаковатой Полумной.

Я желаю тебе всего самого хорошего. Рон. Хочу, чтобы ты был счастлив, по-настоящему счастлив. Пусть даже это счастье будет не со мной.

С любовью,

Твоя Полумна.

Пергамент выпал из его рук и бесшумно опустился на пол. Рон сел на край кровати, которая еще хранила еле уловимый запах ее духов — чего-то легкого, цветочного. Он обхватил себя за плечи, пытаясь унять крупную дрожь, которая вдруг охватила все его тело.

Внутри все болело, кричало и медленно умирало. Слова Джинни… его собственный страх… и теперь письмо Полумны. Она видела. Все видела. Его неспособность отпустить Гермиону. Его колебания. В конечном счете она ушла и Рон не мог её в этом винить.

Неужели он все испортил? Своей глупостью, своей слепотой, своей трусостью перед собственными чувствами? Он только что потерял ее. Настоящую, удивительную Полумну, которая полюбила его со всеми недостатками. Потерял, потому что не смог отпустить призрак своей первой, неразделенной любви. Боль была такой острой, такой всепоглощающей.

Рон закрыл глаза и откинулся на кровать. В тишине пустой спальни звучал только шум его собственного сбивчивого дыхания и безмолвный крик в его душе. Он потерял ее.