И солнце взойдет над озерами (джен)

2 декада весны, 400 г. Р.Э., Озерный остров

Красно-рыжие искры срывались с потрескивающего дерева, дым резал глаза, а дуновения прохладного ветра не могли остудить расходящийся от костров жар. Слишком много костров для небольшого крепостного двора. И слишком мало собравшихся вокруг них людей. Фаах Аю стоял неподвижно и не замечал ни оседающих на камзоле искр, ни их бледных подобий — догорающих исходов не сделанных шагов и не сказанных слов. Он мог бы… Но Фаах Аю не делал ровным счетом ничего, и искры с тихим шипением гасли, едва коснувшись земли. Рядом с ним стоял Эше Кью, и взгляд его блуждал где-то за пределами зыбкого марева дрожащего от жара воздуха.

— Вы удовлетворены? — Фаах Аю первым нарушил молчание, и льяттец медленно повернулся. Лицо его казалось таким же безучастно застывшим, как резные изображения носовых корабельных фигур.

— А вы?

Аю неопределенно повел плечом. Этим вопросом он задавался с самого возвращения после штурма Священных озер. Было ли это победой? Им удалось захватить Избранницу Хау’Эшс и лишить островитян самых опасных защитников — Хранителей озер, но старик Призыватель и большая часть жителей опять растворилась в лесах. Они не успели толком проверить храмовые пещеры сразу, а потом в этом не было уже никакого смысла. И разве победителям требуется так много погребальных костров? Фаах Аю считал их, сбивался со счета и начинал заново. В самом начале — Аю теперь казалось, что это было невероятно давно — он сказал Лаар Исаю, что дойдет до самого конца. Нитям ничего не стоило подсказать путь. Но ни одна из них не говорила о цене. О ледяной хватке смыкающихся исходов и моменте осознания, что одна из замерших над пропастью нитей — твоя. Нити вели к избранной цели, но не обещали, что он увидит ее достижение. И молчали о том, что останется позади. Аю моргнул и, спасаясь от слишком едкого дыма, запрокинул голову вверх — к алому, по-весеннему чистому небу. Он никогда не задумывался, что у неба и крови один цвет. Как и у траурных лент, парадных плащей паладинов и алой черты фаахского герба. Фаах Аю всегда считал, что Иссат отчертил ее кровью, и не думал, что это могло быть небом. Каждый сам избирает цвета для своего щита. Нити могут подсказать путь, но следовать ему или нет — только его право.

— Не совсем, — Аю посмотрел на Эше Кью, в тайне радуясь, что дым ему больше не мешает. — Осталось еще несколько… нюансов.

* * *

Элама сидела неподвижно. Тонкий световой луч, льющийся из узкого высокого окна, падал на ее лежащие поверх покрывала ладони. Она смотрела на них — обнаженные, лишенные пестрых браслетов и оберегов, перевязанные вместо них тонким белым полотном. Вся она сейчас была этим белым полотном, укрывшим подаренные лестницей Хау’Эшс ушибы, синяки и ссадины. Белое полотно пахло горчинкой и слабым сладковатым запахом меда, что иногда собирали высоко в горах. Горький запах Элама не знала, и в нем не было ни одной нотки знакомых ей трав. Элама смутно помнила руки, что обтирали ее тело чистой водой, шептали, покалывали медовой горечью и уносили боль. Расплетали волосы, снимали обереги, лишая ее каждой крупинки того, что делало раньше Эламой — Избранницей Хау’Эшс. Она зябко повела плечами. Тяжелые ткани чужаков окутывали плечи, но согреться под ними никак не получалось. Эламе казалось — в каменной крепости холоднее, чем в самых глубоких пещерах под крыльями Хау’Эшс.

Элама посмотрела на дверь — выход закрывали не привычные ей пестрые занавеси с вплетенными в них перьями и камнями, а плотное дерево, каким-то образом движущееся в камне. Крепкое, закрытое таким же крепким и хитрым замком. Ее назвали гостьей, но разве гости не могут ходить, где им вздумается? В храме Хау’Эшс гостей не слишком приветствовали, но, кажется, у чужаков не было священных крокодилов или чего-то подобного. Когда Элама спросила — та женщина в красных одеждах со скрытым золотом лицом долго смеялась. «Дитя мое, — сказала она, — Тан не нуждается в жертвах, а рука его простерта над всеми, кто того пожелает. Он любит своих детей и слышит их зов всегда и везде. Разве мы построили в этих землях хоть один храм? Тан пришел с нами и с каждым из нас. Мы и есть его дом. Весь мир его дом, ибо он сотворил его». Элама не стала спорить — она пила принесенный отвар и чувствовала, как с каждым глотком отступает накрывшая ее после падения храма Хау’Эшс лихорадка. Он избавлял от неприятного жара ее тело, но не мог ни наполнить, ни согреть, ни сделать что-то с тем, что выстуживало ее изнутри.

Элама не слышала шагов — толстые стены не пропускали звуков, не рождали эха. Она сидела в них будто отрезанная от всего мира. Будто вновь оказалась в пещерах Хау’Эшс, где с ней не было ничего, кроме того, что таилось внутри. Пусть сейчас ее не окружала темнота, но Элама давно не нуждалась в ней, чтобы слышать саму себя. Тихо щелкнул замок — первое свидетельство того, что скоро ее тишина закончится. Элама смотрела на открывающуюся дверь, слушала шорох одежд. Духовная Сестра. Но как бы чужачка ни называла себя, она точно была жрицей. Не очень сильной — вряд ли она поднялась бы выше девы, заплетающей волосы Избраннице, но ее точно взяли бы танцевать для Хау’Эшс.

— Мертвые. Что вы сделали с ними? — голос Эламы, еще сиплый, такой, что каждый звук отзывался болью в отметинах чужих рук на горле, разорвал уже почти привычный ритм звуков: позвякивание посуды, шелест сменяемых на новые белых повязок.

— Огонь принял всех. У них будет шанс попробовать еще раз, — голос Духовной Сестры тек вязкими медовыми каплями. Элама закрыла глаза. Мертвых надлежало вернуть Хау’Эшс. Отнести в дальние пещеры к самому сердцу гор, чтобы их кости стали его плотью, а головы засушить и украсить ими жилища. Нет более надежных стражей, чем воины Хау’Эшс. Живые или мертвые, они хранили покой великих Озер. Она не знала, что станет с теми, чью плоть пожрал огонь и разнес ветер. Останутся ли они вечно неприкаянными, как гонимые ветром листья, неспособные найти дома и приюта, или вовсе растворятся в безжалостном пламени, перестав существовать? Как все, что исчезли в бело-серых пустых камнях.

— Мертвые заботят вас больше живых? — голос небесным лезвием разорвал вновь окутавшую Эламу тишину. Она вздрогнула и обернулась ко входу. Раньше Элама всегда знала, кто и когда придет к ней. Она не спрятала руки под покрывало, только выпрямилась сильнее, так что болезненно закололо сведенные лопатки.

— Господин иерарх, я бы не хотела, чтобы вы тревожили мою пациентку, — Духовная Сестра не обернулась, но в мягком доброжелательном голосе было нечто такое, что Элама ее послушалась бы. Даже если совсем не хотела того.

— Ну что вы, сестра Тае, — он улыбался. Совсем как тогда — одними губами, не сводя с нее прозрачных, как озера, глаз, с пляшущими в них фиолетовыми бликами. Священные крокодилы так же внимательно разглядывали тех, кому суждено стать их пищей. Белый призрак. Элама так и не запомнила имени. Или не слышала его? — Мы просто немного побеседуем с нашей гостьей. О живых. И о мертвых. Неопределенность и волнение влияют на выздоровление так же дурно, как сама болезнь. Вы со мной согласны, Избранница?

— Я больше не Избранница, — Элама с трудом вытолкнула слова из горла. Они отозвались болью — каждым синяком и ступенькой бесконечной лестницы Хау’Эшс. Тело помнило их все до единой.

— Это действительно необходимо? — Духовная Сестра поднялась. Высокая фигура в темно-красном теперь загораживала Эламу от Белого призрака. Она прикрыла глаза, пользуясь передышкой, собирая разум, как делала когда-то давно, когда готовилась овладеть духами сезонов и своенравными птичьими голосами. Разговор состоится. Даже если все вокруг рухнет в один миг. Элама видела его, как если бы он уже отразился в Священных озерах.

— Да, — он тоже знал это. Дверь тихо хлопнула, затворяясь за Духовной Сестрой. Элама вслушивалась в шорох одежд, скрип пододвигаемого стула. Чувствовала легкое, как птичье перо, касание чужих духов. Они касались ее невесомыми паутинками, исчезали и возвращались снова.

— Я больше не Избранница Хау’Эшс, — Элама открыла глаза, и голос ее вновь звучал так, будто вокруг была лишь бесконечная гладь Священных Озер. Ты не получишь ничего из того, что хочешь.

— Вот как? — он сидел, закинув ногу на ногу и сцепив кисти вокруг колена так, что они полностью скрылись под белой, похожей на клочья узорной морской пены, тканью. — Но если не вы, то кто? Кто предскажет вашему народу погоду, благословит родившихся и проводит мертвых? Кто даст им имена, скажет, когда пришло время сеять зерно и собирать урожай? Укажет тропы и лучшие места для охоты? Расскажет, что значат рисунки на стенах и узлы на тканях?

Голос звучал и звучал, вонзался в голову мелкими птичьими клювами и жалящим жужжанием пчел, что хранили мед на отвесных горных склонах. Не каждый мог собрать его. Он знал о ней так много, будто наблюдал сквозь пустые глазницы сушеных голов в храмовом зале. Нет, не он. Духи, что танцевали в фиолетовых бликах. Шептали его устами и смотрели глазами.

Люди привыкли к голосу Священных озер. Элама знала это, как знала и то, что нового голоса у них не будет: огонь, принесенный чужаками, уничтожил часть древних пещер, где проходило Испытание Хау’Эшс, и никто не знал, существует ли там путь, который под силу найти Избраннику. И пусть даже он был — кто споет ему все песни, научит голосу ветров и шелесту воды? Призыватели знали многие тайны, но еще больше Избранники оставляли для себя. Столько же, сколько она, знал только Элар. Нет, Ралэ. Так он назвал себя. Элар умер, а Элама поняла это слишком поздно. Она стиснула пальцы, ощущая, как в груди сквозь пепел пробивается первая колючая искра.

— Зачем ты говоришь мне все это? Разве не ваш огонь уничтожил все?

— А разве не по твоей указке проклятое пламя гуляло на побережье, сыпались камни, а каждый куст стрелял ядом? Но даже несмотря на это, — он подался вперед, резко сокращая расстояние между ними, застывая в странной и неустойчивой позе, — наша ли рука сбросила тебя вниз, Избранница?

— Я… — Элама застыла, но тут же встряхнула головой, жалея, что в ее волосах больше нет бусин, способных своим перезвоном распугать чужих духов, — мы не звали вас на свою землю.

— Но мы пришли, — он вновь отодвинулся, и больше Элама не видела фиолетовых искр и духов, — и это уже не изменить. Ничего не станет, как было, но в ваших силах еще выбрать, как будет.

Кончики пальцев похолодели. Элама слышала слова, но они звучали будто эхо совсем других слов, смутных и неразборчивых, но ставших вдруг ближе и реальнее, чем сказанные рядом:

— Солнцу все равно, что освещать: цветущий сад или выжженную равнину, — повторила она за кем-то, ломая и царапая горло непривычно звучащими словами.

— Но в наших силах выбирать, на что же падет его свет, — он подхватил фразу легко, будто что-то давно знакомое. Элама только сейчас поняла, что говорит Белый Призрак почти так же странно, как та женщина из видения.

— Вы можете проявить гордость и упрямство, но думаете ли вы, Элама, кто и чем будет за него платить? Терпение Иерархии не безгранично, а разговаривать с глухим — развлечение неприятное и бессмысленное. И тогда разговоры закончатся, — он вновь улыбнулся. И на этот раз Элама жалела, что не видит за этой улыбкой привычной пустоты. Белый зверь оставлял кровавые следы на сиреневой ткани, а воды бежали вниз небесной киноварью, пока все не заволокла белая сухая пыль. Видение рассеялось, оставив за собой только колкий озерный холод.

— Вы… правда… готовы? — говорить стало неожиданно трудно, будто все горло забилось привидевшейся белой пылью. Как на той площади. Элама подалась вперед, не обращая внимания на сотрясающую ее дрожь, стремясь только понять и почувствовать — чем было ее видение: рябь, что рассеется, стоит отвести взгляд, или глубинное течение, способное вырвать из своих гнезд огромные валуны.

— Я дал одно обещание, и я планирую его выполнить. Остальное — только ваш выбор.

— Но люди…

— Люди у Иерархии найдутся, — он легко дернул плечом, — всегда будут те, кто готов шагнуть в неизвестность. Попытать удачу на новой земле, построить собственный кусочек счастья.

Не течение. Камнепад, разрушающий старое и прокладывающий новое русло реки. Но будет ли проходящая камни вода той же, что не касалась их? Будет ли она помнить, какой могла быть?

— Вы не оставляете выбора, — Элама закрыла глаза, тяжело откидываясь на мягкие подушки. Впрочем, прикосновение ткани к коже она сейчас не ощущала.

— Выбор — это не всегда что-то хорошее и что-то плохое. Гордость же капитал не менее ценный, чем жизнь. Да и цена вполне подходящая. Так что вы выберете, Избранница?

— Меня больше никто не услышит. Мое слово не имеет значения, — она открыла глаза, ощущая, как пепел вновь закрывает все внутри, возвращая такое желанное сейчас спокойствие.

— У них нет никого, кроме вас, а услышать хоть кого-нибудь они захотят. Это естественно. А если я не прав — разве это будет иметь значение?

Но если они не услышат меня, ты поймешь, кого они будут слушать. Найдешь новую цель. Должна ли она…

— А что выбрали вы? — Элама хмурилась, будто из-под ее взгляда ускользало что-то неуловимое. Рябь на глади Священных Озер.

— Разве не очевидно? — он протянул руку, и белые пенные клочья ткани соскользнули вниз, обнажая фиолетовые камни. Скованные духи все еще бились в них. Какие бы камни ни прошла вода — она остается водой. А любая вода когда-нибудь достигнет другой воды.

— Мы скажем слова, — Элама вытянула руку вперед.

— И ты произнесешь те слова, что я укажу, в том месте, что я назову, — он накрыл ее руку свой, и Элама вздрогнула: она ждала холода, но коснувшиеся ее пальцы оказались удивительно теплыми. Живыми.

— Но ни одно мое слово не коснется тех, кто не служит Хау’Эшс, — пепел никуда не исчез, но искр сквозь него пробивалось все больше. Был только один способ погасить некоторые из них.

— Это единственное условие?

Элама кивнула. Осталось только одно.

— У тебя есть имя, Призрак?

— Фаах Аю.

Хлопка двери Элама не слышала. Она смотрела на свои руки, еще хранящие тепло чужого касания. Белый Дух, которого настигло копье Гайи, тоже звался Фаах Аю. Кому же она пообещала свое слово?

Солнечные лучи, светящие в узкие бойницы, полосами расчерчивали крепостной коридор. Светлые, темные… Ию следил, как они то удлинялись, достигая противоположной стены, то истончались, погружая все вокруг в темноту, то вдруг вспыхивали особенно ярко, так что коридорные тени лишь пугливо жались по углам. Сиаальская крепость была совсем другой — там теней боялись много больше, чем слишком широких оконных проемов. Да и Несотворенные не тот противник, которого действительно могут удержать стены. Только вера. В собственные силы, в плечо того, кто стоит в строю вместе с тобой. Так говорили. Фалве Ию — верил. Острова казались совсем другими: тени оставались просто тенями, а получивший под ребра копье противник умирал, а не пытался вырвать тебе когтями горло, пока его не останавливала еще пара копий. Если везло, и этого оказывалось достаточно. Но, только пробившись к самому сердцу озер, Ию понял — почувствовал до самых костей, что в действительности значит вера. В своих товарищей — в их способность подняться так высоко, как только возможно. Нужно лишь проложить дорогу. В собственные силы — когда не остается никаких сомнений, получится или нет. Нельзя, чтобы не получилось. Нельзя подвести доверившихся.

Ию отвлекся от игры солнечного света и посмотрел на дверь госпиталя. Одного из двух, что теперь были в крепости. Палат им потребовалось больше, чем спален, но все же много меньше, чем погребальных костров. Он зажмурился, пытаясь отогнать подальше слишком навязчивые мысли, но под веками будто поднималась взвесь — тяжелая пелена имен и видений, что возникали, стоило на мгновение вынырнуть из череды обыденных дел, которых в опустевшей крепости оказалось благословенно много.

Голову разрывает далеким воющим звоном — и сквозь пятна в глазах виден только покрытый пылью доспех, медленно и неотвратимо прорастающий красным, будто сквозь сталь цветком распускалось небо. Кружатся и опадают зеленые листья. Пустота, что рождается там, где всего секунду назад ощущалось тепло чужого плеча. И так много тех, кого отыскали только по ошметкам небесных плащей — вытащили из-под камней и темных, как тени Несотворенных, тел дикарей. У Шессах Лею волосы — белые, как первый снег, как у всех, слишком часто роднившихся с Фаах, и алое на них смотрится чудовищно неправильно. Аю уже давно следовало быть в крепости вместе с льяттцами, но как же хорошо, что Ию чувствовал его всем развернутым Покровом, который никак не мог опустить, как не мог разжать сцепленные на чужом предплечье пальцы, что ему совершенно не нужно наклоняться, погружаться пальцами в красное и пытаться рассмотреть черты изуродованного до неузнаваемости лица. На погребальном костре лицо Шессах Лею милосердно укрывало полотно, а потом огонь очистил и воссоединил с Таном всех.

Скрипнула деревянная дверь. Широкое полотно срезало игривые световые полосы, Ию встрепенулся, шагнул вперед, всматриваясь в лицо Аю, и беззвучно подавился всеми готовящимися сорваться с губ вопросами. Краем глаза он видел, как сорвалась с подрагивающих пальцев дверь, которую едва успела подхватить Духовная Сестра, скользнувшая обратно в госпиталь. Он видел, как Аю слепо шагает вперед, натыкается на стену и замирает, привалившись к ней лбом. Ию много раз видел, как с лица Фаах Аю исчезает высокомерная маска всезнающего аристократа и глаза зажигаются живыми огоньками, но никогда не видел, чтобы вместе с ней будто растворилось само лицо, теряя разом все краски, кроме болезненной серости.

— Она мне поверила, — Ию не понял, заметил ли Аю его приближение или говорил сам с собой, так тихо и надтреснуто звучал его голос. — Представляешь? — Аю оттолкнулся от стены, разворачиваясь и опираясь на нее спиной. — Поверила… — он едва слышно рассмеялся, и теперь смотрел прямо на Ию, пугая уже не серостью, а ярким, лихорадочным румянцем и незнакомо безумным блеском глаз. — А знаешь, что это значит, Ию? Что я действительно… я мог…

— Аю, — Ию понятия не имел, что Аю мог наговорить островной колдунье, хоть и не сомневался, что его друг был ужасно убедительным. — Аю! — повторил он громче, осознавая, что если Аю его и видит, то совершенно точно не слышит.

— Я, оказывается, такое чудовище… — Аю болезненно улыбнулся и закрыл глаза, словно не желал видеть, что последует за его словами.

— Все закончится. Ты сам сказал — все закончится, — повторил Ию тихо. Золотистое полотно Покрова развернулось вокруг них, даря мягкое тепло.

* * *

Утром небо затянуло плотными облаками, сквозь которые едва пробивался сероватый солнечный свет. Фаах Аю без всяких нитей чувствовал, как они набухают тяжелыми дождевыми каплями, готовыми в любой момент сорваться вниз. Ию рассказывал, что местные дожди могли тянуться неделями и лить так, будто хотели смыть крепость к самому побережью. Этого было достаточно, чтобы Аю счел разумным совет Шиан Талаю и остался в крепости. Но нити пели об утекающем времени, и одного дождя было недостаточно, чтобы игнорировать их голос. Фаах Аю отправился бы к озерам, даже если бы ему пришлось ехать одному. Впрочем, ни одна из нитей не обещала подобного исхода. А голоса Шиан Талаю не хватало, чтобы возразить всерьез. Пусть он и выделил ему в сопровождение всего пять рыцарей. Больше в крепости было не наскрести.

Элама смутно помнила: она была еще совсем девочкой, только вплетшей в волосы первую бусину, когда решила увидеть соленую воду. Око Хау’Эшс еще не взошло над озерами, и мир был полон туманной пелены. Она тонула в ней и не могла угадать — идет ли или еще спит на теплой тросниковой циновке, убаюканная песней Лояма о соленой воде. Его и тогда звали старым, а Элама не могла представить, как вода, такая сладкая в родниках и озерах, может быть горькой, как слезы. Да и откуда возьмется столько слез, что зальют мир до самого края, как говорил Лоям? Мир скрыт слезами, и только земля под крыльями Хау’Эшс свободна от них. Так было раньше.

Око Хау’Эшс давно стояло высоко в небе, но Элама даже не ощущала его света за густой туманной пеленой. Только одна за другой стучали по широким листьям крупные дождевые капли. Она поймала одну ладонью и поднесла к губам. Элама ждала, что теперь небо и на них прольет свою соль, но дождь оставался просто дождем. Она спрятала руку под широкое покрывало, укрывавшее ее с головой то ли от погоды, то ли от зорких лесных глаз. Элама не звала к себе взглядов, не пела прячущимся в листве птицам. Не хотела, чтобы кто-то слышал ее. Ни одно из слов, которым суждено прозвучать. И может быть тогда… Но стоило поднять глаза — и взгляд натыкался на Белого Призрака, Элама не могла решиться даже в мыслях назвать его именем, что носил Белый дух. Туманная пелена глушила шаги, обманывала глаза, скрадывая очертания, и ей вновь казалось, что существо перед ней лишено плоти и крови. На его голове не было покрывала, но дождевые капли не касались белых волос, стекали по тончайшим золотым перьям, что укрывали Белого Призрака целиком. Перья складывались в крылья, кружились вокруг отряда пыльцой золотистых медовых духов, и Элама чувствовала — ни один лесной страх не потревожит их, а таящиеся в камнях и листьях духи не понесут вести, лишь глубже забьются в свои норы. Не направляемые песней духи страшились медовых касаний.

Элама закрыла глаза. Шелест дождя окутывал сознание, но она все равно чувствовала, как тропа плавно поднимается вверх, как шуршит эхо каменных ступеней и плещется внизу озерная вода. Здесь. Она не говорила ни слова, но духи Белого Призрака словно знали, где слово Избранницы Хау’Эшс услышит весь мир. Где не будет шанса отступить и отступиться. Когда-то на узкую площадку Змеиного Гребня над озерной водой Элама вышла из пещер Хау’Эшс. Здесь ее назвали Избранницей. Здесь она говорила голосом Хау’Эшс. Здесь ее сердце остановилось в ту ночь. Элама обернулась: высокая крыша Верхнего Храма Хау’Эшс рухнула, но пара колонн еще удерживала свод. Дождь милосердно смывал гарь и копоть с развалин Серединного храма. Не существовало больше широкой площадки, где она танцевала совсем недавно, предвещая победу Небесного Змея над Подземным, а над Священными водами не перекликались птичьими голосами Хранители Озер. Только острые глаза духов все так же невидимыми коготками царапали кожу. Духи ждали.

— Пора, Избранница, — легко подхваченный золотыми крыльями Белый Призрак спешился, сбросил кому-то на руки свое покрывало. Элама смотрела, как с каждым шагом с него стекают чужие духи-перья, а его собственные сиреневой дымкой смешиваются с дождевой пеленой. Она будто со стороны видела, как ее голова дернулась вверх-вниз, а потом первой поднялась на Змеиный Гребень.

Без Покрова тело мгновенно пронзило промозглой сыростью. Фаах Аю не позволил себе поежиться: ему казалось, он чувствует взгляды. Чьи-то глаза следили за ним, и их было много больше, чем поднявшихся к озерным вершинам людей. Он чувствовал что-то похожее, едва ступив на берег Озерного острова, но тогда смутное ощущение быстро затерялось в ворохе других. Сейчас это не имело значения. Он поднялся вслед за Избранницей Хау’Эшс на узкий, протянувшийся над озером карниз. Порывы ветра ударили в лицо, снося капли превратившегося в мелкую морось дождя. Далеко внизу едва виднелись скрытые туманом озера. На мгновение Аю показалось, что он отрезан от всего мира и вокруг остались только острые вершины гор, а под ногами клубятся облака. Много выше, чем надлежало людям. Но вот Элама заговорила, и Аю целиком сосредоточился на ее словах: пусть он и получил обещание, а текст перед выездом был повторен несколько раз, но слишком многое зависело от сказанного здесь и сейчас. Одно неверное слово...

— Я не нанесу ни смертельной раны, ни увечья, ни иного оскорбления тела и всего, чего касается дух твой и тех, кто носит твой знак, пока ты и все, кто носит твой знак, будут поступать так же. А если нарушит кто сказанное — с моей ли, с твоей стороны, то судить его будут одинаковым словом и так, чтобы слышали все.

С формулировками пришлось повозиться: Элама искренне не понимала, как можно обещать что-то такому далекому предмету, как Святая Иерархия Тан, да еще и не являющемуся живым существом. Принимать же обещания от имени Тана поостерегся уже сам Фаах Аю: все же в глазах Святого города фамилия не делала его ни Первым, ни даже одним из Высших Иерархов. По счастью, в глазах островов его знаком было десятилучевое солнце Иерархии, а не фаахская гербовая куница. Канцелярии придется удовлетвориться этим.

— Я позволю тебе и тем, кто носит твой знак, войти в любое место, куда залетает ветер, затекают воды и проникает взор Хау’Эшс, и взять дары его, если это не причинит вреда мне, а дары будут разделены на всех, — голос Избранницы Хау’Эшс сносил ветер, Аю не слышал его, но одновременно слышал каждое сказанное слово, гибкой нитью ложащееся в новый узор. Так будет. Элама повысила голос, будто пыталась перекричать ветер, сорвавший плащ с ее плеч:

— Я позволю тебе и тем, кто носит твой знак, говорить со мной и не буду чинить препятствий, если кто-то захочет услышать твой голос и носить твой знак, пока будет звучать мой голос и я буду называть имена рождающихся под светом Хау’Эшс.

Она шагнула на самый край карниза, протянув Аю руку, готовясь скрепить соглашение. Ветер толкнул ее в грудь, грозя сбросить с карниза, но Фаах Аю уже крепко держал Избранницу Хау’Эшс. Она явственно вздрогнула, но продолжила, обернувшись к озерам, будто обращала последние слова к кому-то другому, кто мог слышать ее:

— Так моими устами говорит Хау’Эшс, и все, кто следует ему, последуют его словам, а над иными не будет ни закона, ни защиты.

— Так будет. Тан услышал твои слова.

Нити вились успокаивающими спиралями, поднимались вверх штормовыми волнами, предвещая тысячу и еще один совершенно невозможный исход, плелись несказанными словами, трепетали, замирая в ожидании, и ложились одна на другую толстыми канатами сорвавшихся с губ клятв.

Над их головами медленно расходились тучи. Солнечный свет широкой волной изливался в просветы, сверкал на водной глади озер, в которой киноварью отражалось небо.