На озере (гет)

Возвращаться домой засветло, тем более зимой, Штольману было очень непривычно. Не было ни тёмной, как колодец, подворотни, ни светящихся окон. Яков взбежал по лестнице и, к своему удивлению, обнаружил дверь в квартиру приоткрытой, а на лестничной площадке — детскую коляску, с большим трудом купленную для Платона полтора года назад с рук. Коляска, уже тогда видавшая виды, тем не менее была настоящим сокровищем, и оставлять её на лестнице без присмотра не следовало. Впрочем, скажи Яков такое маме, услышал бы в ответ, что у него просто профдеформация, а у них в подъезде воров нет.

Из квартиры пахло жареной картошкой и почему-то подгоревшим молоком, видимо, дверь открыли ещё и для проветривания. Штольман потоптался на лестнице, отряхивая ботинки, и в этот момент до него из квартиры донёсся мамин голос и заливистый детский смех. Он прислушался, надеясь услышать и Асю, но увы. Яков тихо вошёл, снял шинель и форменную шапку и заглянул на кухню. Платон, сидя в своём стульчике, радостно отмахивался от атаковавшей его с разных сторон ложки. Впрочем, ложка была пуста, как и тарелка на столе перед сыном — похоже, Штольман застал самый конец кормления.

— Привет, мам, — сказал он с улыбкой.

Анастасия Андреевна обернулась, глаза сверкнули молодо и радостно.

— Платон Яковлевич, вы только посмотрите, кто пришёл!

— Па-па-па, — на удивление чётко произнёс сын.

— Правильно, — одобрила мама. — Слогов пока больше, чем надо, но мы ещё считать не умеем, нам бы говорить научиться... Что так рано, Яша? Что-нибудь случилось?

— Случилось, — кивнул Штольман. — Банду поймали, приезжало высокое начальство выражать благодарность, даже премию обещало, а после всех, кто не на дежурстве, внезапно отпустили по домам.

— Действительно, внезапно, — согласилась мать.

— Мам, а где Ася? — спросил он. То, что жена не вышла на звук его голоса, было очень странно.

— Ма-ма, — заявил Платон. — Ма-ма-ма!

— Почти идеально, Тошка, ты сегодня мой герой, — отозвалась Анастасия Андреевна. — А Августа в магазин пошла. У нас молоко убежало, на кашу ещё хватило, а на завтра ничего не осталось... Надо же, она тебя целыми днями ждёт, а тут ты пришёл в кои-то веки рано, а её нет. Ну, ничего, сейчас прибежит, будет ей сюрприз, — добавила мать с задумчивой улыбкой. — А знаете что, Платон Яковлевич? Давайте мы с вами, наверное, сегодня подольше погуляем. Мы давно к Сальниковым не заходили, а у Тани как раз сегодня тоже выходной...

— Мама, — остановил её Штольман, — что значит "целыми днями ждёт"?

— То и значит, Яша, — вздохнула мать. — Ждёт, прислушивается к шагам на лестнице, то и дело подходит к окну. И не имеет значения, что ты почти никогда не приходишь раньше восьми. Она не может не ждать. Ничего не поделаешь, ты женился на женщине, которой ты нужен как солнечный свет. Не в переносном, в прямом смысле... Пойдём одеваться, Тошка.

Мать поднялась, ловко извлекла Платона из стульчика и понесла его в детскую. Собственно, это была её собственная комната, которую она уступила внуку, как только тому исполнился год, и перебралась на диван в гостиную, отмахнувшись от всех возражений. Если Анастасия Андреевна Штольман что-то решала, спорить с ней было бесполезно. В детской она определила Платона в кроватку, а сама в задумчивости остановилась рядом.

— Мама, ты что-то ещё хочешь мне сказать? — спросил Яков.

— Нет, — покачала она головой, — но, кажется, ты хочешь что-то у меня спросить.

— Вы так и не поладили с Асей по-настоящему?

— Яша, в том мире, в котором живёт твоя жена, для меня пока места нет, — Мать виновато развела руками. — Это не обидно, потому что там нет места вообще ни для кого, кроме тебя и Платона. Это очень маленький мир, наверное, уютный, но только для троих... Я не прекращаю попыток приобщиться, но за полтора года я смогла добиться только того, что Августа больше не сходит с ума от беспокойства, оставляя со мной Тошку на пару минут или даже на пару часов.

— Мама, Ася действительно недоверчива, но...

— ... это не её вина, — закончила за него мать. — Я понимаю, Яков, я всё понимаю. Я тридцать пять лет работаю с обездоленными детьми. Я всякое видела — детские души, израненные потерей близких, беспризорничеством, насилием, войной. Твоя Ася, конечно, уже не ребёнок, но и в её душе... Я чуть не сказала сейчас, что там нет живого места, но это не так. Живое там есть — благодаря тебе и для тебя. Только для тебя, для вас с Платоном. И это означает, сынок, что тебе стоять за всех — за всех, кого она потеряла и кого не нашла.

— Я понимаю, — сказал серьёзно Штольман.

Анастасия Андреевна шагнула ближе, заглянула ему в глаза снизу вверх.

— Мне кажется, всё-таки не совсем... Я не буду говорить тебе сейчас, что ты за неё отвечаешь — мужчины в нашей семье и так чувствуют себя ответственными за всё и вся. Не буду говорить, что ты должен её беречь — никто лучше тебя не знает, сколько в Августе силы при обманчивой внешней хрупкости, и насколько она уязвима при всей своей силе. Я скажу тебе, что ты должен беречь себя самого — ты не можешь позволить себе уйти в сорок пять, как твой отец, потому что тогда твоя Ася уйдёт в тридцать.

Штольман буквально остолбенел.

— Мама, тебе не кажется, что это чересчур? — кое-как выговорил он, вновь обретя дар речи.

— Яша, я бы хотела ошибаться... — Она развела руками, тяжело вздохнула, оглянулась, взяла с кресла пуховую шаль, подарок отца, накинула её на плечи и отошла к окну.

— Ба? — позвал Платон, целеустремлённо прошагал вдоль кроватки как можно ближе к окну и повторил растерянно: — Ба?

Якову показалось, что сын сейчас расплачется, хотя это было на него не слишком похоже. Штольман наклонился и взял мальчишку на руки, поцеловал в пахнущую молоком и счастьем щёку. Закончилось это, как заканчивалось всегда: проворная детская ручка немедленно ухватила его за волосы где-то над ухом. Зато на душе полегчало, и он с ребёнком на руках подошёл к матери. Анастасия Андреевна тут же обернулась и улыбнулась им обоим — немного грустно, но светло.

— Ты прости меня, сынок, наверное, я и в самом деле перегнула палку... — повинилась она. — Просто в жизни Августы нет совершенно никакого другого смысла, кроме тебя и Платона, — Тут мама по очереди погладила сына и внука по головам, при этом одним неуловимым движением высвободив Якову волосы и перехватив Платонов кулачок. — Всё остальное ей не нужно, мешает или даже представляет опасность. Но ты очень её любишь, ты умный, сильный и добрый... — При слове "добрый" Яков криво усмехнулся. — ... так что, может быть, у тебя и получится как-то всё это изменить. Задача, достойная Штольмана. А я помогу, чем могу...

Этот разговор с матерью Штольман снова и снова вспоминал в семидесятом. Здоровье тогда восстанавливалось медленно и было время подумать о разном. Прийдя в себя и в первый раз после этого увидев Августу, он испугался так, что совершенно прояснилось сознание несмотря на все медикаменты. Не было в любимом лице больше ни жизни, ни красок, даже глаза будто поблекли, и радость в этих глазах была какая-то несмелая, неверящая. Улучив первую же возможность, спросил у Платона, что с матерью, и услышал в ответ шёпотом: "Не спит совсем..." Как же он рвался тогда в нормальную палату из чёртовой реанимации, чтобы иметь возможность быть с ней подольше! В первый раз в той самой палате, которую он делил ещё с тремя прооперированными пациентами, Ася, никогда при чужих свои чувства не демонстрировавшая, вдруг замолчала посреди разговора, сжала двумя руками его ладонь до боли да и уткнулась лицом ему в плечо. Плакала молча, даже не вздагивая, он только и понял, что плачет, когда намок воротник пижамы. Штольман тогда даже обнять жену не мог из-за капельницы, только пальцы гладить и зубами скрипеть.

Проблемы со сном у Аси после того серьёзные случились. Снотворное помогало плохо, да и злоупотреблять им было нельзя. Собственно, годы ещё засыпала она только в его присутствии. Штольман, всегда охотно и эффективно работавший по ночам, стал по возможности ложиться раньше. Искусство убаюкивания превзошёл в совершенстве, колыбельную переиначил: "Ach, mein liebes Augustchen, Augustchen, Augustchen! Schlaf, mein liebes Augustchen, alles ist vorbei..." Ася в начале даже ругала его: "Там совсем другой смысл!" Он только плечами пожимал: "У них другой, у нас — именно этот. Всё плохое закончилось, будем жить долго и счастливо". Если была срочная работа и лечь раньше не представлялось возможным, жена устраивалась в кабинете на диване с книжкой или вязанием. Когда он видел, что Ася засыпает или заснула, выключал верхний свет. Когда сам шёл спать далеко за полночь, относил её в постель на руках. Со временем и правда всё прошло, выровнялось, она уже могла поцеловать его на ночь, постоять минуту прижавшись, а потом в спальню уйти, но страх того, что тогда едва не случилось, остался в них обоих.

Сейчас же Ася спала рядом с ним крепко и сладко и даже улыбалась во сне, он очень давно такого не видел. И самому Якову Платоновичу было в этот момент хорошо и спокойно, хотя воспоминания о событиях семидесятого года к такому настроению вроде бы не располагали. Но было стойкое ощущение, что открывшиеся нынче обстоятельства словно подвели под той историей окончательную черту. "Всё прошло, всё...", как в старой песне. Потому, наверное, и улыбалась сейчас его любимая, оттого и блуждала улыбка по его собственному лицу. Начиналось что-то новое, и интуиция, которой он привык верить, утверждала, что всё к лучшему. Конечно, лёгкой жизни их семейству никогда и никто не обещал. К примеру, ещё предстояло как-то сообщить Августе о существовании дара Риммы Михайловны. Об Анне Викторовне и её способностях жена знала давно, но упорно считала эту историю красивой, но странной семейной легендой. Когда в своё время Штольман с матерью всё рассказали Платону и он всерьёз этой темой заинтересовался, Ася даже ворчала, что незачем мальчику голову морочить. Они не стали с ней спорить тогда, необходимости не было, а теперь дар вернулся в семью, так что придётся объяснять и доказывать. Впрочем, Римма Михайловна умела быть очень убедительной...

Мать с Платоном собрались гулять, Яков помог им снести во двор коляску, поел жареной картошки, а теперь с нетерпением ждал Асю. Ждать он не привык, уже через десять минут захотелось пойти встречать. Наконец в сгущающихся сумерках знакомая фигурка торопливо пересекла двор. Он открыл дверь ещё до того, как жена успела позвонить. Поймал счастливый изумлённый взгляд, перехватил сумку с продуктами, помог отряхнуть обувь. Целовать начал, кажется, уже на лестничной площадке. Ася смеялась, уворачивалась, твердила: "Я холодна...", но Яков всё равно не знал лучше способа её согреть. Она старалась как можно больше говорить с ним по-русски, словарный запас расширялся с головокружительной скоростью, но с окончаниями, конечно, ещё были проблемы.

— У вас не зима, — проговорила Ася, когда он, наконец, оторвался от её губ, помог ей снять цигейковую шубу и шапочку и взялся выпутывать её из пухового платка и двух шалей.

— У нас как раз зима! — рассмеялся Штольман.

— У вас не зима, — повторила она, — а как волк!

— Кусает за щёки? — Он смотрел в смеющиеся сияющие глаза и не мог насмотреться.

— Да! — сказала его Ася. — Якоб, почему ты дома? Где все?

— Я дома, потому что вдруг с работы отпустили, а мама ушла с Платоном гулять, сказала — надолго.

— Зачем надолго? — Августа нахмурилась.

— Потому что к Сальниковым хотела зайти. А волноваться не о чем, на обратном пути Володя наверняка их проводит, его тоже раньше отпустили...

— Зачем Володья? Лучше мы встречать... — попросила жена.

— Посмотрим, — сказал он. Штольман полагал, что в ближайшие несколько часов они будут очень заняты, а кроме того, в отличие от Аси, вполне доверял Володе. — Ты мне лучше скажи, где ты пропадала столько времени? Я заждался!

— Я в очередь стоять.

— За чем?

Ася задумалась:

— Я не помнить, как это называться.

— Ты стояла в очереди непонятно за чем? — изумился Штольман.

— Все стоять, и я тоже, — объяснила жена. — Это твёрдый, круглый и вкусно пахнуть...

— Асенька, это может быть всё что угодно! — Он опять её поцеловал, просто никак нельзя было удержаться.

— Я вспомнил, — сказала она, когда опять смогла говорить, — это из Тула, вот!

— Пряники? — догадался он наконец.

— Да, — обрадовалась она, — при-а-ники! Ты любить при-а-ники?

— Я люблю тебя, — сказал он, потому что совершенно невозможно было не сказать. — Но против пряников я тоже ничего не имею...

Любимые губы казались Якову сладкими всегда, но после того вечера он надолго сохранил к пряникам весьма тёплые чувства.

Примечания:

1. Яков Платонович переиначил, конечно же, австрийскую народную песню "Ах, мой милый Августин!". Песня эта, согласно легенде написанная в Вене во время эпидемии чумы 1678—1679 годов, претерпела удивительную трансформацию до популярной в немецкоязычном пространстве колыбельной. В варианте Штольмана Augustin заменён на Augustchen, уменьшительно-ласкательную форму от имени Августа. "Спи, моя любимая, всё прошло, всё..."

2. В СССР производство тульских пряников по сохранённым оригинальным рецептам возобновилось в 1954 году.