Химия (гет)

Примечания:

Do or die

Судебный процесс над Эдвардом стал событием национального масштаба. Впервые в истории США телевидение получило беспрецедентный доступ в зал суда, организовав прямую трансляцию процесса. Это был настоящий прорыв в освещении судебных разбирательств в США — до этого момента такое было немыслимо — судебные заседания оставались за закрытыми дверями для широкой публики. Общество, прикованное к экранам, следило за каждым слушанием, в напряжённом ожидании вердикта. Страна разделилась на два лагеря. Одни требовали жестокого наказания для «монстра», другие, потрясенные невероятной историей Эдварда, призывали к справедливости и милосердию. Первые полосы газет пестрели сенсационными заголовками, телевизионные студии превратились в арену споров — ток-шоу не умолкали ни днём, ни ночью, обсуждая "дело Руки-Ножницы".

Теперь, их общими усилиями, предстоял апелляционный суд — который, в глубине души, Джон считал практически предрешённым. Только один исход казался ему возможным — официальная передача Эдварда в руки науки. Простое, формальное подтверждение этого решения — это все, что требуется от суда. Слишком высоки ставки в этой игре, слишком велик соблазн перед наукой, чтобы вновь позволить предрассудкам встать на пути. Это сработает. Просто обязано сработать.

В лаборатории все уже собрались смотреть эфир в актовом зале, где воздух, казалось, звенел от напряжения и... острого, тревожного, почти болезненного любопытства. Джон все отлично понимал, но наверное только сейчас, обращаясь к собравшимся со вступительной речью, так остро почувствовал, как каждый в этом зале до конца осознает — в случае провала расплачиваться в одиночку придется именно ему. Он один примет весь удар на себя. И он улыбнулся этому болезненному чувству. В венах пульсировал адреналин, горячей волной растекаясь по телу.

— Джон? Твой спектакль, — не то с иронией, не то с сочувствием обратился к нему заместитель.

Джон только небрежно махнул рукой.

Когда он нанял Эдварду адвоката — это спорное, если не сказать отчаянное, да что там, шальное решение... Конечно же в лаборатории разгорелись споры, обсуждения, стоит ли вообще идти на этот шаг. Как это отразится на репутации всего университета? Искусственно созданный человек — да! Но в комплекте с убийством... Но тогда делать им было нечего. Джон убедительно аргументировал свою позицию. Вот тут он не хотел директивного "я сказал". Ему нужно было не принуждение, а единодушие, одобрение масс. Ему нужны были союзники в этом рискованном предприятии.

Сейчас он не хотел оставаться здесь, вместе со всеми, запершись у себя в кабинете. И не мог решить, смотреть прямой эфир или нет. Нервы были на пределе. Но, как бы ни противились натянутые струны внутри, он не мог не смотреть. Это было его сражение, его постановка — это было... Самой его жизнью? Он усмехнулся сам себе. Он не знал, где предел его... Безрассудства? Безумства? Как это только не окрестили. Он не знал этого — и возможно это незнание и пьянило больше всего. С Эдвардом он однозначно взял новую высоту. Но он слишком хорошо знал всю глубину этого странного, почти болезненного наслаждения этим ощущением остроты, балансируя на грани.

Джон уселся перед экраном, словно готовясь к хирургической операции.

Началось.

Камера скользила по залу суда, выхватывая детали: строгий профиль Картера, серые костюмы и тяжёлые взгляды на скамье присяжных, а в зале — напряжённые позы тех самых соседей. Их лица, выражающие смесь настороженности и пристального интереса, ощущались как судейские — они были не просто зрителями, а неким негласным судом, чей незримый вердикт висел в зале, создавая дополнительное давление в и без того тяжёлой атмосфере. И в центре этого официального спектакля — он, словно пойманная бабочка под стеклом. Единственное яркое пятно — как он приковывал взгляд, даже одетый в "их" одежду поверх своего диковинного костюма, выделяясь на фоне безликой толпы. Почти сказочное воплощалось в необычайной фигуре Эдварда. Бледность лица, обрамленного угольной чернотой волос — он словно был вырван со страниц готического романа, словно сошел с полотна старинного мастера. Джон видел его вот так третий раз в своей жизни — и невольное чувство трепета перед ним не отпускало.

Картер методично выстраивал картину событий, разворачивая перед присяжными весь контекст обстоятельств, предшествовавший трагедии. Алкоголь, который вовсю гулял в крови Джима в ту ночь, его склонность к агрессивным выпадам, подтвержденная свидетельскими показаниями не только Ким, постоянные провокации, оскорбления и насмешки в адрес Эдварда... Все эти темные стороны его личности, тщательно выведенные на свет, разрушали навязываемый образ невинной жертвы.

Неожиданно для публики, но ожидаемо для Джона, Картер вызвал нового свидетеля. Денни… Бывший друг Джима. Именно его появления и ждал Джон, едва заметно кивнув — Денни был их главным козырем, и теперь пришло время его сыграть. В его неуверенной походке, в опущенных глазах читалось явное нежелание быть здесь, словно его против воли вырвали из привычной жизни и бросили под строгий свет судебных прожекторов. Его показания стали ключевыми. Денни, с видимым внутренним преодолением, рассказал о том, как Ким бросила Джима в тот вечер, разбив его самолюбие, как они вдвоем изрядно выпили, и Джим явно перебрал, о его неконтролируемой ревности, распалившей чувство собственничества до точки кипения. Как сам Денни, сев пьяным за руль, чуть не сбил Кевина, а Эдвард бросился наперерез фургону в последний момент. Как Джим повторял страшные слова — "Я убью Эдварда!" Каждое его слово, произнесенное с тяжелым вздохом, звучало как приговор мертвому Джиму, как подтверждение правоты защиты.

Вот оно! Вот подтверждение всему! — торжествовало в душе Джона, волна ликования готова была захлестнуть его.

...Вот показания начала давать Ким. Как и в прошлый раз, собранная, но лицо... Словно застывшая маска, за которой, чувствовалось, бушует невидимый внутренний шторм. Видно, что каждое слово даётся ей с трудом. В глазах плескалась неподдельная боль и тень усталости, более глубокая, чем на прошлом процессе. Джон надеялся, что Картер хорошо поработал над ошибками — в прошлый раз ее сбили с толку эти каверзные, предвзятые вопросы прокурора.

Ким... Джон ежедневно держал руку на пульсе, связываясь с Картером, и однажды всплыла преинтересная деталь — тот нелепый взлом дома Джима... Пазл в голове Джона щелкнул, сложившись окончательно. Эдвард молчал о ней, упорно молчал всегда только о ней... У этой Ким оказались темные пятна в биографии. Сначала чуть не подвела Эдварда под монастырь — и он, наивный, доверчивый, жаждущий любви и принятия, готовый ради нее на все, пошел у нее на поводу, не понимая последствий, ведь по сути, он не знал, как устроен мир людей. А потом... влюбилась девочка. Джону Ким не нравилась, откровенно говоря. Не нравились эти провинциальные интриги. Но — она была незаменима как ключевой свидетель. И — сейчас она вела себя чертовски смело, этого Джон не мог не признать. А он уважал смелых людей.

Джон не отрываясь смотрел на присяжных, пытаясь уловить хоть малейшее изменение в их лицах. Казалось, вот сейчас, после всех этих аргументов, в тяжелом молчании, нависшем над залом, что-то неуловимо изменилось, зародилось то ощущение сомнения, неуверенности, которое было так необходимо. Казалось, сама атмосфера в зале суда наполнилась ощущением перелома…

По телу Джона пробежала лёгкая дрожь. Вот оно! Есть! Они слышат! В груди разгорался огонь предчувствия близкой победы.

...И вот наступил ещё один ключевой момент — настал черед Эдварда давать показания, которые, горячо верил Джон, наконец-то будут учтены.

Давай, не подведи... ради нас всех. Потерпи ещё немного, а дальше будет легче, — мысленно уговаривал он, затаив дыхание.

Эдвард отвечал на вопросы медленно, словно сверяясь с чем-то внутри себя. В его прямой спине ощущалась внутренняя собранность, несмотря на тихий голос.

Непривычная тишина, воцарившаяся в зале, разительно отличалась от того гула и выкриков, сопровождавших каждое сказанное Эдвардом слово на первом заседании. Сейчас же не было слышно почти ни звука.

...Но вот прокурор нанес удар, целясь в самое сердце защиты. Он вернулся к главной теме, не сходящей со страниц газет и экранов телевизоров, — к вопросу о мозге Эдварда. Его голос, до этого момента державшийся в рамках формальной вежливости, вдруг обрел стальную твердость, в нем зазвучали нотки опасения, почти тревоги.

Как функционирует его мозг? Не является ли Эдвард бомбой замедленного действия? Кто знает, что творится в этой неестественной нейронной сети? Что, если он действительно угроза для всего общества?

— Можем ли мы рисковать безопасностью граждан, выпуская такое существо на свободу, пусть даже и под видом научного эксперимента? — не отступал прокурор.

Ну, Эндрю, давай… — твердил Джон про себя, словно пытаясь передать свою уверенность через пространство. — Просто найди нужные слова. И все получится. Ты уже прошел огонь и воду… Медные трубы остались… — Джон усмехнулся. — Главное — сейчас. Просто убеди их. Ты можешь.

На трибуну свидетелей поднялся Эндрю. В зале воцарилась тишина, полная ожидания и напряжения. Казалось, каждый вздох замер, каждый взгляд был прикован к этому человеку, от слов которого сейчас могло зависеть все. Суд представил эксперта-нейробиолога Эндрю Кейна. Его спокойствие было почти осязаемым даже через экран, оно разливалось мягкой волной, контрастируя с напряжением присяжных и нервозностью Джона. Но Джон, слишком хорошо знавший Эндрю, видел за этой внешней невозмутимостью нечто другое. Он знал, что это не просто спокойствие, это глубокая собранность воли, внутренняя мобилизация огромной силы — той силы, которая так была им нужна.

Эндрю говорил уверенно, четко и логично, каждое его слово звучало весомо и убедительно. В его речи не было ни тени сомнения, ни капли паники, только трезвый анализ и непоколебимая вера в науку. Он аргументировал, что в условиях лаборатории, лично под его неусыпным контролем, будут проведены все необходимые исследования мозга Эдварда — ЭЭГ, КТ, полный спектр нейрофизиологических тестов. Он описывал лабораторию не как тюрьму, а как научный полигон, оснащенный по последнему слову техники, где риски будут минимизированы, а возможности для изучения — максимальны.

— Если есть опасность, — голос Эндрю звучал ровно и твердо, — она будет купирована в условиях лаборатории, под строжайшим научным контролем, и Эдвард никогда не выйдет за ее пределы, пока мы не будем абсолютно уверены в его безопасности для общества.

И затем Эндрю вернулся к главной идее, лейтмотивом звучавшей на протяжении всего процесса, — к аргументу защиты, который был не просто юридической стратегией, а глубоким моральным призывом.

— Эдварду нужна помощь, а не тюрьма! — его голос звучал теперь не просто уверенно и убеждённо, в нем появилась глубина, способная поколебать любые сложившиеся предубеждения. — Установка протезов, обучение социальным нормам, адаптация — вот единственно верный путь к справедливости! Не к мести, не к наказанию, а к справедливости и гуманности! В этом и есть высшая цель правосудия — не сломать человека, а дать ему шанс на нормальную жизнь, на адаптацию, на перспективу!

В зале повисла тишина. Камера скользила по лицам присутствующих — каждый взгляд казался наполненным особым вниманием. Напряжение можно было резать ножом. Эдвард сидел, опустив голову.

...И вот судья объявил последнее слово Эдварда. Джон прильнул к экрану, сердце стучало. В прошлый раз Эдвард произнес простые, но пронзительные слова. И... не те, которым учил его Картер.

Эдвард медленно поднялся, держась прямо, но внутри, казалось, был сжат пружиной. Камера медленно приблизилась, взяв крупный план. Его лицо не выражало эмоций, но в темной глубине его бездонных глаз таилась тихая, глубокая, невысказанная печаль. Зал замер в напряжённом ожидании, и в наступившей мертвой тишине камера скользнула вниз, сосредоточив все внимание на его руках — сталь холодно блеснула в резком свете ламп — одновременно пугающе и притягательно.

— Я не хотел зла, — мягкий голос Эдварда прозвучал в этой особенной тишине неожиданно громко. — Вы боитесь меня, а я... боюсь вас. Мне грустно... что мир оказался таким. Я благодарен... людям, которые помогают мне, которые понимают меня. И я надеюсь... что когда-то страх исчезнет, — его взгляд был спокоен, хоть и печален, он смотрел куда-то поверх голов, словно видел что-то за пределами этого зала.

Это сильно, Эдвард, — пронеслось в голове у Джона, сердце невольно дрогнуло, откликнулось на неожиданную искренность этих слов.

...Наконец настал момент заключительной речи обвинителя.

Прокурор встал, и его голос, густой и уверенный, заполнил кабинет Джона. Теперь его тон был скорее отеческим, даже сочувственным, но при этом — неумолимо твердым. Он начал с того, что признал уникальность ситуации, «необычайные обстоятельства», как он выразился, подчеркнув, что никто не отрицает провокации и опасности, исходившей от погибшего. Он говорил о «трагической потере человеческой жизни», акцентируя внимание на «необратимости содеянного». Да, были смягчающие обстоятельства, и именно поэтому они пошли на статью о непредумышленном убийстве. Но, подчеркнул он, смягчающие обстоятельства не отменяют факта лишения жизни. Обвинение не требует возмездия, заявил он, но правосудие требует ответственности. Десять лет, по его словам, это не месть, а «необходимое время для размышления, для осознания последствий своих действий, для возможности осознать нормы общества — вот что важно сейчас». Он упомянул о «послании», которое суд должен нести обществу — о том, что жизнь священна, и даже в самых исключительных ситуациях, насилие не может быть безнаказанным. Он закончил, обратившись к присяжным с призывом взвесить все «за» и «против», но помнить о «неоспоримом факте» — человек мертв, и эта смерть — результат действий Эдварда.

Сильно давит, чертяка, — подумал Джон, чувствуя, как напряжение нарастает. Обвинитель был хитер, он играл на чувстве естественного отторжения к насилию. Десять лет звучало «разумно», особенно после первоначальных угроз пожизненным. Десять лет… У Эдварда, если уж на то пошло, было это время. У Джона — такой "роскоши" не было.

Теперь очередь Картера. Джон старался словно заручиться его уверенностью на невозмутимом лице. Картер встал, спокойно поправил галстук, и его спокойный и уверенный голос рассеял тяжелую атмосферу, созданную обвинением.

...Присяжные удалились на совещание, и судьба Эдварда теперь была в их руках. Джон откинулся на спинку кресла, убавив звук. Предстояло мучительное многочасовое ожидание. Нужно было возвращаться к работе — он не имел права на простой даже сейчас.

Коллеги за дверью, явно под впечатлением, забыв о работе, шумно обсуждали увиденное. Джона это раздражало.

Сосредоточиться на работе не получалось, время словно растянулось, каждая минута длилась мучительно долго, словно упрямо волочась. Напряжение звенело в голове, пульсируя в висках и сковывая мысли, натянутой струной пронизывая все тело. Шум за дверью становился все громче, раздражая своей назойливостью, как будто нарочно задавшись целью оставить ему все меньше и меньше шансов на концентрацию. Джон с досадой махнул рукой, и набрал номер своего заместителя, чтобы переложить часть текущих задач на него.

— Ну что, Джон, make or break? — раздался в трубке возбуждённый голос.

Джон тихо вздохнул, и лёгкая усмешка проскользнула в его голосе:

— Скорее, sink or swim.

Он взял со стола лежащую рядом полупустую пачку сигарет и, резко щёлкнув зажигалкой, глубоко затянулся.

На экране телевизора вновь развернулось привычное ток-шоу. Знакомый самоуверенный ведущий, с неизменной приклеенной улыбкой человека, знающего все на свете, для которого судьбы их всех — лишь строчки в новостной ленте. В эфире обсуждали суд и перспективы — какое решение вынесут присяжные? Спорщики кричали, эксперты умничали. Джон обычно смотрел подобные передачи фоном. В них активно муссировалась и его собственная "самонадеятельность" — директор национальной лаборатории нанял монстру адвоката. Но благодаря усилиям Эндрю, фокус обсуждений сместился к нейронным связям и главному животрепещещему вопросу — а были ли они вообще, эти нейроны, у Эдварда?

— Часы ожидания превратятся в вечность. Минуты — в годы… — торжественно вещал ведущий, глядя прямо в камеру. — Оставайтесь с нами, это дело Руки-Ножницы — процесс, который не оставил равнодушным никого!

Джона откровенно воротило от этого балаганного пафоса, но... Это был единственный канал с прямой трансляцией из зала суда. И приговор пропустить было нельзя.

— ...Подумать только, — с приторной сладостью, словно патока, продолжала литься речь ведущего, — сенсация века! История любви, какой мир ещё не видывал! Человек и... творение науки! Современная сказка о красавице и чудовище! Трагедия или триумф? Любовь или безумие? — этот бесстыдный елейный пафос все равно навязчиво доносился до Джона, даже когда он убавил звук.

Джон старался отвлечься, вновь потянувшись за сигаретами — в пачке одиноко лежала последняя; но его мысли упорно возвращались к одному. Внезапно его озарило. Они с Эдвардом стояли по разные стороны баррикад, Эдвард на скамье подсудимых, он — вроде бы возвышаясь над ним. Но... они находились в схожей позиции — Эдвард был абсолютно открыт и уязвим, а Джон — добровольно сбросил свою броню, рискнув всем ради этой невероятной истории. Странно, мелькнуло в его голове, насколько они похожи сейчас, несмотря на всю пропастью между ними. Он преклонялся перед смелостью — в любом ее проявлении, неизменно ценил тех, кто не боится смотреть в лицо опасности. И Эдвард... поразительно... тоже был одним из них.

Ожидание становилось невыносимым. Каждая секунда, монотонно отстукиваемая стрелкой часов, отдавалась ударом молота по вискам, гулким, болезненными. Он измерял кабинет шагами, не находя себе места. Подадим ещё апелляцию, и ещё... — словно убеждал он себя, ведя бессмысленный внутренний спор.

— ...Итак, мы снова переносимся в зал суда, где сегодня, возможно, настанет момент истины для Эдварда Руки-Ножницы! Атмосфера накалена до предела, общество замерло в ожидании... — донёсся до Джона голос ведущего, ставший вдруг заметно нейтральнее, словно он и сам поддался наэлектризованному воздуху напряжения момента. Джон прибавил звук. — Напомню, что первая инстанция признала Эдварда виновным, что вызвало бурю эмоций в стране. Сторонники жесткого наказания ликовали, немногочисленные приверженцы Эдварда били тревогу. Сможет ли суд остаться беспристрастным перед лицом такого общественного давления? Смогла ли защита пробить броню предубеждения и убедить присяжных в том, что действия Эдварда были актом самозащиты, а не проявлением агрессии монстра, созданного в лаборатории?

Джон замер, затаив дыхание. Зал суда. Эдвард. Сердце ухнуло куда-то вниз. В голове была пустота, вакуум. Никаких "а если". Только тяжёлая пульсация в висках. Сейчас, вот сейчас. Это был приговор не только Эдварду. Это был приговор и ему самому.

Не виновен.

Меньше двух слов, прозвучавших в оглушительной тишине, разорвались в голове как бомба. Не виновен?

На экране телевизора, залитом холодным светом, застыл Эдвард. Крупный план выделил его неподвижное лицо. Но глаза... огромные, бездонные, цвета ночного неба без звёзд — он смотрел прямо в камеру, словно сквозь экран, проникая в самую душу. В глубине его глаз плескалась странная двойственность — детская, уязвимая наивность и вековая, непостижимая мудрость. Нереальный, создание из другого мира — он будет здесь, в его лаборатории через три дня.

Джон откинулся на спинку кресла.

Воздух словно наполнял легкие после долгого-долгого подводного плавания, когда уже начинает темнеть в глазах. Не виновен — повторил он, словно пробуя на вкус, смакуя это невероятное слово, с ощущением восхитительный свободы. Неужели это конец? Неужели это победа справедливости?

Его накрыло волной облегчения, такой сильной, что он ощутил лёгкую слабость. Тело словно обрело невесомость. В груди разливалось тепло, вытесняя застывший комок тревоги, который поселился там недели, нет, месяцы назад. Ну смог же?! Смог! Повторил он уже громче, с нажимом, и в голосе прорезалось торжество. Все было не зря. Весь этот ажиотаж, все эти нервные звонки, жёсткие переговоры, бесконечные согласования и совещания, критически важные комментарии для прессы... Оно того стоило. Но это был не только конец борьбы. Это было начало. Начало чего-то нового, невероятного, захватывающего.

Он медленно поднялся, чувствуя непривычную легкость в теле, и вышел в коридор. В актовом зале уже шумели, слышались отдаленные аплодисменты, возбужденные голоса. На его лице проступила торжествующая и уверенная улыбка, скользнув по его губам, в глазах заиграли отблески триумфа. All or nothing. Пора принимать поздравления. Это была победа. И ее нужно было отпраздновать.