Перезагрузка Уокера (джен)

Вспоминая себя-подростка, наедине ли с собой, с близкими или с сослуживцами, капитан Джон Ф. Уокер редко может удержаться от снисходительного смешка. Если его когда-нибудь попросят назвать цвет, с которым у него ассоциируется война, он с уверенностью ответит, что она — в основном серая. Серая пыль. Серые лица. Серая мораль. Несмотря на это, он почти не бывает на гражданке.

В первый год службы Уокеру нередко приходилось выслушивать от бывалых солдат, что он — чистенький лейтенантишка, салага, только что из Вест-Поинта и, в отличие от них, пороху не нюхал. Игнорировать подобное Джон не мог, поэтому поначалу злоупотреблял положением — так и или иначе наказывал обидчиков, не подкопаешься. В то же время он постоянно рвался на передовую, чтобы доказать себе и окружающим, что в настоящем бою он бывал не только во сне, и он на многое способен. А после бывалые солдаты, справляясь со своим боевым шоком, удивлялись, как это Уокер не обосрался от страха и не начал проситься обратно в мамочкину утробу.

Спустя годы капитан Джон Ф. Уокер — бессменный участник военных компаний и отдельных операций в Афганистане, Либерии, Ираке и Сирии, а так же постоянный участник бесчисленных «кулуарных» миссий в странах, в которых военный контингент США, официально, никогда не присутствовал. Дважды награждён медалью Почёта за боевую службу, имеет одно «пурпурное сердце» за неприятное ранение в правое плечо под Кандагаром.

По долгу службы капитану Уокеру приходится сталкиваться со многими офицерами. Превосходящие его по рангу находят его компетентным универсалом, годным больше для боя, чем для штабной работы. Большинство ценит его за умение приходить к неожиданным, компромиссным, почти спорным решениям. К слову, некоторые за это же его недолюбливают. Лейтенанты полагаются на его опыт и склонны доверять его чувству справедливости, которое, однако, порой даёт неожиданные сбои. Солдаты уважают капитана Уокера, но считают его человеком настроения. Иногда он — страшный самодур.

* * *

Ирак. Ставка на юге страны. В штабе командования царит разобщенность. Часть офицеров, во главе с полковником Крулом, уверена в том, что в штабе завелся «крот» и, может быть, даже не один. На то есть причины — засады, срывы и прочие вредительства разной степени тяжести, происходящие с плавающей частотой — то несколько провалов подряд, то ни одной в течение пары месяцев. Другая группа считает, что «крота» в штабе нет, и всё это — паранойя, развившаяся на фоне случайного невезения, которая, однако, мешает командованию мыслить коллективно и здраво.

Джон Уокер относится к группе «параноиков», но, так как он всего лишь капитан, он не особо посвящен во все детали, но ему всецело доверяет майор Фальконер, и только поэтому Джон, так или иначе, находится «у дел».

Неожиданно подполковник Крул пришёл к выводу, что ему очень нужно передать сообщение о своих подозрениях лидеру местного ополчения — Абдулу Рашиду Дустуму, который с некоторых пор союзничает с войсками США. Подполковник поручил заняться этим майору Фальконеру, который видел в капитане Уокере «человека, который скорее предаст мать, чем Родину» — то есть, идеального кандидата для передачи важного сообщения. Уокер «мальчиком на побегушках» быть не хотел — давно перерос эту роль, но майор сыграл на его чувстве долга и помог ему взглянуть на приказ иначе — он не просто посыльный, он несет важную весть союзнику, которая может стоить жизни сотням людей.

Так, под видом доставки гуманитарной помощи, отделение бойцов в колонии из трёх автомобилей (двух Хамви и одного грузовика M939) под командованием капитана Джона Уокера в 18:00 по местному времени выехало к городу Эн-Наджаф. Должно было выехать на два часа раньше, но Джон хотел использовать преимущества сумеречных часов на полную, и это показалось ему не столь важным, чтобы кому-то об этом докладывать. О том, что это не просто «доставка гуманитарной помощи», а что-то более серьёзное, но под «прикрытием», в колонне знал только сам Уокер. Роль его ему не нравилась, он не любил общаться с местными, пусть и с лояльно настроенными, но рьяно возражать всё-таки не стал. Приказ есть приказ. А бойцы в замыкающем «Хамви» беззаботно судачили, прерываясь на обсуждение своих пассий: зачем капитану участвовать в передаче гуманитарной помощи?

Началась операция с момента выезда транспорта с базы, ещё при свете солнца. Парни считали её довольно безопасной (разведка доложила — вдоль дороги чисто), кто-то — даже скучной (хотя сам Уокер был убежден, что на войне нет понятия «скука» — здесь оно опасно), но прямо сейчас она, вопреки ожиданиям, оборачивалась локальным апокалипсисом. Всё отделение, в начале операции насчитывающее пятнадцать человек, теперь вынуждено было отступать под невероятным небом, усыпанном бледными звездами, с боем, который затягивал в себя и время, и людей, как зыбучий песок.

Ещё в самом начале они лишились двух своих людей, а сейчас их оставалось и того меньше — всего десять человек. Отделение решило укрыться в небольшом, полуразрушенном здании, чтобы перевести дыхание и зализать раны. При входе Джон скомандовал рассредоточение — так у них был шанс, что их не перебьют, как цыплят, друг за другом.

Это было что-то вроде школы или больницы, в хаосе боя не разберешь. Противник продолжил теснить отделение, по пути бездумно истребляя и нерасторопных местных жителей, которые какого-то чёрта высовывались на улицу посреди ночи, во время боя. Никто не заметил у противника гранатомётов, поэтому, в пылу перестрелки, Джон и посчитал «двухэтажку» неплохим укрытием.

* * *

Но теперь в здание, в окно второго этажа прилетает снаряд. Да необычный — ударив в первый раз, он разлетается на несколько осколков, которые ещё раз взрываются. Под командованием капитана Уокера остаётся всего девять человек.

— Чёрт! Кто они такие?! — перекрикивает грохот темнокожий лейтенант, прижимаясь к полу. Глаза — огромные от ужаса. Уокера присыпает пылью, и от этого его светлые волосы в дрожащем свете огня кажутся почти седыми.

Лейтенант Хоскинс не должен был ехать с ними, но напросился — на правах друга Уокера. К тому же, он ещё ни разу не был на севере Ирака. «Ирак везде одинаковый», — парировал Джон. «Да ладно, миссия пустяковая. Раз ты вредничаешь, я сам поговорю с Фальконером». «Хоскинс, пустяковых миссий не бывает». «Так точно, но я всё равно поговорю с майором… Вредина». Для Лемара война была игрой. С высокими ставками, но всё-таки игрой.

* * *

В прямоугольниках выбитых окон то и дело грозно вспыхивает небо. Бойцы ждут дальнейших приказов, одни жмутся к стенам, к полу, другие резво отстреливаются, стискивая в руках оружие — единственный барьер на пути к концу.

— Точно не боевики, — отзывается Уокер, перезаряжая пистолет. — Чистый английский, белые, слишком профессионально работают. Но и не обычные военные. Ты разглядел их пушки, Хоскинс?

«Что-то похожее я когда-то видел только в своих снах», — мелькает мысль в судорожно соображающем мозгу капитана.

— Может быть, их оружие — какие-нибудь секретные разработки русских?

Уокер находит в себе силы усмехнуться.

— Ты отстаёшь, Хоскинс. О любых секретных разработках русских нашему командованию становится известно до того, как они становятся секретными.

Продолжают стрекотать автоматы. Один из бойцов, вскрикнув, замертво падает, двое других, схватив его за ноги, тут же подтягивают его безвольное тело за укрытие. Восемь

— Они нас преследуют, — констатирует Уокер, озвучивая очевидное, которое никто не хочет признавать, и с ужасом понимает, что смерть подопечного рядового почти никак не отзывается в его очерствелом сердце. — Их цель — не заставить нас отступить. Им нужно нас уничтожить.

— Это всё из-за того, что мы увидели там, сэр, — подползает к ним сержант. На его грязном лице пронзительно горят льдисто-серые глаза.

Парень прав, но уже слишком поздно.

На Джона вдруг наваливается усталость. Не сиюминутная физическая, а более глубокая, всеобъемлющая — экзистенциальная. Порой он ощущал ее и раньше, но, в основном, на гражданке, или не в такие ответственные моменты. Как и прежде, он просто продолжит делать своё дело, ожидая, когда у него снова появится ощущение земли под ногами.

Хаос сражения: крики раненных, грохот взрывов, свист и стрекот перестрелки, жаркие цветы огня, пыль, терпким инеем оседающая в легких, неясный в грязном сумраке хлам — убранство заброшенных коридоров и комнат. Вспышки света в провалах выбитых окон. Джон знает, он должен сделать всё, чтобы оставшиеся выжили, поэтому он командует продолжать отступление, двигаться к западному крылу здания. А противник продолжает точно палить в них из своих технологичных гранатометов, словно бы ориентирующихся на страх людей, просачивающийся сквозь провалы окон и треснувшие стены.

* * *

Отделение Уокера въехало на окраину города в 20:03 по местному времени, и первым тревожным звонком стала тишина. Не просто отсутствие шума — гробовая, давящая тишина, нарушаемая лишь воем пыльного ветра, гонявшего по пустым улицам клочья бумаги и пластиковый мусор. Воздух был тяжелым, густым от пыли, пропитанным запахами гари и… разложения.

Джон почувствовал холодок по спине еще до того, как увидел первые трупы. Их колонна замерла у разбитой палатки с фруктами. Уокер скомандовал остановиться — напряженно, почти шепотом.

Колонна встала. Солдаты бесшумно спешились, прижались к теплым бортам «Хамви», стали вглядываться в зловещие переулки. Вскоре они разглядели их: мертвые тела солдат южного ополчения. Вперемешку с трупами гражданских, они лежали в неестественных позах у стен рыжих домов, в проемах лавок, в пыльных проулках. Кровь, ставшая чёрной на рыжей земле, уже притягивала рой мух. Работа была сделана чисто, тщательно и беспощадно — именно это и настораживало. Действия боевиков, обычно, не отличаются ни чистотой, ни методичностью — в них чувствуется злая страсть, фанатизм — в каждой выпушенной пуле, в каждом взмахе ножа.

Шаг за шагом, прижимаясь к стенам, замирая у каждого угла, отделение двинулось вглубь опустевшего района-призрака. Гул сердец в ушах был громче шагов по песку. Пальцы судорогой сводило от силы хватки на оружии. Запах страха — едкий и липкий — смешивался с пылью, гарью и тошнотворно-сладким запахом разложения. Постепенно люди Уокера продвинулись к небольшой, старой площади, утопающей в розоватых тенях сумерек. И замерли в тени дома, на краю.

Эта площадь очаровывала бы, если бы не жестокое, кровавое действо, развернувшееся на ней. В центре, под стремительно темнеющим небом, в окружении множества трупов с перерезанными глотками, разыгрывался последний акт. Абдул Рашид Дустум, дерзкий, но лояльный американцам воин, лидер южных ополченцев, на которого командование питало определенные надежды, гордо стоял на коленях и, кажется, молился. Рядом — его перепуганная семья: старший сын, молодая жена, плачущая дочь-подросток. Спинами к отделению Уокера переминались с ноги на ногу люди в камуфляже без опознавательных знаков. Один из них, среднего роста, брюнет в тактических очках, лицо прикрыто чёрным снудом, хрипло, отрывисто сказал на чистейшем английском:

— Кончайте с ними. Скоро гости заявятся.

«Это он про нас!» — мелькнула мысль у Уокера. — «В штабе точно есть крот! Но кто?»

А потом он подумал: «Если бы мы выехали на час позже, мы бы нашли здесь только трупы»

Четверо из отряда отделились от группы и резво двинулись к семье Дустума. Один из них, судя по фигуре, был женщиной. По пути они сняла на мгновение свои очки и протёрла линзы — светлокожая, рыжеволосая.

— Пусть Дустум поползает перед смертью, а, командир?

Это было за гранью, Джон не мог позволить себе просто наблюдать за казнью. «Открыть огонь по противнику!» — скомандовал он. Выстрелы его солдат глухо ударили по площади, подняв фонтаны пыли.

Ад свалился на площадь мгновенно. Отряд карателей — человек пятнадцать — не дрогнул. Четверо, ближайшие к семье Дустума, рванули с неестественной скоростью, под прикрытием огня своих союзников — оружие забило точными очередями по позициям роты Уокера. Холодные, механические движения — квартет палачей бесстрастно перерезал людям горла, кровь, издалека, в сумеречном свете, казавшаяся черной, смиренно полилась на песок. Дочь Дустума попыталась бежать — очередь из компактного автомата срезала и ее.

Уличный бой вспыхнул, яростный и почти односторонний. Пули цокали по глиняным стенам, выбивая куски штукатурки и пыли, звенели рикошетом от камней. Солдаты Уокера, отступая к транспорту, отстреливались отчаянно, но они были в невыгодной позиции. Оба «Хамви» вскоре подпрыгнули от прицельно брошенных гранат, и вспыхнули, грузовику прошили колёса. То же постигло все остальные автомобили в зоне видимости. Враг намеренно отрезал путь к отступлению, лишал возможности бежать. Нужно было срочно искать другой путь к спасению.

Бойцы Уокера прятались за разбитой водовозкой, за глинобитной стенкой, которая крошилась под огнем. Крики раненых сливались с сухим треском вражеских автоматов и ответными выстрелами. Воздух наполнился едким запахом пороха, горящего пластика и крови.

Один из солдат Уокера, рядовой Чен, упал, закрыв лицо руками, сквозь пальцы кровь. Капрал Миллер пытался переползти к нему — короткая очередь из-за угла поймала его в шею. Он рухнул, дернулся и затих. Джон видел, как его люди падают под шквалом точного, методичного огня. Отряд противника действовал, как единый организм, который не кричал и не суетился. Люди работали, перемещаясь короткими перебежками, прикрывая друг друга, фланкируя. Профессионалы высшего класса. Те, которые должны быть своими.

Отделение Уокера не только случайно увидело то, чего не должно было увидеть, но и засняло это, и люди продолжали снимать, но теперь расплачивались за это своими жизнями.

* * *

Джон, отстреливаясь, резко отступает, прижавшись спиной к холодной штукатурке дверного проема, ведущего в обветшалую палату. «Всё-таки, не школа», — проносится в голове, когда он мельком замечает силуэт брошенной каталки. Гулкий топот его людей, уже не отступающих, а бегущих по коридору, пытающихся просто выжить, вибрацией отзывается в его напряженном теле.

Связь взлетела на воздух вместе с Хамви. На базе Уокера наверняка уже хватились, и, может быть, уже послали помощь. Кто-то из его людей обязан выжить. Сам он тоже не хочет умирать. Жизнь — горячая, шумная, полная борьбы и вкуса — вдруг вспыхивает в нем ярким протестом. Но, несмотря на это естественное желание жить, он всегда был готов к смерти, ведь делом его жизни была война, а значит, смерть поджидала его на каждом шагу. Сейчас он способен переступить через свою жажду жизни. Где-то в самой глубине его сознания, закаленного в Вест-Поинте, сильнее — годами службы и в бесчисленных миссиях — его решение пожертвовать собой, если придётся, ждало своего часа. Теперь оно созрело, кристально четкое. Вся его жизнь, казалось, сжимается в эту точку, определяет свою цену по этому выбору.

Запыхавшийся, вкатывается в проем лейтенант Хоскинс, почти сбивая Джона с ног.

— Вместе с твоим мы положили еще двух! — он падает на колени, шаря по полу для опоры. Голос сорванный. — Но к ним присоединился какой-то киборг!

Потери несоизмеримы. Большинство убито, помимо самого Джона двое, включая Лемара, еще держат позицию, но остальные… они бежали. Джон не чувствует гнева, не рвётся крыть дезертиров матом. Он понимает. Понимает животный страх, инстинкт самосохранения, который сам давит в себе железной волей.

— Тебя задело, Хоскинс? Киборгов не существует! — кричит Уокер, пытаясь звучать убедительно, но в голосе скользит усталая горечь. Киборг... Крыша поехала у всех.

Рядом с ними прижимается к стене голубоглазый сержант, лихорадочно поправляя сбитую каску.

— Но мы видели! — выдыхает он, глаза круглые от ужаса. — Идет напролом, как бульдозер! Пули от него сами отскакивают!

Уокер горько усмехается. Бульдозер. Он вспоминает, как сам когда-то, молодой и дерзкий, мечтал быть неудержимой силой. Теперь эта юношеская фантазия обернулась кошмаром. Его люди ломались, но он нашел свою точку опоры. Внутри. Твердую, как гранит.

— Продолжайте отступление, — говорит он решительно лейтенанту. Голос звучит низко, неоспоримо. Он ободряюще хлопает Хоскинса по плечу, чувствуя напряжение мышц под рукой. — Я виноват, и я задержу их, Лемар. Отвечаешь за ребят, как за свою собственную задницу!

В глазах сержанта промелькивает нечто неуловимое — облегчение? Надежда? — и Джон не может винить его за это. В этой надежде — сама жизнь.

— Шутишь?! — взрывается Хоскинс, резко отстраняясь, отталкивая его руку. Лицо искажается. — Почему это ты виноват? Я тебя не брошу!

«Я виноват, потому что взял тебя с собой. Виноват, потому что ослушался приказа и выехал позже. Все те, кто погиб сегодня — погибли из-за меня», — думает Джон, совсем позабыв о том, что выбрал сумерки потому, что опыт показывал — они тактически более выгодны и безопасны для передвижения по просматриваемой со всех сторон дороге.

— Лемар, это приказ! — Уокер намеренно вкладывает в слово всю тяжесть звания, весь авторитет, накопленный годами. Приказ — его последний инструмент, отчаянный аргумент, потому что он не хочет, чтобы его люди умерли впустую. — Доберитесь до любого транспорта! Спаситесь! Расскажите всем о том, что здесь видели! Это важно!

— Нет! — Хоскинс бросает быстрый, пронзительный взгляд на сержанта, четко передавая парню тяжелую эстафету командования. — У них киборг и гранатомёты! Ты, конечно, тот еще «Ревущий», но один ты не выстоишь!

Джон слабо улыбается. Лемар — не только сослуживец, но и хороший друг, и он немного знает о его юношеском увлечении «Ревущими коммандос». Капитан уверен: сейчас Лемара не переубедить, да и пытаться времени нет. Но горечь затопляет его — вдвоем они лишь отсрочат неизбежное, смерть Хоскинса станет бессмысленной жертвой. Его буквально разрывает от бессилия, но не может же он вытолкнуть Лемара силой из этого Ада? «Прости», — думает он, и ненавидит себя за это. Беспомощность.

— Спасибо, Лемар, — смиренно проговаривает он дрогнувшим голосом. Он кладет руку на плечо Хоскинсу, уже не как командир, а как друг, брат по оружию. Благодарность в этом жесте — искренняя и горькая. — Я… ценю это.

Тот уверенно кивает, будто только этого и ждал. Его решение — быть с другом до конца — тоже непоколебимо.

— Возьмите мой автомат, сэр! — сержант торопливо снимает с плеча свое оружие. — Есть еще пара обойм к нему! А мне хватит и вашего пистолета!

Они быстро обмениваются оружием. Холодный металл автомата в руках Джона кажется тяжелее обычного. Последний инструмент для последнего дела. Он ободряюще сжимает тощее, напряженное плечо сержанта, заглядывая ему прямо в широко раскрытые, испуганные, но решительные глаза.

— Ты теперь за главного, парень, — говорит Уокер, вкладывая в слова всю силу своего убеждения. — Поклянись мне. Поклянись, что спасешься сам и убережешь столько наших, сколько сможешь!

— Клянусь, сэр! — выпаливает сержант, резко и четко отдавая честь. В его голосе звенит наивная серьезность. В то, что он выживет, верится с трудом, но ведь дотянул же он до этого момента.

— Тогда пошёл! — Уокер мобилизующе хлопает его по плечу, толкая в сторону отступления. — Пошёл!!!

— Отступайте, парни! — кричит следом Хоскинс, меняя позицию, и его голос на мгновение перекрывает стрёкот выстрелов. — Мы с капитаном их задержим! Бегите!

Джон прижимается к стене, ощущая холод и шероховатость штукатурки сквозь разорванную форму. Автомат сержанта надежно ложится в руки. Где-то там за ними идёт «киборг-бульдозер». Страх сжимает горло, но под ним, глубже, плещется странная, почти мирная ясность, непоколебимая, холодная уверенность. Он сделал выбор. Свой выбор. Путь привел его сюда, в этот дверной проем. Рядом — верный друг, и они попытаются сделать всё, чтобы купить своим парням хотя бы несколько лишних секунд жизни. Эти секунды могут спасти их. Это правильно. Это... закономерно. Он делает глубокий вдох, ловя на прицел конец коридора.

* * *

Оставшиеся бойцы, отстреливаясь, быстро уносят ноги. Перестрелка вскоре становится вялой, а потом и вовсе сменяется гробовой тишиной, не сулящей бывалому вояке ничего хорошего.

— Чёрт, — цедит сквозь стиснутые зубы капитан, и нервно достаёт из-под обмундирования свой верный талисман. Его цепочка перепуталась с цепочкой от жетона, и он небрежно стряхивает вторую. Пуговица тускло поблескивает в неверном свете. Он стискивает её в руке — это его давний ритуал. Ему нужно «подкрепление», и он черпает в нем отвагу, силы для последнего рывка. У кого? У тех, кто вдохновил его когда-то. У «Ревущих коммандос». У Баки Барнса.

— Сейчас жахнут! — кричит Лемар, вцепившись в свою винтовку. — Жахнут в нас из всех своих пушек!

Неужели к этому моменту он шёл всю свою жизнь? Вот так, бесславно погибнуть, в неравном бою с какими-то… Джон не звал, как назвать этот отряд. Он впервые сталкивался с кем-то подобным. Не считая, конечно, смутных воспоминаний о своих снах.

Но никто не «жахает». Джон выглядывает из укрытия и зрачки его стремительно расширяются.

— Ты про ЭТОГО киборга говорил?! — вырывается у него, и он начинает отстреливаться. Но в этой стрельбе уже практически нет контроля — она почти истеричная.

Этот «киборг» — определенно человек, но не простой. В том, как он действует, точно угадывается солдат, но в незнакомой, навороченной экипировке и с левой бионической рукой. Она, похоже, из какого-то металла, на её поверхности отражается игра света, всполохи огней, но он пользуется ею, как родной, настоящей. «Суперсолдат?» — неверяще думает Уокер.

— Какого хрена у него красная звезда на руке? — орет Лемар и тоже начинает палить. — Точно русские!

Половина лица скрыта маской, верхняя часть — засыпана длинными темно-каштановыми волосами, но видно, как холодно поблескивают его глаза. Приближается он неуловимо. Так выглядит неизбежность. Неотвратимость. Завораживало бы, если бы не было смертельно опасно.

От трети пуль он ловко укорачивается, почти как в чёртовой «Матрице», от других — закрывается рукой, и они от неё беспомощно отскакивают, извергая искры, от остальных — прячется, как тень, в разрушенных палатах. Как Лемар и говорил, всё без толку. Он кажется неуязвимым.

Джон швыряет в него их последнюю гранату, но тот, ловким, отточенным движением поймав её, небрежно отшвыривает снаряд в окно. Взрыв грохочет за окном.

— Вот ведь позёр!

Джон знает, Хоскинс напуган не меньше его, но шутка в безвыходной ситуации — это его защитная реакция. Если он начал невпопад юморить — значит, дело дрянь.

С молчаливого согласия друг друга они в последний раз сменяют обоймы. Кивком договариваются и, очертя головы, синхронно выходят из укрытий. Они поливают «киборга» свинцом до последнего патрона. Тот, легко сорвав ближайшую дверь с петель, прикрывается ею, как щитом, и продолжает своё упрямое наступление.

А когда патроны заканчиваются, офицеры понимают, что «киборг» невредим, и он уже здесь. Отшвыривает изрешеченную дверь в сторону.

— Грёбаный терминатор! — ошарашенный Лемар обреченно бросает в него свой автомат. — Твою же мать, Джон, ты видел?!

С безразличием противник смотрит на пушку, мёртвым грузом упавшую к его ногам. Потом переводит тяжелый взгляд на Лемара. В этом взгляде — не просто безразличие, а какая-то даже отстранённость, усталость. Потом он медленно поднимает «живую», правую руку и точно выпускает пулю прямо ему в лоб из своего чистенького, блестящего пистолета.

Лемар падает замертво, а тот опускает руку и переводит целеустремленно-пустой взгляд на капитана.

Джон Ф. Уокер решительно бросает оружие. Используя свою обреченную беспомощность, помноженную на горестную ярость, сжимает кулак и ударяет «киборга» по лицу. Тот по инерции поворачивает голову по направлению удара, волосы эффектно падают на лицо, и маска с него слетает.

Капитан узнаёт это лицо, и весь его мир сужается до одного-единственного момента, именуемого «сейчас».

— Баки?! — неверяще выпаливает он, опешив, уставившись на «киборга» во все глаза. Это совершенно точно Барнс. Джон не может ошибаться — когда-то он провел много часов за разглядыванием его фотографий.

— Какой ещё Баки? — хмурится тот, слегка, будто озадачено, склонив голову набок, и резко, словно бросок змеи в нападении, хватает Уокера за горло своей бионикой. Легко подняв его вверх, словно добычу, он с силой пришпиливает его к стене.

В холодном взгляде — почти ничего. Может быть, легкое раздражение, как на комара или надоедливую муху, какая-то стылая угрюмость, и где-то там, совсем глубоко — тихая, неосознанная трагедия. Он просто ждёт, когда Уокер перестанет цепляться за его руку, когда перестанет пытаться избавиться от его мертвой хватки, когда перестанет сопротивляться, скрести ногами стену, барахтаться и хрипеть.

Джон думает, «Какого чёрта, Баки, ты же умер!» и ещё «Эй, у меня твоя пуговица!», которая, кстати, странно жжётся сейчас. Еще он думает: «Как же так, Баки? Что с тобой? Что с нами стало?»

Невероятная встреча застала врасплох. Джон, учитывая службу, всегда был морально готов к гибели, но именно к такой смерти, от руки Баки Барнса, по которому он когда-то искренне горевал, которого боготворил когда-то, и который отчего-то оказался живым, но не помнящим своего собственного имени, он подготовиться не успел. Он так растерян всем происходящим, что даже не ненавидит своего убийцу.

Наверное, думает Уокер, задыхаясь, я что-то упустил. Горло его сжато стальным обручем, а легкие яростно, безнадежно рвутся, пытаясь вдохнуть воздух, которого нет. Всё сузилось до этой агонии: звон в ушах, как набат гибели; дикое биение сердца, рвущегося из груди; слепые пятна, пляшущие перед глазами. И главное — холодная хватка на шее. Пальцы Барнса впились не просто в кожу — они продавили мышцы, нашли хрящи гортани и сомкнулись там, как тиски, почти продырявив. Джону страшно, но это новый уровень страха — страх перед концом, он затопляет, как темные ледяные воды. Жар отчаяния на лице Уокера, как символ угасающей жизни, — и смертельный холод бионики Барнса.

* * *

Теперь Оливия, его Оливия, с чьим смехом он сверял свои рассветы, которой уже присмотрел кольцо, выйдет за другого. За того, кто не пахнет порохом и пылью чужой земли. К родителям придут двое военных, в начищенных до зеркального блеска ботинках. Скорее всего, один будет невысокого ранга офицером, с слишком заметной усталостью во взгляде, а другой — сержантом, привыкшим к тяжести плохих новостей. Сдержанно, сухо, просто и печально, они сообщат, что их сын в этот раз не вернётся со службы живым. Погиб на окраине Эн-Наджафа, есть такой город на юге Ирака. Мама вскрикнет и разрыдается навзрыд, сломавшись пополам у порога, где встречала Джона в детстве. Отец свои слёзы покажет не сразу, он будет терпеть, но дрожь в руках выдаст и его. А эти двое... они давно привыкли к стенаниям родителей и вдов, к истерикам, немому шоку, проклятиям в спину.

— Примите наши соболезнования. О том, когда можно будет забрать тело, вам сообщат дополнительно, — они неспешно, чётко вышагивая, вернутся к своей машине.

* * *

«У Баки Барнса голубые глаза», — проносится в гаснущем сознании Уокера, ярче вспышки. Не страх, не боль — вдруг это. Последняя мысль, прежде чем тьма окончательно поглотит его.