Письма в стол (джен)

Да-да, это тебе. Я знаю, что ты поймешь.

«Ты просто романтик, да?»

«Обилие одной темы, почему бы не поменять ракурс?»

Отчего же так?

С одной стороны, это началось недавно, с другой, так было всегда. Такой уж меня высекло из пустоты мироздание. Девочка внутри меня идет по мрачному лабиринту и дивится чудесам, попадающимся на пути. Она будет путешествовать и тогда, когда мне стукнет восемьдесят, — вот уж я, наверное, прослыву чудачкой!

Мне грезится: душа моя внезапно приходит в равновесие, в уме воцаряется порядок, и наконец-то ничего не болит, и нет больше ни усталости, ни печали, ни лишних воспоминаний, и сердце мое охватывает блаженный покой — оно словно бы совсем замирает, и меня больше ничто не тревожит, не обременяет, не тяготит. Сознание мое ясно, мысли отчетливы и быстры, и легко выстраиваются столь необходимые цепочки: причина — следствие — вывод — новая цель…

Мне представляется во мраке бледная девочка… Да, пожалуй, совсем еще девочка. Она глядит на меня исподлобья, и неясно, чего в ее взоре больше — печали, почтения или благоговейного страха. Страха, конечно же. Не бойся меня, дитя. Я не причиню тебе зла…

Мне видится свет факелов, неестественно яркий; слышатся за спиной мерные шаги; под моими ногами каменные ступени — я спускаюсь все ниже и ниже по бесконечным лестницам. Отчетливо ощущаю два фокуса внимания: смотрю вниз, дабы не оступиться, и одновременно контролирую, дабы не уронить, нечто ценное, что удерживаю неведомо как над своей правой рукой. Состояние странное — одновременно бесстрастность и обреченность, торжественно-возвышенный настрой и тяжелое предчувствие, желание исполнить долг и понимание, чего это будет стоить… И мне ничего не жаль.

Мне снится: я лежу на полу, не в силах сдвинуться с места. Под моими пальцами прах и каменная крошка, и кровь струится из моей собственной разверстой утробы. Мне не больно. Я пытаюсь подняться, но тело не слушается меня, словно бы ускользает куда-то. Сперва я воспринимаю это спокойно, но потом сознаю, что не справляюсь с собой, не справляюсь еще с чем-то невероятно важным, и меня охватывает нестерпимая душевная мука, кромешное отчаяние…

Я не могу не писать о том, чьими глазами видела разрушенные святыни. Я не могу отбросить прочь того, чьи мысли так созвучны моим собственным. Я не могу судить того, с кем истекала одной кровью. Я всегда так чувствую. Я так живу.

Он не один, конечно, — его во мне просто больше, чем других. А сколько их еще! И чуточку каждого из них во мне, и все они — чуточку я: наивная и жертвенная графиня-воин; язвительная дева-рыцарь; юноша-лекарь, сперва робкий, готовый спасовать из-за насмешек и обид, но выбирающийся на свою тропу; старая наставница, многое повидавшая, многое знающая, но все так же способная на фанатичную преданность; девочка-швейка, мечтающая о любви; разумный правитель города, заканчивающий свой долгий век на костре; темный ангел; отчаянный мальчик-воришка; мать, живущая единственным сыном и считающая его избранником богини; преданный слуга, готовый на смерть, чтобы не расставаться с тем, чему посвятил всю жизнь… Они живут во мне, и мне хочется записывать их истории, но иногда они вдруг куда-то отходят от меня, почти пропадают, и впору взмолиться: останьтесь, подождите, расскажите мне о себе еще что-нибудь, я уделю вам больше времени, дам вам больше пространства, только не уходите! Пусть меня будет совсем мало, еще меньше, чем сейчас, что мне это эго с его жалкими амбициями и мелочными желаниями! «Я пустота и темнота, к живой привязанная плоти» — да, именно, все так и есть, но моя тьма теплая, дышащая, а пустота позволяет мне вмещать эти образы, жить ими, помогает им самим существовать во мне, за счет меня, через меня…

Мне никогда не быть гением. Откуда гении берут свои волшебные по силе слова и картины, я не знаю. Быть может, в их пустоте больше места? Быть может, в них не тьма, а яркий свет, в котором образы лишь рождаются, а потом их невозможно больше удерживать — только отпустить в мир, чтобы вынашивать и создавать новое? Быть может, моя тьма — только пристанище немногих отверженных, отчасти придуманных не мной? Я не знаю. Онегин и Ромео приходят не ко всем, им уютно только у великих, но ведь моим грустным духам-скитальцам тоже нужно где-то жить, и я счастлива, что могу им помочь…

Таковы проявления чрезмерно эмпатичной натуры? Я не знаю. Я просто романтик? Я не знаю. Во мне пропала актриса? Я не знаю. Прошу об одном — не думай обо мне с упреком: «Как жаль, что у нее нет ничего своего, настоящего!» Может быть, просто у каждого оно свое, это настоящее, и в моем настоящем я иногда остаюсь там, в кровавой луже на каменных плитах, не в силах подняться…