Письма в стол (джен)

Отчаявшаяся, растерянная, одинокая. Молящаяся под дождем…

Я чувствую твою боль, дитя. Я знаю, что ты испытываешь сейчас, испытывала вчера и испытаешь завтра. Видеть тебя скорбящей и надломленной невыносимо.

Я понимаю твою боль, дитя. Я понимаю ее — до тошноты, до слез, до жжения в груди. Твоя боль столь сильна, что кровь стучит в висках. Тебя предавали, тебя использовали, тебе лгали, тебя принуждали доказывать верность. Но я знаю, скольких ты переживешь.

Я разделяю твою боль, дитя. Я знаю, что все это значит, но ведаю и иное: твоя боль пройдет. Она пройдет, и будет новая боль, и она тоже пройдет, и это будет длиться еще долго-долго — сама жизнь есть боль, и любое движение, любой рост суть боль, и все перемены приносят с собою боль, но знай, что рука моя всегда на твоем плече.

Я знаю, что ты слышишь меня, дитя. Я знаю, что ты слышишь.

Я давно хотела тебе об этом рассказать.

Молчание… Можно ли придумать что-то более тягостное?

Немота души. Но не тишина — мешанина образов, ощущений, воспоминаний. При этом писать немыслимо, говорить — стыдно: всё об одном. Потому день за днём одно и то же: утренний кофе с утренним отчаянием, вечерняя тоска с вечерними газетами. Депрессия. Глупые ссоры, бессмысленные слёзы, бесцельно текущее время. Каждый следующий день — повторение предыдущего, и — ничего. Пустое пространство. Вакуум. Ни-че-го…

Подушка — лучший друг. Рисунок на обоях изучен в совершенстве. Круг замкнулся. Ни-че-го…

— Почему ты ничего не пишешь? — спрашивают меня. В самом деле, почему я ничего не пишу?

Не хочу писать о политике, религии, проблемах воспитания и вреде рекламы. Не хочу — о феминизме, спорте и абстрактном искусстве. О войне — тем более. О нравах, морали, обществе — не хочу.

Я хочу о нём. О нём писать, о нём говорить, о нём думать. Им жить.

Он напоминает мне Кокто — то же скорбное лицо, те же руки, те же глаза. Та же любовь к метафорам. И родился в тот самый год, когда умер Кокто, — поневоле уверуешь в переселение душ.

…Наше знакомство — новогодняя ночь. Миллениум. Ночь, переворачивающая судьбы, разбивающая иллюзии, дающая надежды. Кофе и мандарины, сигаретный дым, музыка и весёлые лица. Мы отдельно, мы отстранены от мира. Мы парим где-то вдвоём, ничего не видя и не слыша, вокруг нас пустота и тишина. Всё неважно, всё мимо нас. Наше тихое дыхание — в такт. Между нами — тепло первого нежного, робкого объятия. Ни отвести глаз, ни разомкнуть рук — невозможно. Точка встречи, час Х. Фатум. Боль двух душ, двух сердец — и исцеление, одно на двоих. «Мне нравится, что вы больны не мной…»

Увы, я больна им.

…Его руки. Тонкие пальцы аристократа, тёплые сильные ладони — прикосновение, рождающее трепет. Каждый изгиб дорог, каждая линия бесценна. Нежные запястья искромсаны нещадно; раны давно затянулись, но при каждом взгляде на них кровоточит моя душа. Я целовала и гладила следы на этих руках. Ему показалось — навязчиво.

Не навязчивость — оберег. Жизнь длинная.

…Он курит и задумчиво щурится. Глядит мимо, в тёмных глазах насмешливые искорки. Мой критик. Мой друг. Моя хрупкая драгоценность. Саркастичный, колючий, ранимый, нерешительный. Бесконечно любимый. Не понимаю умом. Сердцем — чувствую.

…Я хотела писать ему. Рассказать — всё, доверить — всё. Перечислить всё, что пережила без него, раскаяться в совершённых глупостях, выплеснуть, захлёбываясь, тоску и горе, накопившиеся за это время — время без него. Упасть ниц — и просить пощады. Преклонить колени — и молить о любви. Осмелиться и — хочешь — ударь, хочешь — убей! — открыться. Признаться, что через годы, через унижения и обиды, через одиночество, болезни и беды, под угрозой смерти — люблю. Каждым достижением, каждым благородным порывом — люблю. Каждым добрым поступком — люблю. Каждой светлой мыслью — люблю. Каждым ударом пульса — люблю.

…Внезапная встреча: всё то же — и что-то ещё… Трепет сердца, дрожь оголённых нервов. Взгляды, пронзающие душу и плоть, — глубоко, ах, как глубоко… Маски пристойности; щекочущие двусмысленности; улыбки-захваты, улыбки-укусы. Снова на мгновение полёт вдвоём в пустоте, робкое объятие… И — внезапно — безмолвная страсть. Ожог. Паралич. Аромат и жар телесный. Живое, раскалённое, животное тепло. И всё — за секунду. А потом пришло время возвращаться в реальность.

Реальность пугает меня. Жизнь без него мучительна. Бытие без него невозможно.

…Словом, я так и не решилась написать ему. А всё потому, что у меня отвратительный почерк.

В душе моей так много того, что связано с тобой. Ты снишься мне, и при свете дня все мысли мои, все чувства мои — с тобою.

Время мое — поздний вечер, когда дневная суета затихает, а северные звезды светят в окно. Я думаю о тебе всегда в этот час, под шум ли дождя, под беззвучное ли кружение снега, под шорох ли трав. Мне и моему сердцу принадлежит это время, и тебе я отдаю его.

И воспевает тебя мое сердце, и радуется, и стремится к тебе, и горит неугасимо страсть моя, ведь прекрасен ты, и нет тебе равных между смертными. Бедра твои, как у античного бога, мед и молоко под языком твоим, нежнее дамасских шелков кожа твоя, и губы твои сладки, как спелый плод. Запах пустыни в твоих волосах, и жар ее в чреслах твоих, вызывающий неутолимую жажду, и кровь твоя — соленое море, и нездешнее солнце сияет во взгляде твоем. Сильна и свободна, как ветер, душа твоя, и пусть не встретимся нынче в миру, но во сне, молю, пересеки путь мой, дай целовать руки твои...

Ты со мною, и воспоминаний так много, что не поместятся они ни в один дневник, ни в одно письмо — только в собственную память...

О да, она есть. Она есть — далеко. Не для меня.

Ее пронзительный взор (все обо мне знает!); речь — отточенный клинок, и каждое слово так много значит.

Наслаждение — наблюдать: она пьет, она листает книгу, она улыбается, она отводит темные пряди с лица. Одиночество и изящество, интеллект и воля, глубина страдания — и невероятная свобода. Бездна души.

Нужно смириться — ничего не изменить. Да и надо ли менять? Подвиги вышли из моды, как, впрочем, и откровения. Однако есть еще кое-что, кроме боли и привычки быть неверно понятой: один ее взгляд, одно слово — и бежит по сердцу знакомая теплая волна, и снова рождается где-то в душе предчувствие стихов... Ни одно не написано, ибо поэма — она сама.

А у меня, оказывается, все еще живое сердце.

Ты знаешь Веды. Ты знаешь, что говорят мудрецы и философы.

Говорят, что вверху, то и внизу. Говорят, подобное притягивает подобное. Говорят, божественная милость проявляется через все. Говорят, ищи — и обрящешь. Говорят, смотри — и познаешь.

Смотрю на тело — и вижу немощь: вместо верного слуги и помощника — вялая, неспособная плоть. Смотрю себе в сердце — и вижу жалкий страх; вместо живительного источника — ведро с чужими помоями. Смотрю в душу — и вижу тьму; взамен вместилища света — скопище чудовищ. Смотрю на разум — и вижу лишь пелену иллюзий; не хранилище знания и мудрости — склад ненужного хлама и зла...

Ищу в себе добродетели — нахожу семь смертных грехов. Ставлю цели — и познаю тщету. Отказываюсь от борьбы — и познаю разрушение и хаос. Ищу удачу — нахожу отчаяние и крушение надежд. Ищу любви — и познаю все новую и новую боль. Ищу служения — нахожу презрение к себе и пренебрежение.

Ты знаешь звезды и слышишь голоса их божеств. Передай им мое послание, дитя!

О владыка Сурья, лучезарный, позволь мне наконец поднять голову, чтобы посмотреть на мир.

О владыка Чандра, бледноликий, помоги мне принять новое и смириться с неизбежным, избавь от ненужных колебаний и позволь забыть дурное.

О владыка Буддхи, рассудительный и практичный, раскрой снова мой разум, сделай его ясным, а речь — исполненной добра и смысла.

О владыка Шукра, благородный и жертвенный, не дай моему сердцу погубить меня, позволь моей любви хотя бы единожды совершить чудо.

О владыка Брихаспати, щедрый и мудрый, позволь мне держаться пути дхармы, как должно, и выполнять долг даже тогда, когда это тяжело, позволь быть счастливой и милосердной и не отказывать просящим у меня.

О владыка Куджа, могучий и быстрый, дай мне сил и выносливости, подари волю к добру и умение удерживаться от зла.

О владыка Шани, строгий наставник, суровый и справедливый, избавь от новых страданий, позволь извлечь уроки из прежних, дай мне мужества и сдержанности, и да послужит твоя серьезность мне щитом и впредь.

О Раху, бесхвостый демон, не терзай мою душу; пусть мощь твоя будет во благо — да будут предчувствия и пророчества, но не будет страхов и мрака в душе моей.

О Кету, безголовый, ограничь меня в дурном, но не сдерживай в добре, не позволяй возгордиться, но не унижай; позволь выполнять долг, как нужно, накапливать познания и передавать их дальше.

И да услышат тебя.

Давным-давно я однажды увидела тебя во сне.

У любой юной девицы есть романтический идеал, молодой, приятный, с голубыми глазами и возвышенными устремлениями. У меня был такой же. Я увидела тебя — и ужаснулась, настолько ты был… другой. Ты меня испугал. Ты меня смутил. От тебя веяло не злом, но слишком хорошо знакомой мне темнотой. Ты… кто ты и что ты такое?! Какой ты: порочный насквозь или строгий аскет, холодный ты аристократ или страдалец, герой или убийца, да человек ли ты вообще? Я не могла понять. Я была в ужасе… и я была счастлива.

Я узнала тебя. Узнала — и заплакала, и побежала, и неромантично повисла, и говорила что-то бессвязное. Я слышала инфернальный грохот, точно рушились небеса. Я не понимала, что сплю. Никогда, ни прежде, ни после, я не испытывала подобного — такой отчаянной решимости, такого испуга, такого восторга, такой тяги, как к чему-то родному и давным-давно знакомому, и такой любви. На самом деле я смутно помню детали твоего облика. Я помню гладкие черные волосы, темную и какую-то непонятную одежду, ледяные руки и взгляд: в меня будто вонзились два меча — и…

И я проснулась от озноба и от того, что сердце выпрыгивало из груди — меня разбудили его неистовые удары. Меня трясло, как после встречи с привидением. Я едва отогрелась — я была ледяная, будто стояла на морозе раздетой. Я проклинала себя и все на свете за то, что проснулась, за то, что невольно оборвала что-то, как я чувствовала, очень важное. Я еще полдня была не в себе и невпопад отвечала на вопросы.

С тех пор я видела тебя еще не раз — видела бледность твоего лица, видела рядом с тобой огненные символы, смысл которых мне неведом до сих пор. Я не знала, что думать. Проще всего в такой ситуации забыть, не обращать внимания, притвориться, что ничего не происходит, но забыть это было невозможно. Конечно, я тебя узнала, хоть и не помню, где и когда пересекались наши пути, вместо ясных воспоминаний лишь смутные ощущения, какие-то обрывки. Где и сколько столетий ты пропадал, почему не давал знать о себе? В каком темном углу поджидал меня, почему скрывался в тени? Ты проник мне в подсознание, под кожу и в кровь, но я все меньше похожа на ту, какой ты мог бы меня знать...

Мое время уходит. Никто не пришел и никогда не придет. Судьба разметала нас, и мы теперь только призраки друг для друга. Мы больше не будем прятаться вместе в сумраке, не пройдем вдвоем по тайным тропам, никогда я не увижу, как ты обуздываешь невольную усмешку, и ледяные пальцы не охладят мою разгоряченную праведным гневом голову. Более того — я вообще не чувствую тебя здесь. Тебя больше нет. Мир опустел без тебя (да и отсюда ли ты приходил ко мне?), и меня тоже больше нет в твоем времени и пространстве, и мы оба обречены теперь. Все равно. Теперь уже все равно. Но где бы ты ни был, я буду помнить о тебе.

Я всегда буду с тобой, мой тот, кого я уже никогда не встречу.

Привет! Наконец-то решилась тебе написать по итогам того разговора.

Нет, ну ты подумай: они говорят, что я сложный человек! Тоже так считаешь? Ну-у, ерунда. Я человек простой, конкретный, прямолинейный. Когда по невнимательности забываю вовремя призвать себя к порядку и направить по прямому пути, в сердце украдкой пробираются чувства, и эти черты мои становятся отчетливо видимыми.

Что бы я делала, если бы была рядом с тобой? Валялась бы в ногах, обещала звезды с небес и дом на Мальдивах? Водила бы тебя по галереям и ресторанам, зазывала к нам гостей и устраивала пирушки, пела бы серенады под балконом? Ой, это вряд ли. Я человек замкнутый, домашний, у меня все проще: не можешь проснуться — кофе будет через пять минут; в магазин сбегаю, не таскай тяжести; сама подзаработаю, не перенапрягайся; давай твои вещи, я выглажу; получила премию, пойдем купим тебе что-нибудь... Привет, я пораньше. Это тебе, там пирожные. Это?.. А, это тоже тебе, любишь черные розы? Расскажи, что случилось, и не исключено, что через полчаса мировая скорбь превратится в мелочь, которую можно решить вполне легко... Так, а это еще кто? Кто-кто? Пусть убирается обратно в ад, к черту прошлое, и твое, и мое. Ревность моя — страшная вещь, имей в виду...

Подойди ко мне — я спрячу тебя, прижму к себе, укрою, никто не найдет, а сама буду изо всех сил охлаждать разум и сердце свои. Слишком уж они… восприимчивы к этому. Страстей во мне всегда было много, а нежности того больше. Не отвергай, прошу, — ты знаешь, на что я способна…

И никто не тронет тебя. Никогда. Если кто попытается, то... скажем так, будет некоторое время думать о прегрешениях своих. От ближних твоих только проблематично тебя защитить, им сердце не вырвешь — родные, любимые... Только и останется, что укрыть тебя одеялом и принести чаю. Ничего, при случае, пусть ненадолго, увезу тебя к теплому морю — вдруг там и душе твоей станет теплее?

Увы, моя воля в нашем мире слишком мало значит. Ранг мой низок, нет у меня власти, порой даже над собой, и руки мои постоянно связаны, и меч мой невидим, и все геройство мое приводит меня к одному — более наглые и бестрепетные еженедельно изрубают меня, как небезызвестного героя в некрополе, и я раз за разом погибаю, защищая свои идеалы. Воскресаю после всего, но на мне вечные незримые кандалы. Не мой мир, мало здесь места таким, как я; не мое время, не моя жизнь. Постоянно пытаюсь я заживить свои раны, дабы существовать пристойно. Не успеваю — мало времени. Успеть бы дойти и исполнить задачи свои.

Никто не допустит того, чтобы я была рядом с тобой; я же первая и не допущу — не нужно тебе страдать и пропадать вместе со мной, каждодневно рвать в клочья душу себе. Прости меня.

Но если бы... Если бы... Я все же забрала бы тебя на теплое море. Хоть ненадолго. В маленький дом, и непременно с роскошной постелью. Тебе очень нужно выспаться, лечь и просто уснуть, и пусть невдалеке мерно плещутся волны. А я стояла бы у окна и смотрела бы, как ты спишь. Вечный рыцарь, охраняющий твой покой.

Друг мой, оцени, какая сегодня луна! Я всегда ею любуюсь, но сегодня она будоражит что-то в душе.

...Отчего-то вспомнилось: чужая страна, почти ночь. Тьма, и луна вот так же выглядывает из-за бегущих облаков, и река рядом почти не слышна, и все пропитано водой — осенними росами, туманами и дождями. Капли оседают на лице, стекают по ладоням, оставляя почти незаметные черные дорожки — следы городской угольной пыли. И запах — смесь ароматов влажной земли, каких-то грибов, мха, долго мокнущей коры, желудей, умирающей травы, речной воды, прелой листвы и старого дерева, запах распада и сырости, острый и в то же время необычайно свежий, — бьет куда-то в самое сердце, почему-то навевает мысли о смерти и одновременно будоражит, вызывая необычное ощущение свободы и тоски по чему-то возвышенному. И никто не знает, где ты, и никто не помнит о тебе. Стоишь у невысокого обрыва, уязвимая, открытая всем стихиям, но без страха, почти в восторге, с совершенно обнаженной душой, сквозь которую будто веет ветер, и сердце сжимается от непонятного щемящего переживания, которому нет названия в человеческом языке, и что-то зовет, и манит, и тянет куда-то. Жизнь, смерть, душевная боль, счастье и свобода связываются воедино, и это чувство захватывает, словно водоворот, остро ощущаешь полное свое одиночество — и все мироздание рядом, с тобой и вокруг тебя.

Мне было девять — всего лишь жалких девять лет, и я вдруг испугалась — не мнимой опасности, не темноты, но самой себя, того огромного, что рухнуло на меня, и заплакала, и побежала прочь от того, что открылось мне, от своих чувств, то ли слишком темных, то ли слишком высоких, но в любом случае невыносимых, чудовищно сильных, и одновременно стыдилась, проклиная себя за робость, прервавшую удивительный поток, заструившийся сквозь сердце... Как ни странно, чары не развеялись, и подобное случалось со мной еще не раз, и вся жизнь моя окрасилась каким-то новым тоном, которому тоже нет названия.

Все это еще со мной, и названия нет до сих пор, зато теперь я совершенно точно знаю, несу в себе это чувство и вижу себе подобных — тех, кто глотнул темного нектара и пропитался им насквозь, словно священным ядом. Он дает знание, но остается в тебе навсегда. Знай об этом.

Помнишь, ты говорила, что тебе одиноко? У меня есть для тебя пара слов об одиночестве, дитя мое.

Одиночество неизбежно, по крайней мере в этом мире. Взять хотя бы затертую фразу о том, что мы рождаемся и умираем в одиночестве. Суть верна: кто бы ни был с нами рядом, они могут в любой момент исчезнуть из нашей жизни, а все испытания мы проходим сами, одни, и поэтому нам так страшно. Но так уж все тут устроено...

Одиночество необходимо. Хотя бы иногда — подумать, поплакать, почитать, разобраться в ощущениях. В позитивном своем смысле (подразумеваю уединение) — тем более: сосредоточиться, понять, углубиться во что-то. Недостаток уединения выливается в раздраженное: «Оставьте меня в покое! Хоть на пять минут!»

Одиночество полезно. Самое главное, помогает осознать элементарное: не стоит привязываться. Ни к чему. Ни к кому. Любить — да, уважать, дружить, ценить — да, но не подменять собственную жизнь привязкой к чужим.

Почему такие прописные истины, затертые, заезженные, набившие сто лет назад оскомину, вдруг оказываются совсем новыми и звучат иначе, когда сидишь ночью за письменным столом в полутьме и тишине, пытаешься читать или работать, параллельно перевариваешь нанесенную обиду и разочарование? А потом стряхиваешь с себя отчаяние, оглядываешься вокруг (а кругом тихо, темно, луна в окно светит) — и понимаешь, что ты в мире один. Сам по себе. Самостоятелен, самодостаточен. И все пусть и печально, но в целом в порядке.

И слушаешь ночь.

Кто только выдумал зеркала, дитя?.. Не успеешь вырасти — начинаешь стареть, и уже не проходят бесследно переживания, и грустно смотреть на свое испорченное муками и страстями лицо. Пригубить вот разве вина, вдруг будет легче...

Как-то раз в тяжелый момент жизни мне приснился Уайльд. Духовно близкий, любимый, понимаемый. Мы сидели рядом за длинным накрытым столом, и он подал мне чашу с вином, сказав несколько красивых фраз. Часть я забыла, но одна врезалась мне в память и утешает меня иногда.

Как странно то, что пьешь, влияет на дух. Я уже и забыла, как это бывает, когда по лицу и телу разливается тепло, и можно в прямом и переносном смысле ослабить ворот, стащить надоевшую броню, закрыть глаза, отрешиться от всего, слушать совсем другую музыку и думать о другом, и даже кажется, что не так уж все безнадежно, что «южный ветер еще подует»...

Тревоги и постоянное напряжение души и ума отступают, и от единственного бокала тянет в сон, в котором ждет что-то удивительное и интересное — быть может, я увижу доброе будущее, пусть не свое, или Мать Тишины приоткроет мне часть своих тайн, или из темноты впервые за много лет снова выдвинется мне навстречу темная фигура…

Удивительная нежность и жалость ко всем и всему вокруг пропитывают мое существо. Я живу. Я все еще живу, и мыслю, и чувствую. Что наверху, то и внизу, и ничто не исчезает бесследно и не возникает из ничего, и все конечно, но при этом ничто не кончается, а потому нет повода грустить — путь беспределен, и все еще будет…

Завтра — снова жесткий горжет на горле и шнуровки, четкость и дисциплина, воля прежде всего — идем дальше, нельзя останавливаться, — но сегодня мой вечер, и ничего больше не нужно, ибо все требуемое у меня есть. Оковы мои ослабевают, и впервые за долгие месяцы я позволяю душе взлететь.

— Ничего не бойся, только пей, — говорит мне Оскар и улыбается. — После чаши горькой выпьешь ты и чашу сладкую.

Нечасто я докучаю тебе с описанием снов, друг мой, но был один — какой-то шаманский, потусторонний, не могу я с тобой не поделиться, думаю, тебе с твоим опытом не будет сложно его истолковать.

Такое бывает: спишь, а вроде как и не совсем спишь. Вот и я вроде спала, а вроде и нет, во все глаза смотрела, как, словно на экране, начал сам собою проступать передо мною темный рисунок — черные штрихи. Точно невидимая рука изображала нечто угольным карандашом, и были это темные тучи, а когда были они закончены, то стали совсем черными. И услышала я молодой голос, зовущий кого-то то ли на поединок, то ли на разговор, и вместо ответа выступила на фоне черных туч фигура, по виду человек в мантии, со взором, как два кинжала. Протянул он изящную руку, рванул одеяние на плече своем — и вдруг не только одежда его, но и сама личина человеческая рассыпалась в прах, и увидела я, как поднимает голову черный дракон, окруженный золотым сиянием, и взмывает высоко в черное небо. В тот же миг подлетел к нему необыкновенного вида сокол, а дракон обратился в орла, каких не существует, и две чудесные птицы схватились в вышине. Было в их поединке противостояние, но не было в нем ненависти, была мощь, но не было разрушения и крови. По временам менялся их облик: вместо птиц видела я лица людей, двух мужей — молодого, прекрасного в отчаянной решимости, и зрелого, великолепного в силе своей, но бесконечно печального. Кружили, сцепившись, два образа, и было в этом нечто странное; не ярость, но почти влечение виделось в этом — так крепко, раз столкнувшись, держались они друг друга, не стремясь разойтись, — впрочем, влечение чистое, ничего почти не было плотского в этих лицах. И поняла я сердцем, что сейчас погибнут оба в своем упорстве, — и так случилось: рухнули оба с высоты, и разбились образы, и ничего не осталось, когда пыль рассеялась, но перед тем как исчезнуть совсем, на мгновение показали они на лицах своих великий покой и великое счастье.

И осталась я одна, и смотрела, и не могла уразуметь, что видела. А очнувшись, написала заветные строки — впервые за множество лет... И пробудился дракон от долгого сна, и поднял голову, сокрушив личину и отбросив пробудивших его.

Ни черта ты это не прочтешь. А и прочтешь — не подумаешь, что тебе.

Ночь, и много работы, и голова кругом от того, что еще предстоит сделать. И что-то еще в самой сердцевине существа тянет, тянет болезненно… И ты в моих мыслях.

Вот так сюрприз... Сижу и думаю о тебе. Вместо редактирования текста верчу в руках пустую чашку из-под кофе. И думаю.

Бывает такое — вроде и не страсть, не любовь, не одержимость, не увлечение даже. Просто встретились очередные паутинные ниточки, и я словно держу тебя в ладонях, смотрю на тебя сквозь пространство, вижу твое внутреннее лицо, вижу, как переплетаются в тебе, точно пряди в косах, свет и тень, — вот такое болезненное счастье, такой странный подарок судьбы, не отклонишь и не бросишь... Просто я сижу одна и думаю о тебе.

Не скажешь, что глупо. Есть то, что связывает нас, таких разных, таких далеких. Не скажешь, что смешно, — вряд ли мой вид сейчас вызвал бы у тебя даже улыбку, ведь я беззвучно плачу в ночи. Потому что ты далеко, потому что ты молчишь, потому что я для тебя никто и ничто, и никогда не будет иначе. Потому что, верно, и не нужно иначе, есть в этом своя прелесть — в прикосновении душ. Увы, оно так редко повторяется, оно мало кому нужно, да и душ вокруг тебя хватает, есть кого трогать. Да и что за прикосновение? То, что для одного почти объятия, для другого игривый бросок цветного лоскутного мячика — лови, кидай обратно, ну что же ты медлишь, опять вертишь в руках, как свою кофейную чашку, фу, какая ты скучная...

Ну же, пришли мне письмо — в розовом конвертике, на надушенной бумаге. Напиши мне правду — что я слишком унылая, слишком мрачная, слишком погруженная в себя, в свою паучью яму, куда солнце почти не проникает — ему просто нечего здесь делать. Потому что я… Нет, вот так: потому что — я. Со мной так было всегда. Я пойму. Я давно этого жду, потому что мне больше нечего ждать. Я уже начинаю испытывать извращенное любопытство — ну, когда же и ты?..

Ирония? Злая? О да-а. Я часто иронизирую, когда мне больно. Мне внезапно тебя не хватает, очень остро. Я не умею защищаться от таких, как ты, от таких встреч, от таких пересечений. Я умею только принимать, впитывать, чувствовать и думать. Хотеть обнять и прижаться всем сердцем. И оплакивать, когда такие, как ты, уходят, убегают, улетают вдаль. Увы, это происходит слишком быстро.

Все пройдет. Это просто усталость и темнота ночи, просто волнения и тревоги, просто боль тела и души, постоянная, невыплаканная; просто музыка, которую я слушаю, слишком глубоко проникает мне в душу. Завтра, как всегда, будет новый день, и я снова застегнусь под самое горло, и стисну зубы, и для всех буду активна и деловита, насколько получится.

И никто не узнает, что ночами я думаю о тебе.

Отчего ты вызываешь во мне страх? Нет, не страх — глубинный трепет. Я не боюсь провалиться в твою бездну и очутиться, подобно Алисе, в Стране чудес — или в лабиринте с чудовищами, иллюзиями и демонами. И то, и другое одинаково любезно моему сердцу. Живая глубина, одухотворенная пропасть, бесконечная лестница в потаенное — разве это не лучше, чем пустота? Вечная женственность, теплая тьма, сила жизни и смерти, магия созидания и совершенство разрушения, и все это соединено в одном существе. Бывает ли так? Видно, бывает.

Отчего я боюсь посмотреть тебе в глаза? Я не боюсь увидеть тебя — я опасаюсь показать себя, свое пыльное и темное нутро, эту тесную келью, затянутую паутиной, затхлую и пропитанную запахом бесполезных снадобий. Боюсь показать свое существо — скучное, грустное, полуживое, всегда одно и то же. Зачем оно тебе…

Отчего я боюсь очутиться рядом? Быть может, опасаюсь, что при виде тебя сердце мое снова куда-то провалится, и мое навязчивое приторно-сладкое, нежно-печальное, сдержанно страстное начнет мешать. Так случается — оттуда и берутся все эти до боли знакомые и родные сюжеты: один взгляд — и самая стойкая душа, даже связанная с не слишком живым телом, не выдерживает и ощущает… Как же это назвать… Трудно сказать об этом правильно, это вот то самое горько-сладкое, когда понимаешь, что нельзя, что ничего и никогда, что и не нужно, и невозможно, что лучше просто рядом, плечом к плечу или спина к спине, прикрывая друг друга; что можно только душа к душе, и что этого порой довольно, что это даже много лучше и сильнее, чем в охапку и вповалку… Но голос тела силен, и всегда, всегда будет хотеться прикосновений, объятий и нежностей, и бороться с этим невозможно, возможно лишь отрешиться от самой жизни, будучи живой, и только тогда без опаски приблизиться и остаться бесстрастной. Ты увидишь все это в моих глазах — и отпрянешь, и оборвется связующая нить, и останутся лишь воспоминания, те самые, горько-сладкие...

Странная вещь — письмо без приветствия и дежурных вопросов, правда? Без начала и конца. Я уверена, что не отправлю его. Пусть лежит в столе. Спрячу поглубже.

P.S. А доспехи одной наивной девочки по имени Орнелла, сдается мне, смотрелись бы на тебе бесподобно.

Обнимаю,

Н.

Привет, милая Хайке.

Конечно же, ты не помнишь меня. А вот я тебя помню — худенькую, с волосами, светлыми и прямыми, как дождь, землянично-розовую, застенчивую...

Вроде бы это было вчера, а оказывается, больше четверти века прошло. С тех самых пор я не видела тебя, и с тех самых пор ты живешь в моей памяти, Хайке. Не знаю, отчего образ твой переплелся в мыслях и чувствах моих с образом твоей холмистой родины, той самой, что приняла меня и позволила моему сердцу открыться.

Помню тебя, помню ее, и затаенная мечта моя — снова сбежать, потеряться в лесах чужой вроде бы страны, раствориться в ее травяной сырости, в ее могильных запахах. Не в удушливое лето попасть — в раннюю весну, когда первые подснежники находишь, точно неожиданные подарки. Пройти по проталинам в неглубоком снегу. Легко-легко коснуться пальцами лепестков, боясь повредить…

Или в осень, душную, туманную осень, когда все желтое, мокрое, пахнущее сыростью. Увидеть пожухшую траву на лугах, обнаружить, что на старых пнях растут опята…

У вас на севере сыро. Вечно сыро. Всегда запах мокрой коры, влажной земли, прелых листьев, желудей и орехов… Аромат стоит невыразимый. Закрываю глаза — и вижу: улитка ползет по траве. И еще одна. И еще…

Идет дождь, а я без зонта, я промокаю под ним, кажется, насквозь, и меня это радует. И еще запахи, запахи, запахи! На сей раз городские: запах печеных яблок, имбиря и корицы, запах булочек, нарядных стикеров и игрушек, запах старых пианино и пыльных чердаков, угольных подвалов и скрипучих винтовых лестниц, ликеров и стручков ванили…

Когда-нибудь я вернусь, Хайке. Вернусь и заберу свое сердце назад. Оно осталось где-то там, на ваших песчаных обрывах и в ваших садах, в ваших лесах, в вашей безумной неоготике, в вашей угольной пыли, в камнях, которыми вымощены улицы, в тех деревьях, что так недолго цветут, и города окутывает розовая пелена… Я заберу его. Если все изменилось, если я ничего не узнаю, а ваша земля не признает меня, то мне будет легче. Я все забуду, отправлюсь назад освобожденной, воспоминания растают, как любое прошлое…

Или сердце мое разорвется, Хайке.

Здравствуйте, док.

Простите, если это обращение покажется вам фамильярным, но я слышала, что пациенты иногда называют вас «док». Среди этих пациентов теперь и я — ничего, если я тоже буду звать вас так? Вы просили написать вам, отчего я отвергла групповую терапию и почему не пришла на сеанс. Я постараюсь рассказать вам, у меня нет от вас тайн.

Вы считаете, что я, сидя и слушая таких же духовных мучеников, смогу обрести исцеление. Что ж, вероятно, этот путь может помочь — другим, не мне. Моя душа, док, болит от знания, от понимания безнадежности происходящего, не прикрытого и не приукрашенного никакими иллюзиями.

Я сознаю, что меня пожирает болезнь, док. Но вы не даете мне лекарства от нее, да и не сможете дать. Все, что я способна получить от вас, — временное забвение до забвения окончательного, хотя вы и сами отказываетесь от подобной практики, да и я не допущу этого в свою жизнь.

Я боюсь представить, сколько в мире зла. Не представляйте и вы, иначе слишком быстро превратитесь из врача в больного, такого же, как я. Вы не исцелите меня от чужой самодовольной глупости, от чужой бездарности, от чужого эгоизма, от жестокости и зачерствелости чужих сердец. Вы ни меня, ни кого-либо другого не вылечите от тревог за близких, от прошлых неудач, от несчастной любви, от одиночества в толпе, от бессилия перед теми обстоятельствами, над которыми мы не властны, от тяжелой работы, от соседей-дебоширов, от неприятных новостей, от старости, от тоски по усопшим. Вы не можете избавить нас от смерти, док, и от страха перед неизбежным и неизведанным.

Тот человек, которого я ждала и видела во снах, не добрался до меня. Полагаю, он умер, и я вынуждена жить совершенно иначе, мучительно для себя. Вы исцелите меня?

Многие мои знакомые прекрасно пишут, рисуют, преуспевают в науках, в заботе о других и благотворительности, но их таланты и чудесные душевные качества ценят отнюдь не все. При этом у них на глазах бездарность, халтура, нечистоплотность и глупость нередко оказываются на коне. Неприятно им, обидно мне — за них. Как вы считаете, групповая терапия поможет от этого?

Те, кого я любила, не любили меня. Более того — порой и предавали, насмехались, публично позорили. А потом, бывало, пытались вернуться многие годы спустя и унижали за то, что не готова радостно повиснуть на шее. Вы вылечите меня от этого, док?

Я — человек узкого круга, я принадлежу семье, немногим друзьям и знакомым, и если в этом кругу, кроме которого у меня ничего нет, воцаряется хаос, если в нем ссорятся, бедствуют, болеют, умирают, то моя маленькая вселенная рушится. Есть ли у вас волшебная таблетка на этот случай?

Вы призываете меня не опасаться жизни и «выйти на свет», говорите, у меня талант, убеждаете, что я напрасно боюсь. Я не боюсь, док, но этот ваш свет, как вы его зовете, не просто слепит мне глаза — он разрывает меня на части. Он слишком холодный, слишком жестокий, слишком яркий. Мне неуютно и больно от него, мне хочется спрятаться от этой боли под одеялом и никогда-никогда не выходить наружу. Вы полагаете, мне следует пропить курс препаратов, и это пройдет?

Не бойтесь за меня, док. Цианистый калий, вскрытые вены, прыжки с крыш — вся эта чернушная и мелодраматическая чушь не для меня. От меня еще зависят в мире несколько жизней, я не могу оставить свой пост и бросить тех, кто на меня опирается. Пусть все идет своим чередом, пусть все будет печально, безнадежно и абсолютно естественно.

Я глубоко уважаю вас, док, но пока не вижу, как вы можете помочь мне, в слезах лежащей на груди нашего умирающего мира. Впрочем, если вы настаиваете, я, конечно, выполню все назначения. Вы хороший врач и добрый человек, и я не хочу подводить вас. Через три месяца я обязательно приду к вам и скажу, что мне намного лучше, что все беды живых я уже не ощущаю столь остро, как раньше, что шкура моя стала гораздо толще, а просыпаться по утрам мне теперь вполне приятно. Вот только я отчего-то боюсь, что вы сами не захотите мне поверить.

Ваша Н.

Да-да, это тебе. Я знаю, что ты поймешь.

«Ты просто романтик, да?»

«Обилие одной темы, почему бы не поменять ракурс?»

Отчего же так?

С одной стороны, это началось недавно, с другой, так было всегда. Такой уж меня высекло из пустоты мироздание. Девочка внутри меня идет по мрачному лабиринту и дивится чудесам, попадающимся на пути. Она будет путешествовать и тогда, когда мне стукнет восемьдесят, — вот уж я, наверное, прослыву чудачкой!

Мне грезится: душа моя внезапно приходит в равновесие, в уме воцаряется порядок, и наконец-то ничего не болит, и нет больше ни усталости, ни печали, ни лишних воспоминаний, и сердце мое охватывает блаженный покой — оно словно бы совсем замирает, и меня больше ничто не тревожит, не обременяет, не тяготит. Сознание мое ясно, мысли отчетливы и быстры, и легко выстраиваются столь необходимые цепочки: причина — следствие — вывод — новая цель…

Мне представляется во мраке бледная девочка… Да, пожалуй, совсем еще девочка. Она глядит на меня исподлобья, и неясно, чего в ее взоре больше — печали, почтения или благоговейного страха. Страха, конечно же. Не бойся меня, дитя. Я не причиню тебе зла…

Мне видится свет факелов, неестественно яркий; слышатся за спиной мерные шаги; под моими ногами каменные ступени — я спускаюсь все ниже и ниже по бесконечным лестницам. Отчетливо ощущаю два фокуса внимания: смотрю вниз, дабы не оступиться, и одновременно контролирую, дабы не уронить, нечто ценное, что удерживаю неведомо как над своей правой рукой. Состояние странное — одновременно бесстрастность и обреченность, торжественно-возвышенный настрой и тяжелое предчувствие, желание исполнить долг и понимание, чего это будет стоить… И мне ничего не жаль.

Мне снится: я лежу на полу, не в силах сдвинуться с места. Под моими пальцами прах и каменная крошка, и кровь струится из моей собственной разверстой утробы. Мне не больно. Я пытаюсь подняться, но тело не слушается меня, словно бы ускользает куда-то. Сперва я воспринимаю это спокойно, но потом сознаю, что не справляюсь с собой, не справляюсь еще с чем-то невероятно важным, и меня охватывает нестерпимая душевная мука, кромешное отчаяние…

Я не могу не писать о том, чьими глазами видела разрушенные святыни. Я не могу отбросить прочь того, чьи мысли так созвучны моим собственным. Я не могу судить того, с кем истекала одной кровью. Я всегда так чувствую. Я так живу.

Он не один, конечно, — его во мне просто больше, чем других. А сколько их еще! И чуточку каждого из них во мне, и все они — чуточку я: наивная и жертвенная графиня-воин; язвительная дева-рыцарь; юноша-лекарь, сперва робкий, готовый спасовать из-за насмешек и обид, но выбирающийся на свою тропу; старая наставница, многое повидавшая, многое знающая, но все так же способная на фанатичную преданность; девочка-швейка, мечтающая о любви; разумный правитель города, заканчивающий свой долгий век на костре; темный ангел; отчаянный мальчик-воришка; мать, живущая единственным сыном и считающая его избранником богини; преданный слуга, готовый на смерть, чтобы не расставаться с тем, чему посвятил всю жизнь… Они живут во мне, и мне хочется записывать их истории, но иногда они вдруг куда-то отходят от меня, почти пропадают, и впору взмолиться: останьтесь, подождите, расскажите мне о себе еще что-нибудь, я уделю вам больше времени, дам вам больше пространства, только не уходите! Пусть меня будет совсем мало, еще меньше, чем сейчас, что мне это эго с его жалкими амбициями и мелочными желаниями! «Я пустота и темнота, к живой привязанная плоти» — да, именно, все так и есть, но моя тьма теплая, дышащая, а пустота позволяет мне вмещать эти образы, жить ими, помогает им самим существовать во мне, за счет меня, через меня…

Мне никогда не быть гением. Откуда гении берут свои волшебные по силе слова и картины, я не знаю. Быть может, в их пустоте больше места? Быть может, в них не тьма, а яркий свет, в котором образы лишь рождаются, а потом их невозможно больше удерживать — только отпустить в мир, чтобы вынашивать и создавать новое? Быть может, моя тьма — только пристанище немногих отверженных, отчасти придуманных не мной? Я не знаю. Онегин и Ромео приходят не ко всем, им уютно только у великих, но ведь моим грустным духам-скитальцам тоже нужно где-то жить, и я счастлива, что могу им помочь…

Таковы проявления чрезмерно эмпатичной натуры? Я не знаю. Я просто романтик? Я не знаю. Во мне пропала актриса? Я не знаю. Прошу об одном — не думай обо мне с упреком: «Как жаль, что у нее нет ничего своего, настоящего!» Может быть, просто у каждого оно свое, это настоящее, и в моем настоящем я иногда остаюсь там, в кровавой луже на каменных плитах, не в силах подняться…

Не люби меня,

Не спасай меня,

Просто оставь меня здесь, в моем ледяном гробу…

Oomph!, Ice-Coffin

Обомлеть от красоты — это лишь начало. Оцепенеть от близости душ — это лишь полдела. Захватить, окутать, утопить — вот чего я хочу. Такова моя природа.

У меня лишь три цвета — черный, синий и красный. Смерть, печаль и страсть. Песок времени течет и течет в черноту, душевная горечь течет и течет в синеву сумерек, пламя течет и течет в мои думы о тебе…

У меня лишь три желания — я хочу познать суть смерти, я хочу познать смысл бытия, я хочу познать средоточие любви. Смерть со мной и во мне, то струится сквозь меня, то грозит издали пальцем, принуждая существовать, пока не пришло время, толкая меня все ближе и ближе к жизни. Бытие со мной и во мне, то причиняет мне боль, то отбирает с трудом собранное, то отнимает силы, толкая меня все дальше и дальше к смерти. Ты со мной и во мне, в моем сердце, в моей плоти и в венах моих — и я не могу коснуться тебя, и знаю, что никогда не смогу, и это толкает меня все глубже и глубже в безумие.

Смерть оживает во мне и носит полюбившееся обличье, и с ней оживают во мне ее песни, а ты… Ты крадешься на цыпочках в мои сны, сбросив туфли и бесстыдно стирая помаду, и с тобой, с твоей тенью в душу прокрадывается жизнь и терзает меня.

О мотылек, ни к чему ловить тебя и пытаться поджечь твои тонкие крылышки. Оставь мне свою боль — мне не привыкать веселить — и лети на свет.

Беги, легконогая, беги сквозь мои сны, беги сквозь меня. Забудь меня, не люби меня, просто оставь меня здесь… Я не пошлю тебе ни это письмо, ни розу в бокале золотого, как небо, аи. Ни к чему мучить тебя, ни к чему увлекать за собой в тупики судьбы, в темные колодцы сознания. Я лучше солгу тебе. Солгу, что мне некстати нежная бездонность и искристое тепло, что мне не нужна твоя бархатная мягкость и лукумная сладость, не нужны ни твои шелка, ни твой мед, ни солоноватые волны твоего моря. Не нужны твои звезды и твои росы, твои лепестки и твои жемчуга… А тебе — и это правда — не нужны мои раны и шрамы, мои провалы и ямы, мои лезвия и моя тяжесть, мое болото, моя чернота. Ни к чему тебе платить за секунды блаженства погружением в липкую тьму, ни к чему дрожать среди холодных камней, ни к чему ждать извержения огненных гор, чтобы согреться…

Беги, моя нимфа, я не стану гнаться за тобой. Прости меня. Прости, а я не смогу. Ведь из-за тебя мне приходится чувствовать, из-за тебя мне приходится вырывать себе сердце. Из-за тебя мне приходится жить, из-за тебя свирель моя вместо вечности плачет о любви…