Не всё Мародёрам малина (гет)

Дверь за Блэком давно захлопнулась, а я всё сижу, не в силах даже пошевелиться. В голове полная каша, ни одной связной мысли. Потом таковая всё же возникает: о том, что до конца урока осталось никак не более десяти минут. Я делаю над собой невероятное усилие (увы, почти привычное!) и выхожу в класс. Там мгновенно воцаряется гробовая тишина. Интересно, что они болтали тут весь этот час? Впрочем, мне почему-то не интересно. Пусть болтают, что хотят. Хоть здесь, хоть где угодно. Плевать. Как ни странно — действительно плевать. Я вяло удивляюсь этому обстоятельству и начинаю проверять работы. Около четверти годятся только на выброс, что я и проделываю, не снисходя до комментариев. Остальные пока не безнадёжны, что странно — я ожидал гораздо больший процент «отсева». Впрочем, всё равно. Я бросаю: «Все свободны!» (благо все объяснения и задания догадался выдать ещё в начале урока) и класс с рекордной скоростью пустеет.

Проклятье, ведь ещё урок впереди! Может, попросить об отмене? Пока я решаю, каким образом это удобнее сделать, в классе очень кстати появляется МакГонагалл. Я даже не задумываюсь, что её сюда привело, хотя подобные визиты в мои владения вряд ли можно назвать традицией. Вяло жалуюсь на мигрень. Видимо, вид у меня соответствующий, поскольку она тут же соглашается на замену («Я сама займу ребят, у меня как раз свободная пара...») и интересуется, не стоит ли позвать врача. Я заверяю, что нет, не стоит, у меня есть всё необходимое. Автоматически проверяю, всё ли в порядке в классе (только взрыва какого-нибудь мне сейчас не хватало!). Потом иду к себе и не раздеваясь падаю на кровать. Лицом в подушку.

В голове по-прежнему полная каша. Кажется, я должен чувствовать себя польщённым. Или униженным. Ничего подобного я не чувствую. Только боль. Болит то, что я считал давно и прочно не существующим. Вернее, окаменевшим. Вернее, умершим. Болит душа, с каждой минутой боль всё сильнее — умирать, кажется, было и то приятнее. Правда, зачем я тогда показывал всё это Гарри? Сам ведь теперь не знаю. Тогда знал, наверное. И впрямь — предсмертный бред. Зачем, а? И не было бы сегодняшнего разговора... А может, ничего бы вообще тогда не было? И меня тоже? Я ведь так и не знаю, как умудрился не только выжить, но и фантастическим образом исцелиться. Я ведь умер! По-настоящему. И даже успел обрадоваться этому обстоятельству. И какая сволочь меня воскресила, а?! Впрочем, при такой постановке вопроса ответ напрашивается сам собой. Одна сволочь воскресила, другая теперь измывается...

Как ни странно, именно в этот момент я понимаю, что не прав. На счёт «измывается». Ничего подобного Блэк не имел в виду. Наоборот, он действительно пришёл мириться! И действительно хотел помочь! И... и действительно помог! Это невероятно, этого быть просто не может, но этот... этот... этот Блэк одним небрежным движением выдернул отравленный клинок, убивший много лет назад мою душу. Клинок, свитый из любви и ненависти. И теперь открытая рана невыносимо болит и истекает кровью, но это живая кровь и живая боль. Она пройдёт, зарубцуется рана, шрам, наверное, тоже будет болеть, может быть — сильно, но уже по-другому. Сейчас, именно сейчас я воскресаю по-настоящему. Или рождаюсь. Он сам-то хоть понимал, что делает?! Вряд ли. Я ведь и сам не понимаю. Интуитивист, так его! И так, и эдак! А я ведь его чуть не убил в какой-то момент. Вернее, чуть не попытался убить. Потому что вряд ли получилось бы. Реакция у этого типа всегда была лучше.

От осознания происходящего боль не становится меньше — но теперь она почти приятна. Как он там говорил — приступ мазохизма? Похоже. Ну и пусть! Это невероятное, давно забытое ощущение: быть живым. Такое острое, что становится страшно. Но пусть страх, пусть боль, пусть что угодно... Теперь я хочу жить. Когда-то я испугался боли и убил свою душу. Сам, и не надо искать виноватых! Кто же знал, что мёртвая душа тоже может болеть? Впрочем, это тоже не важно. Больше я не совершу подобной глупости. Нет, не глупости — преступления. И никому не позволю. Просто теперь мне есть с чем сравнивать.