Сквозь листву она видела звезды (гет)

В Намимори творилось что-то странное. Не то чтобы подобное состояние не было постоянным для этого города, однако сейчас Цуко как никогда отчетливо ощущала накатывающую волнами панику. После выздоровления она ходила в школу уже второй день, однако ей упрямо казалось, будто стараниями матери она очутилась в каком-нибудь параллельном мире, совершенно этого не заметив. Все вроде бы было как обычно, даже назойливый учитель сверкал на нее глазами и продолжал выспрашивать о предпочитаемой старшей школе, вот только густая дымная тишина будто окутала городок, разом избавив его от всего сверхъестественного. Никто больше не бегал по улицам в одних трусах с рыжим огоньком во лбу, никто не признавался ей в любви посреди школьного двора, и никто не устраивал драки, после которых оставались взрытые ямы и пятна крови на битом асфальте. Конфликт колец завершился, Вария уехала восвояси, и с ними будто исчезли все знакомые Цуко, развеивающие ее гнетущую скуку.

С простудой она провалялась почти две недели, и, что казалось Цуко по-настоящему удивительным, даже вездесущая шумная Хару навестила ее всего один раз. Она заявилась в самом начале, притащила почти килограмм апельсинов, от которых только сильнее разболелось раздраженное горло, и ушла, объяснив, что у них с Кеко назначена встреча. Хару обещала заходить каждый день и приносить угощения, но больше ни ее, ни Кеко Цуко не видела. Высокая температура приковала ее к кровати, и даже теперь Цуко все еще чувствовала слабость по всему телу, будто каждый маленький шаг давался ей с огромным трудом. Впрочем, несмотря на это, Цуко даже прошлась по району, однако мама Тсунаеши-куна сказала, что никого давно нет и захлопнула перед ней дверь, а больше ничьих адресов она не знала. Еще до окончания последней битвы с Занзасом мама вернулась в Италию, а Кея проводил все время в своем комитете, так что едва ли кто-то мог бы сдержать вспыхнувшее в ней любопытство. И если вчера Цуко еще сомневалась, сегодня она была совершенно уверена, что случилось нечто плохое, потому что от странной тишины на улицах закладывало уши и хотелось отчаянно выть.

С братом Сасагавы Кеко Цуко столкнулась совершенно случайно, буквально налетела на него на улице, пока шла домой, и ухватилась пальцами за рубашку. Странное ощущение охватило ее, будто от понимания происходящего теперь отделяла эфемерная призрачная стена, которую толкнешь — и развалится к чертовой матери. Сасагава Рехей смотрел на Цуко удивленно, вскидывал одну рассеченную бровь и улыбался так тепло, будто она была не приятельницей его младшей сестры, а еще одной младшей сестрой.

— Ты знаешь, где Кеко? — выпалила Цуко и тут же захлопнула рот, осознавая, как прозвучали ее слова.

Однако Рехей все еще смотрел на нее почти ласково, чуть склонялся, чтобы разница в росте не казалась такой колоссальной, и совершенно непонимающе клонил голову набок. Он заставлял себя верить, что все происходящее — всего лишь игра, и собирался выдать ей какую-нибудь экстремальную чушь, но Цуко мотнула головой, упрямо не соглашаясь с его позицией. У Рехея была младшая сестра, а у Цуко старший брат, так что они могли, в некоторой мере, перекладывать друг на друга собственные ощущения. И Цуко была совершенно уверена, что страшно обиделась бы, притворись Кея счастливым глупцом.

— Последний раз, когда я видел ее, она собиралась поиграть с малышней, — Рехей протяжно вздохнул и растрепал волосы размашистым жестом, — сказал маме, что они все уехали на очередные соревнования, а меня не взяли с собой из-за травмы. Ты знаешь рыжего парня, который шнырял вокруг?

В его голосе слышалось беспокойство, и Цуко не сразу обратила внимание на последний вопрос. Она покачала головой и хотела было уже потрепать его по плечу, повинуясь порыву, но вздрогнула и распахнула глаза. Рыжий подросток в Намимори был только один и когда-то по нелепой случайности он получил от матери Цуко целую коробку с патронами для базуки десятилетия. Цуко знала это, потому что Ламбо трещал об этом без умолку, а еще потому, что Тсунаеши-кун рассказал все, что когда-нибудь происходило.

По имеющимся у нее данным Ирие Шоичи был тихим подростком, практически робким, учился в школе для мальчиков и помогал матери с младшими братьями. В семье их было трое или четверо, Цуко не помнила точно, но почему-то именно такого парня могла представить закулисным злодеем. Рыжий парнишка пополнял коллекцию японцев смешанной крови, а в Намимори смешанная кровь могла быть только одним сигналом — он тоже принадлежал к мафии.

— Он точно был рыжим? — на всякий случай уточнила Цуко, склонив голову набок, и Рехей серьезно кивнул.

Он больше не притворялся глупым спортсменом, и улыбка окончательно слетела с его лица. Рехей видел, что Цуко что-то подозревает, но с расспросами не спешил, оставляя ей возможность окончательно увериться в собственной правоте. Он беспокоился о сестре и других пропавших ребятах, однако не желал поднимать шум и втягивать в дела мафии гражданских, так что просто-напросто ждал, высматривая возможность. Вероятнее всего, исчезновение было связано с перемещением во времени, вот только пять минут прошли уже две недели назад, и Цуко ужасно хотела знать, каким именно образом у ребят получилось задержаться в будущем так надолго. Цуко хотела хлопнуть себя по лбу, осознавая собственную слепоту, но только закусила губу и ощутила металлический привкус крови во рту. Жгучее беспокойство захлестнуло ее с головой и шлепнуло по затылку, и Цуко, дождавшись утвердительного кивка Рехея, бросилась прочь, даже не поблагодарив.

Она должна была догадаться, что Кея не просто все время торчал в комитете — он патрулировал местность. Волнение охватило Цуко настолько, что она неслась домой, едва разбирая дорогу. Сердце стучало в горле, а золотые браслеты болтались на запястьях, и от прикосновения металла кожу едва уловимо покалывало. Цуко две недели провалялась в постели с температурой под чутким присмотром старшего брата, и, едва она встала на ноги, он обеспечивал безопасность вне дома. Шестеренки крутились, что-то происходило в будущем, и оттого у Цуко неприятно сосало под ложечкой. Она лично совсем не умела правильно контролировать пламя, то и дело вызывала лишь пурпурные вспышки, и оттого, наверное, охваченный рыжим пламенем Тсунаеши-кун казался ей суперсильным. Вот только Тсунаеши-кун был младше нее на год, ходил в среднюю школу и еще недавно был обыкновенным трусоватым подростком, пустившим собственную жизнь самотеком. Цуко ужасающе волновалась за Тсунаеши-куна, Хару и Кеко, но еще больше пугала бьющаяся в висках мысль — перемещения во времени всегда были связаны с ней. Мама создала чертову базуку десятилетия, чтобы узнать, что все будет хорошо, а теперь из-за нее проблемы растекались липким пятном под ногами.

В дом Цуко вбежала, едва запыхавшись, захлопнула дверь, запирая ее на замок, и, не разуваясь, бросилась на второй этаж. Отчего-то интуиция подсказывала, что Кея в кои-то веки был дома, так что Цуко собиралась выудить из него все. Брат определенно знал больше нее, по крайней мере не валялся в постели последние две недели, и оттого жгучая обида, перемешанная со злостью, подкатывали к горлу тугим горьким комком. Дверь распахнулась так резко, что со стуком ударилась в стену, и теперь-то Цуко почувствовала, что ужасно устала. От пробежки теперь подкашивались колени, воздух впивался в легкие, будто Цуко проглотила морского ежа, а Кея смотрел на нее так, словно вовсе не происходило ничего странного. Он сидел в школьной форме с повязкой главы Дисциплинарного комитета на рукаве пиджака, читал какую-то книгу — совершенно дурацкую по мнению Цуко — и смотрел на нее сквозь полуопущенные ресницы. Вот взгляд его скользнул вниз, и по губам Кеи скользнула усмешка, а Цуко ощутила, как к щекам приливает удушливый жар.

— Я не буду мыть пол, — вот, что он сказал ей, взбешенной до невозможности, и Цуко показалось, что она вот-вот лопнет.

Отчаянные слезы столкнулись в груди с пронзительным криком, и Цуко только и смогла что усмехнуться, криво растянув губы в улыбке. Лицо ее все еще было красным, она ощущала жар на щеках и ушах, чувствовала бой крови в висках, и оттого, наверное, едва ли способна была обращать внимание на детали.

— Ты ведь следишь за Ирие Шоичи, — выплюнула она, и Кея неопределенно повел плечами.

Вопрос оставили без ответа, и Цуко, кажется, разозлилась еще сильнее. Она хотела ответов, собиралась докопаться до истины, а Кея, который наверняка знал почти все, тем временем сидел и читал чертову книжку.

— Что происходит? — зашипела Цуко, делая маленькие шажки ближе. — Что случилось, пока я болела?

— Зверек…

— Перестань называть Тсунаеши-куна зверьком!

Рявкнув, Цуко бессильно взмахнула рукой, осознавая вдруг, что сама попала в ловушку. Кея сидел на кровати, тоже совершенно обутый, одетый в свою школьную форму, а в руках у него был ее учебник. Сумка ее лежала рядом, покосившись, но не падая под тяжестью книг, а Кея смотрел на нее, как на пойманного зверька. Он делал так в детстве, когда Цуко влезала в неприятности — просто запирал в комнате и шел разбираться самостоятельно, пока желающие цепляться вовсе не улетучивались.

— Я разберусь с Ирие Шоичи, — словно озвучил ее мысли Кея, плавно поднимаясь с кровати.

Цуко попятилась, но колени ее подкосились, ослабевшие после долгой пробежки, и Кея поймал ее за предплечье. Злость разом схлынула, оставляя вместо себя глухое отчаяние, и Цуко задушено всхлипнула. Между яростным криком и слезами победили вторые, Цуко мотнула головой, уворачиваясь, но Кея все равно потрепал ее по макушке.

— Ты должен был рассказать мне, — всхлипнула Цуко, хватаясь пальцами за черный пиджак его школьной формы, — почему только ты всегда знаешь, что происходит?

На вопрос Кея не ответил, отпустил ее, мягко усаживая на кровать, и качнул головой. Он всегда был таким — почти ничего не рассказывал, скрывал чувства и всегда справлялся самостоятельно, и иногда Цуко искренне ненавидела Кею за это. Он будто все еще видел в ней маленькую девочку с разбитыми коленками и слезами на круглых щеках, и старательно выстраивал вокруг безопасный манеж с мягкими стенами, за пределы которого Цуко никогда не должна была выходить.

— Я расскажу тебе позже, — кивнул Кея, и шаги его исчезли за закрывшейся дверью.

Щелкнул замок, и Цуко оказалась заперта в комнате собственного старшего брата в собственном доме.

* * *

Тсуна правда старался, однако выходило у него то через раз, но вовсе не получалось зажечь это дурацкое пламя в кольце. Ацуко-сан говорила, что ему не доставало решимости, и тут Тсуна был с ней согласен — больше всего на свете он хотел сбежать. Вернуться в свое время, где самой страшной опасностью была нагрянувшая внезапно Вария, спрятаться под одеяло в собственной комнате и забыть обо всем. Больше всего Тсуна хотел снова стать обыкновенным школьником, глуповатым и бесполезным, и чтобы ему больше не приходилось никого защищать. Он, конечно, выдал перед Ацуко-сан целую торжественную речь, обещал спасти ее и всех остальных, а на деле у него колени тряслись так, что невозможно разогнуться из вежливого поклона. После того разговора он прошел всего пару шагов и съехал по стенке, отчего сделался невольным слушателям истерики Ацуко-сан. Она плакала и смеялась одновременно, не удосужившись запереть за ним дверь, а Тсуна хотел сбежать, но не мог даже пошевелиться. Ему и впрямь было стыдно за себя будущего, вот только нынешний он был всего-то трусливым подростком и ни за что не мог никого защитить. Предложение сбежать билось в ушах, мешалось с громкими рыданиями Ацуко-сан, и Тсуна слушал их, привалившись к стене, все еще неспособный отвечать за собственные слова.

Пожалуй, он понимал, что им предстояло сражаться за свою прошлую жизнь, за то время, когда они собирались у Тсуны дома и просто смеялись, однако застать себя сделать первый шаг оказалось катастрофически сложно. Ноги не слушались, и Тсуна сидел под дверью комнаты Ацуко-сан, пока звуки вокруг совершенно не стихли. От оглушающей тишины зазвенело в ушах, ужас накатил с новой силой, и Тсуна наконец-то сорвался с места. На кухне он нашел готовящих ужин девочек, и они тоже оказались напуганы. Тсуна видел это в их глазах, совсем не таких ярких, как в прошлом, вот только они, в отличие от него, улыбались. Хару о чем-то громко шутила, а Кеко мягко смеялась; они спрашивали его об Ацуко-сан, но Тсуна не смог ответить, снова бросился прочь, пока не оказался наконец в тренировочном зале. Его им показывала Лал Мирч, и здесь он должен был заниматься едва ли не каждое свободное мгновение, но с тех самых пор Тсуна впервые сюда пришел. У него, в отличие от Ямамото и Гокудеры-куна, не получалось зажечь дурацкое пламя в кольце, так что делать было решительно нечего.

Еще через какое-то время они с Ацуко-сан впервые спокойно поговорили. Оказалось, она тоже ходила в этот тренировочный зал почти каждый день, торчала там, когда было свободное время, но не тренировалась. Остальные запретили ей использовать пламя кроме случаев крайней необходимости, и Тсуна, признаться, не понимал, для чего тогда она вообще приходила. Однако лишних вопросов не задавал, отчего-то терялся под ее пронзительным взглядом и спотыкался, кажется, в десять раз чаще, чем это бывало обычно. Тсуна не понимал, что именно читалось во взгляде Ацуко-сан, не спрашивал и продолжал пустые попытки, пока, сраженный собственной неуклюжестью, окончательно не сдавался.

— Я хорошо знаю твой стиль боя, — сказала однажды Ацуко-сан, впервые покидая облюбованное место в одном из углов, — не торопись так.

Она потрепала Тсуну по волосам совершенно естественно, будто делала так постоянно, расплылась в довольной улыбке и закинула руку ему на плечо. Взрослая Ацуко-сан была не сильно выше Ацуко-сан из его времени, но отчего-то именно сейчас она нависала над ним, точно скала. Тсуна замер, ощутив, как расползаются по коже мурашки, и мотнул головой, пытаясь прогнать странный гулкий шум, похожий на бой барабанов.

— Мы с вами сражались? — сглотнув, спросил Тсуна.

Язык его едва ли ворочался, а грохот все нарастал, и Тсуна снова мотнул головой. Ацуко-сан хохотнула ему прямо в ухо, так что дыхание ее защекотало висок, и Тсуна, кажется, превратился в натянутую струну. Только теперь он запоздало догадался, что грохотало в ушах его сердце, так что Ацуко-сан, казалось, могла его слышать, однако она не подавала ни единого знака, что что-то не так.

— Разве что в качестве тренировки, — она пожала плечами и отпустила его, а у Тсуны будто землю из-под ног выдернули.

Он потянулся за ней невольно, попытался ухватить, точно исчезающее видение, и Ацуко-сан рассмеялась, уходя с траектории его рук. Странная потребность в прикосновениях Ацуко-сан, родившаяся только что, обескуражила, и Тсуна запнулся на мысли, что лучше бы это была Ацуко-сан из его времени. Взрослая Ацуко-сан, пожалуй, была решительно потрясающей, однако смотрела куда-то вперед, будто поверх его головы, и Тсуна никак не мог проследить за этим пронзительным взглядом. Взрослая Ацуко-сан, очевидно, тосковала по своему умершему мужу, и нынешний Тсуна не мог сделать для нее ничего, кроме дурацкого обещания защитить. Вот только Тсуна должен был защищать Ацуко-сан из своего времени, и это свое обещание он нарушить никак не мог.

— Тогда, пожалуйста, научите меня! — Тсуна склонился в церемониальном поклоне, и все звуки на мгновение испарились, оставив его в тишине.

А потом сердце его загрохотало, точно умалишенное, и звуки снова исчезли, вытесненные этим грохотом. А Ацуко-сан как ни в чем не бывало расхохоталась, потрепала его по волосам, как ребенка, и, кажется, что-то сказала. Тсуна не слышал, смотрел только на мелькающие перед глазами кроссовки и думал, что хочет во что бы то ни стало вернуться домой.

— Но разве это не будет нечестно? — Ацуко-сан склонилась, заглядывая ему в лицо, приподняла ладонью волосы и чмокнула в лоб. — Но я могу дать тебе пару советов.

Тсуна точно сквозь вату слышал ее переливчатый смех, до того радостный, что сводило горло. Щеки его пылали так сильно, что, казалось, вот-вот могли загореться, а Тсуна все продолжал стоять, низко склонившись. Она, воодушевленная собственной шалостью, порхала по тренировочному залу, рассказывая, что Тсунаеши (так она его теперь называла, без всяческих суффиксов) обыкновенно оборонялся, а не нападал. Тсуна слушал ее монолог сквозь грохот в ушах, а когда наконец разогнулся, она снова смотрела на него пронзительно и тоскливо. Словно припорошенное волшебной пылью ненастоящее счастье улетучилось, возвращая их в глупое страшное будущее.

* * *

Напряжение стремительно нарастало: прибывший позже положенного Кея терроризировал мальчишек и раздавал указания так, будто это он был здесь хозяином, вот только никто, кроме разве что перепуганного вусмерть Тсунаеши слушаться его не спешил. Впрочем, Тсунаеши тоже то и дело бросал вопросительные взгляды на Ацуко, и оттого, наверное, раздражение внутри нее росло еще больше. Ацуко злилась на то, что совершенно ничего не могла сделать, только наблюдать за скрипучими шестеренками, и потому торчала в собственной комнате или тренировочном зале, наблюдая за почти безуспешными потугами Тсунаеши. Ему, очевидно, нужен был стимул, какой-то толчок, и нынешняя Ацуко, слишком взрослая и слишком уставшая, не могла его дать. Она могла лишь подсказывать, направлять едва уловимо, но этого было мало, потому что нынешняя Ацуко не была той Ацуко, которую Тсунаеши обещал защищать.

— Не знаю, какой у Тсуны план, но сейчас самое время сдвинуться с мертвой точки.

Реборн вошел в ее комнату неслышно, мягко притворил за собой дверь и запрыгнул на письменный стол, усаживаясь прямо посередине. Он всегда был таким — слишком наглым и проницательным, вот только у нынешней Ацуко было время привыкнуть к его уловкам. Она отложила в сторону книгу с заметками, выпрямилась и едва щит перед собой не расправила, приготовившись отбиваться от ненужных вопросов.

— Он умер, а мертвецам не свойственно строить планы, — Ацуко пожала плечами и сглотнула ставшую вдруг вязкой слюну.

Она не хотела говорить ничего подобного, напоминать себе о чертовой неопределенности, но с Реборном нельзя было быть мягкой. Он мог сожрать ее, точно спелую сливу, пережевать и косточки не оставить, а Ацуко никак не успевала эволюционировать в дерево и отрастить наполненные смертоносным ядом колючки.

— Ты ведь сама в это не веришь, — Реборн покачал головой, мазнул по ней почти разочарованным взглядом, — почему же я должен верить твоей глупой игре?

Ловушка захлопнулась слишком быстро, Ацуко проиграла, едва начав, и оттого злая улыбка расплылась на губах. Реборн был прав, она не желала верить в смерть Тсунаеши, надеялась на дурацкие приборы, поддерживающие жизнь и одновременно не позволяющие воскреснуть, потому что больше ей не оставалось решительно ничего. Ацуко понятия не имела, что будет делать после победы или поражения, если все так и останется — Тсунаеши в гробу на чертовых белых цветах и она, носящая под сердцем дитя. О, Ацуко злилась, потому что все это было совершенно невовремя (хотя война, пожалуй, никогда не бывает вовремя), и сама она совершенно выпала из реальности. Будто оставшись не у дел, Ацуко сделалась подставной королевой, защищающей короля, такой же маленькой и глупой, как шахматная фигурка.

Не желая продолжать разговор, она, точно спохватившись в последний момент, протянула Реборну ежедневник с заметками. Там было не очень много информации, Ацуко, пожалуй, начала интересоваться ей слишком поздно, но даже такие крохи могли помочь в будущем. Это не то чтобы была взятка (хотя по сути именно она и была), Ацуко отдала бы записи и при других обстоятельствах, но именно сейчас ей необходимо было отвлечь Реборна, сбить ищейку со следа и вовремя замети следы, потому что сражаться один на один с лучшим киллером современности решительно не хотелось. И наживка сработала, Реборн, едва открыв первую страницу, изменился в лице, понимающе хмыкнул и сунул ежедневник за пазуху.

— Это все, что мне удалось найти после того, как Бьякуран выпустил нон-тринисетте, — Ацуко не стала рассказывать, что было до, вывела витиеватый жест в воздухе, — будет жаль, если ты снова умрешь у меня на руках.

Глаза Реборна ярко сверкнули, и губы его растянулись в злой ухмылке. Какое-то время они просидели молча, разглядывая друг друга, а потом Ацуко со вздохом заговорила. Она должна была дать ему информацию, хоть что-то, чтобы Реборн наконец снял с нее красную точку прицела, направленную прямо в лоб. Она видела это в его глазах — Реборн готов был убить ее за единое неверное слово, и маленькая тетрадка со скудной информацией о происхождении проклятых младенцев не могла полностью сбить его нюх.

— С Ирие Шоичи я познакомилась в университете в Италии, — Ацуко выдохнула, когда Реборн едва заметно опустил веки, — они с Бьякураном учились на одном курсе. Какое-то время мы общались втроем, а потом Бьякуран стал слишком, — она повела плечами, будто сбрасывая с себя пелену, — назойливым. Мы не виделись до того, как Мильфиоре напали на Вонголу, но с тех пор и до того, как мы стали скрываться, Бьякуран связывался со мной несколько раз. В основном предлагал убить Тсунаеши и присоединиться к нему.

Ацуко говорила, так, словно ей до этого совершенно не было дела — ровно и почти безразлично, только делала паузы иногда дольше обычного. Все это время Реборн не сводил с нее взгляда, пронзительного и проницательного, и оттого зябкие мурашки бегали по спине. В ее словах не было ничего криминального, однако Ацуко будто признавалась в убийстве перед полицией, надеясь на снисхождение ввиду своего положения. Звучало глупо даже в собственных мыслях, и Ацуко поморщилась, закусывая губу. Она не оправдывалась, ей нечего было скрывать, в конце концов Реборн был ее другом, которого (пусть и версию из параллельного мира) она хотела спасти. Ацуко, признаться, хотела спасти вообще всех, включая самого Бьякурана, потому что в университете он казался ей скорее потерявшимся в большом городе ребенком, чем психопатом, мечтающим уничтожить весь мир.

— Я попрошу твоего брата тренировать Тсуну, — Реборн ничего не ответил на ее монолог, однако принял к сведению каждое слово, — они ведь были близки?

Он постучал пальцем по столу рядом со свадебной фотографией и спрыгнул на пол, в два шага оказываясь перед Ацуко. Взгляд его прошелся по ней сверху вниз, остановился на кольцах, и Реборн хмыкнул, выражая так то ли принятие, то ли презрение. Этот прошлый Реборн был для Ацуко почти незнакомцем, и она жадно всматривалась в него, пытаясь отыскать черты старого друга.

— Насколько это вообще возможно в их случае, — она пожала плечами, и оба они фыркнули, думая о своем.

— У вас милая свадебная фотография, — Реборн вдруг похлопал Ацуко по руке, склонил голову набок совершенно по-детски и улыбнулся так искренне, что комок сдавил горло, — пусть Савада Тсунаеши и умер, Саваде Ацуко не стоит за ним торопиться.

* * *

Однажды Цуко уже сбегала из дома через окно, вот только вылезала она тогда из собственной комнаты, совершенно не опасаясь слежки. Теперь же Цуко, сперва вскрыв запертую раму, высунулась наружу, прикидывая, насколько больно будет падать. Под ее окном удобно висела цветочная кадка, к тому же совсем рядом проходила сливная труба, здесь же перед глазами у нее расстилалась голая стена. Не за что было ухватиться, не на что наступить, удерживая равновесие, но Цуко вовсе не собиралась сдаваться. Она вовсе не обижалась на Кею, даже в какой-то степени понимала его, однако бултыхающаяся в груди ярость, подпитанная любопытством, толкала вперед. Цуко проторчала дома чертовых две недели, а мир вокруг за это время снова перевернулся, так что она оказалась где-то на другой стороне, позабытая всеми. Рядом больше не было шумной Хару и рассудительной Кеко, которые могли ухватить ее под руки и заставить сидеть на месте, не было Тсунаеши-куна, который рассказывал ей все без утайки, и потому Цуко во что бы то ни стало должна была выяснить, что случилось. Потому что она, черт подери, привыкла к этой дурацкой компании мафиози-подростков и ни за что на свете не хотела снова оставаться одна.

В какой-то степени Тсунаеши-куном она восхищалась. То, с какой легкостью он принимал происходящие вокруг изменения, подстраивался под них и умудрялся, кажется, совершенно не измениться, заставляли Цуко завидовать. Сама она едва ли умела нормально дружить, больше отталкивала людей и привязывалась слишком долго, а затем намертво прикипала, так что отодрать уже невозможно. В его компании она провела не так уж и много времени, но именно благодаря Тсунаеши-куну и его странным друзьям перед Цуко открылись ворота. Будто огромные ржавые двери дворца, в котором ее держали, точно в золотой клетке, оплавились под натиском его рыжего пламени, и Цуко впервые взглянула на мир своими глазами. В ее маленькой воображаемой библиотеке все еще летали под потолком стаи нарисованных птиц, вот только теперь Цуко, не обращая на них ни капли внимания, безотрывно глядела в окно. И, раз уж ворота перед ней распахнулись, Цуко должна была сделать шаг, ухватить Тсунаеши-куна и никогда больше не отпускать его руку. Он, пожалуй, был потрясающе храбрым по сравнению с трусихой Цуко, хоть и считал себя неудачником, и она ужасно, до дрожи в коленках хотела услышать от него, что все будет в порядке. Что всеобщее исчезновение — это всего лишь жалкое недоразумение, маленькая неприятность, справиться с которой не составляло труда. После они обязательно должны были обсудить, как страшно все было, поспорить, опускалось ли сердце в коленки или же в пятки, и рассмеяться, пообещав друг другу, что теперь-то все будет в порядке.

Браслеты на руке Цуко громко звенели, и она, фыркнув, стянула один и переодела на другое запястье. Прикинув расстояние, она перебросила одну ногу через подоконник, изо всех сил держась за оконную раму, и подтянула вторую, усаживаясь так, будто просто наслаждалась открывающимся видом. Впрочем, вид из комнаты Кеи и в самом деле открывался прелестный: если из окна Цуко видно было дорогу, по которой они обычно ходили, то отсюда, как на ладони, можно было рассмотреть все близлежащие закоулки. Вот как раз мимо пробежала соседская трехцветная кошка, задрала на мгновение голову, глянув точно Цуко в глаза, и скрылась в узком проходе между домами. Забор, разделяющий дома, стоял далековато, и Цуко со вздохом прищурилась, пытаясь вычислить, сможет ли допрыгнуть. Прямо по нему она могла выйти на соседнюю улицу, а затем, пройдя еще несколько кошачьих тропинок, Цуко собиралась добраться до дома рыжего парня. В том, что именно Ирие Шоичи стоит за исчезновением, у нее не осталось сомнений, так что оставалось разве что припереть его к стенке и вернуть все как было.

Вздохнув и зажмурившись, Цуко тряхнула головой, собираясь с мыслями. Ей нужно было успокоиться хоть немного, и прохладный ветер, облизывающий щеки, прекрасно с этим справлялся. Нет, разумеется, Цуко все еще злилась на Кею, именно поэтому то и дело воровато оглядывалась, опасаясь слежки, но все было тихо. Словно бы Кея, заперев ее в собственной комнате, настолько преисполнился уверенности, что Цуко никуда не сбежит, что даже и не подумал отправить к ней соглядатаев. Впрочем, самой же Цуко это было на руку, и она, тряхнув запястьями, оттолкнулась от подоконника.

Допрыгнуть не получилось, Цуко упала, ударилась коленкой и разорвала колготки, в довесок получив парочку ссадин на ладонях, и разочарование в собственных силах на мгновение накрыло ее с головой. Слезы выступили на глазах, голова закружилась, и Цуко шмыгнула носом, пытаясь прогнать поселившуюся в груди густую обиду. Кея учил ее драться, но Цуко все равно была слишком слабой, и сейчас это его отношение как никогда раньше напоминало издевку. Ее опекали едва не с рождения, и теперь Цуко, только-только выбравшись из своего замка, с первого же шага наступила на грабли. Она задрала голову к небу, зло выругалась и пнула дурацкий забор; зачем-то вернувшаяся кошка посмотрела на нее снисходительно и склонила голову набок. План с использованием кошачьих тропинок катастрофически провалился, и Цуко, отряхнув испачкавшиеся в траве и ее собственной крови колготки, кое-как вылезла на нормальную улицу.

Ладони и колени саднило, кроме того неприятно пульсировали запястье и щиколотка, но Цуко упорно не обращала на это внимания. Она шагала прямо по центральной улице и изо всех сил пыталась придумать, что собирается делать. Разумеется, первым делом нужно было найти Ирие Шоичи, которого могло и не оказаться дома, однако, как Цуко только что выяснила, сил в ней было маловато, так что угрожать мальчишке казалось решительно нечем. Семья Ирие не представляла из себя ничего примечательного, а сам Шоичи был даже немного похож на Тсунаеши-куна, разве что вместо чужих детишек у него были собственные младшие братья. Кроме того, что однажды почти год назад он вернул Ламбо посылку от мамы, Цуко ничего о нем и не знала, вот только теперь думалось, что посылка попала к нему не случайно. У мамы, думала Цуко, вообще ничего не случалось случайно, так что было вполне возможно, что и ее слишком скорый отъезд тоже что-нибудь значил. Впрочем, в последнее время вокруг Цуко тянулось слишком много всяческих заговоров, на переплетающиеся нити которых она невольно наткнулась, и гадать над еще одним не было смысла. Единственное, что она должна была сделать — это поскорее отыскать Ирие Шоичи и как-нибудь вывести его на чистую воду, заставив признаться во всех смертных грехах.

— Шоичи-кун дома? — только и смогла спросить Цуко, когда дверь ей открыл мальчишка возраста примерно первого класса начальной школы.

Они молча смотрели друг на друга почти минуту, а затем мальчишка широко ухмыльнулся, так что стало видно несколько дырок от выпавших молочных зубов, посторонился и махнул рукой внутрь. Он сказал Цуко, что мамы нет дома, а Шо-чан наверху, махнул рукой в сторону лестницы и стремительно скрылся в соседней комнате, даже не закрыв дверь. Опешившая Цуко потоптала на пороге, на всякий случай оглянулась, будто делала что-то противозаконное, и захлопнула за собой дверь. Крохотная прихожая тут же погрузилась во тьму, сердце испуганно ухнуло, и Цуко, мысленно обругав себя, устремилась наверх.

Нужную комнату она отыскала, даже не стараясь: на ней, написанная большими кривоватыми буквами, висела табличка «Комната Шоичи. Не входить никогда!». Цуко толкнула дверь раньше, чем позволила себе испугаться, и хотела уже было броситься на рыжего с кулаками, но тихое яростное шипение остановило ее. Ирие Шоичи сидел за столом над раскрытыми учебниками и тетрадями, очевидно, делал уроки, на голове его висели большие наушники, и тянулся от них к старому серому плееру длинный шнур. В комнате этой не было ничего странного вроде карты с пометками на стене, как показывали в кино, или ящика с оружием под кроватью, и Цуко опять растерялась. Она пришла домой к незнакомому человеку и собиралась обвинять его в чем-то, о чем понятия не имела, вот только не было никаких существенных доказательств его причастности. Кроме того, Ирие Шоичи, кажется, совершенно ее не услышал, потому что голова его даже не дернулась, только продолжала метаться над тетрадью рука. И, если говорить совсем откровенно, Цуко было капельку стыдно, но она уже пришла, завалилась в чужой дом совершенно без приглашения, так что отступать было решительно поздно. Так что Цуко не придумала ничего лучше, чем подойти к Ирие Шоичи в два шага и сорвать с него наушники

— Эй! — рявкнул Ирие Шоичи, еще не признав в ней незваную гостью. — Я же сказал отстать от меня!

Он стремительно развернулся, намереваясь добавить что-то еще, но так и замер с распахнутым ртом. Цуко тоже застыла, все еще сжимая в ладони наушники и — до побеления губы, и сердце ее, кажется, пробило дыру в полу и укатилось стеклянным шариком прочь. Она склонила голову, совершенно непроизвольно перенесла вес так, будто собиралась бежать, и, не моргая, уставилась в лицо Ирие Шоичи, будто там могла найти ответ на каждый вопрос. Он тоже смотрел на нее, разглядывал молча, и нечто такое мелькало в его глазах, отчего расползался в животе липкий, перебарывающий смущение страх.

Цуко определенно пришла по адресу, потому что Ирие Шоичи откуда-то знал ее лицо. Под ногами его, спрятанная под письменным столом, стояла коробка, которую он совершенно непроизвольно прикрывал собственным телом, а на столе валялся смятый листок, на котором можно было разобрать клочок имени Гокудеры Хаято. Цуко готова была поклясться, что Ирие Шоичи получал от кого-то инструкции, и что на ее счет тоже была такая же смятая, валяющаяся без дела бумажка. Ужас кольнул в горле, и Цуко вздрогнула, осознавая, что снова оказалась частью чьего-то жуткого плана, и Ирие дернулся тоже, будто отзеркалив ее движение. Он неловко взмахнул руками, и ладонь его, зацепившаяся за тетрадь, взмыла в воздух прямо у Цуко перед глазами, заставив ее отшатнуться.

— Никаких резких движений! — взвизгнула Цуко.

Она дернула рукой с зажатыми в пальцах наушниками, и длинный провод хлестнул в воздухе. Он был прижат ножкой стула, погасившей натяжение, и оттого лежащий на столе плеер не рухнул на пол. Впрочем, Ирие Шоичи все равно поймал его, прихлопнул ладонью удивительно ловко и снова впился взглядом в лицо Цуко.

— Ты Савада Ацуко, — сказал Ирие Шоичи, и голос его вовсе не прозвучал удивленным, — в инструкции о тебе сказано, что я должен отвечать на вопросы.

Когда до Цуко дошло, как именно он ее назвал, по телу будто прошел разряд электричества. Липкие мурашки растеклись по спине, щеки запекло и снова ужасно захотелось заплакать, но Цуко тряхнула головой, упрямо прогоняя дурацкие чувства. Сейчас это было совершенно неважно, она должна была узнать, что именно произошло, потому что не было никого, кто помог бы ей со всем разобраться.

— Можешь, пожалуйста, вернуть мне наушники? — Ирие Шоичи протянул к ней руку раскрытой ладонью и вздохнул. — Я работал все лето, чтобы купить их.

Голос его прозвучал настолько обреченно, что Цуко даже стало капельку стыдно. Она скосила глаза на все еще зажатые в пальцах наушники, тряхнула ими, будто так откуда-то изнутри могла вывалиться какая-нибудь замысловатая пушка, и быстро вложила в протянутую ладонь, тут же отдергивая руку. Все-таки это она ворвалась в чужой дом и не могла позволить себе еще и ломать чужие вещи, к тому же, наверное, они быстрее найдут общий язык, если именно Цуко пойдет на уступки.

— Что еще сказано в твоей инструкции? — Цуко сделала еще шаг назад и опустилась на разворошенную постель.

Ноги ее тряслись и подкашивались, засохшая кровь на разбитой коленке стягивала кожу, а браслеты, которые должны были давным-давно нагреться от тепла ее тела, неприятно холодили запястья. Только теперь Цуко вдруг поняла, что ужасно устала, так что, в сущности, ответы Ирие Шоичи имели слишком мало значения. Даже узнай Цуко, что происходит, едва ли она смогла бы кому-то помочь, потому что, несмотря на распахнутые настежь ворота, она продолжала бродить по дворцовому саду, исцарапанная шипами собственноручно высаженных высоких кустов. Несмотря ни на что, Цуко всегда кто-то спасал, так что даже сейчас в глубине души она ожидала подмоги, толчка в спину от знакомой теплой руки, чтобы преодолеть отделяющее ее от белой стартовой черты расстояние.

Она не отрывала от него взгляд, и Ирие Шоичи, кажется, совершенно не двигался. Он был похож на робота, запрограммированную машину, лишенную эмоций, и оттого делалось жутко и неуютно. Они с Цуко сверлили друг друга взглядами, и ей казалось, будто он может видеть каждую соринку у нее на лице. Большие круглые очки блестели в свете постепенно заходящего солнца, рассыпавшего по полу рыжие кляксы, и несколько блестящих лучиков, отраженных от ее браслетов, так и норовили ослепить. Коробка под столом оставалась неподвижна, Ирие Шоичи больше не пытался прикрыть ее, вместо этого обратившись в гранитную статую, не сводящую с Цуко цепкого, почти неживого взгляда.

— Я не знаю, — он наконец моргнул, разбивая образ иллюзии, но легче от этого Цуко не стало, — инструкции просто появляются у меня в голове. Потом я все забываю.

В одной руке Ирие Шоичи держал наушники. Это была та самая правая рука, которая до прихода Цуко металась над тетрадью и выводила ручкой английские буквы. Цуко видела их в учебнике и разбросанных по столу тетрадных листах, но так и не смогла прочитать ни единого слова. Буквы были знакомы, но в слова упрямо не складывались, и только теперь Цуко подумала, что он учил совсем не английский.

— Как сейчас? — она склонила голову набок, и Ирие Шоичи повторил ее движение и медленно, заторможено кивнул.

Во второй руке его тоже было нечто, чего Цуко не могла увидеть из-за плотно сжатых пальцев. Гадать не приходилось, так что теперь она мысленно считала секунды, пытаясь представить, сможет ли удрать до того, как чертов заряд долетит до нее. При самых идеальных вариантах выходило, что нет, Цуко уже успела понять уровень собственной подготовки, который будто в насмешку подтверждали разбитые колени и исцарапанные ладони. Даже если Ирие Шоичи был совсем не спортивным, ему нужно было только слегка подбросить маленький шарик, а Цуко — встать и ринуться к двери, прямиком в его сторону.

— Кто дал тебе эти инструкции? — так что Цуко оставалось разве что выудить побольше информации, раз уж Ирие Шоичи был запрограммирован отвечать на вопросы.

— Я.

Левая рука его дернулась, и Цуко выдохнула сквозь плотно сжатые зубы. Ей, черт возьми, не было так страшно, даже когда Занзас наставлял на нее пистолет, потому что тогда она его отчетливо видела. К тому же тогда рядом был Тсунаеши-кун, способный, точно по мановению волшебной палочки, решить все проблемы и только потом удариться в панику, а теперь Цуко понятия не имела, что еще было в тех дурацких инструкциях. Может, Ирие Шоичи было приказано избавиться от нее, и теперь в руке он держал не заряд от базуки десятилетия, а самую настоящую ручную гранату, сравняющую с землей весь дом? От ужаса у нее шумело в ушах и едва ворочался язык, так что следующий вопрос Цуко едва ли не выплюнула:

— Это ты отправил в будущее Тсунаеши-куна и девочек?

— Я.

И снова односложный ответ, от которого ярость, лишь ненадолго приглушенная страхом, кольнула в висках. Цуко, пожалуй, все еще была зла на весь свет, и злость эта свивалась у нее в животе алчным прожорливым змеем.

— Зачем?

— Вы можете все исправить, — голос его вдруг стал таким печальным, что нечто внутри Цуко стыдливо кольнуло.

Говорил словно он и не он одновременно, будто какая-то другая версия Ирие Шоичи, пережившая едва ли не апокалипсис предстала перед Цуко в лице этого паренька. Она мотнула головой, смахивая с себя наваждение, и рывком поднялась, сокращая дистанцию. Это были слова, заложенные в Ирие Шоичи его будущей версией, и теперь Цуко должна была узнать, почему вообще он отвечал на ее вопросы. Она могла поклясться, что он не был частью Вонголы из будущего, но знал ее и даже был близок. Вероятно, они познакомились уже после того, как она вышла замуж за Тсунаеши-куна, потому что даже в своих инструкциях звал Савадой, а не Хибари, но после, Цуко могла представить это слишком легко, их пути разошлись. Он, вероятно, был знаком с ее матерью, ведь был достаточно умен, чтобы отправлять послания самому себе в прошлое, а мама не могла оставить такой талант без внимания.

— Почему ты говоришь это мне? — Цуко нависла над ним, упираясь ладонями в подлокотники кресла. — Думаешь, буду тебе помогать? Откуда мне вообще знать, что…

— Больше никого не осталось.

Вскипевшая внутри злость испарилась розовым дымом, и Цуко вздрогнула, запоздало отшатываясь. Последним, что она видела, прежде чем дым поглотил все вокруг, была тусклая улыбка, полная отчаяния и печали. Впрочем, Цуко, кажется, слышала еще глухое «прости», но, может быть, это был оглушительный удар ее сердца, перевернувшегося и загрохотавшего в пустоте.