Белый, красный, черный (гет)

Музыкальное сопровождение: « Dr. Ford » — Ramin Djawadi (беспрерывно) https://youtu.be/4A9H4uiaFsA

Некоторые верят, что всё предначертано заранее. Некоторые говорят: «Я знал это с нашей первой встречи»…

Я в тот день не понял, что это была она. Что это всегда будет она.

Однако…

Это была свадьба. Ну, мне так кажется?

Я помню большой побеленный известью дом, ослепительный в ярком летнем солнце — такой большой и старинный в моих глазах, почти сказочный замок. Громадный сад, благословенная тень деревьев. Свежесть прудов, которых было множество в имении. Экзотические птицы всевозможных размеров и видов, и павлины — неоспоримые хозяева этих мест, которые свободно разгуливают по аллеям. Палатки из белой ткани, столы, накрытые белоснежными скатертями и столовым серебром, хрустальные бокалы, которые сверкали в солнечном свете. Армия слуг и мажордомов в черных ливреях. И цветы — бесчисленные, в букетах, в нарядах и в арках. Все белые…

Гости, все разодетые. Зонтики, гигантские немного смешные шляпы, которые достают только для таких случаев. Льняные костюмы, воздушные платья — кружевные или шелковые.

Чопорные лица, которые постепенно веселеют. Дети, которых нарядили для такого случая и которые должны беречь свою красивую одежду; которые очень скоро забывают про слишком затянутые галстуки-бабочки и новые туфли, чтобы поноситься по зеленым аллеям.

Я помню всех этих незнакомцев, этих тетушек и дядюшек, этих троюродных и четвероюродных братьев, этих знакомых и родственников, которых нам представляют со словами «Ну да, ты помнишь?» и «О, в прошлом году вы так веселились! Идите поиграйте!» Еще я помню тоскливое молчание между детьми; сидящих за одним столом маленьких незнакомцев, с которыми, однако, надо быть любезным в надежде, что один из нас решится взять на себя руководство собранием.

Я помню себя — отчасти дующегося, отчасти стесняющегося — в начале этого сельского праздника, который обещает быть бесконечным. Я помню себя, уже уставшего следовать за родителями и улыбаться, когда надо говорить «Здравствуйте» и «Счастлив познакомиться с вами», а потом держаться тише воды, ниже травы…

Я помню себя сидящего в одиночестве в стороне, болтая ногами в пустоте, раздраженного слишком жесткими туфлями, которые я мечтаю выкинуть. Меня терзают новые очки — такие тяжелые, что от них больно носу. Мне не терпится заменить их старыми, слишком маленькими, но гораздо более легкими, которые я спрятал в кармане вместе с блокнотом для рисования.

Я помню, как, вздохнув, поднял глаза и поймал взгляд сквозь толпу. Зеленые, словно молодая листва, глаза, белая, как молоко, кожа. Скромно заплетенные золотистые волосы. Недовольно надутые губки, красивое белое платье.

Она смотрит на меня. Я смотрю на нее.

Потом она закатывает глаза, отворачивается, вздыхая. Ее мать легонько хлопает ее по пальцам, чтобы призвать к порядку, и она торопливо изображает искусственную улыбку. Которая тут же исчезает, стоит матери вернуться к своему разговору.

Она тоже смертельно скучает. Я в свою очередь скрещиваю руки и смотрю в другую сторону.

На соседней аллее один из павлинов любезно распускает хвост. Все аплодируют.

Я помню, как доведенный до ручки, сбегаю из-за детского стола.

Самопровозглашенный руководитель дня бросает мне последнюю шутку, и все хохочут. Я не обращаю внимания. Еще один, кто не нашел ничего лучше, кроме как насмехаться над моими очками, чтобы рассмешить публику.

Я помню аллеи сада, наконец, безлюдные: взрослые еще на закусках, еда наверняка продлится всю вторую половину дня. Я, наконец, наслаждаюсь прохладой деревьев, шелестом маленьких водопадов, ведущих в пруды, пением птиц. Я достал свой блокнот и карандаш. Я привык к городу, машинам, серым улицам и старым домам. Здесь всё так красиво, что я не знаю, с чего начать.

Я вдруг вижу ее, бегущую по краю пруда, босыми ногами в воде, равнодушную к тому, что низ ее белого платья уже вымок. Я слышу, как она хохочет и разговаривает сама с собой, и заинтригованный приближаюсь.

Заметив меня, она пораженно вскрикивает. Что-то прячет в маленькой сумочке. Потом обращает на меня сверкающий взгляд, полный лукавства и тайны.

Я нахожу ее волосы еще прекраснее теперь, когда она их распустила. Они густые и вьющиеся, словно золотые волны, обрамляющие ее белое лицо. Я говорю ей об этом. Она смеется. Я спрашиваю, могу ли я ее нарисовать, и после короткого колебания она разрешает.

На самом деле, она тоже очень любит рисовать. Всё оставшееся время она утаскивает у меня карандаш и блокнот.

Просто-напросто.

Мы не разговаривали по-настоящему. Не было нужды. Зачем? И мы не были ни родственниками, ни друзьями. Наверняка мы больше никогда не встретимся.

Никогда.

Помню, как я присутствовал на других праздниках. Дни рождения, крестины, другие свадьбы. Некоторые точно в том же месте — в имении с павлинами. Все как на подбор скучные церемонии со взрослыми, которые притворяются, будто хорошо знают и понимают друг друга, тогда как видятся всего раз в год. Нудные приемы с детьми, которые развлекаются, как могут, издеваясь над самыми маленькими или самыми скромными, вроде меня.

Ее я больше не видел. Постепенно я забыл ее имя и даже лицо. Но в уголке моей памяти день этой встречи остался особенным, словно отмеченный белым камнем.

Странное воспоминание, постоянно оживляемое несколькими рисунками, которые мы сделали вместе однажды летним днем.

Проходит год.

Второй.

Третий…

А потом одним праздничным вечером во время летних каникул, в том же самом имении с экзотическими птицами я снова вижу ее. Мне восемь лет — с половиной! Ей — девять. И она выше меня.

В первую очередь мое внимание привлекают ее волосы. Свободные и длинные, такие длинные, такие волнистые. Словно жидкое золото на хрупких плечах. Потом ее глаза — зеленые и сияющие, словно вода в прудах когда-то. Ее кожа — белая, как цветы в тот день.

И ее улыбка! Ее смеющаяся улыбка.

И ее голос. Поющий, задорный.

— Габриэль!

Она хватает меня за руку, тащит сквозь толпу до спокойного уголка.

— Ты помнишь меня?

Я не знаю, что ответить. Она роется в своей сумочке и достает аккуратно сложенный лист бумаги. Рисунок, который я сделал в тот день рядом с прудом. Она хранила его всё это время.

Она улыбается мне, и мое сердце подпрыгивает.

— Эмили. Зови меня Эми, ладно?

Я в свою очередь свободно улыбаюсь ей.

Ее родители были дипломатами, недавно вернувшимися с дочерью из-за границы. Наши отцы были старинными друзьями по институту. Наши две семьи решили провести вместе несколько отпусков, чтобы «вспомнить старые добрые времена».

Благословение каникул в деревне. Мы с Эмили проводим лето бок о бок, неподалеку от того внушительного имения с птицами, где мы познакомились.

Если верить ее матери, у нее хрупкое здоровье. Она постоянно носит с собой сумочку — лекарства на всякий случай. Однако это не мешает ей носиться по деревне, как только родители ослабляют бдительность, а у нее врожденный талант пользоваться малейшей возможностью. Она сорвиголова, вечно лазающая по деревьям, свободная, как ветер. И я, услужливый хлюпик, изо всех сил пытаюсь следовать за ней.

В то лето я сломал очки. Два раза.

Мы исследуем весь соседний поселок. Составляем карту леса, бросаем вызов полумраку заброшенных амбаров и призракам затерянных в подлеске руин. Несколько раз мы даже заявляемся в имение с экзотическими птицами в дни праздников. Странным образом, приемы, на которые мы не приглашены, оказываются веселее — запретный плод сладок?

С ней мне страшно, и я плачу, но еще чаще смеюсь. Она заражает меня своим любопытством, своей любовью к приключениям. Рисование приобретает иной вкус после целого утра скитаний и смеха.

Или, возможно, это потому что она здесь, рядом со мной.

Она сосредотачивается, бросает гальку. Раздается «плюх» — единственный и не слишком красивый.

— Тьфу.

Я сдерживаю улыбку. Мой карандаш скользит по блокноту. Журчит река.

Эмили подходит посмотреть на мои последние наброски поверх моего плеча, а потом вздыхает.

— Габи? Ты не перестаешь рисовать того павлина. Почему ты для разнообразия не нарисуешь самок?

— Они никудышные и серые. Меня это не интересует.

Еще один «плюх». Решительно, у нее нет таланта к бросанию камешков рикошетом. Ворча, она садится рядом со мной.

— Павлины, фазаны… Почему у самцов красивые перья? Почему самки всегда должны быть скромными, а?

— Самки прячутся, чтобы высиживать яйца. Если бы они были ярких цветов, они были бы слишком заметными. Это опасно.

— Ба! Ты говоришь, как моя мама! «Будь скромной», «Веди себя сдержанно», «Это недостойно девушки»… — горький вздох. — Когда я вырасту, у меня тоже будут красивые перья. Все увидят меня, клянусь.

Я кладу карандаш. Колеблюсь.

— Я предпочитаю оставаться незаметным.

Ее музыкальный смех.

— Тогда мы будем парой? Хочешь быть моим павлином? Пожалуйста!

Я краснею.

— Какая чушь!

Она снова смеется. Я обожаю ее смех — мелодичный, искренний. Чистый, как золото.

Тем летом река становится нашим тайным логовом. Мы мечтаем спуститься по ней до моря, уехать в путешествие до края света. Она каждый день выбирает направление: Ост-Индия, Южная Америка и ее исчезнувшие инки, снега Аляски и легендарный Берингов пролив, в который никто раньше не верил…

Но это лишь мечты. Это лишь лето.

Я помню наш последний день. Она была дерзкой как никогда. Она захотела подняться на вершину самого высокого дерева — туда, где «воздух чище и свободнее!»

И туда, где ветки тоньше…

— Эмили!

Она упала. По крайней мере, должна была.

— Эми!

Я помню, как из сумочки, с которой она никогда не расставалась, той, в которой лекарства, выскочило маленькое существо. И я помню его — крошечное и, однако, такое сильное, способное схватить ее за руку и мягко спустить на землю.

— Э-Эмили? Что это за… за зверюшка?

— Не бойся, Габи, позволь объяснить! Или нет! Лучше позволь показать!

Это существо, которое гораздо позже она будет звать «квами»…

— Трансформируй меня!

Вот к чему я веду. Некоторые говорят: «Я знал это с того мгновения, как увидел ее. Что это была она, и всегда будет она. И поэтому я поверил ей. Поэтому я сделал всё, чтобы получилось. Чтобы она увидела меня. Чтобы она приняла меня».

Я не понял с первого же дня, что это была она. Что это всегда будет она.

— Габи? Прошу тебя. Скажи что-нибудь…

Я узнал это несколько лет спустя. Когда она выбрала меня. Когда она открыла мне свою самую большую тайну.

— Ты… Ты великолепна, Эмили. Словно фея!

Ее улыбка — недоуменная, потом сияющая. Ее зеленые глаза, сверкающие счастьем за полумаской.

— О, Габи, спасибо!

Я узнал это в девять лет. Но только гораздо позже я понял всё, что это влечет за собой.

— Ба… Габи? Почему ты покраснел?

…что это она станет женщиной моей жизни.

Эмили.

Лето закончилось.

Ее родители снова уехали за границу. Мы пытались писать друг другу. Но в конце концов письма стали возвращаться ко мне без ответа.

Мне казалось, мне всё приснилось. Приснилось это лето, наши путешествия и планы. Приснилась ее тайна и этот «квами», который сопровождал ее повсюду, спрятавшись в сумочке.

Приснились ее улыбка, ее смех. Возможно, этого никогда на самом деле не существовало.

Один год.

Два года.

Три года…

Десять лет.

Я помню серый перенаселенный Париж. Обучение дизайну. Долгие увлекательные часы занятий.

Тяжелые концы месяца. Моя студенческая комнатка под самой крышей — ледяная зимой и настоящая парилка летом.

Душные студии. Вездесущий запах средств для макияжа. Треск фотовспышек, суматоха моделей. Борьба конкурирующих дизайнеров, чтобы приблизиться к великим мэтрам, предложить эскиз, попросить, чтобы один из них остановился, заметил потенциал.

Прижав к груди папку с рисунками, я созерцаю первые ряды. У меня недостаточно бойцовского духа, чтобы осмелиться навязываться. Из-за этого я каждый раз проигрываю.

— Габриэль?

Ее нерешительная рука на моем плече.

Ее роскошное платье в пол — сапфировое и изумрудное. Ее грациозный силуэт, по-прежнему энергичная походка. Ее золотые волосы, заплетенные и поднятые на затылке.

Ее удивленный и полный надежды взгляд. Подчеркнутый великолепными сине-зелено-золотыми тенями, словно перья павлина.

— Габриэль? Это ты?

Она одна из восходящих звезд модельного бизнеса, уже символ одной из марок духов. Я всего лишь один из многих дизайнеров.

— Эмили? Давно не виделись!

И, однако, она отыскала меня среди толпы.

Снова.

Фотосессия бесконечна. Когда она, наконец, выходит из студии — без макияжа, волосы распущены по плечам, одетая в джинсы и толстый шерстяной свитер — уже очень поздно или очень рано.

Но ни за что на свете я не ушел бы, не дождавшись ее.

— Габи!

И ее улыбка в это мгновение стоила всех бессонных ночей мира.

На улице зима. Холодно. Темно. В кафетерии ночь растягивается бесконечно.

Выпечка, горячий чай.

И ее удивленный вздох.

— Так ты никогда не говорил об этом? Никому? Всё это время?

— Это была тайна, Эмили. Твоя тайна. Так что, конечно, нет.

— О, Габи…

Она подозрительно осматривается, но еще рано, и кафетерий пуст. Тогда она отодвигает полу пальто. Квами выскальзывает из кармана, садится рядом с чашкой чая и поднимает на меня искренние глаза.

Значит, мне не приснилось. В этой женщине действительно было нечто волшебное.

Я улыбаюсь. Квами усмехается мне, всё еще недоверчиво.

Но лицо Эмили, когда она ласково гладит крошечное создание, сияет.

— С тобой не надо скрываться, Габи. Я не осознавала до сих пор, но… Мне этого не хватало.

Мне понадобилось некоторое время, чтобы понять, о чем она на самом деле говорила.

Она была словно тот павлин, который так завораживал нас когда-то: гордый и великолепный, но пленник своего имения в деревне. Обреченный бесцельно бродить по аллеям сада, распускать хвост для гостей быстротечных приемов. Мечтая о мире, который простирается до бесконечности по ту сторону белых решеток, аккуратно подстриженных живых изгородей и соседних полей.

И в тот день, когда она пришла ко мне с этим взглядом — полным слез, раненым, но торжествующим, тогда я понял.

Что это мой лучший шанс — и, возможно, единственный, который она мне подарит.

— Габриэль? Уедем далеко отсюда, прошу тебя.

И как когда-то, я последовал за ней.

Мы путешествовали. Далеко, долго. Без связей, без обязательств, кроме тех, что были у нас друг перед другом. Дружба, защита, взаимопомощь.

Я любил ее, когда мы еще были детьми. Отныне я учусь любить женщину, которой она стала. Она как ее квами: искра чистого волшебства, которую жизненные обстоятельства заглушили, но не убили. Блестящий неукротимый ум с капелькой хрупкости, словно трещинка, которая обнаруживает огромную мягкость, нежное сердце, к которому я единственный из людей могу приблизиться, разгадать.

Думаю, в этих встречах, этих путешествиях она ищет себя. А также она ищет причину существования своего квами, который говорит, что выжил после жуткой катастрофы, которая уничтожила всех ему подобных.

Между ними существует любопытная связь. То он ее доверенный и советчик, обладающий мудростью, которую дает только почтенный возраст. То ее маленький брат — шаловливый и капризный. То ее ребенок, постоянно требующий внимания и нежности. Я никогда не осмеливался — и даже желания не имел — встать между ними. Я просто снисходительно включен в эту чудную «семью», которую они уже представляли вдвоем.

В наших странствиях мы объезжаем мир. Когда денег не хватает, мы останавливаемся для сезонных работ — на время, чтобы поправить финансовые дела и снова уехать. Она мечтает всегда ехать в другое место, всегда дальше. Так я открываю других людей, другие культуры, которые вдохновляют меня, моделируют мое искусство и видение мира.

Когда мы, наконец, возвращаемся во Францию, мы разорены, но вместе, женатые и счастливые, как никогда.

Я отказался от своей мечты, чтобы следовать за ней, и эта мысль никогда не покидала ее. И однажды она говорит обо мне с родителями, которые задействуют свои высокопоставленные связи. Мне дают возможность представить эскизы нужному человеку. Я хватаюсь за этот шанс, понимая, что еще ничего не выиграно, но с гораздо большей решимостью, чем было до наших путешествий.

Мои эскизы нравятся. Одри Буржуа, магнат моды, берет меня под крыло. Остальное — лишь еще одно путешествие. Постоянное возобновление испытаний, побед, показов и конкурсов. Завоеванные премии, заработанная репутация.

Самое важное? Эмили рядом со мной.

— Я как тот павлин, помнишь? — озорно шепчет она мне однажды. — Я чувствую себя обязанной блистать рядом с моим ужасно скромным партнером.

Эмили, моя Эмили. Моя муза, моя фея, мой павлин. Вернувшаяся модель, символ моего недавно появившегося на рынке товарного знака. Ее нетипичный путь интригует почти столько же, сколько ее красота и скорость продвижения. Она заново строит свою карьеру, шаг за шагом, избегая ловушек, которых не замечала в юности, на первое место ставя свой комфорт и личную жизнь, а не славу.

Проходит год. Потом два. Три.

Мое ателье процветает. Я полностью отдаюсь творчеству, подпитываемому путешествиями, которые мы с Эмили осуществляем, когда позволяет ее расписание модели.

Мы обменяли нашу милую жалкую квартирку на дуплекс, достаточно просторный, чтобы вместить деятельность каждого из нас — моя швейная мастерская, пространство для моих помощников, рабочая студия Эмили.

Еще год. Наш первый показ в Париже одерживает бесспорную победу, и всё ускоряется. Контракты коммерческого партнерства и заказы льются со всей Европы.

Проходят сезоны, показы следуют один за другим. Дом Агрест становится известным даже по ту сторону Атлантики. Не справляясь, мы передаем общее руководство предприятием и финансовыми инструментами другим, более опытным, чем мы.

Родители Эмили, недавно вышедшие на пенсию, уезжают жить за границу, не собираясь возвращаться во Францию. Их семейный особняк в самом сердце Парижа оказался брошенным. Некоторое время спустя там поселяемся мы.

До того дня, когда на нашем пути появляется крутой поворот.

— Габи? Думаю, мы совершили глупость…

— Кто это «мы»? Ты и твой квами?

— Нет ты и я. Я беременна.

Один месяц.

Два месяца.

Пять месяцев…

Толстая пачка бумаг падает на мой стол. Эмили скрещивает руки, смотря с гордостью.

— Вот, еще один заказ! Всё здесь!

Она сияет. Неудержимая тошнота первых трех месяцев кажется далекой, как и ее бессонница прошлой ночью.

— Я тебе говорила: шелк — джокер этого года. Я выиграла пари! Значит…

Вздох.

— Ладно… Пусть будет «Адриан».

— Д-а-а-а-а!

Если подумать, это имя нравится и мне тоже…

Победный крик Эмили заканчивается писком боли. Она подхватывает рукой едва заметно подпрыгнувший живот и сдерживает гримасу. Я с беспокойством показываю ей на стул с другой стороны моего стола.

— Теперь, когда вы получили, что хотели, мадам Агрест, будьте добры сесть. Достаточно усилий на сегодня.

— Слушаюсь, месье Агрест.

Но она огибает стол и садится мне на колени. Я растерянно прищуриваюсь, и ее дразнящая улыбка становится шире.

— Эмили. Я должен закончить доски на завтра, и у меня еще трудности с некоторыми деталями.

— Уверена, я могу быть хорошим источником вдохновения.

Взгляд, поцелуй. Смех. Я позабавленно вздыхаю.

— Если с твоим сыном будет так же сложно торговаться, как с тобой, Эмили, через двадцать лет Дом Агрест будет сиять.

— О, я скорее назвала бы это империей, и она будет блистать гораздо раньше, любовь моя…

Еще один поцелуй. Я сдаюсь. Бросаю ручку…

Беременность развивается медленно, но верно. Эмили отложила карьеру и остается в особняке, поскольку ее положение держится в тайне, чтобы не разжигать любопытства журналистов. Результат: она не сидит на месте, и убранство без конца меняется, пересматривается, переделывается.

Она перестраивает свою рабочую мастерскую в детскую. Ее фотостудия перемещена на чердак.

Ее квами дуется, испуганный столькими изменениями — синдром старшего брата? Она утешает его, как может.

Адриан родился. Его мать истощена, но на седьмом небе.

Когда я выхожу подышать воздухом после двадцати двух изнурительных часов схваток и истерик Эмили, уже рассвет. Холодно. Однако у меня чешутся руки. Мне всё еще кажется, что я держу на руках этого крошечного человечка.

Мой сын. Такой крохотный, такой хрупкий и уже такой важный. Чтобы защитить его, я готов противостоять всему миру.

Париж просыпается. Повсюду пробки и серость, как обычно. Но я никогда не находил город таким живым, таким красивым.

Один месяц. Скоро два…

Адриан так быстро растет. Но бессонные ночи еще часты — и порой бесконечны.

Диван чертовски удобен. Мне не хватает духу пойти лечь.

— Готово… Он, наконец, уснул!

Эмили плюхается рядом со мной.

— Уф… Все-таки растить младенца утомительнее, чем квами, — шутит она, еле ворочая языком.

— Ш-ш-ш, Адриан услышит тебя.

— Габи, ему шесть недель. Я как-то уверена, что он никому не расскажет.

Я разочарованно усмехаюсь. Она бросает нежный взгляд на люльку рядом с нами.

— Тем не менее когда, Габриэль? Однажды надо будет ему объяснить, правда? Я не хочу, чтобы мой квами прятался в моем собственном доме.

Изможденный, я закрываю глаза. По одной заботе за раз. В данный момент означенный квами редко спускается к нам, предпочитая дуться на чердаке. Эмили всегда занималась им, как единственным ребенком. Вероятно, он плохо справляется с резкой переменой…

Эмили кладет голову мне на грудь и протяжно вздыхает. Адриан — наш солнечный лучик, но с тех пор, как он появился, у нас едва остается время, чтобы поесть или поспать. И еще меньше, чтобы позаботиться о себе.

Я глажу ее золотые волосы, потускневшие и спутанные, и она снова вздыхает — почти урчит от благодарности. Во время наших странствий, она всегда любила, чтобы я занимался ее шевелюрой — мыл голову, делал массаж. Один из редких моментов расслабленности за рабочий день модели, когда-то призналась она.

Я улыбаюсь. Как и обещал недавно, я немного балую ее.

— Я фея, ты сам это сказал. А феи всё улаживают.

Она подавляет зевок. Я уже засыпаю.

— Когда Адриан научится говорить, я объясню ему. Он твой сын, так что сумеет хранить секрет, правда?

Один год.

Мы снова отправляемся путешествовать — короткими периодами несколько раз в год. После обсуждения и тщательной подготовки мы решаем взять с собой Адриана, к великому огорчению моих родителей.

Африка. Южная Америка. Азия.

Многое меняется. Не может быть и речи о прогулках втроем на трясущемся мопеде, так что мы берем машину напрокат или, за неимением таковой, ездим на автобусе или ходим пешком. Проводить ночь под открытым небом, как раньше, тоже исключено: мы заранее просчитываем наш маршрут от гостиницы к гостинице, от молодежной гостиницы до частного сектора. К нашим громадным рюкзакам добавляются детская переноска для меня, слинг-шарфы для Эмили, которая обожает усложнять себе жизнь. Она еще кормит Адриана грудью, что является чертовским утешением для нас, когда еда, которую мы находим, кажется сомнительной.

Многое осталось неизменным: энтузиазм и находчивость Эмили, непреходящий восторг ее квами, который находит отражение в полных любопытства широко распахнутых глазах нашего сына.

Адриан еще не слишком хорошо говорит, но, похоже, уже всё понимает. Он ведет себя по-разному, когда мы одни и в присутствии кого-то чужого.

В нашей семье не трое, а четверо членов. Это тайна, и мой сын это знает.

Проходит еще год в ритме моих показов и наших семейных путешествий.

Тибет. Китай. Провинция Юньнань. И однажды посреди птичьего рынка поиск Эмили завершается.

— Габи. Смотри!

На одном из анонимных прилавков ее внимание привлекает пыльное украшение. У меня тоже возникает чудное предчувствие. Она поднимает на меня сверкающий надеждой взгляд.

— Это Камень Чудес!

Спрятанный в складках ее платка квами со слезами соглашается:

— Он спит, но я чувствую его!

Мы покупаем украшение, не торгуясь ни секунды. Тем же вечером появляется новое создание.

И семья снова увеличивается.

Мой карандаш порхает по блокноту. Наш выход на птичий рынок вдохновил меня. Цвета, звуки, оттенки и текстура одеяний, жизнь и энергия людей, магия вездесущих птиц… Всё благоприятно мечтам и творчеству.

Мое внимание привлекает вздох. Свернувшись в шарфе Эмили, Нууру с интересом следит за каждым моим движением. Я протягиваю ему карандаш. Он пораженно хватает его и в свою очередь приближается к блокноту. Легко летая, он набрасывает первый эскиз…

В соседней комнате раздается глухой шум. Синяя вспышка.

— Дуусу! Что ты делаешь? — кричит Эмили.

Еще одна синяя вспышка. Кашель — острый, раздирающий. Я вскакиваю.

— Адриан! — снова кричит в панике Эмили.

Возвращение в Париж. Особняк ледяной, пустой.

Ожидание. Беспокойство — страх. Непонимание. Истощение.

Эмили плачет, свернувшись в клубок на диване в гостиной. У нее нерешительный, глухой голос, когда она разговаривает по телефону.

— Мы вернулись раньше, чем предполагали. Адриан заболел там. Он уже три дня в больнице. Они не знают, что с ним…

Белые коридоры. Чистейшая комната.

Наш маленький мальчик — спящий, такой хрупкий.

— Ваш сын страдает крайне сильной аллергической астмой. Пока не определена причина, он должен оставаться в непосредственной близости к больнице. Ему строго запрещено путешествовать без разрешения…

Проходят дни. Диагноз поставлен: у Адриана аллергия на перья, и день, проведенный на птичьем рынке в Куньмине, вероятно, послужил спусковым механизмом для приступа астмы. Нам рекомендован полнейший карантин, что не должно бы вызвать большие неудобства, поскольку у нас нет никаких птиц. Для большей безопасности Эмили дает распоряжение выдраить особняк сверху донизу, как и почистить всю нашу одежду.

Но приступы продолжаются. Жестокие. Необъяснимые.

Проходят месяцы. Мы консультируемся уже, не знаю, в скольких больницах Франции и даже Европы. Безрезультатно. Эмили покончила с карьерой модели — ее это больше не интересует.

Адриан, наконец, возвращается домой — с начала года его несколько раз срочно госпитализировали, каждый раз из-за неконтролируемого приступа астмы. Последний был таким сильным, что он потерял сознание…

Он спит сейчас на руках своей матери, свернувшейся клубочком на диване. Я ставлю чашку ее любимого чая — жасмин с медом — на низкий столик рядом. В корзинке, украшенной старым платком, дремлют Дуусу и Нууру, прижавшись друг к другу.

Эмили тихонько шмыгает носом. С тяжелым сердцем я сжимаю ее в объятиях.

— Мы справимся. Он вернулся, и новое лечение, похоже, творит чудеса. Всё будет хорошо.

Она кивает. У нее жалобный голос, как в тот знаменитый день, когда она сказала мне: «Давай уедем».

— Скажи, Габриэль… Теперь, когда я отказалась от моих красивых перьев, думаешь, слишком поздно становиться скромной самкой-защитницей?

Я целую ее в лоб и обнимаю еще крепче:

— Не говори ерунды, Эми. Ты всегда была одновременно обеими.

Легкий смешок, почти мелодичный, несмотря на слезы:

— Ты тоже, Габи. Но ты всегда распускал хвост только для меня.

Проходят годы. Мы устраиваемся, как можем.

Адриан растет. Немного хрупкий мальчик, но красивый, как ангел. У него глаза и смех его матери.

Детская заполнена медицинской техникой, чтобы избежать срочных госпитализаций. Мы понемногу учимся заботиться о нем, справляться с приступами, иногда даже избегать их. Два квами становятся импровизированными няньками — нежными и бдительными.

Можно сказать, это еще одно путешествие. Сложное и неуверенное путешествие, которое никогда не закончится. Путешествие со взлетами и падениями. Но радостных этапов больше, чем огорчений.

По настоянию совета и особенно Эмили я возвращаюсь к работе. Я снова начинаю творить. Моя сдержанность вызывает пересуды в профессиональной среде, и тогда как мои творения горячо приветствуются, люди изобретают немыслимые теории насчет тайны, окружающей фирму Агрест. Очень немногие из нашего круга интересуются существованием Адриана, и еще меньше — состоянием его здоровья. И так куда лучше.

Я совершаю несколько поездок за границу на показы и конференции.

— Идите распускайте хвост, месье Агрест, — шепчет мне однажды Эмили между двумя прощальными поцелуями. — Мир нуждается в ваших цветах. Я же жду вас в гнезде с моими малышами.

Мне стыдно признать, но мое искусство и путешествия являются настоящим глотком свежего воздуха. И Эмили знает это.

И мои возвращения к ним становятся только радостнее.

Эмили, моя Эмили.

Сидит в кресле рядом с окном, наслаждаясь весенним солнцем. Она читает Адриану, покрывая поцелуями его светловолосую головку. Раздаются их взрывы смеха.

— Габи!

В каждое мое возвращение голос Адриана кажется всё слабее и слабее.

— Папа!

Едва слышный.

Однажды происходит лишний приступ. Возвращение в больницу. Мы едва избегаем худшего.

Длинные белые коридоры. Я еще слышу пронзительный голос Эмили на грани срыва:

— У него аллергия на перья, да, мы это прекрасно знаем! Но мы уже устранили всё, что могло бы спровоцировать приступ! И с каждым годом становится всё хуже!

Врачи чувствуют себя неуютно, жалеют нас.

— Мадам, месье, успокойтесь. Мы проведем другие тесты…

Рим, майское утро.

— Месье Агрест, звонок от вашей супруги.

Мой помощник нашел меня прямо посреди показа. Срочный звонок.

На том конце провода голос Эмили, полный слез:

— Габриэль, возвращайся в Париж, прошу тебя. Адриана госпитализируют!

Я сопротивляюсь желанию прыгнуть в первый же самолет. Я хотел бы, но не могу. Сезон только начинается, и я уже не знаю, на что решиться.

Я не могу!

— Весна, кругом пыльца, Эмили. Это ослабляет его, как каждый год. Его лечение усилят на несколько недель, и всё будет хорошо…

Я пытаюсь верить своим собственным аргументам. Эмили истерично перебивает меня:

— Не в этот раз. Он на искусственном дыхании со вчерашнего дня, и теперь говорят о том, чтобы поместить его в стерильную камеру. О, Габи! Я уже не знаю, что делать… А что, если всё это — моя вина?

— Что ты такое говоришь, Эми?

Она разражается рыданиями. От того, что я далеко, так далеко от них, у меня разрывается сердце.

— У него аллергия на перья, Габи! На перья! Я ненавижу себя… из-за Дуусу!

Страх. Неверие. Полное отрицание.

— Но… Но это не имеет никакого отношения! Дуусу — квами… Дух, волшебное создание или что еще, он не настоящая птица! И в любом случае, мы запретили ему приближаться к Адриану уже несколько месяцев назад!

— Это не так просто, Габи. Дуусу видел, как Адриан растет, и Адриан очень его любит. Я знаю, Дуусу ослушивается меня и тайком видится с Адрианом… Может, тебя они послушают. Умоляю, возвращайся!

Проходят месяцы. Ситуация застревает на месте.

Эмили больше не выходит. Я перестал путешествовать, чтобы иметь возможность сменять ее у изголовья Адриана.

Он отпраздновал свой седьмой день рождения в больнице, как и предыдущий. Его легкие слишком слабы, он не может покинуть стерильную камеру. Вместо того чтобы расти с каждым месяцем, он худеет и слабеет на глазах.

Врачи регулярно вызывают нас. Каждый раз объявляются плохие новости.

Снова…

— Мы всё испробовали. Нам не удается объяснить, от чего страдает ваш сын.

…и снова…

— Даже в стерильной комнате с контролируемой атмосферой его состояние находится в застое. Невозможно понять. Но если насыщение кислородом продолжит уменьшаться, он рискует получить повреждение мозга. Мы должны будем его интубировать.

И снова.

— Команда в Нью-Йорке предлагает изучить его случай, но Адриан не перенесет путешествия…

И однажды вечером лишняя плохая новость.

— Нью-Йорк послал нам самолетом экспериментальное лекарство. Мы только что начали процедуры. Но должны предупредить: это лишь полумера, а Адриан истощен. Мадам, месье, вам надо подготовиться к… худшему.

Адриан.

Адриан…

…умрет?

Солнце садится за горизонтом.

У Адриана был приступ — сильнее всех прежних. Его уже несколько дней держат в искусственной коме. Он подвергается очередному изучению, и наше присутствие рядом невозможно. Бессильные, мы бродим по коридорам с громадными окнами, пустыми в этот печальный воскресный вечер.

Врач подходит сообщить нам, что экспериментальное лекарство прибыло, и они опробуют его немедленно. Адриан останется в блоке под наблюдением еще несколько часов, прежде чем мы снова сможем его увидеть. Нам предлагают вернуться домой, чтобы немного отдохнуть, нас уверяют, что предупредят, как только Адриан вернется в свою комнату.

Это лечение — последняя надежда. Но по потухшему взгляду я чувствую, что врач не верит в него… И это невыносимо.

Мы снова одни. Эмили перестала рыдать. Она молчалива, мало говорит в последнее время.

Ее рука вдруг ищет мою, и я благодарно сжимаю ее.

— Послушай, Габи.

Эмили, наконец, объясняет мне всё. Всё, что терзает ее неделями. Насчет квами, насчет этой близости, которая и ее ослабляла, когда она была ребенком…

Она заключает странно равнодушным голосом, почти… тревожащим:

— Я должна снова усыпить Дуусу. Это единственный выход.

Я немного сильнее сжимаю ее ладонь:

— Нет, Эмили. Ты этого не сделаешь, — мой голос хрипит от сдерживаемых слез. — Это абсурдно. У Адриана аллергия, но Дуусу не может быть в ответе за его состояние.

— Что ты знаешь об этом, Габи? Как ты можешь быть так уверен?

— Я не знаю. Но ты слышала, что сказали Нууру и Дуусу о том, что происходит, когда отказываешься от квами. Мы не можем так рисковать, когда ты всегда была Носительницей. Это лекарство вылечит Адриана, и ты увидишь, его состояние не имеет никакого отношения к Камням Чудес.

— …Хорошо.

Слишком легко. Зная Эмили, я должен бы был заподозрить.

И всё перевернулось. Посреди ночи. За время простого звонка.

Звонит мой мобильник. Я на ощупь отвечаю:

— Алло?

— Месье Агрест? Это доктор Дажвилль из больницы Некер.

Сонливость тут же исчезает. Комок в животе. Во рту пересыхает. Сердце пропускает удар.

— Адриан?

— Успокойтесь, его состояние стабильно с тех пор, как мы начали новое лечение. Это ваша супруга, месье. Ей стало плохо.

Оцепенение.

— Она пришла провести с Адрианом несколько часов, она часто так делает, когда вы в отъезде. Она только что пришла в сознание, но мысли еще немного путаются. Месье Агрест, вы можете быстро вернуться в Париж?

— Но я в Париже! А Эмили…

Но кровать рядом со мной пустая. Холодная.

Автострада. Темная ночь.

Ярко освещенная палата в больнице.

— Габриэль!

Эмили сжимает в объятиях Адриана без сознания. Такого худого, такого маленького среди всех этих проводов, которые бдят над ним и поддерживают его жизнь.

Я сажусь рядом с ними, в горле стоит ком. Эмили в слезах горячо целует мою руку.

— Врачи говорят, его состояние уже улучшается. Теперь всё будет хорошо, Габи!

В ее приоткрытой сумке я замечаю сине-зеленую брошь. Квами не видно.

— О, Эмили… Что ты сделала?

Она опускает веки, и по ее щекам скатываются еще две слезы. Она беззвучно произносит:

— Так было надо.

Она отказалась. Пока никто не станет Носителем вместо нее, она сохранит память, и мы оба это знаем.

Однако у меня плохое предчувствие.

Проходят часы, потом дни.

Адриан снова дышит сам. Его не будут интубировать — первая победа.

Но он не говорит, он едва приходит в сознание. Ему не хватало кислорода слишком часто и слишком подолгу. Врачи опасаются необратимых повреждений мозга.

Эмили не отходит от него. Она ничего не говорит, но в ее молчании я угадываю угрызения совести.

А что, если она решилась слишком поздно?

Одна неделя.

Я просыпаюсь от звука — тихого, но необычного. Я заснул, облокотившись о край кровати. Я выпрямляюсь, поморщившись. Эмили нет, должно быть, вышла на пару минут. День или ночь? Я уже не знаю…

— Папа?

Я дергаюсь. Подняв взгляд и натянув очки, я встречаю немного растерянный, но живой взгляд зеленых глаз.

Адриан. Адриан смотрит на меня сквозь ресницы. Его лежащая на покрывале рука вздрагивает.

— Папа…

Я хватаю хрупкую руку и целую ее. Я не осмеливаюсь на большее, у него такой хрупкий вид…

Адриан улыбается. Легко, почти незаметно. Но улыбается.

— Папа.

Дверь в комнату открывается. Адриан поворачивает голову, и, похоже, это требует от него колоссального усилия. Он шепчет тем же хриплым, едва слышным голосом:

— Мама.

Два стакана с кофе падают на пол. Эмили хватается за дверной косяк, глаза расширились, ноги дрожат.

— Мама!

Она в свою очередь приближается, хватает другую протянутую руку Адриана.

Она бледна, волосы потускнели, под глазами круги. Но ее улыбка — первая с каких пор? — самая прекрасная, что я когда либо видел у нее.

Я плачу.

Я возвращаюсь один на время, чтобы освежиться и взять свежую одежду для Эмили. Особняк кажется пустым и холодным. Я поднимаюсь на второй этаж в свою мастерскую.

На моем столе стоит шкатулка. Я молча, с тяжелым сердцем созерцаю два украшения внутри.

Сине-зеленая брошь. И другая — поменьше, фиолетовая.

У меня не хватает духу разбудить их — состояние Адриана постоянно улучшается с тех пор, как они заснули. Вероятно, это знак.

Так лучше.

Шкатулка закрыта. Помещена в мой сейф — запертый и спрятанный.

Это перевернутая страница.

Проходят месяца и сезоны…

Адриан медленно выздоравливает. Адриан возвращается в особняк. Его легкие еще слабы, ходить в школу было бы неразумно. Он обучается на дому, как было, когда он был маленьким, и нанята новая гувернантка — Натали.

После некоторого периода страха Эмили снова начинает смеяться.

И жизнь идет своим чередом…

Адриан всё еще выздоравливает, но больше никаких приступов. Его уроки с Натали теперь ежедневны, и он учится даже с жадностью.

Дела понемногу поправляются. Я провожу одно за другим собрания с Советом администрации, помногу работаю в мастерской. Эмили возобновляет фотосессии и даже проводит несколько рекламных съемок, но отныне она предпочитает оставаться за объективом. Она сопровождает меня во время показов, обучает и подготавливает новых моделей и вновь поднимается на подиум для показа моих творений.

Проходят месяцы. Эмили снова блистает. Она даже отправляется путешествовать — иногда со мной, иногда одна. Она говорит, что с тех пор как ее квами уснул, ей необходимо заново сориентироваться.

Я понимаю ее и не удерживаю. Терпеливо жду. В конце концов, квами был для нее как ребенок.

Со своей стороны, я вскоре отказываюсь покидать Париж и оставлять Адриана одного в особняке. Я предпочитаю работать на месте, пока Эмили показывает наши краски по всему миру. Она получает контракты для «Империи Агрест», как она любит ее называть. Надо думать, ей это по-прежнему нравится. Тем лучше.

Мы с Адрианом мало разговариваем. Если внешне он копия своей матери в этом возрасте, от меня он, похоже, унаследовал молчаливость. Но мы разделяем страсть к тому, что делает Эмили по всему миру. Мы регулярно видим ее в специализированных СМИ. Она великолепна.

Моя фея. Мой Павлин.

Я вижу по восхищенному взгляду, что Адриан гордится ею, по крайней мере так же, как я.

Жизнь продолжается. Спокойная, мирная.

Одно лето.

Два лета.

Три лета.

Четыре лета.

А потом однажды вечером…

Из дремоты меня выдернул звонок телефона. Я снова заснул в мастерской… К счастью, Натали присматривает за Адрианом, когда я поглощен творчеством.

Постукивая по планшету, я классифицирую последние эскизы, одновременно разговаривая с Эмили:

— У тебя странный голос. Всё хорошо?

— Я устала, вот и всё. С этими японцами ужасно сложно договориться. Передашь мне Адриана?

— У нас уже за одиннадцать, Эми. Адриан давно спит.

— О… Ладно. Тогда я позвоню еще раз завтра.

— Но… Разве ты не должна была завтра вернуться?

— Я в двух шагах от заключения самой крупной продажи года. Я продлю мое пребывание до выходных.

Я пораженно откладываю стило:

— Эмили, завтра день рождения Адриана.

На том конце тишина.

— Мы говорили об этом еще на прошлой неделе. Как ты могла забыть?

— Я… Я не знаю, Габриэль. Извини, мне надо идти.

Она вешает трубку.

Эмили вернулась из Японии несколько дней спустя после дня рождения Адриана, с охапками подарков, чтобы компенсировать свое отсутствие. Наш сын не обиделся на нее. Он даже спросил, может ли он тоже стать моделью, чтобы позировать вместе с ней.

Воспользовавшись неделей отдыха, она начинает обучать его тонкостям профессии — как двигаться, как позировать, — и он учится невероятно быстро, словно это врожденное умение. Вооруженная своим пленочным фотоаппаратом, она усиленно снимает его. Когда я возвращаюсь к своим наброскам, в доме раздаются щелчки фотоаппарата и взрывы смеха, более дружные, чем когда-либо.

Но Эмили немного беспокоит меня. С каких пор ее смех уже не поет?

Проходит несколько месяцев. На носу осенние показы.

— Отец?

Я поднимаю взгляд от образцов тканей — у меня еще остаются сомнения, какую ткань использовать, надо будет спросить мнение Эмили, когда она вернется из Нью-Йорка…

— Да, Адриан?

— Мама сердится на меня?

Я пораженно смотрю на сына, всё еще одетого в костюм для фехтования. Он очень серьезен.

— Конечно, нет, что за мысли.

— Значит, она грустит?

— Не думаю. У нее много работы, ты же знаешь.

Адриан задумчиво опускает голову.

— Ладно… Но почему она больше не смотрит мне в глаза, когда я разговариваю с ней?

Эмили действительно молчалива в последние несколько недель. Но это просто потому, что она загружена работой…

Мой сын с надеждой ждет ответа, но я не знаю, что еще ему сказать. Я ограничиваюсь тем, что немного удивленно хлопаю его по плечу.

Подумать только, ему уже тринадцать. Я не заметил, как он вырос…

Один из многих зимних вечеров.

Тихий особняк. Огонь в камине в гостиной.

— Де… Депрессия? — недоверчиво восклицаю я.

Голос у Эмили безразличный, монотонный. Она с отсутствующим видом вертит бокал с вином, заставляя его сверкать.

— После болезни Адриана. Так говорит психиатр. Якобы я не могу смириться с тем, что он больше не нуждается во мне.

Дрожь в голосе выдает ее. Она задета гораздо больше, чем хочет показать. Я огорченно беру ее за плечи:

— Эй. Посмотри на меня.

Ее усталые зеленые глаза колеблются, а потом смотрят в мои.

— Эмили, это нереально, с тех пор прошло уже четыре года. Мы найдем кого-нибудь другого, чтобы помочь тебе.

Она кладет голову мне на плечо и вздыхает:

— Нет. Думаю, он прав. У меня не получается привыкнуть. И, возможно, сосредоточившись на его болезни, я могла абстрагироваться от того, что не в порядке со мной.

Я неуверенно обнимаю ее.

— То есть?

— Я не чувствую себя матерью. Я слышу, как другие говорят об этом чувстве, и… Я не помню, чтобы испытывала подобное. А ведь должна бы, правда? Правда?

Ее руки сцепляются у меня за спиной. Она приглушенно всхлипывает. Я обнимаю ее крепче.

— Я не понимаю почему! Я так люблю Адриана! Но, Габи, я… я боюсь!

О, Эмили.

Я настоял, чтобы Эмили замедлила ритм работы. Это происходит не без конфликтов — в конце концов, скоро начнется сезон весенних показов.

Мы ссоримся. Но какая пара не ссорится?

Приближается прекрасное время года. Как каждый год, Адриан скрупулезно принимает таблетки — на случай если вернутся приступы астмы. Но всё хорошо.

Я увожу их на каникулы — на этот раз в Японию, далеко от Токио, лихорадочной столицы, в горы — туда, где редко встречаются туристы. Нам всем троим это идет на пользу. Эмили понемногу расслабляется.

А потом однажды мое внимание привлекает странно знакомый пейзаж. Я улыбаюсь:

— Смотри-ка, напоминает Юньнань. Это было наше последнее путешествие с Адрианом…

Она смеется и машет нашему сыну, который ушел побродить немного дальше.

— Мы никогда не путешествовали с Адрианом, Габриэль. Он был слишком слабым!

— До того, как он заболел, я хотел сказать.

— Адриан всегда болел…

Я молча смотрю на нее. Она в ответ вопросительно смотрит на меня.

— Что такое?

— Ты забыла?

— Забыла что?

— Но… Тибет и потом Китай, конечно! Мы завершили наш тур провинцией Юньнань. И Куньмин, и птичий рынок!

— Мы действительно делали остановку в Тибете в юности, Габи… Но Юньнань? Уверена, что нет.

— Но в конце концов! Именно там встретились Нууру и Дуусу. Наши квами!

Она задумчиво хмурится:

— Наши… «квами»?

Проходят недели. Эмили в итоге вспомнила квами, но, когда я говорю с ней о них, ее ответы остаются нерешительными и расплывчатыми. Я боюсь понять, что происходит.

Я нахожу фотографии наших путешествий с Адрианом. Как всегда, объектив не может запечатлеть магических созданий, так что их нигде нет. И все-таки я показываю снимки Эмили. Она избегает обсуждения под предлогом того, что для нее всё еще слишком тяжело об этом говорить, поскольку именно во время одного из этих путешествий Адриан заболел. А значит, по нашей вине.

Я настаиваю, но она всё больше и больше уклоняется. Иногда она становится нетерпеливой и даже агрессивной, а потом резко меняет тему.

Ее командировки за границу становятся чаще. Вернувшись в особняк, она запирается в своей мастерской на чердаке. Порой она почти не приближается к Адриану.

Я рассказываю ей наши истории, то, что мы пережили. Я намекаю на Нууру и Дуусу. В самом начале она смотрела на меня как на мечтателя.

Но теперь она считает меня сумасшедшим.

Отголоски.

Ссоры.

Я ставлю всё на карту снова и снова. Однажды вечером я достаю шкатулку из сейфа и показываю ей содержимое.

— Эмили, умоляю тебя, возьми этот Камень Чудес, произнеси слова и увидишь, всё изменится. Ты вспомнишь!

Она отступает:

— Опять твой бред про трансформацию? Прекрати это, Габриэль, ты пугаешь меня!

Я отказался от попыток убедить ее насчет Камней Чудес. Пока мы пытаемся щадить Адриана. Но наши ссоры продолжаются одна за другой — всё более бурные.

— Я больше не знаю, почему люблю тебя, Габриэль, — яростно выдыхает она однажды. — Я больше не знаю, почему люблю моего сына, я не знаю, почему мне так необходима причина, но это не дает мне покоя! Я не могу быть ему хорошей матерью, не в таких условиях!

Я размышляю над тем, чтобы спросить совета у квами, но перспектива снова вызвать у Адриана болезнь пугает меня в течение долгих недель.

Отчаявшись, я в конце концов пробуждаю Нууру, но он ничем мне не помогает. Он отказывается появляться перед Эмили, пока она сознательно не пожелает этого.

Однажды, во время одного из ее путешествий я поднимаюсь в мастерскую Эмили на чердаке и осознаю, что здесь не хватает многих личных вещей.

Эмили покинула особняк, не предупредив.

— Мне необходимо подумать. Мне необходимо время, Габриэль, а в особняке у меня уже ничего не выходит… — ее голос по телефону полон слез. Душераздирающ. — Я не могу так больше продолжать. Я уже не узнаю себя в том, что ты построил…

— В том, что мы построили, Эмили… Мы!

— Мне жаль, Габриэль. Мне так жаль…

— Когда ты возвращаешься? Мы поговорим об этом. Мы найдем решение!

— Я не хочу возвращаться. Ты не понимаешь, что я чувствую. Никто не может понять. Но я приеду на его день рождения. Обещаю. — она колеблется, а потом добавляет: — Он был великолепен на обложке «Teen Vogue». Скажи ему. Поцелуй его за меня!

Она вешает трубку.

Другой звонок. Она хочет поговорить со мной о контракте, но мне плевать. У меня в голове только Адриан.

Меня без конца преследуют образы. Наш мальчик с грустным взглядом, один в нашей громадной гостиной. Наш мальчик упорно стремится участвовать в фотосессиях в надежде встретить мать на одной из съемочных площадок.

И я теряю самообладание. Я умоляю ее:

— Сделай это хотя бы ради Адриана! Он беспокоится, и я уже не знаю, как ему объяснить твое отсутствие! — и я даже… угрожаю ей: — Вернись домой немедленно!

Она вешает трубку.

Мой мальчик мечтательно рисует. Перья. И снова перья. Перья павлина.

Огорченный и измученный, я забираю у него блокнот.

— …хватит, Адриан.

— Но это для мамы! Когда она вернется…

— От перьев ты всегда болел. Почему ты хочешь напомнить своей матери о столь мучительной вещи?

— Но она такая красивая в них! Как на картине в прихожей — той, с платьем из золотых перьев!

Картина оказывается на чердаке, подальше от глаз Адриана.

Пятое лето.

Торт ждет на столе в столовой с незажжёнными свечами. Но Адриан отказывается выходить из своей комнаты. До тех пор, пока она не приедет. До тех пор, пока я не дам ему объяснение.

Проблема в том, что у меня его нет…

— Месье? Мадам Эмили на телефоне.

Я встаю со вздохом облегчения и беру трубку, которую мне протягивает Натали, которая услужливо исчезает. Я подношу телефон к уху. Мой обеспокоенный, но ровный голос разносится по просторной пустой столовой — на этот раз я не позволю себе вспылить, я обещал себе.

— Где ты, Эмили?

Ее голос шепчет. Нежный. Я с облегчением закрываю глаза.

— В аэропорту.

— Орли? Отлично, я заберу тебя.

— Нет, Габриэль… Я не вернулась во Францию. Я не села на самолет.

— Не понимаю. Ты не приедешь на день рождения Адриана?

Молчание.

— Ты уже пропустила его день рождения в прошлом году… Ты обещала вернуться ради него!

— Габриэль, послушай, пожалуйста. Позволь мне сказать.

Я замолкаю, сердце колотится. Я слышу, как она глубоко вдыхает.

Мне вдруг становится страшно.

— Габриэль… Я не создана для того, чтобы быть матерью. И для брака я, должно быть, тоже не создана. Всё это сейчас будто сон. Я больше не могу принуждать себя. Мне больше не удается в это верить. Всё это не я, Габриэль. Мне жаль.

У меня в горле стоит ком. Она снова шепчет. В ее голосе нет ни смеха, ни слез.

Ее тембр монотонный, без эмоций.

— До свидания, Габриэль.

— В… Южной Америке?

Детектив важно кивает. Он кладет на стол папку с фотографиями. Все с Эмили. Я думал, что снова увижу деловую женщину или модель, держащуюся инкогнито. Или еще хуже, исхудавшую изможденную фигуру тех времен, когда Адриан умирал. Но на сделанных тайком снимках появляется прежняя путешественница, загорелая, с выбеленными солнцем волосами.

Она красива. Она свободна. На некоторых снимках она даже выглядит счастливой…

— Я потерял ее след в Сантьяго-де-Чили несколько недель назад. Это было как раз после нашего последнего телефонного разговора. Ваша супруга официально числится пропавшей, месье Агрест. Мне очень жаль.

Проходит время. Серое, однообразное. Безвкусное.

Мое «искусство» продолжается, но семейная жизнь умирает. Душой нашего очага была Эмили. Мой павлин, моя фея. А она ушла.

От нее остаются только фотографии и картины. Самая большая из них покидает чердак, переселившись в мой кабинет. Я мог бы смотреть на нее часами.

Роясь в оставленных Эмили коробках, я нахожу старые фотоальбомы, заметки и наброски, сделанные во время наших самых первых путешествий. Я узнаю записные книжки, в которые она заносила сведения о местных легендах и обо всем, что могло привести нас к невредимому Камню Чудес, к выжившему квами.

Я собираю листочки и карты, которых до сих пор ни разу не видел. Сводки путешествий, сделанные за последние два года. Большинство по американскому континенту.

Я обнаруживаю гримуар, гораздо более древний, чем всё остальное. Он на незнакомом языке. Страницы и страницы изображений воинов, бойцов в масках и до странности знакомых созданий. Стикеры, заметки, написанные рукой Эмили.

И вдруг я нахожу там Камень Чудес Дуусу и Нууру. Герой, чьи цвета и вид напоминают Мотылька. Оружие, детали, которые я знаю даже слишком хорошо.

Я уношу книгу в мастерскую и месяцами пытаюсь перевести ее. Она лежала в вещах Эмили вместе с планами путешествий. Возможно, она содержит объяснение, указание на ее будущие маршруты.

В любом случае, мне больше нечего терять.

Адриан становится всё более молчаливым.

Его улыбка озаряет фотографии, его глаза сверкают во время фотосессий. Но как только вспышки и фотографы исчезают, он словно гаснет — с каждым днем всё больше.

Мне не хватает духу предложить ему прекратить. Он по-прежнему надеется, что его фотография привлечет внимание матери, где бы она ни была. Он думает, что может заставить ее вернуться.

Я тоже в это верю — невольно.

Я провожу дни и ночи, листая гримуар. Страницы и страницы — переписанные, внимательно исследованные, отсканированные, проанализированные.

Надежда возвращается ко мне незаметно — горячая, навязчивая. Из-за истории о «Носителе Света» и «Носителе Тени».

Я замечаю, как она поразительно перекликается с туманными теориями, собранными в глубинах интернета. Слухи о поборниках справедливости со странными силами и оружием, которых порой видели ночами на улицах Бостона и Нью-Йорка более семнадцати лет назад. Бесследно исчезнувшие на заре третьего тысячелетия.

Гримуар упоминает о легендарной шкатулке-защитнице. О десятках героев на протяжении истории. Об особенных Камнях Чудес: Серьгах Зенита, Кольце Надира. В которых живут квами Звезд, гораздо более могущественные, чем Нууру и Дуусу, которые являются лишь простыми «Армиллярами». Объединившись, эти Звезды могли осуществить невозможное. А что, если они все-таки не были уничтожены? А что, если они тоже лишь спали, где-то в огромном мире?

А что, если Нууру и Дуусу были отдельными случаями, потерянными, затерявшимися, когда остальные могли остаться вместе, в безопасности этой знаменитой Шкатулки? А что, если действительно существовал Хранитель, чтобы регулярно пробуждать их и возвращать к деятельности, как на это указывают многие слухи и городские легенды для того, кто знает, где искать?

Если бы Звезды были в моей власти… Могли бы они вернуть мою Эмили?

— Хозяин, вы не понимаете! Получить два Камня Чудес Звезд — лишь начало. Чтобы исполнить ваше желание, понадобится заплатить равнозначную цену!

С тяжелым сердцем я смотрю на брошь на воротнике моей рубашки.

— Нууру, я принял решение. Мой сын прекрасно справляется без меня, но ему нужна мать. У меня только одно желание: вернуть ей потерянную память. И если, чтобы вернуть ее, я должен забыть… Что ж, да будет так.

«Нууру, трансформируй меня!»

Упоение быть Носителем, держать в руках такую силу.

Сложность быть Бражником, погруженным в чувства — положительные и отрицательные — окружающих людей. Я подавляю свою боль и прочесываю город в поисках Хранителя — безрезультатно, но это не удивительно: он сейчас может быть где угодно. Моя задача — привести его в Париж. Моя задача — заявить о своем присутствии таким способом, который только он сможет узнать.

Я терпеливо ищу добычу. Достаточно хрупкий дух, чтобы запнуться на будущей трудности, но достаточно сильный, чтобы достойно принять акуму. К моему изумлению, потенциальных кандидатов больше, чем я думал — десятки только в моем квартале.

Но с самого начала меня привлекает одно отчаяние среди всех остальных — словно пламя, пленяющее ночную бабочку. Оно терзает меня — немое, мощное, жестокое. Смесь боли, обиды и преданной любви, регулярно обманутых надежд. Это юное существо — послушное, одинокое и молчаливое в повседневной жизни, но дрожащая душа, которая постоянно кричит моим чувствам Носителя. Которая каждый день оплакивает исчезновение своей матери, которая перебирает в уме свои ошибки и которая каждую ночь перестраивает мир в своих снах.

Мой собственный сын. Адриан!

Он глубоко убежден, что сделал что-то плохое, и Эмили уехала из-за него. В этом нет никакого смысла. Но отдает ли он в этом себе отчет?

Его злость вызывает у меня отторжение, поскольку постоянно звучит эхом моей. Но если я хочу довести свои планы до победного конца, я должен сохранять ясное сознание. Однажды вечером, когда я снова и снова изучаю гримуар, у меня не остается сил. Я нетерпеливо закрываю его.

— Нууру?

— Да, хозяин?

— С настоящего момента я не хочу больше чувствовать ничего, что исходит от моего сына. Его психическое состояние мешает мне сосредоточиться. Ты можешь что-нибудь сделать?

Квами ошеломленно смотрит на меня, а потом низко кланяется:

— Хозяин, я могу скрыть Адриана, если таково ваше желание. Но чтобы это сработало, вам придется, насколько возможно, избегать встреч с ним…

— Как угодно. Но сделай это.

— Да, хозяин.

Мой квами снова кланяется, потом закрывает глаза, что-то шепчет на своем родном языке. Почти сразу же мое восприятие Адриана стирается. Только зияющая пустота упорно остается на периферии моих чувств, как крик, от которого звенит в ушах, когда он уже прекратился. С как никогда ясным сознанием я снова открываю гримуар, не обращая внимания на приглушенное рыдание Нууру.

Адриану четырнадцать лет. Он сбегает, но никогда слишком далеко. В результате получает телохранителя.

Он сбегает, чтобы завести себе личное дело и записаться в коллеж. Личное дело оказывается в мусоросжигателе особняка.

Должно быть, он запасся копией, поскольку в сентябре он сбегает — опять! — чтобы пойти на свой первый урок.

Я смиряюсь. По крайней мере, он занят. И больше не рисует перья.

Он двигается дальше. Он прав. Моя очередь сделать то же самое.

Первая акуманизация — Каменное Сердце.

Появляются Ледибаг и Черный Кот. Я узнаю их костюмы, их оружие, их силы. Я ликую. Они существуют, Звезды существуют! До абсолютной власти рукой подать.

А значит, и до памяти Эмили!

Нападения следуют одно за другим.

Мои разгромные поражения.

Я в ярости. Они кажутся такими юными и наивными, это должно бы быть легко! И однако…

И однако!

«…Отец…»

Однажды я обнаруживаю, что гримуар исчез из моего сейфа. Я оставил его открытым? Неужели я настолько рассеян?

Камеры слежения говорят: Адриан украл его тем же утром. Когда я требую объяснений, он признается, что потерял его между делом в коллеже. Но что, если Хранитель наткнется на нее, если Ледибаг и Черный Кот проведут расследование насчет Адриана, если они доберутся до меня?

Нет! Эмили вернется, я обещал себе это. Мой сын вновь обретет мать. И ему не придется жить с мыслью, что его отец был Бражником. Никогда!

Я решаю запутать следы. Я отказываюсь от Нууру на несколько часов и становлюсь Коллекционером. Черный Кот и Ледибаг бросаются мне на выручку, не подозревая об опасности. Для меня это полупобеда: Камни Чудес Звезд снова ускользают от меня — а ведь они были так близко! — но отныне я вне всяких подозрений.

И когда я, наконец, возвращаю себе гримуар, меня терзает новый страх: если Хранитель отдал Звезды, он может также решить ввести и Армилляры. Значит, мне надо поторопиться, пока на сцену не вышли другие Носители.

Пока Звезды не оказались окруженными слишком хорошей охраной. Пока они не развили собственные силы…

Проходят дни. Я удваиваю изобретательность, мои двое врагов тоже.

Между каждой атакой я мысленно осматриваю окрестности в поисках подозрительных эмоций — вести двойную жизнь далеко не просто, мне ли не знать. Но двое Носителей остаются невидимы, неуловимы. Хранитель со всей очевидностью хорошо их выбрал.

Мои недавние злоключения с Рипост и Робустусом заставляют меня задуматься: Адриан несколько раз едва не был ранен. У меня есть возможность создать еще более сильных акуманизированных, но сначала я хочу поместить моего сына в надежное место, подальше от Парижа.

Я ссылаюсь на возобновление заграничных поездок, чтобы увезти его с собой. Я уеду на время, чтобы устроить Адриана в пансионате в Лондоне, вне опасности. Потом я вернусь…

«…Отец?..»

Но однажды вечером, накануне нашего отъезда меня поражает отчаяние — бросающееся в глаза, сверкающее. Оно привлекает мое внимание с другого конца Парижа — невиданное, неслыханное.

Это Хранитель. Он ослабил бдительность. Я без колебаний пользуюсь этим.

Хранитель борется и сопротивляется — напрасно. Его обида слишком сильна, десятилетия одиночества и сожалений давят таким грузом, что поглощают его и мешают защищаться. Он становится Изгнанником. Это идеальный враг, совершенная ловушка, чтобы привлечь Ледибаг и Черного Кота! А кроме того, я смогу узнать их личности из первоисточника!

Но Изгнанник оказывается гораздо более могущественным, чем все остальные акуманизированные. Его память остается недоступной для меня.

Изумление, ужас. Пока я из кожи вон лезу, чтобы его контролировать, я вижу Адриана его глазами.

Адриан — один посреди улицы, без защиты. И полубезумный Изгнанник, который атакует его, вопит…

«Ты! Ты, ЧЕРНЫЙ КОТ!»

Всё обретает смысл: побеги Адриана, скрытность. Всё.

И мой собственный хриплый голос отражается от стен моего логова, сводит с ума моих бабочек.

— Адриан… Адриан — Черный Кот!

Всё закрутилось. Некогда взвешивать решения. Надо уберечь Звезды. Защитить Адриана любой ценой.

Вербовка бывших акуманизированных. Ледибаг в опасности. Бомба, которая едва не убила Адриана. Его старания вернуть себе Кольцо.

Переговоры на вершине здания. Подозрительный Черный Кот, Ледибаг, которая успокаивающим жестом кладет ладонь на его запястье. Незначительное мгновение… И однако я задерживаюсь, чтобы посмотреть на них глазами моей посланницы Невидимки — на них, кто больше года так действовал мне на нервы.

И вдруг я чувствую к ним, стоящим у меня на пути, нечто иное, кроме ненависти, ревности или раздражения.

Взгляд, которым они обмениваются, и энергия — симбиоз, — которую они излучают…

Как мы с Эмили.

Я улыбаюсь. Адриан больше не один.

Я снова вижу Черного Кота, который бежит по крышам, готовый лететь на помощь своей напарнице. Черный Кот, который посылает мне одновременно подозрительный и нерешительный взгляд через плечо.

Едва слышно шепчет меж двумя угрозами:

— Спасибо.

Конечно, уже слишком поздно тебе это говорить, но…

…я горжусь тобой, сын мой.

«Отец…»

«Отец, это ты?»

Картинки, звуки — всё быстрее и быстрее.

Залитая солнцем деревня. Два светловолосых ребенка, которые играют в саду и мечтают о путешествиях, исследованиях и свободе. Взрывы смеха. Величественный павлин, который распускает хвост. Маленькая девочка, которая изображает его с помощью простыни, а потом смеется.

Дикие земли на краю мира. Двое любителей походов, сидящие в кузове грузовика, омываемые солнцем и пылью. У нее на пальце кольцо, сплетенное из травы, которое он только что сделал для нее.

Целые года счастья.

Нууру, который рисует эскиз. Дуусу, который щебечет от радости в глубине шелкового платка.

Эмили, сидящая у окна. Эмили, которая улыбается, которая зовет: «Габи!»

Адриан на коленях своей матери: «Отец!»

И солнце исчезает. И всё становится серым.

«До свидания, Габриэль».

Нажатая кнопка отбоя телефона.

Разорванное письмо.

Закрытая шкатулка.

Запечатанный сейф.

Ссора бледным мартовским утром.

Юный ненавидящий голос. Знакомый…

И последнее когда-либо сказанное слово:

«Ты не мой отец!»

Музыкальное сопровождение — полная тишина.

Час -5

Снег. Холод. Невозможно пошевелиться.

Мозг работает замедленно. Тормозится, захваченный посторонними мыслями, незнакомыми чувствами, никогда не виданными картинами.

Воспоминаниями, которые теряют яркость. Которые смешиваются, стираются, словно закончившийся сон.

Исчезает всё, или почти всё.

Непрекращающийся гул вдалеке. Треск дерева. Вертолеты.

Что-то теплое и мягкое под моей головой и плечами.

И приглушенные рыдания прямо надо мной.

Я приоткрываю глаза. В моей руке что-то блестит дрожащим молочно-белым отсветом. Вдалеке что-то горит.

Внутри меня шепчет знакомый голос:

«Прости меня, Адриан. Мне не удалось ее вернуть».

Я моргаю, и понемногу всё становится четче. В моей руке, лежащей на снегу, сидит акума. За ней, с другой стороны улицы, возвышается охваченное пламенем здание.

«Прости за всё, сын мой».

Что-то взрывается вдалеке — так сильно, что ослепляет меня. Бабочка осыпается, стирается.

И во мне воцаряется тишина.

Я, наконец, вдыхаю, тело вдруг становится свободнее, сознание легче. Это успокаивает, но я чувствую себя необъяснимо, пугающе…

…брошенным. Одиноким.

Я кашляю и невнятно бормочу, язык заплетается. Еще не уверен в том, кто я и что я — или когда я. В том, что я здесь делаю.

— О… тец?

Молчание в моей голове упорствует, странно непривычное.

Мягкая вещь под моим затылком вздрагивает. Рыдания прекращаются:

— Кот?.. Черный Кот? — шепчет голос, полный слез.

Я делаю немалое усилие, чтобы отвернуть голову от пожара. Белое, как мел, лицо выделяется на фоне ночного неба и дыма. Синие глаза смотрят в мои.

Моя Леди.

— Ма… Маринетт?

Она кивает, молчаливая, испуганная. А потом ее рыдания удваиваются. Моя голова лежит на ее дрожащих коленях. Левый висок под капюшоном испачкан кровью. Я встревоженно поднимаю руку к ране.

— …ты ранена.

Плача, она неловко качает головой, отрицая. Она вдруг притягивает меня к себе и с силой сжимает. Дыхание прерывается, я слышу, как она шепчет:

— О, Черный Кот! Я так испугалась! Что на тебя нашло хватать ту акуму! И остальные… Остальные все исчезли, и я… я подумала, это из-за того, что Бражник… захватил над тобой власть!

Она плачет. Я не понимаю половины из того, что она бормочет. Я отстраняюсь и с трудом сажусь, в ушах звенит. В голове всё перепуталось. Почему она не в трансформации? Как мы здесь оказались?

— Сколько времени я… такой?

Маринетт шмыгает носом, не в состоянии остановить слезы.

— Не знаю. Минуту? Я… Я…

Она в панике оглядывается — все остальные акуманизированные без сознания. Стали обычными людьми. Она снова разражается рыданиями.

— Скажи, то, что произошло… Скажи, что это неправда, Черный Кот. Пожалуйста…

Я растерянно встаю и поднимаю ее на ноги. Она не выглядит серьезно раненой и, однако, едва держится на ногах.

— Скажи, что ты смог его спасти, скажи, что Адриана не было… там!

Ее дрожащая рука снова вцепляется в мое предплечье. Она икает, ее взгляд переходит от меня к пламени, сверкая надеждой.

— Прошу тебя!

Я пытаюсь успокоить ее, когда гудение прекращается. Одурение проходит. Я, наконец, ясно мыслю.

И это пугает.

«Прости, сын мой».

Отец!

Я подпрыгиваю и делаю несколько шагов к особняку. И в моих расширившихся глазах всё обретает смысл.

Особняк в огне. Крыша, которая заканчивает рушиться.

Акума — легкая, ледяная, — которую я словно всё еще чувствую в ладони, однако исчезнувшая.

И голоса, которые вперемешку возвращаются ко мне.

Мой собственный голос:

«Мама сердится на меня?»

Голос Эми:

«Я не чувствую себя матерью. Я не помню, чтобы испытывала подобное…»

«Мне жаль, Габриэль. Так жаль… Габриэль, мне страшно!»

«Я больше не знаю, почему люблю тебя».

«До свидания, Габриэль».

Голос Габи:

«О, Эмили… Что ты сделала?»

«Возвращайся домой, немедленно!»

«Адриан… Адриан — Черный Кот!»

«Нууру, трансформируй меня!»

Слишком много картинок, все перемешанные. Но ко мне возвращается невероятная уверенность. Моя мать была прежде Носительницей. А мой отец…

Мой отец — Бражник.

«Прости меня, Адриан».

Он хотел вернуть мать. Он всё это делал ради нее…

Вдалеке звучит сирена. Я вздрагиваю, вырванный из мыслей. На углу улицы появляется пожарная машина.

Что-то чешется у меня на щеке, я рефлекторно потираю ее — и обнаруживаю, что она мокрая от слез.

— Черный Кот?

Грохот. Я поднимаю глаза. Несколько вертолетов летают над нами с оглушительным шумом. Они все двигаются в одном направлении.

Снова грохот. Взрывы. По всему городу опять разносится сирена тревоги. На горизонте вспыхивает молния, освещая небо, и ударяет в один из вертолетов. Я узнал бы этот отблеск из тысячи. Я медленно сжимаю кулаки.

…Катаклизм.

Взрыв. Знакомая энергия собирается в правой руке, окончательно восстановив мою связь с реальностью. Я дрожу, сжав зубы, тяжело дыша.

Моя мать пожертвовала собой ради меня. В итоге она всё забыла. Где был Хранитель в этот момент? Он, в полной безнаказанности следивший за нами месяцами, он, докучающий нам своими правилами и обычаями, где он был, когда его квами были предоставлены сами себе, спящие и покинутые на другом краю мира? Где он был, когда мои родители нуждались в его советах?

Его не было здесь. Он должен был быть здесь.

Я поднимаю брошенный на снегу шест. Четким жестом вытягиваю его в человеческий рост. Обостренными чувствами зондирую ночь. Напрягаю мышцы, готовый прыгнуть на крыши.

Это я знаю. Это я могу сделать. Тем более что теперь мне…

— Черный Кот! Ты куда?

Кто-то схватил меня за правую руку. Я дергаюсь, вырванный из сосредоточенности, и расширившиеся глаза Маринетт молча вопрошают меня. Под ее капюшоном на меня с тревогой смотрит Тикки, держа в лапках печенье.

— Успокойся, — выдыхает она. — Ты не можешь пойти туда один. Ты еще лишь котенок…

Она, она поняла.

…Теперь мне больше нечего терять.

Резким движением я освобождаюсь из хватки Маринетт.

— Оставайтесь в стороне. Я займусь этим.

Тикки подавляет отчаянный писк. Маринетт испуганно подпрыгивает.

— Черный Кот… Постой!

Я глубоко вдыхаю. След еще свеж. Взрывы звучат. Мне остается лишь следовать по ним. Я устремляюсь вперед.

— Черный Кот!

В несколько прыжков я добираюсь до крыш, поглощаю километры. Вдалеке бушует сражение. Армия явно приняла эстафету. В моей ладони ждет Катаклизм. Это будет быстро. Это будет легко. Я не стану колебаться.

Потому что я, наконец, знаю всё. И потому что мне больше нечего терять!

«Я отказываюсь от тебя».

Голос Эмили звучит во мне. Я рычу, щеки еще влажные, но глаза сухи.

«Я не создана быть матерью. И, должно быть, для брака я тоже не создана. Всё это сейчас будто сон».

Изгнанник появился в поле зрения — его черное тело с красными и зелеными прожилками, без защиты, оставленный вихрями дыма, пока они атакуют вертолет.

Я еще ускоряюсь. Мое сердце тоже.

«Габриэль… Я больше не могу принуждать себя. У меня больше не получается в это верить».

Я преодолеваю последние десятки метров. Я быстр, слишком быстр для него.

«До свидания, Габриэль».

Изгнанник вздрагивает. Он поворачивается, оказавшись в западне. Его изумленный взгляд сверкает. Слишком поздно!

— ВОТ В ЧЕМ ДЕЛО? — кричу я.

В последнее мгновение он уклоняется от Катаклизма, но не от моего шеста. Я с удовлетворением чувствую, как мое оружие со всей силы ударяет в него. Спотыкаясь, он приземляется на крышу внизу. Он кое-как убегает, но я следую по пятам.

— ЗНАЧИТ, ВОТ ПОЧЕМУ? Моя мать отказалась от своего Камня Чудес и забыла нас? Поэтому она уехала?! — ору я вне себя.

Изгнанник разворачивается, пытается контратаковать. Я ударяю, уклоняюсь, атакую шестом. Правый кулак я держу рядом с собой. Катаклизм не пропадет втуне.

— Потому что вас не было рядом, чтобы направить ее, объяснить? ВОТ В ЧЕМ ДЕЛО?!

На самом деле, мне плевать на его ответ. Он ничего не изменит. Ничего!

Я еще ускоряюсь. Захватываю его врасплох. Мощный удар шестом. Оглушающий толчок, который отдается вибрацией в плече. Растерянный Изгнанник отступает и в итоге оказывается спиной к стене.

Я хочу, чтобы ему было страшно, как было страшно моей матери.

Я хочу, чтобы он страдал, как страдал мой отец.

Я хочу, чтобы ему было больно, как было больно мне всё это время, когда я пытался понять, что происходит между ними.

Я хочу…

Я хочу уничтожить его.

Наконец, он теряет бдительность. Я разжимаю правый кулак и устремляю его к дымовой завесе, которая защищает его грудь. Темная энергия растекается со свистящим звуком.

Уничтожить его, как он уничтожил нас!

Прикосновение. Вспышка. Катаклизм получает волю — наконец. Я дергаюсь, ослепленный разгулом энергии, которая на этот раз превосходит всё, что я знал. Я пылаю яростью.

Уничтожить его! ЕГО! Потому что всё это его…

Позвякивание. Что-то разлетается на осколки. Лезвие горячего воздуха хлещет меня по лицу, но я держусь. Дым рассеивается.

Под моей правой ладонью Катаклизмом сминается не Изгнанник, а предмет, расположенный перед ним, черный предмет, инкрустированный красными гравюрами. Предмет распадается, понемногу превращаясь в пепел.

Шкатулка.

Та самая Шкатулка. Призванная Вайззом в Париж-Пиксель. Которая исчезла одновременно с квами. Она была в его рюкзаке.

Изгнанник рычит:

— Всё конечно. Они свободны.

Взрыв — супермощный, ослепляющий. Ударная волна сметает меня.

Невесомость. Потом удар, сильный. Я снова падаю, с большим трудом собираюсь, приземляюсь на асфальте. В ушах звенит, тяжело дыша, я наблюдаю за ужасающим спектаклем.

Шкатулка рассыпается, пожираемая Катаклизмом. Из ее пепла вырывается поток разноцветных светлячков, дрожащих от энергии. Они стекаются со всех сторон, словно потоп блуждающих огоньков, заполняют всё пространство оглушительным свистом и искрами. Они проходят сквозь стены, разбивают на осколки машины. Они подпрыгивают на мостовой, оставляя на ней дымящиеся борозды. Некоторые касаются меня — то горячие, то ледяные. Я кое-как уклоняюсь от них, растерянно держа наготове шест.

Будто Плагг, будто Тикки во время их танца во дворе Мастера Фу. Если не считать того, что наши квами двигались грациозно и согласованно, в симбиозе, словно разделяли одни и те же мысли.

Здесь огоньки точно безумны. Кричащие и двигающиеся зигзагами, нервные, беспорядочные. Они сталкиваются друг с другом, поворачивают и кружатся, как обезумевшие птицы. Один из них проходит так близко от меня, что царапает мне руку. Я пошатываюсь, кровь леденеет. Они издают не свист.

Это крики. Крики боли. Вопли паники.

Меня вдруг охватывает безжалостная тошнота. Я падаю на колени, обессиленный, потрясенный.

Шкатулка. Я ударил Катаклизмом Шкатулку. Я уничтожил Камни Чудес? Я…

…ранил квами, которые спали там? Таких же квами, как Плагг, как Вайзз?

Я снова вижу, как квами-черепаха упоминает о них с искренней улыбкой на губах.

«Мои братья и сестры».

Тошнота затопляет меня. Рот заполняет едкий отвратительный вкус. Я плюю. Меня рвет. Реальность наводит на меня ужас.

Я уничтожил Камни Чудес. Я ранил — убил? — братьев Вайзза.

Братьев Тикки. Братьев Плагга.

Больше нечем рвать, я прижимаю ладонь ко рту. Я должен встать! Но неконтролируемые приступы тошноты продолжаются.

Кольцо возле моих губ пищит в первый раз. Я на грани срыва, у меня выступают слезы на глазах. Плагг!

Плагг, прости!

— Всё конечно, Носитель. Сдавайся.

Свист усиливается. Я поднимаю голову и созерцаю удручающее зрелище квами в панике. Посреди побоища Изгнанник вдруг выпрямляется и поднимает руку к небу. Он что-то шепчет, и все блуждающие огоньки сворачивают в его направлении, растворяются в нем, как немного раньше было с Вайззом в Париже-Пикселе. По мере того, как квами исчезают, цветные прожилки на его угольной коже умножаются, уплотняются. Разноцветные, они становятся золотыми, сверкающими, пульсирующими в медленном равномерном ритме.

Свист прекращается. Воцаряется оглушительная тишина. Никаких сирен, никаких вертолетов в поле зрения — должно быть, они отступили.

Прямо в центре опустошенной улицы Изгнанник могуч, как никогда. Он освобождается от пустого рюкзака, потом его белые глаза без радужки останавливаются на мне, высокомерные. Лицо с золотыми прожилками остается застывшим и, однако, излучает нечто вроде покорности, словно оно почти… человеческое.

Будто это Мастер Фу. Только гораздо более высокий, чем я, Мастер Фу. Уже не старик, а человек в расцвете лет.

— Откажись, пока еще есть время. Пока люди не начали контратаковать. Верни мне Плагга, Черный Кот. И я пощажу Ледибаг и остальное население.

Я опираюсь на шест и с трудом поднимаюсь, потерянный, с ватными ногами. Изгнанник теряет терпение. Он снова начинает выделять непрозрачный дым всеми порами своего тела.

— Твоей семьи больше не существует, и всё из-за Камней Чудес. Освободи Плагга. Ты уже достаточно наломал дров.

Я дергаюсь от пронзившей меня дрожи.

«До свидания, Габриэль».

«Прости меня, Адриан. Мне не удалось ее вернуть».

— Нет!

Я снова вижу моего отца, одинокого и задумчивого перед своей любимой картиной.

Я снова вижу мою мать на пороге с дорожной сумкой в руках. С улыбкой на губах, но потухшим взглядом.

— Это ваша вина! Она уехала из-за вас!

Я устремляюсь к нему, потрясая шестом. Он предал мою мать, он убил моего отца!

— ВСЁ ЭТО ВАША ВИНА!

Мой шест обрушивается на него, разрезает дым. Но ничего не встречает, никакого сопротивления.

Вспышка. Что-то ударяет меня в горло, так резко, что я роняю оружие. Я пытаюсь вдохнуть, но боль сильна. Слишком сильна. Я отступаю, шатаясь, складываюсь пополам. Кашляю, задыхаюсь.

Рука ударяет мне в лоб, хватает клок волос, заставляет упасть назад. Я ударяюсь о землю, растянувшись на спине. Мой череп с потусторонним треском сильно стукается о мостовую.

Головокружение. Всё мое тело цепенеет. Чувства и разум — тоже.

— Такой предсказуемый… Какое разочарование, Носитель.

Мне кажется, я слышу сквозь туман нейтральный, почти равнодушный голос.

— Я думал, Нууру и Дуусу были где-то вне моей досягаемости, забытые, спящие. Поверь, я предпочел бы так. Подумать только, они были пленниками этих людей…

Резкое отвращение в его голосе не ускользает от меня. Я прищуриваюсь, задыхаясь: малейший источник света ослепляет меня, а золотые прожилки Изгнанника без конца бьют в глаза.

— Мои родители… «Эти люди» были моими родителями! Носителями, как я! Как вы с Вайззом!

Он устало вздыхает и наклоняется к моей правой руке. Я рефлекторно конвульсивно сжимаю кулак. Он не получит мое Кольцо. Не без борьбы!

На мою грудную клетку опускается груз, перекрывая мне дыхание. Он сел мне на грудь, чтобы обездвижить меня.

— Твоя мать узурпировала свое звание. Она хранила Камень Чудес для себя. Ее квами, вероятно, был для нее домашним животным, ничего больше. Она поработила его, не стараясь понять, даже не пытаясь использовать его, чтобы творить благо — иначе я бы услышал об этом.

Его колени сжимают мои бока. Горячая рука хватает меня за шею. Я слабо пытаюсь освободиться, безрезультатно.

— И твой отец сделал то же самое. Неважно, по каким причинам он пользовался Нууру для личных целей и сеял хаос вокруг себя.

Пока я борюсь просто за то, чтобы сделать вздох, он без усилий шепчет:

— Твои родители не были Носителями. Они были только хапугами и ворами. Они получили лишь то, что заслужили. Ты считаешь, что ты Носитель, достойный этого имени? Тогда докажи это и откажись, Черный Кот. Освободи Плагга. Твой Хранитель требует этого.

Сбитый с толку, я неистово вдыхаю, грудная клетка в тисках. Мои родители, воры? Квами моей матери… Раб?

— Нет!

Я снова вижу храм. Я снова вижу пару путешественников — отец, мать. Рынок в горах. Цветы, сотни птиц. Прилавок с драгоценностями и гончарными изделиями. Поблекшее пыльное украшение…

Нежный взгляд моей матери.

Простосердечное лицо синего квами с перьями.

Мой отец, такой молодой, такой улыбающийся, с блокнотом для набросков в руке. Нууру, рисующий знаки на листе бумаги…

Хапуги? Нет! Нет!

Я выгибаюсь на земле — в череп вкручивается невыносимая боль, но я упорствую, снова и снова. Удивленный Изгнанник едва не скатывается вбок, и его хватка на моем горле слабеет. Ободрившись, я отбиваюсь с энергией отчаяния.

— Это ложь! Они нашли их и приютили! Квами Павлина думал, что вы его бросили! Мотылек тоже! Все вместе они составляли семью!

Его колени упираются в мои плечи, чтобы удержать меня на земле. Он всем весом опирается о мою грудь.

— Мои родители только хотели…

— Замолчи, Носитель.

Его обжигающие руки берут в плен мое горло. Мой голос прерывается. Я съеживаюсь, пытаюсь оттолкнуть его. Мои когти впиваются в его тунику, без труда разрывают ее, но скользят по его коже — с виду угольной, однако прочнее, гранита.

— Нууру и Дуусу. Когда-то у меня их отняли. Всё потому что я совершил ошибку. Одну, единственную и ужасную ошибку… Ты не знаешь, что это такое — потерять ребенка, Носитель.

Я хаотично открываю рот, пытаясь найти глоток доступного воздуха. Мои закатившиеся глаза встречаются с белым взглядом, внимательным и безэмоциональным.

— Время исправить мои ошибки. И ты не помешаешь мне. Откажись от Плагга, потом ему будет проще. Откажись от него, иначе вы оба заплатите за последствия.

Он немного разжимает хватку, и я с облегченным бульканьем вдыхаю.

— Никогда! — возмущенно бормочу я.

Я уже однажды оставил Плагга. Я видел, как мама отказалась. Думаю, что… да, теперь я помню. Я снова вижу себя в больнице. Я еще слышу, как мои родители шепчутся, думая, что я без сознания.

«О, Эмили… Что ты сделала?»

«Так было надо».

Я снова вижу ее в течение лет, моими глазами и глазами отца. С каждым годом немного более грустная, немного более одинокая, немного более потерянная. Словно ей не хватало части самой себя.

Больше никогда ничего подобного.

Больше никогда!

— НЕТ!

Кольцо снова пищит, и белые глаза Изгнанника расширяются. Как если бы вдруг всё остальное перестало быть важным, он отпускает мое горло и хватает мою правую руку, пытаясь сорвать с меня Камень Чудес. Кашляя и задыхаясь, я сжимаю кулак и отбиваюсь, как бешеный, наконец, получив свободу движений.

Нет, нет, НЕТ!

Изгнанник шипит от ярости. Его кулак поднимается, обрушивается на мою щеку. Челюсть хрустит, голова отлетает набок. Рот наполняется вкусом железа. Я с отчаянием вдыхаю, дезориентированный болью, которая ввинчивается в лицо и в голову.

Вес на груди, тяжелей, чем когда-либо. Его руки возвращаются на мое горло, давят, давят, сильно, всё сильнее и сильнее.

Я больше не могу дышать. Совсем.

Он хочет покончить с этим.

НЕТ!

Я киплю. От ярости. От гнева. Я отбиваюсь. Ничего не шевелится.

Я хватаюсь за его запястья и сжимаю, так сильно, что Кольцо впивается в кожу. Безуспешно.

Зрение вновь начинает затуманиваться. Слух пропадает.

И после ярости приходит страх. Паника. Сердце сходит с ума. Кольцо снова пищит, и я расширяю глаза, откидываюсь назад. Мои руки ощупывают вокруг в поисках шеста, камня, чего угодно, чтобы нанести ответный удар. Безрезультатно.

Я беззвучно кричу. Плагг. Плагг! Я не хочу тебя потерять, еще и тебя!

Но давление на моем горле становится сильнее. Я не хочу…

…Я не хочу умирать!

Черная вспышка. Кольцо жжет. Снова зуд в руке, как с Катаклизмом. Что-то свистит справа от меня.

— Слишком поздно, Носитель. Умри! — рычит Изгнанник.

Руки на моем горле сжимаются сильнее, приподнимают меня. Невесомость. Потом удар затылком, несколько раз. Боль пронизывает насквозь. Потом головокружение, тошнота. Я сдаюсь, и свист справа от меня прекращается. Знакомый зуд в ладони исчезает.

Я больше ничего не слышу. Я больше ничего не вижу. Только тени, только белые и цветные пятна.

Перья. Белые бабочки.

Нехватка воздуха. Нехватка воздуха. Вес на груди, ощущение удушения. Открываю рот, но легкие больше не раскрываются. И это больно, и это страшно.

Как в прошлый раз.

Как в прошлый раз, когда я едва не умер.

Мое тело тяжелеет, цепенеет еще и еще. Машины сигналят и урчат вокруг меня. Мне холодно в этой большой кровати.

Вдруг теплая рука в моих волосах. Большая, такая большая! И мягкая. Такая мягкая. Ласка на моей щеке. Дрожащие руки обнимают меня. Я крошечный.

И шепчущий голос. Хриплый от слез.

— Мой мальчик. Мой маленький, мой малыш, мой Адриан.

Мама!

— Мне жаль. Так жаль. Но так больше продолжаться не может. Я люблю тебя и всегда буду любить, но пожалуйста, пожалуйста, мой малыш, послушай меня! Послушай меня…

Она говорит, объясняет, умоляет. Но ее слова теряются в тумане памяти.

— Если я забуду тебя… Не бойся, я люблю тебя. Я люблю тебя… И всегда буду любить…

Всё шатается.

Тишина. Небытие.

А потом — шепот, едва слышный…

— Дуусу, я отказываюсь от тебя.

И вспышка, проникающая сквозь веки. Я приоткрываю глаза.

Перья. Перья повсюду.

Темная больничная палата. И тень в углу. Мама.

Платье из синих перьев, веер из синих перьев. Как она красива. Всегда красива. Так красива.

— Мама, — шепчу я. — Ты похожа на фею!

Перья исчезают.

Она улыбается, но по бледным щекам текут слезы.

— Теперь всё будет хорошо, Адриан. Отдыхай.

Я погружаюсь во тьму.

— Адриан?

Удар сердца.

— АДРИАН!

Удар сердца.

— АДРИАН!

Тишина.

Удар. Короткий. Оглушительный.

Вес на моей груди исчезает. Тиски на моем горле улетучиваются. Я не двигаюсь. Я уже не знаю, что делать.

Небытие.

Снова теплая рука в моих волосах. Снова ласка на моей щеке.

И голос, хриплый от слез. Знакомый.

— ДЫШИ!

М… Мама?

— …ЧЕРНЫЙ КОТ, ДЫШИ!

Я подчиняюсь.