Хонока (джен)

Это зуд, который приводит ее в чувство, или звуковой сигнал. Неразбериха наносит ущерб. (Когда включится котел?) Она тратит много времени, пытаясь убедить себя открыть глаза, но не совсем побеждает. Усталость, тяжесть и липкие веки пугают ее. Это похоже на тот день, когда она родилась. Снова.

Страх отступает , и она чувствует… Содержание. Она говорит себе, что ей не должно быть так комфортно умирать снова, но часть ее оптимистично добавляет: "Третий раз — это прелесть’.

Она моргает. Темно, но она чувствует мягкими простынями кончики своих босых ног. Она поджимает пальцы ног, расстроенная тем, что у нее нет сил пошевелить суставами.

А. Тогда она не умерла. Она чувствует разочарование, затем стыд. Злой.Оставаться наедине со своими чувствами тошнотворно. Не бери в голову. Ее по-настоящему тошнит. Ей кажется, что у нее кружится голова, поэтому она закрывает глаза (глаз?) снова. Это не помогает.

Она моргает еще пару раз. На краю ее поля зрения появляется нечеткое серое препятствие. Правильно. Ее левый глаз. Это не больно, но она даже не уверена, что он все еще в своем гнезде. Все ее тело ощущает покалывание и зуд.

Постепенно ей становится легче фокусировать правый глаз в темной комнате, но ее шея находится в бандаже. Она не может поднять или повернуть голову.

Однако прямо в поле ее зрения есть столик на колесиках над кроватью. Требуется некоторое время, чтобы разобраться в его содержании.

Открытки. Все ручной работы. Гигантский плюшевый осьминог. Много цветов. Пищащий монитор набирает обороты, и она крепко зажмуривает глаза.

Она плачет.

Солнце уже клонится к далекому горизонту, когда приходит медсестра, чтобы заменить ей капельницу и проверить ее карты. Они подпрыгивают, когда ловят блеск ее единственного глаза в полутемной комнате.

“Доброе утро, Хонока-кун. Как ты себя чувствуешь? Какой-нибудь дискомфорт?” Клинический, безличный — но не безразличный.

“…”

Она точно знает, что они чувствуют, но боится открыть рот. Ее сердце колотится где-то в горле, удары на кардиомониторе кажутся обманчиво регулярными, даже когда она чувствует, как на лбу выступает пот.

Они не требуют от нее ответа, просто заканчивают проверять ее карты еще через мгновение и уходят так же тихо, как и вошли. Даже тогда она не расслабляется.

Ее язык словно душит ее, и какое-то время ей кажется, что она задыхается. Когда она в состоянии сделать глубокий вдох, она снова чувствует головокружение и тошноту. Ей приходится сознательно регулировать дыхание, чтобы побороть подкрадывающуюся паническую атаку, и к тому времени, как ей это удается, в комнате находится еще один человек.

Она замирает. У них очень ... смелый вид — и крепкая фигура.

“Доброе утро. Как ты себя чувствуешь?”

“…”

Выражение ее лица легкое, расслабленное, но ее концентрация нарочита. Непроницаемое лицо. У Хоноки по коже бегут мурашки.

“Есть тошнота? Чешется? Ты был в коме пять дней. Это нормально, если вы чувствуете замешательство или оцепенение ”.

“…”

Незнакомая блондинка проверяет свои карты и капельницу, каблучки мягко стучат по полу. Она одета не так, как ниндзя-медик из прошлого. На этот раз сердце Хоноки делает пару ударов в минуту. Она сглатывает. Это привлекает внимание женщины.

“Расслабься, малыш. Я Сенджу Цунаде. Мы с твоим сэнсэем давно знакомы.”

Ее губы все еще шевелятся, но Хонока не слышит ее из-за шума крови в ушах. Женщина придвигается ближе, одна рука светится зеленым, и ее парализующий страх вспыхивает. Сражайся или беги, включается, как заглохший двигатель, который переворачивается. На этот раз она не замерзнет. Она не будет.

Зеленое свечение касается гипса на ее правой руке, и Хонока в ответ испускает свою чакру. Две чакры сталкиваются и нейтрализуют друг друга с громким хлопком, и женщина делает щедрый шаг назад, подняв обе руки.

Она раздражена, частично направлена внутрь, частично наружу — но не на Хоноку. Затем она замирает между одним морганием и следующим, и Хонока заставляет себя делать глубокие судорожные вдохи. Она может убрать свою когтистую левую руку с простыней после очередного вдоха и сосредотачивается на том, чтобы сжимать и разжимать свои дрожащие пальцы.

(Открывается дверь. Это звучит отдаленно, приглушенный звуком ее учащенного пульса.)

“Хонока-кун, Цунаде сказала мне, что с тобой трудно.”

Она моргает.

“Сенсей...?” — спрашивает она.

Просто слышать его голос — все равно что нажимать кнопку перезагрузки в ее мозгу. Он достаточно близко, чтобы дотронуться — Хонока хватает его за рукав, ожидая, что он отмахнется от нее, даже когда она это делает. Он этого не делает.

“Ты очень хорошо знаешь, что Цунаде — ниндзя-медик, которой нет равных”.

Она кивает. Все в Конохе знают, и Рин позаботилась о том, чтобы она тоже знала.

“Цунаде сейчас осмотрит твои травмы”, — говорит он. “Не сопротивляйся ей”.

Она сосредотачивается на материале рукава своего сенсея и борется с истерикой. Она не смотрит в сторону блондинки —Цунаде — или даже в сторону своего сенсея. Вместо этого она поднимает глаза и растворяется в мельчайших трещинах краски на потолке. Вращение прекратилось, как будто она нашла якорь и выбросила его за борт.

Хонока слышит, как Цунаде заявляет, что ее рука в "хорошей" форме. "Хорошо" не означает "отлично" или "идеально", и хотя операция прошла успешно, тугоподвижность суставов не будет неожиданным побочным эффектом, который со временем может улучшиться или ухудшиться.

Повязки с ее головы и глаза снимают, и дрожь возвращается. Она крепче сжимает рукав своего сэнсэя и терпит.

“Что-нибудь?” — спрашивает он.

Свет проникает в ее здоровый глаз, а затем гаснет.

“...нет. Глаз выглядит целым и здоровым, но световой рефлекс зрачка срабатывает только благодаря взаимосвязанным рефлексам ”.

“А как насчет пересадки глаза?”

“Обычный глаз этого не увидит. Единственные успешные операции по пересадке целых глаз, когда-либо зарегистрированные, были с глазами, несущими додзюцу ”.

“…”

“Пожалуйста, не начинай гражданскую войну из-за единственного глаза, Орочимару... Как ни трогательна твоя забота”. Цунаде вздыхает. “Не то чтобы ее восприятие глубины было полностью нарушено — мозг воспринимает сигналы и от других вещей”.

“В любом случае, ее сюрикендзюцу безнадежно”.

Брызжущая слюной Тсунаде. Ее сенсей на самом деле слегка удивлен. Она обнаруживает, что ее собственные губы невольно скривились.

Прохладная рука ложится ей на макушку, и она пару раз моргает, глаза сухие от долгого отсутствия.

“Вот ты где. Как ты себя чувствуешь, Хонока-кун?”

“Нечеткий. Повсюду булавки и иголки.”

“Это, должно быть, общая анестезия”.

Она зевает. “Устал. Голоден.”

“Ты будешь есть сейчас или после того, как отдохнешь?” — спрашивает он.

Ее желудок горит; она настолько голодна.

“...Сейчас, пожалуйста”.

“Очень хорошо. Мисо-суп с тофу?”

“И конбу...”

Он не убрал руку с ее головы, и она не отпустила его рукав. Это должно быть неловко, но она заземлена этим контактом. Она никогда не видела в своем сэнсэе ничего, кроме сильного любопытства и столь же сильного раздражения. Прямо сейчас он просто... спокоен.

Она думает, что если бы ее голова не была такой затуманенной, она могла бы глубже погрузиться в мелькающие мысли, проносящиеся под поверхностью. Но на данный момент она более чем довольна тем, что легко ступает по лишенной ряби поверхности.

День спустя она читает свои открытки "выздоравливай скорее", когда Цунаде стучит в ее открытую дверь. Сейчас она находится в отдельной палате.

“Чувствуешь себя в состоянии с кем-нибудь увидеться?” — Спрашивает Цунаде. “У вас посетители; они поднимают шум в приемной”.

“... Обито?” — спрашивает она. Она надеется, что это он, а не кто-то другой. Хонока не знает, что бы она сказала или как бы отреагировала, если бы это была ее семья.

“Если он ребенок Учиха, тогда да. Он там с целой оравой сопляков. Они не все здесь поместятся.” Она говорит это как ни в чем не бывало, а также в качестве осторожного напоминания о том, что нужно отбирать только тех посетителей, с которыми, она уверена, сможет справиться.

“Просто Обито”. Он даст ей знать, кто еще там внизу.

Цунаде кивает. “Я пришлю его наверх”.

Она тихо сидит в ожидании, снова перебирая свои карты. Здесь есть карточки от Асумы и Куренай, Гая, Рин (Обито также подписал карточки Рин), Юн-сенсея, Минато и кого-то по имени Кушина, а также Какаши. На нем есть отпечаток лапы и уродливый рисунок того, что она считает мопсом. Это неожиданно мило.

Обито врывается с полными руками угощений. Он и другие, должно быть, были в Акимичи-те.

“Йоу, Хонока! Как ты себя чувствуешь?”

Она подписывает ‘так себе", и Цунаде издает оскорбленный звук.

“Что ты имеешь в виду, говоря "так себе”?" Колесики Саннина на ее картах, "тск" на ее губах, когда она листает страницы. “Ни один мой пациент не будет ‘так себе", малыш. Что тебя беспокоит?”

“... у меня болит щека”, — шепчет она. Вся ее голова раскалывается, а рука ноет от уколов. Но больше всего у нее действительно болит щека.

Щелчок языка, который каким-то образом все еще выражает сочувствие.

“Я добавлю кое-что тебе в капельницу. Ваша последняя операция была за день до того, как вы проснулись, так что неудивительно, что вы все еще чувствуете некоторый дискомфорт ”.

Хонока думает, что у шиноби, должно быть, искаженное понимание того, что такое ‘некоторый дискомфорт’.

“Боже, сколько же операций тебе понадобилось?” Обито ворчит. Он чувствует ‘некоторый дискомфорт’ от ее избитого и склеенного внешнего вида. Цунаде бросает на него испепеляющий взгляд, который заставляет его сделать еще одно замечание. Она беспокоится, что Обито вступает на опасную территорию.

Она поднимает свою загипсованную руку. Она покрывает все, от локтя до кончиков пальцев.

Она невозмутима. “Вот так много”.

Обито понимает ее шутку и хихикает. Цунаде смотрит на них, как на чокнутых.

“Думаю, я могу сказать Орочимару, что твое чувство юмора сохранилось”.

Она проводит еще неделю в больнице. Рин и Обито навещают меня каждый день. Гай приглашает ее сыграть в шашки и полдюжины других игр, одобренных Цунаде. Куренай красит свои короткие ногти, когда снимают гипс. Асума и его отец приходят в гости с невероятно дорогим ассортиментом модных манджу.

Какаши и Минато навещают ее однажды, и они настолько угнетают, что она пускает на них пузыри, пока они не покрываются скользкой магической слюнявой водой, подпитываемой чакрой. Они слишком отвратительны, чтобы после этого впадать в депрессию. Какаши берет с нее обещание научить их дзюцу позже.

Она не часто виделась со своим учителем за всю эту неделю, но она знает, что он рядом. Его характерное присутствие, интенсивное, как резинка, готовая вот-вот лопнуть, время от времени затрагивает ее сознание.

Затем ей пора выписываться из больницы, и она кусает губу в отдельном кабинете с Цунаде. Цунаде протягивает ей планшет для подписи, и она в замешательстве. Она несовершеннолетняя — разве ее родители не должны подписать ее выписку?

“Видишь”, — говорит Цунаде, “вот почему я продолжаю говорить Сарутоби-сенсею, что должен быть урок по уставу”.

“Это было бы полезно”, — соглашается она.

“Ты подписала несколько очень длинных формуляров, когда поступила в Академию, и когда ты сдавала сертификационный экзамен на Генина, ты подписала еще несколько”.

Приходит осознание. Она прячет лицо за планшетом.

“Вы имеете в виду, что Закон об эмансипации генинов распространяется на детей с законными опекунами и сирот?”

Цунаде кивает.

Хонока смеется. Где-то на этом пути это переходит в ее плач.