Дождливые дни (джен)

Примечания:

Да, я снова извращаюсь с названием. Надеюсь, глава вам понравится!

— Я слышал о беженце, который сегодня устроил переполох в церкви... — произнес Зонтик, плотнее кутаясь в плед. — Каков же он?

Юноша по своему обыкновению сидел на подоконнике, облокотившись спиной на холодную гладкую стену. Обычно он сидел так, глядя в окно, но на этот раз все его внимание было отдано его первому приближенному, который сидел в кресле напротив... Сейчас они говорили скорее как друзья, чем как король и его подчиненный — иначе они сидели бы в кабинете, а не в спальне. Впрочем, для такого странного выбора места была еще одна причина: холод пришел внезапно, и даже большая часть покоев короля еще не была достаточно протоплена. Холод пересиливал скуку молодого правителя, и потому он не собирался покидать единственную теплую комнату до тех пор, пока камин в его гостиной не справится со своим основным назначением, — а это могло занять и несколько дней: замок, большой и громоздкий, быстро остывал, но прогревался очень медленно и будто бы неохотно; даже летом в нем обычно бывало прохладно, а зимой окна нередко покрывались тонкой коркой льда даже раньше, чем выпадал первый снег.

— О, это во всех смыслах странная личность, — сказал Первый Министр, тщетно пытаясь разглядеть что-то за покрытым бледным инеем окном. — Даже внешне... У него необычное лицо: маленькое, очень тонкое, странно подвижное и будто бы асимметричное, но больше всего удивляют его глаза — маленькие, глубоко посаженные, но очень яркие и блестящие. Впрочем, блеск этот... неприятный. Во взгляде есть жизнь, есть любопытство, видна даже некоторая сообразительность, но ни намека на благородство, доброжелательность или хотя бы смелость. Озлобленности в его глазах я также не вижу, но все же он словно все время замышляет что-то недоброе... Признаться, от его взгляда мне не по себе — кажется, будто он по меньшей мере прикидывает в уме, что у меня можно украсть и сколько за это выручить. Прибавьте к этому нездоровую бледность при небывалой энергии, тонкие, но цепкие руки с четырьмя пальцами вместо пяти, крошечный рост и до странности неподходящие к этому росту пропорции, — и вы поймете, как он выглядит... Впрочем, о его характере мне судить сложно: во время нашего короткого разговора я не смог вытянуть из него ни слова, — однако его лицо, кажется, всегда говорит громче любых слов. У него определенно есть голос, и, вероятно, даже не самый слабый, но он произносит только отдельные слоги... Возможно, он нем, и этим объясняется и живое лицо, и странное поведение, но он точно не глух.

— А может быть, он скорее оглушен всем, что с ним случилось... Я бы, наверное, не смог выдавить из себя ни слова, если бы меня схватили на месте преступления и бросили в камеру в этом жутком подземелье. Мне кажется, что ему нужно дать время, чтобы прийти в себя, и позаботиться о нем как следует — ему этого явно не хватает. Возможно, когда он отоспится и успокоится, разговорить его будет проще... И, надеюсь, его не держат там закованным, не бьют и не морят голодом?

— Разумеется, на роскошь ему не следовало и надеяться, но побои, кандалы и наказание голодом — слишком жестокое наказание и для человека более крепкого сложения, не говоря уже об и без того изможденном мальчишке, который к тому же не совершил ни над кем насилия... И я, конечно же, распорядился о том, чтобы о нем позаботились: если бы я оставил его без помощи, то сам, пожалуй, заслуживал бы быть закованным в колодки и высеченным, — на этих словах Старшего Брата едва заметно передернуло, и он поспешил изобразить праведный гнев, хотя дело было совсем в другом. — Только настоящий изверг не помог бы ему!

— Простите... Я и не думал обижать вас такими подозрениями, поверьте мне! Я просто часто читал в книгах о том, как узники умирают из-за ужасного обращения, или как молодые и здоровые люди выходят из темниц калеками и будто стареют на десять лет, проведя там всего несколько месяцев... Это только фантазии и преувеличения, но в воображении тут же возникает картина... Вы не злитесь на меня? — тут же забормотал испуганный своими словами и ответом на них Зонтик. Обычно он был более проницателен, но кое-что Алебарду удавалось скрывать и от него... Нельзя было сказать, что Первый Министр не доверял своему другу, однако некоторых своих мыслей он слишком стыдился, чтобы сказать об этом прямо или позволить правителю догадаться обо всем.

— Мой повелитель, злиться или обижаться на вас я и не думал. В конце концов, и меня упоминание о темнице наводит на мысли об истощенных, оборванных и вечно избитых узниках, целыми днями прикованных цепями... Не буду лгать вам: мне пришлось искоренять подобные традиции в Зонтопии, но больше такого нет. Вы и сами можете спуститься в подземелье и убедиться в том, что камеры тесные и холодные, но заключенные по крайней мере могут ходить по ним... Я строго слежу за этим, и в этом гвардейцы подчиняются мне неукоснительно, — поспешил заверить Старший Брат. — Сейчас я просто вспомнил тот день, когда впервые спустился туда и увидел, как там содержали нескольких заключенных... Ару не пережил бы и недели там: пожалуй, это было хуже улицы зимой. Теперь все иначе, и он, кажется, даже рад оказаться там.

— Знаете, эта темница пугает меня и сейчас... Что же должно было случиться с Ару, чтобы тюрьма радовала!

— А ведь вы, вероятно, узнаете это из первых уст, если только захотите. Вам достаточно лишь приказать, — и его приведут к вам... Но мне кажется, что лучше всего будет оставить его в покое на несколько дней, чтобы дать ему время прийти в себя и все обдумать, иначе он попросту не заговорит.

— Я не люблю приказывать, и мне совсем не хочется лишний раз тревожить его сейчас, когда он и без того перепуган до предела... Но поговорить с ним было бы интересно. Если это будет возможно, я, пожалуй, сам приду к нему, — мягко улыбнулся Зонтик, взглянув на огонь в камине. В глубине души он жалел о том, что у Ару нет такого же уюта, как у него: ему казалось, что беглец заслуживает этого куда больше, чем он сам. Кроме того, он понимал, что сам не выдержал бы даже половины того, что пережил пленник, и это почему-то заставляло его чувствовать себя виноватым... Однако он загонял это ощущение подальше, считая его недостойным внимания. Он старался быть сильным и хотя бы казаться уверенным, и пока ему это удавалось, — об этом он тоже думал. Мыслей было удивительно много, и они беспорядочно носились, то и дело сменяя друг друга...

На улице за его спиной тем временем поднимался ветер. Он пока не был слишком силен, но подхватывал легкие снежинки, закручивал их в маленькие вихри, нес над землей и загонял на оконные рамы и крыши... Было так тихо, что привыкшим к шквальным осенним ветрам, свистящим в трубах и бьющим в окна, становилось жутко от этой тишины. Казалось, будто все звуки исчезли из мира, да и сам мир за пределами комнат незаметно растворяется за покрытыми инеем стеклами. Сгущались сумерки, но с неба, затянутого плотными облаками, все еще лился едва заметный свет... Это навевало смутные воспоминания о прошлом, которого словно и не было, — и все же эти воспоминания были пугающе отчетливы. Зонтик был почти уверен в том, что в очень похожую зимнюю ночь случилось что-то неимоверно важное, переломившее всю его жизнь, но что именно это было, он никак не мог вспомнить; об этом помнили его чувства, но не разум. Сейчас его охватило странное ощущение: ему до боли хотелось говорить, но сказать будто бы было нечего, да и незачем... Он застыл на месте, задумавшись об этом, и просидел с минуту неподвижно, а после вдруг заговорил невпопад:

— Наверное, странно себя чувствуют те, кто создан, а не рожден... Я смутно помню свое детство или по крайней мере знаю, что оно у меня было, а у вас его просто не было. Может быть, вы иногда жалеете об этом?

— Я не могу сказать, что жалею, мой повелитель, ведь я даже представить себе не могу, что потерял. Я отчетливо помню всю свою жизнь с момента появления, а те, кто был рожден, кажется, забывают первые годы жизни... Человеческая память вообще кажется мне весьма странной, — задумчиво отозвался Алебард, ничуть не удивляясь такой сменой темы. Зонтик начинал подобные разговоры не впервые: иногда он делал это просто из любопытства, иногда в попытке выяснить, не страдают ли его творения, за которых он чувствовал себя ответственным, а изредка и потому, что сам что-то вспоминал... Сейчас же все эти причины словно смешались, и даже сам юноша не мог сказать, какая преобладала.

— Вот как... А вам хотелось бы иметь детские воспоминания, как всем остальным?

— Это зависит от того, какими они будут, мой господин: иметь явно выдуманные, банальные и небрежно набросанные воспоминания с похожими на близнецов родителями и до крайности сгущенными красками мне не хотелось бы, а каково иметь настоящие я просто не знаю... Кроме того, не все семьи хороши, не так ли? Вспомните хотя бы Вагнеров... Эмиля, как бы о нем ни заботился Морион, вероятно, будет всю жизнь преследовать его прошлое, и мне не хотелось бы испытать это на себе. Однако временами я пытаюсь представить себе, что у меня есть семья. В некотором смысле она есть и в действительности, потому что у меня есть по меньшей мере вы и Морион, но все же он мне названный брат, и у него есть родные, а вы... Должно быть, это прозвучит глупо, но я не могу понять, кем считать вас — отцом, сыном или братом. Вы для меня будто все это одновременно, и в то же время ничего из этого. Вы... просто очень близкий человек, и я не могу объяснить большего. Надеюсь, вы поймете меня, — тут он остановился, чтобы перевести дыхание. — И я, наверное, должен попросить прощения за эту тираду и мои слова в целом. Возможно, вы хотели сами рассказать о чем-то, но говорить о себе начал я...

— Вы очень редко это делаете, так что лучше продолжайте... если можете, разумеется, — мягко попросил правитель. — Я знаю, что вы пытаетесь защищать тех, кто вам дорог, в том числе и от самого себя, но это, должно быть, безумно тяжело. Что бы вы сейчас ни рассказали, я к этому готов, поверьте! Я... если коротко, то у меня свои неприятные тайны, и местами ничуть не более приятные, чем ваши.

— Вы будто читаете мои мысли... В который раз я говорю это вам? Я далеко не так погружен в работу, как думают многие. Некоторые считают, что единственная моя роль, единственное увлечение и предназначение — работа, что я вообще не совсем человек, но что-то вроде машины, которая выполняет свои функции и не имеет ни чувств, ни настоящих мнений. Кто-то даже думает, что я — только ваша марионетка, живое тело без души, лишь средство выражения "скрытого бога"... Я знаю одного человека, который придерживается именно такого мнения. Намерения у него были благие: он хотел освободить меня и дать мне собственную волю. Когда же я отказался, он посмотрел на меня с самым искренним состраданием, какое только можно вообразить, и пробормотал что-то о том, что не имеющий воли не может желать ее обрести. По этому взгляду было понятно, что безумцем он считает меня, а не себя — впрочем, такие больные, кажется, всегда считают, что это весь мир сошел с ума, а они одни сохранили здравомыслие, и здесь удивляться нечему. Но он ведь не единственный, кто думает, что я не могу ни любить, ни желать чего-то для себя или своих близких, а не для страны, ни сожалеть или сочувствовать кому-то! Пожалуй, глупо жаловаться на это, но временами это обижает... Кроме того, я сам иногда задаюсь вопросом: а точно ли я тот, кем себя считаю? Я ведь все время будто иду против своей природы, что бы я ни делал.

— Кажется, мне следовало немного остыть, прежде чем оживлять вас... — вздохнул Зонтик, виновато заглянув в глаза своему собеседнику. — Признаться, у меня в тот момент было столько чувств, что я сам не мог назвать и четверти из них, и я создавал вас именно в таком состоянии... Я буквально запихнул в вас все черты, которые восхищают меня в моих братьях, но также, кажется, передал вам и все черты, которые считал полезными для вашей роли, и свои гнев, страх и смятение впридачу, поэтому сейчас вы так... противоречивы.

— Честно говоря, я догадывался об этом, мой господин, и у меня даже в мыслях не было обвинять вас в моих трудностях. В конце концов, хоть я и не могу отчетливо понять, каков я сам, вероятно, какая-то истинная личность у меня есть — просто она либо слишком сложна, либо слишком противоречива, чтобы ее описать... Должно быть, я сейчас кажусь высокомерным?

— Я так не думаю: вы редко говорите о себе так много, как сейчас, но чтобы понять вас, нужны хоть какие-нибудь ваши слова, не так ли? Знаете, о Вару, который дня прожить не может без попыток привлечь всеобщее внимание любым способом, все мы, — то есть я и мои братья, — знаем куда больше, чем о Пике, который больше любит говорить о делах, а не о себе самом. А я хотел бы лучше знать вас... К тому же вы действительно интересны! Все эти люди, которые говорят, что у вас нет ни мыслей о чем-нибудь кроме работы и церкви, ни желаний, ни воли и чувств, даже не представляют, кто вы на самом деле. Кроме того, если вы сами себя не понимаете, то вас отчасти понимаю я: вы благородный, заботливый и честный человек, который изо всех сил старается найти идеальный баланс между добротой и выполнением своего долга... Честно говоря, хоть это и не моя заслуга, я временами горжусь вами как своим творением и часто сочувствую вам, ведь вы стремитесь к тому, чего почти невозможно достичь. У каждого из моих братьев, как и у меня, есть свои недостатки, понимаете? И у вас тоже, — и это совершенно естественно, вашей вины в этом нет. Вы заслуживаете заботы и сострадания, а не вечного самобичевания за те поступки, которых вы не могли не совершить, и чувства, от которых совершенно невозможно избавиться.

Они оба замолчали. Зонтик пытался отдышаться, взволнованный своими мыслями и той речью, что он только что произнес на одном дыхании; Алебард же не то горько беззвучно смеялся, не то плакал без слез... Первоначальная тема разговора была забыта окончательно. Мысли теперь было невозможно выразить словами: они лишь мелькали отдельными смутными образами того, что может быть или могло бы быть. Ветер за окном набирал силу и переходил в настоящую метель, заполняя тишину в комнате своим свистом и воем. Это казалось таким естественным и подходящим, что без него эту сцену сложно было даже представить... И вдруг все словно стихло — во всяком случае, для Старшего Брата. Он услышал за стеной какой-то звук, который никак нельзя было списать на вьюгу, и это моментально заставило его снова сосредоточиться.

— Вы тоже это слышали? — прошептал Зонтик, тоже прислушавшись к тому, что происходило в соседней комнате. — Там как будто кто-то ходит... Надеюсь, что мне показалось.

— Одно и то же двоим кажется редко. Похоже, там действительно кто-то есть, — отрывистым громким шепотом ответил ему Первый Министр, вытаскивая револьвер. — Нам лучше выйти и застать его врасплох.

Зонтик коротко кивнул и бесшумно соскользнул с подоконника, оставив на нем свой плед. Он шел первым, и именно он тихо приоткрыл дверь комнаты, которая предательски скрипнула... Знакомый силуэт в бесформенной белой робе тут же сорвался с места. Они оба погнались за ним, надеясь поймать: раз он побежал, значит, был безоружен или по крайней мере не ожидал этой встречи — так они думали, преследуя его по темным коридорам.

Незнакомец оказался на удивление быстрым и ловким, и догнать его оказалось куда сложнее, чем казалось с самого начала. Он действительно был мал ростом и довольно худ, да еще и одет в длинную робу, будто сшитую из простыни, но бежал так, как, вероятно, не могли даже лучшие из гвардейцев. Кроме того, он словно знал все коридоры второго этажа как свои пять пальцев и даже чуть лучше... Казалось, он точно знал, где следует свернуть. Надежда Алебарда на то, что преступник врежется в стену, не успев вовремя повернуть в потемках, не оправдалась, а грозные приказы остановиться и угрозы выстрелить только заставляли его бежать быстрее. На слова вскоре не осталось дыхания, и погоня продолжилась лишь под стук шагов и свист ветра. Все силы и все внимание будто уходили на один бег... Ни одному из них даже в голову не пришло, что этот странный белый силуэт пытается куда-то заманить их, — эта мысль появилась уже позже, когда все закончилось. А закончилось оно внезапно: незнакомец свернул в очередной тупиковый коридор, там хлопнула дверь одной из комнат, и двое вершителей судеб последовали на звук... Остановиться их заставил треск почти под ногами и завеса дыма, какая могла появиться лишь от пожара. И где-то в этих бесконечных серых клубах, пахнущих селитрой и жженным металлом, раздался звон бьющегося стекла.

Лишь после того, как дым улегся, и они перестали кашлять, им удалось продолжить свой путь, — а пройти нужно было совсем немного. Внимание тут же привлекла распахнутая дверь кабинета одного из министров, из которой тянуло холодным ветром...

В кабинете сразу же бросились в глаза опрокинутый стол и упавший карниз со шторами, под которыми кто-то шевелился. Первый Министр тут же бросился к выбитому окну, взглянул вниз, в сад... Без толку: нарушитель сбежал, лишь оставив на земле свою робу. Зонтик тем временем успел поднять штору и найти там задыхающегося от ужаса министра здоровья.

— Вы в порядке? Он ударил вас? — взволнованно спрашивал монарх.

— Наверное... я теперь умру... — слабым голосом отозвался чиновник, хватаясь за сердце. — Он убил меня... довел до сердечного приступа... Ворвался сюда, грозился убить меня, если я издам хоть звук, а потом... потом...

— Я уверен, вас можно спасти! Только не волнуйтесь и не пытайтесь встать... Вы будете жить, слышите? Не нужно говорить, если вам тяжело, просто поверьте: вы можете выжить.

— А на мой взгляд, вам просто следует перестать драматизировать и поддаваться панике. То, что с вами происходит, не похоже на сердечный приступ... Взгляните на меня и попробуйте сказать что-нибудь, — невозмутимо произнес Старший Брат. Подчиненный повиновался ему, дрожа всем телом, и тот облегченно выдохнул: до этого момента у него еще оставались сомнения, но теперь он был уверен в том, что перепуганный министр просто принял за сердечный приступ обыкновенную панику.

— И все-таки доктора позвать стоит! — прибавил Зонтик, все еще не вполне веря в то, что все в порядке.

— Разумеется, стоит. Антонин... у вас уже бывали приступы?

— Раз или два это чуть не произошло... Один раз меня еле спасли, и с тех пор мне совсем нельзя бегать, носить что-нибудь тяжелее пары килограммов и волноваться... Врач сказал, что это меня убьет!

— Видимо, вы оказались крепче, чем он думал: сейчас вы, вероятно, будете жить.

— Вы ошибаетесь! Я смертельно болен, помните? Я всю жизнь жил только наполовину, мне все время приходится соблюдать диету, чтобы не набрать вес, потому что это приблизит мою смерть, я не могу ходить в театр, потому что представление может слишком взволновать меня, я... — теперь Антонин будто забыл о своем приступе, вскочил и стал едва ли не кричать на своего начальника, упрекая его в неверии и черствости... Длилось это всего несколько секунд: после этого словно вспомнил о своей слабости и тут же сел на пол.

— Ну, ну, довольно... Вы так можете и впрямь довести себя до приступа. Вам нехорошо, но это не особенно похоже на приступ... А если это и он, то вам лучше сохранять спокойствие.

— Да я и без этого едва остался в живых... Он бомбу бросил, вы видели?

— Кажется, это была дымовая шашка... — робко возразил Зонтик.

— Бомба, мой повелитель, поверьте! Он пытался взорвать весь замок, и нам только повезло, что она не взорвалась... Вы слышали треск? Это был... холостой взрыв.

— Прошу, успокойтесь: бомба с холостыми взрывами — это дымовая шашка. Мы гнались за ним, и он пытался таким способом задержать нас... И ему это, надо признать, удалось, — выдохнул Алебард, рассеянно скользя взглядом по гвардейцам, которые уже пытались найти какие-то следы в коридоре, разгоняя руками остатки дыма. Зонтик уже выскользнул к ним, подошел к молодому стражнику, который остался на своем посту, и тихо заговорил с ним:

— Вы не знаете, доктор здесь, в замке?

— Да, сэр, он остался в замке: это его обязанность, — отозвался солдат, моментально вытянувшись по струнке.

— Тогда не могли бы вы позвать его? — тот встревоженно окинул юношу взглядом, и он поспешил объяснить: — Нет-нет, меня не ранили, помощь нужна... кое-кому другому. Пожалуйста, скажите ему, что прийти нужно как можно быстрее!

Взволнованный этим молодой человек отдал честь и едва ли не побежал к жилому крылу замка, где и находилось то место, которое сам доктор гордо именовал "своей квартирой"... На деле ему было отведено лишь две небольшие комнаты: одна из них служила ему кабинетом, в котором, впрочем, работать все равно приходилось не слишком часто, а вторая — спальней. Может быть, будь у него семья, он попросил бы разместить в замке и их или предпочел бы жить вне замка и приходить ежедневно на работу, как многие слуги, но он был совершенно одинок. Родители его умерли рано, из прочих родственников был только брат — такой же затворник, как он сам, дослужившийся, тем не менее, до младшего офицера тайной полиции, а жениться он и вовсе не спешил; даже друзей у него было немного. Всего себя он посвящал работе, видя в ней цель всей своей жизни, — и это приносило свои плоды: несмотря на свою молодость, он считался настоящим гением своего дела... Впрочем, в замок его взяли не только поэтому, но и потому, что он был неимоверно спокоен, терпелив и мягок, — именно это и было необходимо мнительному и слишком чувствительному Зонтику.

Когда гвардеец почти ввалился в кабинет и начал путанно объяснять, что кому-то срочно нужна помощь, доктор был потрясен и испуган: из этих объяснений он понял только то, что кто-то умирает, — и не смог понять, от чего... Впрочем, выяснять это не было времени, да и его внезапный посетитель явно почти ничего не знал. Оставалось только собрать все, что только могло понадобиться на месте происшествия, и поспешить туда. Он слышал звуки погони и угрозы, и потому готовился увидеть тяжелое ранение... Каково же было его удивление, когда он увидел вполне целого, но держащегося за сердце и стонущего Антонина!

Примечания:

Кстати, как вам образы Ару и Антонина? Они сыграют не последнюю роль в этой сюжетной арке, так что мне интересно послушать ваши теории о них!