Тонкое искусство пофигизма (гет)

Прима умирала. Еще в самом начале ночи, когда по истошным Таниным воплям догадалась о смерти пса, лишилась языка. Лежала на спине, хрипела, уперла глаза на потолок, а пухлые пальцы мелко-мелко перебирали край одеяла, все что-то стряхивали, стряхивали и никак не могли стряхнуть.

Из Москвы вызвали семейного доктора. Он пощупал больную там и сям, помял, послушал через стетоскоп, сделал укол, чтоб не задыхалась, а потом вышел в коридор, махнул рукой и сказал:

— Отходит. Хочет исповедаться.

Потом сидел в гостиной, пил чай с коньяком, вполголоса беседовал с внуком актрисы о планах на будущее да раз в полчаса заглядывал в спальню — дышит ли. Прима пока дышала, но все слабее и слабее, подолгу проваливаясь в забытье.

Уж далеко заполночь доставили отца благочинного, подняв с постели. Он приехал встрепанный, не до конца проснувшийся, но в полном облачении и со святыми дарами. Однако когда вошел к умирающей, она открыла глаза и непримиримо замычала: не хочу.

* * *

Шаталин Максим пожаловал ближе к вечеру, когда уже и не ждали.

Подойдя поздороваться, Ижевская с укором произнесла:

— То-то родственнице радости будет. Тебя ждет.

— Ничего, — ответил продюсер, рассеянно пожимая руку тем, кто вышел во двор его встречать. — Это не она, а смерть заждалась. Ее же, — и осекся, такое говорить в толпе не следовало.

Был он какой-то неторжественный, деловитый. Будто приехал не прощаться с умирающей, а инспектировать загулявшего артиста или еще по какому важному, но рабочему делу.

— Проветривай машину, а то душно, — зачем-то велел он водителю, сидевшем за рулем.

Жанне Аркадьевне же сказал:

— Ну давай, веди.

— А священника позвать, а святые дары? — напомнила она. — Ведь соборовать надо.

— Соборовать? Отчего же, можно и соборовать, елеосвящение и для здоровья полезно. Отец Алексий!

Из машины, с переднего сиденья, грузно вылез иподиакон в парчовом стихаре и с дароносицей.

Прошли полутемным коридором, где по стенам стояли и кланялись люди, шелестели голоса: «Благословите, владыко»

— Что, тетушка, вознамерилась помереть? — строго спросил Шаталину лежащей, называя ее на «ты», и видно было, что не племянник Максим спрашивает, а глава семьи. — Просишься к Отцу Небесному? А он тебя звал или сама в гости набиваешься? Если опять сама, то грех это.

Но грозные слова на актрису не подействовали. Она смотрела то на Шаталина, то на архиерея неподвижным, суровым взглядом и ждала.

— Ладно, — вздохнул диакон и потянул через голову черную дорожную рясу, под которой открылась златотканая риза с драгоценной епископской панагией на груди. — Готовьте, отче.

Прима недовольно дернула углом рта, жалостно простонала, но Шаталин только рукой махнул и отошел.

Зато Жанна пододвинулась ближе.

— Лежите, слушайте. С вечера не преставились, значит, и еще повремените, пока с вами Максим разговаривает. А если помереть вздумается, так от одной только строптивости.

После такой преамбулы бухгалтер немного помолчала и заговорила уже по-другому: хоть также негромко, но с печальной проникновенностью.

— Здоровая, крепкая женщина! Что вы тут комедию играете? Из-за какого-то белого бульдога! Не будет вам предсмертного отпущения, потому что святая церковь самоубийцам потачки не дает! А коли заупрямитесь, — сверкнули голубые глаза — сделаю так, чтоб вас похоронили за оградой, в земле неосвященной. И завещание ваше перед властями опротестую, потому что завещание самоубийц по российскому закону недействительно!

Максим Шаталин встал, подошел к висевшей на стене литографии, стал с интересом ее разглядывать.

А вскоре двери отворились, и диакон с келейником внесли плетеный короб с малым поверху окошечком. Поставили на пол и, кивнув Шаталину, отошли к стенке.

В коробе что-то странным образом шуршало и чуть ли даже не попискивало. Пелагия и Жанна от любопытства вытянули шеи и на цыпочки встали, желая заглянуть в окошко, однако Максим Шаталин уже откинул крышку и запустил внутрь обе руки.

— Вот, тетенька, — сказал он обычным голосом. — Хотел показать вам, пока не померли. Из-за того и припозднился. По моему приказанию посланцы мои обшарили всю округу, даже и самолетом воспользовался, хоть, сами знаете, и не люблю этих новшеств. В помете у отставного майора Сипягина нашелся белый бульдожонок женского пола. И ухо, поглядите-ка, правильное. А из Нижнего в дар от бизнесмена Сайкина самолетом два часа назад доставили белого же кобелька, полутора месяцев. Тот вообще по всем статьям молодец. Сучка — та не сплошь белая, с рыжими носочками, но зато исключительной криволапости. Звать Муся. Еле Сипягин отдал — дочка никак не хотела расставаться. Пришлось разрывом контактов пригрозить, что с моей стороны было даже и в урон бизнесу. А кобелек пока без имени. Смотрите, какое у него ухо коричневое. Нос, как полагается, розовый, крапчатый и, главное, мордой замечательно брудаст. Подрастут щенки — можно наново скрещивать. Глядишь, через два-три поколения белый бульдог и восстановится.

Он извлек из корзины двух пузатых щенков. Один был побольше, зло тявкал и сучил лапами, другой свисал смирно.

Ижевкая, стоявшая рядом с Пелагеей, оглянулась на умирающую и увидела, что Марья Афанасьевна магическим образом переменилась и для гроба уже никак не годится. Она смотрела на бульдожат во все глаза, и пальцы на груди слабо шевелились, будто пытаясь что-то ухватить.

Едва слышный, дрожащий голос спросил:

— А слюнявы ли?

Шаталин шепнул Жанне: «Доктора», а сам подошел к кровати и усадил обоих щенков

приме на грудь.