Муня (гет)

Около трех часов пополуночи, когда полиция покинула избу Агафьи, Дмитрий, спрятавшийся за упавшими скамьями, осторожно вышел из укрытия и прислушался. На улице было тихо, не слышно шагов, в доме кроме него и "богородицы" никого не было. Тотчас Дмитрий кинулся к черному покрову, под которым, свернувшись, лежала спасенная им женщина. Она потихоньку приходила в себя и постанывала от боли. Дмитрию пришлось зажать Агафье рот, чтобы случайно не выдать ее и не быть обнаруженными. Убедившись, что женщина в сознании и не собирается кричать, он тихо-тихо, но необыкновенно быстро зашептал ей на ухо:

-Всех забрали. Не ишши никого. Отсель до леса ходу через окно. Уйдем ночью, или уж не уйдем вовек. В лесу не забоись, три дни, а там по тракту до Октая дойдем. Тамо отец мой духовный проживат, аха. Кивни, коли деньги, али ино како имушшество имешь. Здеся не оставляй. Как есть полиция приберет, а не полиция, так свои посыкнутся.

Агафья кивнула.

-До лесу пойдем. Надевай мешок с добром на спину. Сама из окошка, да не вздумай бежать, ползи да на животе, не то в окно тебя и видать. Я за тобой следом. Да не боись, туто ползти недалече. До рассвета посеред леса будем.

Женщина встала, пошатываясь, и выбралась из подпола наверх. К счастью для них с Дмитрием, наверху они тоже были одни. Через разбитое окно вылезла из избы сначала Агафья, а следом и ее спаситель. Тут же оба легли на живот и поползли. Доползли до дороги, но на ноги не встали. Дмитрий знал: издалека путники хорошо просматриваются, особенно в бинокли . Так ползком, наконец, добрались до леса, встали на ноги и Дмитрий скомандовал:

-Держись за меня, милая. Уйдем поглубже, там и полегше будет. А волков здеся нету, давно перевелись.

Когда беглецы зашли в самую чащу, сквозь огромные сибирские сосны забрезжил рассвет. Агафья и Дмитрий сидели на поваленном дереве и беседовали. Мудрая женщина догадалась взять с собой остатки несостоявшегося "причастия", белые булки с изюмом. Больше съестного ночью на себе было не унести. Достала одну булку из мешка, переломила пополам и дала Дмитрию:

-Кушай што ли. Вот тока не пойму: ты Христос али Иуда? Кого предал, а кого спас? И для ча?

-Я Дмитрий Печеркин, любушка моя. Крестьянин соседнего села. По хубернаторову велению общину развалил да по острогам пустил: это я, значит, Иуда. А тебя от острога спас — это я, по твоему, Христос, али как?

-Это скудова поглядеть. А пошто с обшины людей не пожалел?

-Мене хлыстов завсегда не жалко. Сволочи они.

-Нешто я не сволочь и не хлыстовка?

-Ты, Агафьюшка, душа чистая да непорочная. Обманом к изуверам попала.

-Пошто знашь?

-По тебе видать, милая. У хлыстов глаза — оловянки, а ины у тебя — голубиные, кроткие. Небось, хубернатор и соблазнил. Не ты первая, не ты последняя. По Тобольской губернии пять кораблей было, авчерась пятый спалили. Комщиков на Сахалин, остатних по монастырям, грехи оплакивать, души невинные совращенные отмаливать. Твоих в Абалак повезут, да через полгода и взад воротят. Ну да не бывать кораблю вовек , пусто место сие.

-Ты, Дмитрий, корабль тот не правил, общину не взращивал да не пестовал. Люди, знашь, они везде люди. А ты людской болью не болел, за людей душу не рвал. Токмо пришел да и порушил. А для ча? Нешто хлысты така пагуба, а люцинеры — нет?

Агафья встала, и Дмитрий тотчас встал вместе с ней, чтобы вместе пересечь лес вдоль тракта и выйти подальше к реке. Он хорошо знал лесные тропинки и пути рассчитал на три дня: лесом, берегом и, если повезет, попутками до скита на реке Октай.

-С люцинерами не знаюсь. Да и где ты по нашим местам люцинеров видала? То барский толк, а мы, просты мужики да бабы супротив той ревлюцеи что? Кады придет, под себя подомнет, велит в ножки кланяться. А я чуть было монахом не стал. Да своротили с пути истинного те хлысты поганы. Цел корабель в Верхотурском монастыре сковырнули, чуть было меня не прибрали, да куда им... А я опосля всего до Октая бежал. В сам скит, где со всего Верхотурья странники спасаются. Отец Макарий отогрел. Истинный раб Божий, да и тебя отогреет.

-Не отогреет. Я, Дмитрий, все одно: Богу не верую, ни поповскому, ни хлыстовскому. Хлыстовского Бога нет, а поповский у меня сына отнял. И ешше кой-чего...

-Чего?

-А пошто знать хошеши? Как да не хотят люди, чтоб в душу да без смазки. Ино дело под корову без подходу не сядешь, а туто человек, аха.

-Пошто без смазки? Може, про душу твою грешну ешше ад не заготовлен, може близ спасение, при дверях, да ты и не видишь али видеть не желашь? Все мы, Агафьюшка, дети Божьи, али думашь, сам-де Господь те погибель и предрешил? Не ропшши, не ропшши, мила, Христос за всех крестны муки принял, нешто душа твоя не у креста, а так, в сторонке стояла? Али как? Любовью спасемся, родненькая, все покроет Господь, все попустит, токмо бы нам за него держаться да не унывать.

-От себя ли говоришь, Иудушка? — усмехнулась Агафья, — У меня ваш поповский Бог все отнял, все, не токмо сына. Сердце же любовью без ответа поразил, на веки вечные, да на муки адские. Мне этих мук вкупе не вынести.

-Про сына твово не слыхал. А про любовь твою, милая, хубернатору известно. Знает он, об ком твои думки идут.

Женщина вздрогнула, но ничего не ответила.

-Пронюхал, сволочь, да и посыкнулся мне. — продолжал Дмитрий, — Не боись, Агафьюшка, не выдам.

Внезапно он остановился, повернулся к своей спутнице и резко схватил ее за плечи:

-А хошь убью я его, а? Убью, падлюку, да сердце твое ослобоню?

Агафья, ничего не понимавшая, глядела на Печеркина во все глаза.

-Хубернатора-то? — только и смогла она произнести.

-Не хубернатора! — чуть не кричал Дмитрий, — Гришку, Гришку убью, любовь твою, будь она проклята! Хошь, ослобоню тебя?

Печеркин дрожал и хрипел от злости. Он начал изо всех сил трясти Агафью :

-А знашь ли, матушка, что любый твой другом моим был? С одной мы деревни, с Покровки, недалече туто. Вместе по лесам да на долине ходили-бродили, Богу молились. Я грибы-ягоды собирал, костер палил, а он по деревьям бегал, шишки рвал, в реку нырял да рыбу ловил. До самого льда на Туре купалися, одежу стирали, а кого? Странник он и есть лесной человек. Пехом до Верхотурья Свято-Николаевской обители дошли. Опосля в монастыре трудничали. Ну, тамо и угнездилися хлысты окаянные. Я спервоначалу не приметил: поют себе монахи да поют, заповеди новые блюдут, а он, Гришка, значит, как вскинулся: "Пусто место сие! Деру бы отсель, Митяй!" "Молчи, грю, деревня лохмата, твово ли ума дело?" а он вона встал до рассвету да меня одново на хлыстов и покинул.

-Ну как спасти хотел, аха? А ты его и не послухал. — крикнула Агафья. У нее кружилась и болела голова, хотелось убежать или хотя бы выйти из леса на тракт, а там уже отвязаться от нежданного спасителя-погубителя и забыть обо всем на веки вечные.

-Спасти? Кто кого спас-то? Я его, падлюку, с петли вынул, когда Гришка-пьянь дочку свою, Дуську, схоронил. Лучше б не вынал... А он до того на селе всех вдов перепробовал, окаянный! Как есть, пьянь подзаборная да блудник! Всем от Гришки беда!

-Ревнуешь к нему, что ли? — засмеялась вдруг Агафья.

Печеркин отошел от нее, сел на землю, прислонившись к сосне и закрыл лицо руками:

-Тяжко я тебя полюбил, Агафьюшка. А ты... его вот...

-Пойдем уже, что ли. — Агафья недовольно покачала головой. — До любви ли той, кады поймают да на Сахалин.

-И то верно, — вздохнул Дмитрий. — Пока светло, выйдем на долину. До того гляди по сторонам да по кочкам, ну как ягодку каку, али сыроежку приметишь. Одними булками сыт не станешь, пустые они, аха.

-Сама я с Палевиц. Живет у нас знахарка-ворожея, Зарни-тун, рода зырянского, веры идольской. Она меня тож учила маленько. Травы различать, ягоды каки, грибы тебе всяки. Не пропадем, Митяй, не царевну в товарища взял.

Агафья подмигнула и улыбнулась.

-Сам я по рождению зырян. Крешшеный только. Как полдеревни нашей. Гришка тож.

-Не трави душу, Митяй. А что ты зырян, так сама приметила: глаза белые, словно два месяца рогами книзу... как у него...

-А у кого краше, ась? — Дмитрию вдруг стало весело. Он забыл о вчерашней облаве, о полиции, о том, что, скорее всего, у самой опушки их ждал патруль.

-Догонишь-скажу! — Агафья тотчас сорвалась и побежала сквозь кочки, сквозь поваленные ветки да корни деревьев. Печеркин помчался за ней.

В это же время в Петербурге, в квартиру номер 20 на Гороховой, 64 пришла телеграмма. Ее получила Акилина, а вслед за ней две веселые долговязые гимназистки-хохотушки Матреша и Варя. Матреша, как старшая, прочла телеграмму первая, а после дала сестре, которая тут же решила поделиться весточкой со своей любимой гостьей, Муней Головиной, почти уже поселившейся в доме Распутиных. Муня пила чай, закусывая облепихой и белым медом, пока девочки возились в прихожей.

-"муж мой любезный гришенька высылай матрешку до покровки принимай барыню ольгу с петербурга беда с нею схорони от хлыстов пострадавшую параскева"

Муня, прочитав телеграмму вместе с Варей тотчас вскочила:

-Это Ольга Владимировна! Боже, я знала! Знала, что она попала в беду! Знала, что Господь не оставит ее! Матреша, я тоже еду! Она моя давняя приятельница! Она из-за меня, из-за меня в опасности!

-Марусенька, а ну как тятенька не отпустит меня? Тогда что?

-Отпустит, отпустит! — закричала решительная Варя, — я на него хорошенько насяду, так отпустит!

-Насядет она! Да на него сам царь-батюшка не насел, а она насядет!

-Эй, Варька, Матрешка, а ну придержи! — крикнула из коридора Акилина, — не след про государя-то!

Варвара густо покраснела.

-Тятеньки бы дождаться. Пускай он решает.

-Матреша, Варя, я сама поеду! Ольгу выручать!

-Выручай, Маруся, мы те подсобим. С матушкой познакомим, с Митяем. Эх, ты бы Митяю нашему в невесты сгодилась, да как? Ты ж с благородных, а он мужик.

-Я, девочки, обет дала. В миру целомудрие хранить до самой смерти. Нельзя мне замуж, хоть за дворянина, хоть за простолюдина.

-И для ча? — недовольно хохотнула Варвара, — Нешто Господу сие угодно? В замуж она закаялась, глядите-ка? А коли полюбишься кому, али сама полюбишь? Вы, аристократы, птицы вольны, всем довольны, а у нас, у крестьянства, хозяин без хозяйки не проживет. С ранних годков муж жену в дом берет. Тятенька восемнадцати лет женился, и то, грят, пересидел, аха.

-Варюшка, ты невыносима! — прервала сестру Матрена, — Снова разговариваешь, как мужичка.

-Нишкните, девки, тятька приехал, с парадного видать, на авто привезли! — громко крикнула Акилина из прихожей.

Девочки тут же замолчали, а Матреша побежала на кухню ставить на стол тарелку с ложкой и большую миску с ухой.

-Тятя когда сытый, на все готовый, — подмигнула Муне Варвара и вышла вслед за сестрой.

Через десять минут в прихожей послышались частые шаги, а еще немного погодя до Муни долетели пронзительные возгласы девочек: "Тятенька пришел! Тятенька пришел!" и распевное, подсиповатое, приглушенное: "А ну Варька-Матрешка, бегом за стол! Булки вам маковы доспел! "

-Григорь-Ефимыч, родненькай, — слышался голос Акилины, — тута с утра молодой человек просится, умолят принять!

-А, пушшай его! — ответил Григорий, — Бегом, девки, жрать, да и ты давай, поведашь нам, грешным, што там за беда у тя да приключилася, аха.

Дверь в гостиную распахнулась и вошла, вернее, всыпалась вся честная компания: Григорий в черной сибирке, с висящими на шее Матрешей и Варей, опрятная Акилина в белом платке и высокий бледный молодой человек, по виду студент. Муня встала с места и поклонилась.

-Здравствуй, деточка, — обратился к ней Григорий, — Греешься, что ли?

-Матреша с Варей угощают.

-А ты, — обратился Григорий к студенту, — садись, что ли, за стол, девки те соберут.

Матреша и Варя побежали за тарелками, а юноша, смущенно поправляя очки, не поздоровавшись с Муней, взял со стола самую большую булку с маком, откусил, и, не переставая жевать, заговорил:

-Я, Григорий Ефимович, влюблен. Всем сердцем люблю молодую особу, студентку Катерину Романовну...

-Обожди, паря, — прервал его Григорий, — Ты как сюда идти-то не побоялся? Или не знашь, што про Распутина в газетах пишут, аха?

Молодой человек тяжело вздохнул. А потом отбросил булку в сторону, да так, что она чуть было на пол не упала.

-Простите меня... И вы, барышня, простите, — обратился он сначала к Григорию, а потом к Муне, — Я все читал и все знаю. Только знаю еще, что никто лучше Вас меня не поймет. Потому, что собратья мои, студенчество, интеллигенция, они циники и безбожники. Любят только грешить. Духовные наши, те наоборот: так грех возненавидели, что за ним живого человека не видят. Чистые они, словно санитарная палата, ни одна страстишка не проскочит, да уж больно воздух вокруг них спертый. Сектанты наши — лжецы, мракобесы и шпики. А Вы вот... живой.

Григорий усмехнулся.

-А говорят, что и я шпик. Не веришь?

-Не верю. Да и не по государственной я части. Мне бы о душе поговорить... о любви, то есть.

-Да говори уже. А булку бросать не след, за нее трудовые деньги плочены.

Тем временем, Матреша и Варя поставили на стол приборы и тарелку для студента.

Молодой человек виновато подобрал булку и снова принялся ее жевать.

-Я влюблен. Влюблен страстно. В девицу, студентку Екатерину... а, ладно. И она говорит, что любит меня. Говорит, любит, а сама только и делает, что избегает. — юноша отхлебнул чаю, — Не отвечает на письма. Не принимает приглашения. При этом клянется, что только я и есть предмет ее симпатии. Другого нет. Словно прячется от меня, но ведь... любит...

Матреша и Варя переглянулись, а Муня покраснела. В глубине души ей очень хотелось, чтобы кто-нибудь вот также любил ее, пусть и не взаимно, пусть и с сохранением обета, данного на могиле Николая. Увы, таковых возле девушки не было: мужчины боялись слишком серьезной, слишком богомольной Муни. Несмотря на миловидную внешность и доброе сердце, она никогда не могла похвастаться множеством поклонников.

Студент увлеченно говорил, размахивая руками, но и не забывая откусывать от булки:

-Давеча звал ее на променад... она все молчала, молчала, а вдруг как выдаст: "Вам, Жан, души моей не понять!" Весь вечер простоял у нее под окнами, и так, и эдак... а она... ничего. После батюшка ее прогнал меня прочь, хотел городового звать, она все видела и ни слова не сказала... — юноша посмотрел на свои руки, затем в тарелку и с удивлением не обнаружил нигде булки. Это заставило его замолчать, но ненадолго:

-А ведь получается... по-вашему, я и вовсе есть не должен? — студент оглядел присутствующих и нервно сглотнул.

На коленях Григория мирно посапывала Варвара, а сестра ласково гладила ее по руке. Муня изо всех сил пыталась выглядеть сочувствующей, как могла, делала участливое лицо, но даже не слишком чуткому юноше было ясно: тяжко Муне его слушать. А Распутин спокойно пил чай, перебирая пальцами волосы Варвары.

-Ты, паря, хорошо чай попил? — спросил он студента.

-Хорошо, Григорий Ефимович, — пробормотал тот.

-А булка вкусная была?

-Вкусная... очень. — юноша сидел пунцовый, как вишня.

-Вот и девушку свою ты, паря, как ту булку сьесть хочешь. Оттого и бежит она от тебя. А ты ее по-другому любить попробуй. Отойди на пару шагов, да люби. Дай щелочку для Бога меж вами, что ли. Она бы и рада бежать к тебе, да бежать некуда, слишком уж близко стоишь, аха. Ну, а коли и опосля не захочет, вона, Варьку мою в жены бери. Не хошь?

Студент то краснел, то бледнел. Краски на его лице менялись так быстро, словно был он не юноша, а хамелеон. Григорий читал его, как книгу. А может быть, лучше, чем книгу, поскольку сам был малограмотный.

-Не боись, паря, она тож не хочет. Оттого и заснула, аха.

Муня и Матреша весело засмеялись.

Юноша встал, учтиво поклонился и как-то бочком-бочком, потихоньку направился к двери. В коридоре его тут же взяла на себя Акилина и повела в прихожую, одеваться.

-Телеграмма тут, тятенька. С Покровки, от матушки. — шепнула Матрена на ухо отцу так, чтобы не разбудить Варю.

-Што пишут?

-Барыня Ольга у нее. Из Петербурга. От хлыстов пострадавшая. Просит помощи.

Григорий тревожно взглянул сперва на дочь, а затем на Муню.

-Не ваша ли барыня, Маруся, аха?

Муня закивала головой:

-Иначе и быть не может! Она собиралась в Тобольскую губернию. После будто пропала. А теперь вот... нашлась. Хлысты что-то сделали с ней, что-то очень страшное, я чувствую!

-Верно чуешь, деточка. Сам чую, беда с ею. А ешше чую, что в Питер ей опосля не дорога. Тута ее уж и поджидают, аха. Убить — не схотят, кому в каторгу охота, а вот чего похуже сотворить...

Муня и Матреша слушали, не отрываясь.

-Ты, деточка, — обратился Григорий к Муне, — ежели че, до Сибири-матушки с Матрешкой моей доедешь али забоишься?

-Доеду, Григорий Ефимович. Хочу выручить Ольгу. Спасти ее.

-Ольгу, милая, тебе и спасать. Потому, как Матрешку не признат, а за мной по следу столько народу увяжется, что вашим питерским хлыстам того знать не надобно. До первого снега езжайте с Варей да Матрешкой до Покровки. Паше, женке, телеграмму дам, она вас примет да обогреет. Ольгу у нее заберете, а куда дальше везти, это я Матрешке на ушко скажу. Туто, деточка, у нас, у Распутиных всяко тайна полиция уши греет.

Муня не удивилась. Сложно представить, чтобы за царским фаворитом не следили тайные агенты. Даже здесь, в родном доме. Вполне возможно, что одним из них и был смешной студент с булкой. А, возможно, и нет.

-Ты, деточка, знай, понимай. Наши деревенски хлысты по Тобольской губернии — они люди темные. А ваши, тутошние, питерские — они люди страшные. Потому негоже высокопоставленным в мужицкие толки играть, а коли начали, так то не веры хлыстовской ради, а за ради власти. Похуже люцинеров станут, Рассею погубят, аха. Ну да Бог с ними. Ступай, Маруська, домой. Вон уж Варька моя сопит, да и Матрешке спать надоть. А сам я на молитву. Прошшай, что ли.

-До свидания, Григорий Ефимович, — поклонилась Муня, — до свидания, Матрешенька.

-Прощай, Мунюшка, — ласково улыбнулась сонная Матрена.

Через десять минут Муня уже брела по ночной улице Гороховой, освещаемой фонарями, пока не примчался сонный, подвыпивший, а потому веселый извозчик и не довез ее до дому.