О воспитании (гет)

Сальников вздохнул и начал рассказывать. Это было теперь несложно, ведь он только что для Августы всё сформулировал. Сначала они с Риммой стояли, потом пошли потихоньку под руку в сторону её дома. Владимир Сергеевич твёрдо решил сейчас никаких имён не называть, как бы его упрямая духовидица ни расспрашивала — довольно ей было на сегодня треволнений! Но до расспросов вообще не дошло. Он даже до середины своей истории не успел добраться, когда Римма вдруг неожиданно и странно шагнула в сторону, к обочине, её рука соскользнула у него с локтя, а потом она опустилась на колени в сугроб, сложившись как тряпичная кукла. Он успел в самый последний момент, не дав ей уткнуться лицом в снег, поднял с трудом, неловко, проклиная так некстати выпитый коньяк. Голова её качнулась, отлетела-покатилась песцовая шапка. Он похолодел, заметив тёмную и обильную струйку крови из носа на губы и подбородок. Подавляя близкий к паническому страх, Сальников оглянулся. Там, где он стоял, не хватало света. От одного фонаря они уже прилично отошли, другой недостижимо сиял метрах в ста на другой стороне улицы. Не светились окна соседнего дома, а прямо напротив зияла арка тёмной, как колодец, подворотни. Внезапно возникло ощущение внешней опасности, взгляда в спину. Он крепче прижал Римму к груди и резко развернулся, но улица за спиной была совершенно пуста. И тогда, коротко и зло выругавшись, он резко и громко свистнул — раз, второй, третий, и выдохнул, когда после третьего свистка впереди отозвался низкий собачий лай.

Цезарь преодолел разделяющее их расстояние меньше чем за минуту. Но в десятке метров от Сальникова он вдруг замер как вкопанный, потом даже попятился, снова рванулся вперёд, вздыбил холку и зарычал. Утробный страшный рык, мало похожий на собачий, мог испугать кого угодно. Услышь Сальников такое от незнакомого пса, будучи при оружии, застрелил бы животное, не задумываясь. Но это был Цезарь, вилявший им с Риммой хвостом четверть часа назад! Собака хрипела, захлёбываясь от ярости, и продвигалась вперёд по шажочку, будто кто-то изо всех сил пытался удержать её за невидимый поводок. И так же медленно Сальников пятился, понимая, что стоять на месте так же бессмысленно, как и бежать. Только бы не споткнуться, не оступиться, не выронить драгоценную ношу. Наконец подоспевший Штольман что-то скомандовал, но ни Сальников, ни пёс его не расслышали. Тогда Яков шагнул к будто обезумевшему Цезарю и ухватил его прямо за ошейник, пёс мощно дёрнулся, опрокидывая Штольмана на колени в снег, Яков снова что-то выкрикнул, уже не собаке, и ещё раз то же самое, только громче. Сальников не поверил своим ушам: "Дух зловредный, дух неугомонный, уйди!" Пёс вдруг резко замолчал, отчего голос Штольмана, властный и гневный, заполнил собой всё пространство: "Кто б ты ни был, убирайся прочь! Изыди! Вон!" А потом вдруг всё закончилось, и Владимир Сергеевич вспомнил, как дышать.

— ...Штольман, что это было, чёрт тебя побери?!

— Володя, я бы его сейчас всуе не упоминал.

— Кого? Кто здесь был? Дух?

— Не уверен. Цезаря же не спросишь... С Риммой Михайловной обморок?

— И кровь носом пошла... Пульс пощупай.

— Сносный пульс, но руки очень холодные.

— Да она же всегда страшно мёрзнет из-за этих духов!

— Надо в тепло. К нам ближе. Донесёшь?

— Куда угодно...

Первым вернулся знакомый привкус железа во рту. Затем ручейком потекли воспоминания. Сегодняшний длинный, тягостный день, саднящее беспокойство, не дававшее ни улыбнуться, ни свободно вздохнуть, ни уснуть. Легче становилось, лишь когда Римма шла, почти бежала по вечерней, а потом и ночной улице к таксофону в надежде, что сейчас она, наконец, услышит Володин голос. Длинные гудки били в ухо почти болезненно, и с каждым гудком надежда убывала, а по дороге назад тяжесть наваливалась с новой силой. Но в третий раз всё было не так: она не дошла ещё до телефонной будки, как её позвал Цезарь, и под фонарём она увидела знакомую фигуру. Потом она летела к Володе, не чувствуя ног и не поскальзываясь, выспрашивала, держалась за плечи, смотрела в глаза, а когда понимающе улыбнулся и ушёл старший Штольман, и целовала своего мужчину, целовала, целовала... Володя был немного пьян и очень влюблён, и выпускать её из рук не хотел совсем. Наконец, Римма попросила его рассказать о деле, просто знала, что должна, и он нехотя согласился. Его историю о воспитании она с самого начала слушала как-то странно: не так слова, как интонации, хрипоту, усталость и горечь, чужую боль, которую он воспринял, как свою. Володин душевный жар, внутренний огонь, который она сегодня не только чувствовала, но и видела, стоило прикрыть веки, при этом горел неровно, и сквозь тёплое золото, окутывавшее её, пока они целовались на морозе, теперь прорывались тревожные и гневные ярко-алые сполохи. А потом она вдруг почувствовала резкое холодное дуновение, будто метель в лицо хлестнула, и свет сменился темнотой... и ненавистью.

— ...Что с ней? Она больна? — Красивый женский голос с акцентом звучал отрывисто и нервно.

— То ли дух, то ли видение. Неизвестно, пока сама не расскажет.

— Что-о?!

— Это обморок, Ася. С Риммой Михайловной такое бывает. И ещё она очень замёрзла, так что грелку бы, душа моя, а лучше две...

— Яков, Августа что, не в курсе?!

— Не совсем.

— Это как понимать?

— Про Анну Викторовну она знает, но не очень верит. Про Римму Михайловну — нет.

— А предупредить меня в голову не пришло?

— Как-то не до того было, знаешь ли.

— Пап, дядя Володя, что тут?.. Римма Михайловна?!

— Мы её на улице встретили, звонить ходила.

— Платон, ты очень кстати. Цезарем займись...

— Что с тобой, дружище?.. Пап, что у вас произошло?

— Это я тоже хотела бы знать. Володья, давай её сначала в кресло, надо пальто и сапоги снять и кровь обтереть... Так, кровотечение остановилось почти, но всё равно неплохо бы лёд на переносицу.

— Августа, какой лёд! Ты что, не видишь, как она замёрзла?!

— Вижу, но не понимаю. Она тепло одета, и в квартире совсем тепло... Пульс учащённый, дыхание прерывистое. Может, скорую?

— Римм, ты меня слышишь? Ну же, хорошая моя...

— Не на...до ско... — Слова давались неимоверно трудно, губы вообще не желали размыкаться.

Совсем рядом шумно выдохнул Володя:

— Наконец-то!

— Дядя Володя, глюкозу вот возьмите, в таблетках.

— Римчик, глюкозу сможешь? — Она смогла.

— Как видно, все понимают, что происходит, и знают, что делать. Все, кроме меня.

— Пойдём-ка, душа моя, я тебе в другом месте всё объясню.

— Да, Штольманы, вы идите, я тут сам пока.

— Ма...рта...

— Что? Тоже не спит?! Чёрт, Платон, к Марте — бегом, пока и она в ночь на поиски не отправилась! Только, парень, сюда не надо её приводить, потому что тут и так...

— Это ясно, дядя Володя. Но сложно.

Когда дверь закрылась и за Платоном, наконец началось то, чего Римма так ждала, и что было ей сейчас необходимо как воздух. Тёплые Володины ладони обхватили её лицо, губы коснулись лба, прикрытых век, кончика носа. Коснулись и согрели.

— Я ненавижу твоих духов! Не-на-ви-жу.

— Не на...до. Они же... важное...

— Вот даже не пробуй сейчас, слышишь?!

Она не могла не улыбнуться:

— Опять... десять минут?

— Как минимум, а лучше — полчаса.

— Не-ет...

— Да! А сейчас мы с тобой на диван перебираемся.

Римма даже смогла обхватить Володю руками за шею, просто потому, наверное, что ей этого очень хотелось. Он поднял её, чтобы опуститься на диван вместе с ней, сильно, до боли, стискивая и прижимая к груди. Подсунул ей под ноги горячую грелку, укутал их обоих одеялом как мог. Но больше всего тепла опять было от него самого, от его нежности, заботы и тревоги за неё. И хотя он весь сейчас горел этим гневно и беспокойно алым, её это больше совсем не пугало. Наоборот, это было спасением.

— "Неистов... и упрям, гори, огонь, гори..."

— Девушка, а я и не знал, что вы являетесь такой поклонницей Окуджавы.

— Ты знаешь? Тогда спой мне, пожалуйста.

— Ри-им, ну какое "спой"? Только пьяных песен нам сегодня и не хватало!

— Разве ты пьян?

— А чёрт его знает! Вроде совсем в голове прояснилось...

— Вот видишь. Пожалуйста, Володечка, спой.

— Чтоб Штольманы сбежались?

— И пусть. Всё равно мне надо рассказать. Это важно, Володя. Наверное, вопрос жизни и смерти.

Володино совершенно неожиданное пение сильно разрядило разговор Штольмана с женой. Августа замолчала на полуслове и в полном изумлении развернулась на голос, который креп, наливаясь силой, глубиной, чувством. И песня, смутно знакомая, была на редкость хороша, вот только закончилась слишком быстро. А потом Володя их позвал.

В комнате Римма Михайловна полулежала у друга на коленях, и менять такое положение ввиду появления лишних глаз эти двое явно не собирались. Выглядела женщина много лучше, чем десять минут назад, но заговорила медленно, снова и снова прерываясь на полуслове:

— Яков Платонович, сегодня я, кажется, снова была... убийцей.

— Вот только глупостей не говори, — немедленно возмутился Володя. — Убийцей она была!

— Кем именно, Римма Михайловна?

— Это женщина. Она только что кого-то потеряла, кажется, сына, и повторяла всё время: "Моего мальчика больше нет, а эта... медуза бессмысленная всё никак не сдохнет". И она... У неё был в руках такой бумажный пакет, как из аптеки, с красной печатью, из которого она один за другим извлекала пакетики поменьше, разворачивала, высыпала их содержимое в раковину и раскладывала эти упаковки перед собой на столе. А потом взяла откуда-то жестяную коробочку из-под леденцов "Монпасье", в которой тоже был порошок, похожий по цвету и консистенции, и стала чайной ложкой раскладывать его по упаковкам. Когда закончила, все порошки аккуратно завернула и убрала назад в бумажный пакет. Вы понимаете, кто и что это могло быть?

— Галина Борисовна это была, — прорычал Володя, — и порошки — Людмилина "скорая помощь"!

Яков Платонович только кивнул.

— А она все порошки подменила, Римма Михайловна?

— Я не уверена... — замялась женщина, — но скорее нет, чем да. В пакете их должно было быть больше.

— А какая именно коробочка от "Монпасье", помните?

— С тюльпанами и надписью "8 Марта".

— Что-нибудь ещё было у неё в мыслях?

Женщина тяжело вздохнула, а Володя бросил на Штольмана яростный взгляд.

— Сплошная... ненависть. "Никто о тебе не заплачет, кроме этого тупого и упёртого мальчишки, который и есть "никто". А Сашенька будет мой".

— Огромное вам спасибо, Римма Михайловна, — сказал Штольман. — Очень может быть, что вы сегодня спасли человеку жизнь... Володя, я вызываю служебную машину, прямо сейчас еду к Никитиным и изымаю порошки. Напугаю, конечно, но лучше так, чем Людмила Петровна ещё одну дозу этой непонятной гадости выпьет.

— Погодите, Яков Платонович, — вдруг опять попросила его Римма. — Это трудно объяснить, но мне кажется, что она не одного, а двух мальчишек имела в виду.

— Да, там двое детей — Антон и Саша.

— Не-ет, это сразу понятно, но вот этих "тупых и упёртых мальчишек" — их тоже двое.

— Старший сын Галины Борисовны? — тут же предположил Володя.

— Очень может быть... Вы вот что, Римма Михайловна, вы оставайтесь сегодня ночевать у нас. Платон Марту предупредит, а вы прямо здесь на диване и оставайтесь, а Володе, если хотите, можем раскладушку рядом поставить для соблюдения приличий. Думается мне, что вам сегодня нельзя с ним расставаться. Асенька, и чаю бы Римме Михайловне, горячего и сладкого, и бутерброд с вареньем. А может, и два...

Примечания:

Римма цитирует, а Володя поёт замечательную песню "Неистов и упрям..." Булата Окуджавы. Послушать эту песню в исполнении автора, Татьяны Дорониной и т.д. можно по ссылке ниже. Лично мне кажется, что Володино исполнение ближе всего к исполнению Леонида Брусиловского:

http://www.bards.ru/archives/part.php?id=17924