Призрак, диггер, катакомбы... (джен)

С каждым разом ему становилось все хуже. А сейчас знакомые симптомы наложились на остатки похмелья, в связи с чем Эрик даже не смог сам подняться в тот момент, когда с ними, верней, с Викторией, заговорил другой человек. Перед глазами висела мутная пелена, разум кричал об опасности и необходимости достать верное лассо, а тело абсолютно отказывалось слушаться и выполнять хотя бы простые телодвижения. Хотя бы дышать…

— Прошу прощения, месье. Возможно, со стороны вам наша с мужем ссора показалась странной. Уверяю вас, не произошло ничего из ряда вон выходящего. Но спасибо за… сознательность. Теперь позвольте откланяться. И, прошу вас — уберите оружие. Его вид заставляет нервничать нас обоих.

Мужем… О, боже правый… Даже с учетом того, что здравый смысл напоминал ему о том, что все это — игра, слышать подобное из уст Виктории было так… приятно.

— Мадемуазель, — сладкоголосый рассмеялся. — На вашем пальце нет обручального кольца. Из этого я делаю вывод, что ваши слова о родстве с этим господином — ложь. Вас не учили о том, что подобная ложь просто неприлична? О, я понимаю, что вы хотите скрыть от родных свою интрижку с этим месье, но…

Эрик неловко повернулся, чтобы возразить, поскольку для него понятие «интрижка» до сих пор было сродни чему-то гнусному и попытка других уличить в чем-то таком Викторию воспринималась даже хуже, чем личное оскорбление. С головы слетел капюшон и речь незнакомца прервалась вскриком. Точно так же кричали люди на премьере «Дон-Жуана». Точно так же, хоть и абсолютно беззвучно кричала Кристина, когда сорвала с него маску впервые.

Виктория, впервые увидев его лицо, лишь выдала едва слышное «твою мать», причем сразу же поспешила заверить его, что все в норме. Подсознательно Эрик все это время надеялся, что она просто испугалась вида крови из той дырки, что заменяла ему нос. Расспрашивать ее он не решился ни тогда, ни потом.

— Святая Мария, мадемуазель, и вы пытаетесь меня убедить, что этот урод — ваш муж? Мы немедленно уходим отсюда, уверяю вас, больше он не посмеет вас побеспокоить…

Молодой человек уверенно схватил Викторию за руку и повел было в сторону, но девушка резко вырвала его руку из своей.

— Ты сейчас что сказал, гнида недодавленая? — ее голос поднялся на тон выше.

— Прошу проще… — начал было молодой человек, но договорить ему не дал удар кулака в лицо. Хрустнули кости, сам человек отшатнулся в сторону, а Виктория, не давая ему сориентироваться, резко ударила ногой в живот оппонента. С хриплым вскриком тот упал на землю, складываясь пополам. Судя по всему, такое нападение со стороны хрупкой девушки его дезориентировало и заставило очень сильно растеряться. Иначе как объяснить тот факт, что он не пытался хоть как-то сопротивляться, пока Виктория, отшвырнув ногой в сторону трость, в которой и прятался клинок, склонилась над уже поверженным врагом и, взгромоздившись ему на спину, удобно вцепилась в волосы и, чуть приподняв ему голову, размеренно и тихо принялась говорить.

— Значит так, слушай и усваивай, урод здесь один и он сейчас лежит подо мной. Внимай и одухотворяйся, падаль. Первое — какая бы ни была внешность у человека, ты не имеешь право его оскорблять. Если ты так сделаешь еще раз — я легко искромсаю тебе ебало твоей же заточкой так, что будут шарахаться круче, чем от него. Второе — когда девушка вежливо говорит тебе, пидору ебаному, что не нуждается ни в твоей помощи, ни в твоем участии, то это значит, что тебе надо свалить нахер, а не высказываться о ситуации и тем более — не пытаться ее куда-то тащить против ее воли. Усвоил, тварь?

Раздался сдавленный стон.

— Не слышу, блять!

— Усвоил… — громче просипел мужчина.

Эрик обнаружил, что неожиданное зрелище заставило его отвлечься от своих собственных ощущений. Дышать теперь было легче, да и те чувства, что сейчас заполонили душу… Да никто и никогда не защищал его перед другими людьми. Мать всегда называла его уродом и молчала, когда другие дети сколько угодно издевались над ним и били до потери сознания. Кристина, милая добрая Кристина, которая единственная во всем мире относилась к нему с сочувствием, и та не смогла удержаться, чтобы не описать в красках Раулю свое впечатление от его внешности…

Всклокоченная светловолосая девушка в мешковатой мужской одежде Волоком подтащила к нему аристократа и поставила на колени напротив Эрика.

— Извиняйся, мразь.

— Извините, мадем…

— Не передо мной, ублюдок.

Металлический, словно бесцветный голос разрезал предрассветный воздух ночного Парижа. Заложник Виктории так и не осмелился поднять голову на лицо Эрика. Вместо этого он, сплевывая на мостовую кровь, сочившуюся из разбитого рта, пролепетал:

— Прошу прощения, месье. Мне не стоило позволять себе столь резкое высказывание о вашей внешности.

— Теперь проваливай отсюда, — Виктория отшвырнула бедолагу на каменную мостовую. Бросок Эрик оценил — не каждый из его знакомых мужчин был бы способен отшвырнуть от себя взрослого человека на добрый метр.

— Моя шпага. Я прошу вас вернуть мою шпагу.

— Нет.

— Но, мадемуазель, это подарок.

— Подарки дарят людям, а ты — мразь. Интересно, что скажет даритель, когда узнает, что ты готов был применить это оружие против безоружного человека, чья внешность тебя не устроила.

— Не вам судить меня, мадемуазель, — едва слышно пробормотал человек. Судя по всему, это был один из представителей аристократии. И даже сейчас он пытался сохранить остатки своего достоинства и благообразного вида.

— Ты счел, что имеешь право судить его, значит — я имею право судить тебя. Убирайся, пока я не проколола тебя твоей же шпагой.

Вытерев рукой окровавленное лицо, человек кое-как поднялся и двинулся дальше по улице, не оглядываясь и стараясь идти как можно быстрей. Виктория подошла к лежащей в отдалении шпаге, замаскированной под трость и взяла ее в руки.

— Давай, что ли, сваливать, пока полицаи по наши бошки не явились, или еще в какое дерьмо не вляпались?

Дважды Эрика просить не потребовалось, благо, что он успел прийти в себя за это время. Уверенно схватив Викторию за руку, он потащил ее по череде извилистых проулков к одному из множества входов в парижские катакомбы. До рассвета было еще далеко, но было понятно, что прогулка окончательно испорчена. Возможно даже, Виктория решит, что из-за него. И уже никогда не согласится выйти куда-либо в компании с Эриком. От осознания этого факта стало по особому тоскливо.

Виктория молчала всю дорогу до дома. Даже ее дыхания не было слышно и если бы не чужая ладонь в его руке — Эрик бы решил, что ему чудится ее присутствие, что на самом деле она уже ушла, как Кристина когда-то. Тишина была гнетущей. Тишина рвала его изнутри на части. Хотелось сделать хоть что-нибудь, чтобы эта пытка прекратилась наконец. Сейчас он даже завидовал тем сумасшедшим, которым чудились голоса в голове и другие люди рядом.

— Скажите что-нибудь, пожалуйста. Только не молчите… — собственный голос показался надломленным и Эрик в растерянности замолчал.

— Ублюдок гребаный… — донесся до него свистящий выдох.

Эрик вздрогнул. К горлу комом подошли слезы.

— Нет, блять, объясните мне кто-нибудь, может, я чего-то не понимаю, или может, это я ебнутая, а все вокруг нормальные? Что это за хрень — взять, подойти на улице к людям, оскорбить одного из-за внешности, другую куда-то потащить, будто перед тобой не другой такой же человек, а какая-то шмотка. «О, мне понравилась, хочу взять себе, заверните с бантиком»! Тварь!

Нога Виктории с силой саданула по одной из досок, стоящих в коридоре среди того хлама, который Эрик все никак не мог выкинуть по причине лени. Та успела садануть по доске прежде, чем мужчина остановил ее от будущего ушиба. Доска прощально всхлипнула и раскололась на две части, а Виктория, казалось, не заметила этого, поскольку следующий удар пришелся уже по другой доске, которая постигла участь первой. Та оказалась покрепче — ее хватило на три удара ногами и один, финальный, кулаком.

— Нет, блять, объясните мне кто-нибудь силу ебучего местного менталитета? Что это за блядство?! Цвет кожи! — удар по доске. — Внешность! — еще один удар. — Национальность! — следующая доска пролетела пару метров и почила в бозе от соприкосновения с каменной стеной. — Социальный статус! — Доски разлетались на мелкие щепки под ударами ног в тяжелых ботинках. — Какого хера людей травят за вещи, которые они не выбирают?! Какого хера здесь не понимают нормального человеческого языка, особенно если говорит девушка?! Да что вообще за блядство тут творится, я домой хочу-у-у-у!!!

Последняя доска осела грудой более мелких досок. Виктория разразилась какой-то тирадой на хинди. Этих слов Эрик не знал, но почему-то понял, что ничего хорошего они не означают. Странно. Виктория ведет себя просто безобразно. Для девушки — безобразно вдвойне. Она смеет бить своих спасителей, уже второго по счету, считая дарогу. Она смеет ругаться матом. Она носит татуировку, узнай о которой — непременно причислили ее бы либо к шлюхам, либо к еретикам. Но почему каждый раз его больной разум пририсовывает ей за спиной белые крылья, а над головой — ослепительно сияющий нимб? Разве может быть ангел таким странным? Таким… противоречивым?

— Ладно, подебоширили и хватит. Зато у нас теперь есть дрова. Дохуя дров. Что смотришь, думал, только у тебя режим «круши-ломай» от жизненной несправедливости врубается? Да, я тоже таким грешу. Правда, реже. Но с не меньшим размахом. Впрочем, как я помню, тебе эти доски все равно не нужны были и ты их на дрова приготовил. Вот, можешь сразу камин растапливать.

— Да-да, Эрик пойдет растопит, — мужчина поспешил ретироваться. Он не знал, что ей сказать сейчас. Благодарить? О, да, стоило бы. Учитывая, в каком положении он оказался сегодня… Воспоминания заставили вздрогнуть и заниматься растопкой быстрей. Хотя он и знал, что это не поможет отогнать дрожь, ведь вызвана она совсем не холодом.

Его защитила женщина. Большего унижения и представить нельзя. Но почему-то он не может злиться на Викторию. Хотя и не знает, как теперь смотреть ей в глаза и о чем говорить. Остаток дня он сидит за органом, наигрывая что-то однообразно меланхоличное. Вика его не трогает, только несколько часов спустя что-то прикасается к плечу.

— Творчество-творчеством, ужин по расписанию.

— Эрик не голоден…

— Я это знаю. Но лучше пошли пожрем добровольно, а то одного из нас потащат волоком, угадай, кого именно.

С тихим вздохом он идет на кухню и, сев за стол напротив Виктории, начинает есть все тот же горячий суп.

У нее есть странная привычка — есть либо на кухне, либо в кровати. Эту привычку перенял от нее и Эрик. Для Кристины он бы накрыл стол в гостиной, Виктория же сделала подобное только один раз, когда у них в гостях был дарога. В гостях… Гости — гостиная. Значит ли это, что Виктория чувствует себя здесь не в гостях, а дома? И если так, то… это ведь хороший знак?

— Эрик, что-то случилось?

— Нет, что вы, ничего не случилось. Будто с Эриком что-то еще может случиться, будто ему недостаточно всего того, что произошло за последние сутки… — горло перехватило спазмом, а руки затряслись. Резкость зрения упала, а сердце вдруг застучало, как бешеное. — Дайте руку…

— Что?

— Руку... — практически прохрипел он чувствуя, как и тело, и разум обволакивает вязкий кисель. Попытка пошевелиться ни к чему ни привела. Неужели он сейчас снова станет недвижимым. Снова уязвимым. Снова будет вспоминать, снова все повторится, снова… Нет-нет-нет, она сейчас поможет. Она вытащит… Она поможет все это пережить. Она не отпустит, не даст окончательно схлопнуться темному люку над головой.

Казалось, что прошла вечность прежде, чем мягкие руки сомкнулись у него на спине. Она что-то говорила, но он ничего не мог разобрать.

Вечность спустя все прекратилось. Он по-прежнему сидел на кухне, передергиваясь от ощущения холодного пота, катящегося по спине. И снова рядом была Виктория, крепко обнимающая костлявое, трясущееся тело. Наверное, она чувствует себя омерзительно из-за того, что холодные потные руки Эрика крепко вцепились в нее. Наверное, ей уже надоело на то, какую мерзость он представляет из себя в такие моменты. Любому бы надоело. Просто Виктория слишком добра, чтобы бросить его. О, она ведь хранит верность своему слову, как же иначе-то! Раз она дала обещание, наверняка сгоряча и толком не подумав, то все оставшиеся ему годы она будет рядом с ним. Обнимать для утешения, прикасаться, наверняка с трудом сдерживая отвращение. Делать все, чтобы он не чувствовал себя одиноким и брошенным. А он? Что делать ему? Зачем он здесь и, тем более — для чего он нужен будет там, в будущем? Ведь на самом деле… На самом деле понятно, почему Кристина выбрала не его, а мальчишку. Ведь мальчишка красив, богат, готов бросить весь мир к ее ногам… А что может сделать Эрик? Кристину пленила его музыка. Виктория же отреагировала более спокойно. Да, ей понравилось. Но для нее это не было так важно для той, другой девушки. Все, что она может получить от него — вот эти вот истерики, срывы и редкие слова благодарности в минуты просветления. Которые, кстати, тоже постепенно уменьшались. Чем больше проходило времени, тем сильней Эрик чувствовал — этот путь снова ведет в никуда. Глупо даже пытаться идти по нему. Ну зачем, зачем она вмешалась тогда? Ведь даже ей самой было бы лучше, закончись все так, как планировал Эрик. Ведь легче потерять того, кого практически не знаешь, чем потом лишиться того, кто постоянно мозолил глаза, и кого столь упорно, несмотря на здравый смысл, пытался спасти.

— Ох Эрик, Эрик… — девушка мягко провела ладонью по его спине. Потом тихо вздохнула и едва слышно произнесла. — Слушай, с этими срывами надо что-то делать. Ты пробовал как-то… Не знаю… Переключаться на что-нибудь другое, пытаться успокоиться, просто ловить вот эти вот моменты, когда вот-вот сорвешься? У тебя ведь даже причины никакой нет для того, чтобы…

— По вашему, все со мной происходящее — это «нет причины»? По-вашему, я…

— Уймись, — в чужом голосе прозвучали металлические ноты. — Скажи, вот почему, если тебе что-то кажется непонятным, то ты не переспрашиваешь и уточняешь, а додумываешь с позиции своей собственной мнительности. Если ты не собираешься прямо сейчас все громить, то позволь все-таки пояснить, что я имела в виду. То, что с тобой происходит — это называется панические атаки. Конечно, по психиатрии я не спец, но кратко поясню, как они возникают: у индивида сначала происходит какая-то неприятная для него ситуация, а потом в других ситуациях, которые напоминают эту, или же в местах, похожих на то, где произошло всякое дерьмо, человеку становится плохо. И, когда меня таскали по психотерапевтам, я скорешилась с парой человек, которые этим болели. Одну в детстве мудак-отчим в кладовке закрывал, после чего она не может находиться одна в комнате, если дверь будет закрыта, другой в автокатастрофу попал, после чего нереально было затащить в машину. Ну, то есть там не надо долго причинно-следственную связь искать. А с тобой что-то непонятное творится. Ты сам можешь попытаться понять, что такой расколбас вызывает? Потому что… Ну я не знаю. Не могу отследить вообще нихрена закономерного.

— Ты пыталась… отследить?

— Конечно, пыталась. С тобой… Можно об этом сейчас говорить? Я не хочу, чтобы тебя накрыло.

— Мы можем отсюда уйти? Здесь сидеть неудобно…

— Ну, раз неудобно сидеть, пошли в койку завалимся и будем болтать, в чем проблема-то?

Вот в этом вся Виктория. «Да в чем проблема-то»? Да, действительно, ни в чем. Просто он сейчас окажется на кровати в теплых и ласковых объятиях. С первым человеком, который мог вот так легко, без всякого принуждения, к нему прикоснуться.

— И что же вы отследили?

— Может, ты сначала расскажешь? Что ты чувствовал… Ну, вот в первый раз когда тебя накрыло. Я спросила, есть ли у тебя другая маска с открытым лбом, или именно на лбу у тебя то, из-за чего ты лицо под маской прячешь. Ты спросил, как я догадалась, а потом…

— Знаете… В первый раз… Это было еще с Кристиной, — странно, но он почти не чувствовал боли. — Я привел ее к себе после одного из спектаклей. По дороге мы спорили, потом она потеряла сознание от страха, но я привел ее в чувство. Когда она… Она разозлилась из-за того обмана с ангелом. Разозлилась на то, что я привел ее к себе и сказал ей о своей любви. Мальчишке потом она сказала, что подумала, будто я чудаковатый иностранец, который связан с искусством и из милости живет в подвалах. Я пытался убедить ее в искренности чувств, но она сказала, что может только презирать меня. И я… Я решил ее отпустить. Сказал, что если это действительно так, то я немедленно отведу ее обратно наверх. Почему она не ушла тогда, почему?! — не выдержав пытки воспоминаниями, Эрик заплакал навзрыд. Это не было одним из тех срывов, что терзали его в прошлые разы. Просто воспоминания о перенесенной боли. Об еще одной жизненной несправедливости. — Я бы понял, если бы она не простила мою ложь про ангела! Я бы даже понял, если бы она решила, что чувства человека, который живет в подвале оперного театра, ей не нравятся и… Но ведь она осталась! Она согласилась быть моей гостьей… Я не удерживал ее, не удерживал, не удерживал… Тогда. И я… Я сказал, чтобы она не требовала у меня снять маску. Чтобы… Она… Она дала мне слово, что не будет пытаться увидеть мое лицо. Сам я пообещал ей, что не буду ее удерживать и что даже говорить о своей любви буду только если она разрешит. Что я не причиню ей вреда, что… На следующий день я… Она…

В руки вложили стакан. Эрик машинально осушил его в два-три глотка и, сделав глубокий вдох, вернул посуду Виктории. Рука девушки провела по его голове.

— Эрик, не нужно себя так изводить. Если ты не готов об этом говорить, то не нужно. Я не собиралась заставлять тебя вспоминать все это, — во взгляде девушки мелькнуло беспокойство.

— Я расскажу. Наверное, будет лучше рассказать. Честно, если ты узнаешь, но… — краска прилила к лицу. То, что он собирался попросить у нее, было неприличным, но ведь… Она уже делала это, верно?

— Что?

— Я хочу, чтобы… Чтобы ты меня обняла. И не отпускай, слышишь, не отпускай.

Он боялся, что если вспомнит о том, что было тогда, если начнет рассказывать, то умрет на месте от вернувшейся боли. Как умирает каждый раз, когда вспоминает то, что впервые стало причиной его ужаса. Чужие руки сомкнулись у него на спине и, глубоко вздохнув, Эрик продолжил рассказ.

— Утром я ушел. Раз уж она согласилась быть моей гостьей, то я должен был купить всякие мелочи. Простыни, личные вещи, все то, что нужно любому человеку и чем любой гостеприимный хозяин обеспечит своего гостя. Когда я вернулся… нет, если бы она опять потребовала выпустить ее, мне бы пришлось это сделать, ведь я пообещал, я поклялся… НО она начала требовать снять маску. Мы ведь договорились накануне! Почему она считала, что у нее есть право требовать это? Мы ведь договорились, что она остается, что я прикоснуться к ней не смею и о чувствах не говорю, а она не трогает маску… Я думал, что она побаивается меня и не осмелится сорвать то, что скрывало мое уродство, но потом… Когда она завтракала, то сказала, что трудно заставить любить себя в могиле. В могиле, Вик! Неужели мой дом похож на могилу? Да, в нем нет окон и дневного света, но ведь здесь… Я так старался, чтобы здесь было красиво, так, чтобы ей понравилось. Уборку делал, готовил, цветы принес, украсил все, а она… Могила…

— Тебе было обидно?

— Да. Я сказал, что придется довольствоваться тем, что можешь получить. Она ведь была в гостях. Почему же так… Это ведь просто невоспитанно. И я бы понял, если бы здесь было грязно, дохлые мыши по углам, плесень во все стены, но ведь… — Эрик поднял голову и обвел взглядом комнату. После ухода Кристины он совсем запустил дом. Стараниями Виктории здесь стало чище и опрятней, но все равно помещения не были таким красивыми, какими их делал Эрик для Кристины.

— Потом я показал ей свою комнату. Просто хотел, чтобы она поняла: это место на самом деле совсем не могила. Могила — это моя комната. Во всех других комнатах очень уютно и сделано это для нее, а она… Она просто испугалась. Ничего не поняла и испугалась. А потом… Я решил позаниматься с ней. Мы вернулись в гостиную, я сел за фортепьяно. Да, Виктория, там раньше стояло фортепьяно, сейчас его там нет, потому что…. В общем, там его теперь нет. Но тогда оно было и я сел за инструмент, начал играть и… Когда мы пели она сорвала… Сорвала маску… Я понял, что все пропало, когда увидел ее лицо. Она не закричала, но это выражение… Оно преследует меня в самых страшных снах. Оно прорисовано на лицах всех людей, что видят меня без маски. Мне было страшно, а еще… Ярость, наверное. Она ведь нарушила нашу договоренность! Дала слово, а потом так легко взяла и… Я начал кричать на нее. Мне было плохо, больно внутри, хотелось все это выплеснуть на кого-то… И даже это не помогло… Я помню, как упал. Просто не смог больше стоять и держать Кристину, руки разжались, я упал на бок и подняться не смог. В голове и груди было больно… Будто нож поворачивался… Я пытался дышать, я… Я пытался просить помощи, но ничего сказать не получилось. Я думал, что умру. Было так страшно. Не умирать страшно, страшно, что… Что она была рядом, она видела, что мне плохо, не могла не видеть, но… но… У одной девочки из хора закружилась голова, когда рядом была Кристина. Они даже не общались до этого. Но Кристина помогла ей дойти до кресла и дала воды. А я… Я не был достоин вот этого? Разве ей трудно было помочь мне?! Скажи она хоть слово, попробуй хоть как-то помочь мне — всего этого бы не было, но она… Она отнеслась тогда ко мне, как и все остальные. Как к монстру. Я не выдвигал к ней каких-либо претензий и не предъявлял счетов, но, Виктория… Я три месяца учил ее, сделал так, что она заблистала на сцене ярче великолепного алмаза. Почему, почему, почему?! Неужели я после этого не был достоин большего участия в своей судьбе, чем та девочка, имени которой Кристина даже не знала? Ответьте мне, почему она со мной так… За что?!

— Фффу… Ну, я к ней в голову не загляну, сам понимаешь. Если бы мы говорили о человеке, которого я знаю, то еще что-то можно было бы допетрить, а так… Но…

— Но что?

— Причина у твоей обиды… Обоснованная, я бы сказала. По крайней мере, сейчас пока что я могу представить, что ты чувствовал.

— Вы? Представить? Откуда вам это знать-то, Виктория? Вы ведь красивая…

— То, что я красивая, вовсе не значит, что меня никто не… обманывал в ожиданиях. Бывало, что люди относились ко мне хуже, чем я надеялась на основании наших прошлых взаимоотношений. Врали, предавали, отказывались помогать и нарушали обещания. Распространенная проблема, надо сказать.

— Она меня не предавала, но я даже не знаю, как это назвать… Она была рядом… Я слышал ее дыхание, чувствовал, что она старается не смотреть на меня, пока я корчусь на полу, пока я подыхаю, как какая-то бездомная бродячая собака! И это все только из-за того, что я такой. Выгляди я иначе — и она бы носилась со мной! Подложила бы мне под голову подушку, чтобы не навредил себе, укрыла бы, с тревогой в голосе спрашивала, что происходит и чем мне помочь. Поила бы меня водой и успокоительным, переживала бы за меня, потому что я, в конце концов, не был ей абсолютно посторонним! Но она… — Слезы с новой силой хлынули из глаз. Руки Виктории крепче сжались на его плечах, а на дрожащее тело набросили одеяло, заворачивая его в мягкий и теплый кокон. Крепкая хватка на плечах не ослабла. Было даже немного больно, но Эрик не стал ничего говорить, ведь лишиться этих объятий — все равно, что остаться полностью беззащитным. — Я не мог там быть. На ноги было не встать, я просто уполз на четвереньках из гостиной и потом… Потом я ничего не помню. Когда я пришел в себя, то лежал на полу в своей комнате. Было холодно, а из носа текла кровь. Я встал. Хотел сразу завязать узел на перекладине и… Я написал записку. «Если бы вы были хоть немного добрей к уроду Эрику, этого бы не произошло». Оставил рядом с запиской ключи и описал дорогу к решетке на улице Скриба. Решил, что раз она так со мной… Пусть теперь живет с этим.

— Ладно, то есть ты считаешь, что она виновата в том, что произошло тогда.

— О-о-о, не только в том, что тогда. Слушайте, я вам сейчас все расскажу. Расскажу, каково это — быть таким уродом и осмелиться поверить красивой женщине. Тогда я хотел все закончить и наверное, так бы и поступил, но я решил, что надо попрощаться… Со своим инструментом. В конце концов, мой орган — единственный, с кем я мог прощаться. Это мой… друг. Других у меня не было. Я начал играть, а потом… Потом за спиной раздались шаги. Я встал и хотел повернуться, но вспомнил, что маска осталась в гостиной. А она… Я подумал, что с небес звучит голос ангела. Или что на самом деле я уже задыхаюсь в петле. Она сказала «Эрик, покажите мне ваше лицо без страха. Клянусь, что вы самый великий человек в мире, и, если я когда-либо вздрогну, посмотрев на вас, то только потому, что подумаю о блеске вашего таланта». Я… Я так хотел поверить… Меня словно вознесли на небо, Виктория. Я подумал, что тогда, в гостиной, она просто испугалась и… Но это было не так, не так, не так! Я просто… Я просто так хотел поверить, так хотел почувствовать хоть что-то доброе со стороны другого человека, что просто проигнорировал всю фальш слов и поступков. Две недели… Я две недели был, как в раю. Я видел, что на самом деле у нее есть страх передо мной, но я так надеялся, что если стану лучше ради нее, то она и вовсе перестанет замечать, какой я урод. Наверное, в глубине души я знал, что это все напрасно, что на самом деле ее сердце все равно выбрало того мальчишку-виконта в тот самый момент, когда она увидела лицо второго претендента, но… Что мне было делать, Виктория? Я так хотел… Так хотел доброты, нежности, любви… Разве это преступление? Почему то, что другие люди легко получают даже если не являются идеалом, мне никогда не было доступно, хоть в лепешку расшибись ради другого человека? Вы можете, конечно мне не верить, но…

— Да нет, я-то верю. После знакомства с дарогой и тем хуйлом на улице как-то очень трудно не верить в то, что тут люди в массе своей — те еще пидоры.

— Я знал, что Рауль ухаживает за ней. Я старался верить ей, что это все игра, чтобы не рушить тот хрупкий и счастливый мирок. Но все равно начал срываться. Я боялся, что она мне врет. Можно сказать, что я даже знал это, но так не хотелось признавать… А потом… Потом была крыша. Ты читала ее дневник, она там слово в слово записала все то, что говорила Раулю обо мне. Монстр, демон…

— Ну, еще она отмечает твою порядочность и то, что доверяет тебе в плане поползновений на облапывания. Что ты ничего подобного себе не позволял, вел себя пристойно, если не считать скандалов. Это ведь хоть что-то хорошее, верно?

— Для меня это неважно. Я так себя всегда веду.

— Ну, что значит неважно? Это одно из лучших твоих качеств. Основополагающее, можно сказать.

— Для тебя оно важно? — тихо спросил Эрик, затаив дыхание.

— Угу. Вне зависимости от того, как ты выглядишь, посмей ты меня пальцем тронуть без моего разрешения — и я бы просто развернулась и ушла. Просто видишь — ты так на своей внешности зациклен, что хорошего в себе уже не видишь. Это плохо. Себя надо любить.

— Не надо. Я тогда буду злиться на Кристину. А я не хочу. Она врала мне, оставила меня умирать одного, но за те две недели… Виктория, вы понимаете, я ей за тот случай с маской все прощу, абсолютно все. Она тогда сожгла мою маску, сказала, что я не должен прятать свое лицо, что… Как будто я был для нее в тот момент таким же человеком. Потом, на крыше, я узнал, что она так специально сделала, чтобы я ей верил, но все же… Все же… Пусть это и ложь, но до недавнего времени те воспоминания были лучшими в моей жизни. Пусть лживыми. Но лучшими.

— А на Дон Жуане…

— Не надо… Не надо про Дон Жуана. Я не хочу. Я и так все время вижу перед глазами тех людей, когда Кристина сорвала с меня маску… Я хочу это забыть. Забыть и никогда не вспоминать. Я не хочу, чтобы мне опять стало плохо…

— Можно… вопрос? Почему тебе… ты… Ну, я так и не могу понять, почему ты срываешься каждый раз, когда я что-то начинаю говорить. Почему ты ищешь какие-то намеки и подтекст там, где их нет? Это напрягает. Я чувствую, будто сижу на пороховой бочке. Мне неприятно, когда ты все вокруг крушишь или орешь на меня, да и видеть твои страдания потом, не имея толком возможности помочь — бррр… — Вика передернулась. — Могу я… Не знаю, что-то сделать, чтобы это хотя бы поменьше проявлялось?

— Помочь хочешь, — Эрик сквозь слезы улыбнулся. — Нет, не можешь. Потому что… Дело не в тебе, а совсем в другом. Ты… Ты как Кристина, понимаешь? Только с тобой все по-другому. С тобой так страшно…