Химия (гет)

Эндрю, впервые увидев Эдварда вживую прямо в зале суда, ощутил, как волнение борется с необходимостью сохранять экспертное спокойствие. Он в полной мере на себе прочувствовал всю силу предвзятости суда, и в этот момент задача защитить этого необычного человека перестала быть только профессиональным вызовом. В нем зародилось искреннее и неожиданно сильное желание помочь ему, что-то личное, важное откликнулось в его душе, постепенно все больше заполняя его мысли и чувства.

И вот она — победа! Они смогли. Картер, Эдвард, Ким, Джон, и он сам — как единая команда, где каждый внес свой вклад. Выделить кого-то одного было невозможно, в этом успехе не было главного и второстепенного, каждый сыграл свою незаменимую роль. Безусловно, адвокат — это центр. Хотя, конечно, на пьедестале будет Джон — усмехнулся Эндрю. Но победили они вместе.

Волнение перед предстоящим личным знакомством не отпускало. Установить контакт — вот что было главным. Целых 3 дня в замкнутом пространстве поезда... Рядом с его ножницами — невольная мысль промелькнула в голове, но он тут же одернул себя — не виновен же!

Картер летел самолётом — а вот Эндрю оставалось о таком только мечтать — никаких документов у Эдварда разумеется не было. Ничего, зато в поезде будет предостаточно времени, чтобы пообщаться — старался не унывать Эндрю. Джон настоял, чтобы он бронировал билеты на дату суда. "Считай, это к удаче" — шутливо говорил он. Отсюда их ждал путь сначала в Хьюстон — необходимая пересадка до долгожданного Лос-Анжелеса.

Ночной вокзал встретил их густым, влажным теплом, словно обволакивая объятием южной ночи. Здание вокзала, сложенное из темно-красного кирпича, застыло на рубеже веков, его высокие арочные окна намекали на былое величие. Эдвард шел рядом, двигаясь скованно, будто ему что-то непрерывно мешало. Они вошли внутрь, Эндрю то и дело поглядывал на часы. Величественный сводчатый потолок вокзала явно помнил ещё звуки паровозных гудков. Их и здесь ждали журналисты, хоть и не в таком количестве, как у зала суда. Атмосфера была уже не такой напряженной. Эндрю, уже привыкший к такому внимаю, коротко обратился к ним — все в порядке, не беспокойтесь! Когда они приблизились, несколько репортёров шагнули вперёд со своими вопросами.

— Мистер Эдвард, что вы чувствуете после освобождения?

Эдвард молчал, опустив взгляд. Эндрю ответил за него, стараясь отвлечь внимание от молчавшего Эдварда.

— Он устал, дайте ему отдохнуть. У нас скоро поезд.

Перрон был освещен неравномерно, ряды ламп под навесом платформы создавали пятна света и тени. Рельсы ловили редкие отблески света, создававшие на стальной поверхности короткие, прерывистые блики. В неподвижном влажном воздухе висел запах креозота шпал. Привокзальный буфет был закрыт. На облупившихся деревянных скамьях, выкрашенных когда-то в зеленый, расположились немногочисленные ожидающие. Негромкий гул голосов, объявления отправлений поездов, разлетающиеся с потрескивающим эхом из старых динамиков, и редкий перестук колес создавали атмосферу усталой, но все еще пульсирующей жизнью суеты. Где-то вдалеке, за зданием вокзала, слышался слабый гул, напоминающий о близости порта и индустриального сердца города.

Эдвард задумчиво наблюдал, как в полосах света рельсы тускло поблескивают, уходя вдаль и полностью теряясь в полумраке за пределами платформы. Совсем как его жизнь...

Он покидал город, где его жизнь, до того словно не существовавшая, изменилась навсегда. Здесь ему впервые открылось, что такое жить и чувствовать во всей полноте, ощущая каждый миг всем своим существом, как бесценный дар. Здесь он узнал, что такое биение сердца, наполненного сладким восторгом — и теперь оставлял в этом городе всю свою испытанную боль и свою неизмеримую, трепетную любовь. И здесь же он познал, что значит — жертвенность до конца. Но сейчас, после слов Эндрю, который, хоть в это и не верилось, будто бы старался его понять и поддержать, в его измученной душе наконец-то проступал слабый свет — так должно быть. Их история, такая яркая и трагичная, уже случилась. И сейчас, оставляя ее — кто знает, что ждёт их впереди, в этом новом, непредсказуемом будущем, где, возможно, когда-то найдется место для... новой весны.

Он вспоминал свой замок — нет, он не тосковал по его мраку и пустоте, но сейчас, осознавая, что никогда в него не вернётся, его охватило странное, щемящее чувство. Это была не тоска, а может быть, ощущение, что у него не было ничего, кроме этого замка — и теперь он безвозвратно терял и свой дом.

Эндрю заметил, как Эдвард вздрогнул от внезапного гудка приближающегося поезда — впервые в жизни на настоящем вокзале! Этот вокзал, с его огнями и звуками — был для него наверное целым новым неизведанным миром.

И этот резкий гудок поезда, оглушивший Эдварда, звучал словно неясным сигналом начала новой, полной неизведанности жизни.

Проводница, стоявшая у входа, с привычной профессиональной вежливостью встречая пассажиров, замерла, увидев их. Приветствие так и не сорвалась с ее губ. Она смотрела на них с неприкрытым изумлением, смешанным с испугом. Взгляд ее, только что скользивший по билетам, был теперь прикован к Эдварду. Эндрю, стараясь не обращать внимания на ее реакцию, доброжелательно кивнул ей в знак приветствия и прошел вперед, ведя Эдварда за собой. Эдвард, оглянувшись последний раз, осторожно зашёл вслед за ним в узкий тамбур вагона, стараясь не задеть ничего лезвиями, но они все равно несколько раз звонко звякнули, ударившись о металлические поручни в тесноте коридора, пока он шел за Эндрю вслед.

Встречавшиеся им на пути пассажиры поспешно отступали в сторону, провожая их полными нескрываемого опасения и нездорового любопытства, нервными взглядами. Молодая женщина, словно инстинктивно прижимая к себе ребенка, отшатнулась вглубь своего купе.

— Ну вот и наше купе! — энергично сказал Эндрю, обернувшись к Эдварду и отворяя дверь. — Смотри, у нас тут целая небольшая комната!

Внутри действительно оказалось небольшое, камерное пространство, больше напоминающее кабинет на колесах, чем просто спальное место. Вагон помнил ещё золотые времена железнодорожных путешествий, дыша историей и добротностью. На столике у большого окна, покрытом темно-зелёным сукном, стояла небольшая лампа под абажуром, создавая мягкий, рассеянный свет. Стены купе были отделаны шпоном под темное дерево, немного потертым, но все еще хранящим отблеск былой роскоши. Вдоль одной стены располагался небольшой диванчик с бархатной обивкой оливкового цвета с мягкими подушками. Верхняя полка была аккуратно сложена. В углу купе виднелась небольшая дверь, ведущая в индивидуальную ванную комнату. Чувствовалось, что это купе видело не одно поколение путешественников, словно храня в себе множество историй. Эндрю, словно добавляя свою страницу в эту книгу путешествий, поставил свой чемодан у столика, у Эдварда же никаких вещей не было — только он сам, с тяжёлым багажом своего прошлого и настоящего.

Эдвард, впервые оказавшийся в подобном месте, медленно оглядывался по сторонам, рассматривая все вокруг. Все для него было в новинку, и он впитывал взглядом каждую деталь. Все убранство вагона показалось ему не просто красивым — оно было поразительным. Даже печаль, сдавливающая его сердце, на мгновение отступила перед этим очарованием. Все его книжные фантазии меркли перед этой реальностью, значит книги не могли передать всего этого великолепия.

Все же ничто не сравнится с этой неповторимой атмосферой старых поездов, — думал в это время Эндрю. — Перелеты, конечно, экономят время и силы... Но в самолёте ты просто перемещается из точки а в точку b. А в поездах есть вот этот дух самого путешествия. Ощутит ли Эдвард это особое очарование?

Эндрю сел на диван у окна, предлагая Эдварду место рядом. Эдвард, все ещё скованный, помедлив, с некоторой заминкой последовал его примеру, присев поодаль. Очарование новизны быстро рассеялось, и в его вновь поникшем взгляде застыла грусть.

Они уже успели немного поговорить после освобождения, когда ездили на съёмную квартиру Эндрю за вещами, но Эдвард сам не проявлял инициативы в разговоре, поэтому напряжение никуда не делось. Эндрю понимал, что после всего пережитого Эдвард не мог просто взять и довериться кому-то снова, ему было невыразимо тяжело. Эдвард был глубоко травмирован — и Эндрю, кажется, только сегодня по-настоящему это осознал. И ему предстояло... завоевать... заслужить? Его доверие. Эта мысль звучала почти странно, но в то же время абсолютно логично вытекала из всего происходящего.

Поезд дернулся и тронулся, плавно набирая ход. В вагоне было тихо, лишь размеренный стук колес нарушал тишину.

Эдвард совсем поник, его плечи опустились. В потускневшем взгляде стояла одинокая, запертая глубоко внутри печаль. Эндрю без слов понимал всю ту тяжесть, что давила на него. Он колебался, не решаясь вторгаться в личную боль Эдварда, но молчать тоже было нельзя.

— Эдвард, — тихо и мягко позвал Эндрю, — послушай. Я понимаю, сейчас тяжело. Но вы обязательно встретитесь. Просто сейчас так нужно. Нужно время. Поверь мне, все будет хорошо, как ты хочешь.

Эдвард медленно, словно через силу, кивнул, не поднимая глаз. В его кивке было больше покорности, чем согласия, а в глазах по-прежнему стояла грусть, плечи его ещё сильнее опустились.

Эта сцена, полная невысказанной тоски и тяжёлого молчания, тяготила Эндрю, но даже сквозь это ощущение неловкости и сочувствия, голод наконец настойчиво дал о себе знать — в напряжённом ожидании вердикта Эндрю не мог проглотить ни крошки. Достать сейчас еду и начать жевать казалось чем-то не совсем уместным, но голод требовал своего. Он достал из шуршащей бумажной упаковки в спешке купленные сэндвичи — классика с ветчиной и сыром и ещё один с арахисовым маслом, а рядом слегка помятый пакетик апельсинового сока. Запах еды, простой, но все же заметный, стал наполнять купе. Эндрю, немного смущаясь, неуверенно посмотрел на Эдварда. Есть в одиночестве, в присутствии того, кто вообще не нуждается в еде, было странно и неловко. И ещё сильнее ощущалось, насколько Эдвард... другой. Обыденность человеческих потребностей и...

— Ты точно не хочешь? — спросил Эндрю, сразу же почувствовав всю абсурдность своего вопроса. Ведь Эдвард жил без еды… целую вечность.

Эдвард лишь кротко покачал головой:

— Нет, — тихо ответил он.

В его глазах продолжала плескаться отстраненная грусть.

Он смотрел на сэндвич, на Эндрю, на ночь за окном, где тонули и вспыхивали отражения вагонных огней, отблескивая и в его собственных глазах.

Иногда вагон слегка вздрагивал и скрипел на поворотах, напоминая о солидном возрасте поезда.

Ко сну однако пора было готовиться. Напряжение насыщенного дня сказывалось.

— Так, Эдвард, я наверху, а ты устраивайся на диване, — кивнул ему Эндрю.

— Ладно, — тихо сказал Эдвард, едва заметно склонив голову, — в его голосе слышалась тень той же самой отстранённой грусти.

Эндрю знал, что Эдвард не нуждается и во сне, и к этой особенности тоже ещё предстояло привыкнуть, но ритуал отхода ко сну казался уместным.

— Ты же, наверное... тоже устал? — осторожно уточнил он, стараясь звучать непринужденно.

Эдвард медленно поднял на него меланхоличный взгляд:

— Да, — произнес он, как-то замедленно кивнув, словно взвешивая каждое слово. — Да... — после паузы он повторил, ещё тише, скорее уже самому себе.

Эндрю смотрел на него долгим, задумчивым взглядом.

— Постарайся отдохнуть, Эдвард, — мягко сказал он, как говорят уставшему ребенку, желая успокоить и утешить.

Его взгляд невольно вновь скользнул к лезвиям, блеснувшим в свете ночника. Эндрю замер на мгновение. Спать в одном купе с человеком с руками-ножницами… Он снова ощутил тень тревоги, но тут же постарался отогнать навязчивые мысли. Рациональный нейробиолог внутри него подсказывал, что опасность — понятие сложное. Любой человек потенциально опасен, если довести его до крайности, если поставить в условия хаоса, где нет ни сдерживающих правил, ни границ. Но Эдвард... Его природа изначально иная. Эндрю поднялся на верхнюю полку, откинувшись на подушку. Неужели в отношении к нему он уже отходит от научного взгляда? Но тут же в спор вступило человеческое. Они боролись за невиновность Эдварда не как за научный эксперимент, а как за живого человека. Он верил в его невиновность не на основании данных... ЭЭГ. Эдвард, даже проведя десятилетия в пустоте, обрел уникальные человеческие ценности. Нет, решил Эндрю, разглядывая едва заметные узоры на потолке — он прежде всего человек, а потом уже ученый. Лучше все строить на этой базе — личного, человеческого отношения. Он постарался расслабиться под мерный перестук колес. Он надеялся, что завтра, на свежую голову, напряжение между ними рассеется. Ему хотелось верить, что его подход — мягкость, уважение, понимание и поддержка — простые человеческие вещи, в которых Эдвард так явно нуждался, обязательно помогут.

Эдвард еще какое-то время сидел в тишине, а потом Эндрю услышал, как диван под ним скрипнул, принимая его вес.

Эдвард лежал неподвижно, сложив руки перед собой, стараясь сжаться, занять как можно меньше места на этом красивом диване, чтобы случайно не повредить его своими лезвиями. Усталость... в пригороде он начал понимать, что это такое на самом деле, начал знакомиться с этим новым для него ощущением — после долгих и насыщенных дней оно наполняло его мысли и даже тело, как тихий гул. И тогда ночью он не просто лежал, а словно замирал, входя в какое-то особое состояние покоя, наверное, похожее на сон, но... другое. Сейчас же он лежал, вслушиваясь в непривычное монотонное постукивание колес, погружаясь в предчувствие предстоящей "новой жизни", что ждала его впереди, без малейшего представления о ней. Нужно постараться замедлиться, нащупать то состояние, в которое получалось ускользать раньше.

Ритмичный стук колес время от времени прерывался протяжным гудком локомотива.