Стереть твой номер (гет)

Экран ноутбука освещал усталое лицо Люмин. Она сидела на своей кровати, закутавшись в плед, и прижимала к себе кружку с остывшим чаем. На другой стороне видеозвонка Кэ Цин, с аккуратно собранными волосами и серьезным взглядом, внимательно слушала, подперев щеку рукой.

— …И она просто сказала: «Его девушка — мой друг тоже». Представляешь? Синьора! А потом… — Люмин сделала глубокий вдох, собираясь с мыслями. — Она случайно проговорилась про какую-то девушку, с которой он расстался. Мо… Она не договорила, или я не расслышала. И когда я спросила, она посмотрела на меня так, будто я решила сунуть пальцы в розетку. Сказала, чтобы я не лезла, иначе он меня «не помилует». Кэ Цин, это был полный сюрреализм.

Люмин отставила кружку и обхватила колени руками, глядя на свою подругу с отчаянием.

— И вот теперь… я не знаю, что делать. С одной стороны, мне безумно интересно узнать, что произошло. Кто она такая? Почему это такая запретная тема? Я чувствую, что это какой-то ключ к его пониманию. Но с другой, мне сама Синьора, которая только что меня защитила, прямым текстом сказала не влезать. Что мне делать?

Кэ Цин долго молчала, ее умные глаза внимательно изучали лицо Люмин на экране. Она не была частью того мира вечеринок и опасных друзей, ее мир состоял из лекций, стажировок и четких планов на будущее. И именно поэтому ее взгляд был таким трезвым.

— Люмин, — наконец произнесла она, и ее голос был спокойным и рассудительным. — Я понимаю, что тебе интересно. Ты думаешь, что, поняв его прошлое, ты лучше поймешь его настоящего. Это логично, — она сделала паузу, подбирая слова. — Но подумай вот о чем. Тебе это сказала не какая-то сплетница за углом, а Синьора. Человек из его ближайшего круга. Это не слух, это прямое предупреждение. И оно, скорее всего, обосновано, — Кэ Цин чуть наклонилась к камере, ее взгляд стал серьезнее. — Отношения строятся на доверии. Если он захочет тебе рассказать об этом, он расскажет. Когда будет готов. Если ты начнешь копать за его спиной — спрашивать у других, искать что-то в интернете, пытаться его как-то спровоцировать — ты нарушишь это доверие. И вот тогда Скара тебя действительно «не помилует», и дело будет не в какой-то девушке, а в том, что ты ему не поверила. Не доверилась его молчанию.

Слова Кэ Цин были как холодный душ. Простые, логичные и абсолютно правильные. Люмин опустила голову.

— Мой совет, — продолжила Кэ Цин мягче, — не лезь. Вообще. Сделай вид, что ты этого разговора не слышала. Живи настоящим, тем, что у вас есть сейчас. Дай ему самому решить, когда он будет готов тебе об этом рассказать. Если будет.

Люмин тяжело вздохнула и подняла на подругу глаза.

— Ты права. Как всегда.

— Я не всегда права, — усмехнулась Кэ Цин. — Но я всегда на твоей стороне. Просто будь осторожна, Люмин. Этот ваш мир… он немного сложнее, чем наш.

Звонок завершился. Люмин еще долго сидела в тишине, глядя на свое отражение в темном экране ноутбука. Кэ Цин была права. Лучше не лезть туда, куда не не просят. Вместо этого она решила проверить чат со старыми друзьями, который молчал несколько недель, но сейчас ожил.

Янь Фэй

@все, я тут достала билеты на выставку современного азиатского искусства на субботу. Кто со мной за дозой прекрасного? ✨

Син Цю

О, та самая, о которой писали в «Арт-Вестнике»? Я в деле!

Кэ Цин

@Люмин, ты как? Давно мы никуда не выбирались.

Сообщения посыпались одно за другим. Люмин смотрела на экран телефона, и на ее лице появилась теплая улыбка. Ее старые друзья. Ее тихая, уютная гавань, где не нужно было быть смелой, дерзкой или остроумной. Где можно было просто быть собой. Она уже печатала «Конечно, я с вами!», когда ее осенило.

Она столько раз входила в мир Скарамуччи. Шумные вечеринки, опасные друзья, язвительные перепалки. Она училась плавать в его аквариуме с акулами. Но он ни разу не видел ее мир. Не только же ей окунаться в его вселенную.

Решимость, ставшая ее новой спутницей, подтолкнула ее. Вечером, когда Скарамучча пришел к ней после пар, она, волнуясь, протянула ему телефон, показывая сообщение.

— Мои друзья зовут на выставку в субботу. Пойдешь со мной?

Скарамучча окинул взглядом экран, и на его лице появилось выражение брезгливой скуки.

— Выставка? Какая прелесть, — протянул он. — Надеюсь, там будут бесплатные канапе.

— Скара, пожалуйста, — тихо попросила она. — Для меня это важно.

Он посмотрел на нее, на ее серьезное, умоляющее лицо, и тяжело вздохнул.

— Ладно. Но если я умру от скуки, похоронишь меня под самым уродливым экспонатом.

* * *

Выставочный зал встретил их прохладной тишиной и запахом свежей краски. Он был полной, оглушительной противоположностью миров, в которых Люмин привыкла видеть Скарамуччу. Никакой гремящей музыки, никакого дыма, никаких громких голосов. Только высокие белые стены, уходящие в гулкий потолок, мягкий, почти хирургический свет, падающий на экспонаты, и приглушенные, почтительные разговоры людей, перетекающих из зала в зал.

Ее друзья — Кэ Цин, Янь Фэй и Син Цю — уже ждали их у входа, выглядя в этой стерильной обстановке абсолютно органично. Они тепло, по-свойски обняли Люмин, а затем вежливо, но с нескрываемым, почти научным любопытством, повернулись к ее спутнику.

Скарамучча, одетый в свою неизменную черную куртку, выглядел здесь как экзотический хищник, случайно запертый в оранжерее. Он окинул их троицу ленивым, оценивающим взглядом, от которого Янь Фэй невольно поежилась, и коротко, почти незаметно, кивнул в ответ. Приветствие короля, адресованное придворным.

А потом началось…

— Ого, посмотрите на эту инсталляцию! — восторженно прошептала Янь Фэй, указывая на то, что выглядело как результат крушения небольшого космического корабля: груда сваренных и искореженных металлических труб, тускло поблескивающих под светом софитов. — Автор хотел показать хрупкость и трагизм индустриального общества…

— За груду мусора в центре зала теперь упоминают в музее? — голос Скарамуччи, не привыкший к полушепоту, прозвучал в гулкой тишине как выстрел. Несколько посетителей, стоявших неподалеку, обернулись с неодобрением.

Щеки Янь Фэй вспыхнули, и она смущенно замолчала, уставившись в пол. Они двинулись дальше, к огромному абстрактному полотну, которое было похоже на красочный взрыв. Ярко-желтые, кроваво-красные и иссиня-черные мазки пересекались, смешивались, создавая ощущение хаоса и тревоги.

— Здесь чувствуется такая экспрессия, такой надрыв! — задумчиво произнес Син Цю, ценитель прекрасного. — Это крик души, заключенный в рамку.

— Мой племянник лучше рисует, когда ему краски в руки дают, — фыркнул Скарамучча, скрестив руки на груди. — У него, по крайней мере, получается что-то похожее на кота. Хотя и очень страшного.

Кэ Цин бросила на Люмин короткий, встревоженный взгляд, который говорил громче любых слов: «Ты уверена, что это была хорошая идея?». Люмин почувствовала, как ее собственные щеки начинают гореть от стыда. Она осторожно взяла Скарамуччу под руку, ее прикосновение было почти умоляющим.

— Пожалуйста, веди себя прилично.

— Я и веду, — с ангельским видом ответил он, чуть наклонившись к ней. — Выражаю свое экспертное, ничем не замутненное мнение. Разве не для этого сюда ходят?

Когда Скарамучча, заявив, что «от такого высокого искусства у него в горле пересохло, как в пустыне», отошел к автомату с водой, друзья тут же, как стая воробьев, слетелись к Люмин.

— Люмин, он… немного резкий, — мягко начала Кэ Цин, подбирая самое деликатное слово из возможных.

— Резкий? — не выдержала Янь Фэй, ее голос дрожал от возмущения. — Кэ Цин, он просто невоспитанный хам! Он оскорбил каждого художника, мимо которого мы прошли! Он издевается над тем, что нам нравится!

— Он даже не пытался быть вежливым, — поддержал ее Син Цю, все еще оскорбленный за поруганное искусство и гипотетического племянника. — Тебе с ним не тяжело? Он всегда такой?

Люмин не знала, что ответить. Она видела ситуацию их глазами. И они были правы. Он был невыносим. Но она знала и другого Скарамуччу — того, который мог быть удивительно внимательным, того, чей сарказм иногда скрывал неподдельную заботу.

— Он не такой… то есть, он такой, но… он не со зла, — пролепетала она, понимая, как жалко и неубедительно звучит ее оправдание.

В этот момент вернулся Скарамучча с бутылкой воды. Он окинул взглядом их сгрудившуюся, напряженную компанию и заговорщические лица. На его губах появилась кривая, всезнающая усмешка.

— Ну что, насмотрелись на эту мазню? — с деланной, театральной зевотой спросил он, обращаясь ко всем сразу. — Я умираю от скуки. Может, пойдем отсюда, пока я не начал комментировать посетителей? Вон та дама в леопардовом платье — сама по себе арт-объект.

Люмин посмотрела на расстроенные, почти обиженные лица своих друзей. Потом на его скучающее, язвительное лицо. Ее маленький, хрупкий эксперимент с треском провалился. Она хотела построить мост между двумя своими мирами, а вместо этого лишь продемонстрировала всем, какая между ними непроходимая пропасть.

Они вышли из музея на залитую солнцем улицу. Друзья Люмин попрощались быстро и немного натянуто, оставив их одних под предлогом срочных дел. Люмин знала, что на самом деле они просто хотели поскорее уйти.

Тишина между ней и Скарамуччей была густой и тяжелой. Она шла рядом, глядя себе под ноги, и чувствовала, как внутри нее закипает смесь обиды, стыда и разочарования. Он даже не пытался. Ни капли. Когда они дошли до его машины, она остановилась.

— Скара, — ее голос был тихим, но в нем слышалась сталь, которой раньше не было.

Он как раз отпирал двери и обернулся, вопросительно изогнув бровь.

— Что?

— Я понимаю, что ты прямолинейный, — начала она, заставляя себя посмотреть ему прямо в глаза. — Я даже ценю это в тебе. Но то, что было на выставке — это было невежливо.

Он усмехнулся, но усмешка вышла немного натянутой.

— Неужели? А я думал, я был душой компании.

— Мои друзья — не твоя компания. Они другие. И им было неприятно. Ты мог бы просто промолчать там, на выставке, а потом вылить все свое мнение о картинах на одну меня. Я бы выслушала. Но зачем было делать это на всеобщее обозрение? — она говорила, и ее голос креп с каждым словом. — Ты вел себя как избалованный ребенок, которому скучно. Тебе не понравилось, и ты решил испортить настроение всем остальным. Это было эгоистично.

Скарамучча замер. Усмешка сползла с его лица. Он не ожидал такого. Он привык, что она робеет, оправдывается, пытается сгладить углы. Но сейчас она стояла перед ним, рассерженная, обиженная, и обвиняла его. Прямо.

Он молчал несколько долгих секунд, просто глядя на нее. Его фиолетовые глаза потемнели, но в них не было привычной язвительности. Было что-то другое. Удивление. И, возможно, тень осознания.

— Я не думал… — начал он и осекся. Фраза «я не думал о их чувствах» прозвучала бы слишком не в его стиле.

— Вот именно. Ты не думал, — закончила за него Люмин. Она отвернулась, чувствуя, как на глаза наворачиваются злые слезы. — Поехали домой. Я устала.

Она обошла машину и села на пассажирское сиденье, громко хлопнув дверью. Скарамучча еще несколько мгновений постоял на тротуаре, глядя ей вслед. Впервые за долгое время он почувствовал себя не просто скучающим хамом, а человеком, который действительно ранил того, кто был ему важен. И это ощущение ему совершенно не понравилось.

Весь оставшийся путь они не обмолвились ни словом. Люмин на него злилась, а Скарамучча не знал, что сказать. Прощание было формальным, почти холодным. Люмин уже вставляла ключ в замок подъезда, когда услышала за спиной хлопок автомобильной двери и быстрые шаги.

— Подожди.

Люмин замерла, но не обернулась. Скарамучча остановился в паре шагов от нее. Она чувствовала его присутствие — напряженное, раздраженное, сбитое с толку.

— Я не хотел никого обидеть. Но мне это правда было неинтересно, — его голос был тихим, почти упрямым, как у ребенка, которого отчитывают за то, что он не съел кашу. — Что ты хотела от меня услышать? «О, гениально, груда ржавых труб»? Я не умею врать.

Люмин медленно повернулась. Она посмотрела ему прямо в лицо. Ее собственный гнев уже утих, сменившись холодной, ясной решимостью.

— Я знаю, что тебе было неинтересно, Скара. И я не просила тебя врать, — она сделала шаг ему навстречу, сокращая дистанцию. — Я просила тебя промолчать. Есть разница между честностью и хамством.

Он открыл рот, чтобы возразить, но она продолжила, и ее голос стал тверже.

— Когда ты приводишь меня на свои вечеринки, я же не подхожу к Дотторе и не говорю ему, что его шутки идиотские, а музыка — отстой, даже если я так думаю. Я не говорю Синьоре, что ее высокомерие утомляет, а ее платье слишком вульгарное. И я точно не сообщаю Тарталье, что подбрасывать людей в бассейн — это инфантильно.

Каждое слово было точным, выверенным ударом. Она использовала его мир, его друзей как пример.

— Я молчу. Из уважения. К тебе. Потому что это твои друзья и твой мир, и я не хочу тебя позорить, даже если мне что-то не нравится.

Она замолчала, глядя на него снизу вверх. На его лице отразилась целая гамма эмоций. Сначала — привычное раздражение. Потом — удивление. И наконец — медленное, болезненное осознание. Скарамучча смотрел на нее так, будто впервые увидел. Он всегда считал ее молчание на его вечеринках проявлением ее застенчивости, ее неумения вписаться. А она сейчас сказала ему, что это было проявлением уважения. Уважения, которого он сегодня не проявил ни капли.

Его язвительность, его защитная броня из сарказма рассыпалась в прах под ее спокойным, логичным доводом. Он просто стоял и молчал, оглушенный ее правотой.

Он просто стоял и молчал, оглушенный ее правотой. Его обычная защитная реакция — сарказм — дала сбой. Он смотрел на нее, и в его глазах читалась растерянность. Наконец он заговорил, и его голос был тихим и почти лишенным яда. Он был просто… сбит с толку.

— Я не умею подстраиваться под ситуации так, как ты, Люмин, — это прозвучало как признание в какой-то диковинной неспособности. — Я ничего вообще не понимаю в этих картинах, — продолжил он, и в его голосе проскользнула нотка отчаяния. — Я готов бегло осмотреть их, но не останавливаться и по полчаса осматривать одну, как Син Цю. Что я должен был делать? Стоять и с умным видом кивать? Это было бы еще большим лицемерием.

Люмин слушала его, и ее гнев окончательно угас, сменившись тяжелой, глубокой усталостью. Он все еще не понял. Он думал, что дело в картинах. Она покачала головой, и на ее губах появилась грустная, понимающая улыбка.

— Дело не в картинах, Скара. Дело не в том, понимаешь ты их или нет, — терпеливо объяснила она, словно маленькому ребенку. — Дело в том, что ты стоял там со скучающим видом, пока Янь Фэй с восторгом рассказывала о том, что ей нравится. Дело в том, что ты фыркнул, когда Син Цю делился своими мыслями. Ты обесценил не картины. Ты обесценил их чувства. Я не понимаю половину вещей в твоей компашке. Я не понимаю, почему ты дружишь с Дотторе. Я не понимаю, зачем Синьоре нужно быть такой холодной. Но я не смеюсь над этим. Потому что это твой мир, и я его уважаю, — она замолчала, давая ему осознать ее слова. — От тебя не требовалось разбираться в искусстве. От тебя не требовалось изображать восторг. От тебя требовалось просто постоять молча. Просто… быть рядом. Как мебель, — она позволила себе легкую, горькую усмешку. — Красивая, язвительная, но молчаливая мебель. Хотя бы на те пять минут, пока мои друзья говорили о том, что для них важно. Ты бы смог это сделать?

И на этот раз он не нашел ни одного оправдания. Ни одного язвительного комментария. Он просто смотрел на нее, и в его фиолетовых глазах впервые за весь вечер отразилось чистое, незамутненное понимание. Он облажался. По-крупному. И он это понял.

Люмин больше ничего не сказала. Она просто развернулась, открыла дверь подъезда и скрылась внутри, оставив его одного на улице, наедине с этой простой и убийственной истиной.

* * *

На следующий день Люмин проснулась с тяжелым сердцем. Она была уверена, что он будет дуться. Или, что еще хуже, сделает вид, что вчерашнего разговора не было, и продолжит вести себя так, будто ничего не произошло. Когда утром раздался звонок в дверь, она приготовилась к худшему.

Но когда она открыла, то увидела его, прислонившегося к стене в коридоре с таким видом, будто он ждал ее целую вечность. Он выглядел уставшим, но на его лице не было ни злости, ни привычной язвительности. В руках он держал пять элегантных кремовых конверта с золотым тиснением.

— Что это? — настороженно спросила она, ее рука все еще лежала на дверной ручке, готовая захлопнуть дверь в любой момент.

— Билеты, — бросил он, протягивая их ей. Голос был ровным, почти безразличным. — На выставку каллиграфии династии Тан в Национальном музее. Сказали, очень эксклюзивно. Для тебя и твоего… интеллектуального кружка.

Люмин замерла, глядя на дорогие на вид билеты, а потом на его непроницаемое лицо. Он не извинялся. Не просил прощения. Он просто... совершил поступок. Это была его версия оливковой ветви. Неуклюжая, высокомерная, но абсолютно безошибочная. Он услышал ее.

Убедить друзей было сложнее.

— Он издевается? — скептически спросила Кэ Цин по видеосвязи тем же вечером, внимательно разглядывая билет, который Люмин поднесла к камере. — После вчерашнего фиаско он зовет нас на выставку каллиграфии? Это какой-то новый уровень сарказма.

— Это похоже на ловушку, — вторила ей Янь Фэй. — Мы придем, а он будет стоять там и комментировать толщину линий туши. Или скажет, что его почерк лучше.

Но любопытство, помноженное на привлекательность слова «эксклюзивно», победило. Ближе к середине дня они снова встретились у музея, на этот раз — величественного, с колоннами и мраморными ступенями. Друзья Люмин были напряжены, как струны, готовые в любой момент дать отпор новой порции сарказма.

И Скарамучча их не разочаровал. Только совершенно не так, как они ожидали. Он вошел в первый зал, где в полумраке под стеклом лежали древние, пожелтевшие свитки, и замер. Он подошел к витрине и склонился над ней с таким серьезным и сосредоточенным видом, будто перед ним лежала карта сокровищ. Он задумчиво потрогал подбородок. Прищурился.

— Невероятно, — произнес он громким, благоговейным шепотом, который эхом разнесся по залу, заставив смотрительницу строго на него посмотреть. — Какая чистота линий! Какая гармония! Этот единственный росчерк туши… он содержит в себе всю боль и мудрость целой эпохи. Вы чувствуете это?

Янь Фэй, Син Цю и Кэ Цин в полном недоумении переглянулись. Это точно тот же человек, что и вчера?

У следующего экспоната — старинной селадоновой вазы с едва заметным рисунком цветущей сливы — он чуть ли не припал на колено, словно рыцарь перед своей королевой.

— Какая тонкая работа! — восторженно вещал он, обращаясь к их ошарашенной компании. — Посмотрите на этот изгиб. Он бросает вызов самой гравитации! Это не просто ваза, это молчаливый диалог мастера с вечностью!

Люмин сначала хотела провалиться сквозь мраморный пол от стыда. Это было так... преувеличенно. Но потом она посмотрела на его абсолютно серьезное, почти страдальческое лицо, на то, как он с видом заправского искусствоведа жестикулирует, и ее прорвало. Он переигрывал. Это была его уникальная, язвительная, доведенная до абсурда версия извинения.

Когда он остановился у третьего экспоната — простого, гладкого речного камня с одним-единственным иероглифом — и начал с трагическим надрывом в голосе рассуждать о «лаконичности формы, отражающей всю глубину дзенской пустоты», Люмин больше не могла сдерживаться. Она прикрыла рот рукой, но ее плечи тряслись от беззвучного, судорожного смеха.

Син Цю, большой любитель театра, кажется, начал что-то понимать и с неподдельным интересом наблюдал за этим моноспектаклем. Янь Фэй выглядела так, будто увидела призрака, вселившегося в тело парня ее подруги. А Кэ Цин смотрела на Скарамуччу с аналитическим прищуром, словно пыталась решить сложнейшую логическую задачу и понять, где заканчивается искренность и начинается издевательство.

Скарамучча, заметив смех Люмин, на долю секунды бросил на нее взгляд. В его фиолетовых глазах плясали черти, а в уголке губ пряталась едва заметная усмешка, которую видела только она.

«Довольна?» — говорил этот взгляд. Он снова повернулся к камню.

— А теперь, друзья, — торжественно объявил он, — я предлагаю помолчать и по полчаса поосматривать этот шедевр. Я готов.

И тут Люмин уже не выдержала. Она рассмеялась в голос. Звонко, счастливо, на весь тихий, почтительный музейный зал. И этот звук, отразившийся от высоких потолков, был лучшим ответом на его невысказанное извинение. Он понял: оно принято.