Мистер Барроу: Закаты над Йоркширом (гет)

Май 1914-го встретил Йоркшир не весенней нежностью, а странной, удушающей жарой. Воздух стоял тяжелый, неподвижный, словно выдох гигантской печи. Даже в тенистых дубравах парка Даунтона не было прохлады — только густой, сладковатый запах перезрелой сирени и тревожное гудение насекомых. Этот гул, навязчивый и непрерывный, казался мне зловещим саундтреком к тем заголовкам, что я ежедневно раскладывал в библиотеке: «Австро-Венгрия и Сербия: Напряженность Нарастает», «Германский Флот Усиливается», «Россия Проводит Маневры». Слова, отпечатанные жирным шрифтом, жгли глаза. Август. Всего три месяца. Знание о грядущем кошмаре сидело в груди холодным, острым камнем.

Наш «сад золотых семян», посеянный прошлым летом, уже давал первые, осторожные ростки. Коттедж Хиггинса у мельницы, арендованный под именем дальнего «родственника» Гвен (мистера Эмброуза, фикция, рожденная в нашем леднике), теперь скрывал нехитрый, но работающий цех. Две женщины из деревни — вдова миссис Эпплби и тихая, сильная Бетти — приходили туда на несколько часов в день. Под присмотром Гвен, которая умудрялась выкраивать время между обязанностями горничной, они варили мыло по нашим рецептам, разливали крем и лосьон в аккуратные баночки, фасовали «Луговую Свежесть». Риск был огромен, но оборот рос. Военные займы, купленные через подставного брокера в Йорке, лежали в сейфе местного банка — крошечные бумажные щиты против грядущего хаоса. А Карсон… Карсон все чаще поручал мне сложные административные задачи: сверку счетов поставщиков, инвентаризацию кладовых, даже предварительные переговоры о закупках провизии. «У вас голова на плечах, Барроу, — как-то бросил он, вручая пачку накладных. — И руки… чистые». В его тоне было нечто новое — не просто одобрение, а зарождающееся доверие. Я становился негласным Столпом Порядка в его империи. Ирония судьбы: самый большой тайнонарушитель Даунтона — его опора.

Но эта опора трещала под грузом внутреннего напряжения. Каждый день, глядя на Гвен, я видел ту же тень в ее глазах. Она больше не говорила об отъезде — наш бизнес, наши планы, наш дом в коттедже (пока лишь мечта, но такая близкая!) приковали ее сюда. Но страх перед тем, что грядет, был нашим общим, немым спутником. Мы научились говорить о нем шепотом, в глухих углах парка или в гуле работающего цеха.

«Пахнет грозой», — сказала она однажды, стоя у открытого окна цеха и глядя на тяжелые, медные тучи, клубившиеся на западе. Она говорила не о погоде. Ее рука инстинктивно сжала мою. Мы стояли так, слушая, как Бетти аккуратно стучит ложкой по краю чана с остывающим лавандовым мылом, и этот мирный звук казался хрупким щитом против грохота будущих орудий.

Эта тревога витала и в самом Даунтоне, проникая сквозь толстые стены, как запах гари. Семья Кроули собралась почти в полном составе. Леди Розамонд, тетушка из Лондона, привезла с собой не только столичные сплетни и новые платья, но и нервную, колючую энергию политических дебатов. Она, как и Изабель, была из породы «прогрессисток», и их разговоры за чаем или обедом все чаще напоминали миниатюрные поля сражений.

Вечером, расставляя хрустальные бокалы для шерри в гостиной перед ужином, я стал невольным свидетелем одной такой стычки. Лорд Грэнтэм, Роберт, с видом мученика разливал портвейн. Леди Розамонд, веером отгоняя духоту (и, кажется, консервативные взгляды брата), завела речь о последних событиях в Европе.

«Просто невероятно, Роберт, как слепы наши министры! — воскликнула она, ее голос звенел, как разбитое стекло. — Эта гонка вооружений… Германский император явно метит выше своего прусского сапога! Надо укреплять союзы, а не надеяться на вечное «балансирование»!»

Роберт фыркнул, отпивая портвейн. «Союзы, Розамонд? С кем? С этими неблагодарными русскими медведями или непостоянными французами? Англия всегда держалась особняком. Сила — в нашем флоте и… здравом смысле. Война в Европе? Нелепость! Экономически невыгодна никому». Его тон был снисходительным, как к испуганной ребенком женщине.

Изабель, сидевшая рядом с Мэтью, встряла мягко, но твердо: «Здравый смысл, Роберт, часто оказывается иллюзией перед лицом амбиций и страха. Посмотрите на Балканы — пороховая бочка. Искра…»

«Искра, дорогая Изабель, — перебила леди Вайолет, появившаяся в дверях как грозовое предзнаменование в лиловом, — обычно гаснет под ногой благоразумного человека. Война — это нечто из прошлого века. Цивилизованные нации решают споры за столом переговоров. Не стоит сеять панику». Она уселась с видом верховного судьи, ее взгляд скользнул по Изабель и Розамонд с ледяным презрением к их «истеричности».

«Цивилизованные? — парировала Розамонд, не сдаваясь. — Когда кайзер размахивает своей «сталью»? Когда в газетах пишут о «превентивных ударах»? Это не паника, мама, это бдительность!»

«Бдительность хороша в меру, — отозвался сэр Энтони Стрелан, приехавший накануне и явно пытавшийся найти общий язык с Эдит, сидевшей чуть поодаль с кислым видом. — Но излишнее усердие может само спровоцировать конфликт. Дипломатия, господа, дипломатия…» Его тон был умиротворяющим, но в глазах читалась усталость от этих споров.

Мэтью промолчал, его лицо было озабоченным. Он ловил взгляд Мэри, искал в нем поддержки или хотя бы понимания, но она смотрела в окно, на сгущающиеся тучи, ее мысли явно были далеко. Возможно, о Памуке. О тени, которую мы помогли скрыть и которая, казалось, сгущалась над всем миром.

Я ловил обрывки фраз, расставляя последние рюмки: «…безрассудство милитаризма…», «…обязательства перед Бельгией…», «…честь нации…». Каждое слово било по нервам. Они спорили об абстракциях, о политике, о чести. Они не знали, о чем говорят на самом деле. Не знали о грязи окопов, о вони гангрены, о миллионах жизней, превращенных в пушечное мясо. Знание душило меня. Я видел, как Гвен, поправлявшая вазу с цветами на другом конце комнаты, на мгновение замерла, ее взгляд встретился с моим. В ее глазах я прочел то же: Они не понимают. Они играют в слова, пока заряжается пушка.

Давление нарастало не только сверху. Внизу, в служебных коридорах, тоже булькал свой яд. О’Брайен, почувствовав общую нервозность, активизировалась. Ее мишенью стал Бейтс. Я видел, как ее черные, как смоль, глаза следили за каждым его неуклюжим шагом, за каждым усилием, с которым он поднимал тяжелый чемодан Его Светлости. Шепотки за его спиной стали громче, язвительнее.

«Смотрите, как наш «калека» ковыляет, — прошипела она как-то Анне, когда Бейтс прошел мимо в столовую. — Чудо, что Его Светлость терпит такую обузу. Или не чудо? Может, у него есть какие-то… особые заслуги? Или компромат?» Намек был прозрачен и грязен. Анна вспыхнула, но промолчала, лишь сжав губы. Я видел, как Бейтс, должно быть, уловивший шепот, лишь чуть сильнее оперся на трость, его лицо стало еще непроницаемее. О’Брайен вела Подкоп. Не против меня пока — ее сдерживали страх перед разоблачением старой кражи и, возможно, инстинктивное понимание моей связи с Гвен и силы нашего молчаливого союза после Памука. Но Бейтс был уязвим. И она это чувствовала.

Еще одним очагом напряжения была Сибил. Ее дух, всегда свободолюбивый, теперь, под влиянием Бренсона и газетных репортажей о женских митингах, бурлил открытым неповиновением. Как-то раз, проходя через задний двор, я увидел их. Сибил, в простом платье, не подобающем леди, и Бренсон стояли у стены гаража. Она что-то страстно говорила, жестикулируя, он слушал, его обычно сдержанное лицо озарено преданностью и азартом.

«…не может продолжаться, Том! — долетели до меня обрывки ее речи. — Право голоса — это базовое право, а не милость! Эти митинги в Манчестере… полиция, дубинки… Это позор! Мы должны поддерживать их здесь, в Йоркшире! Организовать что-то…»

Бренсон кивнул, его глаза горели. «Да, леди Сибил. Здесь, в тени Даунтона, тоже есть те, кто думает так же. Нужно только найти способ… осторожно».

Они не заметили меня. Я прошел мимо, чувствуя еще один виток тревоги. Сибил рвалась в самое пекло — в политику, в протест. Зная ее каноничную судьбу, я сжимал кулаки от бессилия. Предупредить? Невозможно. Остановить? Не в моей власти. Оставалось лишь наблюдать, как эта яркая, порывистая девушка несется навстречу своей судьбе, а над ней и над всеми нами сгущаются настоящие Грозовые Тучи.

Вечером в коттедже у мельницы, где пахло свежим мылом и горячим воском, мы с Гвен подводили итоги недели. Бетти и миссис Эпплби ушли. Мы сидели за грубым столом, глядя на цифры в бухгалтерской книге Гвен. Прибыль была. Рост был. Но цифры казались бледными и хрупкими перед лицом того мрака, что надвигался из газетных заголовков и гостиных споров Даунтона.

«Они там… наверху… — Гвен кивнула в сторону поместья, — они действительно не понимают, да?» Она не уточняла, кто «они». Это были все: и Роберт с его верой в здравый смысл, и Вайолет с ее цивилизованностью, и Розамонд с ее паникой, и даже Изабель с ее трезвыми опасениями. Никто не понимал масштаба.

«Нет, — ответил я тихо, проводя пальцем по графе «Военные Займы». — Они играют в свои игры. В честь, в политику, в любовь…» Я вспомнил взгляд сэра Энтория на Эдит — пожилого человека, пытающегося растопить лед. Ничего не выйдет. «А играть скоро станет не на чем».

Гвен положила свою руку поверх моей на открытой странице книги. Ее пальцы были теплыми, чуть шершавыми от работы, но сильными. «Тогда мы будем играть в свою игру, — сказала она с той самой стальной ноткой, что была в ее голосе, когда она соглашалась на партнерство. — Игру на выживание. На сохранение того, что построили. На эти семена». Она ткнула пальцем в цифры прибыли. «Даже если грянет гром, они должны дать всходы. Мы заставим их дать всходы».

За окном коттеджа грянул первый раскат настоящего грома. Дождь хлынул стеной, заливая пыльную дорогу и крышу сарая. Гроза разразилась. Не та, большая, что ждала нас в августе, а пока еще летняя, очищающая. Но ее грохот звучал зловещим предупреждением. Мы сидели в нашем маленьком, пахнущем мылом и надеждой убежище, держась за руки, и слушали, как гром сотрясает мир. Наши золотые семена были в земле. Теперь предстояло сделать все, чтобы их не смыло грядущим потопом. И первым делом — укрепить стены нашего ковчега. Всех стен, что у нас были: и каменных — Даунтона, и фанерных — цеха, и невидимых — нашей связи. Буря приближалась.