Темное Делание (джен)

— Быстрее! Какого черта, Гарри? Ты же ловец!

Гермиона опустила палочку и раздраженно уставилась на него, как будто он специально ее злил.

— Это что, я виноват? А давай-ка поменяемся местами, а?

— Это не мне сдавать Турнир, — отрезала Гермиона и опять нацелилась на Гарри. — Депульсо!

Гарри закричал и отпрыгнул в сторону.

— Совсем сдурела?!

Гермиона устало расхохоталась.

— Блин, Гарри… Хоть бы палочку поднял.

— Дай отдышаться, — огрызнулся Гарри и подошел к столу выпить воды.

— У тебя все хорошо с огнем, но воздушная стихия совсем слабая.

Несколько секунд стояли молча. Гермиона поигрывала палочкой в руках, уставившись в огромное окно.

— Ладно, давай. Последний раунд.

Гарри стоял справа, уже в стойке, волшебная палочка в напряженной руке. Гермиона напротив — сосредоточенная, с тем выражением лица, с которым она решала задания на экзаменах. Гарри не стал тянуть.

— Экспеллиармус!

Гермиона вцепилась в палочку и четко отбила заклинание:

— Протего! Риктусемпра!

Гарри едва успел перекатиться, заклинание ударило в пол и рассеялось. Он выпрямился и, почти не думая, бросил комбо:

— Ступефай — Экспеллиармус!

Гермиона отшатнулась назад, её защита дрогнула, но она восстановилась.

— Старайся в связках использовать заклятия короче, — бросила она. — И не налегай на Экспеллиармус. Импедимента!

Гарри отпрыгнул, но Гермиона упредительно ударила в то место, куда он приземлился. Гарри замедлился, как будто что-то тянуло его движения сквозь сироп, и заскрипел зубами.

— Ты тренировалась с Роном?

Гермиона ухмыльнулась.

— С книгой. «Магические дуэли для начинающих и одаренных».

Он с трудом сбросил заклинание. В следующую секунду между ними снова заплясали искры. Теперь они двигались быстрее — и Гарри начал менять ритм. Он притворился, что атакует слева, и метнул Ступефай с ложного угла. Гермиона не ожидала — её отбросило на подушки, палочка вылетела из руки.

Гарри подошёл, протянул руку, чтобы помочь.

— Сорян. Слишком резко?

— Нет, — сказала она, чуть озадаченно. — Просто… ты начал думать нестандартно.

— Вот это поворот, да?

Она встала, отряхнула юбку.

— Продолжаем?

— Ага.

— Рикту…

— Ступефай! — взревел Гарри, и Гермиона опять не успела выставить защиту. С пола она взвизгнула свое заклинание, перекатилась с подушек на колени (юбка слегка задралась, но Гарри не отвлекся), вскочила и дернулась в сторону.

— Коллошу — Силенцио!

Жалящее заклинание Гермионы сбило его комбинацию, и он досадливо взвыл.

— Экспульсо!

Гарри был к этому готов и отпрыгнул в сторону. Заклятие ударило в пол, оставив после себя обугленную щербину. Окружив себя Щитовыми чарами, он отбежал к колонне. Воздух прорезал луч заклинания.

— Импедимента! — вскричала Гермиона.

— Ступефай! — он выглянул из-за колонны, молниеносно отправляя заклинание в ответ.

Еще одна вспышка совсем близко, после которой от колонны брызнула каменная крошка. Твою мать, когда она успела выучить невербалку?! Мелкие осколки больно ущипнули его в руку, но большая часть, к счастью, пришлась на протез. Вот он и помог, умничка. Сгруппироваться, выглянуть, отправить ответное. Пора менять позицию.

Он обновил Щит, пригнулся и решил сработать на шоковой терапии — выскочил прямо перед ней и пульнул заклинание ей в лицо. Она это предвидела и уже припала коленом к полу.

Новая вспышка, звон стекла от разлетевшегося стакана. По полу пробежали прозрачные ручейки. Он увернулся от стекла, уперся ногами в пол, чтобы не поскользнуться, и выстрелил в Гермиону Оглушающим.

Когда она рухнула на подушки, Гарри смог перевести дух. У него ушло какое-то время на то, чтобы вернуться в реальный мир. Глаза заливал пот, в горле было сухо, а от пары стеклышек, воткнувшихся в руку, растекались багровые ручейки. Он вытащил осколки заклинанием и залечил раны. Это тоже удалось выучить еще на первом курсе, когда он понял, что Хогвартс такое.

Гермиона тем временем очнулась и с трудом уселась, потирая грудную клетку.

— Сильно.

— Я победил, — улыбнулся Гарри, опять протягивая ей ладонь. Она только шлепнула его по руке.

Судьи не соблаговолили рассказать чемпионам, в чем будет заключаться третье испытание, но Гарри не мог сидеть на месте смирно. Плывущей дремоте Альбедо пришла на место активность, ярость, собранность. Поэтому они с Гермионой и Невиллом собирались в библиотеке и шепотом обсуждали, как можно подготовиться к следующему этапу Турнира.

Он появлялся на уроках собранный и уверенный, с тщательно завязанным галстуком. По требованию МакГонагалл составлял на доске формулу трансфигурации и ни разу не ошибался.

Тогда же он и провел свой первый ритуал. В конце концов, надо же было сказать Магии «спасибо»?

Всё было проще, чем изначально казалось. Каждое произнесенное заклинание с помощью палочки было по сути, упрощенным ритуалом. Маги совершали малую форму колдовского действа, сведенную к движению артефактом и вербальному (или невербальному) слову. Но для сложных магических конструкций вместо палочки использовался ритуальный круг с тщательно выверенными символами, рунами, жертвоприношениями и иногда многочисленными расчетами. Постепенно колдуны и колдуньи постепенно отказались от громоздких обрядов, оставив их лишь для сложных форм магии и воззваний. Воззвания притягивали Гарри, как металлический шарик к магниту.

Петух, купленный в Хогсмиде, высунул голову из мешка, резко клюнул в руку и бешено закричал. Гарри равнодушно взмахнул ножом, и крик оборвался на высокой ноте. Кровь хлынула на сухую землю, брызнула на камизу, и Лес взревел, отзываясь на ритуал — листья зашумели, тронулись с места ветви. Откуда столько крови?.. Гарри смочил два пальца, нарисовал на лбу руну. Подставил дрожащую тушку под ревущее пламя и вылил в костер эль и молоко.

Тьма сгущалась быстро, небо нависало, а жар костра становился всё плотнее. Угли дышали багрянцем, лепестками пламени вырываясь вверх. В лицо ударил жар, петушиная кровь зашипела в пламени, наполняя воздух обугленным металлическим запахом. В темноте между деревьями мерцали неясные силуэты — ветер или старые тени, пробужденные после долгой тишины.

— Кровь, текущая в заре багровой,

Ты из живого стань огнём.

Семь капель — в землю, семь — в небеса,

Семь — во мне отныне, да семь — в лесах.

Слово плотью, плоть — в ответ,

Да будет выкуплен завет.

Ноги вывели его к центру кострища и развернули лицом к пню, на котором уже копошились муравьи и жуки, привлеченные запахом крови; голова его запрокинулась, и он впервые увидел благодарное Черное Солнце.

Всё происходящее казалось древним, неизбежным. Но он знал, что всё это было правильным — будто этот момент ждал его с самого рождения.

Но впереди его ждали более масштабные планы.

* * *

Глава VII: Порог Тени. Третья категория посвящения

Внутренние обряды древних орденов, будь то колдовские братства Трансильвании, шаманские круги Сибири или подземные академии предмагической Европы, всегда разделяли посвящения на несколько ступеней. И если первые две категории — обряд социального признания и перехода в возрастную касту — можно было отнести к коллективному и внешнему переживанию, то третья категория посвящения (магическая) начиналась там, где заканчивалась поддержка.

Эта инициация отрывала личность от всего, что связывает ее с человеческим и повседневным: от матери, от рода, от языка, от логики и телесных удобств. Неофит переступал границу — и переставал быть ребёнком. Именно поэтому большинство известных ритуалов такого рода происходили в абсолютной изоляции: в пещерах, ледяной воде, специально вырытых могилах. Считалось, что неофит должен умереть, но не физически — душевно. Его эго, имя, желания, связи — всё это должно было раствориться, чтобы уступить место новому существу, вышедшему за пределы человеческого.

Это отличало ритуал мага от ритуала обычного смертного. Маггловские инициации всегда социальны: племя поддерживает, старшие обучают, община принимает в свои ряды. Магическая же инициация — предельно одинока. Никакие учителя не могут войти с тобой в Предел. Они могут лишь стоять у порога и ждать, вернёшься ли ты обратно. Шаманская инициация учила страдать без видимого смысла. Без надежды на похвалу. Без оружия в руках. Учила входить в контакт с тем, чего невозможно описать — с первозданной Силой, с Мать-Магией, с Лунной Тенью.

В некоторых школах считалось, что только те, кто переступали через страх и завершали ритуал своей Волей, несмотря на ждущую их неизвестность, становились «сыновьями огня» — полноправными магами. Насколько жесток был ритуал, настолько сильным считался маг, вышедший из него.

В связи с этим стоит упомянуть мужские союзы (Männerbünde), которые вырабатывали в юношах силу, выносливость и боевую злость, пригождавшиеся позднее в инициациях третьей категории.

Разумеется, это состояние не возникает само по себе. Оно требует особой подготовки — ритуального возбуждения, культивируемого в отдельных братствах воинов, тесно связанных с культом предка-зверя. В племени, где юноша должен стать «сыном волка» или «воплощением медведя», ему внушают: чтобы воевать, ты должен перестать быть человеком. Такие племенные имена, как Лувены, Гирпины, Дахи, Гирканцы и др., означают, что подобные братства произошли от Героя-Волка и могут вести себя как волки — свирепые воины, дикие звери.

Древние германцы называли эту силу «вут» — термин, который Адам Бременский переводил как «ярость» («furor»). Это своего рода демоническое безумие, которое повергает в ужас противника. Ирландский «ferg» («гнев»), гомеровский «μένος» — почти точные эквиваленты того же устрашающего сакрального состояния, характерного для героических поединков.

Воин в этом состоянии неуязвим не потому, что его нельзя поразить, а потому что он перестает бояться смерти. Страх исчезает вместе с человеческим в нем. Он как бы оборачивается волком — не внешне, но внутренне. Этот образ часто закрепляется и внешне: скифские и германские «люди-волки» надевали на себя волчьи шкуры, выли, охотились ночами, жили вдали от других воинов, вели себя как звери. Но всё это — не игра, а способ сохранить контакт с тем состоянием, которое делает их сосудами ярости магического мира.

Воины, прошедшие такую инициацию, зачастую не возвращались в племя в полном смысле. Им отводились особые места, их не судили по законам других…

Всё началось не с озарения, а с ощущения пустоты. Гарри давно уже не верил, что кто-то может объяснить ему, кем он должен стать. Слова Дамблдора стали пеплом — красивые, правильные, беспомощные. Гермиона смотрела с тревогой. А он чувствовал, как внутри него что-то зреет, что-то неукротимое, что не укладывается в школьные уроки или моральные схемы.

Он просыпался по ночам со сжатыми кулаками, с жаром в висках, будто сквозь сны его звала другая сила — старая, дикая, настоящая. Временами он чувствовал ее почти физически: под кожей, в крови, как огонь, стекающий по костям. Она не была злой — но и не была светлой. Это была чистая мощь, голая, как камень до имени, как заклинание до слова.

Выживший мальчик. Орудие в чужой войне. Надежда других. Кем он был?

И вот тогда пришла мысль. Хотя нет, не мысль. Зов.

Он, в общем-то говоря, не должен быть чьим-то символом. Не должен был подражать или следовать. Что он должен был сделать, так это вырвать себя из того, что наложили на него другие. Узнать, кто он вне школы, вне чужой воли. Ему было мало Делания.

Тогда он и нашел эту книгу про ритуалы инициации. Книга про Турнир доброжелательно предложила ему масштабную библиографию, половина книг из которой просто не нашлась в стенах библиотеки. Но оказалось, подобные ритуалы были страшно популярны и среди магглов — Африки, Австралии, Европы. Писал об этом Мирча Элиаде («Аспекты мифа»), Арнольд ван Геннеп («Обряды перехода»), Виктор Тёрнер, Йохан Хёйзинга… Но страницы, шершавые от времени, шептали и о магическом ритуале инициации — не школьной, не человеческой, истинной. А потом, в Лютном переулке, он заглянул в книжный. Честно говоря, описания некоторых ритуалов холодили кровь. Это было настолько… мерзким, противоестественным. Каннибализм, куски плоти сквибов, вымоченные в маринаде из крови Древних Богов. Что это вообще за Древние Боги? Но книга предложила ему один ритуал, который казался не таким жестоким, как остальные.

Да, он был занят подготовкой, медитациями, големами, еще черт знает чем. Но ритуал Маамар Шель Хашукхи все же был начат в начале мая, без наставников и без церемоний.

Он так и не признался Гермионе. Она бы пыталась остановить его, спрашивать, обвинять, предлагать другой путь. Она всё ещё верила в Свет. Но разве Свет спасет? Разве он спас Флер? Он валялся под чужими пинками в темных коридорах Хогвартса, в пылающем летним зноем парке Литтл Уингинга, в своих снах — и выжил только потому, что научился закрываться. Научился, мать его, молчать и лелеять свою злобу, превращая ее в решительность. В конце концов, Гермионе не обязательно знать обо всем.

Гарри закрыл за собой двери старого подземелья — то ли старый класс, то ли заброшенное хранилище, в котором стены пахли мокрым камнем и сыростью. Потолок терялся в темноте, стены были гладкими, будто выточенными временем. Здесь, конечно, не было окон. Свет не проникал даже трещинами. Он предупредил учителей, что не будет посещать уроки в течении некоторого времени. Они знали, что он готовится к Турниру, более того — что имеет право пропускать занятия, поэтому, разумеется, согласились. Он предупредил Гермиону, что будет отсутствовать. Предупредил — не спросил совета. Она, к его удивлению, не протестовала, хоть и была испугана.

Ему почему-то было тоскливо. Хотелось свернуться в клубок и спать, спать, спать, валяться в кровати весь день и только и делать, что сучить ногами под теплой тканью пододеяльника. Но причины уходить отсюда не было, особенно после затраченных усилий.

Так что Гарри разделся донага, забился в дальний угол, сел и скрестил ноги. Надел маску. Малфой бы долго ржал, но лицо Малфоя давно растворилось в памяти, стало неважным. Он, хоть и чистокровка, не смог бы понять: лицо надо скрыть от самой Магии, пока ты не знаешь, кто ты. Закрыть глаза.

Содержимое фляги напоминало горький чай.

Наступила ночь. Гарри медитировал в темноте.

Сначала это казалось невозможным, и он пришел в отчаяние. Он не мог усидеть спокойно. Через шесть часов желудок сжался в тугой узел, мысли вертелись только вокруг еды. Но потом голод стал настолько всеобъемлющим, что перестал ощущаться. Он стал чем-то вечным, привычным, фоновым.

Как там Гермиона? Доделала ли она Кроветворное?

Может, не следовало так на нее давить? Почему он вообще принял как должное, что она ему помогает? В конце концов, у нее есть и свои дела, тем более что Снейп начал ее конкретно валить…

Сраный Снейп, чтоб ему пусто было.

В Гарри взлетела и расправила крылья старая ненависть. Поглотила все. Сидя со скрещенными ногами, он дергался от гнева, пока не устал. Его мысли скакали, сердце билось как у пойманной птицы. Он злился, потому что до сих пор был. Он ещё не исчез. Ощущения обострялись: каждый шорох, каждый стук сердца казался громом.

Примерно на второй день тело стало ватным. Он сидел, пошатываясь от слабости. Желудка будто больше не существовало. Гарри задумался: был ли он вообще когда-то?

На третий день голова стала странно легкой. Его сознание двигалось вместе с дыханием — вдох, выдох, вдох… Так бывает всегда, когда долго бежишь — сначала думаешь, что больше не выдержишь, но потом открывается второе дыхание.

Потом время сломалось. Всё либо происходило слишком быстро, либо не происходило вообще.

На какой-то еще день он провалился в пустоту. Тело стало таким неподвижным, что исчезло. В какой-то момент у него зачесался палец — и это было как крик из мира живых. Он не пошевелился. Просто чувствовал зуд, как чужое явление. И через вечность зуд прошел.

Он стал неподвижным камнем.

А потом в темноте начали мелькать фигуры — ни цвета, ни формы, ни смысла. Только движение, странное и чужое. Хаос. Руки были в ранах — иногда он выцарапывал на полу руны, линии, круги, не зная, почему и зачем.

Он ощутил себя светлячком, пойманным в стекло. Может, прошел уже месяц.

Он перестал считать дни. Он вышел за пределы времени. Там, где минута равна году, где «вчера» и «завтра» — просто пыль.

Существование. Несуществование. То, что между ними.

Времени больше не существует, и, возможно, никогда не существовало.

В следующее мгновение, или через год, он лежал на голом камне, и волны дурмана кружились вокруг него. Густая тьма стекала ему в горло, и в этой черни, он увидел демонов. Они не нападали — они препарировали его. Словно он был куколкой, из которой нужно достать что-то древнее.

Они вырезали ему глаза, выламывали ребра, шептали о том, кем он был на самом деле, и он смотрел на себя сверху, осознавая, как мало значит оболочка. В этих видениях не было боли.

Он учился не бояться тьмы, а впитывать её в себя. Жить в ней. Прятаться внутри неё.

В темноте возникали силуэты, тени предков, звери с глазами, полными света. Ему снились странные сны.

Голый старик, стоявший у огромного котла. Старик схватил его, отрезал ему голову, а тело расчленил на маленькие куски и все это бросил в котел. Он варил его три года, затем выловил из котла его кости, составил их вместе и покрыл плотью.

И наконец, когда в нём не осталось ничего — ни имени, ни прошлого, ни сомнений — тишина закончилась, и в его мир проникли звуки.

Гарри стоял в центре зала. Магия школы, которую он в последнее время так явственно ощущал, привычная, теплая, как свежий пирог с патокой, перетекла во что-то другое и теперь пахла пеплом, камнем и чем-то металлическим, пронзающим ноздри. Кроме этого, он не чувствовал ничего. Маска исчезла.

Стоял долго, склонив голову на бок. Есть не хотелось, пить и спать — тоже. Он уже забыл, зачем он это делал, но помнил, что еще предстояло. Так что он медленно подошел к сумке, передвигая непослушные ноги, достал оттуда мел и принялся чертить круги. Он тренировался делать это последние две недели — не считая, конечно, времени, проведенного в темноте — руки дрожали, а круги не получались ровными, но должны были чертиться от руки. Было их три. Внешний, символический, со знаками стихий, средний — из соли и порошка обсидиана, и внутренний, кровавый, едва темнеющий на старом камне. Гарри начертил его ножом, порезав себе ладонь. Почему он должен был резать именно ладонь, а не плечо или лодыжку, он не знал. Очевидно, магия была той еще насмехающейся сучкой. От боли ладонь загорела жаром, кожу защипало. Голова закружилась. Хер с ним, даже если упадет в обморок. Встанет и всё доделает.

Но в обморок он не упал. Начертил круг, сжимая кулак, чтобы кровь стекала активнее. Он чувствовал, как магия под ним вздрагивает, голодно и внимательно. Прохладный ветерок, просачивающийся сквозь трещины, холодил голую кожу.

На круги у него ушел час, да еще и гексаграмма. Ее, кстати, чертить было легче всего — она допускала использование подручных предметов. Вот и пригодился огромная линейка, которую он под покровом вечера тащил, как дурак, по всему Хогсмиду в замок через подпольный ход в Сладком Королевстве.

Гарри только начал познавать магию. Так сказать, только копнул поверхность. Знал только теорию, да и ту, конечно, далеко не всю. Он понимал, что каждый штрих ритуала имел своё следствие. Внесение рун, расстановка особых свечей и начертание символов неизменно задавали именно те свойства, которые рассчитывал привнести в ритуал чародей.

— Инсендио. Инсендио. Инсенди…

Свечей было дофига, и он, злясь на себя, что не достал где-то обычные спички, пошатывался от потраченной магической энергии. Потом плюнул и начал просто подносить новые свечки к уже горящим. Пламя горело ровно и не тухло.

Помявшись, он пошарил в сумке и высыпал на алтарь дробно застучавшие о камень артефакты — щепку дерева из метлы, перо, которым писал с начала года, старую монету из Гринготтса, оторванный край письма от Сириуса. В конце, сжав губы, положил фотографию его родителей. Мама улыбалась со снимка, махала тонкой рукой. Всё — часть пути, часть боли. С этим он входил в круг.

Древние арамейские слова литании, заученные назубок, перекатывались по языку будто камешки.

— Zakinta Em Ḥayê, Em D'Raza, Atê Ḥesdakh 'alayn!

О Мать Жизни, Мать Тайны, ниспошли свою милость на нас.

— Rḥemti de-Sitrin, shlach ḥilukh l'našmatin!

Ты, Милосердие Скрытого, пошли силу свою в наши души.

— Tiqra' be-shem d'Naḥama, be-zikhron d'Ara' Kadma!

Во имя Утешения, в памяти Первоземли, мы зовём.

— Teyṭi Em D'Ḥashukhā, Em-Mel'ta, savvi rukhakh ba-gawwan!

Приди, Мать Тьмы, Мать Слова, наполни нас своим Духом.

Вены наливались огнём. В груди вибрировала сила, беспокойная, чуждая, но манящая. Он видел образы — змею, сплетающуюся с фениксом, череп с короной из рун, камень, трескающийся изнутри, будто в нем рождалось солнце, но свет, пузырящийся из трещин, был багряным, как закат перед бурей. Перед глазами краснела тьма. Мощь, которую он не мог осознать. Он видел коричневых женщин без одежды, танцующих в багрянце и золоте, тела извивались как шелковые ленты. Их браслеты звенели, и звон ввинчивался в уши, с наслаждением усиливая свой напор.

Магия не текла в него — чувство было такое, будто что-то вытаскивали клещами откуда-то изнутри его тела. Руки тряслись. Он чувствовал, как в глазах проступают слезы, и позволил им катиться по щекам. Они мягко соскользнули с подбородка, неслышно упали в центр круга и исчезли.

— Em D'Ḥashukhā, shelḥi ẖelakh be-tawḥidā,

Teḥasi 'al b'nay nafshā, de-bḥeshukhā mitgalin.

Он попытался переступить с ноги на ногу, но обнаружил, что парит в воздухе в дюймах от пола.

— Ba-tar d'melta, d'milkha be-rūḥā,

Nezil b'orḥa de-lo itgalya le-ḥayyīn.

Голос дрожал. Он перевел дыхание, и продолжил на последнем рывке, уже ничего не видя и не ощущая:

— Em D'Sitra, de-khṭiva b'safarē atiqin,

Pitḥi tre bāva, de-minhon naẖil ruzin.

С каждой секундой становилось всё холоднее. Пламя свечей, торчащих повсюду, как люминесцентные грибы, задрожало и одно за другим угасло. Комната погрузилась во мрак. Пространство наполнилось густым, удушающим облаком серы, внутри которого извивались и клубились многорукие черные тени. Стены стонали. Где-то вдалеке раздался крик, тысячекратно отраженный эхом.

— Šmaya v'ara niḥsafin ḥesdakh,

Uv'qol d'sheqita — ruḥakh mitḥayyen.

Боль ударила под дых, выбила дыхание из легких, подкинула в воздух. Его мотыляло, швыряло, било. Он попытался повернуться, но вдруг сверзился с высоты на пол, выбив каменную крошку. Любое биение пульса в теле отбивало молотом в лобную кость, даже шрам в самые плохие ночи не болел так сильно. От боли подкатила тошнота, он перевернулся и его вывернуло густой слюной. Слух полностью пропал, сменившись глухим дребезжанием. Что если кто-то сейчас зайдет? Что за глупость… Никто не знает об этом ходе. Что, если Дамблдор знает? Почему его волнует это только сейчас? Переворачиваясь на другой бок дергаными движениями, осознал, что сучит ногами как бешеный. Он горел в огне. Гарри бы закричал, но у него не было рта.

Голоса, лица, обрывки воспоминаний, странные ассоциации вихрем проносятся у него в голове: запах дымящегося растительного масла на плите, кухня тети Петуньи, запах костра, возле которого они сидели с дурмстранговцами, взмывающее вверх пламя, Олэна, вытянувшая вперед руку, запах жареного мяса, которое он уминал в первый день в Хогвартсе и до сих пор не забыл, он оборачивает голову — рядом сидит взрослая Гермиона, почему она взрослая, ведь это первый курс? Ее губы шевелятся, глаза сияют, на заднем фоне маячит рыжая ронова шевелюра, и внезапная боль приводит его обратно в сознание, и он ощущает свое тело — тяжелое, горящее, распадающееся на части, и с новым приливом магии в тело боль делается белее белого, словно солнце окончательно свихнулось и раскалилось.

Гарри пришел в себя, лежа на полу. Руки и ноги непроизвольно дергались и дрожали, горло охрипло. Он даже не поставил заглушку, а наверное, орал как резанный… Сквозь ресницы медленно осмотрел зал — там все еще никого не было. Он попытался поднять руку к голове, но получилось только перекатить голову по полу. Было холодно. Лихорадило.

Он лежал так четыре часа. Потом перевернулся на бок и увидел, что свечи потухли, а кровавый круг на полу вскипел и почернел, и от него доносился сладковатый мерзкий запах карамели и металла. Откуда тогда свежая кровь? Где мокро? Гарри попытался сосредоточиться на своем теле, но сознание утекало тонким ручейком. Еле сконцентрировался. Вытер уши и нос, оставив на руке красные полосы, а дальше всё заволокла тьма.

Очнулся он еще через несколько часов, с температурой. Когда-то в детстве он заболел гриппом (даже тетя Петунья, избегавшая любого контакта с ним, снизошла до вызова семейного доктора), и лежал пластом в кровати с температурой под сорок. Еле открывал глаза, в которые будто насыпали песку, и сквозь ресницы тупо смотрел на темные силуэты, мелькавшие за дверью. Тогда его положили в спальню Дадли, которому это ужасно не понравилось — но вряд ли врач бы спокойно воспринял то, что маленький семилетний мальчик живет в чулане. Его прокололи болючими уколами, и с тех пор он ни разу не болел. Так вот, в этот раз чувства были примерно такими же.

Из круга до сумки он добирался целую вечность: ноги ныли, так что пришлось по-глупому сгибать колени и подтягиваться на локтях. Пока полз, один раз заснул. Хотя, скорее всего, потерял сознание — боль стягивала мышцы жгутом, хуже самой паршивой судороги.

К чертям, он выдержит, выхода нет. Путь, который он выбрал, был его и только его. И если он ступил в, назовем это так, Тьму, то не для того, чтобы в ней заблудиться — а чтобы научиться видеть в темноте.

Вообще, интересным было то, что этот ритуал из кровных запретили в последнюю очередь. Статут был принят в тысяча шестьсот восемьдесят девятом, и кровные ритуалы начали практически сразу же постепенно сокращать. Сначала запретили маггловские жертвоприношения — что за неожиданность! — а потом принялись за дела поменьше. Телились долго (некоторые взбунтовавшиеся группки волшебников то и дело пытались заколдовать молодых маглянок покрасивше, и притащить их к себе на мэнорные алтари), но потом дошли и до некоторых редких практик. Которые, естественно, смогли найти. Этот ритуал в популярные не входил — некоторые, послабее, сходили с ума от боли, наказанные Магией, которая не приняла их жертвы. Со временем таких магов становилось все больше и больше, а аристократы, не желающие терять драгоценную кровь, сами пошли навстречу Министерству и запретили использование Маамар Шель Хашукхи. Да и известен он был не особо даже в высших кругах — пришел с Сирии, и долгое время все от него сторонились. Мало ли, какая там магия, у варваров. К тем же египтянам предпочитали вообще не лезть, даже если те добровольно предлагали сотрудничество. Впрочем, тогда территория Сирии входила в состав Османской империи, и, соответственно, прямых дипломатических отношений между Сирией и Великобританией как таковых не существовало... Но с империей-то они торговали… Стоп, откуда вообще такие мысли?

Гарри понял, что уже какое-то время лежит на полу, вперив взгляд в каменную стену, и думает всякие думы. Он пошевелился (ноги закололо, так сильно они затекли), со стоном сел и сжал гудящую голову руками. Посидев так несколько минут, размял шею. Проморгавшись, осмотрел тело и с радостью не обнаружил ничего переходящего границы.

Не думая, Гарри взмахнул рукой и почувствовал, как теплая волна воздуха мягко смывает с его шеи, ушей и лица засохшую кровь. Коже сразу стало свежо. Все еще дрожащими руками он оперся на пол, шатаясь, встал, собрал свою сумку, натянул мантию на потное тело, и ещё одним махом руки стер с пола все следы своего пребывания. У него получилось. Получилось.

До кухни он еле дошел — стены замка качались перед глазами. Приближалось утро, и в коридорах никого не было, кроме призраков, серебристые тени которых он заметил. К счастью, они завернули за угол и исчезли. Впрочем, ему было уже все равно.

Добби на кухне не было. Очевидно, был занят другими делами или спал. Эльфы, держащие вахту, обрадовались ему, как обычно, будто для ученика нормально — приходить на кухню посреди ночи в таком состоянии. Притащили булочек, от которых Гарри отказался (эльфы долго рвали на себе уши), мясо, горячий черный чай, пирожных. Пирожные он слопал, откинув муки совести. Ему сейчас нужен сахар, нужна энергия. Обожравшись как слон, повалился на стол и закрыл глаза. Надо поговорить с Гермионой, раз дело уже сделано. С мыслями об этом пришла легкая боязнь. Вот интересные дела — призвал практически демона, поиграл с Великими силами, а Гермиона все равно страшнее.

В общем, с час он сидел на кухне, пытаясь собрать все свои мысли в кучу. Но когда пришел обрадованный встречей Добби, Гарри скривился и заплакал, сквозь слезы видя, как улыбка на лице эльфа сменяется растерянностью и испугом.

— Гарри Поттер, сэр…

Он уткнулся в тонкую наволочку Добби и зарыдал.

— Я так устал, Добби, — еле выговорил он. — Блин, прости.

Тонкие ручки гладили его по голове. Собрав все силы, Гарри отвернулся. Ему нужно было отдельное место, ему нужна была сепарация. Никого не видеть. Какого черта с ним творится.

Он закрылся в кладовке и тихо выл, засунув кулак в рот. Он не понимал, почему плачет, но это совершенно точно было связано с ритуалом. В смысле… он перевернул вообще все в его теле и душе. Смолол все в коктейль как в блендере, взболтал, плюнул и растер. Гарри не понимал больше кто он. Он так рыдал, что горло вновь сжали спазмы и его вывернуло.

— Черт. Эванеско.

И это его немного отрезвило. Он выдохнул, собираясь с силами. Ничего страшного не случилось, как бы это не прозвучало. Он просто не понимает, что происходит, и немного потерян. Это пройдет.

Когда боль в груди ослабела, он поднялся на ноги и вытер с лица слезы и рвоту. С третьего раза наколдовал зеркало и подождал, пока краснота в глазах станет менее заметной. Надо будет извиниться перед Добби за эту истерику. Завтра — или скорее сегодня — он встретится с Гермионой, и всё вернется на старые рельсы.