Система и душа (гет)

Следующее публичное выступление было стратегически важным. Мы с Мэттом должны были вместе представить новый совместный проект наших отделов — систему «Ариадна», сложнейший алгоритм, переплетающий анализ документов и кибербезопасность в единую защитную сеть. Это был апофеоз нашей профессиональной синергии, и Босс настояла на том, чтобы мы представляли его вместе у одного микрофона.

«Народ обожает вас как дуэт! — вещала она, расхаживая по моему кабинету. — Это же идеально! Красота и мозги! Романтика и технологии! Рейтинги взлетят до небес!»

Мэтт, стоявший у окна, испускал ауру такого напряженного нежелания, что воздух вокруг него, казалось, звенел. «Босс, это серьезная технология. Она должна обсуждаться в соответствующем ключе.»

«И будет! — парировала она. — Но с капелькой шарма! Наташа будет говорить о простоте для пользователя, ты — о сложности для хакеров. Идеальный баланс!»

И вот мы стоим на открытой площадке перед Белым домом, у высокого микрофона на стойке. Мэтт, безупречный в своем темном костюме, я — в деловом фиолетовом костюме. Воздух был прохладным, но от тысяч собравшихся людей исходила волна тепла. В первых рядах я заметила восторженные лица наших фанатов с плакатами "#NatMatt" и нарисованными сердцами.

Презентация шла по плану. Я начала, объясняя философию системы — создание порядка из цифрового хаоса, безопасность через ясность. Мои слова встречали теплые аплодисменты. Затем слово взял Мэтт. Его объяснения были, как всегда, точными, насыщенными техническими терминами, но сегодня в его голосе звучали ноты настоящей увлеченности. Он говорил о красоте алгоритмов, о элегантности кода, и люди, затаив дыхание, слушали этого обычно такого закрытого человека.

Мы закончили наши части, и настало время для вопросов. Но вместо того чтобы поднять руки, толпа замерла, а затем несколько голосов с передних рядов негромко, почти робко, начали напевать знакомый мотив. Это было как искра, упавшая в сухую траву. Еще несколько голосов, еще десятки... и через мгновение вся площадь, тысячи человек, как один гигантский слаженный хор, запели нашу песню.

*«Поцелуй меня в лондонских сумерках,*

*Поцелуй меня посредине Биг-Бена...»*

Звук был оглушительным и сокрушительным. Он накрыл нас с головой, физически ощутимый, как стена. Я почувствовала, как жаркая волна стыда и смущения подкатила к горлу. Инстинктивно я повернулась к Мэтту, мои глаза широко распахнулись от неловкости. Я покачала головой и, кривя губы в улыбке, крикнула в сторону толпы, перекрывая шум: «Ненадаааа! Ребята, ну что вы! Мы же по делу тут!»

Но толпа, увидев мою реакцию, только усилила напор. Они пели громче, улыбались, поднимали вверх большие пальцы. Я закрыла лицо ладонью, смеясь и смущаясь одновременно, чувствуя, как горит каждая клеточка моего тела. Это было одновременно и ужасно, и восхитительно.

И вот тогда случилось нечто, что перевернуло все с ног на голову.

Я смотрела на толпу, и мое периферийное зрение зафиксировало движение рядом. Я повернула голову и увидела лицо Мэтта. Но это было не то лицо, которое я знала. Исчезла привычная маска сдержанности и контроля. Его голубые глаза горели интенсивным, почти яростным светом. В них читалось не смущение, а решимость. Решимость, родившаяся из месяцев тайных взглядов, невысказанных слов, тысяч совместно проведенных часов и этой оглушительной, навязчивой, но прекрасной народной любви.

Прежде чем я успела что-либо понять, он шагнул ко мне. Его движения были не резкими, но безжалостно точными. Он не спрашивал разрешения. Он не искал одобрения.

Одной рукой он взял микрофон и отодвинул его стойку в сторону, чтобы она нам не мешала. Другой... другой рукой он коснулся моего лица. Его пальцы, обычно летавшие по клавиатуре с холодной точностью, теперь были удивительно нежны, но тверды. Он мягко, но неумолимо повернул мое лицо к себе, заставив меня смотреть только на него, отсекая шум толпы, вспышки камер, весь мир.

В его глазах я прочитала вопрос, на который уже знала ответ. И разрешение, в котором не нуждалась.

«Мэтт...» — успела выдохнуть я.

И он поцеловал меня.

Это был не нежный, поцелуй. Это был поцелуй-заявление. Поцелуй-освобождение. В нем была вся накопленная за месяцы напряженность, все невысказанные слова, вся та рациональность, что наконец уступила место чувству. Его губы были теплыми и уверенными. Он держал мое лицо в своих руках, как самую хрупкую и ценную вещь в мире, а его тело защищало меня от давящего внимания тысяч глаз.

В первый миг мир взорвался белым светом и оглушительной тишиной. Я ничего не слышала, кроме бешеного стука собственного сердца. Затем до меня донесся оглушительный, сокрушительный рев толпы. Это был не просто крик, это был триумф, ликование, всеобщий вздох облегчения и восторга.

Но мы его почти не слышали.

Когда он наконец оторвался, мир медленно вернулся в фокус. Его лицо было всего в сантиметрах от моего, дыхание сбившимся, а глаза — такими же широкими и удивленными, как мои, словно он и сам не мог поверить в то, что только что сделал. На его щеках играл румянец, а губы были слегка приоткрыты.

Толпа бесновалась. Кричали, плакали, пели, аплодировали. Вспышки камер создавали эффект беспрерывной молнии.

Я ничего не могла сказать. Я просто смотрела на него, чувствуя, как глупая, счастливая улыбка расползается по моему лицу.

Он выдохнул. Его собственные губы дрогнули в ответной, редкой, по-настоящему счастливой улыбке. Он все еще держал мое лицо в руках.

«Статистически, — его голос дрогнул, но был тверд, — вероятность того, что я сделаю это сегодня, оценивалась мной в 0,03%. Кажется, в моих расчетах была ошибка.»

Я рассмеялась, счастливый, нервный смех, и обняла его за шею, прижимаясь лбом к его щеке. «Ты сошел с ума, Миллер.»

«Напротив, — он прошептал мне на ухо, так, чтобы слышала только я, его губы коснулись моей мочки, отчего по спине пробежали мурашки. — Я, кажется, впервые в жизни поступил абсолютно рационально. Потому что это было единственно верное решение.»

В этот момент к нам подскочила Босс, ее лицо сияло как тысяча солнц. Она выхватила микрофон, который Мэтт отодвинул.

«НУ ВОТ! — завопила она в микрофон, и зал взорвался новым витком ликования. — ВЫ ДОЖДАЛИСЬ! ЛОНДОНСКИЕ СУМЕРКИ ПРЯМО ЗДЕСЬ, В ВАШИНГТОНЕ! Зацените!»

Она обняла нас обоих, смеясь, а мы стояли, не в силах разомкнуть объятия, в центре этого безумного, прекрасного хаоса, который сами же и создали. Мэтт не отпускал мою руку, его палец нежно проводил по моим костяшкам.

И пока Босс шутила с толпой, он наклонился ко мне снова.

«Наташа, — сказал он тихо, и в его голосе не было ни капли сомнения. — Я не буду извиняться.»

«Я и не прошу, — ответила я, глядя в его голубые глаза, которые теперь виделись мне не холодными, а полными скрытого тепла. — Потому что это было... идеально.»

И мы стояли так, рука об руку, пока буря народной любви бушевала вокруг. Все только начиналось, но в тот момент было ясно одно — игра в угадки закончилась. Правда, наконец, вышла из тени цифр и документов, и оказалась прекраснее любой выдумки.