Зимняя сказка (гет)

Когда я говорил, что Дао не наказывает нас, а исполняет наши желания, то не шутил ни одной минуты. Наказание Дао есть исполнение нашего заветного желания. Правда, чаще всего, это происходит так, что мы жалеем о самом желании. В такие минуты ужасно жалеешь, что оно исполнилось, а не осталось сладкой грезой, согревающей душу своей несбыточностью.

В правоте этой мысли я убедился в осенью семьдесят седьмого года. Тогда из-за войны России с Портой меня перебросили в Египет. Том я познакомился в Александрии с магловским профессором истории Энтони Фоссетом. Мы сразу завели приятельские отношения. Я с большим удовольствием слушал рассказы этого относительно молодого темноволосого человека с веселым блеском в глазах, а он… Не знаю, чем именно он заинтересовал меня. Может, умением слушать, а может чем-то еще. Мне нравилась его новомодная манера носить походный костюм горчичного цвета. Мы, люди старого поколения, не могли представить иного, кроме угольно-черного или светло-бежевого.

— Знаете, мистер Роули, однажды я пережил ужасно горькое разочарование… — улыбнулся Фоссет, стукнув своей тонкой черной тросточкой.

— В любви? — бросил я. — Это разочарование пережили мы все.

— Нет. В профессии, — дернулась щепоть его усов.

День клонился к закату и приятный морской бриз долетел до нас с морской глади вместе с набегавшими на берег пенящимися волнами. Мы остановились у парапета и вместе посмотрели на морскую гладь. В Александрии море темно-синее, словно насыщенное средиземноморским солнцем. Я не спешу с выводами и продолжаю слушать.

— Как-то на уроке в школе я узнал, что в девятом и десятом веках рыцари и бароны построили кучу замков, — вздохнул он. — В учебнике нам рассказывали романтические истории об их осадах, подземных ходах, ведущих к дремучему лесу, глубоких рвах и мощных башнях. С тех пор я ужасно мечтал найти замки девятого или на самый худой конец десятого века.

— А их, естественно, не существует? — спросил я.

— Вы очень догадливы, мистер Роули… — вздохнул он. — Я видел много замков пятнадцатого века, реже четырнадцатого, иногда тринадцатого. Я видел фрагменты башен двенадцатого века. Но замков девятого и десятого веков, откуда вели подземные ходы к дремучим лесам, мне встретить так и не довелось.

— Тринадцатого вас не устраивали? — спросил я с теплой иронией и достал я трубку.

— К сожалению, нет, — мой собеседник последовал моему примеру. — Начитавшись романтических историй про рыцарей, баронов и штурмы замков в девятом и десятом веках, я ужасно хотел увидеть их своими глазами. Тем более, что я твердо верил: один замок тех времен все-таки существует!

— А вот это уже интереснее, — выпустил я по привычке струйку дыма. — В любом правиле меня всегда интересуют исключения, — добавил я. Что, кстати, было чистой правдой: всегда интересовался ситуациями, для которых правила не действительны, ибо хотел узнать почему.

— В нашем учебнике рядом с захватывающим рассказом о штурме замков в десятом веке была картинка удивительного замка на скале, — продолжал Фоссет. — Это был небольшой замок в горах с устремленной вверх тонкой изящной башней из белого камня. Она словно возвышалась над горами с массивные лесом. А сам замок также был украшен мелкими башнями и изрезан полукруглыми окнами.

— И вы нашли тот, последний замок десятого века? — спросил я, хотя уже заранее знал, что ответ будет отрицательным. «Наверное, он рухнул, когда Фоссет нашел его или что-то в таком роде», — подумал я.

— Я долго искал о нем сведения, пока не увидел его в одном путеводителе. Там я узнал, что он находится в Баден-Вюртемберге, местечке Ханнау. Я поспешил туда и, представьте, погодим сентябрьским днем увидел этот замок на горе во всем его великолепии! Тонкая высокая башня была белой. Белой, как и я предполагал…

Я молчал, внимательно глядя на волны. Когда человек рассказывает о сокровенном, лучше его не перебивать.

— Даже тот же ров! Для меня это было двойным удовольствием, — вздохнул Фоссет, — найти его именно в сентябрьский день. Ведь именно ранней осенью я придумывал кучу историй о штурме этого замка, о пирах, охоте и сказочных чудовищах живущих возле него. Я представлял себе погожий осенний день с легкой дымкой, заросший плющ и дикий виноград, возвращение с охоты… И вот теперь все мои мечты словно сошли с картинки!

«А так не бывает, — подумал я, глядя на море. — Скорее, всего сейчас будет какая-то пакость». — Волны, набегая, разлетались о берег, поднимая вверх маленькие камушки.

— Я стоял и с восторгом смотрел на окутанные осенней дымкой горы, — продолжал мой собеседник. — Но на душе появилось не хорошее предчувствие: как странно, что здесь так мало изменилось за тысячу лет! Это были не руины, а словно волшебство перенесло меня на девятьсот лет назад.

— Вопрос, правда, интересный, — посмотрел я на морскую рябь, усиливавшуюся от ветра.

— А загадка решалась просто, — ответил Фоссет, пыхнув табаком в щеточку черных усов. — Замок назывался Лихтенштейн…

— Лихтенштейн? — переспросил я. — Но ведь я слышал о нем, когда заканчивал… — Я вспомнил, что тогда писали о чудесном романтическом месте для…

— Именно, мистер Роули! Этот замок построил в тысяча восемьсот сорок втором году архитектор Александр Хайделофф для Его Высотчества герцога Вильгельма Урахского! Кстати, милейшего человека и хорошего ученого, — понизил голос Фоссет.

— Да, правда! — сказал я. — Об этом чуде писали в год моего окончания школы… Тогда появилась мода ездить туда на акварели…

Теперь я отчетливо вспомнил колдографию в «Пророке». В наши времена у юных волшебниц была мода путешествовать к замку Лихтенштейн на этюды: рисовать знаменитую башню и золотые осенние листьями фоне лазурного неба. В этом замке был какой-то удивительный уют нашего времени сороковых годов с его пикниками, этюдами и любовью к Средневековью, когда мир казался невероятно устойчивым, уютным и стабильным, а влюбленные назначали свидания у руин.

— Именно мой друг! Мода на замок Лихтенштейн прошла к пятидесятому году, и он попал, как иллюстрация, в учебник истории — параграф, где рассказывалось о десятом веке. И я поверил в эту сказку…

— Но ведь там наверняка был в старину замок… — неуверенно сказал я.

— О, его разрушили еще в тысяча триста восемьдесят первом году! — убежденно сказал Фоссет. — А Его Величество Фредерик Вюртембергский расчистил все руины для замка.

— Тогда почему именно его взяли для иллюстрации к рассказу о жизни баронов десятого века? — недоумевал я. Понюхав морской воздух, я вдруг понял, что от моих костюмов давно пахнет табаком.

— А потому что, мой друг, весь рассказ об их жизни был пересказом романа великого Вильгельма Гауфа «Лихтенштейн», — весело прыснул Фоссет. — А замок Лихтенштейн построили как фантазию на тему десятого века по мотивам романа!

Мы переглянулись и рассмеялись.

«Я увидел мои грезы, но пожалел, что они стали явью», — как говорил Конфуций, путешествуя по унылым степям у Желтого моря.

* * *

Я часто вспоминаю то далекое лето сорок второго года, когда мы только закончили Хогвартс. Накануне и сразу после выпускного бала наступает чудесное время, когда тебе кажется, что ты уже совсем взрослый, а сама жизнь — бесконечность. В последние дни учебы мы ходили вместе у Черного озера, обещая друг другу вечную дружбу. Потом на самом выпускном мы веселились, стараясь или побеситься напоследок, или, делая вид, что мы уже настоящие взрослые. Например, нарочито говорить за столом о цене и качестве приобретенного вина, об обивке ореховых стульев из лавки «Ингорд» или нарочито предавать прогулку однокурснице под руку мимо озера. Девочки охотно соглашались, ибо знали, что как только наступит утро, они перейдут в разряд невест, и все их вольности на этом закончатся. Ну, а девушки из знатных родов и вовсе не могли принять участие в веселье: они невесты уже сейчас.

Затем пришли золотые две недели. Мы закончили Хогвартс, но еще не можем расстаться друг с другом, не можем на говорится. Мы регулярно собираемся у кого-то или организуем пикники на природе. Нам кажется, что так будет всю дальнейшую жизнь, которую мы непременно пройдем все вместе. Ведь прошли уже две недели после окончания Хогвартса, а мы все вместе. И от этого ощущения продолжающегося праздника июльское небо кажется бездонным, трава густой, а запах клевера наполненным будущим счастьем.

В августе все меняется: у каждого потихоньку появляются свои дела. Мы еще встречаемся и болтаем, но уже не впятером, а по двое или по трое. Мы, разумеется, спрашиваем друг друга о том, как дела у Нотта или Розье, но уже начинаем узнавать друг о друге не напрямую, а из чужих уст. К концу июля я плотно засел за китайские книги и расширенный курс ЗОТИ, готовясь поступать в специальную академию при Аврорате. Наш дом находится у побережья, и от него, невидимого за деревьями, пахнет песком, выброшенными водорослями и солью. На аккуратно подстриженной живой изгороди янтарными каплями застыли ягоды шиповника. Когда я уставал от подготовки, то вставал и шел гулять к морю, раскуривал тайком от матушки табачную трубку.

Как-то в середине августа ко мне зашел после обеда Арнольд. Он был настолько своим человеком, что заходил просто, не отправляя совой визитку о намерении побывать у нас. Толкнув калитку, Арни прошел по засыпанной песком каменной дорожке, стучал для порядка в дверь и сразу входил без церемоний. Навстречу ему вышел наш эльф Судрик, чтобы взять мантию, и сообщил, что «молодой хозяин» у себя наверху. Я услышал их разговор и улыбнулся. Проходя мимо библиотеки, Арни обязательно столкнется с Элоизой — противной дочерью тети Агнессы, которая как раз закончила четвертый курс. Удобно устроившись на ковре и закутавшись в плед, она как раз разговаривала через камин с подругой.

Я улыбнулся и сделал перерыв и закурил трубку. Когда Арнольд вошел, он не смог сдержаться от кашля из-за паров табачного дыма. Зато на щеках Арни виднелись порезы, которые он намеренно не сводил: он очень гордился тем, что бреется уже каждый день. Я к тому времени тоже брился, но похвастаться, что каждый день, еще не мог.

— Хочешь табаку? — спросил я, даже без дежурных приветствий Арнольду.

— Давай, — бросил он плотоядный взгляд на лежавшую в шкафу коричневую трубку. — А, может, портвейна немного? — плотоядно блеснули его глаза.

— Почему бы и нет? Судрик! — позвал я. — Разлей-ка немного портвейна мне и мистеру Бэрку, — сказал я. — Только не вздумай сказать или показать матушке или мисс Элоизе, — погрозил я пальцем.

— Хозяин все предусмотрел… — с улыбкой ответил Судрик.

Он любил меня с детства, наш старый добрый эльф. До сих пор не могу забыть, как забавно он шмыгал пятачком, слушая иногда мои указания. Арнольд заливался от смеха, удобно устроившись в темно-зеленом кресле.

— Знаешь, про что болтает твоя кузина с подругой? — прошептал он с заговорщицким видом.

— Мы этого не знаем и знать не хотим! — ответил я, театрально махнув рукой.

Арнольд звонко рассмеялся.

— А из тебя бы вырос отменный министерский бюрократ, — фыркнул мой друг. Я с улыбкой посмотрел на его высокий черный цилиндр, залихватски поставленный на моем секретере.

Я никогда не любил дочь тети Агнессы за ее жеманство, спесь и вседозволенность. Меня ужасно раздражало, что моя строгая тетя смотрела сквозь пальцы на поведение мисс Элоизы. В глубине души я мечтал, чтобы матушка отменно поучила ее розгой — также, как меня тетя Агнесса. Но моим мечтам не суждено было сбыться: это противнейшее существо мнило себя центром мироздания и позволяло себе немыслимые вольности. Впрочем, иногда я все же злорадно надеялся, что вседозволенность мисс Элоизы сослужит ей дурную службу, создав кучу разочарований тетушке.

— Ну вот представь: она уже употребляет словечки «а все мужчины!» — многозначительно изрек Арнольд.

— Знаешь, когда я их слышу, мне ужасно хочется сказать «а все женщины», — хмыкнул я. Вбежавший эльф принес нам яблочную шарлотку и два бокала портвейна. Я поблагодарил Судрика и погладил по головке: он всегда был рад услышать от меня похвалу.

— А как ты относишься к женщинам? — многозначительно посмотрел на меня Арни, отломив кусочек яблочной шарлотки.

— А как ты относишься к Зондским островам? — невозмутимо ответил я, также взяв портвейн.

— Ну… Они есть… — Арнольд замялся. Он, похоже, ожидал подвоха, чтобы обвинить меня в невнимании к новомодному тогда «женскому вопросу».

— Вот и я также отношусь к женщинам: «Ну, они есть», — пожал я плечами.

Мы посмотрели друг на друга и прыснули, как и положено мальчишкам в восемнадцать лет, воображавшими себя мудрецами. Затем пригубили портвейн и отпили по глотку.

— Поступило творческое предложение: сходить на море, — предложил Арнольд, рассматривая лежавший у меня на столе толстый словарь китайского языка.

— Почему нет? Я только за то, чтобы развеяться, — поставил я на столик наполовину отпитый бокал. Портвейн обладает удивительными свойствами, давая легкое головокружение: хотя, может, потому, что мы были еще мальчишками.

— А представляешь… — Арнольд многозначительно посмотрел на полку… — Элоизу соблазнит какой-нибудь гриф?

Я прыснул. Противная кузина, захваченная грифом, — зрелище столь невероятное и возбуждающе, что я не мог не рассмеяться, представляя эту сцену.

— Как же он соблазнит такую юную леди? — хмыкнул я.

— А вот так. Влюбится она в его квиддичную игру, а после матча он ее…

Арни наклонился и прошептал ту пошлость, которые мы все несем в том возрасте, чтобы показать свою взрослость. Я не выдержал и рассмеялся. Мы снова пригубили портвейн.

— Как взятый с боем трофей! — провозгласил патетически Арнольд. — О орать-то будет… — фыркнул он. Мой друг осмелел, видимо, от крепкого спиртного.

— Юная нежная леди и первобытный человек… Интересное сочетание… — меланхолически заметил я.

— Гриф довольно проурчит: «Угу! У! Угу!» — засмеялся Арнольд и начал трясти рукой, видимо, изображая обезьяну.

— Это их главная форма общения, — ответил я. — Читал про недавнюю находку неандертальцев около Гейдельберга?

— А с чего они взяли, интересно, что это неандертальцы? — фыркнул Арни, снова пригубив портвейн. — Может, это грифы поехали на каникулах туда и их завалило в горах!

Смеясь, мы накинули верхнюю одежду и пошли к выходу. Лестница легонько скрипнула под ногами. Элоиза, похоже, закончила треп с подругой через камин и ушла в свою комнату. Мы с Арнольдом заговорщецки переглянулись и прыснули. Я сразу почему-то представил себе забавное зрелище: грифы одержали победу в квиддиче, и Элоиза вылетела на поле, рассматривать развевавшиеся красные флаги и своего кумира-неандертальца.

— Хочет увидеть своего победителя! — многозначительно шепнул я Арнольду.

— Настоящий гриф-самЭц! — ответил он.

Мы оба тотчас прыснули от смеха.

Выйдя из дома, мы пошли по аккуратно посыпанной гравием алее. Августовский воздух был уже насыщен предосенней матовой дымкой, глядя на которую ты понимаешь, что лето идет на закат, что впереди — ковер разноцветных листьев и зима с долгими ливнями и мокрым снегом. И всё же пока лето еще продолжалось. Солнце клонилось к вечеру, и длинные тени от деревьев бежали через дорожку, перепрыгивая на все еще зеленую траву.

— Представляешь, — сказал многозначительно Арнольд. — Македонский бы вторгся в твой Китай и порезвился бы там от души? Разграбил бы дворцы и жеманных принцесс взял и натянул бы, как трофей, — мечтательно посмотрел мой друг на высокую сосну, отбрасывавшую длинную тень на дорогу. — Как грифы…

Он облизнулся. Портвейн явно ударил моему другу в голову.

— Да? — притворно удивился я. — А не хотел: у Китая был бы старый одноглазый полководец? Он состарился в боях и походах, и был отличными стратегом!

— Ну и чтобы он сделал, твой полководец? — фырнул Арнольд, хотя в его глазах появился интерес.

— Ну… — я притворно задумчиво посмотрел на ствол сосны, где важно уселся дятел. — Он бы стал отступать вглубь страны, сжигая все на пути. Потом дал бы бой у столицы…

— А какая у китайев была тогда столица? — спросил с интересом Арнольд.

— Чанъань. Он бы его проиграл, конечно…

— Ага, сам признаёшь! — Арни сорвал былинку и стал воинственно ей помахивать.

— Но македонцы бы потеряли большую часть своей фаланги в бою, взяв укрепления китайцев. Потом Александр бы вошел в Чанъань, а китайцы бы его, к Мерлину, сожгли.

— Прямо русские и император Наполеон! — захохотал Арни, оценив мою шутку.

— А почему бы и нет? — притворно невозмутимо ответил я. — Восточные народы — они такие! А старый одноглазый китаец отвел бы войска в безопасное место, куда к нему шли подкрепления…

— И казаки нападали бы на македонцев в тылу! — снова весело фыркнул Арнольд.

— Маньчжуры, — поправил его я с нарочито дурашливым покровительством. — Маньчжуры, мой юный друг! Они, поверь, отменные наездники. И Македонский бы твой бежал с позором назад через горы Памира, где погубил бы остатки своей армии.

Арнольд, уже не сдерживаясь, громко смеялся. Стайка кормившихся возле туи свиристелей вспорхнула, но далеко не улетела, — птицы расселись на ближайшем дереве, ожидая, пока мы уйдем.

— И у китайцев появилась бы картина на шелке, — поднял я палец, также не сдерживая смех. — Бегство македонской фаланги через Памир! Там холодно — жутко, обледенелый скалы… И китайские вельможи с бокалами и в камзолах кричали бы «ура!»

— А потом восстали бы индийцы и персы! — Арни покрутил черной перчаткой.

— Ага… И в итоге провели бы в Персеполе конгресс царей, установив на веки баланс сил! Никому не дать много силы.

— А ведь красота… — вздохнул Арнольд.

Серый песок напоминал, что мы приближаемся к побережью. За соснами я уже слышал шум, набегавших на берег волн. Наше английское море холодное, и на подходе кажется не синим, как в Италии, а светло-серым, словно топленое молоко. августовское море всегда неспокойно, в отличие от июльского и сентябрьского: в обычные дни оно часто волнуется, выбрасывая на берег ракушки, медуз и бурые водоросли. Несколько раз я видел на песке даже небольших скатов, но начавшийся позднее прилив сразу выбрасывал их в соленую гладь. Выйдя на серый песок, мы осторожно пошли по нему мимо стоящих вокруг низких колючих кустарников, слушая песчаный хруст.

— Слушай, а почему у тебя не сложилось с прекрасной мисс Мариной Нотт? — Арнольд оторвал взгляд от волны и, прищурившись, посмотрел на меня.

— Это ко мне вопрос? — удивился я. — Вопрос к ней.

— Ты ведь пытался за ней ухаживать, и она вроде была к тебе благосклонна.

— Я предлагал ей прогуляться дважды, она отказалась, — пожал я плечами. — Ну, извини, раз отказалась, два отказалась… На третий уже не хочется приглашать. Это уже унижаться, — пожал я плечами.

— Ну… Ты мог бы ее добиться! — Арнольд с интересом посмотрел на меня.

— Знаешь, добиться можно того, кто хочет. Кто не хочет — того ты ничем не добьешься, — я рассеянно толкнул маленький камушек. — А если и добьешься, то не велика радость — получить нелюбящую тебя девушку.

— Ты мог бы написать ей письмо о своих чувствах!

— А зачем? — я с удивлением посмотрел на видневшиеся сосновые ветви. — Чтобы она пустила мое письмо по классу на всеобщее посмешище? Вот мне удовольствие!

— А с чего ты взял, что ты ей не нравишься? — гнул свое Арнольд.

— Нравился бы — пошла бы на прогулку, — посмотрел я на песок. Рассыпчатый и местами мокрый — как и положено к концу лета.

— А вдруг правда была занята?

— Знаешь, я тоже занят, но вот как-то нашел на нее время, — ответил я. — Если бы нравился — час бы уж точно нашла.

— Может, у мисс Марины было тогда много дел?

— Ой, прямо личный секретарь Ее Величества! — фыркнул я.

О том, что стоит за моим спокойствием, известно, наверное, только мне. Невзаимная влюбленность всегда болезненна. Мы строим самоподдерживающуюся иллюзию из ничего не значащих слов и взглядов. Мы строим кучу планов того, как взять реванш, как влюбить в себя ее, единственную. Но однажды наступает горький миг, когда ты понимаешь, что не изменишь ничего — хоть вызови адский огонь. Не поможет ничем. Тогда мы переживаем боль — тупую затяжную боль, словно ты каждый день теряешь кровь. И тут два варианта: или ты выздоровеешь, или останешься болеть навсегда. Болеть — это жить в мире иллюзии, что когда-то потом она тебя оценит и полюбит. Проигрывать надо быстро и не жить поражением, иначе ты просто теряешь время. Правда, чтобы понять это нужен горький урок, какой я получил на шестом курсе.

В любви есть два главных дня: твой День Рождения и Рождество. Ты можешь сто раз утешать себя иллюзией, что она в тебя влюблена и принимать за любовь ее улыбки. Но если она забыла тебя поздравить, поздравила дежурно или только к вечеру — иллюзия спадет с глаз даже самого отъявленного болвана. Потому что все становится ясно: тот, кто любит, не забудет поздравить тебя никогда. Ты ведь не забыл ее поздравить, потому что думал о ней. Она забыла, потому что не думала и не помнила о тебе: именно такое место ты занимаешь в ее жизни. Выводы сделай сам… И останови вовремя бессмысленную затею, пока все не зашло слишком далеко.

— А как же рыцари в Средние века добивались прекрасных дам? — ехидно спрашивает Арни.

— И много добились? — ответил невозмутимо я, глядя, как серая волна разбилась о камни. — По-моему, они так и бегали за ними ни с чем, совершая в пустую подвиги и сочиняя сами себе стихи.

— Наш король Генрих добился Элеоноры Аквитанской. Сбежала к нему от французского короля! — сказал мой друг с каким-то восхищением,

— Правильно. Потому что так захотела Элеонора. Не захотела бы — послала бы Генриха куда подальше. И пошел бы король Генрих именно туда, никуда бы не делся…

— Ты невозможен, дитя прагматичного девятнадцатого века! А как же великая любовь Тристана и Изольды? — патетично воскликнул Арнольд.

— Которых опоили амортиенцией против их воли? — искренне удивился я. — Хороша любовь…

— И король Марк, подлец, мешал их любви!

— Почему это он подлец? — возмутился я. — Тебе бы понравилось, если бы твоя жена открыто спала бы с твоим племянником? Наверное, нет. Король Марк дурак, но не подлец.

— Почему дурак? — Арнольд смотрел на меня во все глаза.

— А потому что мешал им, а не послал Изольду куда подальше и не нашел себе нормальную женщину, с которой ему было бы хорошо. Дурик, — пожал я плечами.

Тогда в юности я не знал самого интересного. Именно в тот момент, когда король Марк послал бы Изольду, он бы мог стать ей интересен. Женская психология такова, что Изольда начала бы лихорадочно думать: как это так, ее, несравненную Изольду, послали спокойно и без истерик, да еще и живут своей жизнью, не обращая на нее внимания. Непорядок… Она начала бы думать о Марке, а не о Тристане. Ей захотелось бы доказать ему, что она — не последняя женщина в мире. Она стала бы думать, как это сделать, и ситуация изменилась бы на сто восемьдесят градусов. Вот тут бы у короля Марка даже появились бы шансы, если бы, разумеется, ему была бы нужна похотливая и неуважавшая его Изольда.

— По трубке? — спросил Арнольд.

— Давай! — говорю я, достав трубку и кисет.

Мы задымили и снова с удовольствием посмотрели на серую морскую гладь. Над волнами висел густой холодный туман, словно плотные кисель, в котором пролетали редкие толстые чайки. Всё же мы, англичане, больше всего обожаем море, как немцы лес, а русские степи.

— А мой отец говорил, что красивые женщины обожают пажей! — вздохнул Арнольд. — Свиту себе из них делать.

— По-моему, глупо, — пожал я плечами. — Каждый отвергнутый паж — твой враг, который только и ждет случая, как отомстить королеве. Чем больше пажей — тем больше врагов.

— А они говорят, что нельзя мстить девушке за отказ от отношений! — засмеялся Арнольд.

— Ну это они думают, что нельзя, — ответил я, — а отвергнутые пажи мстят и не спрашивают. У тебя-то как с Хорнби, герой-любовник? — бросил я немного ехидный взгляд на Арнольда.

— Поговорил с родителями. Они не против, чтобы я посватался к мисс Рафаэлле через годик-другой, — важно ответил Арни.

— О, будешь эсквайр! — шутливо сказал я. — Вот юный мистер Бэрк идет: эсквайр, домосед… — перефразировал я стишок.

— Ага… Охнуть не успею, как сам буду готовить детей к походу в Хогвартс. А сэра Ланселота ждут китайские берега! Во славу Отчизны, — подмигнул он мне.

— Всегда готов! — ответил я и, желая пофорсить, вытянулся во фрунт, глядя на море. Серая волна, уже гораздо более сильная, набежала на берег и разбилась о камни.

— «Англия ждет, что каждый из вас выполнит свой долг!» — засмеялся Арни.

— И ведь выполнили! — уже серьезно сказал я. — Утопили-таки и французский и испанский флот.

— А потом на смену пришел сэр Ланселот! — с дружеской патетикой провозгласил Арни. — Ему предстоит биться в Китае. Слушай… — его голос вдруг стал каким-то немного неуверенным. — Я на днях был в салоне в Косом переулке, — небрежно заговорил он, — делали колдографии для всей семьи. Решил подарить тебе на память портрет.

Арнольд щелкнул пальцами и тотчас в его руках появилась колдография, сделанная по моде нашей юности. Мой друг в вычурном черном смокинге стоял на фоне громадного панно, изображавшего Неаполь, а сама панорама была прикрыта ветвями сухих физалисов.

— Держи… Это тебе.

— Мне? — я почувствовал себя немного неуверенно.

— Тебе, конечно. Ты же дарил мне свой портрет?

— Ну да.

— А теперь держи мой. Да бери, бери, тебе память в Китае будет! — засмеялся он.

— Вот спасибо. — Я повернул колдографию. На обратной стороне стояла подпись: «Дружба — бесценный дар, не имеющий цены».

Я растерянно посмотрел вокруг. Мы познакомились с Арнольдом по дороге в «Хогвартс-экспрессе», и с тех пор были неразлучными друзьями целых семь лет. Мы вместе изучали Хогвартс, вместе воевали с гриффиндорцами, вместе лазили в Запретный лес, вместе ходили в Хогсмид… Наша дружба сохранилась и теперь, когда мы закончили школу. И это так логично, что у меня теперь навсегда будет с собой колдография лучшего друга — даже там, на краю Земли, где желтые люди ходят в дикованнных одеждах и пишут иероглифами.

— Может, ты мне тоже что-то напишешь? — тихо спросил Арнольд и вынул из кармана другую колдографию.

Посмотрев на нее, я прищурился и улыбнулся. Это было два года назад, когда мы закончили пятый курс. Колдографии только появились в тридцать девятом году, и нам ужасно захотелось сделать себе снимок на память. Тогда тоже стоял август, и мы увиделись в Косом переулке, покупая учебники перед школой. Моя матушка и родители охотно согласились дать нам возможность сфотографироваться вместе. И вот мы с Арнольдом сидим в большой просторной комнате с панорамой на хогвартские башни и думаем о том, как именно получимся на снимке.

— Что написать? — спрашиваю я.

Арнольд на карточке двигает головой, а ваш покорный слуга сидит ровно и, улыбаясь краешками губ, смотрит в одну точку. Никогда не умел хорошо и естественно улыбаться на колдографиях…

— Что хочешь. От души… — говорить Арни.

Удобство магов — возможность быстро использовать любой предмет. Подума с минуту, я взял камушек и превратил его в маленькую чернильницу. Затем, сорвав веточку с кустарника, быстро превратил ее в перо. Надо написать что-то о дружбе. О нашей настоящей дружбе, И я, подумав немного, вывел:

Чем же, друг неоцененный,

Заплачу за дружбу я?

В восемнадцать мы все любим высокие слова. Не знаю почему, но я даже спустя столько лет до сих пор помню шум серой волны, набегавшей в тот момент на берег.

* * *

— Вы в самом деле сможете это осуществить?

Лоуренс Трэверс смотрит на меня изумленным взглядом. На остром лице Эванджелины Орпингтон застыло выражение внимания и с некоторой долей недоверия. Она, кажется, готовилась задать мне самые каверзные из всех мыслимых вопросов. Что же, пусть задает. Я к этому вполне готов.

— Да, я думаю, что это возможно.

Трэверс и Орпингтон быстро переглянулись, а затем посмотрели на Гринграсса. Сухое лицо начальника осталось непроницаемым: ни единого колебания, словно он ни за что не волновался.

— Посвятите нас в детали, — кивнула Орпингтон.

Я снова сижу в той же комнате с ореховыми стульями и нарисоваными розариями на их спинках. Напротив стоит тот же столик из яшмы. На дворе пятое января, и я, как и положено, делаю доклад о предстоящей операции. Впрочем, судя по ленивым вопросам, решение о ее начале уже принято. Речь идет только об уточнении некоторых деталей. Видимо, дела идут плохо, раз Орпингтон и Трэверс так готовы ухватиться за любую соломинку.

— Существует китайское проклятие отлучение человека от рода, — спокойно говорю я. — Это очень темный обряд, после которого человек становится беззащитным перед ударом темных сил. Именно поэтому китайские богдыханы и японские микадо старательно прятали свои настоящие имена, заменяя их тронными и посмертными. Я знаю детали этого обряда и могу повторить его в отношении императора Николая, — говорю я.

— Он умрет сразу? — спрашивает Трэверс.

— Не совсем. После этого я должен буду открыть источник темной энергии. Император станет поражен невидимой темной силой Мо — что-то вроде невидимого обскура. Ну, а дальше — его смерть становится вопросом техники, причем невидимая для других.

— Пожалуй… Но где вы возьмете такой источник энергии? — спрашивает Трэверс.

Все-таки жаль, что наш министр магии не грузный Трэверс. Он в этой роли был бы куда уместнее покрасневшей мыши Орпингтон. Правда, Ярла — первая леди? Я вспомнил, как рассеянно она отправляла очки в очешник после урока. Чем именно она так покорила Трэверса?

— Он есть, — спокойно говорю я. — Император Николай подписал себе приговор в тридцать втором году, когда из-за тщеславия установил на Неве двух сфинксов фараона Аменхотепа III. Эти сфинксы находятся на одной параллели со сфинксами вблизи от его гробницы. Мне достаточно открыть портал, чтобы направить темную энергию.

— Блестяще! — впервые за всю беседу оживилась Орпингтон. — Если вы сумеете реализовать это…

Я наклоняю голову, что означает: готов служить Ее Величеству!

— Чем мы можем помочь вам? — Трэверс начинает расхаживать по комнате. — Все ресурсы Великобритании к вашим услугам! — Походка у него тяжелая и «в развалочку» — как у совершенно неспортивного человека.

— Мне нужен адрес хорошего китайского мастера-волшебника, — говорю я. — И большой камень-нефрит.

— Хорошо, — кивает Трэверс. — Нефрит вам передадут здесь, сегодня. Мастер… В Лондоне, к сожалению, такого не найти, но в Амстердаме — вполне реалистично.

— Еще мне понадобятся бирюза, оникс и графит… Пока все, — говорю я.

— Конечно, — ответил Трэверс. — Где предпочитаете получить их?

— Может быть, тогда сразу в Амстердаме? — говорю я.

— Как угодно, — наклоняет голову Трэверс. — Вы сможете обеспечить передачу в Амстердаме? — спрашивает он Гринграсса.

— Безусловно, — бесстрастно отвечает шеф.

— А где вы собираетесь взять родовые сведения об императоре Николае? — неожиданно спрашивает меня Орпингтон. — Насколько я знаю, они хранятся в Санкт-Петербурге и, думаю, охраняются весьма надежна.

— Это верно, — отвечаю я. — Но матушка императора Николая Мария Федоровна родом из Вюртемберга. Там мне достать все необходимое будет легче, чем в Петербурге.

Трэверс и Орпингтон снова обменялись короткими взглядами.

— Похоже, что мы не ошиблись, — говорит Орпингтон. — За месяц справитесь?

— Постараюсь… — отвечаю я, равнодушно глядя на блестящую поверхность столика. — Плюс минус неделя.

Мои собеседники вопросительно смотрят на Гринграсса. Тот ничего не отвечает, а, сухо кивнув, опускает веки. «Мол, все будет нормально». «Мышь» и «Пингвин» кивают. Затем, как и положено, желают мне удачи выходят прочь. Орпингтон, правда, не преминула что-то сказать мне о том, что взывает к моему патриотизму, но это уже необходимый придаток. Начальство на то и начальство, чтобы говорить высокопарных слова. Какой от него прок-то иначе? Я тоже порываюсь уйти, как вдруг Гринграсс жестом руки останавливает меня.

— А мы с вами, дорогой мистер Роули, задержимся здесь еще ненадолго, — улыбается он краешками губ.

— Именно здесь? — уже искренне удивляюсь я. Яшмовый столик блестит нестерпимым блеском.

— Да, здесь, — Гринграсс взмахнул палочкой и наколдовал мне пепельницу на столике. — Мне нужно посвятить вас в некоторые важные детали.

Вот это уже заставляет напрячься. В нашем деле свое начальство намного опаснее любого врага. Как смеялся Слагхорн, сражаться с врагом — рай на фоне контроля со стороны собственного отдела. Чаще всего нашего брата убирают, кстати, не враги, а свое начальство за подозрение в двойной игре. Но послушаю до конца.

— Курите, курите… — сухо усмехнулся он. — Честно говоря, должен вам признаться, что вчера ночью вы разоблачили нашего агента, который осуществлял по моему заданию вашу проверку.

— Арнольда? — непроизвольно бросаю я, вспоминая ночные события.

— Именно, мой друг. Накануне столь важной операции мистер Бэрк осуществлял вашу проверку. Которая, увы, — развел руками шеф, — закончилась не очень хорошо для мистера Бэрка.

— Ну, что этот свин Арнольд ведет двойную игру, я давно уже понял, — закурил я трубку. — Весь вопрос был в пользу кого.

Значит, отдел… Свои… Это был наихудший ответ, но если вдуматься, самый реалистичный. Из мрака, в котором я блуждал до сих пор, стали потихоньку вырисовываться очертания.

— На чем же он попался? — спросил меня Гринграсс, прищурившись в упор.

— Рассказ о его мифическом романе с миссис Блишвик, ее портрет на Рождественской еле и гравюра с горой Дондоро от якобы «тети Элси»… — уже искренне улыбнулся я. — Слишком топорно!

Начальник встал с кресла и начал расхаживать по кабинету. На мгновение мне показалось, что он хочет усилить свечи. Но Гринграсс остановился у камина и посмотрел на его черную решетку.

— Заметили, значит? — вздохнул он, хотя в его глазах мелькнули веселые искры.

— Ну, а вы как думаете? — спросил я с легкой иронией.

— Конечно. Ладно, я Лойеру устрою головомойку за такую работу, — шутливо подмигнул он.

— Скажите Лойеру, пусть следующий раз хоть старинную японскую гравюру повесит, а не новодел, — выпустил я с наслаждением кольцо дыма. — И даты картины пусть с датами жизни «тетушки Элси» сопоставляет!

Гринграсс весло рассмеялся.

— Тут, честно, Лойер не виноват. Бэрк ничего не понял из своей проверки и срочно запросил перепроверки. Вот в ночь они и состряпали гравюру. Им бы «Кадриль» в деревне танцевать, — грустно вздохнул он.

— Песню Небесных Фей про персики опять Лойер подбросил? — невозмутимо бросаю я.

— Он самый, — безмятежно отозвался шеф. — Хотел вас пугнуть мистикой чуть чуть. Мол, Сунь Укун желал старшую Небесную Фею с персиками, как вы миссис Блишвик…

— О, какой тонкий намек! — фыркнул я, хотя, по правде говоря, не ожидал. что начальство мне особо не доверяет. — И главное: Арнольд сам, своим умом, дошел бы до него!

— А вдруг? — с улыбкой посмотрел на меня Гринграсс. — Лоейр, кстати, места себе не находил: вы даже в мысли Арнольда не полезли, как он ждал.

— Да какого Мерлина он мне сдался! — уже искренне возмутился я. — Так, значит, Арнольд — наш сотрудник, — делаю я паузу между затяжками.

— Нет, просто оказывает услуги.

— А вы за это оплачивайте карточные счета этого прохвоста? — скривился я, чувствуя раздражение.

— Он же ваш друг детства? — прищурился Гринграсс.

— Хорош друг, который за мной следит и устраивает мне проверки, — снова затянулся я. — Связь, конечно, поддерживается через Олеандру Бэрк?

Гринграсс посмотрел на мой дым, а затем засмеялся.

— Это вы на балу поняли, когда она вашу розу поправила?

— И это тоже… Но зачем, скажите, за мной понадобилась такая слежка? — спросил я.

Гринграсс вздохнул, а затем бросил на меня взгляд. Самый искренний и ничего не выражающий взгляд.

— Дело в том, друг мой, что у нас есть веские основания подозревать, что ваша любовница миссис Блишвик — резидент Российской империи!