Гермиона Грейнджер и Сон Кассандры (гет)

Примечания:

Автор напоминает, что без отзывов ему грустно, а еще он теряется и путается в мыслях.

Пусть в голове мелькает проседь -

Не поздно выбрать новый путь.

Не бойтесь все на карту бросить

И прожитое — зачеркнуть!

В мираж и дым, в химеры — верьте!

Пожитки незачем тащить...

Ведь не уехать дальше смерти -

Стремитесь жизнь перекроить.

Э. Рязанов

Когда ты ощущаешь себя другим человеком, это дезориентирует, и сразу становится неуютно. А если этот человек несчастен, то — тем более.

Именно поэтому природные эмпаты когда-то были объявлены Министерством Магии подлежащими строгому учету. Никому не улыбалось стать жертвой трансляции внутрь себя чужих эмоций. И уж точно не хотелось невольно делиться собственными.

Северус Снейп был как раз таким, только чудом избежал официальной регистрации и пытался, по строгому наказу матери, свой неудобный дар шифровать, как умелось. Но в связи с ним всю жизнь был очень нервным, впечатлительным, тревожным и — обожал накручивать. И чем старше он становился, тем яснее это осознавал. И ему — не нравилось. Волшебник казался себе до отвращения слабым. И, если бы не Окклюменция, то, при его-то нелегкой судьбе, ничего бы зельевара не спасло от ежедневных истерик.

И тем выше с годами он поднимал ментальные Щиты.

А потом — вернулся Лорд. И мужчина, запрятавший все, что только возможно, за ментальные заслоны, сам себе стал напоминать механическую куклу. И — тем лучше, считал он. В тот последний год была велика вероятность сойти с ума раньше времени. И не успеть приложить руку к падению Властелина.

На тот момент эта цель осталась единственной из всех, что он имел в голове. Все остальное стало не важным.

А после Победы, после побоища, в котором он так нежданно и непрошено выжил — навык остался актуален и пригодился вновь.

Очень уж не желалось ему увидеть в больших глазах своей внезапно-робкой спасительницы разочарования и испуга. И, как бы заслоны порою не трещали — он их упрямо держал.

Его ведь с чего-то возомнили Героем. Уравновешенным и серьезным…

Его воспоминания были — под стать эмоциям. Сплошь чёрные, серые, тёмные.

Кроме нескольких пятен.

Грустная брюнетка была цветной и казалась красивее, чем то было на самом деле. Впрочем, если вглядеться попристальней, сразу становилось понятно, что красила эту усталую женщину исключительно бесхитростная и безусловная любовь к ней ее сына. Более ничего, хоть сколько-нибудь примечательного в этой явно сломленной волшебнице не находилось.

Эйлин.

Пятно цвета было строго сконцентрировано в ее фигуре, и за рамки контура не выходило, ни в коем случае не распространяясь на грубого маггла в рабочей одежде.

Лили была ядовито-яркой и расцвечивала солнцем все вокруг себя. Все его детство. Это солнце слепило глаза и резало сердце пониманием бескомпромиссной разности двух душ, пришедшим со временем.

Альбус сверкал ярко и тревожно, затопляя мир вокруг себя тошнотворной радугой пополам с раздражением на лживую веру в волшебство, цепляя этими сказочными переливами образы Минервы и Помоны. На Астрономической разбитая вера обидой хрустела под ногами, подхлестывая в спину плетьми ужаса. Мотивируя на скорейший побег.

Нарцисса, улыбаясь мягко и сдержанно, несла в себе лёгкий флёр светлых красок и запах мороза.

Драко, опять же, нёс в себе отблески матери.

Вся остальная жизнь казалась серой и тусклой, ярких цветов там более — не было.

Ну, пожалуй, кроме Гарри. Фигура друга Гермионы рисовалась алым всплеском раздражения, и всплеск этот захватывал без разбора ближайшее окружение мальчика подобно тайфуну. В этом кровавом свете черты лица ребенка полностью пропадали. Оставалась лишь смерть зеленого цвета, мерцавшая грузом вины за стеклами чужих ненавистных очков.

Последующие годы их Трио так и осталось написанным в багровых и фиолетовых тонах. И лишь в девяносто седьмом, после слов Старика «Мальчик должен умереть», злые мотивы поскучнели, смазанные обреченностью и бессилием.

Нагини крутила кольца вокруг ослабевшего тела смертельным изумрудным, и была наполнена страхом смерти, но — не жаждой жизни. Он не хотел умирать, но что должно быть вместо этого, не знал. Не знал, за что и как бороться, потому что и не жил никогда. Всегда приходилось выживать. И конечная клыкастая петля казалась закономерной карой за прегрешения.

Сент-Мунго. Тусклая палата. И вспыхнувшая желтым солнцем удивления газетная подшивка.

Больница, а не тюрьма. Мунго, а не Азкабан.

И съежившаяся в кресле фигура.

Очень маленькая, очень взрослая, почему-то очень фонившая неприятной темнотой. И — очень живая. Нить жизни в ней казалась невероятно хрупкой, и, чтобы ушла тревога, хотелось жестким движением превратить её в канат.

Он отчаянно желал ей что-то сказать. Хоть что-нибудь. И — не смог придумать. Как и задать вопрос «зачем»?

Он не понимал, что ему делать дальше с этой такой заботливо врученной в ладони палочкой и свободой. Так не все ли равно должно быть на причины, которыми руководствовалась бывшая студентка?..

А потому — прогнал.

Лишь для того, чтобы после озарения разума на предмет такого знакомого флера тьмы в маленькой волшебнице спешно требовать ту обратно.

Фокусом внимания были выделены губы. Мягкие, красные, влажные. Он точно знал, что это потому, что она их вечно кусает, когда думает о чем-то. Откуда взялось это наблюдение, неизвестно.

Но бледность и сухость губ девушки, когда та вошла в палату в сером брючном костюмчике, была настолько неправильна, что хотелось стереть их с лица вместе с самим лицом. Или швырнуть в девицу Сектумсемпру и вернуть в оскомину набивший образ краски принудительно.

Если бы Гермиона могла прервать этот поток сознания, первым, что она бы сделала — это сочувственно потрепала бы зельевара по плечу.

Если он предпочитает вести рассказ именно так, если ему сложно сказать совершенно нормальную для всех цивилизованно флиртующих людей стандартную фразу:

«У тебя красивые губы».

То все очень у него в таком случае плохо.

Война — закончилась.

А после Войны — в его доме поселилась умирающая жизнь.

Она.

Она была неожиданно тёплой и уютной, вплетаясь в тусклые комнаты незаметно, но -упрямо. Оставляя следы красок на любом предмете, которого касалась.

За собственную слабость и тревогу, неугомонно хлеставшим по сердцу, хотелось отомстить. Но перед глазами неизменно возникала Лили, смотрящая жёстко и холодно.

Нет, так нельзя. Хватит с него и одной добросердечной гриффиндорки, которая так на него смотрела.

И он выливал накопленную едкость на друзей Грейнджер.

Но это — не помогло.

Сорвавшись однажды и на Гермиону, Северус смиренно ждал, что она уйдёт, и увидеть он её больше — не увидит.

Только в Мунго.

Но она — как будто и не заметила разъедающего пространства хамства. Лишь пожала плечами и задумалась. А он категорически не желал, чтобы она надумала о нем плохое. Конечно, он знал, что спасла подружка Поттера его не из каких-то там личных чувств, а просто потому, что спасала всех и вся, до кого могла дотянуться.

И это осознание казалось неожиданно обидным.

Затем — снова её фигура. Но уже — окутанная подозрительностью.

Он чётко отследил момент, когда его самовзваленная на собственную голову проблема начала вести себя странно.

И тревожно, нервно проверял её температуру исподтишка. В поисках жара либо предпосылок к горячечному бреду.

Собрав примерный анамнез симптоматики, так ни к чему и не придя, плюнул, расписался в собственном бессилии, и — пошёл к Сметвику. Обновлять карту пациентки и дорисовывать данность проклятия.

И только когда принялся сухо озвучивать список внезапных перемен в личности больной, понял, как все звучит в сумме.

И эти улыбки, и — прикушенные не в тему губы, и лихорадочный румянец, и — косноязычие на пустом месте.

Колдомедик, этот седой, старомодно-прямолинейный медведь, дослушав, хохотнул, принимать во внимание отказался и лишь грубовато припечатал:

— Клеит тебя девка, так и радуйся молча. Или хвастать пришёл? Так поздравляю. Девица ладная, вылечим — так хоть сразу под венец и рожать. А голову мне не пудри. Смазывать карту твоими домыслами не буду.

С тех пор их с Гиппократом отношения испортились.

Потому что Северус все не мог отделаться от отчаянного чувства, что это — такой побочный эффект Проклятия безумной суки-Беллы.

И теперь девочка, приняв в себя мрак, интуитивно тянется к другому тёмному источнику. А значит, получаем искусственно наведенную симпатию. А значит, это надо бы втолковать колдомедику, да — не выходит.

Мерзко.

И это её демонстрируемое чувство… быть на самом деле — не может. Не с ним. И все, что он в таком случае может — игнорировать. Потому что рано или поздно — пройдет, развеется вместе с темными Чарами, и в голове хрупкой шатенки прояснится.

И, дай Мерлин, она не задумается, что это с ней было. И, может, ему повезет, и ей не станет от осознания столь же мерзко и отвратительно, как ему теперь — тоскливо.

Вообще, Гермиона Грейнджер в восприятии Северуса Снейпа была в разы прекрасней, чем сама наблюдала себя в зеркале. Хоть явных отличий от оригинала и не было, но до деталей запечатленные в памяти жесты почему-то несли в себе доброту и умиляли трепетностью. Будто хрупкие феи, танцующие в холмах, из тех преданий, что так любила строгая Минерва, действительно существуют.

Он хотел бы верить.

Но…он никогда не имел того, чего хотел. И даже уже с этим смирился. Смирение пришло не сразу, но с годами. Будто бы в мире, где каждой твари — по паре, он был иноземцем.

Ну и пусть.

Все его существование целиком было пронизано чувством ненужности и бесполезности. А все попытки это изменить заканчивались либо неудачно, либо — откровенно фатально.

И он смотрел на нее и верил, что чудес — не бывает. В его мире — нет. Возможно, в её. Но их миры разные. Как она может это понять? Никак. У нее было все.

И зачем тогда требует от него начать жить? Не понятно.

И вот тогда, когда она оплакивала своих родителей и собственную жестокую магию, ему все таки показалось, что он — не прав. И она — понимает. По крайней мере, может его понять. А он — может помочь.

И, утешая её, мелочно радовался. Не мог не радоваться. У него еще были шансы. Явно были.

Не только наблюдать, но и — жить самому.

Он ведь может хотя бы попробовать. Только вот…

Вспышка чувств, небывалый взлет и — падение. Глухая тоска то и дело сплеталась в узел с когтистой ненавистью к Лестрейндж.

Ему казалось, что никого он не сможет ненавидеть сильнее Лорда.

Смог.

Он попробует. Но все в этом мире — конечно. И ее тлетворная магия — единственная причина, по которой большие карие глаза сверкают в его присутствии счастливыми звездами.

Это — не жизнь, а насмешка. Это ни к чему не приведет, кроме тянущей боли.

Не стоит и начинать. Разумно этого не делать. Но…

Конкретно это стремление все сложнее держать в узде.

В состоянии шока последнего дня — тем более.

На шестом?!

Хоровод памяти смазался утомленной скорбью, воспоминания понеслись вскачь, превращаясь в один сплошной неразличимый буйный поток.

В этот миг он верил, что все увиденное должно искренне отвратить Грейнджер. И прогнать за порог. Эгоистическая радость — в частности. Но… Он очень устал прятать все внутри, за Щитами. И очень также хотел верить, что ЭТА Гермиона — поймет.

Потому что она — тоже устала. По-своему, но — заметно.

Потому что — на шестом. На шестом ведь?..

Это было интересно. Реально интересно, Захватывающе и — даже душевно. Почти пронзительно. Глубоко. До самого сердца.

Ни единого, как ни грустно, похожего эпитета не могла адресовать Гермиона своему бывшему и уже — не свершившемуся мужу. К которому теперь тем более не тянуло. Уютный и удобный Рон в сравнении теперь казался сублиматом, нелепой суррогатной заменой.

Это пугало.

Какая же у нее должна быть на самом паршивая жизнь, чтоб её так впечатлило чужое горе?!

Как будто в неё дракклов менталист собственную нежность напрямую транслировал.

Она разбудила вулкан. До Армагеддона — рукой подать. Что с ним делать и как владеть, Грейнджер не знала.

Вечно напряженный, мнительный, надрывный. Как дикий настороженный зверь под прицелом ружья охотника.

Он даже ругался выверено и аккуратно. Так, будто за ним наблюдали каждую секунду и слова могли иметь фатальные последствия. Пожалуй, часть настоящего гнева только Гарри нынче и доставалась.

А эти воспоминания он и вовсе выпустил не спроста. Хоронит он ее так, что ли?..

Если да — то по мордам бы. Да жалко.

А думается и желается и вовсе совсем противоположного.