На озере (гет)

... Тёплая белая ночь, костёр, свобода. Печёная картошка с солёными огурцами кажется необыкновенно вкусной. Голова уже плывёт от выпитого, пацаны орут какие-то глупости в розовеющее небо. Паром не орёт, он, как всегда, выпил меньше всех, ему нравится, когда все вокруг пьяные в дым, а он сам — нет. Неожиданно откуда не возьмись у костра появляется Лерка — белое платье где-то извозила, причёску растрепала, даже плакала вроде, зараза. И чего её только принесло? После её сегодняшнего выступления в Шурку Щедрина пришлось стакан водки влить, чтоб хоть как-то его успокоить. Пацаны замолкают, пялятся на пришелицу недобро. Но её не так-то просто смутить. Смотрит прямо, без страха, голос звучит звонко, как всегда:

— Щедрин с вами?

— Неужто извиниться хочешь, стервь? — интересуется Паром.

— Не твоё дело! — отрезает Веретенникова, но по её лицу понятно, что Олег угадал правильно.

— Шурке сейчас не до тебя, — склабится Парамонов, — но если сильно приспичило, можешь передо мной извиниться. Я ему передам.

— Перед тобой? — Лерка презрительно кривится. — Да я лучше умру!

Паром поднимается, нарочито медленно и лениво идёт к ней, останавливается в паре шагов, смотрит, наклонив голову набок, как на насекомое, наконец бросает:

— Какая же ты всё-таки дрянь, Лерка... Вот ума не приложу, почему ты полкласса за людей не считаешь. Что отец твой герой, в том твоей заслуги нет, у нас с Шуркой отцы тоже не в тылу отсиживались.

— Родители у вас — настоящие люди, а вы выросли, как сорняки, — Веретенникова как всегда раздаёт так, будто имеет на это право. — У Щедрина твоего мозги есть, а характера нет, нутро гнилое, слабое, а у тебя, Олег, вроде и мозги, и характер имеются, вон как ты этих всех под себя подмял, а только...

— А я давно понял, что ты ко мне неровно дышишь, — неожиданно перебивает её Паром, — потому и цепляешься, чуть что. Нет, чтоб поумерить свой бабий гонор, записочку написать романтического содержания... — Он издевательски усмехается. — Я, может, и тебя подмял бы, у тебя всё, что надо, на месте.

Рядом пьяно хохочет кто-то из пацанов. У Лерки такое лицо, будто её, наконец, проняло. Неужели и правда она влюблена в Парамонова? Вот это номер! Впрочем, растерянной она не выглядит и минуты, а потом снова берёт себя в руки. Что ни говори, а она боец:

— Совести у тебя нет, — говорит она спокойно, — а без совести человеком быть нельзя.

— А ты, значит, у нас судить назначена, кого можно человеком числить, а кого — нет, — говорит Паром медленно, растягивая слова. — Надо думать, потому что совести у тебя больше, чем у других. Это от избытка совести ты над Шуркой второй год измываешься?

Веретенникова как-то болезненно морщится, потом объясняет:

— Щедрину вашему я давным-давно сказала, что от меня ему ничего не светит, но он не понял. На медаль понимания хватило, а на то, чтобы не ходить за мной как постылая тень — нет. — Она вдруг смолкает, смотрит в сторону. — Но сегодня я была неправа.

— Так садись, выпей с нами, — неожиданно предлагает Паром. — Извиняться легче будет, а может, и не придётся. Дашь Шурке себя один раз поцеловать — он тебе всё простит, и вообще ему счастья на полжизни хватит. А потом, если будешь себя хорошо вести, я тебя в кустах... поцелую, всё равно платье белое ты уже замарала. Хоть будет, что вспомнить о своей комсомольской юности.

Гримаса на Леркином лице — что это, страдание или гнев? Мгновение кажется, что сейчас она повернётся и уйдёт, но нет, она ещё сказала не всё:

— Подонок ты, Парамонов, молодой, но законченный. Тебе чужие боль и унижение, как хлеб. Такие, как ты, в войну стреляли своим товарищам в спины, выдавали партизан, работали надсмотрщиками в концлагерях...

Звук пощёчины звучит, как выстрел. Веретенникова отшатывается, но не падает, да и ударил её Паром не сильно, просто чтобы заткнуть.

— Пошла вон, ведьма, — Теперь, похоже, проняло Парамонова. — Ещё раз рот свой на меня раскроешь, я тебе его порву. Пошла отсюда, ну!

— Лерка, ты что, совсем дура?! — Собственный голос звучит как-то испуганно и тонко. — Давай, иди уже отсюда, пока цела!

Веретенникова резко поворачивается к нему, смотрит прямо в глаза.

— Это тебе надо бежать отсюда, Севка. Попадёшь ты с ним так, что полжизни расхлёбывать будешь...

Потом она поворачивается и уходит. Белая ночь, запах дыма, непонятная горечь на языке.

Видение ушло, а горечь и запах гари остались. И ещё холод — такой, что даже дышать было трудно. Сквозь шум в ушах пробились голоса — испуганный Мартусин, взволнованный Володин, успокаивающий Платонов. Но судя по всему, в этот раз она пробыла без сознания недолго, даже успела ощутить, как её подхватили на руки и почти сразу положили на что-то мягкое, на диван, должно быть. Тут же, растапливая сковавший её нутряной холод, побежали ручейки тепла: один от пальцев рук, второй почему-то ото лба. Стало легче, и вообще, куда важнее обморочной слабости было то, что у неё, наконец, всё получилось, но её близкие пока этого не знали и тревожились. Надо было объяснить.

— Ох, дядя Володя, она просыпается! Что ты говоришь, Риммочка?

— Я... здесь.

— Римм, ты как? Чем тебе помочь?

— Марта, где глюкоза, что специально для спиритических сеансов покупали?

— Ох, ну конечно! Какая же я глупая! Сейчас... — Шаги, звук выдвигаемого ящика комода, снова шаги. — Риммочка, ты сможешь взять таблетку под язык?

Она смогла. Горечь во рту сменилась сладостью. Не штрудель, конечно, но сил прибавилось.

— Римм, ты меня слышишь?

Она медленно кивнула и попыталась улыбнуться:

— Всё в... порядке, не надо так волноваться.

— Что-то не похоже. Пальцы у тебя окоченели совсем.

— Дядя Володя, может, плед?

Плед не заставил себя ждать, но больше всего тепла было от самого Володи. Даже не тепла — жара, удивительно благотворного. Одну руку он положил ей на лоб, другой грел пальцы. Захотелось перевернуться на бок и лечь на его ладонь щекой.

— Володечка...

— Что, моя хорошая?

— Малыш, пойдём, наверное, мы с тобой на кухню, посуду помоем.

— Но...

— Дядя Володя позовёт, если мы понадобимся.

Вздох, шаги, скрип двери. Наконец, виска, а потом и щеки коснулись тёплые губы.

— Ты корицей пахнешь...

— Угу. Наливкой ещё. Римм, что ты со мной делаешь, а?

— Я не хотела никого пугать... Зато у меня всё получилось. Я сама её услышала. Ты понимаешь?

— Я понимаю, что тебя до сих пор трясёт. Погоди-ка...

Он вдруг убрал руки, и Римма задохнулась от ощущения потери и внезапного одиночества. Глаза распахнулись сами. Володя, конечно же, был здесь. Он снял пиджак, швырнул его в кресло и вернулся к ней. Наклонился, шепнул: "Ты подвинуться сможешь?" Ещё бы она не смогла! Он лёг рядом и немедленно привлёк её к себе, укутал пледом с ног до головы, обхватил одной рукой, другой продолжая согревать ей пальцы.

— Володечка...

— Не сейчас. Сейчас ты отдохнёшь хотя бы десять минут.

Римма вспомнила август, своё видение и обморок в присутствии Штольмана-старшего, и то, как он готовил ей чай и бутерброд с вареньем. Тогда она тоже отдыхала на коврике десять минут. Сговорились они, что ли?

— Только не надейся, что я усну.

— Я и не надеюсь. Ночью ты уже сказала мне, что так не привыкла. Я запомнил.

Она тоже помнила всё о сегодняшней ночи, и это было сильнее любых видений. Кажется, ей только сейчас ударила в голову наливка. А скорее всего, она не только согревалась, но и пьянела от того, что Володя был так близко.

— Ночью я сказала глупость. Это лучшее место на свете...

— Это я тоже запомню.

Его голос был ещё одним источником тепла, обволакивал, давал силы.

— Мне уже намного лучше, правда. Ты очень... быстро на меня действуешь. Может, у тебя тоже есть какой-нибудь дар?

Она действительно скоро перестала дрожать, согрелась, расслабилась в его руках и даже взялась шутить, восстанавливая своё, а заодно и его душевное равновесие. Хотя, на самом деле, весёлого было мало. В первую очередь потому, что Сальников не имел ни малейшего представления, как защитить любимую женщину от бесцеремонно ломившейся в её жизнь чертовщины. Вряд ли Римма предполагала заниматься спиритизмом сразу после идиллического семейного завтрака, но прогонять несвоевременно явившегося духа она не стала. Не станет и впредь, ругать и уговаривать бесполезно. Чтобы спустить пар, можно посетовать на Платона, так некстати вернувшегося ко вчерашнему разговору, или на себя самого, рассказавшего о старом деле во всех подробностях. Но Владимир Сергеевич уже понимал, что смысла в этом мало. Не было бы этого дела, нашлось бы другое. Дар всё равно возьмёт своё, духи и видения будут приходить снова и снова. И что делать ему? Согревать и утешать? Ещё неизвестно, кто после сегодняшнего сеанса больше нуждался в утешении. Читать заветные дневники вместе с Риммой, что хоть сколько-то в предмете разобраться? Теоретик из него никакой, но он просто обязан понимать, что имел в виду Штольман, когда говорил, что его деду приходилось держать свою духовидицу "двумя руками по эту сторону черты". И конечно, нужно будет отрабатывать по старым и новым делам, уголовным и не очень. Благо, это он умеет делать хорошо. Похоже, каждому медиуму полагается свой сыщик... или два, или даже три, потому что сбрасывать со счетов Платона тоже нельзя.

— Володя, я должна рассказать, — сказала Римма довольно решительно и попыталась приподняться, она явно считала, что десять минут истекли.

— Только что говорила "лучшее место на свете", — проворчал Сальников, — и уже вырываешься?

— Володечка... — Она снова прильнула к нему, прижалась щекой к щеке. — Честное слово, я готова всегда так обсуждать видения и показания духов, но там дети... — Римма кивнула в сторону кухни.

Тут она была, конечно, права. Владимир Сергеевич поддержал её за локоть, помогая сесть. Потом снова укрыл пледом как следует. С пледом у них тоже получался какой-то ритуал. Ну и пусть, чем больше, тем лучше. Римма была всё ещё бледна, но нормальной бледностью, а не той странной, безжизненной и восковой, как сразу после обморока. Не теряя больше времени, она начала свой рассказ. Сальников слушал, всё больше мрачнея. Чёрт возьми, дух и видение дуплетом! И это называется: "У меня всё получилось"?

— Я не понимаю, что означают Лерины слова, — говорила она взволнованно. — Она умерла от сердечного приступа? Утонула? А при чём здесь запасной путь и вагон со щепой, о которых она упомянула в прошлый раз? И потом, как она может говорить, что её маме нужно на дно, это же...

— Погоди, — Он через плед нашарил её руку, — скорее всего, матери нужно не на дно, а в Дно.

— В город? — оживилась Римма.

— Да, это город в Псковской области и одноимённая узловая станция Октябрьской железной дороги, на той же ветке, что и Крестцы, если я не ошибаюсь, поэтому вагон сюда очень даже вписывается. Так что в этот раз твой дух загадал нам совсем простой ребус. А ещё он нам, похоже, свидетеля подкинул.

— Севу? Это же Всеволод?

— Если это сокращение от имени, то скорее всего. Но может быть и от фамилии, Парамонов, к примеру, Паром. Дело Веретенниковой поднимем и выясним, кто там ещё свидетелем проходил... Вообще, это всё неожиданно. Как-то я за восемь лет привык к мысли, что Веретенникова — первая жертва Щедрина. А тут получается, что с Парамоновым у неё конфликт был даже более серьёзный, чем со Щедриным, так что это может быть преднамеренный оговор.

— Володя, Лера сказала, что её никто не убивал.

— Это я понял, но принимать показания свидетелей просто на веру не привык. К духам это тоже относится... Ладно, и так ясно, что для начала надо следователю Крюкову в Новгород звонить, чтобы дело Веретенниковой поднял, и запрос в Дно посылать по поводу тела... Ты как, моя хорошая? Детей позовём?

— Конечно, позовём, они же волнуются. Володечка, я опять чаю хочу.

— Это очень хорошо, что аппетит прорезался. Жаль, штруделя больше нет.

— Зато варенье есть. И ползапеканки...

Примечания:

Дорогие читатели! Как Вы поняли, это ещё не конец. Будет ещё третья — самая последняя :-))) — часть эпилога. Объём получался большой по сравнению с остальными главами, поэтому пришлось разделить.