Муня (гет)

Всю последующую неделю Феликс Юсупов искал встречи с Муней. И всякий раз девушка умело избегала его: то сказывалась больной, то намеренно убегала из дому, а то и вовсе пряталась в платяной шкаф, если не успевала вовремя ретироваться. Ей стало ясно: на Гороховой действительно скрывался осведомитель, который и поспешил доложить Юсупову о планах Муни и девочек Распутиных. А еще она поняла, что "религиозное общество", которое теперь возглавляет Феликс — дело государственной важности. Ольга, по-видимому, была посвящена в какие-то тайны, и тайны эти не должны были раскрыться даже ценой ее, Ольгиной, жизни. Но убийство привлекло бы к себе слишком много внимания, потому несчастную женщину решили обезвредить по-другому. Как именно, Муня еще не знала. Так же, как не знала она имени шпиона в квартире Григория. В какой-то момент даже подумала на самого хозяина квартиры, но... Слишком уж отчаянно его травило высшее общество с подачи таких, как Юсупов и Ордовский-Танаевский. Слишком уж рьяно они отговаривали девушку от общения с Распутиным, чтобы он являлся тайным агентом. Тогда кто? Девочки, студент, Акилина? Акилина... Странная белоглазая женщина, строгая, хмурая, по-своему красивая...

Муне не была известна история Акилины Лаптинской. В то время, как многие в Петербурге помнили, как Распутин с явным недоверием принимал у себя на квартире высокую, молчаливую и необыкновенно деловую женщину из Октайского скита, ставшую его помощницей и бесплатной гувернанткой для Матрены и Варвары. Молодая еще женщина намеревалась стать послушницей в монастыре, однако благочестивому намерению помешал странный, внезапно поразивший ее недуг. С Акилиной начали случаться припадки, напоминавшие эпилепсию. Примерно раз в два-три месяца несчастная падала на землю в конвульсиях и страшно хрипела, испуская пену. В то время Распутин ездил на Октай к своему духовнику, отцу Макарию Поликарпову, которого еще при жизни почитали за святого. Именно Макарий и благословил Григория помочь бедной Акилине.

-Нешто и ты, отец, веришь, что я колдун али чудотворец какой?

-Ты, брат Григорий, не колдун и не чудотворец. Но Господь дал тебе дар слова и искренней молитвы. Сердце твое чуткое, оттого и помыслы слышишь и людей лечишь. Нельзя тебе талант свой в землю зарывать, не то пропадешь, свой же крест до Голгофы не донесешь.

-Будет и Голгофа, надоть быть?

-Будет, брат Григорий, и Голгофа. Вот только тебе на пути твоем крестном еще не одну Марию Магдалину от бесов ослобонить придется.

-Бесов, отче, не мне изгонять. Больно уж душа тяжелая, сам знашь, каков я был блудник, хам и пьяница.

-А то не тебе решать. Поди нынче к рабе Божьей Акилине да и помоги ей. Таково мое благословение.

Акилина жила в гостинице для паломников. Ходила на послушания, а в тот вечер по благословению отца Макария осталась в келье, чтобы Григорий посетил ее. Когда он вошел, женщина сидела на табуретке и странно раскачивалась в разные стороны, будто маятник. Григорий сел напротив нее, положил правую руку на плечо Акилине и, не глядя в глаза начал раскачиваться вместе с ней. Женщина, не останавливаясь и будто не видя его, принялась всхлипывать:

-Тятенька... тятенька, не хочу... не хочу, тятенька...

-А не хоти, милая, — отвечал ей Григорий, подстраиваясь под голос говорившей, — не хоти, хорошая... вишь, на улице снежок... не хоти, хорошая...

-Тятенька, я хорошая... это бесы нехорошие... пришли бесы, помыслами борют...

-Пришли, пришли, а кто звал?

-Никто не звал. Улюшка, сестрица, Богу не молилась, грешная... а никто и не звал.

Стало быть, коли пришли, так и ноги есть у них, милая? — спросил Григорий, изредка заглядывая женщине в глаза.

-Есть и ноги, тятенька... ногами пришли... когда матушка сестрицу хоронила... а прежде била ее, била, болезную, зачем сестрица Богу не молилась!... — внезапно Акилина начала рыдать, — Била, ох, била сестрицу-то, а скалкой, скалкой-то и... уби-и-ла!!!

Женщина уже не раскачивалась. Она закрыла лицо руками и закричала:

-Матушка сестрицу в гробик положила, а попу сказала, что маленька о косяк убилась!! Никто и не спрашивал, а опосля похорон... опосля пришли они, лохматые...черные... все зовут меня, зовут, пошто Ульянушку не доглядела, пошто ее матушка уби-и-ла!!!

Григорий схватил двумя руками лицо Акилины и взглянул ей прямо в глаза. От неожиданности женщина замолчала.

-Пришли — значит, ноги есть. — говорил он громким, металлическим голосом, не моргая, — Как пришли, так и уйдут. Назад им не дорога. На суд Божий им дорога, за невинно-убиенную судом осудятся. Они матушку твою да под локоть толкали, не сама она, все бесы попутали. А мы с Ульянушкой за тебя помолимся. На то она при жизни не молилась, чтоб на небушке за тебя предстательствовать. Повторяй: да воскреснет Бог...

-Да воскреснет Бог... — повторяла Акилина.

-И да расточатся врази его...

-И да расточатся врази его...

Григорий и Акилина читали молитву от нападений бесовских, изредка крестились, пока несчастная женшина в изнеможении не упала с табуретки на пол и не заснула. Григорий поднял ее с пола и положил на нары, под образа. Затем вышел, затворив за собой дверь.

-Не бесы в ей, отче, — сказал он Макарию после вечернего богослужения, — Душа у ее болит. У ее да на глазах мать сестру насмерть забила, а под суд не пошла. Вот и болит душа у Акилины той, себя винит, бесы ей все мерещатся.

-Ну, на то, брат Григорий, я тебя к Акилине и послал. Бесов я и сам именем Божьим изгоню.

Григорий от неожиданности открыл рот.

-Не боись, брат, я тож человек грешный. А тебе впредь наказываю к Акилине каждый вечер ходить да молиться. Авось, исцелишь ее.

-Отче, да я-то ее подниму. То и верно, что не за один раз да и не за два. Не один ведь год она, травинушка, страхами своими мучилась...Да токмо чую, что на беду себе да на грех. А отчего так — того и не знаю.

-Не тебе, брат Григорий, о том печалиться. Христос ведь тоже Иуду подле себя держал, хоть и знал, что предаст. Да только ты, милой, не Христос... О сем и помни. И ишшо чего на ушко тебе скажу, да не как отец духовный, а как другу верному...

Григорий вопросительно посмотрел на духовника.

-Ты, Гришка Распутин, до себя ее пушшай, а до греха не пушшай. Не то через ее и погибнешь.

Прошел месяц, и за это время у Акилины не случилось ни одного припадка. Не случилось и после. Григорий давно уехал в столицу, но исцеленная женщина решила его разыскать. Когда Акилина ехала в поезде плацкартом до Петербурга, к ней обратился скромно одетый молодой человек с соседней койки, напоминавший студента:

-Вы, случайно, не Акилина Никитична Лаптинская?

-Я самая и есть. — отвечала Акилина.

-До Петербурга едете?

-Точно так. А вам-то что?

-Не Григория ли Ефимовича Распутина видеть желаете?

Лаптинская сначала ничего не поняла. Но страшная мысль пронеслась в голове и женщина похолодела. Вдруг все стало ясно: за ней следит охранка! И им, стало быть, все известно. Фамилия "Распутин" гремела на всю Россию, но присматривала тайная полиция не только за ним.

-Пошто интересуешься, бесенок, мать твою растак? — от неожиданности Акилина только и смогла, что выругаться.

-Не ругайтесь, Акилина Никитична. Не в ваших интересах. Лучше вот вам бумага в конверте, а по приезде в Петербург вскроете и прочтете. Только помните: все знают всё. И даже больше. А теперь прощайте!

Молодой человек сунул Акилине конверт в руки и поспешно вышел на ближайшей станции.

В конверте был указан точный адрес Распутина в Петербурге, а заодно и нехитрый инструктаж: Лаптинской предлагалось стать при нем осведомительницей и доносить тайной полиции обо всем, что происходило на Гороховой. Женщина поморщилась, когда прочитала бумагу до конца. И вспомнила Евангельскую историю. Иуда, по-видимому, тоже получил нечто подобное, когда вызвался предать Христа за тридцать серебренников. Он сотворил великое зло, в то время, как мог и должен был сотворить великое благо: все рассказать Спасителю и не дать Его распять... возможно, Иуда бы не смог уберечь Господа от Крестной жертвы. Но ведь она, Акилина, сможет! Сможет найти своего спасителя и уберечь его если не от гибели, то хотя бы от агентов Охранки.

В Петербурге Акилина сразу направилась в дом на Гороховой. Там ее приняли тепло, радушно, угощали чаем с облепихой. Кое-как Лаптинская упросила Распутина взять ее в помощницы. А после, когда девочки Матреша и Варя пошли спать, показала ему бумагу.

-Знаю я, Килинушка, что за мной пригляд да по всей Рассее. Ну да пусть их. Ты, родненькая, коли спросят, так все как есть и докладывай. Кого? Лучше уж ты, своя да любая, чем другой кто. А я, мила, в государственны дела не лезу. Ни с тебя, так с Матрешки моей спросят, а ей на кой? Все говори, пушшай знают, любезные, что Гришка Распутин не святой, не старец, а человек грешный и как есть мужик. И деньги бери, не боись, да тутчас в церкву и неси, себе ни копейки не оставляй, на паперти нищим да странникам раздавай. Сам я тя прокормлю, станешь гладкая да жесткая. Но ежели соврешь чего, али от себя добавишь, так тут и беда.

Акилина осталась жить на Гороховой, лишь пару раз в неделю выходя на смену сестрой милосердия в Царскосельском госпитале. Ее туда устроили агенты Тайной полиции, чтобы женщина могла беспрепятственно с ними общаться и докладывать о семье Распутиных. Время от времени Акилина получала конверты с различными заданиями, которые каждый раз показывала Распутину. Пока, во время обхода пациентов, ей не вручили странный конверт, в котором, помимо инструкции прощупывалась непривычно большая сумма денег. Женщина испугалась его открыть. Но тотчас по возвращении из лазарета на Гороховую протянула злополучную бумагу Григорию. Не открывая, он помял конверт в руках и расхохотался:

-Думашь, мила, убить меня велели?

-Думаю, да. Или... — внезапно Акилину осенило и она густо покраснела, — не убить.

-Вот тута ты догадлива, что не убить. Повязать тебя решили, мила, чтоб не сбежала. Ну, что ж, скажи им, что было все. Будут спрашивать, я те такого сраму нарасскажу, пушшай у их уши повянут.

И тогда Лаптинская заплакала. Потому, что вот уже несколько месяцев мечтала сделать то, что теперь было ей велено Охранкой. К собственному ужасу и стыду молодая женщина так и не смогла убедить себя, что все эти желания, неблагочестивые мысли и сны, дневные и ночные наваждения, посещавшие ее почти полгода — ложь, блажь и того не более.

Григорий обнял ее за плечи.

-Ты, мила, молода ешше красавица. А я человек старый, мне уж сорок лет. И жена у меня есть. Не серчай, что ли.

-А вы так... не ради любви. Ради жалости. Може, я от вас ребеночка понесу. Хоть на память да на утешение.

-Дура ты, Килинушка. Тебя с ребеночком опосля никто в замуж не возьмет. А то ешше хуже: кады умру, "распутинской полюбовницей" на всю Рассею ославят. Как царицу вот... думашь, живу я с царицей-то?

-Думаю, она Вас любит. А жить не живете.

-Государя она любит и кончена притча! — крикнул Распутин, стукнув кулаком по столу, — а сама да порассуди: ну на кой я ей своей мужицкой рожей сдался? Того ли ишшет у меня?

-Не ишшет. А все же любит.

-Ух ты, Килина! — Григорий начал ходить взад-вперед по столовой, размахивая руками, — грех, грех тебе! Ты, мила, любви ешше и не видала, а туда же, "любит"! Ну ничо, ничо, вот кады сама полюбишь, тады и спрос с тебя, а до того больше знать те не-по-ла-га-тца!

-Люблю я. Вас люблю. Да и пойду, что ли... -Акилина встала из-за стола, развязала фартук, накинула пальто в прихожей и вышла из квартиры. Впервые она ночевала не на Гороховой, а в лазарете, в сестринской, на голой кушетке. На следующий день вернулась, попросила прощения, но отношения между ней и Распутиным заметно испортились. Больше она не показывала ему бумаги с инструкциями, а он все понимал и не спрашивал.

Когда Муня и девочки Распутины решили ехать за Ольгой, Акилина прекрасно знала, куда именно они хотят отвезти ее из Покровки. Но все же решила не говорить агентам того, чего не слышала от хозяина дома. Именно поэтому Феликс и искал встречи с Муней: нужно было сделать все возможное, чтобы Ольга не доехала до Петербурга.

Рано утром третьего дня на пороге дома Головиных старый лакей Евграф встречал двух девушек, четырнадцати и шестнадцати лет. Обе довольно высокие, долговязые, на длинных тонких ногах, в кашемировых платьицах и простых пальтишках из серого сукна. Старшая светловолосая, с косой вокруг головы, младшая темная шатенка с двумя косичками. Обе в шляпках-таблетках, у обеих светло-серые, почти белые глаза странного разреза, будто изогнутые книзу, как перевернутый полумесяц. Каждая поочередно сделала книксен, одинаково неловко, словно две цапли с лягушками в клювах.

-Матрена Распутина, — представилась старшая.

-Варвара Распутина, — тут же последовала примеру сестры младшая. — Мария Евгеньевна ожидают.

-Эх, барышни-с, — пробормотал Евграф и открыл дверь.

Муня уже собралась в дорогу. Тотчас девочки кинулись по очереди обнимать ее, а потом все вместе поспешили на вокзал.

В поезде Муня расположилась на нижней полке, а девочки Распутины проворно, словно белки, запрыгнули на две верхние.

-И как вы, милые, не боитесь, — улыбаясь, обратилась к ним барышня Головина.

-Нас тятенька в Покровке учил по деревьям лазать. -ответила Матрена. — Они с Митяем залезут повыше, наберут шишек на самовар, а мы за ними. Еще с ветки на ветку перепрыгивали, а то как, вдруг зверь дикий в лесу встретится? От него только на дереве и спасешься.

-В платьицах лазали?

-Сарафан подоткнуть можно. А тятенька с Митяем как есть, в рубахах да сапогах. А то и босиком иногда. Митяй у нас силач: одной рукой самовар поднимает! Варьку на речку через плечо носил, как коромысло. У соседа коза убежала, Митяй ее взял вподмышку, да и назад.

-А еще Митяй умеет колечки пускать. — вмешалась Варя, — Когда папиросы курит. Да только тятенька на него ругается.

-А мама наша смиренная, добрая. Ее все любят. Митяй через лужи на руках носит. Потому она воды боится.

-А меня Митяй тож через лужи носил. И через овраг. И через речку. У нас река-Тура глубока, рыбка в ней на уху да на пироги. За ней тятенька с Митяем глубоко ныряют. И я с ними раз. А меня за то Митяй поймал да на берег: не след, мол, глубоко.

-А еще нас матушка научила пироги с рыбой печь. И уху варить. Митяй на зиму мясо солит, а тятенька вовек мяса не ест. Жалко ему зверей.

-Тятенька рыбу любит. Ему маменька каждое воскресенье уху варила.

-А как ваши матушка и батюшка друг друга называют? — спросила Муня.

-Тятенька матушку зовет Пашенька-любушка. А она его Гришенькой. Или Гришуней. А когда ругается, то Гринька-бес.

-Часто родители бранятся?

-Да уж нет. Раньше только, когда тятенька попивал, дикий случался, бешеный. Ну пошумит, бывало, матушка на пьяного. А он ей: ты не выркай, не выркай. А раз сосед тятеньку колдуном обозвал. Так ничего ему тятенька и не ответил, плакал только, горько, в саду тайно, пока мы не видели. Это матушка рассказала, только чур! Никому не говори. У нас на селе тятеньку иные любят, а иные боятся. Колдуном за глаза и величают. Да только тятенька не колдун. Он людей любит, вот и лечит их да помыслы слышит. А колдовать совсем не умеет.

-Совсем-совсем? — Муне было необыкновенно интересно.

-Совсем. — отвечала Варя,- Раз попросила я: тятенька, а наколдуй мне ленточек на платьице, а он только и смеется: нешто поверила, что и вправду колдовать умею? Да кабы умел, говорит, жила бы ты у меня, Варюшка, в тереме, как царевна, а Матрешку бы за генерала замуж отдал.

-И ты, Матреша, пошла бы за генерала?

-Ну, а если он пригожий? Ну, как Симоник, кавалер, князь грузинский, давеча заходил к нам, сватался... милый...

-Вот, Матрешка, все тяте расскажу, он того Симоника и прогонит! — засмеялась Варя.

-А я расскажу, что ты с Мишкой-гимназистом целовалась!

Девочки шумели, веселились, хохотали, а Муня хоть и радовалась вместе с ними, все же не могла не думать об Ольге. Что же случилось с ней? Почему в телеграмме было "От хлыстов пострадавшая"?

Через три дня Муня и девочки были в деревне Покровское. На пороге дома их встретил Дмитрий: высокий и крепкий молодой человек с фигурой силача и белыми глазами такой же формы, как у сестер. Вслед за ним вышла невысокая скромная Параскева в белой льняной кофточке, юбке с оборкой и скромном платке из некрашенного льна. Рядом с сыном она казалась совсем маленькой. Девочки поочередно обнялись сначала с братом, затем с матерью. Муня сделала изящный реверанс:

-Это барышня Мария Евгеньевна Головина. Нам подружка и сестрица, а тятеньке сподвижница и ученица. Она приехала повидать барыню Ольгу, — как могла, представила Муню Матрена.- А это матушка наша, Прасковья Федоровна Распутина, и братец наш, Дмитрий Григорьевич.

-Зовите меня Муней, Прасковья Федоровна. — девушка снова сделала реверанс и смущенно улыбнулась.

-Здравствуй, милая, — поклонилась Муне Параскева. — Пойдем, что ли в дом, свидишься и с Ольгою. Она вот только все плачет... да и ничего. Прежде и вовсе говорить не могла. А теперь, случается, Катя с Дуняшей ее разговорят, да только вот ненадолго. Каждый день плачет, не уймется.

-Кабы тятенька приехал, враз бы ту Ольгу исцелил, — заметила Варя.

-То и верно, что исцелил. — ответил сестре Митя, — Тока не пушшат йохо с Петербурху-то. Покамест всю зиму я-то в доме и за хозяина буду. А летом тятя приедет, оно-то и полегше будет.

-Пошто у нас хозяина питерские забрали? — запричитала Параскева, — Ну как царю-батюшке да царице-матушке своих советников не хватат?

-Я не знаю, Прасковья Федоровна, — вмешалась Муня, — для чего Григория Ефимовича Их Величества избрали любимцем, но теперь, увы, дело даже не в них. Позвольте, я готова все рассказать Вам о том, для чего мы здесь. И как сюда попала несчастная Ольга Владимировна. Думаю, Вы имеете право знать.

Параскева пригласила Муню и девочек в дом, тотчас Катя и Дуня принесли самовар и собрали угощения на стол. Муня принялась рассказывать все, что знала.

-В Петербурге каждый четверг собирается некое религиозно-философское общество, имеющее сообщение с хлыстами Тобольской губернии. В него входят члены почти всех благородных фамилий столицы. Во главе его раньше стояла Ольга Владимировна. Однако, после того, как Григорий Ефимович исцелил ее от серьезного недуга, решила порвать с сектантством и упразднить собрания. Для этого Ольга Владимировна поехала к тобольским хлыстам: нужно было засвидетельствовать перед ними свой отказ, поскольку именно отсюда приезжали в Петербург проповедники ереси и совращали новые души. А потом с ней что-то случилось, но что именно, того в Петербурге никто не знает.

-Може и хорошо, что не знат, — сказала Параскева.

-То есть, Вам все известно, Прасковья Федоровна?

Муня пришла в необыкновенное волнение и Параскева это заметила. Забеспокоились и девочки.

-Вы, Варька, Матрешка, сходьте погуляйте. А я-то с барышней поговорю, — сказала Параскева и девочки тотчас побежали во двор, к брату Мите, курившему, пока отца не было дома, ароматную папиросу.

-Ты, Мунюшка, не пугайся, — начала женщина, — да тока с барыней вашей велика беда приключилась. Как приехала она в село то, хлыстовско, значит, наперво пошла к ихней "богородице", Агашке Томилиной, значит. Ну и грит, мол, я боле не вашего толку, не желаю, то есть, в ереси пребывать. Агашка ей что — того и не знаю, да никто не знат, и тут бы барыне Ольге до вокзалу бечь, одначе заманили ее Агашкины полюбовники, Кузька да Тимофей, в питейно. А там и снасильничали, уж так снасильничали, что и замолчала барыня, неделю и вовсе слова молвить не могла, как тут и было. Еле выходили-то. Агашка до меня приезжала. Видать, прознала про беду-то, совестя зашевелилась, аха. А Кузьки того да Тимофея ужо и в живых-то нет, то ли Господь прибрал, то ли свои жизни порешали. Как есть спьяну в канаве и захлынулись оба. А Агашка, грят, опосля бежала, да куда от сраму-то убежишь?

Муня хотела было заплакать, но вовремя взяла себя в руки. То, что случилось с Ольгой испугало ее. Но нужно было спасать несчастную, спрятать ее как можно дальше от хлыстов, от губернатора Тобольска, от Феликса... Феликс, ее старинный друг оказался сектантом, заговорщиком, а возможно, и государственным изменником. Она хорошо помнила сказанное Распутиным про барские и мужицкие толки.

Внезапно послышались легкие шаги по лестнице, ведущей на второй этаж. К Муне и Параскеве в горницу спускалась Ольга. Обе они повернули головы в ее сторону. Муня едва сдержала крик.

Похудевшая, бледная, с потрескавшимися губами женщина в простом суконном платье и неприбранными волосами щурилась, будто от солнца, пытаясь разглядеть гостью Параскевы. Глаза ее были совершенно опухшие, под глазами ‐- темные круги. Впалые желто-серые щеки и тени вокруг век делали женщину похожей на восковую куклу. Вся сгорбившись, Ольга прижимала руки к груди и нервно теребила пуговицы на платье.

Муня не стала ждать. Она поднялась с места, подошла к Ольге и крепко-крепко обняла ее.

-Ольга Владимировна... милая... Оленька... Как же хорошо, милая... как же это...

Ольга тут же заплакала и обняла Муню в ответ, крепко-крепко прижимая к себе.

-Мы заберем Вас отсюда, милая, дорогая Ольга Владимировна. Девочки помогут... Все будет хорошо.

-Marie, mon amie... — зашептала Лохтина по-французски, — Мне нужно переговорить с Вами без свидетелей... насколько возможно... прошу... Не думаю, что в доме сие возможно... Попросите любезную Прасковью Федоровну, чтобы нам с Вами куда-нибудь удалиться... Уверена, здесь найдутся соглядатаи...

-Как Вам будет угодно, любезная Ольга Владимировна, тотчас удалимся, спрячемся, ни Прасковья Федоровна, ни девочки нас не услышат. Прасковья Федоровна, — обратилась Муня к Распутиной по-русски, — нам с Ольгой Владимировной переговорить надо. В доме никак нельзя. Нужно укромное место, куда точно никто не придет подслушивать. К сожалению, я уверена, что с самого Петербурга за нами следят.

-Берите Митяя в провожатые, аха. Он вас, милые, так запрячет, никто и не посыкнется, а сам и уйдет. Митюнюшка! — крикнула она сыну. Тотчас на крыльцо, а затем в горницу поднялся Митя в широкой рубахе с косым воротом: статный, широкоплечий, лицо узкое, строгое, нос пуговкой, материнский, а глаза — белые луны — в отца. Муня невольно любовалась сыном Григория и Параскевы.

-Пойдемте, что ли, барышня, — обратился он к Муне и будто невзначай взял ее под руку. Девушке было немного неудобно: сама она доходила Мите едва ли до плеча. Но как же он ей нравился... эх, небось, думала Муня, невесты вокруг только и снуют. А ей, Марии Головиной, давшей обет целомудрия до гроба, только и глядеть издали на красивого, сильного, светловолосого и белоглазого мужика-селянина из далекой таежной деревни.

Митя с Муней шли впереди, Ольга следовала за ними.

-А что, барышня, тятенька в Петербурге, небось, Матрешку да Варьку гулять не пускат? Он у нас как покаялся, так дюже строг стал: ни те выпить, ни покурить, да ешше на танцы девок не пускат.

-Ах, Дмитрий Григорьевич, — любезно отвечала Муня, опуская глаза и улыбаясь, — ну какие у Матреши и Вари в Петербурге танцы? Только гимназия, уроки, да изредка прогулки в саду. По вечерам девочки шьют, вышивают, вяжут. У них Акилина Никитична уроки проверяет. А когда к Григорию Ефимовичу посетители ходят, девочки тотчас к себе в комнату убегают. Только меня не боятся, еще Аннушку Вырубову, подругу Государыни, да еще кое-кого... Приходила, помнится, пожилая художница. Теодора Краруп, датчанка. Матреша и Варя тотчас бросились к ней обниматься. А она с Григория Ефимовича эскизы пишет. Девочки тоже позируют ей. Любимая гостья, всегда званная, всегда желанная. Приходили какие-то княгини, баронессы. Их девочки не любят. Много кто приходил и приходит, но только со мной и с Аннушкой они совершенно подружились.

-Тятеньку блюдут, аха. Чтоб на других баб не глядел.

Муня покраснела, но Митя продолжал без всякого смущения:

-Все знат, что у тятеньки в Петербурге бывали полюбовницы. Однако, тятенька наш, он добрый. Дикий да бешеный порой быват,потому пить ему никак нельзя. А нас любит. Маму больше всех. Тока у него на всех любви хватат, как у меня вот. Не верите, барышня?

Муня шла рядом с Митей пунцовая, как маки в степи. Вот она, деревенская простота нравов: у тяти на всех любви хватает, и сын не отстает.

-Такие уж мы, барышня, Распутины, уродились. Силушкой да любовью Господь щедро одарил. А как по мне, так я бы сам Вас замуж и взял. Только где уж, за мужика не пойдете...

-Ни за кого не пойду, Дмитрий Григорьевич. Обет дала жо смерти. Нарушить никак нельзя. Хотела в монастырь, но посоветовалась с людьми, с батюшкой Вашим, да и не решилась мира оставить. Как же люди здесь без меня?

Поспешили Вы, барышня любезная, обет Богу принести. Да что уж, опосля Петербурху на село в избу мужичкой не пойдете. Не вашими белыми рученьками коровам да хвосты крутить, аха.

-Белоручкой меня считаете, а, Дмитрий Григорьевич? — притворно обиделась Муня, — ну, что ж, верно не знаете, что и я сестрой милосердия в Японскую войну в Царском госпитале служила. И в приюте сиротском тоже. Уколы не хуже доктора ставлю, перевязки делаю почти что с закрытыми глазами.При операции ассистировала, ампутированные конечности в мешок складывала, да и в прозекторскую носила. Покойников обмывала. Нет, Дмитрий Григорьевич, я не белоручка. Просто так уж вышло, что после смерти дорогого друга Nicolas решила посвятить себя Богу.

-А целоваться Вам тоже нельзя, а, барышня?

Муня засмеялась.

-А вам батюшка не попеняет? Я ведь его деточка духовная.

-За деточку, може, и попеняет. А вот все равно как поцелую Вас — не отвертитесь!

-Не поцелуете! — Муня развеселилась и решила подразнить Митю — Не догоните! — и побежала прочь пр деревенской дороге, поднимая за собой пыль и ворох опавших листьев.

Митя помчался за ней. Вскоре настиг, крепко обнял за плечи и громко зашептал прямо на ухо:

-Нам бы с Вами, барышня, до тятенькиной рошши дойтить. Тамо вы с Ольгой и потолкуете. Никто не найдет, аха. Ну уж опосля, любезная барышня, я Вас так зацелую, что все обеты позабудете.

-Дмитрий Григорьевич! — недовольно воскликнула румяная от смеха и бега Муня, — не след нам целоваться и точка! Ведите в рощу, прошу Вас, миленький...

Прошло примерно полчаса. Митя с Муней и Ольгой довольно долго плутали по извилистой лесной тропинке, пока не набрели на густую березовую рощу, с деревянными крестами и лентами, висящими на ветвях деревьев.

-То тятенькина рошша, милые, — обьяснял Митя. — Сюда окромя нас, его детей никому и нельзя. Здесь тятенька молится. А ешше сам видал, вот вам истинный крест, как мертвую лисицу молитвой поднял, она и в лес побежала.

-Может быть, не мертвую?

-Как есть, мертвую. Ее ворон склевать хотел, а тятенька одной рукой того ворона и отогнал. И глаза у него, у тятеньки синим огнем светились, как лисицу из мертвых восставил. Про то никому не сказывай. Ну да я сам, Дмитрий Распутин, колдунов сын, може, чего и умею.

-Дмитрий Григорьевич, — взмолилась Муня, — Не называйте себя так! А еще... Вы не серчайте на нас с Ольгой Владимировной... но все же нам бы как-нибудь наедине остаться.

-А я и не осерчал, — Митя расправил плечи и красиво подбоченился, — Я за вами, любезные, через часок ворочусь. А без меня вам отсюда никак не выйти. Только вот как Бог свят, поцелую я Вас, разлюбезная Мария Евгеньевна! И не сбежите!

Тотчас Митя повернулся и пошел прочь из рощи. А Муня и Ольга остались посреди леса, в березовой роще с крестами и лентами, колеблемыми ветром, совершенно одни.