Гибель отложим на завтра (джен)

После возвращения от Нирраса жизнь Аданэя как будто бы потекла почти как раньше. Он по-прежнему прислуживал Вильдэрину, хотя теперь они куда чаще болтали запросто, как добрые друзья, или делали что-то вместе; Рэме и впрямь перестала к нему цепляться, а о его вельможном прошлом словно бы все забыли. Однако это не ввело Аданэя в заблуждение. Что-то ему подсказывало, что подобный покой протянется ровно до возвращения царицы из Эхаскии.

Она уехала туда вот уже полторы недели назад и скоро должна была вернуться, так что Вильдэрин с каждым днем становился все нетерпеливее и оживленнее. Он снова начинал с самого утра облачаться в красивые дорогие наряды, видимо, полагая, что его возлюбленная госпожа может появиться в любой момент и нужно быть к этому готовым. Но в первое время после ее отъезда юноша, как и в прошлый раз, много времени проводил в своих покоях за спокойными занятиями вроде чтения, игры на флейте и лире, переписывания все той же рукописи. Хотя в этот раз прибавилось еще и самостоятельное изучение сайхратского в промежутках между посещениями учителя.

О том, что царица вернулась, они, конечно, узнали загодя: дворец, да и вся столица забурлили. Вильдэрин готовился танцевать и прислуживать на торжественном пиру для высшей знати, посвященном возвращению правительницы. Поскольку это был не приватный праздник, как в тот раз, на нем юноше не светило сидеть подле нее и тем более перебрасываться с ней нежностями — только стоять за спиной, подливая напитки и меняя блюда. Но все равно он выглядел довольным.

Присутствия Аданэя на этом торжестве и вовсе не требовалось, даже в качестве обычного прислужника: он не считался рабом, достойным подавать еду и подливать вина столь высокородным господам или убирать со стола опустевшую посуду, пока пир еще не закончен. Этим занимались только самые искусные, выученные, красивые дорогие невольники из тех, кого с детства готовили к жизни подле благородных вельмож. Можно подумать, чтобы таскать подносы с закусками, так уж необходимо уметь танцевать, играть на музыкальных инструментах, петь и разбираться в прекрасном.

Все-таки никогда ему не понять иллиринцев!

Ожидания и опасения Аданэя оправдались: один из царских порученцев пришел за ним через день после торжества и передал приказ тотчас же явиться к правительнице. Вильдэрин многозначительно приподнял брови, а когда Аданэя уже уводили, то подошел со спины и прошептал:

— Только не натвори глупостей, Айн, второй раз я могу не успеть с помощью…

Порученец привел его к дверям царских покоев — и там Аданэй простоял едва ли не два часа. Внутрь его не пускали. Он хотел перейти в галерею рядом и дождаться позволения войти там, присев на узкую скамью, или хотя бы прислониться к стене в коридоре здесь, но ни то, ни другое оказалось не положено. Так и пришлось простоять все время. Он даже решил, что правительница намеренно решила помучить его ожиданием, и только когда дверь открылась, понял, как ошибался.

Из покоев вышли двое мужчин в темных одеждах — один уже седовласый, второй помоложе — оба очень серьезные, сосредоточенные, чем-то озабоченные. У одного из них через плечо была перекинута большая тканевая сумка.

Господин Дриман, который приходил в покои Вильдэрина лечить Аданэя, был одет примерно так же, как эти двое. Конечно, кто же еще станет носить темное посреди яркого царского дворца, расцвеченного нарядами вельмож и рабов, мозаикой и статуями. Только те, кто связан с духами болезней и миром-по-ту-сторону.

О том, что правительница серьезно больна, и жить ей осталось не так уж и долго, Аданэй слышал от Нирраса, но ничего больше об этом не знал. Вильдэрин никогда не говорил о ее болезни, а если вдруг в каком-то разговоре кто-то другой касался этой темы, юноша тут же уводил беседу в сторону.

Если лекари пришли к царице сейчас, сразу после того, как она распорядилась привести Аданэя, значит, это не было обычной врачебной проверкой. Видимо, она почувствовала себя плохо, раз срочно потребовалась их помощь.

Как только лекари ушли, страж-привратник сообщил кому-то внутри, что к повелительнице привели раба Айна.

Аданэй был уверен, что сейчас из ее покоев выглянет гадюка Рэме или еще какая-нибудь служанка и сообщит, что сейчас к царице нельзя и чтобы он убирался восвояси. Рэме и правда выглянула, но вместо того чтобы отправить его прочь, кивнула, чтобы заходил.

Царица приняла его не как в прошлый раз, не во внешних покоях и не сидя на возвышении, а внутри, в комнате возле своей спальни, полулежа на кушетке. В простом платье из светлого хлопка, с волосами, собранными в незамысловатую косу, без украшений, худая и бледная, она выглядела далеко не так величественно, как обычно. Видно, что и впрямь чувствовала себя нехорошо, но встречу с ним почему-то отменять не стала. Хотя если подумать чуть лучше, то это объяснимо: ведь ей не пришлось наряжаться ради этого или переходить в более подходящее помещение. И правда, зачем совершать над собой усилия для беседы с каким-то рабом?

Все-таки Ниррас слишком радужно оценивал его шансы оказаться на ложе правительницы. Если бы Аданэй был ей интересен хотя бы самую малость, ее волновало бы и то, как она выглядит в его глазах. Она или перенесла бы встречу, или хотя бы украшения надела. Пусть она царица, но все-таки женщина. В Отерхейне женщины, даже самые знатные, всегда старались предстать перед приглянувшимся человеком в самом распрекрасном виде. А здесь, в Иллирине, так поступали не только женщины, но и мужчины. Однако правительнице, конечно же, было все равно, какой ее увидит невольник Айн.

— Приветствую, Великая! Ты желала меня видеть? — Он поклонился и замер в ожидании.

— Да, Айн, — сказала она и как-то запросто махнула рукой на кресло напротив. — Не стой, присаживайся. Как ты себя чувствуешь? Вильдэрин сказал, что тебе уже намного лучше.

Царица произнесла это так спокойно и безмятежно, будто не она велела его высечь, или будто злополучной порки и вовсе не было, а он всего лишь слегка занемог. И вообще она вела себя так, словно не было ни того разговора, где вскрылась его ложь, ни ее приказа Ниррасу допросить его.

— Благодарю, Великая, — ответил он, усаживаясь на предложенное место. — Я уже вполне здоров.

— Рада это слышать. Советник Ниррас рассказал мне о вашей с ним беседе, и она показалась мне любопытной. Теперь я хотела бы сама уточнить у тебя кое-какие подробности и задать новые вопросы.

— Я с удовольствием отвечу на них, моя госпожа, — улыбнулся Аданэй и посмотрел ей в глаза.

Из Эхаскии Лиммена вернулась встревоженной. Ниррас был прав, утверждая на совете, что Элимер попытается сделать это государство своим союзником, но царица не предполагала, что так скоро. Этому, конечно, способствовала гибель старого региса: как и царица Иллирина, кхан Отерхейна также использовал его смерть как повод и приехал якобы отдать покойному государю последние почести и чествовать государя нового. Разумеется, настоящей целью поездки было привлечь Иэхтриха на свою сторону. Удалось ли кхану сделать это? И что он мог пообещать Иэхтриху взамен? Она-то посулила ему возможность использовать один из иллиринских портов, чтобы отправлять и принимать корабли. А кхан?

Все мысли крутились вокруг этих вопросов, и Лиммена даже устроенный по возвращении пир выдержала с трудом. Разговоры и музыка не радовали, да и аппетита совсем не было. Она то и дело ощущала на себе обеспокоенный взгляд Вильдэрина, стоящего за ее спиной. Он убирал тарелки с едой, почти нетронутой, ставил новые, затем убирал и их.

Последовавшая после торжества ночь с прелестным любовником тоже не принесла Лиммене привычного удовольствия: тревога не оставляла, и это сказывалось на всем. Обсуждения с советниками на следующий день снизили беспокойство лишь чуть-чуть, зато Ниррас предложил ей поговорить с отерхейнским невольником.

В этом был смысл, и она согласилась. Возможно, изгнанник, знающий степную страну изнутри, мог натолкнуть на какую-то мысль. Лиммена немного жалела, что в тот раз погорячилась и велела высечь его — возможно, этим она настроила его против себя, и он теперь будет говорить с ней не так откровенно, как мог бы. Поэтому на этот раз она решила держать себя с ним немного ласковее.

Как назло, хотя и ожидаемо — тревога всегда сказывалась на ней самым дурным образом — за несколько минут до запланированной встречи с Айном ее одолел особенно сильный, болезненный приступ кашля. Она задыхалась, а в груди хрипело и булькало. Лекари сумели немного облегчить приступ, но не более, а потом долго ее осматривали. Лиммена, видя, насколько они взволнованы, вынудила их сказать все как есть. Хотя и сама уже чувствовала, что ей становится все хуже, что бодрая она все реже, а вялая все чаще, но услышать подтверждение все равно оказалось слишком болезненно. Ощущение ускользающего времени становилось все отчетливее. А она еще столько всего не успела! Недоделала, недосказала, недолюбила, недожила…

Пожалуй, именно это чувство, что времени слишком мало, что его не хватит на все, что нельзя терять ни мгновения, и заставило царицу все-таки принять невольника сейчас, невзирая на собственное самочувствие.

Айн вошел, как и в прошлый раз, не выказывая страха, держал себя свободно и выглядел скорее заинтересованным, чем каким-либо еще. И Лиммене это было на руку, так что она предложила ему сесть и заговорила с ним вполне добродушно. Кажется, ему это понравилось, потому что, отвечая на ее слова, он улыбнулся, и улыбка эта отразилась во взгляде.

А все-таки поразительные у этого степняка глаза! Она никогда прежде не встречала такой расцветки: серебро в тонком кольце темного индиго — потрясающе красиво! Да и сам он, нельзя не признать, очень красив. Но удивительно не это — удивительно то, что он настолько красив сам по себе. Чтобы родились такие, как Рэме или Вильдэрин, в невольничьих домах сводили самых привлекательных и способных рабов, иногда даже не в одном поколении. А тут какой-то степняк, который даже не иллиринец (все-таки иллиринцы как народ, в отличие от дикарей, отличаются некоторым изяществом черт). Говорили, впрочем, что кханади Аданэй был недурен собой, но разве кто посмел бы сказать что-то иное о царевиче? Элимера сейчас тоже всячески восхваляли его приближенные и не очень льстецы, ну так и что из этого?

— Скажи, Айн, тебе что-нибудь известно о связях кхана с эхаскийскими принцами, вельможами и регисом? — негромко спросила Лиммена, чуть подавшись вперед.

— Кое-что, Великая. Не слишком много. Твоя поездка туда была как-то связана с Отерхейном?

— Косвенно… Старый государь Эхаскии скончался.

— Гнедер? — удивился Айн, широко распахнув свои удивительные газа. — А я уж думал, что старик и внуков переживет…

Это прозвучало так, словно он был не рабом ей, а одним из вельмож, с которым она решила обсудить политику.

— Для тебя он регис Гнедер, а не старик, — поморщилась Лиммена.

— Разумеется, Великая, извини. Это от неожиданности вырвалось, и я на мгновение забыл, что разговариваю с повелительницей Иллирина.

И снова, как и тогда, его слова были где-то на грани между наглостью и почтительностью, смотря как истолковать.

— Ладно, — подавила она возмущение. — Я тоже забыла, что говорю с сыном одного из младших советников кхана Сеудира. Так поведай же мне, Айн, что ты знаешь об отношениях Отерхейна и Эхаскии.

— Конечно. Только сначала позволь спросить: кхан Элимер тоже прибыл отдать регису последние почести?

Лиммена кивнула.

— И поддержал кого-то из принцев? Кого? Иэхтриха?

— Верно, — протянула царица и прищурилась: — Как ты догадался?

Айн пожал плечами.

— Он самый разумный из принцев и при этом самый… внушаемый. Конечно, когда есть чем его убедить.

— Вот именно это меня и беспокоит. Ума не приложу, как бы выяснить, что мог наобещать ему Элимер и в обмен на что! — воскликнула Лиммена, на сей раз и правда забыв, что говорит со своим невольником, а не с приближенным вельможей.

— Послушай, моя повелительница, Отерхейн от Эхаскии довольно далеко, и ничего настолько уж ценного, что могло бы понадобиться регису, кроме лошадей и оружия, там нет. А лошадей и оружие, насколько я знаю, Отерхейн поставляет туда и так. А ты что предложила Иэхтриху? Ведь я верно понимаю: ты тоже поддержала его, и теперь тебя волнует, на чью сторону он в итоге склонится?

— Все так. Выход к морю. В ответ на это Иэхтрих обещал стать нашим союзником и если не помочь, то хотя бы не вступать в войну на стороне Отерхейна. Но тут объявился Элимер…

Айн задумался и надолго замолчал. Лиммена ждала. Она уже поняла, что даже если степняк и не сумеет подсказать ей что-то определенное, то, может, наведет на нужную мысль.

— Может быть, Иэхтрих пообещал Элимеру то же, что и тебе… — без уверенности пробормотал Айн. — Просто не вмешиваться в… — тут он вдруг осекся и снова замолчал и нахмурился.

— О чем ты думаешь? — не выдержала Лиммена.

Айн помедлил, будто додумывая мысль, затем ответил:

— У Иэхтриха ведь помимо орды сыновей есть еще дочь. Вроде ей сейчас должно быть шестнадцать или около того? А Элимер, насколько мне известно, все еще не женат…

— Да, но ты сам заметил: у Иэхтриха куча сыновей. Дети Отрейи ни на что не смогут рассчитывать, даже на земли в отдаленных провинциях. Как с Райханом не получится. Тогда кхан Сеудир женился на царевне Райханской и…

— Да-да, я знаю, — махнул рукой Айн (опять забыл, с кем разговаривает?). — Знаю. После этого Элимер, наследник двух престолов, при первой же возможности присоединил Райхан к Отерхейну.

— С Эхаскией так не выйдет, иначе прежде придется убить всех сыновей Иэхтриха, а это даже для кхана слишком. Так что Отрейя не такая уж выгодная невеста для правителя Отерхейна, есть куда более интересные варианты. Хотя бы одна из принцесс Тэнджи…

— Зато для Иэхтриха огромная удача и потрясающая возможность — породниться с правителем Отерхейна. Это сразу же усилит Эхаскию. А что нужно от этого брака Элимеру, ты же и сама знаешь. Ему нужен Иллирин. А для этого нужны союзники. Желательно, у ваших границ. Антурин он уже заполучил силой. Если еще и Эхаскию привлечет на свою сторону, то останутся только государства на севере.

— Тогда Иллирин окажется почти что в окружении врагов. Ничего хуже придумать нельзя. — Она прошлась по комнате, затем снова опустилась на кушетку. — Твое предположение кажется до отвращения правдоподобным. О, какая жалость, что Латтора уже замужем!

— Не забывай, это всего лишь наши домыслы, ничем не подтвержденные. Хотя и правдоподобные. Ведь твои разведчики тебе ничего похожего не доносили?

— Нет, — покачала головой царица. — Но кхан и регис могли скрыть свой договор даже от приближенных. Или договорились лишь только что… Ну или мы и правда все придумали. Я уже велела усилить слежку. Надеюсь, что скоро появятся какие-то новости.

— А ты думала о том, чтобы посеять смуту в самом Отерхейне? Это бы на какое-то время отвлекло кхана от заигрывания с возможными союзниками.

— Я думала, — отмахнулась Лиммена. — И все еще думаю. Потому Ниррас и выспрашивал у тебя имена вельмож, которые поддерживали другого кханади.

— Да, но одних имен мало. Надо пустить слух, что Аданэй жив и прячется. Неважно, что это неправда. Люди любят такие истории и быстро подхватят, бродячие певцы сочинят красивые песни, чернь их разнесет… Видишь ли, поединок между кханади — это священный обряд: кто победил, того выбрали боги. А если возникнут сомнения…

— Тогда и богоизбранность кхана окажется под сомнением.

— Да. Если это и не приведет к чему-то серьезному, то хотя бы заставит Элимера поволноваться. Мне говорили, что в тревоге он часто совершает необдуманные поступки. Совершал. Сейчас не знаю.

Лиммена поднялась с кушетки и встала посередине комнаты: так лучше думалось. Краем глаза она заметила, как Айн поднялся следом, но поворачиваться к нему не стала.

Мысли толкались в голове, отзываясь пульсацией в висках, жжением в груди…

В груди вообще-то и правда жгло — из утробы поднимался, подкатывал очередной приступ кашля. Отправить невольника прочь царица уже не успевала. В горле запершило и, будто распирая его изнутри, раздирая грудную клетку, наружу вырвался кашель. От натуги потемнело в глазах. Лиммена согнулась пополам и вытянула руку, пытаясь нащупать стену или найти другую опору.

Опорой оказался Айн. Обхватил ее за талию и плечи и, прижав к себе, помог выпрямиться. Это облегчило приступ, но лишь немного. Она по-прежнему задыхалась, и ей по-прежнему казалось, что все ее внутренности сейчас разорвутся.

Она не могла сказать, сколько прошло времени, когда болезнь наконец разжала когти и взгляд прояснился. Предметы обрели привычную резкость, и такими же отчетливыми стали иные ощущения. Невольник все еще прижимал ее к себе, но стоило отдать ему должное, как только до него дошло, что приступ ее отпустил, он тут же разомкнул руки и отошел на несколько шагов. Тем не менее Лиммене все равно было неловко и как-то стыдливо. Чтобы скрыть это, она сказала с легкой насмешкой:

— Тебе известно, что никому из рабов нельзя касаться меня без позволения? А из рабов мужского пола такое позволение я дала только Вильдэрину. Ты не он.

— Да. Я — не он, — с какой-то двусмысленной интонацией проронил Айн. — Так мне стоило дать тебе упасть?

— Тебе стоило позвать лекарей.

— И как скоро они пришли бы и чем помогли? Впрочем, извини. — Он поднял руки, будто сдаваясь. — Извини, Великая. Прости мое недомыслие. Если я заслуживаю наказания, то можешь снова приказать меня высечь.

Он впервые упомянул о том ее приказе, и Лиммена ощутила легкий укол совести. В прошлый раз он, может, и заслуживал наказания, но в этот раз не заслуживал даже ее недобрых слов.

— Нет, нет, конечно, Айн, — пробормотала она, усаживаясь на кушетку. — Хорошо, что ты не дал мне упасть. Но на будущее, — все-таки не удержалась она, — будь аккуратнее. А теперь возьми флакон с каплями с того стола, — она указала рукой на круглый мраморный столик, — отсчитай пять капель в бокал, долей вином из кувшина и дай мне. Затем можешь идти.

Он сделал, как она велела, и подал ей бокал, присев возле кушетки. Но когда царица поднесла этот бокал к губам, то прядка волос, выбившаяся из косы, упала в него, и Айн перехватил ее и отодвинул, ненароком и едва заметно скользнув пальцами по щеке Лиммены. В этом движении не было умысла или, по крайней мере, она его не уловила, потому что Айн, видимо, вспомнил, что к ней нельзя прикасаться, и сразу же отдернул руку.

— Извини, Великая, — сказал он и поднялся. — Я могу идти?

— Да. Мы договорим с тобой об Эхаскии, об Отерхейне и всем остальном в другой раз.

Он поклонился и ушел, а Лиммена вдруг поймала себя на смутном ощущении, что предпочла бы, чтобы то его неумышленное движение было умышленным.

* * *

В течение последующих нескольких недель Аданэй виделся с царицей неоднократно. Казалось бы (причем ему самому тоже), что он уже рассказал ей об Отерхейне, Элимере и тамошних вельможах все, что знал сам и что мог открыть без последствий для себя, но каждый раз обнаруживалось что-то еще. Иногда что-то хорошо забытое, иногда какие-то новые мысли или догадки. Порой они с Лимменой стояли над картой, и Аданэй подправлял на ней какие-то мелочи, касавшиеся Отерхейна. Хотя с тех пор как он был кханади, страна разрослась, но в ее прежних границах он ее помнил, как оказалось, на удивление точно. Стоило закрыть глаза, и карта сама вставала перед глазами.

Царица теперь вела себя с ним куда приветливее и как будто даже начала относиться с чуть большим уважением, почти не упоминая, что он всего лишь раб.

Ниррас уже вовсю праздновал победу, ну а сам Аданэй просто получал удовольствие от этих встреч. Не потому, что так уж жаждал очаровывать царицу (хотя это была часть его уговора с военным советником и необходимое условие), а потому, что наконец-то мог заниматься хоть чем-то, к чему его готовили с детства. Ведь не для того, в конце концов, он родился и вырос кханади, чтобы чесать Вильдэрину волосы и плести ему косы.

Хотя волосы и косы, конечно, тоже никуда не делись. А еще появилась ревность. Юноша ревновал так отчаянно, но так усердно старался это скрыть, что это было даже трогательно. Если бы Аданэй — упасите боги! — оказался на его месте, то сразу, только заподозрив, что слуга может стать соперником, постарался бы каким угодно образом удалить его подальше с глаз царственной любовницы. А если бы не вышло, то хотя бы ославить его перед ней. Ну и, во всяком случае, он не относился бы к этому слуге с той же добротой, что и прежде. Но Вильдэрин относился. По крайней мере, всеми силами пытался. Должно быть, в голове у него всякое крутилось, но выражалось это разве что в ответах на вопросы невпопад, в слабой улыбке, которая казалась бледным подобием былой, в молчаливости и рассеянности, словно мысли его витали далеко.

Хотя Аданэй подозревал, что ревность юноши связана не только с тем, что царица теперь частенько приглашает слугу Айна к себе. Ведь визиты эти всегда проходили в дневное время, никогда не затягивались очень уж надолго и, в конце концов, им было разумное объяснение. Скорее всего, Вильдэрин уловил еще и изменения в поведении Лиммены, в самом ее отношении к нему. Аданэй тоже заметил, что царица зовет к себе наложника чуть реже, чем раньше, а возвращается он от нее чуть быстрее, уже не проводит в ее покоях целые дни или ночи, как случалось до этого.

Неудивительно, что юноша так терзался. Ведь если Лиммена охладеет к нему, то выберет себе другого любовника, и Вильдэрин неминуемо ее потеряет, для него все будет кончено. Он даже на вторых ролях не сможет оставаться подле нее, ведь всем известно, что царица, теряя интерес к одному наложнику, меняла его на другого, но никогда не допускала любовных отношений с двумя мужчинами одновременно. По крайней мере, после гибели царя, её мужа. А вот пока тот был жив, поговаривали, у Лиммены был и любовник, отчего напрашивался вывод, что супруг совершенно не привлекал её как мужчина, раз она пошла на опасную любовную связь, рискуя своим положением. Если, конечно, всё это правда, а не глупые сплетни...

Аданэй как мог гнал от себя сочувствие к юноше, потому что оно влекло за собой мучительное чувство вины, испытывать которое ему совсем не нравилось. Это не всегда получалось, и тогда он просто старался не замечать его печали и уныния, хотя и это выходило плохо. Иногда, когда Вильдэрин брался за лиру и начинал играть на ней что-то грустное-грустное, Аданэй уходил из его покоев, спускался вниз и там шел на просторную длинную террасу, в это время года обычно пустующую, вставал у бортика, кутаясь в легкий плащ, и смотрел на осенний сад.

Так он сделал и в очередной наполненный терзаниями Вильдэрина день, облачный, но яркий от осеннего разноцветья.

Никогда прежде Аданэю не доводилось видеть такой поразительной осени, как здесь. Иллиринский край, подобно его жителям, обряжался в золото чуть ли не на глазах. Умирающие в последний осенний месяц листья кружились в причудливом танце и с мягким шелестом покрывали землю. В отсыревшем воздухе, просачиваясь сквозь матовые облака, разливалось нежное сияние.

А в Отерхейне в это время года ярились иссушающие землю ветра, несущие тучу песка и пыли…

Стоило вспомнить о родной стране, и во влажном свежем воздухе Аданэю почудился иной запах — знойной пыли и сухих трав. Знакомый с детства. Перед внутренним взором, словно выплывая из тумана, вырос Отерхейн…

Пронестись бы по его бескрайним равнинам, ощутить, как солнце обжигает кожу, как жаркий ветер дует в лицо, а пыль забивается в ноздри! На закате развести огонь и смотреть, смотреть на чернильное небо над степью и яркие звезды… Или наведаться в лесной охотничий дом, послушать байки Еху… Жив ли еще старик? А если жив, то вспоминает ли Аданэя хоть изредка?

Все-таки он любил свой неласковый край и скучал по нему. Благодатные земли Иллирина Великого не могли заменить родину.

Повинуясь нахлынувшей тоске, он запел. По-отерхейнски. От этого стало горько, и сладко, и больно на душе, ведь с тех пор как он приехал в Эртину, не произнес на своем языке ни слова. Зато теперь родная речь изливалась в песне. Сердце томительно ныло, сжималось и замирало, ведь то звучала песня степи, песня ветров и выжженного зноем неба — песня дома. Узнав ее однажды, забыть невозможно…

Аданэй почти допел, и тут почувствовал, что за спиной кто-то стоит. Он обернулся.

— А у тебя, оказывается, на диво красивый голос! — сказала царица. — Я и не подозревала. И хотя я не разобрала слова, но твое пение доставило мне удовольствие. Как-нибудь тебе обязательно надо будет спеть на одном из празднеств…

Она задержала на нем взгляд немного дольше обычного и улыбнулась немного ласковее обычного, затем двинулась дальше по террасе и спустилась в сад. Следом за ней шла Рэме. Она тоже задержала свой взгляд на Аданэе, и во взгляде этом горела ненависть. Но теперь, он знал, девушка ненавидит его уже не за былые обиды, а за то, что, по ее мнению, из-за него страдает ее друг.

Однажды, вернувшись в покои Вильдэрина, когда она была там с ним в музыкальной комнате, он из-за двери расслышал обрывок ее фразы, обращенной к юноше:

— …а я предупреждала. Надо было оставить его палачу.

И его ответ:

— Только, прошу, не вздумай ничего предпринимать. Я не хочу, чтобы кто-то из вас пострадал.

— Да ты просто дурачок! — воскликнула она. — Наивный дурень!

По звукам из-за двери Аданэй понял, что Рэме сейчас выйдет, и поспешил скрыться, чтобы она его не заметила. Он понятия не имел, послушает мерзавка своего друга или нет, но знал, что с ней в любом случае нужно быть очень осторожным.

Лиммена тоже не могла не заметить, что ее любовник сходит с ума от ревности. Это выражалось в том, что он настолько явно, настолько истово и чересчур пытался угодить ей во всем, в каждой мелочи, что это даже раздражало. Он был предупредительнее прежнего, ласковее прежнего, он старался казаться веселым и жизнерадостным, но веселость выходила истерическая, нежность походила на заискивание, и вообще это все выглядело донельзя жалко. Ей даже самой становилось за него неловко.

Лиммена, конечно, все понимала: он совсем юный, ее Вильдэрин, он на самом деле влюблен в нее, и ему, должно быть, даже в голову не приходит, что такое поведение скорее отвратит, чем удержит кого-то. Она пробовала объяснить ему это как бы невзначай, да толку-то? Ведь даже когда он стремился вести себя иначе (потом неизбежно скатываясь к прежнему, заискивающему, поведению), то делал это по ее воле, а не по собственной. И Лиммена невольно прикидывала, как повел бы себя Айн на его месте.

Айна в ее мыслях в последние недели вообще стало слишком много, и это было совершенно не ко времени. Но, право же, как выяснилось, она соскучилась по такому, почти равному, общению с молодыми красивыми мужчинами. Все-таки Вильдэрин, несмотря на все свое очарование, был слишком юн и всегда был рабом, и она не смогла бы даже притвориться, что видит в нем кого-то хотя бы отдаленно равного себе. Он был очень милый, обаятельный, умный и добрый юноша, к которому она относилась, конечно же, со всей теплотой и нежностью, но… Но никогда он не заставлял ее сердце биться чаще.

И вообще-то так и было задумано, Лиммена не хотела и не собиралась терять голову. Спокойные, приятные, непринужденные отношения для нее были куда желательнее сжигающей душу любовной страсти или глубоких чувств, и уж тем более сейчас, когда болезнь забирала столько сил. Когда-то царица предпочла Вильдэрина Краммису Инерра в том числе и потому, что Краммис хотел от нее слишком многого, чего она не могла ему дать, да и не желала.

Кто же знал, что однажды ей самой тоже захочется большего, и что ее спокойствие вдруг пошатнет отерхейнский невольник? Лиммена боялась своего желания, не собиралась поддаваться ему — и страстно устремлялась ему навстречу. Иначе чего бы ей стоило просто отослать степняка подальше и забыть о нем навсегда? Но нет, вместо этого она проводила с ним время, беседуя о политике и разглядывая карты. А между делом еще и о чем-то перешучиваясь и пересмеиваясь. И впервые за долгие годы она ощущала себя настолько ранимой, что мысль властью госпожи сделать Айна любовником, как когда-то это произошло с Вильдэрином, пугала ее. Лиммена опасалась его отказа, и это было самое странное и самое паршивое чувство из всех.

Вот уже почти две недели она не звала к себе прежде такого вожделенного наложника. Каждый раз откладывала на завтра, а потом опять на завтра, и опять… Понимая, что бедный юноша терзается из-за этого, она тем не менее ничего не могла с собой поделать. У нее просто не было сил видеть его преданный взгляд, читать болезненные сомнения на его лице и успокаивать его, убеждая, что он по-прежнему ей дорог. И он и правда был ей дорог, но уже как-то иначе, по-другому, что ли… Иногда она передавала ему короткие записки с чем-то нежным, чтобы он хоть немного утешился, в ответ получала длинные любовные послания, на которые не всегда знала, чем ответить.

Рэме утром спросила, желает ли Великая этим вечером пригласить Вильдэрина, а она снова ответила «не сегодня, в другой раз». На лице девушки промелькнуло разочарование, но она быстро вернула себе бесстрастное выражение и ничего не сказала. Она беспокоилась о своем друге, милая девочка, но Лиммена ничем не могла ей помочь. Она и себе-то помочь уже не могла…

* * *

Царица вот уже много дней подряд откладывала свои встречи с Вильдэрином, и юноша был сам не свой. Глядя на него, Аданэй даже начинал злиться на правительницу: сказала бы уже сразу — увидимся через неделю, две, месяц. Просто назвала бы какой-то срок, чтоб не мучить его зря. Больно было смотреть, как Вильдэрин каждый день с новой надеждой и новым страхом готовится предстать перед ней, а потом приходит Рэме и с состраданием на лице сообщает, что и на этот раз Великая перенесла встречу на завтра.

Аданэй и то в последние недели виделся с ней чаще, чем юноша. По сути, он должен был радоваться этому, тем более что замечал, что царица проявляет к нему интерес. Но не радовался.

Какая все-таки жалость, что любовником женщины, которую ему надо очаровать, оказался именно Вильдэрин, и что он именно такой, какой есть! Насколько все было бы проще, будь ее любимцем какой-нибудь злокозненный гад! Вот тогда бы Аданэй не испытывал никаких угрызений совести. А так приходилось засовывать их поглубже и улыбаться Лиммене, и бросать на нее особенные взгляды как бы исподтишка, но так, чтобы она заметила. Он видел, что на нее уже начали действовать его чары, природу которых он сам не понимал, но слышал от других, что они похожи то на обволакивающее тепло, то на обжигающий поток.

Очередным вечером, после очередного отказа правительницы принять его, Вильдэрин совсем пал духом. И если раньше, чтобы выплеснуть свою грусть, он играл на лире или флейте, то теперь был настолько подавлен, что не мог делать даже этого. Пальцы его дрожали и не слушались, и он чаще и яростнее обычного крутил браслеты на запястье, теребил свои волосы, вертел в руках крошечные статуэтки, взятые с полки.

— Послушай, не терзайся ты так, — не выдержал Аданэй. — Должно быть, она просто занята.

— Но с тобой-то она видится едва ли не через день, — откликнулся юноша и, хотя выглядел он по-настоящему несчастным, в голосе его не прозвучало ни тени упрека. — Значит, нехватка времени ни при чем.

— Так со мной она видится только ради государственных вопросов, а не ради удовольствия, — успокаивал его Аданэй, прекрасно понимая, что это лишь часть правды. — Или ты действительно думаешь, что дело в этом?

— Нет, конечно, — вздохнул Вильдэрин. — А даже если б и так… Все равно в первую очередь дело во мне самом… Наверное, со мной что-то не так, раз я не смог стать для нее по-настоящему важным и она так просто от меня отказывается…

— Да что за бред! — вспылил Аданэй. — Хватит винить себя в том, в чем ты не виноват! До этого, значит, ей все нравилось, а теперь с тобой вдруг что-то не так?

Юноша вяло пожал плечами.

— Не знаю… Да и какая разница, в чем причина? Итог один… Просто я не знаю, как мне быть без нее. Иногда мне кажется, что… — тут он оборвал сам себя и с горечью усмехнулся: — Да уж, собеседник из меня сейчас не лучший.

— Знаешь что, — решительно сказал Аданэй, — давай-ка сходим куда-нибудь, прогуляемся, чем здесь сидеть. Как насчет твоего любимого озера? — Он давно заметил, что прогулки туда успокаивают юношу, когда тот взвинчен и встревожен. — Как раз стемнело.

— Но сегодня нам туда еще нельзя, — пробормотал Вильдэрин, глянув на окно. — Луна пойдет на убыль только завтра…

— Она пойдет на убыль уже завтра. Подумаешь, одной ночью раньше. Тем более ты сам говорил: после заката люди боятся туда ходить. Так что никто и не узнает, что мы там были.

Немного посомневавшись, юноша в конце концов вяло согласился: кажется, у него просто не оставалось сил, чтобы спорить.

Ночи в конце осени были уже холодные, иногда под утро на траве даже выступала изморозь, но шерстяные плащи сохраняли тепло тел. Шли Аданэй с Вильдэрином не торопясь, и в этот раз юноша захватил с собой факелы. Их дрожащее пламя тревожило тени в кронах деревьев и играло рдяными отсветами в шорохе палой листвы под ногами. А тьма вокруг шептала, шелестела, шумела ветром и ветвями.

Громко и жутко вскрикнула и расхохоталась птица: словно и не птица вовсе, а человек. Аданэй вздрогнул, а Вильдэрин полушепотом сказал:

— Никак Керидти расшалилась. Говорят, ее дух все еще бродит здесь и кричит…

Юноша, находясь в этом месте, часто с самым зловещим видом рассказывал истории о здешней нечисти. Об оживших деревьях, питающихся кровью, о хранителях рощи, похитителях сердец и подземных птицах. Кажется, он просто-напросто любил страшные легенды.

— Чую, ты хочешь рассказать очередную небылицу? — усмехнулся Аданэй.

— Зря смеешься. Вот послушай…

В давние времена, когда Эртина была деревней, а эта роща — частью бесконечного леса, уже тогда все знали: ночью тут опасно. Лишь ведьмы и колдуны осмеливались бродить здесь в темное время, когда истончается преграда между мирами и открываются мосты между ними.

Девицу, с которой случилась эта плохая история, называли Керидти. Как-то раз отправили ее сюда родители целебных трав набрать. Ходила она по роще, срезая травы, и набрела на озеро. Увидела — на берегах-то нужной травы немерено! Собрала целый мешок и присела отдохнуть у воды. Тут ее и сморил сон. А как проснулась, смотрит — последний солнечный луч в земле утонул, а луна еще не народилась. Тьма кругом. Испугалась Керидти, жутко ей стало — вскочила и ринулась обратно к селению.

Бежит, и вроде вот-вот должна деревенька показаться, а тропинка все не кончается. Остановилась девушка, и сердце ее замерло: поняла, что даже с места не сдвинулась — то лесные духи с ней играли.

Тут услышала она всплеск в озере. Вздрогнула и присмотрелась. Как раз и луна из-за туч выглянула. Увидела Керидти: из воды мужчина выходит. Да такой, о котором в сердце мечталось и во снах грезилось. Приблизился он и говорит:

— Заблудилась ты, юная Керидти. Со мной пойдешь — к дому выведу. — А сам посмотрел на нее чарующим взглядом и улыбнулся прекрасной улыбкой.

Керидти и слова не смогла вымолвить, по телу ее дрожь пробежала, по венам словно пламя растеклось. Протянул мужчина руку, а зачарованная девица возьми да отдай свою.

Повел он ее по тропе. Ведет, а сам колдовскую песню напевает. От этой песни у Керидти и голова кругом, и в мыслях туман. Сколько времени прошло, она не знает, но мужчина вдруг поворачивается к ней и говорит:

— Холодно мне, замерзаю. Согрей меня своим жарким сердцем, отдай мне его.

Тут вспомнила Керидти рассказы бабушки и поняла: не мужчина перед ней вовсе, а злобный дух, что похитителем сердец прозывается. Бабушка говорила, что особенно опасен он для юных девиц, в коих кровь еще бурлит. Говорила, что каждой видится он таким, какие во сне и мечтах приходят. Любая женщина голову теряет. Обольщает похититель, песню колдовскую напевает, а потом просит сердце отдать. А как согласится неразумная, так, считай, пропала. Похититель вырывает сердце и съедает его. Выпивает жизнь, а сам еще краше становится.

Поняла это Керидти, с силами собралась и прошептала:

— Не отдам.

Как сказала, так и растворился дух в воздухе. Лишь раскаты хохота она услышала и слова:

— Пожалеешь об этом, Керидти. Не будет тебе покоя!

Девушка смотрит — сквозь стволы поселение виднеется: близко она к дому-то, оказывается, была. Побежала по тропке и скоро до хижины своей добралась. Отцу с матерью ничего не сказала, а сама думала, гордая собой: вот, мол, перед похитителем сердец устояла.

Да только с той поры никто улыбки на ее лице не видел. Ходила Керидти с глазами печальными, ничто ее не радовало. Тосковала она по духу, взгляда его забыть не могла. Страдала и думала: зачем сердце пожалела? Умерла бы, но хоть на миг счастье испытала.

Снова отправилась Керидти к озеру, дождалась ночи и позвала духа:

— Похититель сердец, приди, отдам я сердце!

Никто не откликнулся.

Но еще много ночей после этого Керидти ходила, призывая его. Уже и волосы ее побелели, а она все ходила и звала. Склочная стала, желчная, все поселение ядом изводила. Особенно доставалось от нее юным парам: злословила о них да поссорить пыталась.

Однажды, будучи уже древней старухой, в который раз отправилась к озеру, но в селение больше не вернулась, и тела ее тоже не нашли. Даже косточек. Поговаривали, что она так изошла злобой и горем, что сама в нечисть переродилась. Не нашла пути в мир теней и до сих пор здесь бродит, Похитителя сердец разыскивает. А заодно людям вредит: то с пути собьет, то криками запугает и в топь заманит.

— Хм… И в чем смысл этой легенды? — спросил Аданэй.

Вильдэрин пожал плечами.

— Это просто история, она просто случилась…

Они надолго замолчали, зачарованные видом ночного озера. Здесь, у воды, осень чувствовалась сильнее, чем среди деревьев. Ветер подхватывал озерную сырость и развеивал ее вокруг, и пытался загасить огонь факелов.

Вильдэрин поежился.

— Жаль, что сейчас не лето…

— Зато комаров нет.

— Это да…

И снова они умолкли, глядя в подсвеченную луной и пламенем темноту.

Лиммена пряталась за деревьями и, наблюдая за рабами, раздражалась все сильнее. Они посмели прийти сюда в последнюю ночь полнолуния, нарушив священный запрет. И ради чего? Чтобы поведать один другому какую-то дурацкую байку? Да, Вильдэрин часто приходил сюда и раньше (она сама ему позволила), но всегда при стареющей луне, а теперь отважился явиться при полной, так еще и Айна с собой притащил! Этим двоим очень повезло, что Лиммена не приверженица древней религии и не считает, что за этот проступок нужно казнить. Но какое-то наказание им точно положено. Тем более что они все ей испортили!

Царица неспроста появилась здесь именно в эту ночь и одна — стража поджидала ее дальше, на тропинке возле самого входа в рощу. Обвешавшись отвращающими зло амулетами, Лиммена приходила сюда почти каждое полнолуние, когда вода в целебном источнике, согласно поверью, была наделена особой силой. И пусть она скорее надеялась, чем верила, что вода эта не позволит болезни одолеть ее слишком быстро, но сейчас и надежда была настоящим даром. Говорили, что если весь день ничего не есть, а потом ночью испить воды из источника, омыть из него лицо, а ноги — из озера, то недуги отступают.

Но рабы, явившись сюда, осквернили святость этого места, и теперь придется ждать следующего полнолуния. Так считалось. Не будучи исконной жительницей Эртины и тем более сторонницей старой веры, Лиммена довольно смутно понимала почему, но это как-то было связано с иллиринской кровью в жилах приходящих сюда, а все невольники всегда были чужаками.

Какое же наказание ей для них выбрать? Впрочем, Вильдерину достаточно будет гневного слова и сурового взгляда, чтобы он устыдился и впал в отчаяние, а вот для Айна потребуется что-то более серьезное. Снова плеть? Или длительное заключение? Или и то, и другое? Или пусть ползает на коленях и молит о прощении? Хотя он не станет…

Лиммена вышла из-за деревьев, подняв скрытую до этого лампу повыше, и неторопливым шагом двинулась вперед. Они стояли спиной к ней и за порывами ветра и ночными шорохами не сразу распознали шаги. Вильдерин услышал первый и обернулся.

— Великая!..

Луна сегодня не пряталась за облаками и светила так ярко, что Лиммена хорошо разглядела удивительную смесь изумления, страха и радости на его лице. Может, в другой раз это и заставило бы ее смягчиться, но сейчас она сама была измучена сомнениями, слишком раздражена, голодна и утомлена. Так что в ее голосе прозвучала одна только сталь:

— Как вы посмели явиться сюда и осквернить озеро?

— Повелительница… — начал обернувшийся следом Айн: на его лице она прочитала лишь удивление. — Это все я…

— Молчать.

— Великая, прости, — снова заговорил Вильдэрин, шагнув к ней навстречу, — я был не в себе и…

Она вытянула руку, запрещая ему подходить ближе.

— Избавь меня от своих жалких оправданий! Ты провинился, и я еще решу, как тебя наказать.

Он дернулся, как от удара, но все равно не умолк.

— Великая, накажи, но прежде, молю, выслушай…

— Зачем? Я знаю все, что ты можешь мне сказать, — отрезала она. — И мне это больше не интересно.

Боль и обида, отразившиеся на его лице, заставили царицу пожалеть об этих словах, но забирать их обратно было уже поздно.

— Ступай во дворец и жди там, — произнесла она чуть мягче. — Я завтра решу, как с тобой быть. Ну а ты, — она перевела взгляд на степняка, — так просто не отделаешься.

Вильдэрин так и не двинулся с места и в смятении тоже посмотрел на Айна.

— Ты оглох, раб?! — прикрикнула царица на юношу. — Убирайся во дворец! Сейчас же! Или тебя уволокут силой.

Факел в руках Вильдэрина дрогнул, нижняя губа затряслась, и он прикусил ее, но наконец послушался и, мимолетом сжав плечо Айна, бросился к теряющейся в зарослях тропке.

Отерхейнец шагнул было следом, но Лиммена остановила его.

— Стой! С него, — она кивнула на заросли, где постепенно стихал шорох шагов юноши, — и этого хватит. Но ты, я же сказала, так просто не отделаешься.

Айн молчал. Луна и лампа в руках Лиммены освещали его лицо, и она видела на нем только непонимание, граничащее с разочарованием, и это оказалось неожиданно больно.

— За такой проступок я могла бы казнить тебя или отправить на рудники.

Собственный голос почему-то казался чужим и словно звучащим издалека.

Невольник вырвал ее из этого состояния, спросил холодно:

— Ты решишь это сейчас? Или потом? Если потом, то могу я пока идти?

Царица едва поверила собственным ушам: он правда сказал эти слова и сказал их таким тоном?

— Нет, — выдавила она. — Ты не можешь идти. В древности, если жрец видел здесь чужака, то приносил в жертву хранителям рощи. Знаешь как? Кровью орошал озеро, а плотью кормил зверье и лесных духов. Неподалеку отсюда мои стражники. Что если нам вспомнить старые обычаи? Отдать тебя в дар местным духам?

Аданэй с внезапной ясностью понял: то, что звучало в голосе Лиммены и горело в глазах — не возмущение и не ярость. Это — страсть, болезненная и мучительная. Он уже сталкивался с подобной прежде, и теперь все встало на свои места, сомнения исчезли. Неважно, что она говорит: все угрозы далеки от ее истинных желаний.

Перед взором с настойчивостью замаячил призрак царского венца. Ради этого Аданэй мог предать Вильдэрина. Это стоило мук совести, которые затем последуют, это стоило терзаний и разбитого сердца юноши, это стоило любых жертв.

— Может, мне отдать тебя местным духам? — повторила Лиммена.

— А может, тебе лучше поцеловать меня?

Лиммене показалось, будто на голову обрушилось что-то тяжелое, она даже покачнулась. И занесла руку для удара, но Айн перехватил ее запястье и поцеловал его. И она больше не смогла противиться, вмиг утратив самообладание. Он притянул Лиммену к себе, и прильнул к ее губам, а его ладони скользнули по ее телу.

— Ладно… пусть… — прошептала Лиммена скорее себе, чем ему.

И почему-то, отдаваясь любовному безумию, она забыла и об усталости, и о голоде, и даже о болезни, вдруг почувствовав себя почти бессмертной. Где-то на задворках сознания ютилось понимание, что страсть эта не к добру и ничем хорошим для нее не закончится, но что-то сильнее сознания говорило в ней: «И пусть».

Обратно во дворец они возвращались поодиночке: сначала ушла царица, поцеловав его на прощание, затем Аданэй. Не зная, как будет смотреть в глаза Вильдэрину, когда вернется, он желал верить, что тот уже спит, но не слишком-то на это рассчитывал: вряд ли юноша хотя бы на минуту сомкнул веки.

К его удивлению, когда он подошел к его покоям, то обнаружил, что дверь закрыта на ключ не изнутри, а снаружи. Либо Вильдэрин еще не возвращался, либо вернулся и ушел. Аданэй открыл покои вторым ключом, который изготовили для него еще несколько месяцев назад, и вошел в сумрак помещения. Осветив его, пробежался по всем комнатам, осмотрелся. Покои выглядели так, будто с вечера в них никто не был.

В душе разрасталась тревога: куда он мог исчезнуть? Лиммена сказала ему идти во дворец и, зная юношу, вряд ли бы он ослушался. По крайней мере, не ее, не свою царицу, невзирая на все ее злые слова. Но не могло же с ним что-то случиться по пути? Или все-таки могло?

Рэме! Может быть, он у Рэме!

Аданэй вышел из покоев и бросился вверх по лестнице. Коридорные стражники глянули на него с удивлением, но задерживать не стали. Оказавшись возле комнаты девушки, он тихонько постучал, но когда оттуда не ответили, неистово заколотил, чем вызвал гнев стража-привратника, стоящего у соседних дверей, ведущих в царские палаты. Зато на стук наконец выглянула заспанная Рэме.

— Айн? — со злостью процедила она. — Совсем свихнулся? Чего тебе надо?

— Вильдэрин. Ты видела Вильдэрина этой ночью? — спросил он, уже понимая, что нет, не видела.

Сонливость девушки как рукой сняло.

— Почему ты спрашиваешь? Что с ним? Что ты натворил?

— Да почему сразу я? — огрызнулся он, удивляясь ее догадливости. — Ну ладно — я. Уговорил его пойти к озеру. А потом туда пришла царица. Она сильно на нас разозлилась, прогнала его обратно во дворец. Но в покоях его нет, и выглядят они так, словно он и не возвращался. Может быть… Он может быть у Великой?

— Нет. Она вернулась недавно и одна. — Рэме вдруг прищурилась и прошипела: — А ты когда вернулся, Айн? И откуда?

— Да какая разница? Я хочу понять, где искать Вильдэрина.

— Подожди, — выплюнула она, скрылась в своей комнате и снова вышла, набросив на плечи шерстяную накидку: ночью в коридорах было прохладно. — Идем.

Они вместе прошли по галерее, сходили к статуе юного пленника, возле которой Вильдэрин иногда любил сидеть, спустились на первый этаж и террасу, пробежались по саду — по всем местам, где ему нравилось бывать, — но так нигде и не обнаружили.

В конце концов опять поднялись к его покоям — и за приоткрытой дверью различили движение. Ворвавшись внутрь, они воскликнули почти одновременно:

— Вильдэрин! Хвала богам!

— Где ты был? Я тебя потеряла!

Он посмотрел на них рассеянным взглядом.

— Там, внизу, в общей невольничьей зале.

— Зачем? — нахмурился Аданэй.

Юноша нервозно рассмеялся.

— Ну так, чтобы привыкать потихоньку. Думаю, уже пора. Возвращаться туда, откуда пришел.

— О, боги, — простонала Рэме. — Какая чушь. Ладно, главное, ты жив и в порядке. В относительном. Я иду спать.

И она и правда ушла, даже не попрощавшись. Вильдэрин уселся на свою кровать, провел ладонями по лицу и встрепал и без того взлохмаченные волосы.

— Нет, правда, — спросил Аданэй, — зачем ты туда пошел?

— Да я не намеренно, — слабым голосом откликнулся юноша. — Просто наткнулся на Уиргена, а он заметил, что со мной… что со мной не всё ладно, не захотел оставлять в одиночестве. Привел туда, и мы сидели, я что-то говорил, не помню что. Я пытался напиться, но мне не удалось… Меня просто сморило от вина, я там на тахте и уснул, потом проснулся, пришел сюда… Я ведь в последние дни не спал толком, вот и… — Он махнул рукой и, как есть, в одежде, опрокинулся на кровать и закрыл глаза.

— Так поспи сейчас… — пробормотал Аданэй, предсказуемо и со всей остротой ощущая свою вину перед ним.

Очень скоро юноша его возненавидит, но до тех пор Аданэй еще может сделать для него хоть какую-то мелочь. Хотя бы стащить запыленные замшевые ботинки с ног и укрыть его покрывалом.

* * *

Лиммена сознавала, что повела себя с Вильдэрином жестоко. А ведь ей было с ним хорошо, и он совершенно точно не заслуживал такого дурного обращения. И речь даже не о ее резких словах там, на озере — все-таки в том случае он и впрямь допустил оплошность. Нет, речь о предыдущих неделях. Сейчас, когда тягостные сомнения покинули душу Лиммены, а сердце наполнилось радостью и сладким волнением от новой влюбленности, она с ужасом представляла, что довелось испытать юноше и как его, должно быть, терзала неопределенность и непонимание, в чем же он провинился перед ней, раз она так долго не желает его видеть. И прямо сейчас, скорее всего, его по-прежнему мучил этот вопрос…

Вчера, в роще у озера, отдаваясь чужим рукам, губам и воле, царица забыла даже себя, не то что наложника, теперь уже бывшего. Айн напомнил о нем. Перед самым расставанием спросил:

— Что ты намерена делать с Вильдэрином?

Ее голову все еще окутывал приятный туман, и не хотелось думать ни о чем, кроме следующей встречи с золотоволосым невольником, опасным, как похититель сердец из той легенды.

— Ничего, — прошептала она. — Я ничего не стану с ним делать, если ты о наказании.

— Я о другом.

— Ответ все равно тот же, — засмеялась она. — Ничего. Вильдэрин умный юноша и скоро сам все поймет.

— А до той поры мне лгать ему? Улыбаться, прислуживать — и лгать? Даже то, что случилось сегодня… Надо было сначала сказать ему. Но я поддался чувствам, и то моя вина. Но больше я так не хочу. Я скажу ему. Или ты это сделаешь?

Тогда она ничего Айну не ответила, но понимала, что правильнее будет самой поговорить с Вильдэрином. Хотя бы показать ему, что не злится, и что благодарна ему за его любовь, и что дело вовсе не в нем…

Но вот, теперь она стояла перед дверью его покоев и медлила, желая отсрочить минуту, когда придется столкнуться с чужой болью. Она всегда это ненавидела.

Вздохнув, наконец толкнула дверь — и открыла. Сначала увидела Айна, его золотые волосы и чудесные глаза — отерхейнец стоял прямо напротив входа — и губы ее невольно расплылись в глупой улыбке. Но тут же она взяла себя в руки, улыбка исчезла с лица. Лиммена указала головой и глазами на дверь, и Айн, тотчас же все поняв, с поклоном вышел.

Вильдэрин стоял за скамьей у окна, сбоку от входа, поэтому она заметила его не сразу, как вошла. Он поклонился, и теперь смотрел на нее широко открытыми глазами, в которых плескалось все то, что она и опасалась увидеть: боль, обожание и безумная надежда.

Лиммена шагнула к нему, и он вышел из-за скамьи и тоже шагнул к ней навстречу, и отчаянная надежда в его взгляде разгорелась ярче. Надо было скорее погасить ее.

— Вильдэрин, — заговорила царица, — вчера я была сурова с тобой и жалею об этом. Ты совершил проступок, но я могу понять, в каком состоянии ты находится и что ты, возможно, не сознавал… — Она прервала саму себя, потому что выходила какая-то глупость, какая-то сухая бессмыслица. — Вильдэрин, — попробовала она еще раз. — Мне жаль. Мне было хорошо с тобой, и ты ни в чем не виноват, и я не должна была изводить тебя ожиданием все эти дни, и я должна была сказать тебе все это раньше. Я благодарна тебе за твою любовь и нежность, хороший мой, это правда. Но на этом, увы, всё.

Надежда растаяла в его взгляде, и он побледнел, даже на смуглой коже это было заметно.

— Я понял, Великая, — выдавил он. — Я уйду, конечно… Только, если позволишь, возьму кое-какие вещи и… и покину эти комнаты.

— О нет! — покачала она головой. — Это вовсе не обязательно, я не гоню тебя отсюда. Ты можешь и дальше оставаться в этих покоях. А если хочешь, я могу даже приобрести для тебя дом в столице, и ты сможешь жить там.

Он вдруг улыбнулся печальной, понимающей и оттого как будто даже чуть насмешливой улыбкой.

— Ты хочешь отблагодарить меня, Великая, я знаю, но все равно для меня это выглядит так… так, словно… — он мучительно пытался то ли подобрать слова, то ли отважиться их произнести. Наконец выпалил: — Так, словно ты пытаешься откупиться от меня! Не надо этого, прошу! Я любил и люблю тебя не за эти покои и не за золотые браслеты с ожерельями!

— Я знаю, — тихо ответила Лиммена и подошла ближе. — Знаю, мой хороший. Но не будет беды, если ты и правда здесь останешься.

— Но что мне здесь одному… — начал он и спросил: — Айн тоже сможет остаться?

Лиммене пришлось сделать над собой усилие, чтобы не отвести взгляда. Нет уж, об этом она должна сообщить юноше глаза в глаза.

— Нет. Айн будет жить в других покоях, — медленно произнесла она. — В своих покоях.

— О! — воскликнул Вильдэрин. Опустил голову, снова поднял и повторил: — О!

Юноша все понял, конечно. И в тот момент, когда он понял, она увидела, как меняется выражение его лица. Исчезает, прячется в глубине глаз боль, губы застывают в учтивой полуулыбке, едва уловимо меняется наклон головы, и теперь весь его вид становится холодно вежливым. Она знала, что он так умеет, и понимала, что отныне именно таким и будет его видеть. Безупречно почтительным и отчужденно услужливым невольником. Сдержанным и обходительным. Больше никакой открытости и той уязвимости перед ней, которая чаще умиляла ее, но порою раздражала. Что ж, пожалуй, она будет скучать по прежнему Вильдэрину…

— Великая, если ты позволишь, я попрошу господина Уиргена найти мне занятие по душе и спущусь жить в общую залу. — Речь юноши тоже изменилась: ровная, бесстрастная, плавная. — Одному мне здесь все равно делать нечего.

— Ты мог бы взять себе нового слугу, чтобы не находиться в одиночестве.

— Прости, Великая, боюсь, мне сложно будет заново привыкать к новому человеку. Потому я и прошу твоего позволения покинуть эти комнаты и уйти к другим. Среди них есть друзья моего детства и, возможно, они еще не забыли того меня, которым я был. Но, конечно, если ты велишь остаться и взять слугу, я не посмею перечить и с покорностью приму твою волю.

— А ты, оказывается, умеешь быть жестоким… — безотчетно пробормотала она и усмехнулась. — Не даешь и шанса загладить вину. Ладно, спускайся в невольничью залу, если так этого хочешь. Но эти покои пока останутся нетронутыми: на случай, если решишь вернуться. И еще: если вдруг что-то понадобится, какая-то помощь…

Она помедлила, и юноша закончил вместо нее:

— Да, я сразу же обращусь. Благодарю за милость, Великая.

Она знала, что не обратится и ни о чем не попросит. Но ей вдруг очень захотелось хотя бы на мгновение еще раз увидеть его прежнего. Она протянула к нему руку и коснулась пальцами щеки.

— Мой Вильдэрин…

Хотела погладить. Он не отстранился и тем более не оттолкнул ее руку — он каким-то неуловимо мягким движением ускользнул из-под этой ласки и, приняв еще более почтительный вид, сказал:

— Я безусловно твой, Великая. Твой раб Вильдэрин, и для меня счастье служить тебе.