Химия (гет)

Глава после суда пропущена

Эндрю, впервые увидев Эдварда вживую прямо в зале суда, ощутил, как волнение борется с необходимостью сохранять экспертное спокойствие. Он в полной мере на себе прочувствовал всю силу предвзятости суда, и в этот момент задача защитить этого необычного человека перестала быть только профессиональным вызовом. В нем зародилось искреннее и неожиданно сильное желание помочь ему, что-то личное, важное откликнулось в его душе, постепенно все больше заполняя его мысли и чувства.

И вот она — победа! Они смогли. Картер, Эдвард, Ким, Джон, и он сам — как единая команда, где каждый внес свой вклад. Выделить кого-то одного было невозможно, в этом успехе не было главного и второстепенного, каждый сыграл свою незаменимую роль. Безусловно, адвокат — это центр. Хотя, конечно, на пьедестале будет Джон — усмехнулся Эндрю. Но победили они вместе.

Волнение перед предстоящим личным знакомством не отпускало. Установить контакт — вот что было главным. Целых 3 дня в замкнутом пространстве поезда... Рядом с его ножницами — невольная мысль промелькнула в голове, но он тут же одернул себя — не виновен же! О том, чтобы лететь самолётом — Эндрю оставалось только мечтать — никаких документов у Эдварда разумеется не было. Ничего, зато в поезде будет предостаточно времени, чтобы пообщаться — старался не унывать Эндрю. Джон настоял, чтобы он бронировал билеты на дату суда. "Считай, это к удаче" — шутливо говорил он. Отсюда их ждал путь сначала в Хьюстон — откуда отправлялся их поезд до долгожданного Лос-Анжелеса.

Картер, который сам был из Хьюстона, предложил подвезти их до съёмной квартиры Эндрю за вещами, а потом на вокзал — ему все равно было по пути. Эндрю с благодарностью принял предложение — так было намного удобнее и быстрее, чем добираться на пригородном поезде, к тому же избавляло их от лишнего внимания. Всю дорогу Эдвард, погруженный в свои невесёлые мысли, не отрываясь смотрел в темное стекло. В его блестящей черноте он видел лишь смутное отражение собственного лица — бледный, призрачный образ, словно застывший между прошлым и будущим. В темноте за стеклом, где ускользал неразличимый пейзаж, он словно пытался разглядеть очертания своей новой жизни — жизни, которая теперь была такой же неясной и неизведанной, как эта вечерняя дорога.

Картер и Эндрю негромко переговаривались, обсуждая события этого дня и свои дальнейшие планы. Наконец, машина замедлила ход и остановилась.

Эндрю повернулся к Эдварду и легонько коснулся его плеча:

— Эдвард, приехали!

Эдвард, до того момента застывший в неподвижности, словно очнулся, порывисто вскинув голову. В его больших глазах появилась растерянность и лёгкая тревога.

Они вышли из машины. Картер остановился рядом, положив руку ему на плечо.

— Помни все, о чем мы говорили, Эдвард, — напутственно сказал он, глядя ему прямо в глаза. — Ты справился. Все закончилось.

Глаза Эдварда были полны глубокой, тихой печали.

— Спасибо вам... За все, — прошептал он, и его взгляд задержался на лице адвоката — человека, проявившего к нему столько доброты — словно пытаясь навсегда запомнить его черты. Эдвард не двигался, неловко держа руки-ножницы вдоль тела.

Картер, наконец, отвел от него взгляд и повернулся к Эндрю. Они обменялись твердым рукопожатием.

— Спасибо вам огромное, мистер Картер, — сказал Эндрю, крепко пожимая руку. — Вы невероятный адвокат.

— Мой разум просто не любит, когда узлы остаются неразвязанными, Эндрю. А этот был особенно запутанным, — ответил Картер с легкой улыбкой. — Что ж, мой номер у вас есть. Если возникнут какие-либо вопросы или понадобится помощь... не стесняйтесь звонить. Я всегда на связи.

Картер слегка кивнул, отпуская руку Эндрю. Вскоре его автомобиль плавно тронулся с места. Эдвард не отрывал взгляда от удаляющейся темной машины, пока она не скрылась за поворотом улицы.

— Ну что, скоро наш поезд! — воскликнул Эндрю, взглянув на часы.

Ночной вокзал — словно сердце огромного города — встречал их густым, влажным теплом, обволакивая объятием южной ночи. Здесь все дышало масштабом и современностью. Они вошли внутрь, Эндрю то и дело поглядывал на часы, Эдвард скованно шел рядом, будто ему что-то непрерывно мешало. Высокие своды крыши, словно огромные крылья, парили над пространством, придавая зданию величественный вид. Стены, облицованные светлым камнем, гладкие и блестящие, казались холодными и отстраненными. В неподвижном влажном воздухе витал смешанный запах креозота шпал, кофе, сигарет и чего-то еще, неуловимого и незнакомого, как само ощущение этого места для Эдварда. Их и здесь ждали журналисты, хоть и не в таком количестве, как у зала суда. Атмосфера была уже не такой напряженной. Эндрю, уже привыкший к такому внимаю, коротко обратился к ним — все в порядке, не беспокойтесь! Когда они приблизились, несколько репортёров шагнули вперёд со своими вопросами.

— Мистер Эдвард, что вы чувствуете после освобождения?

Эдвард молчал, опустив взгляд. Эндрю ответил за него, стараясь отвлечь внимание от Эдварда.

— Он устал, дайте ему отдохнуть. У нас скоро поезд.

Они направились к широкой лестнице, ведущей наверх, чтобы перейти на платформу к нужному пути. Указатели мерцали в искусственном освещении, создавая ощущение бесчисленных дорог, по которым можно пойти. Сверху открывался вид на бескрайние рельсовые пути, уходящие в ночную темноту, и множество платформ, где в пятнах света маячили ожидающие пассажиры. Эхом звучали объявления по громкой связи и призывные раскатистые гудки прибывающих поездов, создавая атмосферу все еще пульсирующей жизнью суеты.

В просторном зале ожидания, залитом ярким, резковатым светом, стояли ряды сидений темно-зеленого цвета — кто-то из сидящих читал газету, кто-то дремал, склонив голову на плечо. Но заметив Эдварда, их взгляды тут же заострились, словно они пытались с нездоровым интересом разглядеть в нем то, что обсуждалось повсюду. Взгляды от любопытных до настороженно-оценивающих то и дело скользили по ним. Эндрю в свою очередь тоже посматривал на этих людей, снова на часы; он понимал, что ехать вот так с Эдвардом может быть не совсем безопасно, но других вариантов у них не было.

До прибытия поезда оставались считанные минуты — и Эндрю позвал Эдварда на платформу. Эдвард, ощущая на себе чужие взгляды, словно после его оправдания ничего не изменилось, и испытав привычный, но от этого не менее давящий гнет, устало отвернулся от платформы к путям. Неужели клеймо общественного мнения так и останется с ним навсегда? Рельсы ловили редкие отблески света, создававшие на стальной поверхности короткие, прерывистые блики. Он задумчиво наблюдал, как рельсы тускло поблескивают, уходя вдаль и полностью теряясь в полумраке за пределами платформы. Совсем как его жизнь...

Он покидал город, где его жизнь, до того словно не существовавшая, изменилась навсегда. Здесь ему впервые открылось, что такое жить и чувствовать во всей полноте, ощущая каждый миг всем своим существом, как бесценный дар. Здесь он узнал, что такое биение сердца, наполненного сладким восторгом — и теперь оставлял в этом городе всю свою испытанную боль и свою неизмеримую, трепетную любовь. И здесь же он познал, что значит — жертвенность до конца. Но сейчас, после слов Эндрю, который, хоть в это и не верилось, будто бы старался его понять и поддержать, в его измученной душе наконец-то проступал слабый свет — так должно быть. Их история, такая яркая и трагичная, уже случилась. И сейчас, оставляя ее — кто знает, что ждёт их впереди, в этом новом, непредсказуемом будущем, где, возможно, когда-то найдется место для... новой весны.

Он вспоминал свой замок — нет, он не тосковал по его мраку и пустоте, но сейчас, осознавая, что никогда в него не вернётся, его охватило странное, щемящее чувство. Это была не тоска, а может быть, ощущение, что у него не было ничего, кроме этого замка — и теперь он безвозвратно терял и свой дом.

Вдалеке, с протяжным гудком, на станцию медленно въезжал еще один поезд, его мощный прожектор рассекал ночную тьму.

Эндрю заметил, как Эдвард вздрогнул от внезапного гудка приближающегося поезда — впервые в жизни на настоящем вокзале! Этот вокзал, с его огнями и звуками — был для него наверное целым новым неизведанным миром.

И этот резкий гудок поезда, оглушивший Эдварда, звучал словно неясным сигналом начала новой, полной неизведанности жизни.

Проводница, встав у дверей вагона, с привычной профессиональной вежливостью встречая пассажиров, замерла, увидев их. Приветствие так и не сорвалась с ее губ. Она смотрела на них с неприкрытым изумлением, смешанным с испугом. Взгляд ее, только что скользивший по билетам, был теперь прикован к Эдварду. Эндрю, стараясь не обращать внимания на ее реакцию, доброжелательно кивнул ей в знак приветствия и прошел вперед, ведя Эдварда за собой. Эдвард, оглянувшись в последний раз, осторожно зашёл вслед за ним в узкий тамбур вагона, стараясь не задеть ничего лезвиями, но они все равно несколько раз звонко звякнули, ударившись о металлические поручни в тесноте коридора, пока он шел за Эндрю вслед. Другие пассажиры при виде их мгновенно отступали в сторону, провожая их полными нескрываемого опасения и нездорового любопытства, нервными взглядами. Молодая женщина, словно инстинктивно прижимая к себе ребенка, отшатнулась вглубь своего купе.

— Ну вот и наше купе! — энергично сказал Эндрю, обернувшись к Эдварду и отворяя дверь. — Смотри, у нас тут целая небольшая комната!

Внутри действительно оказалось небольшое, камерное пространство, больше напоминающее кабинет на колесах, чем просто спальное место. Вагон помнил ещё золотые времена железнодорожных путешествий, дыша историей и добротностью. На столике у большого окна, покрытом темно-зелёным сукном, стояла небольшая лампа под абажуром, создавая мягкий, рассеянный свет. Стены купе были отделаны шпоном под темное дерево, немного потертым, но все еще хранящим отблеск былой роскоши. Вдоль одной стены располагался небольшой диванчик с бархатной обивкой оливкового цвета с мягкими подушками. Верхняя полка была аккуратно сложена. В углу купе виднелась небольшая дверь, ведущая в индивидуальную ванную комнату. Чувствовалось, что это купе видело не одно поколение путешественников, словно храня в себе множество историй. Эндрю, словно добавляя свою страницу в эту книгу путешествий, поставил свой чемодан у столика, у Эдварда же никаких вещей не было — только он сам, с тяжёлым багажом своего прошлого и настоящего.

Эдвард, впервые оказавшийся в подобном месте, медленно оглядывался по сторонам, рассматривая все вокруг. Все для него было в новинку, и он впитывал взглядом каждую деталь. Все убранство вагона показалось ему не просто красивым — оно было поразительным. Даже печаль, сдавливающая его сердце, на мгновение отступила перед этим очарованием. Все его книжные фантазии меркли перед этой реальностью, значит книги не могли передать всего этого великолепия.

Все же ничто не сравнится с этой неповторимой атмосферой старых поездов, — думал в это время Эндрю. — Перелеты, конечно, экономят время и силы... Но в самолёте ты просто перемещаешься из точки а в точку b. А в поездах есть вот этот дух самого путешествия. Ощутит ли Эдвард это особое очарование?

Эндрю сел на диван у окна, предлагая Эдварду место рядом. Эдвард, все ещё скованный, с некоторой заминкой последовал его примеру, присев поодаль, осторожно сложив ножницы на коленях. Очарование новизны быстро рассеялось, и в его вновь поникшем взгляде застыла грусть.

Они уже успели немного поговорить после освобождения, но Эдвард сам не проявлял инициативы в разговоре, поэтому напряжение никуда не делось. Эндрю понимал, что после всего пережитого Эдвард не мог просто взять и довериться кому-то снова, ему было невыразимо тяжело. Эдвард был глубоко травмирован — и Эндрю, кажется, только сегодня по-настоящему это осознал. И ему предстояло... завоевать... заслужить? Его доверие. Эта мысль звучала почти странно, но в то же время абсолютно логично вытекала из всего происходящего.

Наконец, поезд дернулся и тронулся, плавно набирая ход. В вагоне было тихо, лишь размеренный стук колес нарушал тишину.

Эдвард совсем поник, его плечи опустились. В потухшем взгляде стояла одинокая, запертая глубоко внутри печаль. Эндрю без слов понимал всю ту тяжесть, что давила на него. Он колебался, не решаясь вторгаться в личную боль Эдварда, но молчать тоже было нельзя.

— Эдвард, — тихо и мягко позвал Эндрю, — послушай. Я понимаю, сейчас тяжело. Но вы обязательно встретитесь. Просто сейчас так нужно. Нужно время. Поверь мне, все будет хорошо, как ты хочешь.

Эдвард медленно, словно через силу, кивнул, не поднимая глаз. В его кивке было больше покорности, чем согласия, а в глазах по-прежнему стояла грусть, блуждающая где-то вдали. Плечи его ещё сильнее опустились, и вся фигура выражала безысходность.

Эта сцена, полная невысказанной тоски и тяжёлого молчания, тяготила Эндрю, но даже сквозь это ощущение неловкости и сочувствия, голод наконец настойчиво дал о себе знать — в напряжённом ожидании вердикта Эндрю не мог проглотить ни крошки. Достать сейчас еду и начать жевать казалось чем-то не совсем уместным, но голод требовал своего. Он достал из шуршащей бумажной упаковки в спешке купленные сэндвичи — классика с ветчиной и сыром и ещё один с арахисовым маслом, а рядом слегка помятый пакетик апельсинового сока. Запах еды, простой, но все же заметный, стал наполнять купе. Эндрю, немного смущаясь, неуверенно посмотрел на Эдварда. Есть в одиночестве, в присутствии того, кто вообще не нуждается в еде, было странно и неловко. И ещё сильнее ощущалось, насколько Эдвард... другой. Обыденность человеческих потребностей и...

— Ты точно не хочешь? — спросил Эндрю, сразу же почувствовав всю абсурдность своего вопроса. Ведь Эдвард жил без еды… целую вечность.

Эдвард лишь кротко покачал головой:

— Нет, спасибо, — тихо ответил он.

В его глазах продолжала плескаться отстраненная грусть, словно растворяясь в собственной меланхолии.

Он смотрел на сэндвич, на Эндрю, на ночь за окном, где тонули и вспыхивали отражения вагонных огней, отблескивая и в его собственных глазах.

Иногда вагон слегка вздрагивал и скрипел на поворотах, напоминая о солидном возрасте поезда.

За окном по-прежнему простиралась тьма, лишь изредка прорезаемая огнями далеких ферм или сонных городков.

Ко сну однако пора было готовиться. Была уже глубокая ночь — и напряжение насыщенного затянувшегося дня сказывалось все сильнее.

— Так, Эдвард, я наверху, а ты устраивайся на диване, — кивнул ему Эндрю, поднимаясь.

— Ладно, — тихо ответил Эдвард, едва заметно склонив голову, — в его голосе отчётливо слышалась все та же самая отстранённая грусть.

Эндрю знал, что Эдвард не нуждается и во сне, и к этой особенности тоже ещё предстояло привыкнуть, но ритуал отхода ко сну казался уместным.

— Ты же, наверное... тоже устал? — осторожно уточнил он, стараясь звучать непринужденно.

Эдвард медленно поднял на него меланхоличный взгляд:

— Да, — произнес он, как-то замедленно кивнув, словно каждое слово было тяжёлым бременем. — Да... — после паузы он повторил, ещё тише, скорее уже самому себе, глядя сквозь Эндрю, куда-то в пустоту.

Эндрю смотрел на него долгим, задумчивым взглядом.

— Постарайся отдохнуть, — мягко сказал он, как говорят уставшему ребенку, желая успокоить и утешить.

Его взгляд невольно вновь скользнул к лезвиям, блеснувшим в свете ночника. Эндрю замер на мгновение. Спать в одном купе с человеком с руками-ножницами… Он снова ощутил тень тревоги, но тут же постарался отогнать навязчивые мысли. Рациональный нейробиолог внутри него подсказывал, что опасность — понятие сложное. Эндрю поднялся на верхнюю полку, откинувшись на подушку. Любой человек потенциально опасен, если довести его до крайности, если поставить в условия хаоса, где нет ни сдерживающих правил, ни границ... Нет, сейчас не время для этих мыслей. Нужно спать — уговаривал он себя. Но перегруженный мозг отказывался не то что отключаться, а даже замедляться. Эндрю прекрасно понимал это состояние — когда после долгого напряжения мозг входит в фазу парадоксальной усталости — тело измотано, а нервная система, наоборот, перевозбуждена, не давая провалиться в сон. А Эдвард... Его природа изначально иная. Как устроен и работает его мозг? Насколько его внутренние реакции отличаются от тех, что мы считаем нормой? Неужели в отношении к нему он уже отходит от научного взгляда? Но тут же в этот идейный ночной спор вступило человеческое. Они боролись за невиновность Эдварда не как за научный эксперимент, а как за живого человека. Он верил в его невиновность не на основании данных... ЭЭГ. Эдвард, даже проведя десятилетия в пустоте, обрел уникальные человеческие качества и ценности. Нет, решил Эндрю, разглядывая едва заметные узоры на потолке — он прежде всего человек, а потом уже ученый. Лучше все строить на этой базе — личного, человеческого отношения. Он постарался наконец расслабиться под мерный перестук колес. Он надеялся, что завтра, на свежую голову, напряжение между ними рассеется. Ему хотелось верить, что его подход — мягкость, уважение, понимание и поддержка — простые человеческие вещи, в которых Эдвард так явно нуждался, обязательно помогут.

Эдвард еще какое-то время сидел в тишине, а потом Эндрю услышал, как диван под ним скрипнул, принимая его вес.

Эдвард лежал неподвижно, сложив руки перед собой, стараясь сжаться, занять как можно меньше места на этом красивом диване, чтобы случайно не повредить его своими лезвиями. Усталость... в пригороде он начал понимать, что это такое на самом деле, начал знакомиться с этим новым для него ощущением — после долгих и насыщенных дней оно наполняло его мысли и даже тело, как тихий гул. И тогда ночью он не просто лежал, а словно замирал, входя в какое-то особое состояние покоя, наверное, похожее на сон, но... другое. Сейчас же он лежал, вслушиваясь в непривычное монотонное постукивание колес, погружаясь в предчувствие предстоящей "новой жизни", что ждала его впереди, без малейшего представления о ней. Усталость вязкой пеленой окутывала сознание, разливалась по телу, вобрав в себя все осколки прожитого дня. Нужно постараться замедлиться, нащупать то состояние, в которое получалось ускользать раньше.

Ритмичный стук колес время от времени прерывался протяжным гудком локомотива.