Тот, кто рядом (гет)

Апрель выжидающе глядит на меня, когда я пинаю дверь с грохотом и вхожу в дом.

— Я взял с него клятву, что он не тронет никого из моих людей, — говорю.

— Из твоих слуг?

— Вообще из всех, на кого, как он выразился, «я положил глаз», — прикрываю слегка пострадавшую дверь.

— Слава Тьме, — облегченно улыбается. — А я тут весь изнервничался, чтобы люди не проснулись…

— Не проснутся.

— Ты заберешь их обратно?

Задумываюсь.

— Пока нет.

* * *

Смотрю на спящих детей. Аня ворочается, тянет на себя одеяло. Рома сладко посапывает в ухо Вите. В профиль он — копия Алены.

Кто эти дети для меня? Зачем я дал клятву? Зачем они мне? Что с ними делать?

Прикасаюсь пальцем, провожу по гладкой щеке Ромы.

Малыши. Человеческие детеныши, у которых впереди так мало времени. Когда они станут дряхлыми стариками, я буду все такой же — неизменный. Полный сил, имеющий впереди запас времени величиной в вечность.

…Тому — двенадцать. Сосредоточенно тычет куда-то перед собой деревянной палкой.

— А вот тебе, вот тебе!

Разворачивается и…

Перехватываю летящее в меня «орудие убийства».

— Ой… Простите, хозяин, я не заметил!

— Хочешь уметь владеть оружием?

Сглатывает. Испуг сходит, возвращая бледному лицу его естественный цвет.

— Очень хочу…

— Тогда научу.

…Тому — шестнадцать. Высокий, мускулы переливаются под кожей, но лицо еще сохраняет детские черты.

— Не отвлекайся, — говорю слуге. — Еще раз выпад. Ногу ставь тверже.

Вздыхает, переступает, как указано.

Резко шагает…

Скольжу в сторону, уворачиваясь от медленного для меня движения.

— Хорошо.

— Я вас даже не задел, — в голосе ничего, кроме разочарования.

— Меня — нет, — улыбаюсь. — Человека — заденешь. И не просто заденешь, но и убьешь. Но все равно — давай еще раз.

Стискивает зубы, перехватывает шпагу…

…Тому — двадцать пять. На висках вьются густым золотом локоны. Вытирает пот со лба грязной рукой, затем ее же о штаны.

Во дворе ребятишки тычут друг в друга палками, изображая бой.

— Никогда не думал, что учить кого-то — так тяжело. Они же неуклюжи, как… как… как те черно-белые с клювами, что живут дальше юга!

— Мбаламези*, — поправляю, вспоминая название, которым этих «неуклюж» называют местные жители.

(*имеются ввиду пингвины)

— Да, точно! Точно они! Баламезы!

Улыбаюсь.

— А… вам так же было тяжело, да? Когда меня учили, — задумчиво спрашивает.

— Мне? — приподнимаю бровь. — Нет.

— А давайте тренировочный бой? — в глазах блестит задор.

— А давай! — соглашаюсь.

Скрещиваем шпаги…

…Тому сорок один. Спит под столом, обнимая свиной окорок, обгрызенный с одной стороны.

Вытаскиваю его за ногу.

— А, что? — поднимает мутные глаза.

— Просыпайся, дурень, — отпускаю конечность слуги. — У нас сегодня тренировка перед турниром.

— Ох… моя голова! — протягивает руку в заученном жесте.

Кошусь на рукав, вымазанный в вине, чьей-то слюне и рвотных массах.

— Ой… — краснеет, как мальчишка. — Простите, хозяин. Я… да, я…

…Тому шестьдесят девять.

— Ты убит, — обозначаю удар уколом в шею. — Давай еще раз.

С хрипом втягивает в себя воздух, вытирает красное лицо.

— Я вас когда-нибудь достану! Клянусь!

— Пробуй, — отступаю на шаг.

…Тому сто два. На висках блестят серебром редкие завитки. Держит в руках шпагу. Кончик ходит ходуном.

— Еще раз, еще! Я почти достал вас!

Вдруг дергается, прижимает руку к груди. На лице — выражение обиды.

Отбрасываю шпагу, подхватываю слугу, уже оседающего на пол.

Укол силы… Изменить лицо… глоток крови…

Вдыхает, выгибаясь, цепляясь за меня.

— Тихо, малыш, — шепотом говорю ему в ухо. — Все хорошо. Я рядом.

Успокаивается.

Спустя некоторое время садится, с отвращением косится на шпагу рядом.

— Старею.

— Увы, — отворачиваюсь.

…Тому сто семьдесят восемь. Поправляет на голове теплый колпак, ищет ногами тапочки.

— Аннет, Аннет! Куда ты пропала, дрянная девчонка! Дай мне тапочки!

Подхожу.

— Аннет? — Том поворачивает ко мне голову с остановившимися несколько лет назад глазами.

— Это я, — говорю.

— Ой… простите, я вас не узнал, — смущенно произносит. На щеках расцветает румянец.

— Ничего, — наклоняюсь и натягиваю обувь на тощие ступни — сперва на одну, затем на вторую.

— Хозяин, зачем же… — румянец становится гуще. — Тут где-то была Аннет…

— Мне не трудно, — помогаю слуге встать с кровати.

— Спасибо…

На стене — потертая от времени шпага. И некоторый слой пыли на ней.

…Тому… уже нисколько. Укладываю его на дощатый помост, поправляю одежду.

Схожу, беру факел из рук подбежавшего парня.

Черный дым взмывает в воздух, оранжевые языки пламени пляшут в только им ведомом танце. Треск поленьев.

Пусть Свет будет к тебе милостив…

Просыпаются одновременно. Возятся, хлопают глазами.

Встречаюсь взглядом с Аней. Мгновенно меняется в лице.

— Тихо, девочка, — касаюсь головы рукой, вкладывая немного силы.

Кивает, сглатывает.

— А… Марк Витальевич! — Витя хлопает глазами, сонно потягивается. — А мы уже прилетели?

— Да, — киваю. — Идем завтракать?

— А что на завтрак?

— Кокосы и бананы, — улыбаюсь.

— Ух ты! — подскакивает. — Хочу!

Помогаю Роме вылезти из кровати.

— Но сперва умываться! — толкаю к двери.

Жуют бананы. Рядом валяется недоеденный кокос.

— А почему кокос как мыло? — интересуется Витя.

— Такой вырос, — пожимаю плечами. — Они все такие.

— А вы их любите?

— Нет, — качаю головой. — Но тут есть еще молоко. Будете?

— Фу, — Рома кривится. — С пенкой?

— Нет, — отливаю из глиняного кувшина немного козьего молока в железную кружку. — Но оно козье.

— Козье?

— Да.

— Из козы? Из настоящей?

— С рогами, — подтверждаю. — И с бородой.

— А где коза? — вертит головой Рома.

— В деревне, — огорчаю мальчика. — Но молока она принесла.

— Сама?

— Нет, я попросил.

— Как серый волк?

— Ну, серому волку она молока не дала, а козлятам дала, так что я, скорее, как козленок был. Пейте давайте.

Пьют по очереди. На губах — белые «усы».

Резвятся в прибрежной пене, с хохотом обливают друг друга водой.

— Марк Витальевич, смотрите, что я нашел! — подбегает довольный Витя. На руках — крохотный осьминог.

— Осторожнее, он кусается, — предупреждаю мальчика.

— Да? — пытается отбросить в сторону, но осьминог прилип намертво.

— Стой, — перехватываю руку ребенка, уже начинающего паниковать, добавляю каплю силы, успокаивая. Замирает, напряженно смотрит, как я подношу палец к осьминогу, и тот тут же соскальзывает на песок.

Осьминоги меня тоже боятся. Как и рыбы, впрочем.

Подхватываю моллюска и кидаю в воду.

Надеюсь, не умрет от страха.

— Там еще крабы есть, — сообщает Витя.

— Есть, — соглашаюсь.

Оборачиваюсь на шуршание песка.

По песку вышагивает Аугусто, не отрывая взгляда от плавающих детей.

— Выгуливаешь? — спрашивает по-итальянски, оказавшись рядом.

— Скорее, «выплавываю».

— Тоже хорошее дело. Я что пришел. Пробудился еще один.

— Поздравляю, — искренне говорю.

— Назвал Камнем, — садится на песок, прищурившись, смотрит в небо. Вздыхает, поправляет шляпу. — Все-таки на Каменном острове восстал…

— И остальных ты, получается, тоже Камнями обзовешь? — фыркаю.

Хохочет.

— Обязательно! Как я не подумал об этом! Ты даже не представляешь, как ты облегчил мне жизнь!

— Всегда пожалуйста, — улыбаюсь.

— Навестишь?

— Ночью, — киваю.

— А, когда эти спать будут, — всматривается в детей. — Слушай, а почему только у одного метка?

— Потому что кое-кто поклялся кровью, что не тронет их, — пожимаю плечами. — Не напомнишь, кто?

— Да был один, ты его чуть не придушил вроде. Ты не бойся, он помнит, — зачерпывает песок. — Близко не подойдет.

— Надеюсь. Кстати, я у тебя в деревне еду людям регулярно буду брать. Не возражаешь?

— Да ничуть, — ложится на песок, надвинув шляпу на лицо. — И себе бери.

— Спасибо.

Мальчики копаются на берегу, строя только им ведомые сооружения из песка. А вот Аня аккуратно плывет вдоль линии прибоя все дальше и дальше.

Поднимаюсь на ноги.

Догнать Аню — минутное дело. Приближаюсь и ощущаю запах страха.

— Что случилось, маленькая? — спрашиваю у хмурой девочки.

— Не хочу его видеть, — отворачивается Аня.

— Ты про Аугусто?

Закусывает губу, наклоняет голову.

— Не бойся, — повторяю в который раз за последние сутки. — Пока я рядом — тебе никто не причинит вреда. Ни он, ни кто-то еще. Я поклялся, ребенок.

Проводит ладошкой по поверхности воды, морщит лоб.

— А расскажите… о вас.

…Боль. Вечный голод. Ненависть мироздания во время захода или восхода. Вкус крови, солоновато-сладкий, и терпкий глоток последнего вздоха. Безвкусие обычной еды, пустота воздуха в груди.

Многие поколения одинаковых лиц вокруг.

Притворство…

«Нас мало…»

Нет, не так.

«Я умею летать…»

Тоже не то.

«Я убиваю…»

Об этом я даже не заикнусь.

— Когда-то я тоже был человеком, — нахожу наконец подходящие слова. — Таким же, как ты или любой другой в этом мире. Пока не встретил того, кто обратил меня. Это было очень давно. Настолько давно, что за все это время успели смениться целые эпохи. Цивилизации рождались и возникали. Египет, Греция, Рим. Учила в школе историю?

— Да, — кивает. — У нас называется «История Древнего Мира».

— Ну вот. Я родился в то время. Затем меня обратили, и дальше я уже существовал тем, кто я есть. Мы называем себя al’lil, что в переводе обозначает «Дитя Ночи». Название это вполне логично, учитывая, что выносить солнечный свет мы учимся целых двести лет. Кстати, именно поэтому Апрель… Антон Генрихович днем из дома не выходит.

— Я заметила, — кивает.

— А в целом… мы мало отличаемся от людей, — лгу, говоря правду.

— Вы будете пить мою кровь?

Al’lil сложно удивить, но Ане это удается. Недоумеваю доли секунды, но потом качаю головой.

— Нет, Анют. Я не пью кровь друзей.

Резкий запах неприязни разливается вокруг.

Не понял.

Протягиваю руку и касаюсь головы девочки. Она пытается отстраниться, но безуспешно.

— В чем дело?

— Ну, — поддается моей силе, — а мамину вы пили.

Вот оно что. Она про Таиланд.

— А, это, — улыбаюсь. — Это было нужно для того, чтобы найти твоего брата. Кровь родственников похожа. Знаешь, как собаки ищут след? Так и я. Только они могут понюхать какую-нибудь вещь, а потом искать, а мне для этого нужна кровь. Совсем немного, так, для вкуса. Зато потом я могу найти человека на очень большом расстоянии.

Кивает, сосредоточившись.

— А меня сможете найти?

— И тебя смогу, — соглашаюсь.

— И Рому?

— И Рому.

— И Витю?

— И Витю.

— А мы тут долго будем? — вдруг переводит разговор.

— Тут — это на острове? — уточняю.

— Да.

— Недолго. Вам же в школу возвращаться надо.

Запах разочарования.

* * *

Ветер сидит в углу, поджав колени, уставившись перед собой только в ему ведомую точку.

— Здравствуй, Младший, — говорю птенцу.

Молчит.

— Как у тебя дела?

Нет ответа.

Аугусто фыркает за плечом.

— Он так постоянно. В себя приходит, когда я ему еду притаскиваю, — комментирует по-итальянски.

— Это ненормально, — делаю шаг назад.

— Ой, да ладно, что с ним будет!

— Кем он был, когда жил?

— Понятия не имею, — поправляет шляпу. — Я, в отличие от тебя, плохо знакомлюсь.

Он обратил случайного?!

— Ты обратил случайного? — разворачиваюсь. — Первого попавшегося?

— Угу.

Делаю шаг вперед.

Сила колыхается волнами.

— Ты забыл правило, Младший? — вкрадчиво интересуюсь.

— Правило?! — Аугусто еле выдерживает давление, но взгляд не отводит. — К черту твои правила, Шеш!

— К черту?!

Волны густеют. Аугусто делает еще шаг назад. Черты его лица текут, изменяясь, не выдерживая.

— Двадцать шесть за шесть тысяч лет, да? — едва разборчиво говорит. Измененное лицо плохо подходит для связной речи. — И сколько из них покинуло гнездо? Двадцать? Десять? Нет, я один! Так? Так, Старший?! Я не прав? Да, давай, отправь меня в Тень!

Останавливаюсь, убирая силу.

Ободряется.

— Ты когда-нибудь спрашивал у своего Наставника, Шеш, а сколько у него было птенцов? И сколько покинуло гнездо? Нет, не отвечай. Я помню. Он тебе ведь так и не сказал, верно? А знаешь почему? Потому что у него ты тоже был один! Все его предыдущие птенцы встретили восход или же одичали. И что, ты считаешь это нормальным? — срывается на крик. — Сколько нас, Шеш? Двое, если считать взрослых al’lil, и пятеро вместе с птенцами, которые даже летать не умеют. За сколько, напомни мне, тысяч лет? А? И из них — трое обращены не тобой, мною!

Молчу. Аугусто сглатывает, приводит в порядок голосовые связки.

— Ты слишком человечен, Шеш. Ты живешь с людьми и живешь людьми. Ты слеп, не видишь, что их становится все больше, и скрываться приходится все усерднее. Раньше были только зеркала, сейчас же — видеокамеры и спутники. Раньше мы могли ходить без опасения в любой толпе, а сейчас… Сколько грима ты мажешь на свое лицо, прежде чем идешь в публичные места? Как часто тебе приходится убеждать встречных, что им почудилось, что ты не отражаешься в витрине, зеркале, полированной поверхности?

— А сколько из тех, кого обратил ты, выжило? — интересуюсь вместо ответа, когда Аугусто замолкает.

— Пока только Апрель и еще двое, — кивает на Ветра. — Но малыши не считаются.

— А сколько ты обратил? — прищуриваюсь.

— Какая разница?!

— Нет, Младший, — выплескиваю силу, но уже контролируя. — Ты укорял меня тем, что у меня выжило мало птенцов. Так я задаю тебе этот же вопрос — сколько твоих? Сколько ты обратил?

— Девяносто восемь, — недовольно говорит. — Но…

— Девяносто восемь? Значит, пятьдесят семь ушли в Тень, так? И скольких из них убил ты, исполняя долг?

— Я…

— Сколько?!

— Шестьдесят четыре.

Смаргиваю, не понимая, почему подсчеты не сходятся.

— Девяносто восемь без этих сорока двух, — поясняет. — То есть всего сто сорок. Ну, тридцать три ушли в Тень сами. Тридцать девять спят.

— Сто сорок всего? — медленно переспрашиваю.

— Да…

Мгновение, и Аугусто корчится на каменном полу, прижатый моей рукой и силой.

— Каждый, кого ты обратил — твой птенец, — цитирую слова Наставника. — Ты обязан его встретить после пробуждения. Ты обязан научить его всему, чтобы он выжил. Каждый, в ком твоя кровь — твой собрат. Ты обязан заботиться о нем больше, чем мать заботится о своем дитя. Ты отвечаешь за него. Его уход в Тень — твоя вина. И она не искупима ничем.

— Думаешь, ты чище меня, потому что на тебе лишь двадцать пять ушедших? — умудряется спросить Аугусто, барахтаясь. — Да, давай. Отправь меня в Тень. А потом Апрель тебя туда же смахнет, потому что у него будет двадцать четыре, так, да?

Отпускаю.

— Ты не тем решил меряться, Шеш, — Аугусто демонстративно потирает шею. — У нас слишком маленький процент выживаемости, так что надо не по одному в четверть века обращать, а чаще и больше. Намного больше. Тогда хотя бы раз в двести лет и будет новый собрат.

— Мало глотнуть нашей крови, — качаю головой, — если он слаб — кровь не поможет. Сделает хуже.

— Ага, ты каждого так выбирал, да. А толку?

— А ты брал случайных. Толку? — возвращаю ему его же фразу.

— А это, дорогой мой Наставник, — слово «Наставник» выделяет интонацией, — жизнь покажет.

— Весна покажет, кто где… — говорю присказку по-русски.

— Именно! — широко улыбается Аугусто. На лице вновь безмятежность.

Подхожу к Ветру, касаюсь силой. Дергается, поднимает на меня мутный взгляд, в котором плещется голод.

— Когда ты его кормил? — спрашиваю Аугусто.

— Позавчера. Девочку принес. Молоденькую такую, сладкую. Так пахла…

Мне это не интересно. Аугусто всегда был неравнодушен… к женскому полу. И это сохранилось, только трансформировалось.

— Хочешь есть? — интересуюсь на бенгали столетней давности.

— Да, сахиб.

— Не сахиб, — поправляю птенца. Я уже говорил ему об этом, но он, видимо, забыл. — Меня зовут Шеш. Для тебя я — Старший. Повтори.

— Старший, — выговаривает с трудом. Черты лица плывут.

— Ты сильнее голода, — говорю. — Повтори.

— Я… сильнее… голода.

— Повтори еще раз.

— Я… сильнее голода.

— Голод будет с тобой вечно. Не думай о нем. Как ты не думал о слепнях и оводах. Закрой глаза, — кладу руку на голову Ветра.

Трудно.

Аугусто с интересом вслушивается в мои слова.

— Мне ты так не объяснял.

— Потому что ты не был случайным, — недовольно отвечаю.

Подчиняясь моей силе, Ветер расслабляется. Лицо вновь приобретает человеческие черты.

Именно поэтому птенцов нельзя оставлять одних. Тень всегда рядом. И она ждет.

Алена как-то спрашивала, что мы будем делать, если появится кто-то, кто питается нами.

Но ждать — не надо. Он уже есть. Она. Тень. Тьма.

Голод накатывает.

Именно поэтому только сильный al’lil может заводить птенцов.

Кажется, я просижу в убежище с малышами не час и не два.

* * *

Тропический дождь — это очень много воды.

Возвращаюсь в дом, вымокший до нитки. Отряхиваюсь, стоя у двери. На улице — сплошная завеса.

— …теперь еще раз считаем, — голос Апреля. — Один, два…

— Три! — голос Ромы.

— Молодец! Дальше?

— Четыре! Пять!

— Шесть, — недовольный голос Вити. — Семь, восемь, девять-десять-одиннадцать-двенадцать…

— Так, Витя! — перебивает его мой птенец. — Это мы в курсе, ты считать умеешь. Ты задачку дорешал?

— Нет, — бурчит Витя.

— Вот, дорешай ее, а потом будешь Роме указывать. А то Марк Витальевич не принесет вам бананов.

Поднимаюсь по лестнице.

— Я супу хочу.

— Тогда супу не принесет. Давай, не ленись. Лениться будешь, когда все знать будешь.

— А вы все знаете?

— Я? — в голосе — веселье. — Я — нет. А вот Марк Витальевич знает.

— Все-все?

— Да, все-все.

— А он мне задачку решит?

— Тогда и суп сам съест. Договорились?

— Не-е-ет!

Вхожу в комнату. Детишки сгрудились вокруг стола, на котором едва теплится огонек светильника.

— Марк Витальевич! — радуется Витя. — А мне Антон Генрихович задачку задал, а я не могу решить! Помогите, пожалуйста!

— Что за задачка? — заинтересованно смотрю на птенца.

— Про лошадей!

— Условие?

— «Тройка лошадей бежала со скоростью 24 километра в час. Сколько километров в час бежала каждая лошадь?»

— Хорошая задача, — перед глазами учебник математики за третий класс… восемьдесят девятого года. Тысяча девятьсот восемьдесят девятого. — А ты подумай.

Насупливается.

Вздыхаю.

Придется объяснять. Но чуть позже.

— …девять, десять, — Апрель возвращается к устному счету с Ромой.

Перевожу взгляд на Аню. Делает вид, что сосредоточена над тремя кучками фасоли.

— А у тебя что, маленькая?

— Недесятичные системы счисления, — отзывается за нее птенец. — Я ей объяснял восьмеричную.

— Что тебя на математику потянуло? — фыркаю.

— Ну… ты же меня математикой нагрузил, — пожимает плечами. — Что я, рыжий — один страдать?

Вздыхаю еще раз.

Из угла муркает кошка.

Нашлась, гулена.