Кто, если не я? (гет)

Слишком поздно. Она действительно написала Брустверу. Вывалила ему всю правду разом, ничего не утаив.

А потом, сразу после того, как Снейп покинул ее кабинет — пожалела. Опять усомнилась. Он вновь заставил чувствовать ее себя виноватой. Гермиона разрывалась, металась между двумя огнями: Бруствером и Снейпом. Ее совесть не давала ей покоя. Она действительно провинилась и сильно. Перед ними обоими. Теперь уже поздно. Снейп пока не знает, а когда узнает… Что будет? Их выгонят? Проект закроют? Но она рассчитывала на понимание Министра. Их беседа в теплице затронула в ней те струны души, которые она поклялась, оставшись здесь и приняв условия игры директора, не трогать.

Гермионе внезапно стало холодно и зябко от мысли, что Бруствер может действительно уволить Северуса Снейпа. Что она наделала? По ее вине… его репутация будет подмочена. Она так и видела громкие объявления в газетах, насмешки Скитер — уж та не поскупится на них.

Решено. Она все исправит. Она поговорит с Министром, а может, он еще не прочел ее письма, того отчета, который так жаждал получить? Ведь бумага не сможет передать всего, всех обстоятельств. Несомненно, Грейнджер разъяснит лучше. Покается, попросит дать им еще один шанс, ведь теперь все наладилось, теперь, когда есть результаты, их школа сможет ожидать прибавления.

Гермиона собирается в спешке. Она выбегает из замка поздно вечером, никому ничего не сказав, прихватив с собой по привычке лишь маленькую бисерную сумочку.

Преодолев антиаппарационный барьер, тут же отправляется в Лондон, торопится, нажимая комбинацию цифр в сломанной телефонной будке. На ее счастье Министр все еще в своем кабинете. Она застает его с письмом в руках. Со своим письмом.

— Министр, — громко произносит она, пытаясь отдышаться.

Он поднимает на нее глаза. Гермиона выдерживает его суровый и одновременно разочарованный взгляд.

— Мисс Грейнджер, — он кивком указывает на стул напротив себя. — Присаживайтесь.

Гермиона, совершенно позабыв о приличиях и не сняв верхней одежды, торопливо принимает приглашение и садится. Она заставляет себя посмотреть на Кингсли Бруствера, принять наказание, которое несомненно постигнет ее в его словах и, вероятно, поступках в назидание ей.

— Вы уже все знаете… — тихо говорит Гермиона, кивая на письмо.

— Да, — шумно выдыхает Министр и встает со своего места.

— Сэр… Это моя вина! — тут же восклицает Гермиона.

— Ваша, — соглашается с ней Министр. — Но в первую очередь — Снейпа. Я считал, что мы друзья с ним. Что мы впряжены в одну повозку, вместе делаем одно дело и… доверяем друг другу.

— Министр, прошу, не осуждайте его. Он верит в вашу задумку, уж я-то знаю. Он искренне хотел помочь детям, но боялся, что школу закроют. Я согласилась все скрывать, однако я хотела написать вам сразу же, как узнала… Но боялась, как и он. Ведь затраты на нее были бы неоправданными… Вы бы возмутились и попрекали его, какой он плохой директор — не смог удержать учеников.

— Мисс Грейнджер, вы оправдываете его действия? — серьезно спрашивает Бруствер, внимательно глядя на собеседницу.

— Нет…

— Разве? — приподнимает брови он и недобро усмехается.

— Похоже на то, сэр, — соглашается Гермиона, поняв, что противоречит самой себе. — Вы можете наказывать нас, оштрафовать. Меня. Но прошу, поверьте — лучшего директора вам не найти…

— Как вы защищаете профессора Снейпа, — говорит Министр, испытующе глядя на Грейнджер и пытаясь прочесть в ее глазах больше, чем сказали ему ее слова. — Вы не в обиде на него, значит? Свыклись уже с его истинным характером? Каким бы он ни был героем, должен признать, что Снейп — слизеринец. И поступил согласно своему факультету. Мисс Грейнджер, вы не смеете требовать от меня милости. С повинной пришли вы, а не он. Вероятно, наш последний разговор вас натолкнул на откровения?

— Да, сэр, — кивает Гермиона. На ее глазах выступают слезы. Сама она в панике, а в голове шумит море, бушующее море, стирая все до единой мысли хлёсткими волнами, кроме одной, болезненно пульсирующей в ее воспаленном мозгу — сделать все, чтобы Северуса не уволили! — Дела в школе идут хорошо, вы сами видели! — сбивчиво объясняет она и сама встает со стула от волнения. — Прошу, я сама сделаю все, чтобы обратно вернуть детей, поговорю с каждым…

— Где гарантии, что Снейп не обманет меня еще в чем-нибудь? Все-таки двойная жизнь наложила на него неизгладимый отпечаток. Он привык следовать к цели любыми путями… Возможно, он уже не различает, что хорошо, а что плохо.

— Министр Бруствер! — плача, просит Гермиона.

— Мисс Грейнджер, успокойтесь! — хмурясь, приказывает тот. — Слезами вы делу не поможете, — он магией призывает из угла комнаты кувшин с водой и наливает в стакан. — Вот, выпейте. Вы виновны, но, вероятно, что-то заставило вас примкнуть к этой нелепой игре…

Гермиона большими глотками опустошает стакан, пытаясь успокоиться, но у нее ничего не получается. Глаза все так же переполняются слезами раскаяния, сожаления, обиды и страха из-за последствий, которые повлекут за собой ее действия.

— Что вы намерены… сделать? — прерывисто спрашивает она и замирает в ожидании.

Сейчас решится ее судьба. Его судьба. Все зависит от Министра. Он справедливый человек, но разве сможет он простить ложь и предательство? Она надеялась на лучший исход, но готовилась к худшему. Все-таки незачем было тешить себя несбыточными мечтами, наивностью, которой еще не была лишена ее натура.

Министр вздыхает и садится обратно за свой огромный письменный стол. Гермиона копирует его жест и, не отнимая взгляда, смотрит на человека, безусловно, не заслужившего такого отношения к себе.

— Вы правильно сделали, что сказали мне. Я понимаю, что вы уже пожалели, должно быть, если примчались сюда в столь поздний час… Мне нужно все обдумать. Тщательно все взвесить.

— Примите мое заявление об увольнении, — просит Гермиона. — Это я натворила дел… Только позвольте перед этим все исправить. Не нужно ни о чем говорить директору, как будто бы ничего и не было.

— Так не пойдет, Гермиона. Я вижу и знаю, какая ты. Ты хочешь и стараешься все делать по совести. И ты, как и подобает члену команды, держалась, как могла, чтобы не подвести ее. Ты выполняла приказ, как сейчас это делают Лонгботтом, Лавгуд и Малфой. Ведь никто из них не явился ко мне, только ты.

— Как мне вас понимать, сэр? Вы дадите нам еще один шанс?

— Вам — да, но не Снейпу.

— Министр! — взволнованно говорит Гермиона. — Если наказывать, то всех нас… Мерлин, я всех подвела… Всех.

— Правда рано или поздно бы раскрылась, Гермиона, — задумчиво проговорил Бруствер. — Снейп не дурак. Неужели он действительно верил, что я закрою проект? Даже если бы там остался один ученик, я бы этого не сделал. Столько сил потрачено, столько уважения и любви завоёвано. Люди верят в меня, и я их не должен подвести. На кону моя репутация. Я бы приложил все, чтобы дети не сбежали, если бы Снейп меня вовремя оповестил. А он решил не показывать того, что не справляется, решить все в одиночку — и вот он результат! А потом он все скрыл, боясь за свою шкуру. Ладно. Уже поздно. И хоть у министров нет четкого графика, я все же устал. Как говорится — утро вечера мудренее.

Гермиона хмурится, лихорадочно наблюдая за тем, как Министр начинает собирать в портфель свои вещи и надевает теплую шерстяную мантию. Бруствер честолюбив. Он в первую очередь думает о репутации, а не о детях — так ей показалось.

— Идемте, мисс Грейнджер, — официальным тоном говорит Бруствер и кивает Гермионе на дверь. Та, лишенная сил продолжать уговоры и чувствуя всю бессмыслицу этого, повинуется и следует к выходу из большого теплого кабинета с человеком, в котором только что разочаровалась.

* * *

Она спит урывками, терзаемая муками совести. Китти и Мэри были разбужены ее шумным возвращением и попытались у нее выяснить причину столь взволнованного душевного состояния, но Гермиона ясно дала понять, что не намерена с ними обсуждать это. По крайней мере сегодня, и девочкам пришлось уступить.

Она поднимается ни свет ни заря. В комнате еще царит мрак, а на горизонте нет ни намека на восходящее солнце. Гермиона смотрит на часы и вздыхает. Это не сон и не отдых — это мучение. Она разрывается между желанием снова бросится в Министерство и вымаливать у Бруствера прощение и разбудить директора, чтобы предупредить его о возможных последствиях. Гермиона кусает ногти — давно забытая детская вредная привычка — и начинает одеваться.

Китти и Мэри безмятежно спят в своих картинах. Ей хочется разбудить и их, поинтересоваться, были ли они в похожей ситуации? Чувствовали ли то же, что чувствует она?

Сколько бы ни мерила она комнату шагами, сколько бы не садилась за книги при свете одной-единственной свечи, легче ей не становилось. Она начинает заламывать руки, чувствуя, что ладони ее вспотели, и вытирает их о плотную ткань серой юбки, наконец, решившись — она пойдет к директору. Это будет еще более подло, если он все узнает из письма, а не от нее. Хотя ее поступок Снейп и так расценит, как подлость. Но все же лучше поспешить. Должно быть, он уже поднялся с кровати, возможно, бодрствует — в Хогвартсе ей казалось, что профессор никогда не спит.

Она на мгновение останавливается возле двери, но решительно кивает самой себе и дергает ручку.

Темный холодный коридор встречает ее морозной свежестью утра. Каменные стены его — безмолвные свидетели ее мук, слабой борьбы с совестью, которую она уже заведомо проиграла. Они будто давят на нее своим немым безразличием, и Гермионе от своих фантазий становится еще тягостнее. Пустынно. Гулко отзывается стук ее башмачков. Она идет медленно, желая, чтобы ее остановило какое-нибудь событие, но все тщетно, впереди маячит заветная дверь.

Она подходит к ней и окоченевшей рукой стучится. Никто не отвечает ей, конечно, ведь еще рано! Надо вернуться, скорее, в свою комнату, еще раз тщательно все обдумать. «Нечего думать, трусиха. Все уже сделано. Ты натворила — ты и расхлебывай. Снейп должен все узнать от тебя. Неужели ты продолжишь быть наивной дурочкой и надеяться, что за совершенное не будет расплаты?» Она сильнее стучится в дверь, но ей по-прежнему никто не отвечает. Постояв возле нее пять минут, она направляется в его кабинет. Ей одновременно и хочется и не хочется, чтобы он был там. Гермиона вновь идет по коридору и замечает, что дверь в кабинет директора приоткрыта. Она будто зовет, манит, влечет, обещая, что сейчас наступит конец всем ее мукам. Гермиона внемлет зову и входит внутрь, тут же замечая бледное лицо на фоне темно-зеленых штор.

Снейп определенно чувствует ее присутствие, Гермиона это знает, но не поднимает головы, он сосредоточенно… Она и не заметила — он собирает вещи!

— Профессор Снейп! — громко зовет она его, подбегая к столу.

Он ухмыляется прежде, чем дарит ей злой, испытующий взгляд.

— А, вот и наша маленькая слизеринка. Мисс Грейнджер. Борец за добро и справедливость. Вы довольны, моя милая, подлая девчонка?

— Сэр… — у Гермионы застревают в горле слова. Она чувствует отвращение в его голосе, следит за его быстрыми, уверенными движениями, не в силах вымолвить и слова.

— Что, мисс Грейнджер, в кои-то веки нечего сказать? Ну же? Празднуйте свою победу, коварная предательница.

— Вы правы, — тихо говорит она. — Но куда же вы? Куда?

Снейп в охапку собирает со стола свою мантию, бумаги и чемодан рядом. Гермиона пытается учинить ему препятствие — встает у него на пути, но он лишь грубо отталкивает ее.

* * *

«Дорогая Джинни,

я прочла твое письмо только что, хотя получила его уже давно. У вас, наверное, самый разгар трудового дня, все уже в курсе произошедшего, обсуждают, сплетничают, строят предположения. Тебе тоже любопытно, и ты решила все узнать из первых уст.

Эти часы, пережитые мною сегодня, кажутся мне чем-то давно забытым, будто бы и не я их проживала, и не я была главным действующим лицом. Все кажется мне, будто в кинофильме. Я вижу, как она, то есть я, бежит вдоль берега, убегает от случившегося и собственных мыслей, но все равно останавливается и смотрит ему вслед. Окидывает жадным неверящим взглядом его худую фигуру. Приказывает ему повернуться и тоже посмотреть на нее. Но нет. Этого не происходит, и отчаяние завладевает ею. Хотя в ее фантазии, ей кажется — а может, это и вправду было? она уже не помнит — он зовет ее с собой, но, возможно, он просто прощается, машет ей рукой. И тогда она срывается с места и бежит что есть мочи, не обращая внимания на резкую боль в груди, на обжигающий легкие ледяной ветер. В ее голове стучит, стучит молоточками незнание, нерешительность, заглушаемые внезапными и кратковременными порывами обиды.

Только в этом письме, которое никогда не отправлю, я могу быть откровенна, как никогда прежде. Та девушка, что убегала ранним утром по берегу озера, оставляя еле заметные следы на замерзшем песке — это была я. Но мое сознание пока еще отторгает этот факт, хотя подсознание давно уже приняло его.

У меня еще горит ладонь, стертая о его мантию. Он вырывался, не желая слушать мои слабые доводы, и его глаза были безумны в этот момент. Я сама была безумна, совершая то, что сейчас бы, успокоившись, не совершила. Сейчас бы, наверное, я просто дала ему уйти. Моя рука запуталась в его одеждах, я тщетно пыталась задержать его, сама не зная, почему, ведь он был прав, абсолютно прав, что возненавидел меня. А я абсолютно права, что предала его. Так мне казалось совсем недавно. Сейчас уже я не уверена в подлинности этих намерений. Сейчас остается довольствоваться только фактами.

Мои руки на мгновение коснулись его щек, затылка, головы, и тлеющие звезды на утреннем небосклоне внезапно взлетели кверху, опрокинулись вместе со мной, когда… Он оттолкнул меня, и я отшатнулась и упала, и моя рука тогда сгорела, задержавшись чуть дольше, продолжая сжимать его колючую шерстяную мантию. «Ты предала меня, — усмехнулся он. — Маленькая изменница. Я никогда не прощу тебя. Но так мне нравится даже больше». Он выплюнул эти слова и исчез.

Но зачем он махнул мне рукой? Или все это — лишь плод моего воспаленного мозга, мое предутреннее видение, разыгравшееся воображение? То, чего никогда не было, и что существует лишь сейчас, в блеклых воспоминаниях недавних событий и на этом листе, испорченном каплями от чернил. Кляксами. Этот лист — будто моя жизнь. А может быть, он еще вернется? Разве вот так вот уходят — легко и свободно, ни с кем не попрощавшись, никому ничего не сказав? Если бы я была сквибом, то тотчас бы излечилась от сильного чувства, которое в тот момент бушевало во мне — от удивления. Я не верила, пока его фигура не скрылась из вида, до последнего не верила, что он может уйти.

Я вбежала обратно в замок. По-прежнему было темно. Будто я только что встала с постели, будто ничего этого не было, и звезды не переворачивались. Я толкнула дверь в свою комнату и застыла, глядя на собранные свои вещи, которые заранее упаковала. Ведь должна была уйти только я. Однако я оставила все и пошла к нему. И стала свидетельницей его ухода, пыталась остановить его.

В его кабинете я нашла краткие указания — передача дел будущему новому директору школы Йерма. Он даже не знал его (ее?) и все же оставил, написал все незавершенные дела.

Я никогда не знала его мыслей, истинных намерений, я всегда путалась в его поступках, в его действиях и настроениях, но сегодня я точно поняла, что он меня ненавидит. И как будто бы восхищается и снова презирает. И усмехается горькой усмешкой тому, что был прав насчет меня. Что я сдам его с потрохами, предам, нажалуюсь на него. Что я зеленая еще и не готова к таким поворотам судьбы, не готова играть во взрослые игры. Что я сломаюсь рано или поздно. И я чувствовала его правоту, чувствовала, что мне следовало уйти тогда еще, когда мы оба обнаружили, что на подписанном МакГонагалл и Бруствером листе назначения нет его подписи, тогда, когда я сошла с автобуса. Он все же был честолюбивым, как мне кажется. Он хотел признания в глубине души, хоть и отрицал это и швырялся медалями. Он столько сделал для чужих в своей жизни, пусть и незаконными путями… Он не знает других, он так воспитан, так диктовали ему жизнь и обстоятельства. Он был обольщен надеждой. Хотел, наверное, как и я, начать новую жизнь здесь, подальше от писак и министерских работников. Но ведь он искал не только славы. Он искал, вероятно, вершины своих возможностей. Может быть, ему уже казалось, что он достиг этой вершины, когда он пал во время войны во имя добра от укуса змеи и умирал, так жаждая смерти и конца, с чувством выполненного долга. Но ему не дали умереть, вернули к жизни, заставили покорять новые вершины. А может быть, все это — лишь мое предположение? И он просто снова помогал, потому как не мог иначе, потому как привык помогать. Я могла бы думать только о хорошем в нем, но я отчасти знаю и темную сторону его души. Знаю, что дети не особо его волновали. И все это время, работая с ним бок о бок, я подозревала его в корыстных целях и трусости. Он просто бежал от мира. И сбежал от него еще раз, теперь уже навсегда, и вероятно, туда, где никто и никогда не потревожит его.

Джинни, я снова запуталась.

А ведь это я бежала сегодня за ним, пыталась остановить, просить прощения, взывала к его разуму. Страх потери сделал меня слабой и беспомощной. Почему я так боялась потерять его? Когда он говорил мне эти слова, когда так прожигающе смотрел на меня, я жила эти секунды вместе с ним и разделяла его чувства, и потому почти бездействовала, когда он оттолкнул меня. Это будто бы я сама себя оттолкнула. И лежала, чувствуя лишь жжение в руке, которое частично вернуло меня к реальности, заставило подняться и посмотреть, как он уходит. Я шла следом в сумерках какое-то время, выдыхая из себя, как и это раннее зимнее утро — ледяную скованность, долгий сон, наваждение. Мой разум, будто околдованный происходящим, медленно пробуждался от спячки.

С этой минутой воспоминания и их последовательность окончательно прерывается. Я отпустила его сама. Хотя он вроде бы звал меня с собой? Я уже не помню точно.

В своей комнате я безмолвно плакала и кричала, моя душа разрывалась на части, тогда как внешне я была спокойна, пребывая в странном оцепенении. Живоглот запрыгнул мне на колени и задремал. Я сидела сама как в полусне, надеясь на что-то, чего уже было не возвратить.

Может быть, он еще ждал. Ждет?

За окном тем временем ночь сменялась сумерками. Те звезды, глядящие на меня с немым укором, померкли, унося с собой осуждение».

Гермиона сидит за первой партой, сложа руки, будто ученица. Она не знает, сколько времени уже прошло, и ей не хотелось знать, хотя достаточно было одного только взгляда на часы. Она ждала, когда жизнь снова вдохнет в нее суетливость движений, радость от встречи с детьми.

Он точно уже ушел.

Гермиона отчасти радуется, что сумела сохранить э т о. Некую недосказанность, незавершенность, которая, безусловно, поможет ей в дальнейшем. Э т о останется в ней, заполнит отрезок ее жизни, как и его жизни, она была убеждена в своей правоте, ведь он чувствовал так же. Она должна все завершить до конца. Вылечить детей. Особенно сейчас, когда у нее все получается, когда ей доверят и остальных детей, увидев положительные результаты ее трудов. Дел так много! Она только что осознала это, сидя перед пустым классом, будто ученица, оставшаяся в наказание после уроков. Она заново все осмыслит, заново научится действовать, сейчас, когда у нее появился второй шанс.

Какой умной она казалась себе, как только переступила порог этой школы, полной идеалов, умничая при каждом удобном случае и считая себя правой. До чего же она была уверена в своих действиях, решениях. Самоуверенна. Ей казалось, что стоит пойти на малую жертву — уехать подальше от Хогвартса, заманчивой должности в Министерстве, чтобы считать свои идеалы и жертвы оплаченными. Снейп вечно попрекал ее корыстью, честолюбием, противопоставляя ее идеалам и самоотречению трезвость мысли. Сейчас Гермиона готова рассмеяться — и она смеется. Нервно, скомкано. Над тем, что он был прав. Ведь со стороны всегда лучше видно. Насколько по-иному она это прочувствовала, оказавшись у Министра в кабинете.

Кто из них, думает Гермиона, стремился к наибольшей самоотдаче, а кто — к корысти?

После всего сказанного и недосказанного ей не разобраться в том, кто прав, а кто виноват. Да и есть ли такие — правые и виноватые, разве жизнь делится на черное и белое?

Снейп, безусловно, очень уважал и ценил Дамблдора, исполнению команд которого посвятил почти всю жизнь, заглушая тем самым совесть. Но возможно ли, что он разочаровался в нем, в ценностях своих чувств, своего долга? Именно поэтому так пренебрежительно относился к титулу героя? Именно поэтому сбежал в глухую волшебную деревню. Он хотел умереть, внезапно четко пронеслись мысли в ее голове, на поле боя. Он жаждал смерти и разочаровался в жизни. Это горечь утраченной веры, потухшей надежды, несбывшимся мечтам и глупости самого этого действа. Именно поэтому он высмеивал мою идейность, думает Гермиона и не видит больше другого объяснения. Он верил в то, что наступит конец войне вместе с его смертью, он был уверен, что добро победит. Но вот он воскрес, война закончилась, но началась новая — в нем самом, в памяти, от осознания, что самоотрицание и самоотречение — это муки. Мир опять стал предметом торга. Он увидел это в Бруствере раньше, чем она. Он понял, что никто ничего не делает без собственной выгоды. Его поведение, пристрастие к алкоголю — отрицание достоинства мира. Он заслуживает этот мир таким, и он часть него. Он почти смирился и потому уже не боролся с совестью.

Кем же была для него я, думает Гермиона и замирает на миг. Он как-то сказал, что она внесла в его жизнь надежду на лучшее, вдохнула в него забытое. Но как? Гермиона ломает голову над этим вопросом, удивительным фактом. Чем она добилась его расположения? Своей маленькой самоотдачей, тем, что ежедневно и усердно учит детей? Верит в них? В него? Даже эти скромные дела давались ей с трудом.

Конец этим спорам с собой, наверное, так и не придет, решает Гермиона. Она не из тех, кто может вот так вот легко все забыть. Его идеалы были далеки от понимания Гермионы, да и были ли они? Но она уверяет себя, возможно, обманывая, что ее скромные заслуги — шаги к большой цели, к большой пользе, которую она хочет принести и принесет, и, безусловно, хочет быть вознагражденной за свои старания. Каждому живому существу приятно доброе слово и похвала, она толкает на еще большие подвиги.

Я — Гермиона Грейнджер, думает она. И мое место здесь.

Она должна быть в первую очередь чиста перед собой. Чиста в своих намерениях. Каждый ошибается, невиновных нет. Но она постарается, она будет усердно трудиться.

До уроков еще далеко. Первый солнечный луч озаряет классную комнату и будит Гермиону, свет дарит ей теплоту и надежду. Она встает из-за парты и пересаживается за учительский стол.