Тонкое искусство пофигизма (гет)

В гостиной стало тихо. У дверей, схватившись обеими руками за тесемку белого передника, замерла горничная Таня. Скептически склонил голову, прикативший ночью Бубенцов. Мисс Ригли потянулась платочком вытереть слезы, да и замерла. Даже гордая Наина Георгиевна смотрела на Шаталина, будто завороженная.

Максим Викторович взял за руку Жанну, вывел на середину комнаты.

— По моей просьбе сюда прибыла Жанна Аркадьевна, мои глаза. Жанна, расскажи все как было. Дело это слишком взбудоражило всех и замутило скверные слухи, так что не будем с тобой секретничать — рассказывай.

Пелагия опустила глаза, а Жанна подвигала вперед-назад по переносице очки, что являлось у нее признаком неудовольствия, но сердиться на Максима у нее не получалось. Оставалось только повиноваться.

— Если считаешь, Максим Викторович, расскажу, — сказала она, переборов понятное волнение. — Но сначала извинюсь и попрошу прощения. Мне бы раньше разобраться следовало. И детеныш невинный был бы жив, и Марья Афанасьевна избежала бы горестного потрясения, чуть не сведшего ее в могилу. Припозднилась я, только сегодня поутру мне кое-что открылось, да и то не до конца…

Все слушали женщину очень внимательно, кроме разве что Бубенцова — тот стоял подбоченясь и взирал на блондинку с насмешливым удивлением и воспользовался паузой, чтобы вполголоса, словно бы про себя, изречь:

— Жены ваша да молчат, не повелеся бо им глаголати, но повиноватися, якоже и закон глаголет.

А тем временем вердикт был вынесен и услышан блюстителем порядка, стоявшем в дверях.

В подтверждение слов Жанны няня -англичанка высоко задрала ногу в шнурованном ботинке, но никто смотреть не стал — все бросились оттаскивать Наину Георгиевну от Ижевской.

Экзальтированная девица кричала, тряся бухгалтера за ворот:

— Вынюхала, высмотрела, мышь! Да, я это сделала, я! А зачем, никого не касается!

Очки полетели на пол, затрещала ткань, а когда Наину Георгиевну наконец отцепили, на щеке у Ижевской сочилась кровью царапина.

Вот когда начались садом и гомора, предвиденные Жанной Аркадьевной.

Петр Георгиевич неуверенно засмеялся:

— Нет, Наиночка, нет. Зачем ты на себя наговариваешь? Снова оригинальничаешь?

Но громче был голос Ширяева. Степан Трофимович с мукой выкрикнул:

— Наина, но зачем? Ведь это страшно! Подло!

— Страшно? Подло? Есть пределы, за которыми не существует ни страха, ни подлости!

Она сверкнула исступленным взглядом, в котором не было и тени виноватости, раскаяния или хотя бы стыда — лишь экстаз и странное торжество. Можно даже сказать, что в облике Наины Георгиевны в эту минуту проглядывало что-то величавое.

— Браво! Я узнал! «Макбет», акт второй, сцена, кажется, тоже вторая. — Фотограф сделал вид, что рукоплещет. — Те же и леди Макбет.

Публика в восторге, вся сцена закидана букетами. Браво!

— Жалкий шут, бездарный писака, — прошипела опасная барышня. — Из искусства вас выгнали, и ящик ваш деревянный спасет вас ненадолго. Скоро всякий, кому не лень, станет фотографом, и останется вам одна дорога — живые картинки на ярмарке представлять!

Петр Георгиевич взял сестру за руки:

— Наина, Наина, опомнись! Ты не в себе, я позову доктора.

В следующий миг от яростного толчка он чуть не полетел кубарем, и гнев разъяренной фурии обрушился на родственника:

— Петенька, братец ненаглядный! Ваше сиятельство! Что сморщился? Ах, ты не любишь, когда тебя «сиятельством» зовут! Ты ведь у нас демократ, ты выше титулов. Это оттого, Петушок, что ты фамилии своей стесняешься. «Князь Телианов» звучит как-то сомнительно. Что за князья такие, про которых никто не слыхивал? Если б был Оболенский или Волконский, то и «сиятельством» бы не побрезговал. Ты женись, женись на Танюшке. Эти вот не побоялись, а ты чего? Бери пример со старших! Будет княгиня тебе под стать. Только что ты с ней делать-то будешь, а, Петя? Книжки умные читать? Женщине этого мало, даже недостаточно. На другое-то ты неспособен. Тридцать лет, а все бобылем. Сбежит она от тебя к какому-нибудь молодцу.

— Черт знает что такое! — возмутился фотограф. — Такие непристойности при посторонних, при всех нас! Да у нее истерика, самая натуральная истерика.

Местный политик и сосед потянул нарушительницу приличий к дверям:

— Идем, Наина. Нам нужно с тобой поговорить.

Она зло расхохоталась:

— Ну как же, непременно поговорить и слезами чистыми омыться. Как вы мне надоели со своими душевными разговорами! Бу-бу-бу, сю-сю-сю, — передразнила она, — долг перед человечеством, слияние душ, через сто лет мир превратится в сад. Нет чтобы девушку просто обнять и поцеловать. Идиот! Сидел по-над просом, да остался с носом.

Хотел было что-то сказать и давний партнер семьи — Сытников, пришедший незадолго перед скандалом, уж и рот раскрыл, но после расправы, учиненной над предшественниками, решил за благо промолчать. Только все равно перепало и ему:

— Что это вы, Донат Абрамович, сычом на меня смотрит? А вы? Максим, Жанна чего так смотрите? Голубки, вы уж точно права не имеете! Максим Викторович — глава семьи, поглядите!

Она захлебнулась коротким, сдавленным рыданием и бросилась к двери — все испуганно расступились, давая ей дорогу. На пороге Наина Георгиевна остановилась, окинула взглядом залу, на миг задержалась взглядом на Бубенцове (тот стоял с веселой улыбкой, явно наслаждаясь скандалом) и объявила:

— Съезжаю. В Москве буду жить. Думайте обо мне что хотите, мне дела нет. А вас всех, включая пронырливую Жанну Аркадьевну и самого благочестнейшего Максима Викторовича, пре-даю ана-феме-е-е-е!!!