Слизеринский Лев (джен)

Половину ночи мы гнали коней, высоко подняв горящие фонари. Казалось бы, первые поиски шайки были трудны, но нет, это оказалось детской игрой. Банда Сириуса не оставляла следов, как будто они летели по воздуху. Питер опрашивал каждое ночное животное, от совы и до летучей мыши: но совы мотали головами, а мыши укрывались крыльями, не желая даже думать о таких страшных вещах. Бедный король выбился из сил, когда наконец, решил, что следует сделать привал, ведь от измождённых охотников пользы будет мало, особенно — против столь утончённого зла. Все уже клевали носом, от людей до лошадей, поэтому никто не протестовал.

Одному мне опять не спалось. Голова раскалывалась на части, но я вновь экономил на успокоительных отварах, проклиная себя. Появись Аслан сейчас передо мной, что бы я сказал Ему? «Если бы я знал, то, забыв обо всех приличиях, приказал бы даже не пускать Сириуса на порог замка»? Это бы не помогло. Тем более — я знал. Я знал, как никто другой, и я позволил ему совершить всё это на глазах у доверившихся ему детей. Я судил по себе, думал, что милосердие Льва способно исцелить любую тьму, распрямить кривое и обелить чёрное. И я не отказываюсь от этих слов. Он спас меня, но как можно спасти человека против воли, когда спасение человеку ненавистно, когда он слишком горд для него? В конце концов, Он же не колдун, что прибегает к Империусу, чтобы повести за собой последователей. Та самая свобода, о которой твердила Гермиона — как трудна эта свобода, как мучительна, тяжелее неволи…

Так я и пролежал всю ночь с открытыми глазами, только шепча еле слышно под нос себе «Господин мой, господин мой, мы спасём Тебя, мы Тебя обязательно спасём, только и Ты нас не оставь, господин мой, только помоги нам пережить это, помоги им это пережить».

Солнце только поднималось, а я уже услышал мягкие шаги, вроде бы, женские. Кто-то из нас действительно ранняя пташка. Полумна, наверное.

Запах еды. Значит, Лаванда. Похоже, готовит суп. Простой, походный, бедняцкий. Что-то вроде того, что ели ирландцы во время голода или низшие классы в викторианскую эпоху. Или мы с матушкой. Она каким-то образом могла без специй и даже соли сотворить что-то настолько вкусное, что хотелось вылизать тарелку несколько раз. Отец, конечно же, не мог это оценить. Он считал, что в женской работе нет ничего не то что трудного — значимого. Для него матушка всегда казалась униженной, сломленной, когда вставала за плиту — и он потешался над этим, смеялся над её внешностью, говорил, что она клуша и тунеядка. Глупец, знал бы ты, как высока и величава она была тогда, с её испачканным фартуком и грубыми рабочими руками, словно императрица.

Он считал её уродливой. Говорил, что из-за её дурной наследственности мои черты так безобразны. А я до сих пор искренне считаю, что девы с картин прерафаэлитов меркнут по сравнению с ней.

Я поднялся и вышел к костру. Чёрная коса, тонкие руки, элегантные движения ложкой в котелке, словно медленный танец. Нет, это была не Лаванда.

— Доброе утро, Ваше Высочество. — произнёс я; голос мой был сухим и хриплым.

— Доброе утро, Северус. — отозвалась Сьюзен, обернулась ко мне, улыбнулась, скрывая свою печаль…

Какая же красивая юная дева.

— Сегодня Вы готовите? — спросил я, хотя ответ был очевиден.

— Пусть Лав поспит подольше. Хочешь, дам попробовать первым?

Я кивнул: она протянула мне ложку. Я отхлебнул немного бульона, жирного и горячего, как львиное дыхание, мягкий кусочек моркови растворился у меня на языке, горошинка звучно щёлкнула под зубами. Сьюзен смотрела на меня, ожидая самой строгой критики.

— Моя матушка готовила похоже. — ответил я; этого было достаточно.

— Значит, вкусно. — обрадовалась Сьюзен.

— Вы напоминаете её мне, Ваше Высочество. И чёрными волосами, и старым аристократизмом во взгляде. — я сел рядом с костром и начал греть руки.

Сьюзен недолго помолчала. Ей и не нужно было говорить, мне было ясно, что её гложет. Наверное, мужская первая любовь не так уж и сильно отличается от женской, и первое разочарование — тоже.

— Вы даже представить не можете, Ваше Высочество, насколько большего Вы достойны. — произнёс я так, как будто бы она была мне дочерью и я пытался её утешить. Не то что бы у меня когда-либо был перед глазами образец отцовской любви (если не считать Аслана, которого я бы не посмел даже попробовать скопировать — всё равно не получится). Возможно, со стороны это прозвучало либо наигранно, либо так же холодно и жестоко, как и все те слова, которыми я награждаю моих учеников.

— Я его не понимаю. Не понимаю, что такого ему сделал Аслан, что он так Его ненавидит.

Я дождался, когда она поймает мой взгляд.

— Что сделал ему Аслан? Я скажу Вам. То же, что и мне, и Вам, и каждому из нас. Он любил его. Любил сильнее, чем отец может любить сына, любил милосердно и заботливо, с такой неописуемой добротой, с такой нежностью, что сбивает с ног, поражает и не поддаётся словам. Вот, что больше всего противно в Нём псу. Эта любовь — она мучительна для тех, кто не в силах её понять, она нелогична, она несправедлива, её нельзя описать, в ней нет эгоизма и корысти, есть только желание спасти, вылечить, только желание подарить радость.

Сьюзен недоверчиво приподняла брови:

— Я всё ещё не могу уловить мысль. Как можно возненавидеть любовь? Ведь любовь — это лучшее, что есть на свете.

Я усмехнулся, поворошил палкой хворост в костре.

— Очень просто. Она может раздражать или «просить слишком многого», «не принимать таким, какой есть», её приходится делить с теми, кто кажется её недостойным. В конце концов, она может наскучить. И случиться так может с каждым. Великую любовь, на которую мы не способны, очень легко отвергнуть, не разобравшись в ней.

— Любовь не может наскучить! — Сьюзен взмахнула ложкой, будто волшебной палочкой — Это же абсурд… И как может любовь слишком много просить? Как можно… Как вообще можно стать таким!? Я бы ни за что…

Я встал, подошёл к ней со спины, осторожно коснулся плеч, немного боясь, что влюбчивая девочка может превратно истолковать эту тактильность.

— Поверьте мне, нет на свете глубины, на которую человек не способен пасть. Такие уж мы слабые, дети Адама. — говорил я словно не своим голосом; не знал, что способен на такую ласку и мелодичность — Но встретив Льва, я понял, что главный обман, которым кормит нас мир — это невозможность искупления, что, якобы, существует предел, за которым нет прощения. Дверь всегда открыта, Ваше Высочество. Всегда можно вернуться, даже неся на руках грязь и кровь содеянного зла. И Его любовь не оскудеет, что бы вы ни совершили перед Ним.

Королева обернулась, посмотрела на меня с тихой грустью и не разрешённым вопросом во взгляде. Я смутился, поняв, что, видимо, сказал лишнего. Поправил себя:

— «Вы» — это я не про Вас лично, я образно…

— Да. Я поняла, что образно. Спасибо, Северус.

Внезапно её мягкие руки обвили меня, а голова легко упала мне на грудь. Я не привык к таким жестам — и всё же мне казалось абсолютно естественным обнять её в ответ и положить ладонь на её макушку. Бедная, бедная моя маленькая королева…

— Не за что. Просто запомните это. Может пригодиться в момент, когда кажется, что потеряно всё. — улыбнулся я.

browser.yandex.ru

Следующими к завтраку вышли оставшиеся короли, после — Лаванда и Полумна, последними — Рон и Гермиона. Грейнджер вышла на свет, потянулась, разочарованно произнесла:

— Всё-таки не приснилось.

Я с трудом удерживался, чтобы не сорваться на злой сарказм.

Все помолчали; дети боялись говорить из-за оставшегося шока, короли — чтобы не потревожить детей. В конце концов, Гермиона не сдержалась:

— И я всё ещё не могу поверить, что это он! Он же говорил, что никто не зол, что в каждом есть и темная и светлая сторона, что важно, что ты выберешь…

— Он и выбрал светлую сторону. И хочет, чтобы каждый из нас тоже её выбрал. — грубо ответил я.

— Но это… это не та светлая сторона! — непонимающе встрял Уизли.

— А чем же она вам не нравится? — продолжил я лить яд — Борьба за справедливость, за равенство, свободу от оков, против тиранов. Львы красивые, геральдические, и алый с золотым, лозунги, народные герои, сколько всякого отребья разного — и, главное, все равны, и устаревшие закостенелые нормы, вроде того, что нельзя есть разумных существ, нам не по душе, мы ставим удовольствие выше бурчания стариков, идём в новый мир, где у всех есть право на самовыражение. Что ещё нужно? Наверное, надо каждому из разбойников большими буквами написать на лбу «добро», тогда сразу будет ясно, за кого болеть!

Питер коснулся моего плеча и серьёзно произнёс:

— Северус, я думаю, не стоит так говорить. Так всем будет ещё больнее.

Снова я выплескиваю свой гнев на тех, кто не способен понять его причин.

— Куда ещё больнее. — прошептала Гермиона — Откуда, откуда это в нём…

— Я бы мог сказать, что тюрьма меняет людей, что немногие проносят это испытание с честью. То, что иных делает взрослее, других лишь сильнее заталкивает в детство. — попробовал я говорить мягче; получалось не очень хорошо — А вот детство у него было такое, что за него не грех ухватиться. Родители, которые не понимают тебя, такого важного, при этом всегда сытно кормя и богато одевая. И власть над слабыми. Хогвартс был для него отдушиной, ведь там иерархия переворачивалась. Не богатые чистокровные слизеринцы давили на него, а он мог сам отомстить каждому слизеринцу за свои обиды, а гриффиндорская власть и глазом бы не повела.

Тут я понял, что сболтнул лишнего. Но Гермиону уже было не остановить:

— Профессор, что Вы знаете о Сириусе, чего не знаем мы? — спросила она с ужасом в глазах.

— Вы ничего не знаете. Ничего. И я не хочу, чтобы вы услышали это от меня. У меня нет причин верить в то, что вы поймёте хоть толику произошедшего. — теперь уже и Питер не смог бы меня успокоить.

— Вы не доверяете нам? Но ведь мы столько вместе прошли в Нарнии…

— Я не выбирал подпускать вас к себе, не тянул за собой в Нарнию! Я выбрал лишь оберегать вас, но вы, неблагодарные дети, лезете туда, куда не надо! Когда же вы уже поймёте, что не можете решить всё!

— Мы извинились… — неловко начала Гермиона.

— Да, это всё меняет. Может мне ещё вам и ключи от квартиры дать, где деньги лежат?

— Ну не можем же мы работать вместе, когда от нас скрывают такой секрет! Не сейчас, когда Сириус хочет убить Аслана! Профессор, я прошу, это же даже не ради нас!

— Асланом меня попрекать вздумали… Как вам не стыдно… — я тяжело вздохнул, уронил голову на колени.

— Профессор, Ваши мозгошмыги… — начала Лавгуд, я недовольно простонал.

— Мисс Лавгуд, хотя бы не сейчас.

— Они не совсем такие, как у Сириуса. У него они в заложниках, он их высасывает, и они умирают. А Ваши — они плачут. Им больно за Вас, но они не могут отцепиться, потому что боятся, что если уйдут — Вы совсем погибнете. Что Вы без них не можете. Но Вы можете.

— Меня, мисс Лавгуд, мои «мозгошмыги» очень от многого уберегли.

— Вам так казалось. Я не говорю, что Вам нечего бояться. Я знаю, что Вас не все поймут. Но надо же и о других людях позаботиться. Они мозгошмыгов не видят, ни Ваших, ни Сириусовых. Как же они разберутся тогда?

Я вцепился ногтями в щёки. Тяжело выдохнул.

— Я не хочу, чтобы они разбирались. Когда же Вы поймёте, мисс Лавгуд, что я не Аслан, чтобы вытаскивать людей из их заблуждений? Даже Ему это не всегда удаётся, потому что спастись хотят не все. Зачем Вы накладываете на меня такую ношу?

Полумна молчала, это был один из тех редких моментов, когда она действительно не понимала, что ей сказать. Питер смотрел на меня с вопросом во взгляде, желая облегчить мою боль; как бы говоря "только скажи, и я расскажу всё сам".

Аслан, если на то Твоя воля, то я соглашусь. Скину все одежды и предстану в наготе своей слабости. Но Ты, молю Тебя, попридержи их злые и глупые слова, помоги им если не понять меня, то хотя бы не плодить зла. Только Слизеринский Лев может победить гриффиндорского.

— Долгое время это была тайна между мной и Питером… — начал я.

— Нашим? — тупо ляпнул Уизли, Гермиона чуть на него не замахнулась с подзатыльником.

Хорошее начало, всё так испортить.

— Вашим, мистер Уизли, Вашим. Мы с Петтигрю, как известно, друзья не разлей вода. Я ему все секреты доверяю. — выплюнул я.

— Простите, профессор. Просто сейчас всё так странно, вдруг и Петтигрю хорошим окажется, я уже ничего не знаю. — умолк стыдливо Уизли.

Я сделал несколько вдохов и выдохов для успокоения. Это будет очень сложно. Для удобства лучше смотреть не на гриффиндорцев, а на кого-то другого. На королей, например. Я поймал взгляд Люси, что внимательно слушала меня, сложив руки в замочек под подбородком, всмотрелся в васильковую синеву глаз и продолжил.

— Знайте, что я не прошу у вас жалости. Мне ваша жалость отвратительна. Я рассказываю в основном свою историю лишь потому, что плохо знаю чужие. Хотя безумно было бы думать, что мир вращался вокруг меня. Их было много. В основном — со Слизерина. Те, у кого недостаточно связей, чтобы пожаловаться родителям, и кого никогда бы не защитили учителя, которым важнее было сохранить лицо Гриффиндора. Ещё бывали когтевранцы и пуффендуйцы — за компанию. Их было очень много. А с другой стороны было всего четверо: Сириус, Питер, надеюсь, здесь мне можно не уточнять, какой… Джеймс и Римус…

Сейчас начнётся. Ну, где моё «Римус не мог, он воплощение добра, добрее Аслана», где моё «Джеймс же всех спас, он герой, он тоже не мог»? Я жду.

Они молчали и внимательно слушали, даже не моргая. По шокированным лицам гриффиндорцев было видно, как тяжело им было это принять, но ни слова они не произнесли. Отчего-то, я даже оскорбился на это. Хоть и сам просил Аслана уберечь их от злых высказываний. Сейчас мне так хотелось подколоть их, сделать им больно, отплатить за всё — но они не давали для этого повода. Порой я сам не знаю, чего хочу. Но раз так угодно, будет так.

— Вы знаете, например, что такое «тёмная»? — начал я издалека.

— Тёмная… что? — неловко уточнила Гермиона.

— Ничего. Это существительное.

— Что-то связанное с тёмной магией? — предположил Рон, боясь уже собственных слов.

— Нет, что-то связанное со светлой магией, мистер Уизли. Берётся одна длинная мантия, можно одеяло, и один слизеринец, загнанный в угол. Главная цель — лишить света, сделать беспомощным. Слизеринца сбивают с ног заклинаниями и пинками, накрывают с головой и ногами бьют под мантией, медленно и радостно, стараясь попасть по лицу или по приватным местам. Когда слизеринец пытается выкарабкаться, простыми заклинаниями его загоняют обратно. Не непростительными, конечно же, это не путь Гриффиндора. Какое-нибудь простое «Инсендио» вполне подойдёт для того, чтобы отпугнуть огнём, а то и поджечь край одежды…

browser.yandex.ru

— Простите! — вскрикнула отчаянно Гермиона, как будто её хлестнуло плетью — Простите, прости…

Полумна жестом остановила её, чтобы я мог продолжить рассказ. Из всех, кто слушал меня, лицо Полумны выражало меньше всего удивления. Что же такое пережила она там, где не распространяется власть декана Слизерина, боюсь представить.

— Перед тем, как начать этот прекрасный светлый ритуал, преисполненный добра и милосердия, рекомендуется выпить несколько стаканов воды. Тогда, скинув мантию с избитого, пока он ещё не поднялся, можно завершить дело красивым жестом. Мужская часть слушающих меня поняла, женской объяснять не буду. Если дело дойдёт до травм — а дело дойдёт до травм, то можно пригрозить жертве хранить молчание, иначе она получит по заслугам за «стукачество». К примеру, с двигающихся лестниц скатывать гораздо веселее, чем с обычных, или скажем, нетрудно подлить в еду зелье. Как только учителя заинтересуются, надо сразу же напирать на то, что слизеринец сам виноват. Например, у него есть тёмные маги в роду. Или что он произнёс когда-то запретное слово по отношению к нечистокровным магам. Последнее работает безотказно, убивает любое сочувствие. Кстати, о крови. Иногда не обойтись и без неё. Я видел, как это было. Были те, кто принадлежал к родам благородным, но боялись жаловаться родителям, те, кто в кругах гриффиндорцев слыл злодеями. Помню, как одному, что якобы, не уважал маглорожденных, рассекли нос, а после смеялись, говоря, что кровь у него такая же, как и у всех. После из него самого решили сделать «грязнокровку», окунув в лужи и нечистоты, стараясь, чтобы грязь попала в рану.

Я снова посмотрел в глаза Люси — у неё дрожали губы, по щекам стекали крупные блестящие слёзы. Я слышал, что Лаванда уже сломалась и рыдала навзрыд, Сьюзен тихо стонала, спрятав лицо.

— Сириус был интересен. Каждый из них выполнял свою роль, они работали, как сверенный механизм. Джеймса вело самолюбие и желание стать самым известным парнем в школе, тем, кого бы боялись и уважали. Питера вело желание присосаться к известной компании, чтобы казаться лучше, чем он есть. Похожее было и у Римуса — он боялся, что его будут травить, останься он один, потому решил, что лучше смотреть, как травят других, порой с сожалением покачивая головой, но внутри радуясь, что он сумел найти безопасное местечко. А Сириуса вела дикая, звериная ярость. Из всех них пёс больше всего любил именно причиняемые страдания. Не репутацию «сильного и уважаемого борца за свет», что приносят такие действия в гриффиндорских кругах, не радость единения с друзьями. Ему нравилось представлять лица своих родственников вместо лиц травимых. Он смаковал, как дорогое вино, как можно более кровожадные унижения, всегда предлагал самые извращённые способы, поражая порой даже Джеймса. Вы удивляетесь, что он хочет убить Аслана с особой жестокостью? Не удивляйтесь.

Я замолчал, ощущения были, будто мне отсекли заражённую конечность, а призрак её ещё остался на месте, и тянет пошевелить пальцами. Смотреть на реакцию остальных не хотелось. С гриффиндорцами и без того всё понятно, Полумна знает всё и даже больше, королевы плачут, преисполненные сочувствия. Эдмунд в шоке, Питер, хоть и знает всё от меня, переживает этот ужас познания как в первый раз.

— Как может человек быть способен на такое? — услышал я мягкий и надломленный голос Люси.

Я вспомнил, как она сомневалась в том, что Сириус, которого мы тогда ещё называли просто «пришельцем», способен действительно оказаться таким же злом, как и Колдунья. Это было наивно и трогательно, эта вера в детей Адама, в их добродетель, присущую им изначально, что они какие-то другие, что эта «светлая магия» не может коснуться их.

— Ваша доброта прекрасна, Ваше Высочество. — улыбнулся я ей — Но есть лишь один изъян у неё. Вы не можете познать зла. Зло настолько чуждо Вам, что в него не получается поверить. Я бы не хотел, чтобы Вы менялись, но, похоже, сейчас не осталось выбора. Но, думаю, Вы выдержите испытание правдой. Не опечалитесь, а станете крепче.

— Как мы можем помочь Вам? — спросила Гермиона с мольбой в голосе.

Я выдержал паузу.

— Аслан уже помог. Дальше всё в моих руках.

— Я не знаю, как я буду смотреть в глаза Гарри и остальным на факультете после того, как узнала это…

— Я как-то смотрю. Вы тоже обучитесь.

Питер вдруг поднялся с места, отбросив миску из-под завтрака в сторону. Долго стоял, не уверенный, что делать, как бы поступил на его месте настоящий правитель. После быстро заключил меня в объятия, твёрдые, рыцарские, королевские. Положил голову мне на плечо.

— Не стоит, Ваше Высочество. — произнёс я спокойно и беззлобно, но остановить это уже было невозможно. За ним последовали остальные короли, после Лаванда, Гермиона, Полумна. Даже Рон, кажется. Облепили меня, как мотыльки горящий фонарь. Молчали и тяжело дышали.

— Я сказал, не стоит. — повторил я, всё меньше веря произносимым словам — Я же просил не жалеть меня, вы опять не слушаетесь.

Дети никогда не слушаются меня, видимо, такова судьба. Так я и не смог стать настоящим учителем, не помогли ни кнут, ни пряник. Я закрыл глаза, снова позволяя им проявить своё дерзкое непослушание. Потом приоткрыл — осторожно, медленно поднимал веки.

— Вы бы хоть огонь потушили, уже нет в нём нужды… — улыбнулся я кротко. Хоть и знал, что это не костёр вовсе разгорелся и пылает у меня перед глазами медью и золотом. Это Солнце моё пышногривое вернулось. Встало там, где раньше был наш костерок, разгорелось и разошлось, утопив всё в своём всепрощающем сиянии.

Я забыл, что когда-то называл Его на «Вы». Тогда мне это казалось единственным возможным проявлением уважения, и я не отказываюсь от моих слов. Но сейчас, именно в данный момент, само это местоимение казалось столь абсурдным, что не умещалось у меня на языке.

— Ты вернулся, Господин мой. — прошептал я одними губами.

— Я всегда возвращаюсь. — ответил Он тем же самым, неизменно сильным голосом.