Муня (гет)

Иеромонах Макарий Поликарпов жил в Октайском скиту Верхотурского монастыря. Когда в Верхотурском монастыре случилась облава на хлыстов, он ничего не знал, а спокойно молился Богу и ухаживал за монастырским курятником. Григорий был его духовным сыном и после расставания с Дмитрием каждый год бывал у него. Вместе молились, держали долгие изнурительные посты, слушали слово Божие. Григорий был неграмотный, потому Макарий сам каждый вечер читал ему Священное Писание.

Дмитрий попал на Октай после того, как его завербовала Охранка. И сразу же сблизился с добрым, простодушным иеромонахом. Ему рассказали другие насельники скита, что у отца Макария в келье жил какой-то паломник, пришедший с Верхотурья, а после ушедший куда-то на тракт.

-Высокий такой, сам худющий, а глаза как тлеюшие головешки.

Дмитрий понял, что у отца Макария побывал его бывший друг, но самого иеромонаха никогда о том не спрашивал.

Сам он с тех пор исповедовался только отцу Макарию, у него же причащался несколько раз в год. Брал благословение на странничество. За исповедью открыл душу, рассказал обо всем: о том, как с юности мечтал стать монахом, как расстался с другом после злоключения в Верхотурском монастыре, как был завербован Охранкой и время от времени раскрывал собрания хлыстов, а после сдавал их полиции.

-Смотри, чадо, — говорил ему Макарий, — много искушений претерпишь, а благо ли дело делаешь, то мне и не открыто. На службе государевой, а Богу ли к тому служишь?

-Не знаю, отче, — отвечал Дмитрий, — да вот только знаю я теперь, что по всей Рассеюшке нет таких хлыстов, чтоб не самой Охранкой и поставлены. Им народ от люцинеров сберечь охота, они его в общины и сбивают, а как явится промеж хлыстов смутьян, тут-то во мне и нужда. Потому, как средь сектантов да раскольникам люцинерам не быть. Те супротиву всякой люции, будь те нова, будь те стара, потому власть для них, для еретиков-то, не на земле, а на небе.

-А ты, поди, хлыстов не за ересь гонишь...

-Не за ересь, честный отче. А за то, что кабы не они, тут-то мне и чин ангельский принять. Да не принес я обетов, а горел от юности. Ни одной бабы не познал, вот те крест на сердце.

-Друга осуждаешь, поди?

-Осуждаю, честный отче. Да что его осуждать, коли так вышло, что под твоим окормлением и соединимся.

-Любишь его?

-Люблю. Ведь больше друзей у меня и не было вовек. Все-то меня сторонились, за монаха почитали, а иные за юродивого. А он, Гринька, своими глазами на меня глядел. Но то Гринька, баб я так и вовсе обходил. Не по мне семейна жизнь, каков из меня супруг да хозяин.

-По разуму ли ревность имеешь, чадушко? Говоришь, муж да хозяин никаков, а монах? Или разумеешь, что монаху не житье — малина? А я тебе, милый, так скажу: у монаха такие искушения, каких и мир не познал. Если в миру ты, чадушко, был хорош, иди в монастырь — там испортят.

-Так и Гринька говорил...

-Ну, так, когда пришло время, сам Господь вас с Григорием от монашества и отвел. Или думаешь, что в каждом русском монастыре по хлыстовскому кораблю обретается? Да только Григорий все понял, все принял, а ты решил упорствовать. А теперь хлыстов винишь, а нешто не было на то воли Божьей, чтоб в самой обители с хлыстами вам спознаться?

-То и верно. А пошто, честный отче, сам из мира вышел? Нешто в миру не спасаемся?

-Я, милый, в самое пекло, в самую погибель изшел. Потому, так Господь ссудил. Не моя на то воля была. А Господь призвал. Я, чадушко, до монастыря пастухом был. Мишей Поликарповым. Невеста у меня была. Захворала невеста моя, черной оспой, вся ее семья Богу душу отдала. Я и встал на молитву, обет Богу дал. Молился так: "Возми, Господи, мою жизнь, Аленушку пожить оставь". Господь Аленушку исцелил. Я и умер вместо нее. Для мира умер, для Бога воскрес.

-Плакала Аленушка-то?

-Плакала, милый, плакала. А только не мог я обет нарушить. Вот уж двадцать лет монах. Вскоре Аленушку мою замуж выдали. Теперь уж деток растит. А ты, Дмитрий, не монашеского духа. Тебе б жениться. А покуда не женился, благословляю странничать. Велит служба государева — делай, а сам смиряйся и все больше молись. Господь милостив, все покроет. Да и с Григорием тебе помириться бы...

-Не могу, честный отче. Не примет он меня.Не захочет. Да и грешный он человек. Ни Бога не боится, ни людей не стыдится.

-Ему, милый, такой крест выпал, что нам с тобой вовек не снести. Не знаю, снесет ли Григорий, да только ты не суди его. Знаю, что замиритесь, а когда — того мне Бог не открыл.

К отцу Макарию часто приходили паломники, почитающие его за прозорливого. Просили совета, молитв. Многие жаждали чуда, но сам иеромонах всегда предостерегал своих духовных детей от подобных чаяний:

-Чуда, детки, как и знамения род хитрый и лукавый ищет. Но не будет им, кроме знамения Ионы Пророка. Так Спаситель говорил, так и нам заповедал. Грех это, суемудрие, блуд духовный — чудес искать. Сами во грех ввергнимся и других за собой утащим.

Дмитрий не жаждал чудес. Он вообще не понимал, чего хотел от Бога, от жизни, от людей. Иной раз ему хотелось на крест. А иногда и сам желал распять, подобно Пилату, очередного хлыстовского "христа". Но чаще всего хотелось Дмитрию развести костер на берегу реки, нарвать ароматных трав, накопать корешков и запечь рыбку, которую наловили они с Гринькой, пока купались в холодной Туре поздней осенью.

Однажды к отцу Макарию в приехала женщина, художница, жена поэта. Звали ее Маргарита Сабашникова. Долго ходила она по скиту за иеромонахом, заходила за ним в курятник, глядела, как батюшка цыплят кормил. Посреди курятника распростерлась в земном поклоне, и тогда отец Макарий сказал ей:

-Не надо становиться на колени.

Тогда Маргарита сложила руки для благословения. Но батюшка снова отверг ее.

-Почему Вы не хотите благословить меня? — взмолилась Сабашникова.

-А почему ты, матушка, в церковь Божью не ходишь? А вчера вот еще и мертвых вопрошала, столы вертела. Сама кто будешь?

Женщина испугалась

-Маргарита... Сабашникова... Художница. Картины пишу, а желала бы иконы писать.

-Ты, деточка Маргарита, в храм Божий ходи, чаще исповедуйся, исправно Причастие принимай. А без Бога тебя так и будет житейское море носить, то к одному берегу пристанешь, то к другому. Иконы, они ведь не для нас, грешных, для Бога писаны. А как желаешь писать Того, с Кем и не знакома вовсе? Одно искушение, грех один.

Дмитрий слышал этот разговор, но сам молчал и после ни о чем духовника не спрашивал.

И вот теперь, когда он и Агафья бежали через лес до берега Туры, он знал, где спрячет бывшую хлыстовскую "богородицу". Нужно было только дождаться парохода и доплыть до Октая. Туда полиция не заявится. Октайский скит — спасительное место, тихая гавань.

К вечеру Дмитрий и Агафья были на берегу. Вечер выдался прохладный, октябрь уступал место ноябрю, возле реки дул ветер.

-Разведи хоть костер-то, — попросила Агафья своего спутника.

-Веток бы надоть. Али шишек каких.

Дмитрий походил по берегу, поглядел себе под ноги, и нашел два больших серых камня-голыша. Тем временем Агафья набрала шишек, коры, хвороста, сложила кучкой недалеко от воды и стала ждать. Печеркин ударил камень о камень, показались искры. После нескольких ударов ему удалось разжечь сухие ветки и раздуть костер.

-Рыбки бы, — задумчиво прошептала Агафья так, чтобы он услышал.

-На то Гришка твой мастер был. Рыбу голыми руками ловил, кады купался. Самой поздней осенью, аха. Да и я с ним, а кого? Привычные.

-А ты, Митя, скупайся. Я и глядеть не стану, коли не захочешь.

-Ждешь, что сгину я, утону, надоть быть?

-А коли сгинешь, мне оно на кой? Може, ты мне люб. У тебя щеки румяные, кудри пшеничные, аха. Жаль, ростом не достал.

Дмитрий и вправду был невысокого роста. С небольшим животиком, сутуловатый, а плечи покатые.

-Ты, любонька, все с ним меня равняешь. Да неужто у меня все в жизни Гришка забрал... ну, что ж, он-то повыше да постатнее меня будет, одначе рожа у его как у лешего: страшной, аж сказать грешно.

— Зато глаза у вас сходны. На один образец, луны белые, белесые. А у кого краше... не знаю уж. Ты скупайся, Митенька, так уж рыбки хочется, силушки нет.

-А коли скупаюсь да рыбки принесу, то что? Облюбуешь?

-Хочешь, странничек, поцелую тебя? Ты ведь, поди, и баб не знал.

-Хотеть-то хочу, да ведь не меня — его целовать будешь. Знаю я все. А мне ты, любая, нужна. И не Гришкина, а своя. Родная.

-Почем те знать. Може, тебя и поцелую. В самые уста. Умешь целоваться-то?

-Я, милая, с юности в монахи приуготовлялся. Кабы не хлысты прокляты, да не Гришка твой... а ну его к праху, куда не плюнь, везде до него достану! Надоело уж. Самому рыбки захотелося. Вот что, любая, ты туточки сиди, а я скупаюсь, да нам с тобой целую мрежу рыбы нанесу.

Агафья сквозь пламя глядела, как Дмитрий сбросил с себя страннический армяк, затем рубаху, шаровары и, совершенно нагой, словно таежный Адам, зашел в холодную октябрьскую реку по грудь и поплыл. Ей было страшно за него: вдруг ногу сведет судорогой и потонет? Но Дмитрий спокойно плыл все дальше и дальше, а потом вдруг нырнул и исчез с головой в воде. Когда он снова показался над водой, в руках его было два больших и блестящих карпа. С уловом Дмитрий доплыл до берега и бросил карпов на землю. Тотчас Агафья нашла на берегу острый камень и принялась чистить одну рыбу за другой.

Дмитрий не спешил одеваться. Он подошел поближе к костру и вытянул вперед руки.

-Согреюсь, что ли.

Агафья с любопытством, а не с вожделением разглядывала его нагое тело. Хоть и крепкое, подтянутое, а все же недоставало Дмитрию стати, ой как недоставало... Спина горбом, плечи коромыслом. Будто всю жизнь мешки на себе таскал. Лицом, правда, пригож. Поцеловать-то она его поцелует, а больше и не надо. Встретит Митя любовь свою, и не в корабле хлыстовском, а в деревне родной. Высватает бойкую молодку, ладную, гладенькую, добрую, чтоб ножки-ступочки и лицом ягодка, какой и деток рожать не больно. Сама Агафья, нестарая еще женщина тридцати восьми лет, после пропажи без вести на Японской войне Евсея уже никого не родит. Даже если бы по любви. Даже если бы от...

-Ты, Агашка, знашь, что скажу — ты не цалуй меня. Не надо. Как бы не любил я тебя, а все равно не надо. Только прошу, милая: не поминай при мне Гришку. Не могу я его любить, и ненавидеть не могу. Потому как сам его из кабака пьяного да побитого, в синяках да кровище выволакивал, когда у него первенец умер. И с петли вытаскивал... ну, уж пустое это все. У Гришки трое детей, а четверо в земле лежат. У меня никого и ничего, только по свету хожу-брожу, словно Бога на земле потерял, а Бог — он везде. Как последнего хлыста запечатаю, так и в монастырь уйду. Не благословил меня отец духовный, а все ж уйду. Или сдохну.

-Може, и мне в монастырь? — спросила Агафья.

-Как знашь, любая. Я б тебя и в жены взял, да чужая ты. Его... — Дмитрий оделся и принялся есть рыбу, испеченную Агафьей. Сама она тоже потихоньку обсасывала кости, кидая их в костер.

-Как нам с тобой, Митенька, ночь ночевать? Може, выйдем до железной дороги? У меня кака-никака деньга припасена.

-Нельзя нам, милая. Там уж и ожидают нас. Пароход наше спасение. Здесь всяко судно до Октая попутно. Так что готовь еловы ветки, на них и заночуем. А я тя, любонька, обыму — не замерзнешь.

Агафья и Дмитрий натаскали из лесу лапника, расстелили подле костра так, чтобы иглы не загорелись, и легли спать. Дмитрий действительно обнял любимую женщину и крепко-крепко прижал к себе.

-Спи, любонька, спи, дорогусенька моя, горлица моя чистая, вешний мой цвет. Буду я, любонька, сон твой охранять, так и заснешь. А на Октае в чистой горнице спасешься, родненькая. И забудешь все. Всех забудешь.

Хотел, было, прибавить: "и его забудешь", но осекся. Побоялся причинить боль, вновь разбередить рану, которая и не думала затягиваться все эти годы.

Наутро Дмитрий и Агафья снова набрали трав, кореньев, грибов и принялись за трапезу на берегу реки. Разожгли костер, Дмитрий снова искупался, благо, погода стояла солнечная, обсыхал он быстро. Агафья подумала, что и сама могла бы нырнуть в воду за рыбкой. Холода она не чувствовала, от комаров спасал костер. Женщина разделась и побежала купаться, пока Дмитрий на берегу раскладывал новый улов. Агафья видела, как он обомлел, взглянув на ее наготу. Все еще красивая, в меру дородная, мягкая женщина с белоснежной молочной грудью, сдобными округлыми бедрами и стройными ногами, обвитая длинной толстой косой до колен заворожила и разожгла его, но приблизиться к эдакой красоте Дмитрий, все же, не решился.

"Даже если и поцелует — то не меня. А на что..."

Вслух он ничего не сказал, только все глаз не отводил, да краснел, тяжело дыша.

Вскоре беглецам повезло: прямо мимо них проплывал небольшой пароход. Дмитрий и Агафья замахали руками, и судно причалило. Женщина умолила капитана взять их на борт. Сочинила историю, будто они с Дмитрием супруги, на которых напали в лесу разбойники. Обещала отблагодарить деньгами и капитан согласился. Через два дня путники были на Октае.

Дмитрий сразу же направился в скит. Монахи говорили, что отец Макарий принимает гостей, что к нему в келию не велено пускать, но Печеркин их не послушал. Ворвался к иеромонаху без стука и только хотел броситься на колени, чтобы умолить духовного отца принять его и Агафью, как услышал знакомый голос:

-Дядь Митя, нешто свиделись?

Перед Дмитрием стояли и с интересом разглядывали его две девочки, а вернее, уже девушки, хорошо знакомые ему с Покровки. Это были Матрена и Варвара Распутины, а с ними молодая девушка, барышня и какая-то изможденная, заплаканная женщина, по виду аристократка, впрочем, одетая довольно просто, хоть и дорого.

-Бог тя благослови, чадо. — услышал Дмитрий тихий и ласковый голос духовного отца. — Сподобил Господь вам встретиться. Ну, садись уж, потолкуем.