В лабиринте тьмы (гет)

𝘽𝙞𝙧𝙙𝙨 𝙛𝙡𝙮 𝙝𝙞𝙜𝙝 𝙞𝙣 𝙩𝙝𝙚 𝙨𝙪𝙢𝙢𝙚𝙧 𝙨𝙠𝙮

𝘼𝙣𝙙 𝙧𝙚𝙨𝙩 𝙤𝙣 𝙩𝙝𝙚 𝙗𝙧𝙚𝙚𝙯𝙚

𝙏𝙝𝙚 𝙨𝙖𝙢𝙚 𝙬𝙞𝙣𝙙 𝙬𝙞𝙡𝙡 𝙩𝙖𝙠𝙚 𝙘𝙖𝙧𝙚 𝙤𝙛 𝙮𝙤𝙪 𝙖𝙣𝙙

𝙄 𝙬𝙞𝙡𝙡 𝙗𝙪𝙞𝙡𝙙 𝙤𝙪𝙧 𝙝𝙤𝙪𝙨𝙚 𝙞𝙣 𝙩𝙝𝙚 𝙩𝙧𝙚𝙚𝙨

𝙔𝙤𝙪𝙧 𝙝𝙚𝙖𝙧𝙩 𝙞𝙨 𝙤𝙣 𝙢𝙮 𝙨𝙡𝙚𝙚𝙫𝙚

𝘿𝙞𝙙 𝙮𝙤𝙪 𝙥𝙪𝙩 𝙩𝙝𝙚𝙧𝙚 𝙬𝙞𝙩𝙝 𝙖 𝙢𝙖𝙜𝙞𝙘 𝙢𝙖𝙧𝙠𝙚𝙧

𝙁𝙤𝙧 𝙮𝙚𝙖𝙧𝙨 𝙄 𝙬𝙤𝙪𝙡𝙙 𝙗𝙚𝙡𝙞𝙚𝙫𝙚

𝙏𝙝𝙖𝙩 𝙩𝙝𝙚 𝙬𝙤𝙧𝙡𝙙 𝙘𝙤𝙪𝙡𝙙𝙣'𝙩 𝙬𝙖𝙨𝙝 𝙞𝙩 𝙖𝙬𝙖𝙮

U-2 Ordinary Love

От лица Рэя

Снег за окном вали́л хлопьями, толстыми и ленивыми, как будто кто-то там, наверху, решил засыпать этот чёртов дом в Айдахо по самую крышу. Внутри пахло сыростью, смолой и чуть-чуть кофе — тем самым, что я варил утром, пока Мелли возилась с коробками. Я сидел в старом кресле, обитом потёртой кожей, что скрипела подо мной, как живое существо, и смотрел на огонь в камине — он трещал, бросая блики на стены, будто пытался рассказать мне что-то важное. Но мысли мои были не здесь. Они унеслись назад, в те первые дни, когда я привёз её сначала в Вайоминг, а затем уже сюда — хрупкую, дрожащую, с глазами, полными ужаса. Что я знал о прошлом Мелли? Да почти ничего. И чёрт возьми, как же меня это бесило.

Тогда, в самом начале, она была как призрак — бледная, с растрёпанными волосами, что липли к её лицу от пота и слёз. Я помню тот день, как кадр из паршивого фильма: запах крови, ещё тёплой, витал в воздухе, асфальт под ногами был холодным и мокрым от дождя, а она — случайная свидетельница — стояла в десяти шагах, застыв, как олень перед фарами. Я выстрелил в того ублюдка — раз, два, — и он рухнул, а она… она вскрикнула, коротко, как птица, которую придушили, и бросилась бежать. Я догнал её за минуту — ноги у неё подкашивались, дыхание рвалось, как бумага, — и схватил за руку. Её кожа была ледяной, пальцы дрожали, как листья на ветру, и я понял: она видела всё. Видела меня — Рэя Бреннана, с пистолетом в руке и брызгами крови на ботинках.

Когда я затащил её в наше первое убежище, в тот дом, в Вайоминге, старый, с запахом сосен и плесени, она даже не сопротивлялась. Просто обмякла, как тряпичная кукла, и я бросил её на диван в углу комнаты. Дверь захлопнулась с глухим стуком, эхо разнеслось по стенам, и тишина навалилась, тяжёлая, как мокрый снег. Я хотел что-то узнать — кто она, откуда, что видела, — но она молчала. Чёрт, да она даже дышать нормально не могла! Я пытался заговорить, бросал вопросы в воздух, как камни в воду: "Как тебя зовут? Что ты там делала?" — но всё тонуло в её молчании. Иногда она шептала что-то, еле слышное, как шорох листьев за окном, но слов не разобрать. Её глаза — большие, тёмные, как кофе без молока, — смотрели сквозь меня, будто я был не человеком, а тенью с ножом.

— Эй, — сказал я тогда, стоя в дверях, сжимая косяк так, что дерево скрипело под пальцами, -

— Я не трону тебя, слышишь? Просто скажи хоть что-нибудь.

Она не ответила. Забралась в угол дивана, поджала колени к груди и закрыла голову руками — тонкими, дрожащими, с ногтями, обгрызенными до крови. Её волосы падали на лицо, как занавес, и я видел только её плечи — они тряслись, как у зверька, загнанного в капкан. Этот страх… он был живой, осязаемый, как запах сырости в комнате. И он вгрызался в меня, как ржавчина в железо. Я привык к крови, к риску, к тому, что люди боятся меня, но её страх был другим. Он не злил, не тешил моё эго.

Он… цеплял. Что-то внутри сжималось — не сердце, нет, я не настолько сентиментален, — а что-то глубже, под рёбрами, где я давно забыл, что можно чувствовать.

— Чёрт, Рэй, ты псих, — пробормотал я себе под нос, отворачиваясь к окну. Стекло было холодным, дыхание оседало на нём белым туманом, и я смотрел на лес — тёмный, молчаливый, как её глаза. Что я ожидал? Что она начнёт болтать, как подружка на свидании? Или кинется на меня с ножом, который я сам же оставил на кухне? Нет, она не такая. В ней не было ни ярости, ни хитрости — только этот проклятый страх, чистый, как снег, и какая-то… правильность. Чёрт, да, именно так — правильность, будто она была слишком хороша для этого дерьма, в которое я её затащил.

Я вернулся к ней, присел на корточки в паре метров — близко, но не слишком, чтобы не спугнуть, и снова попробовал:

— Слушай, я не зверь какой-то. Назови своё имя, и всё. Просто имя.

Она сжалась ещё сильнее, колени прижала к подбородку, и я услышал, как её дыхание сбилось — короткое, рваное, как будто она задыхалась. Я ждал, чувствуя, как тишина давит на виски, и вдруг она выдохнула, тихо, почти шепотом:

— Мелисса.

Голос был слабый, дрожащий, как ветер в голых ветках, но я услышал. Мелисса. Имя легло в голове, как камешек на дно реки, — простое, но с каким-то тёплым оттенком. Я кивнул, стараясь держать лицо каменным, хотя внутри что-то дрогнуло.

— Рэй, — сказал я в ответ, глядя ей в глаза.

— Меня зовут Рэй.

Она моргнула — раз, быстро, как птица, что заметила тень, — и я увидел, как её взгляд на миг сфокусировался на мне. Она услышала. Запомнила. Это был первый проблеск, тонкая ниточка между нами, и я ухватился за неё, как за спасательный круг.

Но дальше — ничего. Она снова ушла в себя, в свой страх, и я понял: так не пойдёт. Надо менять тактику. Я начал оставлять ей еду на столике у двери — хлеб, сыр, яблоки, всё, что нашёл в этом чёртовом доме, — и говорил с порога, не переступая черту.

— Ешь, Мелисса, — бросал я, стараясь держать голос ровным, спокойным.

— Не собираюсь я тебя тут морить.

Она не двигалась, пока я не уходил, но я видел, как её глаза следили за мной — огромные, тёмные, полные ужаса. И каждый раз, когда я входил, она вздрагивала, как от удара, и это било по мне сильнее, чем я готов был признать. Я не жалел её — жалость для слабаков, — но её хрупкость… она ломала что-то во мне. Как будто я смотрел на себя со стороны и видел не крутого парня с пистолетом, а того, кто держит в руках чужую жизнь и не знает, что с ней делать.

Я отошёл к камину, подбросил дров — запах смолы ударил в нос, огонь зашипел, как змея, — и подумал:

"Ты псих, Рэй Бреннан. Абсолютно точно." Зачем я её держу? Мог бы завязать ей глаза, вывезти в лес, оставить у дороги — она бы побежала в полицию, но меня бы не нашли. Никто бы не нашёл. Но я не сделал этого. Потому что она мне понравилась — с первого взгляда, с того момента, как её крик разрезал дождливую ночь. Щелчок в голове, как затвор пистолета, — и я уже не хотел её отпускать. Хотел держать рядом, контролировать, видеть её каждый день. Эгоист? Да. Псих? Точно. Но её слёзы по ночам — тихие, приглушённые, — они цепляли меня за живое, и я не мог понять почему.

Ветер за окном ревел, как раненый зверь, бросая снег в стекло с глухим стуком, будто кто-то там, в ночи, колотил кулаками, требуя впустить его в этот дом. Внутри было тепло — камин гудел, выбрасывая искры, что шипели, падая на каменный пол, и запах смолы смешивался с сыростью старых стен, пропитанных морозом.

Мысли опять переносят меня назал, в первые дни, в Вайоминг: я стоял у плиты на кухне, не такой просторной, как здесь, в доме в горах Айдахо, а маленькой, тесной, с облупившейся краской на шкафах и запахом ржавчины от старой раковины, — и варил кофе. Чёрный котёл шипел на огне, пар поднимался, горячий и горький, с лёгким ароматом зёрен, что я нашёл в жестяной банке на полке. Руки мои — грубые, с мозолями и запахом бензина от утренней возни с машиной — двигались сами: ложка сахара, капля молока из банки, что пахла металлом и чуть прокисшим кремом. Это был уже пятый день её здесь, и она не ела. Ни хлеба, ни яблок — ничего. Только сидела в углу дивана, как тень, с коленями, прижатыми к груди, и глазами, что смотрели в пустоту.

Я бросил взгляд через дверной проём — она была там, в гостиной, освещённая дрожащим светом камина. Её волосы, тёмные, спутанные, с запахом пота и страха, падали на лицо, как занавес, скрывая её от меня. Она не двигалась, только пальцы её дрожали, сжимая край старого одеяла, что я ей дал, шерстяного, с запахом пыли и леса. Этот вид… он вгрызался в меня, как шипы в кожу. Я привык к контролю — к шуму моторов, к холодному металлу пистолета в руке, к запаху пороха после выстрела, — но её молчание, её хрупкость… это было сильнее меня. Я не знал, что с этим делать. Отпустить? Убить? Нет, последнее даже в голове не укладывалось — не потому, что я такой добрый, а потому, что её страх был как зеркало, в котором я видел себя, и мне это не нравилось.

— Чёрт, Рэй, что ты творишь? — пробормотал я, мешая кофе. Ложка звякнула о край котелка, звук резкий, как выстрел в тишине. Я не понимал себя. Похитил девчонку, которая случайно оказалась не в том месте, держу её здесь, как зверя в клетке, и варю ей кофе, как какой-то заботливый идиот. Но она не ест. Я видел, как её руки, тонкие, с голубыми венами под кожей , лежат на коленях, неподвижные, как у мёртвой. Может, хоть пить будет? Я вспомнил, как однажды, в Орегоне, после очередной сделки с чипами, я сидел в забегаловке — пропахшей жиром и дешёвым пивом, — и пил кофе с молоком. Тогда это было единственное, что держало меня в сознании после трёх суток без сна. Может, и ей поможет?

Я налил кофе в кружку — старую, с трещиной на ручке и запахом керамики, что впитала годы чужих рук, — и пошёл к ней. Половицы скрипели под ботинками, каждый шаг отдавался в тишине, как барабанный бой, и я видел, как она вздрогнула, услышав меня. Её плечи напряглись, голова чуть втянулась, но она не подняла глаз. Я остановился в трёх шагах — близко, чтобы она почувствовала тепло кружки, но далеко, чтобы не спугнуть.

— Мелисса, — сказал я, голос мой был низким, с хрипотцой, как после долгой дороги, — попробуй это. Кофе. С молоком и сахаром. Не отравлю, обещаю.

Она не шевельнулась. Тишина давила, только ветер за окном выл, как собака на цепи, да огонь трещал, бросая тени на её лицо. Я ждал, чувствуя, как пар от кофе греет мне пальцы, и вдруг она подняла голову — медленно, как будто это стоило ей всех сил. Её глаза, огромные, тёмно-карие, глубокие, как спелая черешня в закатном свете, встретились с моими. Всего на миг, но этот взгляд ударил меня, как ток. В нём был страх, густой, липкий, как смола, но и что-то ещё. Усталость? Надежда? Я не успел разобрать, потому что она тут же опустила ресницы, длинные и мокрые от слёз, что она прятала.

— Давай, — добавил я мягче, ставя кружку на столик перед ней. Дерево скрипнуло, запах кофе разнёсся по комнате, смешиваясь с дымом камина.

— Просто глоток. Не буду смотреть.

Я отошёл, чувствуя, как её взгляд сверлит мне спину, и прислонился к стене у двери, холодная штукатурка впилась в куртку, пропахшую лесом и бензином. Минуту, две — тишина. А потом я услышал шорох. Её рука, дрожащая, с пальцами, что казались стеклянными, потянулась к кружке. Она взяла её, поднесла к губам, и я услышал, как она сделала глоток, тихий, осторожный, как воробей, что клюёт крошки. Я выдохнул, сам не заметив, как задержал дыхание, и уголок губ дёрнулся в улыбке. Чёрт возьми, она пила. Это было как победа, маленькая, но моя.

— Ну как? — бросил я, не оборачиваясь, стараясь держать голос небрежным, как будто мне плевать.

Она не ответила, но я услышал ещё один глоток — чуть громче, чуть увереннее. Я повернулся, медленно, чтобы не спугнуть, и увидел, как она держит кружку обеими руками, прижимая её к груди, как ребёнок игрушку. Её губы, бледные, потрескавшиеся, чуть дрожали, но в глазах что-то мелькнуло. Не страх. Не совсем. Может, облегчение? Я не знал, но это грело меня сильнее, чем кофе в моих руках.

— Рэй, ты чокнутый, — пробормотал я себе под нос, отходя к окну. За окном хлестал дождь, осень всё больше вступала в свои права, ветер пах свежестью и хвоей, просачиваясь сквозь щели. Я готовил ей кофе, как какой-то придурок, и радовался, что она его пьёт. Это было абсурдно, но в этом абсурде я чувствовал… связь. Тонкую, как паутина, но живую. Она не ела, но пила — значит, я мог до неё достучаться. И каждый раз, когда я ставил перед ней кружку, а она брала её дрожащими руками, я ощущал, как эта ниточка крепнет. Самообман? Может быть. Но мне нравилось думать, что я не просто её тюремщик, а что-то большее.

Я вспомнил, как ночью слышал её плач:тихий, приглушённый, будто она душила его подушкой. Звук пробивался сквозь стены, тонкий, как игла, и колол меня где-то под рёбрами. Я лежал в своей комнате, холодной, с запахом старого матраса и бензина, что въелся в мои вещи, и слушал. Не спал. Не мог. Её слёзы были как обвинение, но я не злился. Я хотел понять, почему они так меня цепляют. Может, потому что я знал: она не должна быть здесь? Что я затащил её в этот ад не из необходимости, а из какого-то дикого, эгоистичного порыва? Она мне понравилась — с её крика, с её попытки бегства под дождём, с её глаз, что смотрели на меня, как на зверя. И я оставил её себе, как трофей, хотя мог отпустить.

Я сжал кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони, и подумал: "Ты не просто псих, Рэй. Ты хуже." Но её глоток кофе, этот маленький, дрожащий звук, был как прощение, которого я не заслужил. И я хотел больше.

Снег за окном лупил в стекло, как кулаки пьяного громилы, ветер выл, протяжно и злобно, словно лес там, снаружи, оплакивал что-то своё. В доме было тихо — только камин потрескивал, выбрасывая запах горящей смолы и угля, что смешивался с сыростью стен и лёгким ароматом кофе, застывшим в воздухе. Я сидел в кресле, старом, с кожей, что пахла пылью и временем, и смотрел на Мелли: она устроилась на диване, поджав ноги, с коробкой книг на коленях. Её пальцы, тонкие, с чуть обгрызенными ногтями, перебирали страницы, и я видел, как она иногда замирала, глядя в пустоту. Мы готовились к переезду, к новой жизни, но сейчас, в этой комнате, прошлое накрыло меня, как тень от сосен за окном. И её прошлое, то, что она наконец рассказала, било в меня, как тот ветер в стекло.

Я вспомнил, как всё началось: её страх, её слёзы, её дрожащие руки над кружкой кофе. Тогда я ничего о ней не знал, кроме имени, выдавленного шепотом: "Мелисса." Она была для меня загадкой, хрупким призраком, добычей, которую я словил, как волк. Но теперь, после месяцев рядом, после её заботы

— "Рэй, не ходи в лес, такая метель, ты замёрзнешь!" — и её смеха, лёгкого, как весенний ручей, я думал, что знаю её. Думал, что её прошлое — просто размытый фон, как дождь за окном той ночью, когда я её схватил. Но вчера, когда она проговорилась про Мичиган, а потом, сидя на моих коленях, сбивчиво рассказала, почему сбежала в Южную Дакоту, я понял: я ошибался. Её прошлое — не фон. Это шрамы, глубокие и кровоточащие, и я чуть не стал одним из них.

— Я… я не хотела говорить, — начала она тогда, её голос дрожал, как струна, готовая лопнуть. Мы сидели у камина, огонь бросал блики на её лицо, бледное, с тенями под глазами, и запах её волос: лаванда и чут-чуть ваниль, смешивался с дымом. Она теребила край свитера, старого, с запахом шерсти и дома, и я чувствовал, как её талия напрягается под моими руками. — В Мичигане… там был парень. Джастин.

Я молчал, но внутри что-то сжалось — не сердце, нет, я не из тех, кто раскисает, — а что-то под рёбрами, где я привык держать всё под замком. Она смотрела в огонь, и её глаза, тёмные, как черешня, что я видел в тот день с кофе, блестели от слёз, которые она сдерживала.

— Он был… нормальным. Сначала, — продолжила она, и её голос упал до шёпота, как листья на мокрый асфальт.

— Работал в автомастерской, пах бензином и маслом, как ты иногда. Я думала, он надёжный. Но потом… он начал пить. Много. И когда напивался, становился другим. Кричал, ломал вещи. Однажды разбил мне телефон — я даже не помню, за что, просто швырнул его об стену, и стекло разлетелось, как снег вот здесь, за окном.

Я сжал кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони, и представил этого Джастина — смазливого, с руками, что пахнут дешёвым виски и ржавчиной. Я бы ему шею свернул, не задумываясь, но Мелли продолжала, и её слова падали, как камни в реку, тяжёлые и острые.

— А потом он ударил меня, — сказала она, и её голос сорвался, как ветка под ветром. — Не сильно, сначала. Просто толкнул в стену, и я ударилась плечом. Но потом хуже. Последний раз… я упала, разбила губу, кровь была на полу, липкая, с запахом железа. Я сбежала той же ночью. Села в автобус до Южной Дакоты, с одной сумкой, пахнущей кожей и сыростью. Думала, там начну заново. А потом… встретила тебя.

Она замолчала, и тишина накрыла нас, как одеяло, пропитанное холодом. Я смотрел на неё, маленькую, сгорбленную, с руками, что дрожали, как тогда, в первые дни, и чувствовал, как внутри всё переворачивается. Её запах, лаванда, кофе, чуть-чуть страха, вился вокруг меня, и я понял: она бежала от боли, от этого ублюдка, а попала ко мне. Ко мне, кто затащил её в этот дом, держал в плену, смотрел, как она плачет по ночам — тихо, в подушку, с запахом слёз и шерсти. Я мог стать её новым Джастином.

Мог сломать её, как он, одним движением, одним выстрелом. Но она сидела здесь, доверяла мне, рассказывала это, и её голос, слабый, но живой, бил меня сильнее, чем любой кулак.

— Мелли, — выдохнул я, и мой голос хрипел, как у человека, проделавшего долгий путь в пустыне. Я притянул её ближе, чувствуя, как её тепло просачивается сквозь мою куртку, пропахшую лесом, бензином и дымом.

— Почему ты не сказала раньше?

Она подняла глаза — мокрые, блестящие, как озёра в Мичигане, о которых она говорила, и чуть улыбнулась, горько, но искренне.

— А ты бы что? Отпустил меня тогда? — спросила она, и в её тоне мелькнул слабый намёк на насмешку, как луч солнца в метель.

Я усмехнулся, чувствуя, как уголок губ дёргается, но внутри было не до смеха.

— Может, и нет, — честно ответил я, глядя в огонь.

— Я псих, Мелли. Ты сама знаешь. Но… чёрт, я бы не стал тебя бить. Никогда.

Она кивнула, и её рука, маленькая, с холодными пальцами, легла на мою. Это было как удар тока, слабый, но глубокий, до костей. Я смотрел на неё и видел не ту девчонку, что дрожала в углу дивана, а женщину, что пережила ад и всё ещё могла улыбаться. Её прошлое — этот Джастин, его кулаки, запах крови на полу — было призраком, что стоял между нами, но она открыла мне его, как дверь, и впустила меня внутрь. И я чувствовал… облегчение? Да, чёрт возьми, облегчение, что я не стал для неё ещё одним кошмаром. Что она доверяет мне — мне, с моими руками, пахнущими порохом, и прошлым, что воняло контрабандой и риском.

Я встал, подошёл к окну, стекло было ледяным, дыхание оседало на нём белым туманом, и выглянул в ночь. Снег кружился, как белые призраки, лес шумел, запах хвои и мороза просачивался сквозь щели, и я подумал о своём прошлом. Орегон — запах океана, солёный и резкий, как пощёчина, шум волн, что бились о скалы, и те ночи, когда я вёз ящики с чипами через границу, с пистолетом под сиденьем и адреналином в крови. Я жил на грани, любил риск, как старого друга, но Мелли… она была другой. Она бежала от боли, а я бежал к ней. И теперь, зная её историю, я понял: она сильнее, чем я думал. Сильнее, чем я, может быть.

— Ты крепче, чем кажешься, оленёнок, — сказал я, оборачиваясь. Мой голос был тёплым, с лёгкой хрипотцой, как после долгого разговора.

— Выстояла там, выстояла здесь. Со мной.

Она улыбнулась, слабо, но светло, как луч в метели, и запах её слов долетел до меня, смешанный с дымом камина:

— А ты не такой зверь, как притворяешься, Рэй.

Я фыркнул, скрывая, как её слова греют меня, и подумал: "Может, и нет." Но её прошлое — этот призрак Джастина, всё ещё висел в воздухе, как запах крови, что она не могла забыть. И я знал: я хочу быть тем, кто прогонит его прочь.

Ночь за окном была чёрной, как смола, только снег кружился в бесконечном танце: белый, колючий, будто кто-то разорвал подушку и швырнул перья в бурю. Ветер ревел, вгрызаясь в стены дома, и я слышал, как стёкла дрожат в рамах, тонко позвякивая, как нервы на пределе. Внутри пахло дымом, густым, терпким, с привкусом смолы от камина, и чуть-чуть кофе, что остался в кружке на столе, остывший, с лёгкой кислинкой. Я стоял у окна, чувствуя, как холод просачивается сквозь щели, цепляя кожу под курткой — пропахшей лесом, бензином и её теплом, что впиталось в ткань, пока она сидела на моих коленях. Мелли была близко, за спиной, шорох её движений, как листья под ногами в осеннем лесу, смешивался с треском огня. Она укладывала книги в коробку, готовясь к переезду, но я знал: мы оба сейчас не здесь. Мы в её прошлом, в моём, в том, что связало нас — хрупкое, как паутина, но крепкое, как сталь.

Её рассказ о Мичигане, о Джастине, его ударах, запахе крови на полу, всё ещё висел в воздухе, тяжёлый, как мокрый снег. Я сжал кулак, и представил, как бью этого ублюдка — раз, два, пока его лицо не превратится в месиво, пахнущее виски и страхом. Но это было не главное. Главное — она. Мелисса. Сидящая в трёх шагах от меня, с её тёмными глазами, что блестели в свете камина, как озёра под закатом. Она пережила его, сбежала, а потом попала ко мне, к психу с пистолетом, к волку, что затащил её в эту глушь Айдахо, где пахнет хвоей и одиночеством. И вместо того чтобы сломаться, она открылась мне. Доверяла. Любила. И это било меня сильнее, чем любой выстрел.

Я обернулся, медленно, чувствуя, как половицы скрипят под ботинками — тяжёлыми, с запахом земли и мороза, что я принёс из леса. Она подняла голову, её волосы упали на лицо, тёмные, с лёгким ароматом лаванды, и наши взгляды встретились. Её глаза,глубокие, карие, как черешня, что я увидел в тот день, когда она приняла от меня кружку с кофе, были мокрыми, но не от страха. От чего-то другого. Надежды? Усталости? Любви? Я не знал, но этот взгляд вгрызался в меня, как шипы в кожу, и я чувствовал, как внутри всё переворачивается, не от злости, не от адреналина, а от чего-то тёплого, что я не умел назвать.

— Мелли, — выдохнул я, и мой голос хрипел, как после долгой дороги под дождём, пропитанный дымом и её близостью. Я шагнул к ней, чувствуя, как тепло камина обволакивает меня, смешиваясь с запахом её свитера, шерсть, чуть сырая от снега, что я притащил на плечах.

— Ты… ты сильнее, чем я думал. Выстояла там, выстояла здесь. Со мной — повторил я.

Она улыбнулась, слабо, но светло, как луч солнца, что пробивается сквозь метель, и положила книгу в коробку. Её пальцы — тонкие, с чуть обгрызенными ногтями — дрожали, но не от страха, а от эмоций, что она держала внутри.

— А ты не такой зверь, как притворяешься, Рэй, — вновь произнесла она, и её голос, мягкий, с лёгкой дрожью, был как ветер в соснах, тёплый и живой.

— Я боялась тебя. Очень. Но ты… ты дал мне кофе. И не сломал меня.

Я усмехнулся, стараясь скрыть, что её слова впиваются в меня, как иглы, но не больно, а тепло.

— Кофе? — переспросил я, прищурившись, с лёгкой насмешкой.

— Чёрт, Мелли, если б я знал, что пара кружек сделает из меня героя, я бы ещё печенье притащил.

Она рассмеялась, тихо, но искренне, и этот звук, лёгкий, как ручей в оттепель, разнёсся по комнате, смешиваясь с треском дров и воем ветра. Я подошёл ближе, сел рядом, чувствуя, как диван проседает подо мной, пахнущий пылью и старой шерстью. Её тепло было рядом: близкое, осязаемое, с запахом лаванды и её кожи, и я взял её руку. Её пальцы, тонкие, холодные, сжали мои, и я почувствовал, как ток бежит по венам, слабый, но глубокий, до самого сердца.

— Я мог тебя сломать, — сказал я тихо, глядя в огонь. Пламя танцевало, бросая тени на стены — длинные, как сосны за окном, — и запах дыма обволакивал нас, как воспоминание.

— Мог стать как он. Этот Джастин. Но ты… ты доверилась мне. Почему?

Она молчала, только её дыхание, ровное, чуть слышное , касалось моей щеки, тёплое, с привкусом кофе и слёз, что она проглотила. А потом она повернулась, и её глаза, блестящие, как озёра в Мичигане, о которых она рассказывала, нашли мои.

— Потому что ты не он, — сказала она просто, и её голос был как удар — мягкий, но точный.

— Ты держал меня здесь, да. Но ты… ты смотрел на меня не как на вещь. Даже тогда, в первые дни. Я видела это. В твоих глазах. Что-то… доброе.

Я сглотнул, чувствуя, как горло сжимается, и отвёл взгляд в огонь камина, в тени, в запах смолы и её близости. Доброе? Во мне? Я — Рэй Бреннан, с руками, что пахнут порохом и кровью, с прошлым, что наполнено контрабандой и риском, — добрый? В Орегоне я жил на грани: запах океана, солёный и резкий, как пощёчина, шум волн, что бились о скалы, ящики с чипами в багажнике, пистолет под сиденьем. Я любил эту жизнь — быструю, опасную, с адреналином в крови, как топливо в движке. Но Мелли… она видела во мне что-то другое. И это пугало меня, потому что я хотел быть таким. Для неё.

— Ты ошибаешься, оленёнок, — пробормотал я, но голос мой дрогнул, выдав меня.

— Я псих. Эгоист. Держал тебя здесь, потому что хотел. Не отпускал, хотя мог. Но… чёрт, я рад, что ты осталась.

Она сжала мою руку сильнее, её пальцы, маленькие, нежные, вжались в мою ладонь, и я почувствовал её тепло, её запах: лаванда, кофе, жизнь.

— Я тоже, — шепнула она, и её слова упали в тишину, как камешки в реку, оставляя круги.

— Даже после всего… я рада.

Я посмотрел на неё — на её лицо, освещённое камином, на её губы, что дрожали, но улыбались, на её глаза, что видели меня настоящего и не отвернулись. И понял: она не просто выстояла. Она сделала меня лучше. Её страх, её слёзы, её кофе, её доверие — всё это сломало мою броню, как молоток лёд, и вытащило из меня то, что я прятал. Любовь? Да, чёрт возьми, любовь. Не ту, что в книгах, а настоящую — с запахом крови, смолы и её кожи, с её прошлым и моим, с её силой и моей слабостью.

Я притянул её к себе, чувствуя, как её тепло обнимает меня, как её волосы касаются моей щеки, мягкие и живые. Её родной запах: лаванда, кофе, чуть-чуть слёз — смешался с моим — дымом, лесом, бензином, и я шепнул, хрипло, как после долгого пути:

— Ты моя, Мелли. Не отпущу. Но теперь… теперь я твой. И больше никаких призраков.

Она уткнулась мне в грудь, её дыхание согревало меня сквозь куртку, и я закрыл глаза, слушая ветер, огонь, её сердце — всё, что было настоящим. Снег за окном кружился, как белые фантомы, но здесь, внутри, их тени уходили. Она была моим светом. И я хотел быть её.