В лабиринте тьмы (гет)

Страх вцепился в моё сердце ледяными когтями, сжимая его так, что каждый удар отдавался болью в груди. Дышать было почти невозможно — воздух, холодный и влажный, с трудом пробивался сквозь сжатые от ужаса лёгкие, обжигая их, как морозный ветер. Я чувствовала, как паника растекается по венам, густая и липкая, словно чёрная смола, готовая в любой момент утянуть меня в бездну беспамятства. Но именно этот страх, острый и беспощадный, держал меня на плаву, не давая рухнуть в обморок. Он гнал меня вперёд, толкал сквозь мрак, как невидимый кнут, хлещущий по спине.

Темнота обступила меня со всех сторон, плотная, как саван, укутывающий мёртвое тело. Луна, бледная и слабая, пряталась за рваными клочьями облаков, изредка проглядывая сквозь них робким, серебристым лучом. Эти редкие вспышки света были моими единственными маяками в этом бесконечном ночном лесу — лабиринте, где каждый шорох звучал как предсмертный хрип, а каждая тень казалась живым чудовищем, поджидающим в засаде. Когда лунный свет всё же пробивался, он выхватывал из мрака силуэты деревьев — голые ветви, скрюченные, словно пальцы старухи, тянулись к небу, отбрасывая длинные, изломанные тени. Они шевелились, скользили по земле, подчиняясь движению облаков, и мне чудилось, что лес оживает, что он дышит, следит за мной, готовый проглотить целиком.

Тишина здесь была обманчивой, густой, как туман, но стоило мне сделать шаг, как под ногой хрустела сухая ветка, и этот звук разрывался в ночи, словно выстрел. Каждый треск отдавался в ушах эхом моей беззащитности, одиночества, уязвимости перед этим чёрным хаосом. Я бежала, спотыкаясь о корни, что выпирали из земли, как змеи, готовые схватить за лодыжки, цепляясь за камни, что впивались в босые ступни острыми краями. Кровь сочилась из свежих царапин, но я не чувствовала боли — её заглушал адреналин, бурлящий в крови, и страх, который был сильнее усталости, сильнее жжения в лёгких. Ноги дрожали, подгибались, но я заставляла себя двигаться, сжимая зубы, чтобы не закричать от отчаяния.

В этой тьме каждый звук казался сигналом беды. То ли ветер шелестел листвой, то ли где-то вдали ухала сова — всё превращалось в шаги преследователя, в его дыхание за моей спиной. Иногда я замирала, прижимаясь к шершавому стволу сосны, и напряжённо вслушивалась, пытаясь разобрать: выдумка это или реальность? Сердце колотилось так громко, что заглушало всё вокруг, и я боялась, что он услышит его — мой похититель, тот, чья тень маячила в моих кошмарах. Заблудиться в этой чаще, наткнуться на волка или медведя — это было меньшим злом, чем вернуться в его руки. Он был хуже зверя. Его спокойствие, его холодная, расчётливая сила пугали меня до дрожи в костях. Ни гнева, ни крика — только взгляд, пронизывающий насквозь, как у охотника, который знает, что добыча никуда не денется. Я не могла понять его, предугадать его следующий шаг, и это делало его ещё страшнее.

Лес был моим шансом, пусть и призрачным, как утренний туман, что тает под солнцем. Если я выживу до рассвета, смогу найти дорогу, выйти к людям, к свободе. Я цеплялась за эту надежду, тонкую, как паутина, но такую живую, такую тёплую посреди этого ледяного ужаса. Лучше бежать в неизвестность, сражаться с темнотой, чем снова стать его пленницей — хрупкой бабочкой, чьи крылья он мог раздавить одним движением пальцев. Остановиться нельзя. Если я замру, он найдёт меня. И тогда… Я не хотела думать, что будет тогда. Моя кожа покрывалась мурашками от одной мысли о его руках, о его голосе, таком ровном, таком обманчиво мягком.

Внезапно тишину разорвал шорох — резкий, близкий, словно кто-то наступил на сухую листву в нескольких шагах от меня. Я замерла, сердце подпрыгнуло к горлу, кровь застучала в висках, заглушая всё остальное. Это мой разум играет со мной, рисует призраков там, где их нет? Или это он — тёмная фигура, что крадётся за мной, неотвратимая, как сама ночь? Мне показалось, я слышу шаги — лёгкие, едва уловимые, но оттого ещё более жуткие. Я вглядывалась в сумрак, щурясь до рези в глазах, пытаясь разглядеть хоть что-то среди чёрных стволов и колючих кустов. Животное? Ветер? Или человек? Напряжение натянулось внутри меня, как струна, готовая лопнуть. Я не могла больше ждать — сорвалась с места, бросилась вперёд, ветки хлестали по лицу, цеплялись за волосы, рвали одежду, но я бежала, задыхаясь, чувствуя, как лёгкие горят от нехватки воздуха.

И тут из темноты вынырнула тень — стремительная, как молния. Я не успела даже вскрикнуть, как она метнулась наперерез, преграждая мой путь. Его рука, твёрдая, как стальной капкан, сомкнулась на моём плече, пальцы впились в кожу через тонкую ткань. Я закричала — пронзительно, отчаянно, рванулась в сторону, но он был быстрее. Вторую руку он обвил вокруг моей талии, притянул к себе с такой силой, что мои ноги оторвались от земли. Я билась в его хватке, как птица в силках, но он держал крепко, не давая вырваться. Его грудь прижалась к моей спине, я чувствовала тепло его тела, его дыхание — ровное, спокойное, в отличие от моего, рваного и хриплого.

Я зажмурилась, втянула голову в плечи, ожидая удара, боли, чего угодно. Но ничего не происходило. Тишина повисла между нами, нарушаемая только стуком моего сердца, которое, казалось, вот-вот разорвётся. А потом он наклонился ко мне, его губы коснулись моих волос — медленно, почти ласково.

— Мелисса, — прошептал он, и его голос, низкий, бархатный, прокатился по моей коже, как волна.

— Мелисса…

Он повторил моё имя, словно пробуя его на вкус, и от этого звука у меня задрожали колени. Озноб пробежал по спине, холодный и горячий одновременно. Почему он не кричит? Почему не бьёт? Я знала, на что он способен — одним движением он мог сломать мне шею, как ломал другим, но вместо этого его дыхание скользнуло к моему лицу, тёплое, с лёгким запахом хвои и чего-то терпкого, мужского. Его глаза оказались совсем близко — тёмные, глубокие, как бездонные колодцы, и в них мелькнуло что-то странное, завораживающее, чего я не могла понять. Интерес? Желание? Или и то, и другое?

Его губы медленно прошлись по моей шее, оставляя за собой дрожь, которая растекалась по телу, как круги на воде. Это было пугающе и притягательно — его нежность казалась ловушкой, капканом, скрытым под мягкой травой. А потом он коснулся моих губ — легко, почти невесомо, как прикосновение крыла бабочки. Я замерла, парализованная этим ощущением. Мой разум кричал "беги", но тело предало меня, растворяясь в этом странном, необъяснимом тепле. Его поцелуй был мягким, но в нём таилась сила, которая подчиняла, тянула меня вниз, в тёмную пропасть его воли.

Я падала — не в лесную чащу, а в лабиринт его игры, где страх и влечение сплелись так тесно, что я уже не могла их разделить. Ночь, которой я так боялась, стала лишь фоном для новой тьмы — той, что жила в нём и теперь затягивала меня, лишая последней надежды на спасение.

Дорога стелется передо мной бесконечной серой лентой, убегающей куда-то за горизонт, где небо сливается с землёй в дымке утреннего света. По обе стороны её обнимают густые хвойные леса — тёмно-зелёные, пахнущие смолой и сыростью, их ветви колышутся на ветру, словно шепчутся о чём-то древнем и непостижимом. Вдалеке высятся горы — молчаливые исполины с острыми вершинами, некоторые из них венчают белоснежные шапки снега, сверкающие под редкими лучами солнца. Небо здесь огромное, бездонное, пронзительно чистое, как зеркало, в котором отражается весь этот первозданный мир. Свобода… Это слово бьётся в моей голове, как пойманная птица в клетке, с каждым ударом отдаваясь болью в груди. Свобода — такая близкая, такая осязаемая в этом пейзаже, и такая далёкая для меня.

Мне кажется, мы приближаемся к границе двух стран, но здесь она невидима — природа не знает этих глупых человеческих линий, она сплетает леса и горы в единое полотно, величественное и равнодушное. Я прижимаюсь лбом к прохладному стеклу внедорожника, и на миг красота за окном уносит меня прочь от мрачных мыслей. Горы стоят, как каменные стражи, охраняющие этот край от зла, леса тянутся до горизонта, словно зелёное море, а вдалеке блестит озеро — его гладь переливается, как расплавленное серебро. Я вдыхаю этот вид, и на секунду мне кажется, что здесь, среди этой дикой, нетронутой природы, нет места для боли, для страха, для него. Но это лишь иллюзия, хрупкая, как первый лёд на реке. Стоит мне отвести взгляд от окна и окинуть салон машины, как реальность обрушивается на меня, тяжёлая, как каменный валун. Я — его пленница. Эта красота, что могла бы исцелять душу, лишь подчёркивает моё бессилие, мою неволю.

Я поднимаю взгляд и тут же жалею об этом — в зеркале заднего вида на меня смотрят его глаза. Серые, холодные, как сталь, они пронзают меня насквозь, будто видят каждую мою мысль, каждую дрожь в моём теле. В них нет ни гнева, ни угрозы — только это пугающее спокойствие, от которого у меня холодеют пальцы. Я хочу отвернуться, спрятаться от этого взгляда, но не могу — что-то в нём держит меня, как магнит. Он не просто смотрит — он изучает, сканирует, и я чувствую себя обнажённой перед ним, беззащитной, как кролик под взглядом волка. Моя кожа покрывается мурашками, дыхание замирает в горле, но я не отвожу глаз, словно надеюсь найти в этих серых глубинах хоть намёк на его намерения.

Вдруг уголки его губ чуть приподнимаются — едва заметная улыбка, почти тень, но она меняет всё. В его глазах мелькает что-то странное, тёплое, и это сбивает меня с толку.

— Тебе интересно, куда мы едем, Мелисса? — спрашивает он, и его голос — ровный, глубокий, с лёгкой хрипотцой — звучит так обыденно, будто мы просто туристы, а не похититель и жертва.

Я киваю, едва заметно, даже на такое простое действие не хватает сил. Что-то подсказывает мне, что молчать опасно, что он ждёт ответа, и я не хочу проверять, что будет, если я его разозлю. Но я не знаю его — ни его характера, ни его границ. Он для меня загадка, тёмная фигура, чьи мотивы скрыты за этой маской спокойствия.

Он чуть склоняет голову, не отрывая глаз от дороги, и продолжает:

— Ты любишь водопады?

Моё имя в его устах звучит как-то особенно — он произносит его медленно, смакуя каждый слог, словно это редкое вино, которое он хочет распробовать. "Ме-лис-са…" — в этом слове скрыт какой-то подтекст, что-то властное, собственническое, от чего у меня по спине пробегает дрожь. Я молчу, растерянная. Что он хочет услышать? Какую реакцию ждёт? Моя голова кружится от попыток понять его игру, но он не торопит меня, просто смотрит в зеркало, и это молчаливое терпение кажется мне почти издёвкой.

— Мы едем к водопаду, — добавляет он, будто невзначай.

— Там красиво. Думаю, тебе понравится.

Его слова повисают в воздухе, и я снова киваю, не в силах выдавить хоть звук. Водопад… Это звучит так мирно, так невинно, но в моей голове вспыхивает другая мысль: в водопад можно сбросить тело. Холодок скользит по позвоночнику, и я сжимаю пальцы в кулаки, чтобы унять дрожь. Но зачем везти меня так далеко? Он мог бы избавиться от меня ещё там, в том доме, где держал взаперти. У такого человека, как он — сильного, расчётливого, — не было бы проблем спрятать следы. Тогда что это? Очередная игра? Или что-то ещё?

Я украдкой бросаю взгляд на него. Его профиль — резкий, с твёрдой линией подбородка и лёгкой щетиной — кажется высеченным из камня. Руки уверенно лежат на руле, пальцы слегка сжимают кожу обивки, и я замечаю, как напрягаются мышцы под рукавами его куртки. Он непроницаем, как эти горы за окном, и я ненавижу себя за то, что не могу разгадать его. Внутри меня пустота — тяжёлая, гулкая, как эхо в пещере. Мой привычный мир — дом, друзья, светлые дни — растворился, стал призраком, а здесь и сейчас есть только он, чужак, что украл мою жизнь, и страх, что сковывает меня, как цепи.

Я пытаюсь сдержать вздох, но он вырывается — тихий, дрожащий. Его взгляд снова ловит мой в зеркале, и он говорит:

— Не бойся, Мелисса. Я же обещал, с тобой ничего не случится.

Обещал… Это слово звучит как насмешка. Как я могу верить ему? Человеку, который вырвал меня из моей жизни, как цветок из земли? Но в его голосе нет угрозы, только эта странная мягкость, которая путает меня ещё больше. Почему он не наказал меня за побег? Почему не кричал, не бил? Воспоминания о той ночи врываются в мою голову, как ветер в открытую дверь. Его поцелуй — не грубый, не жёсткий, а медленный, чувственный, полный какого-то непонятного голода. Мои губы до сих пор помнят тепло его дыхания, вкус его кожи — терпкий, с лёгкой горчинкой. И моя реакция… Почему я не оттолкнула его сразу? Почему моё тело дрогнуло, ответило, пусть на миг? Это страх? Инстинкт выживания? Или что-то тёмное, чего я не хочу признавать?

— Ты в порядке? — спрашивает он, и я вздрагиваю, вырванная из своих мыслей.

— Да, — шепчу я, хотя это ложь. Мой голос звучит слабо, как шелест листвы на ветру.

Он кивает, и уголок его рта снова дёргается в той едва уловимой улыбке.

— Отдыхай. Нам ещё ехать.

Внедорожник мягко покачивается на дороге, шум мотора приглушён, и в салоне царит странная, почти уютная тишина. Я должна ненавидеть его — каждую черту его лица, каждый звук его голоса. Но сейчас во мне борются страх и усталость, и ненависть тонет в этом водовороте. Мои веки тяжелеют, словно налитые свинцом, тело сдаётся под гнётом стресса. Я откидываюсь на сиденье, и мир за окном начинает расплываться — деревья, горы, озеро сливаются в размытую акварель. Сон подкрадывается ко мне, мягкий и тёплый, как одеяло, обещающий забвение.

— Отдохни, Мелисса, — доносится его голос, тихий, почти ласковый, и я не знаю, реален он или это уже мой разум играет со мной, утягивая в темноту. Моя голова склоняется к стеклу, и я проваливаюсь в сон, где нет страха, нет его глаз, только бесконечный лес и далёкий шум водопада, зовущий меня куда-то далеко-далеко.

От лица Мелиссы

Машина мчалась по трассе, и я не могла отвести глаз от его рук на руле — сильных, уверенных, с чуть выступающими венами под загорелой кожей. Рэй — так он назвался, и это имя странно звучало в моей голове, как отголосок чего-то чужого, но уже знакомого. Он вёл внедорожник с такой спокойной точностью, будто дорога была продолжением его самого, каждый поворот, каждый изгиб — частью его плана. Я украдкой смотрела на него, пытаясь понять, кто он, что скрывается за этой маской хладнокровия, но его лицо оставалось непроницаемым, как каменные вершины, что маячили вдали.

Я не заметила, когда заснула — усталость и напряжение навалились на меня тяжёлым одеялом, утянув в забытье. Очнулась я от лёгкого покачивания машины — мы уже не на трассе. Внедорожник свернул на узкую лесную дорогу, и деревья сомкнулись над нами, словно зелёные своды древнего храма. Их ветви сплетались в густой тоннель, пропуская лишь тонкие лучи света, что плясали на стекле, как призраки. Рэй сбавил скорость, теперь он вёл машину медленно, осторожно, будто боялся разбудить лесное молчание. Я выпрямилась на сиденье, сердце забилось чаще — где мы? Пересекли ли границу? Или это какой-то тайный путь, о котором знают только такие, как он? Я прищурилась, вглядываясь в окно, но пейзаж был однообразным — тёмно-зелёная стена сосен, мохнатые лапы елей, камни, торчащие из земли, как клыки. Всё сливалось в бесконечный лабиринт, и я поняла, что запомнить дорогу невозможно. Даже если бы я сбежала, этот лес проглотил бы меня без следа.

Машина начала взбираться выше, дорога петляла, становилась круче, и я чувствовала, как напрягаются мышцы в моих плечах. Колёса скрипели по гравию, двигатель гудел низко, почти угрожающе. Это был не просто путь — это подъём в неизвестность, в горы, где воздух становился холоднее, а тишина — гуще. Я сжала пальцы в кулаки, ногти впились в ладони. Куда он меня везёт? Зачем? Мысли путались, страх снова поднимался из глубины живота, холодный и липкий, как лесной туман.

Вдруг деревья расступились, и передо мной открылся просвет — просторная возвышенность, окружённая соснами, словно стражами. На ней стоял дом — деревянный, с покатой крышей, не новый, но ухоженный, будто кто-то заботился о нём даже в этой глуши. Окна тёмные, молчаливые, но в их отражении дрожали отблески закатного света. Я замерла, дыхание перехватило. Это конец пути? Или начало чего-то ещё более пугающего?

Рэй заглушил двигатель, и тишина обрушилась на меня, как волна. Он повернулся ко мне, и его серые глаза поймали мой взгляд.

— Приехали, Мелисса, — сказал он спокойно, с той же странной интонацией, от которой у меня каждый раз дрожали колени.

— Выходи.

Я сглотнула, горло пересохло.

— Где мы? — мой голос прозвучал тихо, почти шепотом, но в нём дрожала надежда — вдруг он даст мне хоть какой-то ответ, хоть намёк.

Он чуть улыбнулся, уголок рта приподнялся, но глаза остались холодными.

— В безопасном месте. Тебе здесь понравится.

Безопасном? Это слово резануло слух, как насмешка. Я кивнула, больше из страха, чем из согласия, и медленно открыла дверь. Холодный воздух ударил в лицо, пахнущий хвоей и сыростью, и я шагнула на землю, чувствуя, как под ногами хрустит гравий. Дом смотрел на меня, как живое существо, и я не знала, укрытие это или новая клетка.

От лица Рэя

Дождь пришёл с гор к вечеру, тяжёлый и упрямый, будто решил остаться надолго. Его капли стучали по крыше дома, размеренно, как метроном, создавая ритм, который убаюкивал и успокаивал. Я стоял у окна гостиной, глядя, как пелена воды размывает очертания вершин, окутанных серым туманом. Горы шептались с дождём — их низкий гул сливался с шорохом капель, наполняя дом странным, почти живым умиротворением. Внутри было тепло, уютно — камин в углу потрескивал, языки пламени лизали поленья, отбрасывая золотые отблески на деревянные стены. Тени плясали по комнате, извиваясь, как призраки, и я невольно следил за ними, погружённый в свои мысли.

Я опустился в кресло напротив огня, вытянув ноги. Искры вспыхивали и гасли, и я смотрел на них, прокручивая в голове план. Граница была так близко — Канада, всего в нескольких десятках миль, обещала укрытие, новый старт. Но сейчас это слишком рискованно. Я не один. Мелисса… Даже если бы я раздобыл ей документы, её лицо — бледное, с этими огромными глазами, полными страха, — выдало бы всё. Я представил пограничный пункт: суровые лица офицеров, их вопросы, цепкие взгляды, проверка багажа. Нет, это не вариант. А тайные тропы через лес? Слишком опасно — не для меня, для неё. Она не выдержит такого перехода, да и я не хочу рисковать её жизнью. Пока нужно затаиться. Здесь, в этой глуши, нас никто не найдёт. По крайней мере, в ближайшие дни.

Я встал, подошёл к окну, прищурился, вглядываясь в дождливую мглу. Сквозь завесу воды горы казались призраками, их силуэты дрожали, как в лихорадке. Этот дом был моим убежищем — вдали от дорог, от людей, от прошлого. Я вернулся к камину, подбросил поленьев, и пламя вспыхнуло ярче, осветив моё лицо. Решение принято: остаёмся здесь. Пусть она привыкнет. Пусть перестанет видеть во мне только тень из её кошмаров.

Я вспомнил, как привёз её сюда. Она спала почти всю дорогу, свернувшись на сиденье, как котёнок, её дыхание было тихим, но неровным, выдавая тревогу даже во сне. А когда проснулась, её глаза метались по лесу, словно искали выход. Я вёл машину осторожно, чувствуя каждый камень под колёсами, каждый поворот этой узкой тропы, что вела в горы. Она не спросила, куда мы едем, но я видел её напряжение — сжатые кулаки, дрожь в плечах. И вот мы здесь. Когда я показал ей дом, её реакция удивила меня. Она замерла у входа, будто боялась переступить порог, но любопытство всё же пересилило страх.

— Это что, мой новый плен? — спросила она тихо, её голос дрожал, но в нём был вызов.

Я кивнул, стараясь смягчить тон:

— Это твой дом. Пока. Входи, Мелисса.

Она шагнула внутрь, оглядываясь, как зверёк, попавший в ловушку. Я показал ей комнату — небольшую, но уютную, с мягкой кроватью и окном, выходящим на лес. Её глаза расширились, в них мелькнуло удивление, смешанное с недоверием.

— Это… моя комната? — переспросила она, и я снова кивнул.

— Да. Отдыхай здесь.

Она быстро прошла внутрь, будто боялась, что я передумаю, и закрыла дверь. Я слышал, как щёлкнул замок, и улыбнулся про себя. Конечно, я мог бы открыть её дубликатом ключа или выбить одним ударом, но зачем? Пусть у неё будет эта иллюзия — маленький уголок, где она может спрятаться от меня. Странно, но я почувствовал тепло в груди — удовлетворение от того, что дал ей хоть каплю покоя. И ещё… надежду. Надежду, что со временем она перестанет вздрагивать при виде меня, что её взгляд смягчится.

Я вернулся к камину, сел, глядя в огонь. Почему она? Этот вопрос крутился в голове, как заноза. Я мог бы избавиться от неё в тот же день — она видела слишком много, стала случайным свидетелем, которого обычно не оставляют в живых. Но я не смог. Её хрупкость, её большие глаза, полные страха и отчаяния, остановили меня. Что это? Любопытство? Желание разгадать её, как головоломку? Или одиночество, что грызло меня годами, наконец нашло себе цель? А может, это моя тьма — потребность обладать, контролировать, подчинять? Я знаю, что я не нормален. Одержимость — моё второе имя. Но с ней… с ней всё иначе.

Я не могу её отпустить. Она — моя находка, пойманная птица с дрожащими крыльями. Я слежу за каждым её движением — как она осматривает комнату, как сжимает край одеяла, как её губы дрожат, когда она думает, что я не вижу. Она боится меня, и это разжигает во мне что-то тёмное, но в то же время… её страх вызывает желание защитить её. От всего мира. Даже от себя.

В ту ночь, в лесу, она ждала от меня жестокости — я видел это в её глазах, в том, как она сжалась, когда я схватил её. Но я поцеловал её — медленно, чувствуя тепло её губ, их мягкость. И она ответила. Не сразу, но ответила — её дыхание дрогнуло, тело подалось ко мне на миг. Что это было? Инстинкт выживания? Или что-то большее? Я хочу узнать. Хочу сломать её страх, превратить его в доверие. Пусть она видит во мне не только монстра, но и человека.

— Ты привыкнешь, Мелисса, — шепчу я в пустоту, и огонь в камине отвечает мне треском, будто соглашаясь.

Она — моё тепло в этой холодной глуши. И я не отдам её никому.

От лица Мелиссы

Тишина в доме обволакивала меня, как тёплый шёлковый шарф — не резкая, не пугающая, а мягкая, почти ласковая. После всего, что я пережила за последние дни — ледяного страха, выматывающей усталости, бесконечного напряжения, — это спокойствие казалось чем-то нереальным, как сон, который вот-вот растает. Я лежала на кровати, закутанная в мягкий флисовый плед, и прислушивалась к звукам за окном. Дождь, начавшийся ещё вечером, не утихал всю ночь, и теперь его капли стучали по крыше — тихо, ритмично, как колыбельная, что мама напевала мне в детстве. Я всегда любила дождь. Его шелест смывал тревоги, оставлял после себя чистоту и покой. И сейчас этот звук — капли, падающие на дерево, шорох листвы под ветром — вплетался в мои мысли, смягчая острые края страха, что всё ещё гнездился в груди.

Я поднялась, отбросив плед, и босые ноги коснулись прохладного деревянного пола — он пах смолой и чем-то тёплым, домашним. Подошла к окну, провела рукой по стеклу, и холод его поверхности обжёг кожу, оставив влажный след от дыхания. За окном открывался вид, от которого сердце сжалось — не то от тоски, не то от восхищения. Лес тянулся до горизонта, тёмно-зелёный, густой, словно живой. Вершины гор, окутанные туманом, казались бесконечными стражами, а белёсая дымка висела над ними, как вуаль, скрывая их тайны. Мы были одни в этом мире — я и он, затерянные среди этих молчаливых гигантов. Пленница… Да, это правда. Но как же здесь красиво! Эта красота дразнила меня, манила, словно обещание свободы, которую я никогда не получу.

Почему он привёз меня сюда? Этот вопрос не давал мне покоя. В первые дни я вздрагивала от каждого его шага за дверью, ожидая, что вот-вот он ворвётся, схватит меня за горло, избавится от ненужного свидетеля. Но зачем тогда эта дорога, этот дом в глуши? Он мог бы убить меня там, в том первом месте, где держал взаперти — быстро, без лишних следов. Или он хочет другого? Мучений, боли, чего-то ещё более страшного? Я представляла себе всё — как он связывает меня, бьёт, ломает… Но он не сделал ничего. Даже после той ночи в лесу, когда я пыталась бежать, он не наказал меня, не крикнул, не поднял руку. Почему? Может, он посредник, перевозчик, и я — товар, который он продаст? Или маньяк, играющий со мной, как кошка с мышью, перед тем как нанести удар?

Но его действия не укладывались в эти картины. Он купил мне вещи — одежду, обувь, даже мелкие женские штучки вроде крема для рук — ещё там, в городе, и привёз сюда. Это не похоже на человека, который собирается избавиться от меня. Он словно… планирует, что я останусь. Долго. Эта мысль врезалась в меня, как холодный ветер, и я задрожала. А что, если он прав? Что, если я действительно останусь здесь, в этой тишине, в этом доме, с ним?

Я подошла к высокому зеркалу в углу комнаты, встроенному в шкаф, и замерла, глядя на своё отражение. Бледное лицо, растрёпанные волосы, тёмные круги под глазами — я выглядела как призрак самой себя. Испуганные глаза смотрели на меня, полные вопросов. Кто он, этот Рэй? Зачем я ему? Дом был слишком уютным для тюрьмы — деревянные стены пахли смолой, мягкий свет лампы отражался от полированного пола, а большие окна в моей комнате открывали вид на лес, будто приглашая вдохнуть его свежесть. Вчера я видела гостиную — камин, плюшевые подушки на диване, тёплые тона. Это место было продумано для жизни, не для смерти. Ну прямо отпуск в горах… с похитителем.

Смогу ли я выйти наружу? Осмотреть местность, найти путь к побегу? Лес, через который мы ехали, казался бесконечным — тёмная стена деревьев, острые ветки, что цеплялись бы за одежду, холодный воздух, пропитанный сыростью. Даже если я выскользну из дома, куда бежать? Я городской человек — без телефона, без карты, без малейшего умения ориентироваться в дикой природе. Заблужусь, замёрзну, столкнусь с волком или медведем… Осенние ночи здесь ледяные, я чувствовала это даже через стекло. А в доме тепло, безопасно — по крайней мере, пока. Здесь у меня есть шанс, пусть тонкий, как нитка, но он есть. Нужно успокоиться, собраться с мыслями, найти выход.

Мои мысли снова унеслись к той ночи в лесу. Его поцелуй… Я закрыла глаза, и передо мной всплыло это ощущение — тепло его губ, мягкое, но настойчивое, с лёгким вкусом хвои и чего-то терпкого. Он мог бы взять меня силой, сломать, но вместо этого был этот зовущий взгляд, эти руки, что держали меня крепко, но не грубо. Почему я ответила? Почему моё тело дрогнуло, подалось к нему? Это страх? Соблазн? Или что-то тёмное, что я не хочу признавать?

Вдруг я уловила аромат — свежий, горьковатый, с ноткой жареных зёрен. Кофе. Он на кухне. Сердце подпрыгнуло, но я сжала кулаки. Может, пора спросить? Узнать, что он задумал? Если он до сих пор не тронул меня, я рискну. Неизвестность сводила с ума сильнее, чем его присутствие. Я поправила волосы, глубоко вдохнула и шагнула к двери, чувствуя, как пол под ногами чуть поскрипывает, словно подбадривая меня.

От лица Рэя

Дождь барабанил по крыше, его ритм смешивался с треском дров в камине, наполняя дом уютом, которого я давно не знал. Я стоял на кухне, вдыхая запах свежесваренного кофе — густой, с горчинкой, что пробуждала чувства. Утро было серым, мокрым, но здесь, внутри, тепло обволакивало меня, как старое одеяло. Я налил себе чашку, поднёс к губам — горячий, чуть обжигающий, с привкусом земли и угля. Этот дом был моим убежищем, моим логовом, и теперь в нём была она.

Мелисса появилась в дверях, и я заметил её сразу — робкую, насторожённую, как лань, что боится сделать лишний шаг. На ней был спортивный костюм, который я купил ещё в городе — серый, мягкий, облегающий её тонкую фигуру. Она выглядела такой домашней, такой… моей. Я не сдержал улыбку, уголки губ дрогнули сами собой. Её тёмные глаза смотрели на меня с вопросами, с тревогой, но в них была и искра — любопытство, что манило меня, как огонь в ночи. Хотелось подойти, обнять её, прижать к себе, вдохнуть запах её волос — ванильный, с лёгкой сладостью, что я запомнил ещё в лесу. Но я знал: одно резкое движение, и она отпрянет, как от хищника.

— Ты хочешь что-то спросить, — сказал я спокойно, ставя свою чашку на стол.

Она кивнула, но молчала, её пальцы нервно теребили край рукава. Она была как оленёнок перед волком — готовая бежать, но слишком заворожённая, чтобы сдвинуться с места.

— Будешь кофе? — спросил я, уже зная ответ.

Она снова кивнула, и я улыбнулся шире. Я успел заметить, что ей нравится — маленькая чашечка, с молоком, чуть сладковатая. Налил кофе, добавил сливки, поставил перед ней. Она несмело взяла чашку, поднесла к губам, и я заметил, как её плечи чуть расслабились от первого глотка. Я ждал, давая ей время собраться с мыслями, чувствуя, как её присутствие наполняет кухню чем-то живым, тёплым.

— Почему? — выдохнула она наконец, её голос был тихим, но в нём дрожала сталь.

— Почему я здесь?

Я знал, что этот вопрос терзает её. Она хочет понять, хочет хоть каплю контроля над своей судьбой.

— Ты нужна мне, — ответил я, глядя ей в глаза.

— Нужна? — переспросила она, и её брови нахмурились.

— Для чего? Чтобы я не рассказала полиции про убийство?

— Нет, не поэтому, — я покачал головой.

— Ты нужна мне… как часть меня.

Её взгляд дрогнул, в нём мелькнуло недоверие, смешанное с чем-то ещё — смятением, может быть, соблазном? Мои слова звучали странно, я знал это, но они были правдой, пусть и необъяснимой даже для меня самого.

— Часть тебя? — её голос стал выше, почти сорвался.

— Что это значит?

— Это значит, что я не могу без тебя, — сказал я, и мой голос стал ниже, хриплым от эмоций, что я пытался сдержать.

— Ты дополняешь меня, Мелисса.

Она замолчала, её губы приоткрылись, будто она хотела возразить, но не нашла слов. Я видел страх в её глазах, но за ним пряталось что-то ещё — искры любопытства, которые я хотел разжечь.

— Я не понимаю, — прошептала она, опуская взгляд на чашку.

— Знаю, — ответил я мягко.

— Но со временем поймёшь. Я не причиню тебе вреда. Просто хочу, чтобы ты была здесь.

— Сколько? — спросила она, и в её голосе послышалась тень надежды.

— Пока не привыкнешь ко мне. Пока не перестанешь бояться, — я шагнул ближе, медленно, чтобы не спугнуть её.

Она следила за мной, как за зверем, но не отшатнулась. Её грудь вздымалась чаще, и я протянул руку, коснулся её ладони — осторожно, почти невесомо. Её кожа была мягкой, тёплой, с лёгким ароматом крема, что я ей купил. Она замерла, но не отдёрнула руку. Её пальцы — такие маленькие, хрупкие — дрожали в моей ладони, и я сжал их чуть сильнее, чувствуя, как её тепло проникает в меня.

— Мелли… — выдохнул я, и это имя сорвалось с губ само собой, ласковое, нежное, как шепот дождя за окном.

Хотелось поцеловать её снова, ощутить её губы — мягкие, чуть припухлые, с привкусом кофе и молока. Вспомнить тот робкий отклик в лесу, когда она подалась ко мне, пусть на миг. Но я сдержался. Не сейчас. Её страх ещё слишком силён, но я буду терпелив. Я научу её видеть во мне не только тень, но и свет.

От лица Рэя

Утро в доме пахнет хвоей и дымом от камина, что ещё тлеет в гостиной. Я стою у окна кухни, глядя, как лес за стеклом оживает под первыми лучами солнца — капли росы сверкают на иголках сосен, как крошечные алмазы. Мелли… Её отношение ко мне меняется, и я чувствую это кожей, как тепло от огня. Страх в её глазах тает, медленно, но верно — она больше не вздрагивает, когда я вхожу в комнату, не прячется за дверью, как загнанный зверёк. Теперь она задерживается рядом, её шаги уже не торопятся прочь, и иногда я ловлю её взгляд — любопытный, пытливый, будто она хочет заглянуть мне в душу.

Она заговорила первой сегодня утром, пока я варил кофе. Её голос — тихий, но твёрдый — пробился сквозь шелест дождя за окном:

— Почему ты выбрал этот дом, Рэй?

Я обернулся, удивлённый, и увидел, как она стоит в дверях, скрестив руки на груди, в том сером свитере, что я ей купил. Её волосы чуть растрёпаны, щёки розовые от сна, и я едва сдержал желание шагнуть к ней, вдохнуть её запах — ванильный, с ноткой свежести, как утренний лес.

— Здесь тихо, — ответил я, стараясь держать голос ровным.

— И безопасно. Тебе нравится?

Она кивнула, задумчиво, и осталась стоять, глядя на меня. Это перемирие между нами — хрупкое, как первый лёд на озере, но оно есть. Она больше не смотрит на меня с ужасом, не отворачивается, будто моё присутствие её отталкивает. Иногда мне кажется, что ей даже интересно — она задаёт вопросы, слушает мои ответы, и её глаза, тёмные, глубокие, ловят каждое слово.

Я заметил, как она обживает дом. Вчера она готовила — запах жареного лука и трав ещё витал в кухне, когда я вернулся из сарая. Она переставила вазу на подоконнике, убрала пыль с полок, и это место, моё холодное логово, вдруг ожило, наполнилось теплом, её теплом. Странно, как женщина может вдохнуть душу в стены, сделать их мягче, уютнее. И мне это нравится — до дрожи в костях. Я хочу, чтобы она была рядом, всегда. Её присутствие успокаивает меня, как глоток виски после долгого дня — мысли перестают метаться, тело расслабляется. Когда я увидел её там, на месте убийства, что-то щёлкнуло внутри, как курок. Интуиция подсказала: она моя. И я забрал её.

Помню, как она решилась бежать. На том первом месте, куда я привёз её. Тогда она была тенью себя — почти не ела, не поднималась с дивана, забившись в угол, как раненый зверь. Её глаза, огромные, полные ужаса и мольбы, следили за мной, но она молчала, даже когда я пытался заговорить. Я думал, у неё нет сил даже голову поднять, а она… прыгнула. Ночью, со второго этажа. Не слишком высоко, но достаточно, чтобы сломать ногу при неудачном падении. Я был в другом крыле дома, когда предчувствие — острое, как лезвие — кольнуло меня в грудь. Бросился к её комнате, распахнул дверь — окно нараспашку, ветер трепал занавески. Она ушла.

Ночь была тёмной, луна едва светила, но мне этого хватило. Я знал лес, как свои ладони, а она оставила следы — сломанные ветки, отпечатки кроссовок в мягкой земле. Она бежала, не разбирая дороги, спотыкалась, царапалась о кусты — я чувствовал её страх, её отчаяние, как запах крови в воздухе. Догнал я её быстро, у старого дуба, где тропа обрывалась в овраг. Она дрожала, как осиновый лист, слёзы блестели на щеках, дыхание рвалось из груди короткими всхлипами. Глупышка… Думала, что спрячется от меня в этом лабиринте теней.

Я схватил её, притянул к себе, чувствуя, как её сердце колотится под моими руками. Она ждала удара, боли, но я… я хотел только одного — поцеловать её. Её губы, дрожащие, чуть солоноватые от слёз, манили меня, как огонь в холодной ночи. Я наклонился, коснулся их — мягко, почти невесомо, и она замерла, но не оттолкнула. Её дыхание смешалось с моим, тёплое, с лёгким привкусом страха и леса. Это было правильно. Она снова была моей.

Теперь её присутствие — постоянный соблазн. Её нежность, её красота, её хрупкость — всё это будит во мне желание, жаркое, почти невыносимое. Она проходит мимо, и я ловлю её аромат — сладкий, с ноткой мыла и чего-то цветочного. Её изящная фигурка, тонкие запястья, мягкие изгибы под свитером — это пытка, сладкая и мучительная. Но я сдерживаюсь. Не хочу её спугнуть, оттолкнуть. Мне нужно, чтобы она сама шагнула ко мне, доверилась. Я буду терпелив, как волк на охоте, дожидаясь своего часа. Хочу, чтобы она видела во мне не убийцу, а мужчину, который может быть её миром.

От лица Мелиссы

Всё вокруг кажется сном — нереальным, зыбким, как отражение в воде. Я должна бояться, должна строить планы побега, но мой разум будто выключил тревогу, оставив меня в странном, вязком спокойствии. Это неправильно, я знаю. Может, это инстинкт — "замри", как у животных перед хищником? Я читала, что в стрессе тело иногда отключает эмоции, чтобы выжить, чтобы не привлекать внимания. Или я просто отстранилась, чтобы не сломаться, чтобы не злить его? Рэй теперь зовёт меня Мелли, и его голос — низкий, бархатный — звучит мягче, чем в те первые дни, когда я ждала от него только боли.

На кухне, несколько дней назад, он взял мою руку — осторожно, почти нежно. Его пальцы, тёплые и сильные, скользнули по моей ладони, и я замерла, чувствуя, как сердце подпрыгнуло к горлу. В его глазах было что-то странное — не угроза, а зов, глубокий и тёмный, как лес за окном. Он мог бы сделать что угодно, но лишь сжал мою руку, а потом отпустил и ушёл, оставив меня в смятении. Почему он так себя ведёт? Я чувствую его желание — оно в каждом взгляде, в каждом случайном касании, в том, как он задерживает дыхание, когда я рядом. Но он не торопится, не давит, не берёт силой. Он ждёт. Чего? Что я сама захочу его? Это безумие.

Его нежность — как яд, медленный и сладкий, что просачивается в меня, размывая мою волю. Я должна сопротивляться, напоминать себе, кто он — похититель, убийца. Но отвращения больше нет. Его присутствие не сковывает меня ледяным ужасом, как раньше. Он… притягивает. Высокий, с резкими чертами лица, ему, наверное, около тридцати пяти. Его голос — размеренный, глубокий, с лёгкой хрипотцой — волнует меня, и я ненавижу себя за это. Он задаёт вопросы, будто невзначай, но его взгляд — цепкий, внимательный, как у хищника.

— Сколько тебе лет, Мелли? — спросил он недавно, наклонив голову и разглядывая меня.

— Двадцать два?

— Да, скоро двадцать три, — ответила я, и он улыбнулся, чуть прищурившись.

— Ты совсем юная, — сказал он, и в его тоне было что-то тёплое, почти ласковое.

Что он имел в виду? Ему нравится эта разница, этот контроль? Или он видит во мне что-то, чего я сама не понимаю? Я меняюсь, и это пугает. Сегодня утром я поймала себя на глупости. Обычно он носит регланы, скрывающие его фигуру, но сегодня надел футболку. Его руки — сильные, с рельефными мышцами — притянули мой взгляд, и я не могла отвести глаз. На плече татуировка — голова волка, чёрная, с острыми линиями. Он заметил, как я смотрю, и я залилась краской, чувствуя себя пойманной.

— Волк, — сказал он, поймав мой взгляд.

— Моё прозвище. Поэтому и тату.

Его голос был спокойным, но в нём сквозила гордость. Я кивнула, не зная, что ответить, но внутри всё дрожало — от страха, от соблазна, от того, что я больше не та, кем была.

От лица Рэя

Утро в доме пахнет свежесрубленным деревом и дымом от камина, что ещё тлеет в гостиной угольками. Я стою у окна, глядя, как лес просыпается — первые лучи солнца пробиваются сквозь сосны, и воздух за стеклом кажется сладким, с ноткой хвои и влажной земли. Волк — моё прозвище, моя суть. Татуировка на плече — чёрная голова с острыми клыками — появилась давно, ещё в те времена, когда я был частью стаи. Контрабанда, риск, тень закона — в нашей группировке меня уважали за хладнокровие, за умение просчитывать ходы, как зверь перед прыжком. Волк — не просто хищник. Он свободен, независим, выбирает свой путь и бьётся до конца. Я был таким же — осторожным, но бесстрашным, зная, когда рисковать, а когда отступить.

Тогда я накопил достаточно, чтобы уйти. Видел, как жадность губила других — тюрьма, пуля, могила. Я вовремя остановился, растворился в тени, сохранив связи, опыт, репутацию. Мне нравится эта жизнь — тихая, моя. Прошлое не тяготит меня, оно выковало меня, научило видеть мир без розовых очков. Я Волк, и я сам выбираю свою тропу. Но тот шантажист… Эта мразь думала, что сможет меня сломать, вынудить откупиться. Он ошибся. Я не терплю ультиматумов. Встреча в старом парке была короткой — подальше от глаз, в тени деревьев. Он угрожал, гнул свою линию, а я сказал, что его время вышло. Один удар — и всё.

И тут появилась она. Мелли. Как она оказалась там? Срезала путь через аллею, не зная, что идёт навстречу смерти? Её глаза — огромные, тёмные, полные ужаса — поймали момент, когда я закончил дело. Она вскрикнула, замерла, а потом бросилась бежать, её шаги заглушались шорохом листвы. Я среагировал мгновенно — догнал, схватил за руку, рванул к себе. Её запястье дрожало в моей ладони, тонкое, хрупкое, как ветка. Она пыталась что-то сказать, молить, но страх сковал её — губы шевелились беззвучно, а дыхание вырывалось короткими всхлипами.

Убрать её? Логика подсказывала: да. Свидетель — угроза. Но она не враг, не опасность. В темноте она вряд ли разглядела моё лицо, а страх гнал её прочь, не в полицию. Тогда почему я забрал её? Не знаю. В тот миг, когда её взгляд — полный ужаса и мольбы — встретился с моим, что-то щёлкнуло внутри. Она — оленёнок, робкая, нежная, а я — волк, хищник. Но я не хочу её ломать. Хочу, чтобы она привыкла, чтобы страх в её глазах сменился доверием. Да, я отнял её свободу, но, может, со временем она поймёт…

Вчера я возился в сарае — запах ржавого металла и масла ещё цеплялся к рукам, когда я вернулся в дом. Мелли задремала на диване перед камином, свернувшись под пледом. Огонь отбрасывал тёплые отблески на её лицо — такое спокойное, беззащитное. Её темно-каштановые волосы рассыпались по подушке, закрывая щёку, и я подошёл, ступая тихо, как по снегу. Она дышала ровно, грудь поднималась под мягкой тканью, и я не удержался — коснулся её локонов кончиками пальцев. Они были шелковистыми, с лёгким ароматом ванили и травяного шампуня. Провёл рукой по её щеке — кожа тёплая, гладкая, как лепесток. Она не проснулась, и я замер, глядя на неё.

Желание вспыхнуло во мне, жаркое, почти болезненное. Хочу её — её тело, её тепло, её дыхание на своей коже. Представляю, как прижимаю её к себе, чувствую её мягкость, вкус её губ — сладкий, с лёгкой горчинкой страха. Хочу, чтобы она была моей, полностью, без остатка. Но она такая пугливая, такая хрупкая. Я не могу её сломать. Хочу её согласия, её отклика — робкого, но настоящего. Она будит во мне бурю — страсть, нежность, томление. Это ново, это сводит с ума, и мне это нравится.

— Ты моя, Мелли, — шепчу я в тишину, и камин отвечает мне треском углей, словно соглашаясь.

От лица Мелиссы

Утро пахнет сыростью и дымом — дождь за окном утих, оставив после себя влажный лесной аромат, что просачивается сквозь щели в рамах. Я сижу на кровати, подтянув колени к груди, и слушаю, как дом оживает — скрип половиц, шорох ветра, далёкий треск камина. Когда-то я мечтала о таком месте — небольшом, уютном доме в горах, где можно готовить, убирать, создавать свой уголок. И вот я здесь. Но не так, как хотела. Вселенная сыграла со мной злую шутку, и эта мысль жжёт меня изнутри, как горький кофе, что я пила утром.

Дом мне нравится — деревянные стены тёплые на ощупь, пахнут смолой и прошлым, окна открывают вид на лес, что манит своей дикой красотой. Я гуляю рядом с ним каждый день, но не одна — Рэй всегда со мной, его шаги звучат за спиной, как тень. Здесь потрясающе — сосны шепчутся на ветру, воздух свежий, с привкусом хвои и земли. Но я пленница. Хочу свободы — самой решать, куда идти, что видеть, с кем говорить. Хочу шагать по улице, планировать свой день, а не оглядываться на него. И самое страшное — я не могу это показать. Боюсь открыть рот, боюсь его реакции.

Я встаю, подхожу к окну, касаюсь стекла — оно холодное, влажное от утренней росы. Слёзы жгут глаза, и я не могу их остановить — они текут по щекам, солёные, горячие. Я пленница. Его забота, его мягкость — всё это не меняет правды. Как сказать ему? Как объяснить, что мне нужна моя жизнь, а не эта клетка, пусть даже тёплая и уютная? Я боюсь — боюсь, что его спокойствие лопнет, как мыльный пузырь, и я увижу тот гнев, что он показал в парке. Я видела, как он убил того человека — быстро, без колебаний, с холодной точностью. Что, если его доброта — маска? Что, если я для него — игрушка, которую он выбросит, когда надоест?

Первые дни всплывают в памяти, как кошмар. Тогда, в том доме, я была тенью — слабой, напуганной до дрожи в костях. Но я решилась бежать. Ждала момента, когда он отвлечётся, уйдёт в другую комнату. Сердце колотилось так, что заглушало всё, но я заставила себя встать, подойти к окну. Ноги дрожали, слабость тянула вниз, но я вылезла на подоконник и прыгнула — в темноту, в неизвестность. Хотела вырваться, вдохнуть свободу, пусть на миг.

А теперь… Теперь я не могу даже думать о побеге. Почему? Жду чего-то? Или просто боюсь? Боюсь, что он догонит меня снова, и тогда его взгляд — тёплый, зовущий — станет ледяным. Вдруг он решит, что я не ценю его заботу, и покажет свою тьму? Я вытираю слёзы, но внутри всё рвётся. Хочу верить ему — он не трогает меня, не кричит, окружает теплом. Но другая часть кричит: он убийца. Что, если его доброта — игра? Что, если в любой момент он сорвётся?

Я слышу его шаги за дверью — ровные, уверенные. Он зовёт меня:

— Мелли, пойдём гулять?

Его голос — низкий, с лёгкой хрипотцой — пробирает до дрожи. Я киваю, хотя он не видит, и шепчу себе:

— Держись, Мелисса. Просто держись.

Но как долго я смогу так жить — между страхом и надеждой?

От лица Рэя

Вечер пах дымом от камина и чем-то сладким — Мелли пекла яблочный пирог, но почти не притронулась к нему. Она сидела за столом, вилка лениво ковыряла кусочек, а её взгляд блуждал где-то за окном, в тёмном лесу. Плечи её поникли, будто на них лежал невидимый камень, и я чувствовал, как воздух между нами тяжелеет. Я пробовал заговорить — о погоде, о том, как лес оживает после дождя, — но она отвечала невпопад, коротко, словно мысли её унеслись за миллион миль отсюда.

— Мелли, ты где? — спросил я с лёгкой улыбкой, надеясь разрядить тишину.

Она вздрогнула, подняла на меня глаза и попыталась улыбнуться — натянуто, вымученно, как ребёнок, которого заставили сказать "спасибо" за нелюбимый подарок. В её взгляде мелькнула грусть, и я заметил, как она быстро моргнула, пряча влагу в уголках глаз. Плакала, точно. Перед тем, как выйти на кухню, она, наверное, стояла у зеркала, вытирая слёзы, и теперь старалась казаться сильной. Почему она прячет это от меня?

Я встал, отодвинув стул с тихим скрипом, и подошёл к ней. Она сидела, опустив голову, волосы упали на лицо, как занавес. Не хотел её спугнуть — я и так слишком часто вижу эту стену страха между нами. Но и молчать не мог. Она подняла взгляд, когда я оказался рядом, и в её глазах мелькнуло смятение — она явно не хотела, чтобы я видел её такой.

— Что случилось, Мелли? — спросил я мягко, протянув руку и коснувшись её плеча. Её свитер был тёплым, мягким, с лёгким ароматом лаванды от стирального порошка.

Она молчала, губы дрогнули, но слова застряли. Я провёл рукой по её плечу, чувствуя, как напряжены её мышцы.

— Можешь рассказать, если хочешь. Я не кусаюсь, — добавил я с лёгкой усмешкой, надеясь хоть немного её разрядить.

Она посмотрела на меня — в её глазах страх боролся с надеждой, как тени с огнём камина.

— Я… — начала она, но голос сорвался, и слёзы всё-таки прорвались.

Я не стал ждать — медленно притянул её к себе, и она уткнулась лицом в мою грудь, её плечи задрожали от тихих всхлипов. Я обнял её, чувствуя тепло её тела, мягкость волос под пальцами — они пахли ванилью и утренним лесом. "I'm on the edge of glory," — мелькнула строчка в голове, и я правда висел на грани, цепляясь за этот момент с ней, за её дрожащие плечи, за её слёзы, что смывали мою броню и шепча:

— Всё хорошо, Мелли. Выплачься.

Она затихла, подняла на меня глаза — мокрые, блестящие, но уже спокойнее.

— Мне тяжело… Я скучаю… по своей прошлой жизни, — прошептала она, и её голос дрожал, но в нём была смелость, которой я не ожидал.

— Понимаю, — ответил я просто, глядя ей в глаза.

— Правда? — в её тоне сквозила неуверенность, как будто она ждала подвоха.

— Правда, — кивнул я, скрывая, как внутри всё напряглось. Её плечи расслабились, страх в глазах отступил, и я рискнул:

— Может, найдём компромисс? Я не собираюсь держать тебя тут вечно, взаперти. Просто хотел, чтобы ты привыкла ко мне. А потом… можем жить где угодно, где тебе понравится.

Она слушала, чуть наклонив голову, и в её взгляде мелькнуло любопытство — робкое, но живое.

— Предлагаю съездить в городок, — продолжил я.

— Он не близко, миль семьдесят, но там есть магазины, люди. Я туда езжу за покупками. Поедешь со мной?

— Да, конечно! Когда? — её голос ожил, глаза загорелись.

— Через неделю, в выходные, — улыбнулся я.

— Это же скоро! Спасибо, Рэй! — она просияла, и её улыбка — искренняя, тёплая — ударила меня в грудь, как солнечный луч.

"Спасибо, Рэй…" — повторил я мысленно. Она впервые сказала моё имя так мягко, без тени страха, и это было как глоток виски — тепло разлилось внутри. Я планировал эту поездку, но не знал, как быть с ней. Оставить одну? Не вариант — вдруг побежит опять, а я не хочу связывать её, ломать то доверие, что только-только проклюнулось. Взять с собой — риск, но я верю, что она не сбежит. Не теперь.

Ночью я не спал — бродил по комнате, слушая, как ветер стучит в окна. Мелли не выходила из головы. Почему она так цепляет меня? Её хрупкость, её скрытая сила, её сдержанность — всё это разжигает во мне огонь, который я с трудом тушу. Она не такая, как другие женщины, что были в моей жизни. В ней есть природная чувственность — в её движениях, в повороте головы, в тихом, робком голосе. Один её взгляд — и я на грани, а она даже не знает, как держит меня на расстоянии, сводит с ума.

От лица Мелиссы

Лес пах хвоей и влажной землёй — после дождей воздух стал таким свежим, что каждый вдох казался глотком жизни. Солнце пробивалось сквозь кроны, золотя тропинку, и я шагала за Рэем, удивляясь, как легко он идёт. Ни разу не споткнулся, не замедлил шаг, даже когда путь круто поднимался вверх. Он знал здесь всё: каждый камень, каждую ветку, словно лес был его домом. Я не привыкла к таким маршрутам, и постоянно отставала, пытаясь справиться с дыханием, но Рэй подстраивался под мой темп, будто нарочно растягивая прогулку. На крутых подъёмах он протягивал руку — сильную, тёплую, с лёгким запахом смолы и металла от работы в сарае. Я цеплялась за неё, чувствуя, как его пальцы сжимают мои — уверенно, но без грубости.

Иногда тропа выводила нас на открытые склоны, и я замирала, глядя на долины внизу — горы тянулись до горизонта, воздух дрожал от их величия. Рэй останавливался рядом, молча наблюдая за мной, и я чувствовала его взгляд — тёплый, довольный, будто ему нравилось видеть моё восхищение.

— Красиво, да? — спросил он, и в его голосе мелькнула гордость.

— Очень, — выдохнула я, и он улыбнулся — чуть криво, но тепло.

Водопад я увидела впервые в жизни, и это было как чудо. Вода грохотала, пенясь у камней, и её брызги оседали на моих губах — холодные, с привкусом минералов и свободы, которой я так жаждала, пока его руки не развернули меня к себе. Сосны стояли вокруг, как стражи, их смолистый запах смешивался с влагой, и я засмеялась — тихо, но искренне.

— Ну что, не зря шли? — поддразнил Рэй, шагнув ко мне.

— Не зря, — ответила я, всё ещё глядя на воду.

И вдруг его руки легли мне на плечи — тёплые, чуть шершавые. Я замерла, чувствуя, как его дыхание касается моих волос, с лёгким ароматом кофе и леса. Он развернул меня к себе, медленно, и я не сопротивлялась — ноги будто приросли к земле. Его лицо было близко, глаза — серые, глубокие — смотрели в мои, и я не могла отвести взгляд. Он наклонился, и его губы коснулись моих — легко, как крыло бабочки, с привкусом мяты и чего-то терпкого. Дрожь прошла по телу, сердце заколотилось, но я подалась вперёд, отвечая на этот зов — странный, необъяснимый, сладкий, как запретный плод.

От лица Мелиссы

Дверь щёлкнула за мной, ключ повернулся с сухим скрежетом, и я прижалась спиной к деревянной панели, будто могла отгородиться от всего — от Рэя, от себя, от этого урагана чувств, что разрывал меня изнутри. Комната пахла лавандой от пледа и чуть пылью от старых половиц, но я едва замечала это — в голове пульсировал жар его поцелуев, как эхо водопада, что мы видели сегодня. Я рухнула на мягкий ковёр, обхватив колени руками, и закрыла глаза, но это не помогло. Щёки горели, дыхание сбивалось, и я чувствовала, как предательская дрожь растекается по телу.

Я опустилась на ковёр, обхватив колени, и в голове зазвучало: "I wanna dance with somebody, I wanna feel the heat…" Но я не танцевала — я горела, разрываясь между ненавистью к нему и желанием снова ощутить его тепло, его губы, его дыхание с привкусом леса и кофе

Ковёр подо мной был шершавым, пах пылью и старым деревом, и этот запах смешивался с моим собственным — лавандой от мыла и солёным потом страха, что стекал по спине.

Как я могла? Как я могла ответить ему? Ещё недавно его шаги за дверью заставляли моё сердце сжиматься от ужаса, его тень казалась мне чудовищем из кошмаров. А сегодня у водопада я подалась к нему, к его губам — тёплым, с привкусом мяты и лесного ветра, — словно это было так естественно, так правильно. Влажный воздух тогда пах хвоей и мокрым камнем, брызги оседали на коже прохладной дымкой, и я засмеялась, а он поймал мой смех, притянув меня к себе. Его руки — сильные, чуть шершавые — обняли меня, и я не вырвалась, а утонула в этом моменте, как в глубоком озере.

Слабая я, да? Предала себя, свою гордость, свою свободу? Или это хитрость — поддаться, чтобы усыпить его бдительность и сбежать? Нет. Ответ резанул меня, как нож. Я хотела этого. Хотела снова почувствовать его губы, его дыхание, его тепло, хотела пойти дальше, если он решит. Это желание — тёмное, опасное — росло во мне, как пламя, и я не могла его загасить.

Я словно раскололась надвое. Одна часть кричала: "Ненавидь его! Он украл твою жизнь!" А другая тянулась к нему — к его взгляду, глубокому, как ночной лес, к его голосу, низкому и бархатному, к его рукам, что обнимали меня так властно и так нежно. Что со мной? Я заблудилась в этом лабиринте чувств, где страх, стыд и соблазн сплелись в тугой узел, разрывая меня изнутри. Закрыла глаза, но воспоминания нахлынули ярче — его губы, мягкие и требовательные, его дыхание, горячее, с лёгким ароматом кофе, его пальцы, скользящие по моей спине. Это было восхитительно, и я ненавидела себя за то, что не могла это отрицать.

— Ты нужна мне, — сказал он тогда, отстранившись, и его слова — тихие, хриплые — отпечатались в моём сердце. Нужна? Как пленница? Как игрушка? Или как человек? Я не знала, но этот вопрос больше не пугал меня. Я боялась другого — что не хочу свободы. Прошлая жизнь — без него, без этих противоречий, без этого жара — казалась теперь бледной тенью. Я боялась своих желаний, боялась той, кем становлюсь рядом с ним.

Неужели я его люблю? Эта мысль была как удар грома — пугающая, волнующая, сладкая. Хочу быть с ним, чувствовать его руки, его дыхание на своей шее, хочу, чтобы он никогда не отпускал меня. Стокгольмский синдром? Реакция на стресс? Нет, это было глубже — первобытное, необъятное, как извечные горы за окном. Он опасен, он из другого мира, но его взгляд, его прикосновения зовут меня сдаться, подчиниться. Если он захочет большего… я не откажу.

Шаги за дверью заставили меня вздрогнуть. Я затаила дыхание, прислушиваясь — ровные, уверенные, его шаги. Сердце заколотилось, и я поймала себя на том, что жду его. Хочу, чтобы он постучал, вошёл, снова притянул меня к себе. Но боюсь — боюсь утонуть в этом омуте, потерять последнюю нить, что держит меня собой.

— Мелли? — его голос, приглушённый дверью, был мягким, с лёгкой хрипотцой.

— Ты в порядке?

— Да… — выдохнула я, но голос дрожал. Хотела добавить "уйди", но слова замерли, остановились. Я хотела его здесь.

От лица Рэя

Лесной воздух ещё цеплялся за мою куртку — сырой, с запахом хвои и мха, когда мы вернулись с водопада. Мелли юркнула в свою комнату, как лань в чащу, и дверь хлопнула, щёлкнув замком. Я остался в гостиной, у камина, где тлеющие угли пахли дымом и смолой. Её шаги стихли, но я чувствовал её — за стеной, близко, и это будило во мне голод, который я с трудом держал в узде.

У водопада она была другой. Её смех — звонкий, чистый, как брызги воды — ударил меня в грудь, и я не сдержался. Коснулся её плеч, развернул к себе, вдохнул её аромат — ваниль, смешанная с лесной свежестью. Её глаза, тёмные, огромные, смотрели на меня с удивлением, но без страха. Я наклонился, и её губы — мягкие, чуть влажные от брызг — встретили мои. Она ответила, подалась ко мне, и этот миг — её тепло, её вкус, сладкий, с лёгкой горчинкой — был как глоток виски в холодную ночь.

Теперь она прячется, и я знаю почему. Боится себя, боится того, что почувствовала. Я прошёлся по комнате, слушая треск поленьев, и ухмыльнулся — она думает, что дверь спасёт её от меня? Или от неё самой? Хочу ворваться, прижать её к себе, ощутить её дрожь под пальцами, но я сдерживаюсь. Она не игрушка, не добыча — она больше.

— Мелли, ты в порядке? — позвал я, подойдя к её двери. Голос вышел хриплым, но мягким — не хотел спугнуть её.

— Да… — донеслось в ответ, тихо, с дрожью. Она там, за стеной, и я чувствую её смятение, её борьбу.

— Открой, если захочешь поболтать, — бросил я с лёгкой насмешкой, отходя к окну. Лес за стеклом шептался на ветру, и я вдохнул его сырость, пытаясь остудить жар в груди. Она нужна мне — не как пленница, а как женщина, что разбудила во мне что-то давно забытое. Её хрупкость, её сила, её взгляд — всё это держит меня на крючке, и я не хочу с него слезать.

Пусть прячется. Я подожду. Но этот танец в темноте — её тепло против моего голода — только начался.

My disaster, you're my only answer

You got me thinking that I could be your master

Pretty baby, you're my heavy ocean

Weigh me down and give me your devotion

Imagine Dragons Only

От лица Рэя

Комната пахла дымом от камина и её присутствием — тонким ароматом ванили и лесной свежести, что впиталась в её волосы у водопада. Мелли заперлась внутри, и я стоял у двери, как дурак, с поднятой рукой, готовый постучать, но каждый раз опускал её. Что сказать? "Прости, что украл тебя, но твой отклик на мои поцелуи — это знак, что мы созданы друг для друга"? Даже для меня это звучит как бред. Но я не мог оставить всё так. Она ворвалась в мою жизнь, как ветер в тёмный лес, разбудив во мне что-то давно мёртвое — тепло, жажду, нежность.

Дверь передо мной была как стена, хотя я мог бы вышибить её одним ударом. Но я хотел, чтобы она сама впустила меня — не из страха, а по желанию. Хотел видеть её глаза, тёмные и глубокие, как горное озеро, хотел обнять её, вдохнуть её запах, успокоить. Объяснить, что не причиню ей боли. Но что я могу ей дать? Я держу её в плену, и всё же между нами что-то есть — связь, что тянет меня к ней, как магнит.

Я прислонился лбом к дереву двери, чувствуя её тепло с другой стороны. Она там, молчит, но я ощущаю её — её дыхание, её смятение.

Я представляю, как дверь скрипит, открываясь медленно, как старый зверь, что нехотя выпускает добычу, и её шершавое дерево под пальцами пахнет смолой и временем, пока я смотрю на неё — мою Мелли, мою слабость.

— Мелли, — выдохнул я тихо, голос мой был хриплый от напряжения.

— Пожалуйста, открой. Я просто хочу поговорить.

Тишина. Я ждал, затаив дыхание, сердце колотилось, как после долгой охоты.

— Девочка моя, я не сделаю тебе больно, — добавил я мягче, почти шепотом.

— Просто хочу, чтобы ты знала, что…- я запнулся. Как объяснить, что она стала моим светом? Не страх потери держит меня, а нечто глубже, ощущение, что с ней я цел. Она — моё тепло, моя нежность, моя жизнь. Без неё я снова стану пустым, холодным волком, что рыщет в одиночестве. Её присутствие исцеляет меня, её голос, её прикосновения — я нуждаюсь в этом, как в воздухе.

Вспомнил её губы в лесу, когда догнал её после побега. Они дрожали, но она ответила — робко, как вздох. Тогда это было подтверждением: она моя. А сегодня у водопада всё изменилось. Её поцелуй был полным, горячим, с привкусом воды и сладости её дыхания. Она подалась ко мне, тело расслабилось в моих руках, и я чувствовал её желание — настоящее, без тени сомнений. Теперь она прячется, смущённая своим порывом, а я касаюсь своих губ, где ещё живёт её вкус — мягкий, чуть солоноватый от брызг.

— Мелли, ты в порядке? Просто скажи, что с тобой всё хорошо, — шепчу я, не надеясь на ответ. Но вдруг слышу шорох, щелчок ключа, и дверь медленно открывается.

Она стоит передо мной, её глаза — буря эмоций: волнение, робость, желание. Её волосы растрёпаны, щёки горят, и она прекрасна — сильная и уязвимая. Я шагаю к ней, осторожно, как к дикой птице, протягиваю руки. Она смотрит на меня, и я вижу в её взгляде то, чего боялся не заметить — тягу. Она делает шаг, обнимает меня за шею, прижимается так крепко, будто я могу исчезнуть. Её тепло обволакивает меня, её дыхание — горячее, с лёгким ароматом мяты — касается моей кожи. Я улыбаюсь, не в силах сдержаться.

— Мелли, — шепчу я, притягивая её ближе.

— Рэй,- отвечает она, поднимая лицо, и наши губы встречаются. Её поцелуй — нежный, жадный — зажигает меня. Я целую её мягко, пробуя её вкус, скольжу руками по её спине, чувствуя её изгибы под тонкой тканью. Она отвечает, её пальцы зарываются в мои волосы, дыхание становится прерывистым. Я наклоняюсь, оставляю лёгкий поцелуй на её шее, вдыхая её запах, сладкий, с ноткой леса. Её кожа горячая, мягкая, и я прижимаю её к себе, теряя голову. Она — всё, что имеет смысл.

Мои руки скользят ниже, обнимают её талию, и я чувствую, как она дрожит — не от страха, а от желания. Я целую её снова, глубже, нежно кусая её нижнюю губу, и она тихо стонет, прижимаясь ко мне всем телом. Это неправильно — я её похититель, но сейчас я не могу остановиться. Хочу её, хочу чувствовать её тепло, её отклик, хочу раствориться в ней.

От лица Мелиссы

Дверь захлопнулась за мной, ключ щёлкнул, и я прислонилась к ней спиной, дрожа всем телом. Комната пахла старым деревом и чуть лавандой от подушки, но я не могла сосредоточиться — в голове гудело, кровь стучала в висках, и жар от его поцелуев всё ещё обжигал губы. Я рухнула на пол, обхватив колени, и закрыла глаза, но это не спасло — его руки, его дыхание, его вкус были повсюду.

Как я могла? У водопада я ответила ему — подалась к его губам, мягким и горячим, с привкусом воды и чего-то терпкого. Воздух там был влажным, с запахом мха и сосен, брызги оседали на коже, и я смеялась, пока он не обнял меня. Его прикосновения — властные, но нежные — лишили меня воли. Я должна была оттолкнуть его, должна была вспомнить, кто он, но вместо этого утонула в его тепле, как в тёплой реке.

Я слабая? Предала себя? Или это игра — поддаться, чтобы он отпустил меня? Нет. Я знала правду, и она пугала меня до дрожи. Я хотела его. Хотела снова почувствовать его губы, его руки, хотела, чтобы он не останавливался. Это желание — тёмное, жаркое — росло во мне, как огонь в сухом лесу. Одна часть меня кричала: "Беги, он твой тюремщик!" Другая тянулась к нему — к его взгляду, глубокому и зовущему, к его голосу, что пробирал до костей.

Я обняла его за шею, прижалась так крепко, что его тепло обожгло меня, и в голове эхом пронеслось: "Take my breath away." Его губы — с привкусом мяты и лесного ветра — украли мой воздух, и я не хотела его возвращать, растворяясь в этом огне. "Ты нужна мне," — сказал он, и эти слова эхом звучали во мне, сладкие и пугающие. Нужна — как кто?

Я не хочу свободы. Прошлая жизнь — без него, без этого жара — кажется теперь пустой. Я боюсь той, кем становлюсь, боюсь своего желания. Неужели я люблю его? Эта мысль, как молния, ослепляющая и тёплая. Хочу его рук, его поцелуев, хочу, чтобы он взял меня, если захочет.

Шаги за дверью — ровные, уверенные. Я замираю, сердце бьётся в горле.

— Мелли, открой, прошу, — его голос, хриплый и мягкий, проникает сквозь дерево.

Я медлю, но встаю, дрожащими пальцами поворачиваю ключ. Дверь открывается, и он стоит там — высокий, с тёмным взглядом, от которого у меня подкашиваются ноги. Он шагает ко мне, протягивает руки, и я не могу сопротивляться — бросаюсь к нему, обнимаю за шею, прижимаюсь так крепко, будто он мой спасательный круг. Его тепло обволакивает меня, его дыхание касается моей кожи, пахнет лесом и чем-то мужским.

— Мелли, — шепчет он, притягивая меня ближе.

— Рэй, — отвечаю я, и наши губы встречаются. Его поцелуй, нежный, глубокий, зажигает меня. Я чувствую его руки на своей талии, они скользят по спине, обжигая сквозь ткань. Я целую его в ответ, жадно, мои пальцы зарываются в его волосы, и он тихо рычит, прижимая меня к себе. Его губы находят мою шею, оставляют лёгкий поцелуй, и я вздрагиваю от удовольствия, чувствуя, как его дыхание греет кожу. Он целует меня снова, нежно кусает губу, и я таю в его руках, отдаваясь этому огню, что сжигает нас обоих.

От лица Рэя

Лес за окном пах сыростью и хвоей, ветер шуршал листвой, а я держал Мелли в объятиях, чувствуя её тепло сквозь тонкую ткань свитера. Она была хрупкой, как лепесток дикой розы, и её податливость опьяняла меня, как глоток выдержанного виски — терпкого, с ноткой дуба и сладости. Её глаза — тёмные, блестящие, как спелая ежевика, — смотрели на меня с доверием, её губы шептали моё имя с нежностью, что пробирала до костей. Она отвечала на мои поцелуи, прижималась ко мне, и я мог бы взять её прямо сейчас — утонуть в ней, как в тёплом мёде. Но я остановился. Не хотел спешки. Хотел растянуть этот момент, продлить это волшебство.

Она особенная. Пробудила во мне что-то давно забытое — нежность, которую я и не подозревал в себе, волнение, острое, как лимонная цедра, желание защитить её, будто она редкий цветок в моём суровом мире. Я хочу любить её неспешно, смаковать её, как бокал красного вина — вдыхать её запах, цветочный, с лёгкой кислинкой лесных ягод, пробовать её губы, мягкие и сладкие, как спелая клубника. Её кожа под моими пальцами — шелковистая, тёплая, и я хочу познавать её всю, каждый изгиб, каждый вздох.

Я коснулся её губ, пробуя их сладость, как чай с мёдом, и подумал: "Cause all of me loves all of you." Её изгибы, её мягкость, её хрупкие края — я любил всё это, смакуя каждый вздох, каждый её дрожащий отклик. Её руки обвили мою шею, пальцы запутались в волосах, и она прижалась ко мне, расслабленная, как тающий шоколад в ладонях. Это не просто похоть — это глубже, как тёмный кофе, что согревает изнутри. Хочу её навсегда, хочу этого слияния, этой окситоциновой волны, что делает меня живым.

Она доверилась мне — после всего, что я сделал. Смотрит без страха, с тихой надеждой, и это обезоруживает. Она — хрустальная чаша в моих руках, и я боюсь сжать слишком сильно. Утром она снова захотела к водопаду, и мы шли по тропе, где воздух был густым от смолы и земли. Она — маленький оленёнок рядом со мной, иногда спотыкалась, и я ловил её, подставляя руку. Мы остановились у склона, она смотрела на горы, её глаза сияли от восторга, так по детски, искренне. Я наклонился, коснулся губами её волос — пахнут ванилью и ветром, — потом шеи, оставив лёгкий поцелуй. Она засмеялась, отшатнулась:

— Щекотно, Рэй!

— Потерпи, — ухмыльнулся я, целуя её снова, на этот раз в уголок губ, пробуя её сладость, как первый глоток утреннего чая.

Смотрю на неё, и сердце сжимается — не от похоти, а от чего-то большего, тёплого, проникающего до самых глубин моего существа. Она моя. И я не отдам её никому.

От лица Мелиссы

Лес шумел за окном, ветер доносил запах мха и хвои, а я стояла у стола, чувствуя, как его руки обнимают меня сзади. Его прикосновения — тёплые, уверенные, пробуждали во мне жар, что разливался по венам, как горячий шоколад. Тело отвечало ему само, без моего разрешения, и я не могла понять, что это — страх ушёл, оставив место чему-то новому, томному, как густой сироп. Его глаза — тёмные, глубокие, как чёрный кофе — манили меня, и я хотела коснуться его, провести пальцами по его щекам, ощутить его кожу, с лёгким ароматом смолы и дыма.

Могу ли я любить Рэя? Это безумие, в этом нет ни малейшей логики, но я не боюсь его больше. Хочу его — хочу так сильно, что это пугает, как первый глоток крепкого эспрессо, что обжигает язык. Мои мысли — сплошной вихрь, но я знаю одно: мне нравится это чувство. Оно смущает меня, но я не могу от него отказаться. Может, это защитная реакция, а может, сердце действительно бьётся для него?

Его взгляд прожигает меня, проходит сквозь, и кровь приливает к щекам. Я хочу его — хочу его рук, его губ, хочу раствориться в нём. Он не торопит, ждёт, и это делает меня уязвимой, и одновременно позволяет почувствовать себя желанной, значимой. Я — добыча в его руках, и мне это нравится, мне хочется узнать, что дальше, какой Рэй...

Мы шли к водопаду, и воздух был свежим, с привкусом мокрого камня. Он подхватывал меня на подъёмах, его ладонь — тёплая, с запахом земли и металла — сжимала мою. Водопад грохотал, его брызги оседали на моих щеках, холодные и живые, как слёзы земли, а сосны вокруг пахли смолой, густой и сладкой, смешиваясь с его запахом — кофе и лесного ветра.

У воды он наклонился, коснулся моих губ — нежно, будто пробуя. Я ответила, чувствуя его вкус — терпкий, как тёмный виноград, с ноткой мяты. Его дыхание грело мою шею, и я задрожала, когда он оставил лёгкий поцелуй возле мочки уха.

— Щекотно! — засмеялась я, отстраняясь, но он поймал меня, притянул ближе.

— Не убегай, — шепнул он, целуя меня снова, глубже, и его губы заставили меня растаять. Его руки скользнули по моей спине, обняли талию, и я прижалась к нему, чувствуя его тепло. Мои пальцы запутались в его волосах, я вдохнула его запах — лесной, с лёгкой горчинкой дыма, — и поцеловала его шею.

Он ждал, а я сдалась — его силе, его страсти, его нежности. Это безумие, но я не хочу сопротивляться. Меня увлекает этот поток влечения, и я хочу раствориться в нём и остаться навсегда.

От лица Рэя

Кухня пахнет свежим кофе и подгоревшим маслом — Мелли пыталась жарить оладьи, и теперь в воздухе витает лёгкая дымка с ароматом корицы. За окном лес шепчет на ветру, сосны качают ветвями, роняя капли росы, что блестят, как осколки стекла под утренним солнцем. Я стою у стола, наблюдая за ней, и думаю о верности — не той, что проявляется в словах и клятвах, а той, что выковывается в деле. В моём прошлом, где деньги текли рекой, а риск был хлебом насущным, без верных людей не выжить. Вот, например, Натан — тень, что появляется без звука, когда нужен, Сэм — мастер добывать правду из воздуха, какими-то только ему известными путями. Они никогда не задают лишних вопросов, они — моя стая, и я — их волк.

Сэм недавно по моей просьбе проверил городок, куда мы едем. "Чисто," — сказал он, и я спокоен. Здесь, в Айдахо, нет постоянной полиции — только шериф, что приезжает, если позвать, да горы, что прячут нас от мира. Мелли ищут, я знаю. Её родной штат, Южная Дакота, уже гудит от поисков, но я увёз её в Вайоминг той же ночью, а потом сюда, к границе. Её телефон давно тонет в реке, и его сигнал — мёртвый шепот в пустоте. Так надёжнее. Айдахо — мой рай: горы вздымаются к небу, как древние стражи, долины дышат тишиной, а небошьшие городки редки часто находятся на большом расстоянии друг от друга, разделенные горными перевалами. Здесь можно раствориться, стать тенью среди теней.

Но всё ли я учёл? Могу ли доверять ей? Её поцелуи — сладкие, влекущие, её взгляд, мягкий, как вечерний свет, заставляют меня терять бдительность. А вдруг это игра? Что, если за её нежностью прячется холодный расчёт? Свобода — древний зов, что горит в каждом, и Мелли уже бежала однажды, оставляя за собой шорох веток и мой гнев. Я поймал её, но что, если она ждёт момента — в городке, среди людей, где я дам ей больше воли? Улыбнусь горько, если она перехитрит меня, воспрльзуясь моим расположением, выскользнет из клетки, что я построил, и сдаст меня шерифу. Потерял ли я осторожность, ослеплённый её теплом?

Нет, не может быть. Её искренность, как глоток горячего чая с имбирём, что обжигает и согревает. Я слежу за ней: она хлопочет у плиты, её движения плавные, спокойные, улыбка быстрая, открытая, без тени фальши. Никакого напряжения в плечах, никакого уклонения глаз — она настоящая. Я смотрел на неё, крутящуюся у плиты, и думал: "I see a darkness in you." А вдруг за её улыбкой — тень, за её теплом — холодный расчёт? Этот вопрос грыз меня, как волк кость, но её взгляд — чистый, спокойный, опровергал мои страхи. Кухня пахла подгоревшим маслом и корицей, пар от сковороды поднимался вверх, смешиваясь с дымом камина, и этот запах — уютный, домашний — обволакивал меня. Нет ничего, что выдавало бы в Мелиссе скованность, неискренность. Ну или я совсем уже потерял бдительность. Нет, я не могу так ошибаться. А она не может так играть. Я подхожу, обнимаю её сзади, вдыхаю её запах — ваниль, смешанная с дымом камина, и чувствую, как её тепло проникает в меня.

— Рэй… — шепчет она, прижимаясь ко мне, и её голос смывает мои сомнения. Она искренне реагирует, льнёт ко мне, жмурится от моих прикосновений.

— Мелли, — отвечаю я, заглядывая в её глаза. Там нет лжи, только нежность, как лёгкий свет луны на воде.

— Ты рада поездке?

— Очень, — улыбается она, и я целую её в висок.

Доверять или нет? Жизнь — как лес: густой, полный теней, но где-то в нём есть поляна, где свет побеждает мрак. Я верю, что Мелли — мой свет. Она — не добыча, а часть меня, и я надеюсь, что интуиция, что вела меня сквозь опасности, не подведёт и теперь.

От лица Мелиссы

Машина пахнет кожей и бензином, дорога стелется под колёса, как бесконечная лента, а горы за окном вздымаются к небу, их вершины — острые, как ножи, покрыты дымкой, что пахнет хвоей и влагой. Я сижу рядом с Рэем, и ветер из приоткрытого окна треплет мои волосы, принося вкус утренней росы — свежий, чуть горьковатый. Он ведёт уверенно, руки лежат на руле, как у капитана на штурвале, и я ловлю себя на том, что улыбаюсь, когда он бросает на меня взгляд — тёплый, с лёгкой насмешкой.

— Что смешного? — спрашивает он, и уголок его губ приподнимается.

— Просто… ты похож на гонщика, — шучу я, и он смеётся — низко, хрипло, ему явно нравятся мои слова.

Ещё недавно его присутствие леденило мне кровь, а теперь я чувствую себя в безопасности, как под тёплым пледом в бурю. Как это возможно? Его взгляд — цепкий, пронзительный, и в то же время нежный. Его руки, когда он касается меня, — сильные, но бережные, пахнут смолой и землёй, и я не хочу бежать. Не думаю о побеге, хотя городок впереди — мой шанс. Почему?

Я смотрю на горы, их склоны усыпаны соснами, что шепчут ветру свои тайны, и думаю о жизни. Она — как река: бурная, непредсказуемая, но иногда приводит к тихой заводи, где можно вздохнуть. Моя прежняя жизнь — работа, привычные дни, шум улиц — осталась где-то за этими хребтами. Я скучаю по ней, но не представляю, как бы смогла вернуться туда одна. Но если бы я могла взять Рэя туда, в ту жизнь, я бы не колебалась.

Он изменил меня. Его голос — глубокий, с хрипотцой, звучит во мне, его прикосновения — нежные и одновременно уверенные, стали родными. Мы словно знали друг друга всегда, будто судьба пересекла наши пути в каком-то прошлом, что я не помню. Это безумие, но я не отрицаю его — оно греет меня, как костёр в ночи.

— О чём думаешь? — спрашивает он, и его рука на миг касается моей, оставляя приятное тепло.

— О том, как странно всё повернулось, — отвечаю я, глядя на него.

— Я больше не боюсь тебя.

Он улыбается, чуть прищурившись:

— Это хорошо. А то я уже думал, что ты снова прыгнешь из окна.

Я смеюсь, и смех мой лёгкий и свободный.

— Не дождёшься, — поддразниваю я, и он наклоняется, быстро целуя меня в щёку — его губы тёплые, с привкусом мяты и дороги.

Я смотрю на него, когда он отворачивается к рулю, и думаю: кто он? Кто я рядом с ним? Жизнь — загадка, как лес за окном: тёмный, полный шорохов, но где-то в нём есть тропа к свету. И я хочу идти по ней с ним, узнавать его, узнавать себя. Бежать? Нет. Я хочу остаться и понять, куда нас приведёт этот путь.

От лица Мелиссы

Машина мчалась по извилистой дороге, и каждый поворот открывал мне новый мир. Горы дышали холодом и хвоей, их склоны сияли золотом и кровью осени, а воздух был свежим, с привкусом мокрого камня, как будто сама земля шептала мне свои тайны через каждый вдох. Когда я впервые ехала здесь, страх сковывал меня, как ледяной, зимний ветер, я вжималась в сиденье, сердце колотилось, а взгляд Рэя, острый, как нож, приводил меня в ужас. Тогда горы казались мне лишь декорацией к моей тюрьме — величественные, но холодные, как моя утраченная свобода. А теперь? Теперь я смотрю на них и вижу жизнь: изумрудные склоны сосен, горящие пятна участков лиственных деревьев — красные, как вино, золотые, как мёд, — и реки вдали, что блестят, как серебряные вены земли. Это сказка, живая и тёплая, и я часть её.

Я бросаю взгляд на Рэя — он за рулём, руки уверенно сжимают руль, и в его профиле нет той тени, что пугала меня раньше. Теперь он — не чудовище, а человек, особенный, с глазами, глубокими, как горное озеро под луной.

— Никогда не думала, что здесь так красиво! — восклицаю я, в который раз за день, и мой голос дрожит от восторга.

Он усмехается, и его смех, низкий, с лёгкой хрипотцой, греет меня, как глоток горячего чая с корицей.

— Айдахо — место с душой, -отвечает он, глядя на дорогу.

— Здесь природа ещё живая, первозданная. А на юго-западе — пустыни, такие безлюдные, что кажется, время там застыло. Идёшь, и только волки да сосны вокруг, а тишина такая, что слышишь собственные мысли. Иногда жутко, но красиво до дрожи.

— Волки? Ты правда их видел? — спрашиваю я, широко раскрыв глаза.

— Да, пару раз, — кивает он.

— В диких уголках, где нога человека — редкость.

— И не тронули? — голос мой дрожит, я представляю, как стою одна среди деревьев, а жёлтые глаза смотрят из тьмы.

— Приняли за своего, — подмигивает он, и я смеюсь, чувствуя, как напряжение тает.

— Не зря же я Волк. Татуировка тому доказательство.

Его глаза — тёмно-серые, спокойные, с искрами силы — и правда волчьи. В нём есть что-то звериное, но не пугающее, а притягательное, как огонь в ночи.

— А жить так далеко от людей… не тяжело? — спрашиваю я, пытаясь понять его мир.

— Кому как, — пожимает он плечами.

— Енрико Понзо, например, после покушения на мафиозного босса, скрывался здесь семнадцать лет. Айдахо — убежище для тех, кто хочет тишины.

— А ты сам откуда? — любопытство тянет меня к нему, как река к морю. Хочу узнать как можно больше о его жизни.

— Из Орегона, — отвечает он с гордостью, и его глаза загораются.

— "Летит на собственных крыльях" — таков наш девиз. Родился во Флоренсе, у Тихого океана.

Океан… Я вижу его в его взгляде — солёный, широкий, полный тайн. Каждый его рассказ — как кусочек пазла, что делает его ближе, живее. Он любит природу, умеет выживать там, где я бы пропала, и это притягивает меня к нему ещё больше.

* * *

От лица Рэя

Дорога петляет между горами, и воздух врывается в машину — сырой, с ароматом сосновой смолы и земли, что ещё хранит утреннюю росу. Мелли сидит рядом, прильнув к окну, её глаза блестят, как горные ручьи под солнцем. Она то и дело восклицает, указывая на склоны, где осень разлила краски — золотой мёд клёнов, рубиновый пожар осин, изумрудный шёпот сосен. Её голос — звонкий, с ноткой детского восторга — наполняет салон теплом, и я не могу сдержать улыбку. Она — открытая книга, каждая эмоция на её лице — как страница, что я читаю с жадностью.

— Смотри, река! — восклицает она, показывая пальцем в серебряную нить вдали, и я киваю. Для меня эти пейзажи привычны, и реакция Мелли веселит меня. Такая искренняя радость. А когда мы въехали в городок, её удивление было таким милым, что я чуть не расхохотался. Она ждала глушь, а тут — аккуратные домики с красными крышами, улочки, что пахнут свежескошенной травой и дымом из труб. Мы гуляли, держась за руки, и то, что её ладонь тёплая, маленькая, доверчиво лежит в моей — казалось таким правильным . Это было как свидание, и я чувствовал себя мальчишкой, что впервые ведёт девушку в кафе за мороженым. Городок дышал уютом — маленькие лавки, запах кофе из пекарни, шорох листьев под ногами. Здесь время текло медленнее, размереннее и я видел, как Мелли впитывает эту атмосферу, словно губка.

"Country roads, take me home," — всплыло в голове, пока я говорил ей о волках и тишине. Эти горы, эти дороги — мой дом, место, где я принадлежу, и теперь я хотел, чтобы она тоже почувствовала это дыхание свободы в их ветре.

На обратном пути солнце уже село, горы укутались тьмой, и только звёзды мигали над нами, как далёкие свечи. Мелли задремала, её голова склонилась к окну, дыхание стало ровным, как шелест реки. Я выключил радио, чтобы не нарушить её сон, и тишина обняла нас, густая, с привкусом ночи и бензина. Её присутствие грело меня, как костёр в холодном лесу, и я не хотел, чтобы этот момент кончался.

Когда мы подъехали к дому, она всё ещё спала, несмотря на ухабы, что трясли машину. Я припарковался, вышел, обошёл её сторону и открыл дверь. Свет луны упал на её лицо — бледное, с россыпью веснушек. Я коснулся её щеки ладонью — мягкой, чуть влажной от сна, — и позвал:

— Мелли, просыпайся, мы дома.

Она шевельнулась, что-то сонно пробормотала, и я улыбнулся — она была как оленёнок, что доверчиво тянется к руке. Жизнь — странная штука: как дорога в горах, что ведёт то вверх, то вниз, но иногда открывает вид, от которого захватывает дух. Мелли — мой вид, мой смысл.

* * *

От второго лица Рэя

Ты стоишь у двери её комнаты, и вечерний воздух пахнет смолой от камина и чуть лавандой — её шампунем, что витает вокруг. Ты стучишь, и её голос — мягкий, родной, зовёт тебя войти. Открываешь дверь, и вот она — у зеркала, с мокрыми после ванны волосами, что струятся по плечам, как тёмный водопад. Ты замираешь, не в силах отвести глаз. Её талия — тонкая, изящная, обтянутая халатом, манит тебя, как запретный плод. Расчёска скользит в её руках, и в этом простом движении — столько грации, столько женственности, что внутри тебя вспыхивает огонь — жаркий, с привкусом виски и желания.

Ты шагаешь к ней, протягиваешь руки, обнимаешь её сзади, прижимаешься щекой к её волосам — влажным, с ароматом цветов и леса после дождя. Она вздрагивает, её тело дрожит под твоими пальцами, и эта дрожь — как искры, что разжигают твоё сердце. Ты чувствуешь тепло её кожи сквозь ткань, её тело под твоими ладонями такое близкое и желанное. Наклоняешься, касаешься губами её шеи, и Мелисса вздрагивает от волнения.

— Рэй… — шепчет она, и её голос дрожит, как лист на ветру.

Мир растворяется — нет гор, нет леса, только ты и она, и этот момент, что слаще любого вина. Ты хочешь её — не просто тела, а всей её сути, её дыхания, её взгляда. Жизнь — это танец теней, где мы ищем свет, и в её тепле ты находишь свой. Ты прижимаешь её крепче, чувствуя, как её талия изгибается под твоими руками, и думаешь: может, счастье — это не свобода, а вот это — быть с ней, здесь, сейчас, вечно?

𝙔𝙤𝙪 𝙗𝙚𝙡𝙤𝙣𝙜 𝙩𝙤 𝙢𝙚 𝙖𝙣𝙙 𝙞 𝙗𝙚𝙡𝙤𝙣𝙜 𝙩𝙤 𝙮𝙤𝙪

𝙂𝙤𝙩 𝙩𝙤 𝙢𝙖𝙠𝙚 𝙮𝙤𝙪 𝙡𝙤𝙫𝙚, 𝙡𝙤𝙫𝙚 𝙖𝙣𝙙 𝙢𝙤𝙧𝙚

𝙏𝙝𝙚𝙮 𝙘𝙖𝙣 𝙨𝙖𝙮 𝙧𝙞𝙜𝙝𝙩 𝙤𝙧 𝙬𝙧𝙤𝙣𝙜, 𝙬𝙚 𝙨𝙩𝙖𝙮 𝙩𝙤𝙜𝙚𝙩𝙝𝙚𝙧

𝙉𝙤𝙬 𝙩𝙝𝙖𝙩 𝙞 𝙛𝙤𝙪𝙣𝙙 𝙡𝙤𝙫𝙚 𝙞𝙣 𝙮𝙤𝙪

𝙔𝙤𝙪 𝙗𝙚𝙡𝙤𝙣𝙜 𝙩𝙤 𝙢𝙚 𝙖𝙣𝙙 𝙞 𝙗𝙚𝙡𝙤𝙣𝙜 𝙩𝙤 𝙮𝙤𝙪

D j Bobo " You belong to me "

* * *

От лица Рэя

Комната тонет в полумраке, мягкий свет ночника льётся золотыми нитями, отбрасывая длинные тени на деревянные стены, что пахнут смолой и старостью. Тишина здесь густая, как бархат, только часы на тумбочке тикают, будто отсчитывают последние секунды перед чем-то большим. За окном лес шепчет — ветер гнёт сосны, и их хвоя шуршит, как далёкий прибой. Я стою у двери, сердце колотится в груди — не от страха, а от предвкушения, острого, как глоток виски, что обжигает горло. Мелли оборачивается, её волосы — тёмные, чуть влажные после ванны — струятся по плечам, как ночная река. Её глаза — глубокие, как озёра под луной, — ловят мой взгляд, и в них плещется буря: волнение, желание, тень неуверенности. Она делает шаг ко мне, и я вижу, как её грудь вздымается под тонким халатом, как её талия — тонкая, изящная, как ветка ивы, — чуть дрожит от дыхания. Сейчас всё изменится, и я это знаю.

Шагаю к ней, протягиваю руки, обнимаю — её тело лёгкое, хрупкое, но горячее. И я знаю, чем вызван этот жар. Её сердце бьётся под моими ладонями, быстрым ритмом, что отдаётся в моих костях. Я зарываюсь лицом в её волосы — они пахнут ванилью, свежим лесом после дождя, с лёгкой кислинкой трав, и этот аромат кружит мне голову, как первое вино осени. Она вздрагивает, её дыхание — горячее, с привкусом мяты — касается моей щеки, и внутри меня вспыхивает огонь, жаркий, почти грубый. Но я сдерживаюсь. С ней нельзя спешить. Хочу её медленно, нежно, как первый снег ложится на землю — тихо, но неотвратимо.

— Ты уверена? — шепчу я ей на ухо, голос хриплый, низкий, как рык зверя, что прячет свою силу. Хочу, чтобы она знала: я не возьму ничего против её воли.

Она поднимает взгляд — в её глазах мелькает страх, как тень облака на воде, но тут же тает.

— Да, — выдыхает она, кивая, и её голос дрожит, как лист на ветру, но в нём есть решимость.

Беру её руку — тонкую, чуть влажную от нервов — подношу к губам, целую пальцы.

— Девочка, если не готова, скажи, — бормочу я, хотя её близость — её запах, её тепло — уже сводит меня с ума, как голодного волка в предвкушении добычи. Моё собственное желание практически непреодолимо.

— Боишься?

Она сжимает мою ладонь крепче, её пальцы — маленькие, нежные — теряются в моей руке.

— Немного… Но я хочу, — шепчет она, и её слова — как спусковой крючок, что отпирает во мне всё.

Обнимаю её сильнее, прижимаю к груди, чувствуя, как её мягкие изгибы вжимаются в меня — её грудь, небольшая, но округлая, с твёрдыми сосками, что проступают сквозь ткань. Мой пульс бьёт в висках, как барабан, но я держу себя в узде — она не добыча, она сокровище.

— Малышка, всё будет хорошо, — шепчу я, целуя её волосы, и чувствую, как она расслабляется, доверчиво льнёт ко мне, как кошка к теплу.

Наклоняюсь, нахожу её губы — сначала легко, как пробую вино, смакую их вкус: мягкие, сладкие, с лёгкой мятной горчинкой от её дыхания. Она отвечает, робко раскрывает рот, и я углубляю поцелуй — мой язык скользит к её, ласкает, медленно, как дегустирую спелую ягоду. Её дыхание сбивается, она прижимается ближе, руки обвивают мою шею, пальцы зарываются в волосы, тянут, и это посылает искры по спине, грубые, как шторм.

— Ты такая нежная, Мелли, — бормочу я, отстраняясь, и вижу, как её щёки заливает румянец, яркий и нежный.

Срываю рубашку, бросаю на пол — ткань шуршит, как сухие листья, — и её взгляд скользит по мне: по груди, по татуировке волка, что рычит на плече. Она тянется, касается моей кожи — её пальцы горячие, чуть заметно дрожат.

Развязываю пояс её халата — он падает, открывая её: бледную, изящную, мою, только мою, мягкую и податливую под моими руками. Её грудь манит — соски розовые, напряжённые, как бутоны, — и я наклоняюсь, целую их. Губы обхватывают один, язык кружит, пробуя вкус. Она стонет — тихо, сдержанно, но этот звук будоражит сознание, сводит с ума.

— Рэй… — шепчет она, голос дрожит, и я опускаюсь ниже.

Мои руки скользят по её рёбрам, обводят талию — тонкую, гибкую, спускаются к бёдрам. Кожа гладкая, как шёлк, дрожит под пальцами, и я целую её живот — мягкий, чуть податливый, оставляя влажные следы, что пахнут её теплом. Она выгибается, ноги раздвигаются, и я чувствую её запах — тонкий, женственный, с мускусной глубиной, что зовёт попробовать.

— Хочешь меня? — спрашиваю, глядя в её глаза, где луна тонет в тенях желания.

— Да… — выдыхает она, кусая губу, и это — мой пропуск в её мир.

Сбрасываю остатки одежды — брюки падают с грубым шорохом, и мой член, твёрдый, горячий, касается её бедра. Она вздрагивает, но не отстраняется. Беру её за бёдра и медленно раздвигаю их, и мои пальцы скользят между её ног. Она влажная, зовущая, и я наклоняюсь, целую её снова — глубоко, жадно, с привкусом её сладости и моей похоти.

Её язык танцует с моим, пока я медленно вхожу в неё. Она напрягается — её стенки обхватывают меня, тесные, горячие, как бархатный капкан, и я чувствую лёгкое сопротивление. Останавливаюсь, даю ей вдохнуть, шепчу:

— Всё хорошо, малышка?

— Да… Продолжай, — отвечает она, голос прерывается, но в нём нет страха, только доверие.

Двигаюсь — медленно, плавно, смакую каждый её изгиб внутри. Она узкая, тёплая, маленькая для меня, и это первобытное ощущение обладания, в котором есть нечто дикое — лишает меня рассудка. Мне кажется, будто я уже не являюсь собой, я оборотень, волк в обличьи человека, и я должен быть по особому осторожным, чтобы не обидеть Мелли. Мои бёдра прижимаются к её, кожа скользит, пот смешивается с её запахом — цветочным, мускусным. Её дыхание ускоряется, руки сжимают мои плечи, ногти впиваются, оставляя жгучие следы, и я рычу, грубо, но нежно. Целую её шею — кожа горячая, прикусываю мочку уха, и Мелисса стонет громче.

— Чувствуешь меня? — шепчу я, и она кивает, задыхаясь:

— Да… Это так… сильно…

Ускоряю ритм, но без грубости остаюсь нежным — каждый толчок глубокий, мягкий, как волна, что ласкает берег. Она подаётся навстречу, бёдра поднимаются, грудь колышется, и я наклоняюсь, целую её соски. Её стоны взлетают выше, она сжимает меня внутри, и я чувствую, как она близко. Мои руки скользят под её спину, приподнимают её талию — гибкую, тонкую, и я вхожу глубже, ощущая её дрожь, её тепло.

— Рэй… — выдыхает она, и вдруг её накрывает — она сжимается вокруг меня, пульсируя, и её стон переходит в крик. Это рвёт меня — жар взрывается внизу, грубый, как шторм, и я кончаю, наполняя её, пока мы дрожим, сливаясь в одно.

Мы замираем. Её голова на моём плече, дыхание — тёплое, влажное, с ароматом мяты и её кожи — греет мою шею. Глажу её волосы, вдыхаю их ванильный запах, шепчу:

— Ты моя, Мелли. И я твой.

Она улыбается, прижимается ближе, и я знаю: этот момент — наш, как луна, что смотрит на нас через окно, освещая лес своим светом...

𝙏𝙝𝙧𝙤𝙪𝙜𝙝 𝙩𝙝𝙚 𝙨𝙩𝙤𝙧𝙢 𝙬𝙚 𝙧𝙚𝙖𝙘𝙝 𝙩𝙝𝙚 𝙨𝙝𝙤𝙧𝙚

𝙔𝙤𝙪 𝙜𝙞𝙫𝙚 𝙞𝙩 𝙖𝙡𝙡 𝙗𝙪𝙩 𝙄 𝙬𝙖𝙣𝙩 𝙢𝙤𝙧𝙚

𝘼𝙣𝙙 𝙄'𝙢 𝙬𝙖𝙞𝙩𝙞𝙣𝙜 𝙛𝙤𝙧 𝙮𝙤𝙪

U-2 With Or Without You

* * *

От лица Мелиссы

Полумрак комнаты обволакивает меня, как тёплое одеяло, мягкий и чуть влажный, с запахом старого дерева и смолы от стен. Свет ночника — слабый, золотистый — дрожит в углу, отбрасывая тени, что танцуют на потолке, как призраки. Тишина звенит в ушах, густая, почти осязаемая, и только ветер за окном шуршит в соснах, донося аромат хвои и земли, пропитанной росой. Я стою у зеркала, расчёсывая волосы, ещё влажные после душа, когда тепло за спиной заставляет меня замереть. Рэй обнимает меня сзади, его сильные руки скользят вокруг моей талии, пальцы чуть сжимают кожу сквозь ткань халата, и я чувствую их жар, грубый и ласковый одновременно. Его дыхание — горячее, с лёгкой хрипотцой — касается моих волос, пахнущих лавандой и лесом, и по телу пробегает дрожь, от шеи до кончиков пальцев, как электрический ток. Он наклоняется, губы — тёплые, чуть шершавые — касаются моей шеи, легко, как крыло бабочки, и внутри меня вспыхивает искра, что разжигает пожар.

Сердце колотится, будто хочет вырваться из груди, и я замираю, вдыхая его запах — терпкий, мужской, с ноткой дыма и сосновой смолы, как лес после костра. Его тело прижимается ближе, и я чувствую возбуждение его тела — твёрдое, настойчивое, оно передаётся и мне. Но тут же приходит страх — острый, холодный, как ледяной ветер в лицо. Он — волк, хищник, его сила пугает меня до дрожи в коленях. Что, если его страсть станет дикой, поглотит меня, сломает? Что, если я не смогу остановить его, потеряю себя в этом огне? Ноги подкашиваются, и только его сильные руки держат меня, не давая упасть в эту пропасть смятения. Поворачиваюсь к нему, хочу что-то сказать, но слова замирают в горле.

Его глаза — тёмные, глубокие, как ночной лес — смотрят в мои, и я ищу в них ответы. Видит ли он мой страх? Или ему, моему похитителю, плевать? Волнение захлёстывает меня, как волна, и в голове мелькают тени прошлого — те моменты, когда я лежала с другим, скованная, холодная. А вдруг это повторится? Вдруг я не смогу отдаться ему так, как он ждёт? Так, как хочу сама? Вдруг я вообще не способна чувствовать, отдаваться? Слёзы жгут глаза, но я сжимаю губы, прогоняя их — не хочу, чтобы он видел, как я слаба.

Он наклоняется, его лицо так близко, что я чувствую тепло его дыхания на щеках, оно пахнет мятой и чем-то терпким, как выдержанное вино. Его взгляд проникает в меня, будто раздевает душу, видит каждый страх, каждую трещину.

— Ты уверена? — спрашивает он тихо, голос низкий, мягкий, как шёпот ветра в листве, и в нём нет грубости, только забота, что обволакивает меня.

Киваю, не в силах произнести ни звука, и его аромат, лесной, мужской, кружит мне голову, растворяя напряжение, что сжимало грудь. Он берёт мою руку, мои пальцы дрожат, подносит к губам, целует кончики, и его дыхание оставляет тепло на коже.

— Я люблю тебя, — шепчет он, хрипло, искренне, и эти слова — как бальзам, что смывает остатки страха. — Никогда не причиню тебе боли. Не сделаю ничего, чего ты не захочешь.

Я верю ему, расслабляюсь, отдаваясь этому сладкому туману. Его руки снова обнимают мою талию, притягивают ближе, и я замираю, чувствуя тепло его тела. Мои соски твердеют под тканью, и я знаю, он это чувствует — его дыхание становится глубже, с лёгким рыком, что будит во мне дрожь.

— Боишься? — шепчет он, губы касаются моего виска, оставляя влажный след, и я киваю, выдыхая:

— Немного… Но я хочу…

Он улыбается — вижу это краем глаза, уголок его рта приподнимается, — и прижимает меня крепче. Его губы находят мои, поцелуи сначала легкие, как лепесток, падающий на воду, потом настойчивее. Отвечаю, раскрываю рот, и его язык скользит внутрь — тёплый, мягкий, ласкающий, как первый кусочек шоколада, что тает на языке. Подаюсь навстречу, чувствуя, как наши дыхания смешиваются, и его руки поднимаются по спине, гладят позвоночник, властно и нежно одновременно. Выгибаюсь, прижимаюсь к нему всем телом — грудью, талией, бёдрами, — и жар растекается по венам.

— Ты такая красивая, — шепчет он, отстраняясь, и его голос дрожит, как струна, натянутая страстью.

Краснею, щеки горят, но ответить не успеваю — он подхватывает меня на руки, и я вскрикиваю, смеясь от неожиданности. Рэй крепко держит меня под бёдра и спину, и я чувствую себя лёгкой, как пёрышко. Он несёт меня к кровати, и я шепчу, стесняясь:

— Свет… Выключи, пожалуйста…

Он кивает, одним движением гасит ночник, и темнота обостряет всё — шорох простыней, запах его кожи, жар его тела, когда он опускает меня на простыни. Воздух в комнате чуть прохладный, с лёгким сквозняком от окна, что пахнет лесом и сыростью, и этот холод смешивается с жаром его тела, когда он ложится рядом, заставляя мою кожу покрыться мурашками. Его пальцы находят пояс халата, медленно развязывают, и ткань скользит в стороны, открывая меня прохладному воздуху — грудь, талию, бёдра. Дрожу, но не от холода — от его взгляда, что жжёт меня даже в темноте, как угли.

Он наклоняется, губы касаются моей шеи — тёплые, влажные, с привкусом его дыхания. Вздрагиваю, когда он проводит языком по ямочке у ключицы, оставляя след, что пахнет им — терпким, мужским. Спускается ниже, дыхание обжигает грудь, и его губы обхватывают сосок — мягко, но жадно, посасывают, и я стону, не в силах сдержать эмоции. Жар разливается по телу, бёдра сжимаются, и его рык — низкий, грубый — отзывается во мне волной желания.

— Нравится? — шепчет он, и я киваю, задыхаясь:

— Да…

Его руки скользят по моему телу, касаются талии, спускаются к животу, оставляя мурашки. Целует, постепенно опускаясь все ниже, и я выгибаюсь, чувствуя, как внутри всё сжимается, сладко и томно. Он опускается к бёдрам, целует их изнутри — кожа там очень нежная и чувствительная, и я раздвигаю ноги, отдаваясь этому зову. Его дыхание касается меня там, где я уже мокрая, и я закусываю губу, чтобы не закричать, но стон всё равно вырывается — высокий, дрожащий.

— Ты такая нежная, — бормочет он, голос тонет в моей коже, и он поднимается, целуя путь обратно.

Тянусь к нему, обнимаю за плечи: ощущение его силы вызывает трепет, и я чувствую его сердце, что бьётся в такт с моим. Он целует меня снова, глубже, и я пробую себя на его губах. Мои руки скользят по спине, ногти царапают, оставляя следы, и он выдыхает мне в рот, грубо, но сладко, прижимаясь ближе.

— Мелли… — шепчет он, и моё имя в его голосе — как заклинание, что срывает последние барьеры.

Чувствую его твёрдость между бёдер — горячую, пульсирующую, — и моё тело отвечает: тепло и влага собираются там, зовут его. Он смотрит на меня, глаза блестят в темноте, как звёзды, и спрашивает:

— Готова?

— Да, — шепчу я, и он входит в меня — медленно, осторожно.

Сначала напрягаюсь — он растягивает меня, и есть лёгкое ощущение напряжения, но Рэй двигается плавно, давая привыкнуть. Его руки сжимают бёдра, держат, и я чувствую каждый его сантиметр — твёрдый, горячий. Дискомфорт тает, сменяется полнотой, что заполняет меня, и дыхание сбивается. Он останавливается, нежно целует меня и шепчет:

— Всё хорошо?

Киваю, обнимаю его за шею, и он начинает двигаться — ритмично, мягко, плавно. Напряжение уходит, жар растёт, и каждый толчок касается чего-то внутри, что заставляет ноги дрожать. Мои стенки обхватывают его, и он стонет — низко, грубо, как зверь, что нашёл добычу, но в этом звуке — чистое удовольствие. Подаюсь навстречу, бёдра поднимаются, и мы сливаемся — кожа к коже, пот к поту, запахи — мой цветочный и его лесной — смешиваются в воздухе.

Его губы находят шею, прикусывают — не больно, а остро, и я вскрикиваю, чувствуя волну, что катится по телу. Пальцы впиваются в его плечи, ногти оставляют следы, и внутри нарастает давление — интенсивное, почти невыносимое. Рэй ускоряется, но остаётся нежным, руки скользят под мою спину, приподнимают талию — и он входит глубже, до предела. Задыхаюсь, стоны рвутся наружу, и вдруг всё взрывается — жаркие волны накрывают меня, ноги дрожат и немеют, тело сжимается вокруг него в судорогах, и я парю, теряя себя в этом блаженстве. Он шепчет моё имя, достигает пика, и его тепло наполняет меня, соединяя нас в одно.

Мы замираем, его лоб на моём, дыхание — горячее, влажное, прерывистое.

— Я люблю тебя, — шепчу я впервые, и он улыбается, целует меня, нежно, как лепесток, и моё сердце тает.

Эта ночь изменила меня. С ним я другая — живая, настоящая, его. И я хочу этого — быть нами, навсегда.

𝙏𝙝𝙚 𝙨𝙚𝙖 𝙬𝙖𝙣𝙩𝙨 𝙩𝙤 𝙠𝙞𝙨𝙨 𝙩𝙝𝙚 𝙜𝙤𝙡𝙙𝙚𝙣 𝙨𝙝𝙤𝙧𝙚

𝙏𝙝𝙚 𝙨𝙪𝙣𝙡𝙞𝙜𝙝𝙩 𝙬𝙖𝙧𝙢𝙨 𝙮𝙤𝙪𝙧 𝙨𝙠𝙞𝙣

𝘼𝙡𝙡 𝙩𝙝𝙚 𝙗𝙚𝙖𝙪𝙩𝙮 𝙩𝙝𝙖𝙩'𝙨 𝙗𝙚𝙚𝙣 𝙡𝙤𝙨𝙩 𝙗𝙚𝙛𝙤𝙧𝙚

𝙒𝙖𝙣𝙩𝙨 𝙩𝙤 𝙛𝙞𝙣𝙙 𝙪𝙨 𝙖𝙜𝙖𝙞𝙣

𝙄 𝙘𝙖𝙣'𝙩 𝙛𝙞𝙜𝙝𝙩 𝙮𝙤𝙪 𝙖𝙣𝙮𝙢𝙤𝙧𝙚

𝙄𝙩'𝙨 𝙮𝙤𝙪 𝙄'𝙢 𝙛𝙞𝙜𝙝𝙩𝙞𝙣𝙜 𝙛𝙤𝙧

U-2 Ordinary Love

От лица Рэя

Утро в Айдахо встречает меня холодом — резким, как лезвие, что впивается в кожу. За окном ветер воет, словно стая волков, гремя ставнями нашего дома, и снег сыплется с неба — мелкий, колючий, как иглы. Я стою у окна, выдыхаю на стекло, и оно запотевает, скрывая белую пустыню снаружи. Воздух в комнате пахнет дымом от камина — густым, с ноткой сосновой смолы, и чуть подгоревшим кофе, что я сварил наспех. Зима здесь сурова, особенно в горах: температура падает до минус двадцати, дороги заметает за часы, и лес становится ловушкой для тех, кто не знает троп. Но я знаю. Я — Волк, чёрт возьми, это моя стихия. А вот Мелли… Она другая.

То, что между нами — это безумие, чистое и яркое, как молния в ночи. Каждое её прикосновение — электрический разряд, что бьёт прямо в грудь, каждый её вздох — как глоток виски, что обжигает горло и греет изнутри. Её тело настоящий шедевр, высеченный природой: изгибы талии — тонкой, гибкой, как ивовая ветка, — грудь, что ложится в мою ладонь, как спелый плод, кожа — мягкая, с ароматом ванили и лесного ветра. Один взгляд на неё, и я теряю голову, мир растворяется, оставляя только нас двоих в этом вихре страсти. Хочу её всю — до последнего дюйма, до последнего стона, хочу раствориться в ней, стать её частью, как огонь сливается с дымом.

После той первой ночи я парю, будто земля под ногами исчезла. Мелли — невероятная. Хрупкая, как лепесток, но внутри — стальная воля, что гнёт меня, как буря гнёт сосны.

Её сексуальность не кричащая, не грубая, а тихая, глубокая, как река подо льдом: плавная, но мощная, способная сокрушить всё на пути. Она движется так естественно: каждый жест, каждый поворот головы, как танец ветра в листве, и я не могу насытиться, хочу открывать её снова и снова, смаковать её, как редкое вино, терпкое и сладкое.

Доверие между нами — тонкая нить, что сплелась в этом забытом богом уголке, и теперь она крепче каната. Её взгляд — тёмный, сияющий, как звёзды в морозной ночи, — отзывается во мне волной тепла, неизвестной доселе нежностью. Это не просто похоть, хотя она горит во мне неутолимым пламенем. Это любовь — жгучая, выворачивающая душу, что проникает в каждую клетку, наполняя меня ею. Раньше я не знал такого, мне хватало грубого секса, чтобы утолить голод, но Мелли — моя зависимость, мой наркотик. Нуждаюсь в её дыхании, в её смехе, в её пальцах, что скользят по моей шее, оставляя следы, как угли на снегу.

Вчера она готовила ужин: стояла у плиты, волосы растрёпаны, щёки розовые от жара, и напевала что-то тихо, почти шёпотом. Я подошёл, обнял её сзади, вдохнул её запах: ваниль, смешанная с дымом и чуть мускатным ароматом вина, что она добавила в соус.

— Ты чего напеваешь? — спросил я, целуя её в висок.

— Просто старую песню… "Let it be," — лыбнулась она, и её голос дрогнул, как струна.

— Хороший выбор, — хмыкнул я, прижимая её ближе.

— Может, споёшь мне целиком?

— Только если ты станцуешь, — поддразнила она, и я рассмеялся, грубо, хрипло, как волк.

Этот момент — простой, тёплый — лучшее, что у меня есть. Но он же и пугает. Любовь делает меня слабым, уязвимым, как зверь, что попал в капкан. Я привык к контролю: к власти над собой, над миром, над своей стаей. А она… Она перевернула всё.

Вспоминаю ту ночь, когда увидел её впервые. Тёмный парк, запах сырости и крови в воздухе, крики шантажиста, что требовал денег. Я убрал его одним движением, холодно, чётко, как мясник режет мясо. А потом увидел её — перепуганную, с глазами, полными ужаса, и решил забрать. Две секунды, и она стала моей. Тогда я хотел её сломать, подчинить, но чем больше я тянул её к себе, тем сильнее она тянула меня в свою орбиту. Пленница? Чёрта с два. Она — моя свобода, свет в моей тьме, что разгоняет демонов, которых я таскал за собой всю жизнь.

Любовь пугает. Она как этот ветер за окном — дикая, необузданная, готовая унести всё, что я построил. Но она же даёт силы: я живу, дышу, чувствую, как никогда раньше. Смотрю на неё, спящую в кресле у камина, и сердце сжимается от переплетения страха и восторга, боли и счастья. Она — мой наркотик, и я не хочу от него отказываться.

— Мелли, — шепчу я, подходя к ней, и она шевелится, сонно потягиваясь.

— Холодно…- бормочет она, и я подбрасываю дров в огонь, чувствуя, как тепло растекается по комнате, смешиваясь с запахом её волос.

— Согрею, — ухмыляюсь я, садясь рядом и укрывая её пледом. Она кладёт голову мне на плечо, и её дыхание — тёплое, с лёгким ароматом мяты от чая греет мою шею.

Страсть во мне — пламя, что раньше выплёскивалось грубо, жёстко, как удар кулаком. С другими женшинами я брал, что хотел, наслаждаясь властью, подчинением. Но с ней я иной — хочу беречь её, как редкий цветок в этой зимней глуши. Жду её желания, её готовности, и эта нежность — новая для меня, как снег, что падает впервые. Близость с ней не просто секс, это полёт, эйфория, когда её тело, мягкое, тёплое, с манящими изгибами, становится моим миром. Хочу её снова, хочу утонуть в ней, как в горячем источнике среди льдов.

А потом мысли сворачивают к будущему. Зима в Айдахо — не шутка. Снег валит сутками, дороги превращаются в белые ловушки, и дом, хоть и крепкий, скрипит под ветром, как старый корабль. Мелли нужна безопасность, тепло, а не эта глушь, где до ближайшего врача — часы пути, если вообще пробьёшься. И ещё… беременность. Мы не особо предохраняемся, и эта мысль, острая, как морозный воздух, впивается в меня. Что, если она уже носит моего ребёнка? Усмехаюсь, качая головой. Раньше я бы отмахнулся от такого — дети? Серьёзно? Но с ней… Хочу этого. Не сейчас, может, через год-два, но хочу. Хочу семью, её рядом, маленькие руки, что тянутся ко мне. Странно для психа вроде меня, да?

Вспоминаю маму. Мне было тринадцать, когда она попала в больницу — шестимесячная беременность, осложнения, угроза жизни. Отец метался, как зверь в клетке, тётя плакала, а я стоял у окна, сжимая кулаки, и молился, хоть и не верил ни во что. Врачи спасли её и сестру — я помню, как отец обнял меня, слёзы текли по его лицу, а я впервые понял, что жизнь хрупкая штука. А когда я во взрослом возрасте примкнул к стае, то нередко видел смерть, риск, кровь, но та ночь осталась со мной навсегда. Мелли — моя жизнь теперь, и я не допущу, чтобы с ней что-то случилось. Если она забеременеет, ей нужны врачи, тепло, а не это безмолвное, заснеженное место, затерянное в горах.

— О чём задумался? — её голос, сонный и мягкий, вырывает меня из мыслей. Она смотрит на меня, глаза блестят в свете огня.

— О тебе, — отвечаю я, проводя пальцем по её щеке.

— И о том, что пора валить отсюда на зиму.

— Куда?- она приподнимается, плед сползает с плеча, открывая кожу, что пахнет ванилью и теплом.

— Куда-нибудь, где тепло и безопасно ,- хмыкаю я.

— Не хочу, чтобы ты мёрзла тут или застряла в снегу.

— А ты? — улыбается она, и я чувствую, как её тепло проникает в меня, как горячий сидр в мороз.

— Я с тобой, — рычу я, притягивая её ближе.

— Всегда.

Прошлое тянет назад. Я выбрал криминал: адреналин, риск, жизнь на грани. Хотя я рос в очень хорошей семье, родители старались дать нам с сестрой всё —любовь, дом, шанс быть нормальным, но я рвался к опасности, как волк к добыче. Читал про грабителей, мечтал о погонях, и этот магнит тянул меня сильнее их слёз. Не жалею. Это мой путь, моя тьма. Но Мелли — мой свет. Мама бы её полюбила, за искренность, за тепло. Надо их познакомить, когда улажу дела с Сэмом — документы, переезд. Отец просто положит руку на плечо, как жест одобрения, но в его глазах я увижу гордость.

Любовь — сила. Она пугает, выворачивает душу, но делает меня живым. Мелли моя награда, мой вызов. И я не отпущу её. Никогда.

Память — хитрая тварь: стоит закрыть глаза, и она утаскивает меня назад, в тот день, что пахнет больничным антисептиком и страхом. Мне тринадцать, и мир ещё простой — школа, велосипед, комиксы, что я прячу под матрасом. Стоит октябрь, воздух в Орегоне сырой, с привкусом опавших листьев и соли от Тихого океана, что доносится с побережья Флоренса. Утро было серым, небо висело низко, как мокрое одеяло, и дождь стучал по окнам нашего дома — старого, с потрескавшейся краской и запахом сырого дерева. Я сидел на кухне, жевал тост — хрустящий, с горчинкой подгоревшей корки и сладостью маминого яблочного джема, — когда телефон зазвонил, резкий, как выстрел.

Отец схватил трубку, и его лицо — обычно спокойное, как прибой в штиль — побелело. "Больница," — бросил он, и голос его дрогнул, как треснувшее стекло. Мама на шестом месяце, живот уже достаточно округлый, и я видел, как она морщилась утром, держась за поясницу, но отмахивалась: "Всё нормально, Рэй, просто малыш толкается." А теперь — осложнения, угроза жизни, её и ребёнка. Я замер, тост застрял в горле, и кухня — с её запахом коф вдруг стала чужой, холодной, как морг.

Отец метался по дому, как зверь в клетке, — ботинки топали по скрипучему полу, пальто висело на нём криво, как на вешалке. Тётя, мамина сестра, приехала через час, глаза красные, слёзы текли по щекам . "Господи, только не это," — шептала она, теребя платок, а бабушка стояла у окна, губы шевелились в беззвучной молитве, и её руки дрожали. Я смотрел на них и чувствовал, как страх — липкий, холодный, как дождь за окном — ползёт по спине, сжимает горло. Что, если мама не вернётся? Что, если этот ребёнок, которого я ещё не видел, заберёт её у меня?

Больница была в часе езды, и мы мчались туда под дождём — дворники скрипели по стеклу, а дорога блестела, чёрная и скользкая, как нефть. В салоне пахло бензином и мокрой шерстью от отцовского пальто, а я сидел сзади, сжимая кулаки, пока ногти не впились в ладони. Радио бормотало что-то про шторм на побережье, но я не слушал — в голове крутился только её голос, мягкий, спокойный: "Рэй, не забудь убрать тарелку." Таким я хотел её запомнить, а не кричащей от боли где-то за белыми стенами.

В приёмной пахло хлоркой и страхом — острым, леденящим душу, чужим . Я сидел на жёстком стуле, и смотрел на врачей — белые халаты мелькали, как призраки, голоса звенели, отдавая команды.

"Срочная операция," — услышал я, и сердце упало, оборвалось, словно камень в колодец. Отец ходил туда-сюда, шаги гулкие, как барабан, и я видел, как он сжимал кулаки, как вены проступали на его шее.

"Держись, сын," — бросил он, но голос был чужим, хриплым, как у старика. Я кивнул, хотя внутри всё кричало — от страха, от надежды, от злости на этот чёртов мир, что рушился у меня на глазах. Мама...

Часы тянулись, как резина, — стрелки на стене ползли, будто насмехались. Я смотрел в окно: дождь лил, размывая мир в серую кашу, и ветер гнал листья по асфальту, как стаю птиц. Бабушка шептала: "Господи, спаси её," а я молчал, сжимая в кармане монетку — тёплую, чуть липкую от пота, — и думал: если выброшу её в урну, всё будет хорошо. Глупо, но в тринадцать ты цепляешься за что угодно.

А потом дверь открылась, и отец вернулся — лицо мокрое, не то от дождя, не то от слёз, глаза блестят. Он обессилено опустился на колени передо мной, обнял так крепко, что я почувствовал запах его одеколона — терпкий, с ноткой сосны, — и заплакал. "Она жива, Рэй. И сестра твоя жива," — выдавил он, и слёзы текли по его щекам, горячие, солёные, как море. Я обнял его в ответ, чувствуя, как страх отпускает, как тепло его рук прогоняет холод.

Врачи — эти суровые люди в белом — вытащили маму с того света, подарили нам сестру, и я впервые понял, как хрупка жизнь, как легко она может оборваться, как тонкая нить под ножом.

— Ты видел её? — спросил я, голос дрожал, как струна.

— Да, — кивнул он, вытирая лицо рукавом.

— Маленькая, как кукла. А твоя мама… она сильная, сын. Сильнее нас всех.

Я усмехнулся, горько и радостно, и почувствовал соленый вкус слёз на губах.

С тех пор я изменился. Примкнув к стае, я видел кровь, слышал выстрелы, чувствовал адреналин, что бил в виски, как молот. Жизнь стала игрой на грани — контрабанда, риск, запах пороха и бензина, что кружил голову, как дешёвое вино. У меня был хороший старт — любящая семья, дом, где пахло маминым пирогом с корицей, отец, что учил меня рыбачить у океана. Они хотели для меня другого — колледж, работа, нормальная жизнь. Но я выбрал тьму. Почему?

Ещё мальчишкой я глотал книги про грабителей — "Остров сокровищ", "Робин Гуд" — и фильмы, где герои бежали от закона, а ветер свистел в ушах. Этот магнит тянул меня — опасность, адреналин, чувство, что я живу, только когда на грани. В старших классах я дрался во дворе, чувствуя вкус крови во рту — металлический, резкий, — и ухмылялся, когда учителя грозили исключением. Родители переживали, мама часто плакала, они просили одуматься, но бунт во мне был сильнее их боли.

— Ты мог бы стать кем угодно, Рэй, — говорил отец, стоя у гаража, где пахло маслом и деревом.

— Почему ты так себя губишь?

— Потому что я живу, пап, — бросил я, глядя на него дерзко, и ушёл, хлопнув дверью.

Не жалею. Этот путь — мой, чёткий, как выстрел. Тьма во мне была слишком сильной — как буря, что гнёт деревья, как океан, что топит корабли. Контрабанда стала моей стихией — запах пота и металла, шорох шин по ночной дороге, сердце, что бьётся в горле, когда фары мелькают вдали. Я чувствовал себя живым, только балансируя на краю.

А теперь — Мелли. Она — свет в этой тьме, луч, что пробивает шторм. Мама бы её полюбила — за её мягкость, за её силу, что прячется в хрупких плечах. Я вижу её в Мелли — ту же стойкость, что вытащила её из больницы. Неужели я и правда подсознательно искал женщину, похожую на мою маму?

— Ты бы гордился мной, пап, — шепчу я в пустоту, глядя в окно, где дождь сменился ветром.

— Я нашёл её.

Познакомлю их обязательно, когда улажу дела — документы, переезд. Мама точно обрадуется обнимет Мелиссу, скажет: "Наконец-то он остепенился," а отец похлопает по плечу, молча, но с теплом в глазах.

Жизнь — непредсказуемая сука. Я шёл своим путём, один, а теперь рядом она — и всё меняется. Любовь пугает, но даёт силу. Мелли — моя ответственность, мой свет, и я несу её, как мой отец, когда он вёз нас тогда, сквозь бурю.

От лица Мелиссы

Утро врывается в дом холодом — резким, как пощёчина, что обжигает щёки. Я стою у окна, кутаясь в плед, и смотрю, как снег валит с неба — белый, колючий, как осколки льда. Ветер воет за стенами, словно голодный зверь, гремя ставнями, и я вздрагиваю, чувствуя, как сквозняк пробирается под ткань, холодит ноги. Воздух в комнате пахнет дымом от камина — густым, с привкусом сосновой смолы и угля, — и чуть горьковатым кофе, что Рэй сварил утром, оставив кружку на столе. Зима в Айдахо — суровая, дикая: температура падает до минус двадцати, снег заметает тропы за часы, и лес за окном превращается в белую ловушку, где каждый шаг может стать последним. Но я не одна — рядом Рэй, и его присутствие греет меня сильнее огня.

То, что между нами, — это буря, что бушует внутри меня, яркая и необузданная, как молния в ночи. Его прикосновения — как искры, что жгут кожу, его поцелуи — как глоток горячего вина, что обжигает горло и кружит голову. Я никогда не знала такого — раньше моя жизнь была серой, как февральский день в Южной Дакоте: работа, дом, отношения, где я чувствовала себя зажатой, как птица в клетке. С первым парнем я лежала в постели, скованная, холодная, как лёд, боясь даже вздохнуть лишний раз.

А с Рэем… Он разбудил меня. Его руки — сильные, чуть шершавые — скользят по моей талии, и я таю, как воск под солнцем, отдаваясь этому огню, что горит во мне впервые.

Первая ночь с ним — как взрыв, как цунами, что смывает всё, что я знала о себе. Я помню, как его губы — тёплые, с привкусом мяты и его кожи — нашли мои, как его дыхание смешалось с моим, и я растворилась в нём, дрожа от наслаждения. Это было не просто близость — это было освобождение, момент, когда я стала настоящей, живой, желанной. Он словно нашёл ключ к моей душе, к моему телу, и открыл дверь, за которой пряталась страсть — чистая, первобытная, с ароматом цветов и мускуса.

Нежность его рук — мягкая, как пух, — смешалась с грубой силой, что я чувствовала в каждом его движении, и я плакала от счастья, уткнувшись в его плечо, вдыхая запах его пота — солёный, терпкий, как лес после дождя.

Вчера я готовила ужин — стояла у плиты, мешая соус, что пах вином и специями, и напевала "Let it be," пока тепло камина гудело за спиной. Рэй подошёл сзади, обнял меня, его руки — горячие, как угли, — обхватили мою талию, и я засмеялась, когда он поцеловал меня в висок.

— Что напеваешь, малышка? — хрипло спросил он, и тембр его голоса, низкий, бархатный, пробрал меня до дрожи.

— Просто песню… "Let it be," — ответила я, чувствуя, как его тепло проникает в меня, как горячий чай в мороз.

— Спой мне, — поддразнил он, и я фыркнула, отмахиваясь деревянной ложкой, что пахла мускатом и томатами.

— Только если ты станцуешь, Волк, — бросила я, и он рассмеялся — грубо, хрипло, как зверь, что рычит на луну.

Этот момент — простой, домашний — был как глоток воздуха после долгого погружения. Но такая привязанность к Рэю пугает меня. Любовь к нему — как этот снег за окном: красивая, но опасная, готовая покрыть пеленой забытья, всё, что я знала. Я была пленницей — это правда, он вырвал меня из моего мирка, где пахло бумагой и кофе из офиса. Сначала я ненавидела его — грубого, с руками, что пахли порохом и кровью, — но теперь он — мой спаситель, мой свет. Он дал мне жизнь, о которой я не смела мечтать, и это чувство — смесь восторга и ужаса — кружит голову, как ветер за стеклом.

— Холодно… — бормочу я, садясь в кресло у камина, и Рэй подбрасывает дров — треск огня смешивается с запахом дыма и смолы.

— Согрею, — ухмыляется он, укрывая меня пледом, что пахнет шерстью и чуть лавандой от шкафа. Его плечо — твёрдое, горячее — становится моей подушкой, и я вдыхаю его запах — лесной, с ноткой кофе и пота, — чувствуя, как страх тает.

— О чём задумалась? — спрашивает он, проводя пальцем по моей щеке, и я улыбаюсь, пряча лицо в плед.

— О том, как странно всё повернулось, — шепчу я.

— Ты… ты был моим кошмаром, а теперь…

— А теперь что? — его голос низкий, с лёгкой насмешкой, но в глазах — тепло, как огонь в камине.

— Теперь ты мой дом, — выдыхаю я, и он притягивает меня ближе, рыча что-то невнятное, от чего моё сердце бьётся быстрее. Он и сейчас так похож на волка, но если раньше холодный огонь его глаз, резкие и стремительные движения пугали меня, то теперь я не боюсь его силы и непредсказуемости. Не боюсь, что он разорвет меня на части, как добычу, поглотит целиком, без остатка.

Теперь во взгляде Рэя появился другой огонь — теплый, мягкий, ласковый. Его движения стали плавными и нежными, его голос — тихим и бархатным. Он волк, но теперь — ручной. Дикий, но теперь — мой.

Он изменил меня. Раньше я боялась — его силы, его грубости, его прошлого, что витает вокруг него, как запах пороха. Но теперь я вижу в нём нежность — в том, как он гладит мои волосы, как смотрит на меня, будто я — сокровище, а не добыча. Любовь к нему — как этот зимний ветер: дикая, необузданная, пугающая, но я не хочу от неё бежать. Она делает меня сильнее, живее, и я цепляюсь за неё, как за спасательный круг.

А потом мысли сворачивают к чему-то новому, острому, как морозный воздух. Зима в Айдахо — не место для слабых: снег валит сутками, дороги тонут в белом, и дом скрипит под ветром, как старый корабль в шторм. Я не знаю, как тут выжить, если что-то пойдёт не так. И вдруг — беременность. Мы не думаем об этом — его руки, его тело, его страсть слишком близко, чтобы я вспоминала о предосторожностях. А что, если? Сердце замирает, и я кладу руку на живот — плоский, мягкий, ещё пустой. Но мысль о ребёнке, его ребёнке, кружит голову, как снежинки в вихре. Страх смешивается с надеждой: я боюсь, что не справлюсь, что эта глушь станет ловушкой, но в то же время хочу этого — маленькие пальцы, что тянутся ко мне, его глаза в новом лице.

— Рэй…- шепчу я, глядя в огонь, где языки пламени танцуют, как мои мысли.

— А если… если я забеременею?

Он замирает, и я чувствую, как его тело напрягается рядом. Потом он поворачивается, глаза блестят — тёмные, глубокие, как лес под снегом.

— Тогда мы уедем, — говорит он, голос твёрдый, как камень.

— Куда-нибудь, где тепло и безопасно. Я не дам тебе мёрзнуть тут или рисковать.

— А ты бы хотел? — спрашиваю я, и голос дрожит, как лист на ветру.

— Хочу, — рычит он, притягивая меня к себе.

— Не сейчас, может, позже. Но хочу. С тобой — всё хочу.

Я смеюсь — тихо и счастливо, и тепло его слов греет меня, как глоток горячего шоколада с корицей. Страх уходит, оставляя место надежде, и я думаю: он прав. Мы справимся. Он — мой Волк, мой дом, и с ним я не боюсь ни зимы, ни будущего. Любовь — это пламя в снегу: она пугает, обжигает, но согревает. И я хочу гореть в ней, рядом с ним, всегда.

От лица Мелиссы

Первые дни в этом доме были как лихорадочный сон — густой, липкий, полный теней, что шептались за спиной. Я бродила по комнатам, словно призрак, сжимая кулаки, чтобы не закричать. Всё казалось чужим: запах дерева, что пропитал стены, скрип половиц под ногами, холодный воздух, что тянулся из-под окон, пахнущий хвойным лесом. Страх сковывал меня, как цепи, я не знала, что ждёт впереди, и каждый шорох за дверью заставлял сердце подпрыгивать к горлу. Рэй забрал мой телефон в ту же ночь, когда мы так неожиданно столкнулись на месте убийства: забрал из моей сумочки, отключил и швырнул в ближайший водоём, будто это была какая-то грязная тряпка. Я видела, как телефон исчез в воде и почувствовала себя тогда беспомощной, отрезанной от мира, где остались мои друзья, мой дом, моя жизнь.

Но среди этого хаоса я неожиданно нашла спасение — стену в гостиной, что от пола до потолка была заставлена книгами. Полки тянулись вверх, тёмные, потёртые, пахнущие пылью и временем, и на них теснились десятки, а может, сотни томов — как молчаливая армия, что ждала моего прикосновения. Сначала я только ходила вдоль них, скользя взглядом по корешкам: пальцы дрожали, не решаясь коснуться. Это были его книги, моего похитителя, и мысль взять что-то без спроса казалась опасной, как шаг в пропасть. Что, если он разозлится? Что, если это станет ещё одним поводом затянуть мою невидимую удавку?

— Бери что хочешь, — бросил он однажды, заметив, как я застыла у полок, теребя край свитера. Его голос, низкий, с лёгкой хрипотцой, резанул тишину, и я вздрогнула, обернувшись. Он стоял в дверях, небрежно прислонившись к косяку, и смотрел на меня с каким-то странным интересом, как волк на добычу, что ещё не решила — бежать или сдаться.

Я кивнула, не найдя слов, и потянулась к первой попавшейся книге. Обложка, потёртая, с золотыми буквами, пахла старой бумагой, и я открыла её, вдыхая этот запах, как глоток свободы. "Джен Эйр" Шарлотты Бронте. Я провела пальцем по странице, чувствуя шершавость бумаги, и унеслась в её мир — туда, где страх был чужим, а не моим. Потом я брала другие — "Сто лет одиночества" Маркеса с его жарким дыханием тропиков, стихи Рильке на немецком, что звенели в голове, как колокола, даже норвежскую сагу, где буквы казались рунами из другого времени. Это была не просто коллекция — это был целый мир, и я ныряла в него, спасаясь от своей клетки.

Книги стали моим якорем. Когда страх душил меня по ночам, я сидела у камина — огонь трещал, бросая оранжевые блики на стены, — и читала, пока буквы не расплывались перед глазами. Они заглушали вопросы, что грызли меня изнутри: кто такой Рэй? Зачем ему это всё? Интеллектуал с полками классики или псих, что прячет свою тьму за красивыми словами? Я видела, как он сам брал книги — садился в кресло, свет лампы падал на его лицо, делая его резче, и листал страницы с такой сосредоточенностью, что я почти забывала, кто он. Это было странно, пугающе, как будто я смотрела на зверя, что притворяется человеком.

Однажды я заметила "Фирму" Гришема на верхней полке — тёмно-синий корешок манил, как старый друг. Я встала на цыпочки, вытянув руку, чувствуя, как свитер задрался, обнажая полоску кожи на талии. Полка была слишком высоко, пальцы скользили по воздуху, и я чуть не потеряла равновесие, когда его голос, тёплый, с лёгкой насмешкой, раздался за спиной:

— Тебе помочь?

Я вздрогнула, обернувшись так резко, что чуть не уронила соседнюю книгу. Он стоял в двух шагах, руки в карманах джинсов, и смотрел на меня: не с угрозой, а с чем-то новым, мягким, что сбивало с толку. Его тёмные, пытливые глаза поймали мой взгляд, и я замерла, чувствуя, как кровь приливает к щекам. Он шагнул ближе, легко снял книгу с полки, его пальцы чуть задели мою руку, тёплые, с запахом кофе и леса, и протянул мне. Наши взгляды встретились, и на миг я забыла, где я, кто он.

Сердце заколотилось — не от страха, а от чего-то странного, тёплого, как первый луч солнца после долгой ночи.

— Тебе нравится Гришем? — спросил он, и в его голосе был живой интерес, а на губах мелькнула улыбка, лёгкая, почти мальчишеская.

— Да, — выдохнула я, сжимая книгу. — "Фирма"… одна из моих любимых.

— О, круто,- кивнул он, и его глаза загорелись.

— Я тоже считаю её одной из лучших у него. А фильм видела?

Я покачала головой, всё ещё ошеломлённая этим разговором, и он хмыкнул:

— Тогда надо посмотреть. Том Круз там хорош, хотя книга всё равно лучше.

С того дня книги стали нашей нитью: тонкой, хрупкой, но настоящей. Вечера у камина превращались в споры: я доказывала, что Митч Макдир слишком идеален, а он смеялся, говоря, что такие парни и выживают в этом мире. Его глубокий, с чуть грубой теплотой голос наполнял комнату, смешиваясь с треском дров и запахом дыма. Я узнала, что он начитан до чертиков: цитировал Хемингуэя, спорил о Достоевском, даже читал норвежские саги в оригинале. Кто он такой, чёрт возьми? Преступник с мозгами инженера и душой поэта?

А потом был iPod. Однажды он молча положил его на стол передо мной — чёрный, потёртый, с наушниками, что пахли пластиком . Я подняла глаза, но он уже ушёл, оставив меня с этим подарком. Плейлист был как зеркало — Radiohead, Nirvana, U-2, даже старый блюз, что я любила ещё в колледже. Я включила "Creep," и голос Тома Йорка унёс меня прочь — туда, где не было стен, где я была свободна. Как он узнал? Откуда это чутьё, что рвёт меня между страхом и восхищением?

Однажды, роясь в книгах, я наткнулась на толстый том в кожаном переплёте — тяжёлый, с запахом старой кожи и чернил. Открыла его, и вместо страниц романа увидела блокнот — исписанный мелким, аккуратным почерком. Чертежи, формулы, символы, что казались мне заклинаниями. Я листала, чувствуя, как любопытство, острое, как нож, пересиливает страх. Это были инженерные расчёты — сложные, с графиками и цифрами, рядом лежала книга "Механическое проектирование" Шигли. Его работа? Мозг кипел от вопросов: кто он? Учёный, что свернул не туда? Гений, что выбрал криминал? Я хотела спросить, но язык прилип к нёбу — слишком рискованно.

А вот сегодня, выбирая понравившиеся мне книги, которые я планировала взять с собой на новое место жительства, я неожиданно нашла фотографии. Они выпали из "Дон Кихота," когда я потянула его с полки.

Семья — мужчина с добрыми глазами, женщина с тёплой улыбкой, девочка лет десяти, с любопытным взглядом. И Рэй — молодой, лет двадцать, с той же дерзкой ухмылкой, что я знаю теперь. Ещё одно фото: он ребёнок, с озорными искрами в глазах. Я замерла, держа их в руках, чувствуя, как сердце сжимается.

— Это твоя семья? спросила я, протягивая снимки, когда он вошёл.

Он взял их, глядя с какой-то далёкой нежностью, что резала меня, как стекло.

— Да, — кивнул он.

— Родители. И сестра, Нора.

— Они… красивые, — вырвалось у меня.

— Нора… это о ней ты говорил? Которую спасли врачи?

— Да, — ответил он, и голос его стал тише.

— Шестимесячная. Повезло, что это был 2003-й. Технологии уже могли её вытащить.

— Мы почти ровесницы, — улыбнулась я, глядя на фото девушки с большими глазами.

— Ну да, ей двадцать три,- хмыкнул он. — А тебе осенью, да?

— В октябре, — кивнула я, ища в его лице тень эмоций.

— Почему ты выбрал это? — выпалила я вдруг.

— Такой путь?

Он усмехнулся, но в глазах мелькнула тень грусти.

— Они хорошие, — сказал он.

— Любили меня. Даже когда Нора родилась, я не был лишним. Но я выбрал это сам.

— Зачем? — настаивала я, чувствуя, как голос дрожит.

— Ты же умный, ты мог бы…

— Риск, — перебил он, и глаза его загорелись.

Да. Вот и поговори с таким человеком. Для него риск и хождению по краю привычны и необходимы, он играет с опасностью.

— Адреналин. Игра. Это во мне, Мелли, — произнёс Рэй, будто в подтверждение моих мыслей.

— Ирландская кровь? — поддразнила я, вспоминая его рассказ о прадеде Киаране, участнике одной из известных ирландских банд того времени в Нью-Йорке.

— Точно, — рассмеялся он, притягивая меня к себе. — Бреннан в деле.

Его тепло, его смех, грубый, живой, окутали меня, как дым от камина. Он — загадка, мой пленник и мой ключ. И я начинаю видеть в нём не только тьму, но и свет.

Глава 1: Кинетика одиночества

"Движение — это жизнь, а статика — её основа." — Шигли

Эдвард Картер, инженер с мозолистыми руками и острым умом, стоял посреди заброшенной хижины в сердце Скалистых гор. Ветер завывал за стенами, словно стая волков, голодных и злых, а холод вгрызался в его кости, как ржавый капкан. Снаружи температура упала до минус двадцати пяти, и снег сыпался с неба — мелкий, колючий, будто кто-то швырял горсти игл. Хижина — ветхая, пахнущая смолой и старым металлом — скрипела под напором стихии, а Эд смотрел в мутное окно, где белая пелена пожирала мир. Он был один. Совсем один.

Авария на стройке — рухнувший кран, крики рабочих, запах горящего топлива — загнала его сюда три дня назад. Спасательная команда не пришла, и Эд понимал: надежда тает быстрее, чем лёд в его фляге у слабого огня. Он провёл рукой по небритой щеке, чувствуя, как кожа леденеет под пальцами, и пробормотал:

— Ну что, Эд, вот и всё? Конец пути?

Ответа не было — только ветер, что рвался внутрь сквозь щели, принося с собой запах хвои и сырости. Он усмехнулся, горько и хрипло, будто смеялся над собственной судьбой.

— Нет уж, природа, — бросил он в пустоту, — я ещё побарахтаюсь.

В его голове зазвучал голос Джека, старого коллеги с площадки: "Ты всегда был упрямым, Картер. Но против гор тебе не выстоять." Эд покачал головой, прогоняя призрак. Он выстоит. Должен. Механика — его оружие, его язык, и он поговорит с этой проклятой зимой на равных.

Эдвард Картер шагнул к окну, и его дыхание осело на стекле белым облаком, тут же застывшим в морозном узоре. За стенами хижины бушевала зима Скалистых гор: температура рухнула до минус двадцати пяти, а ветер, с ревом 15 метров в секунду, гнал снег, что хлестал по стенам, как дробь из охотничьего ружья. Снаружи мир утонул в белой мгле — сосны гнулись, словно молящиеся старики, а лёд на крыше трещал, как кости под молотом. Внутри пахло смолой, что сочилась из потрескавшихся брёвен, и ржавчиной от старой печки, что едва дышала теплом.

Эд прижал ладонь к стене — холод пробирал сквозь перчатки, и дерево скрипело, будто жаловалось на свою судьбу. Он наклонился к щели в углу, где ветер врывался с тонким свистом, и вдохнул: воздух был резким, с привкусом хвои и сырости, как дыхание самой горы.

— Ну и дыра, — пробормотал он, оглядывая хижину.

— Ты хоть держись, старушка, а то мне крышка.

В его голове отозвался голос Джека, насмешливый и хриплый:

"Это не дом, Эд, это гроб. Бросай его и беги, пока можешь."

— Бежать? — фыркнул Эд, стукнув кулаком по стене, отчего пыль взлетела в воздух, смешиваясь с запахом плесени.

— Куда, умник? В эту белую мясорубку?

Он подошёл к печке, подбросил щепку — огонь лизнул её жадно, выплюнув искры, что зашипели на полу. За окном снег бил в стёкла, как нетерпеливый гость, и Эд понял: природа здесь не просто декорация — она враг, живой и беспощадный.

Эдвард Картер замер, когда над головой раздался треск — резкий, как выстрел, от которого волосы на затылке встали дыбом. Балки хижины, старые и потемневшие от времени, застонали под тяжестью снега, что громоздился на крыше, словно белый зверь, готовый раздавить всё под собой. Ветер снаружи взревел, бросая в стены очередную порцию льда, и Эд почувствовал, как пол дрогнул под ногами — едва заметно, но достаточно, чтобы страх, холодный и липкий, пополз по его спине. Он вскинул глаза к потолку, где пыль сыпалась с трещин, танцуя в тусклом свете печки.

— Чёрт, — выдохнул он, и голос его сорвался, как у мальчишки.

— Ты серьёзно, крыша?

Воображаемый Джек тут же подхватил, с сарказмом, что резал, как нож: "Я же говорил, Эд, это не хижина, а могила. Беги, пока не поздно."

— Заткнись, — огрызнулся Эд, стиснув зубы. Он шагнул к стене, прижал ладонь к бревну — оно было ледяным, с запахом сырости и гнили, и вибрировало под пальцами, будто живое. В голове мелькнула картина: балки ломаются, снег валится внутрь, погребая его под собой, как в тех историях о лавинах, что он читал в журналах. Дыхание сбилось, грудь сжало, и он пробормотал:

— Нет, я не сдамся так просто. Слышишь, буря? Не возьмёшь меня!

Он ударил кулаком по стене — глухой звук разнёсся по комнате, смешавшись с воем ветра, и пыль закружилась, как призраки прошлого. Страх был реален, острый, как вкус металла во рту, но Эд сжал кулаки, заставляя себя дышать глубже. Это был его первый бой, и сдаваться он не собирался.

Эдвард Картер стоял посреди хижины, глядя на потолок, где балки угрожающе прогибались под снежной тяжестью. Страх всё ещё пульсировал в груди, но он сжал кулаки, заставляя разум взять верх. Ветер снаружи ревел, бросая в стены ледяные осколки, а внутри печка шипела, выпуская тонкую струйку дыма, что пахла углём и смолой. Эд провёл рукой по лбу, стирая холодный пот, и шагнул к старому столу, где лежали его инструменты — молоток, гвозди, обрывки верёвки, покрытые ржавчиной и запахом металла.

— Ладно, — пробормотал он, голос дрожал, но крепчал.

— Паника мне не поможет. Надо думать.

Голос Джека, насмешливый и резкий, тут же влез в его мысли: "Думать? Эд, ты в горах, а не в мастерской. Бросай это и беги!"

— Бежать некуда, — рыкнул Эд, хватая молоток. Его пальцы сомкнулись на холодной рукояти, и он стукнул по столу — глухой звук разнёсся, как вызов.

— Механика — мой выход. Я знаю, как это работает.

Он подошёл к стене, прищурился, изучая балки. Дерево было старым, с трещинами, что пахли гнилью и сыростью, но ещё держалось. В голове закрутились формулы, выученные в университете: нагрузка, напряжение, предел прочности. Это был не просто лесной сарай — это система, которую он мог понять и исправить. Эд бросил взгляд на крышу, где снег давил, как невидимый великан, и усмехнулся:

— Ты сильный, да? Но я умнее.

Он подтащил к стене ящик — тот скрипел, как старый зверь, — и встал на него, чувствуя, как пол дрожит под ногами. Знания были его щитом, и он собирался ими воспользоваться.

Эдвард Картер стоял на шатком ящике, вглядываясь в балки хижины, что гнулись под снежной тяжестью, как старые кости под прессом. Ветер снаружи бил в стены, и каждый порыв отдавался дрожью в брёвнах, пахнущих сыростью и смолой. Печка в углу плевалась искрами, наполняя воздух горьковатым дымом, а Эд, сжимая молоток, мысленно рисовал схему: снег — сила, балки — опора, он сам — точка равновесия. Его разум ожил, выхватывая из памяти формулу: σ = F/A. Напряжение равно силе, делённой на площадь сечения.

— Так, — пробормотал он, прищурившись.

— Снег весит… ну, примерно пять тысяч ньютонов. Балка — дюймов пять в сечении. Выдержит до семи тысяч, если не гнилая.

Голос Джека в голове хмыкнул: "Ты что, Эд, лекцию читаешь? Это не аудитория, а могила!"

— Заткнись, — огрызнулся Эд, постучав молотком по балке. Звук — глухой, но твёрдый — эхом разнёсся по комнате. Он наклонился, вдохнув запах старого дерева, и провёл пальцем по трещине — шершавой, влажной, но ещё живой.

— Пять тысяч против семи, — сказал он ветру, что свистел в щелях.

— У тебя перевес, но я подстрахуюсь.

Эд спрыгнул с ящика, подняв облако пыли, что закружилось в свете огня, и прикинул: снег давит сверху, как пресс, но если распределить нагрузку… Он схватил карандаш — обломанный, с привкусом графита на пальцах — и нацарапал на доске расчёт: F = mg, масса снега, умноженная на ускорение свободного падения. Это был его бой с природой, и он собирался выиграть его числами.

Эдвард Картер с решимостью в глазах бросился к углу хижины, где громоздились старые доски — потемневшие, с запахом гнили и смолы, что липла к пальцам. Ветер снаружи ревел, как раненый зверь, а снег стучал по крыше, будто требовал сдачи. Он схватил доску, шершавую и холодную, и подтащил её к центру комнаты, где балки прогибались сильнее всего. Печка шипела, выбрасывая дым с привкусом угля, а Эд, с молотком в одной руке и ржавыми гвоздями в другой, прикинул: стойки распределят нагрузку.

— Давай, держись, — бросил он балкам, будто те могли ответить. Голос Джека тут же влез в голову:

"Эд, ты псих! Это рухнет, и тебя завалит!"

— Не рухнет, — рыкнул Эд, вбивая гвоздь. Удар молотка — резкий, металлический — разнёсся по хижине, и дерево застонало, принимая подпорку. Он вытер пот со лба, оставив грязный след, и вдохнул воздух — сырой, с ноткой ржавчины от гвоздей.

— Ещё одна, — пробормотал он, тяня вторую доску. Она скрипела, сопротивляясь, но Эд приставил её к балке и ударил снова — гвоздь вошёл с хрустом, как клин в живую плоть. Пол дрожал под ногами, ветер свистел в щелях, но он работал, чувствуя, как тепло от усилий разгоняет холод в венах. Это была не просто стройка — это была война, и он сражался с природой её же оружием.

Эдвард Картер вбивал очередной гвоздь, и каждый удар молотка отдавался в его плечах, как гром в горах. Ветер снаружи бесился, швыряя снег в стены с такой силой, что хижина дрожала, а запах смолы и сырости смешивался с едким дымом от печки. Доски, холодные и скользкие от влаги, сопротивлялись, но он подпирал ими балки, чувствуя, как пот стекает по спине, липкий и горячий, несмотря на мороз. Руки немели, пальцы дрожали, сжимая ржавый металл гвоздей, что пахли железом и временем.

— Давай, держи, — хрипло бросил он балке, вгоняя гвоздь глубже. Дерево треснуло, но устояло, и Эд выдохнул облако пара, что тут же замерзло в воздухе.

Голос Джека в голове хохотнул:

"Ты выглядишь как полудохлый дровосек, Эд. Сдавайся, это безнадёжно!"

— Безнадёжно будет, когда я лягу и сдохну, — огрызнулся Эд, хватая следующую доску. Он упёрся ногой в пол — тот скрипел, как старый корабль, — и потянул, чувствуя, как мышцы горят от напряжения. Ветер взвыл громче, будто подначивал, и Эд ударил молотком с такой силой, что искры брызнули из-под гвоздя, шипя на холодном полу.

Он рухнул на колени, задыхаясь, и провёл рукой по лицу — кожа была ледяной, но внутри пылал огонь борьбы. Это была не просто работа — это был танец на грани, где каждый шаг мог стать последним.

Эдвард Картер отступил назад, вытирая пот с лица рукавом, что пах мокрой шерстью и дымом. Последний гвоздь вошёл в балку с глухим стуком, и он замер, прислушиваясь. Ветер всё ещё ревел за стенами, но скрип балок — этот зловещий хруст, что терзал его нервы, — стих. Хижина стояла, как старый воин, что выдержал удар. Печка в углу гудела, выбрасывая тепло, что смешивалось с запахом смолы и ржавчины, а снег снаружи бился в окна, но уже не казался таким грозным.

Эд выдохнул — пар поднялся вверх, растворяясь в тусклом свете, — и опёрся на стену, чувствуя её холод под ладонью.

— Ну что, буря, — хрипло сказал он, глядя в потолок, где тени от огня танцевали, как призраки.

— Кажется, я тебя переиграл.

Голос Джека в голове фыркнул: "Не обольщайся, Эд. Это временно. Она ещё вернётся за тобой."

— Пусть попробует, — усмехнулся Эд, и впервые за день в его груди шевельнулась надежда — тёплая, как угли в печке, но хрупкая, как первый лёд. Он подошёл к окну, прижался лбом к стеклу — холод обжёг кожу, оставив привкус металла на губах, — и посмотрел на белую мглу. Там, за снегом, могла быть жизнь. Спасение. Он ещё дышал, ещё боролся, и это было победой.

— Я жив, Джек, — бросил он в пустоту, и улыбка — слабая, но настоящая — тронула его губы.

Эдвард Картер прислонился к стене, чувствуя, как её холод пробирает сквозь куртку, пахнущую мокрой шерстью и углём. Печка гудела, выбрасывая тепло, что смешивалось с запахом смолы и ржавчины, а за окном ветер всё ещё завывал, но уже не так яростно — словно буря устала от своей злобы. Балки держались, хижина молчала, и Эд, тяжело дыша, смотрел на свои руки — красные, в царапинах, с грязью под ногтями. Тишина звенела в ушах, и одиночество навалилось, как снег на крышу.

— Ну что, Джек, — пробормотал он, глядя в пустоту.

— Скажешь, я псих? Укреплять эту рухлядь в такую бурю?

Голос Джека, хриплый и насмешливый, отозвался в голове:

"Псих и есть, Эд. Нормальный бы молился или бежал, а ты с молотком воюешь."

— Молиться? — фыркнул Эд, стукнув кулаком по стене — пыль взлетела, закружившись в свете огня. — Я не из тех, кто ждёт чуда. А бежать некуда, сам видишь.

Джек хохотнул:

"Ты и бурю переспоришь, Картер. Но надолго ли?"

— Пока держусь, — огрызнулся Эд, потирая ладони, что ныли от холода и работы.

Он прошёлся по комнате, скрип половиц отзывался в ногах, и бросил взгляд на печку — её тепло было единственным другом в этом ледяном аду. Разговор с Джеком — выдуманный, но живой — грел его душу, как угли грели тело. Это был его способ не сойти с ума в тишине, что кричала громче ветра.

Эдвард Картер стоял у окна, прижав ладонь к стеклу, что обжигало холодом, оставляя на коже привкус льда. За мутной преградой раскинулись заснеженные горы — белые, как саван, освещённые бледной луной, что пробивалась сквозь тучи. Ветер утих до шёпота, но снег всё падал, мягкий и неумолимый, укутывая мир в тишину. Внутри хижины печка потрескивала, наполняя воздух запахом смолы и угля, а балки, укрощённые его руками, молчали — как старые стражи, что приняли его вызов.

Он отвернулся, прошёлся по комнате, чувствуя, как скрип половиц отзывается в костях, и бросил взгляд на свои следы — грязные, влажные, как карта его борьбы.

— Ну что, буря, — сказал он тихо, глядя в потолок, где тени от огня плясали, как воспоминания.

— Я всё ещё здесь.

Голос Джека, ехидный и тёплый, пробился в его мысли: "Повезло тебе, Эд. Но это только начало. Горы не прощают."

— Пусть не прощают, — ответил Эд, усмехнувшись.

— Я тоже не сдаюсь. Механика — мой язык, и я сказал ветру: не сегодня.

Он подбросил дров в печку — огонь взревел, лизнув дерево жадными языками, и тепло растеклось по комнате, прогоняя холод из углов. Эд сел на ящик, потирая руки, что ныли от работы, и задумался: знания спасли его — не молитвы, не удача, а числа и законы, что он выучил когда-то. Это была не просто хижина, не просто буря — это была жизнь, где статика держала его, а движение толкало вперёд. И он выстоял. Пока.

Глава 2: Трение и тепло

"Трение — это сопротивление, но и ключ к движению." — Шигли

Эдвард Картер стоял перед старым генератором, что притаился в углу хижины, как раненый зверь. Его дыхание вырывалось облаками пара, тут же замерзая в воздухе, а мороз, сковавший Скалистые горы, проникал сквозь стены, пахнущие смолой и сыростью. Температура упала ещё ниже — стрелка термометра застыла на минус двадцати семи, и ветер снаружи завывал, бросая снег в щели с тонким свистом. Генератор молчал — холод сковал его внутренности, и без него печка скоро угаснет, оставив Эда в ледяной тьме.

Он провёл рукой по металлическому корпусу — ледяному, с резким запахом масла и ржавчины, — и почувствовал, как пальцы прилипают к стылой поверхности.

— Давай, старик, — пробормотал он, стукнув по генератору. — Ты моя единственная надежда на тепло.

Голос Джека, хриплый и насмешливый, тут же отозвался в голове: "Брось, Эд, он мёртв. Ты теперь ледяная статуя, только с молотком."

— Не мёртв, — огрызнулся Эд, вытирая нос рукавом, что пах углём и потом. Он открыл крышку — внутри застыло масло, чёрное и густое, как смола, а шестерни блестели инеем. Эд вдохнул его запах — едкий, с привкусом бензина, — и понял: без трения и тепла этот железный ящик не оживёт.

— Я тебя заведу, — бросил он генератору, как вызов, и полез за инструментами, чувствуя, как пол скрипит под ногами, холодный и непреклонный.

Эдвард Картер присел перед генератором, его колени хрустнули от холода, что пропитал пол хижины, пахнущий смолой и сыростью. Ветер снаружи свистел, как стая голодных птиц, бросая снег в стены, а печка в углу едва тлела, выпуская слабый дым с привкусом угля. Эд вытащил отвёртку — её рукоять была ледяной, с запахом старого пластика, — и начал отвинчивать крышку топливного бака. Металл скрипел, сопротивляясь, и ржавчина осыпалась на его пальцы, оставляя горький вкус на губах, когда он машинально облизнулся.

— Ну же, откройся, — пробормотал он, надавливая сильнее. Винт поддался с резким щелчком, и запах бензина ударил в нос — резкий, едкий, как дыхание машины.

Голос Джека в голове хмыкнул:

"Эд, ты серьёзно? Это не трактор на ферме, а кусок хлама. Бросай его!"

— Бросить? — рыкнул Эд, бросив отвёртку на пол — та звякнула, отскочив к стене.

— Без тепла я покойник, Джек. Трение — мой шанс.

Он сунул руку в бак, пальцы погрузились в ледяное масло — густое, как патока, с металлическим привкусом, что оседал на коже. Эд вытащил горсть, растирая её между ладонями, чувствуя, как холод сковывает суставы. Это был первый шаг — размять, нагреть, заставить шестерни двигаться. Ветер взвыл громче, будто подначивал, но Эд стиснул зубы и продолжил, его дыхание сливалось с паром в тусклом свете.

Эдвард Картер сидел на корточках перед генератором, его руки, испачканные ледяным маслом, дрожали от холода, что пробирал хижину до костей. Ветер снаружи ревел, как раненый зверь, а снег стучал в стены, наполняя воздух запахом сырости и смолы. Печка в углу тлела, её жар угасал, и Эд понимал: без генератора тепло уйдёт, как кровь из открытой раны. Он вытер пальцы о штаны, оставив чёрные полосы, что пахли бензином, и прищурился, глядя на застывшие шестерни, покрытые инеем, блестящим в тусклом свете.

— Трение и тепло, — пробормотал он, вспоминая законы физики. — μ = F_friction / F_normal. Надо нагреть тебя, старик.

Голос Джека в голове фыркнул:

"Эд, ты что, лекцию читаешь? Это не университет, а ледяной ад!"

— Ад или нет, — огрызнулся Эд, хватая тряпку, пропитанную маслом, — я знаю, как это работает. Теплопроводность: Q = kAΔT/dформула для расчёта скорости теплопередачи Q — скорость теплопередачи за единицу времени. 1k — теплопроводность материала. 14A — площадь контакта. 1ΔT — изменение температуры (разница между температурами двух объектов). 1d — толщина материала. 2. Нагрею — и ты запоёшь.

Он поднёс тряпку к печке — ткань зашипела, впитывая жар, и запах горящего масла ударил в нос, едкий и густой. Эд вернулся к генератору, приложил тряпку к шестерням — металл заскрипел, оттаивая, и пар поднялся, смешиваясь с дымом. Ветер взвыл, будто протестуя, но Эд усмехнулся:

— Давай, шевелись. Я не дам тебе замёрзнуть.

Эдвард Картер прижимал горячую тряпку к шестерням генератора, и пар поднимался вверх, шипя, как змея, в холодном воздухе хижины. Ветер снаружи бил в стены, словно молот, а снег скрипел, оседая на крыше, что пахла смолой и сыростью. Шестерни оттаивали медленно — иней таял, оставляя капли, что стекали на пол, блестя в тусклом свете печки. Эд чувствовал, как холод сковывает пальцы, несмотря на жар тряпки, и его дыхание вырывалось рваными облаками, смешиваясь с запахом горящего масла и бензина.

— Давай, шевелись, — хрипло бросил он, надавливая сильнее. Металл заскрипел, но не поддался, и Эд выругался, швырнув тряпку на пол — она шлёпнулась с влажным звуком.

Голос Джека в голове хохотнул:

"Эд, ты зря стараешься. Эта железяка сдохла, как твой здравый смысл."

— Сдохла? — прорычал Эд, хватая гаечный ключ, холодный и тяжёлый, с привкусом ржавчины на пальцах.

— Я заставлю её жить, слышишь?

Он ударил ключом по корпусу — звон разнёсся по комнате, эхом отражаясь от стен, и генератор дрогнул, будто встрепенулся. Эд стиснул зубы, чувствуя, как гнев и отчаяние кипят в груди, горячие, как угли в печке. Он снова схватил тряпку, поднёс к огню, и жар обжёг кожу, но он терпел — это была его война с холодом, и сдаваться он не собирался.

Эдвард Картер сжимал горячую тряпку, прижимая её к шестерням генератора, и чувствовал, как жар пробивает ледяную корку. Ветер снаружи ревел, бросая снег в стены, что пахли смолой и сыростью, а печка в углу гудела, выпуская дым с привкусом угля. Шестерни заскрипели — медленно, неохотно, но двигались, и капли талой воды стекали на пол, блестя в тусклом свете. Эд повернул ручку стартера — металл был холодным, с запахом бензина, — и рванул с силой, от которой мышцы заныли. Ничего. Он рванул снова, и вдруг генератор кашлянул — хрипло, как старик, что проснулся от долгого сна.

— Давай же! — выдохнул Эд, его голос дрожал от напряжения. Машина заурчала, оживая, и тепло начало растекаться по комнате, прогоняя холод из углов.

Голос Джека в голове хмыкнул:

"Ну, Эд, повезло. А я уж думал, ты станешь ледяным экспонатом."

— Заткнись, — бросил Эд, усмехнувшись. Он хлопнул по корпусу — звон эхом отозвался в хижине, — и вдохнул запах горящего топлива, терпкий и живой.

— Ты мой друг, старик, — сказал он генератору, чувствуя, как облегчение заливает грудь, тёплое, как огонь в печке. Ветер взвыл, но уже бессильно, и Эд рухнул на ящик, вытирая пот с лица. Это была победа — маленькая, но его.

Эдвард Картер сидел на ящике рядом с гудящим генератором, чьё урчание наполняло хижину живым теплом, прогоняя холод, что цеплялся за стены, пахнущие смолой и сыростью. Ветер снаружи утих до шёпота, и снег падал мягче, шурша по крыше, как опавшие листья. Печка в углу ожила, её огонь лизал дрова, выпуская дым с привкусом угля и смолы, а свет от пламени бросал тёплые блики на потёртый пол. Эд протянул руки к генератору — металл был тёплым, с запахом бензина, и он вдохнул этот аромат, как победу.

— Ну что, старик, — сказал он, похлопав по корпусу, — мы с тобой команда.

Голос Джека в голове хмыкнул: "Эд, ты с железками разговариваешь? Совсем свихнулся в этой глуши."

— Может, и свихнулся, — усмехнулся Эд, потирая ладони, что ещё ныли от холода и работы.

— Но это железо спасло мне жизнь. Трение и тепло, Джек. Наука, а не чудо.

Он встал, прошёлся по комнате — пол скрипел под ногами, тёплый и живой, — и бросил взгляд в окно. Белая мгла отступала, открывая силуэты сосен, что стояли, как стражи.

Эд задумался: генератор ожил благодаря законам физики, но сколько ещё испытаний впереди?

Он подбросил дров в печку — огонь взревел, и тепло обняло его, как старый друг.

Эдвард Картер стоял у печки, её жар обжигал лицо, смешиваясь с запахом горящих дров и смолы, что пропитала стены хижины. Генератор гудел в углу, как верный пёс, а ветер снаружи стих, оставив лишь шорох снега, что оседал на крыше, мягкий и тяжёлый. Эд подбросил ещё одно полено — огонь взревел, выплюнув искры, что зашипели на полу, и тепло растеклось по комнате, прогоняя холод, что цеплялся за углы. Он вдохнул дым — терпкий, с привкусом угля, — и почувствовал, как усталость давит на плечи, как свинец.

— Держись, печка, — пробормотал он, похлопав по её ржавому боку. Металл был горячим, с запахом старого железа, и Эд отдёрнул руку, тряхнув пальцами.

Голос Джека в голове хохотнул:

"Эд, ты теперь укротитель огня? Скоро с ветром танцевать начнёшь!"

— Лучше с огнём, чем с твоими шуточками, — огрызнулся Эд, усмехнувшись. Он взял кочергу — холодную, с привкусом ржавчины на рукояти, — и разворошил угли, чувствуя, как жар лизнул кожу.

— Трение дало тепло, тепло дало жизнь, — сказал он ветру, что шептал за окном. Эд прошёлся по комнате, скрип половиц отозвался в ногах, и бросил взгляд на генератор — его урчание было музыкой, что держала его в этом ледяном аду. Он победил холод, но знал: это лишь передышка.

Эдвард Картер прислонился к стене, чувствуя, как её тепло — слабое, но живое — пробивается сквозь куртку, пахнущую углём и смолой. Генератор гудел в углу, его ритм сливался с потрескиванием печки, что выбрасывала дым с привкусом дров и железа. Ветер снаружи затих, оставив лишь шёпот снега, что осыпался с крыши, мягкий, как пепел. Тишина навалилась на хижину, густая и непривычная, и Эд вдохнул воздух — тёплый, с ноткой бензина, — ощущая, как усталость растекается по телу, как расплавленный свинец.

— Ну что, буря, — сказал он тихо, глядя в окно, где луна пробивалась сквозь тучи, серебря свет на белом море.

— Ты сдалась?

Голос Джека в голове хмыкнул:

"Не обольщайся, Эд. Она просто отдыхает. Скоро вернётся, и что тогда?"

— Тогда я снова её переиграю, — бросил Эд, стукнув кулаком по стене — дерево отозвалось глухим звуком, и пыль закружилась в свете огня. Он подошёл к печке, поднёс ладони к теплу — жар лизнул кожу, прогоняя холод из пальцев, что ещё помнили ледяной металл генератора.

— Трение — мой друг, тепло — моя жизнь, — пробормотал он, глядя на пламя, что танцевало, как живое. Эд сел на ящик, скрипнувший под его весом, и впервые за день позволил себе расслабиться — но лишь на миг.

Эдвард Картер сидел на старом ящике, что скрипел под его весом, как усталый товарищ, и смотрел на печку, чьё пламя лизало дрова с жадным треском. Тепло растекалось по хижине, прогоняя холод, что ещё цеплялся за углы, пахнущие смолой и сыростью. Генератор в углу гудел ровно, его урчание было как пульс этого ледяного убежища, а дым от печки поднимался к потолку, густой, с привкусом угля и смолы, оставляя лёгкую горечь на языке. Ветер снаружи затих до еле слышного шороха, и снег оседал на крышу, мягкий и тяжёлый, как пуховый саван. Луна пробивалась сквозь тучи, бросая серебряные лучи через мутное окно, и их свет играл на потёртом полу, где следы грязи и масла рассказывали историю его борьбы.

Эд протянул руки к огню — жар обжёг кожу, но он не отдёрнул их, наслаждаясь этим ощущением, что гнало холод из пальцев, ещё помнивших ледяной металл генератора. Он вдохнул воздух — тёплый, с ноткой бензина и дерева, — и почувствовал, как усталость наваливается на плечи, тяжёлая, как мокрый снег. Его куртка, пропитанная запахом угля и пота, висела на спинке ящика, и он провёл рукой по небритой щеке, ощущая шершавость, что напоминала о днях без отдыха.

— Ну что, старик, — сказал он генератору, чей гул отозвался лёгкой вибрацией в полу.

— Ты всё-таки ожил. Трение и тепло — вот что нас спасло.

Голос Джека, хриплый и насмешливый, тут же влез в его мысли:

"Эд, ты теперь инженер-волшебник? Разбудил железяку, как принцессу из сказки?"

— Не волшебник, — усмехнулся Эд, стукнув кулаком по ящику — дерево глухо отозвалось, и пыль взлетела, закружившись в свете огня.

— Просто знаю, как работает мир. μ = F_friction / F_normalформула для расчёта коэффициента трения F_friction — сила трения; 1F_normal — нормальная сила, действующая на объект, Джек. Трение дало искру, тепло её разожгло.

Джек хохотнул: "Ты и бурю переспоришь своими формулами. Но надолго ли тебе этого тепла?"

— Надолго или нет, — бросил Эд, поднимаясь с ящика, — я выиграл этот раунд. А там посмотрим.

Он прошёлся по комнате, скрип половиц звучал под ногами, как старый ритм, и остановился у окна. Стекло было холодным, с морозным узором, что блестел в лунном свете, и Эд прижался лбом к нему, чувствуя, как лёд обжигает кожу, оставляя привкус металла на губах. За окном раскинулись горы — белые, молчаливые, как стражи, что ждали его следующего шага. Он смотрел на них, и в груди шевельнулось что-то

странное — смесь облегчения и тревоги, как тёплый ветер в холодный день.

— Ты думал, я сдамся, да? — сказал он ветру, что шептал за стеклом.

— Но я ещё здесь. И у меня есть огонь.

Эд вернулся к печке, взял кочергу — её рукоять была тёплой от близости к огню, с лёгким запахом ржавчины, — и разворошил угли. Пламя взметнулось, выплюнув искры, что зашипели на полу, и он вдохнул дым — густой, живой, как дыхание самой хижины. Он задумался: генератор ожил благодаря законам физики, но это была не просто механика — это была его воля, его упрямство, что держало его в этом ледяном аду.

Сколько ещё испытаний впереди? Он подбросил дров — огонь заревел, и тепло обняло его, как старый друг, но в глубине души Эд знал: буря ещё вернётся.

— Пусть приходит, — пробормотал он, глядя на танцующее пламя. — Я готов.

Эдвард Картер стоял у печки, её жар обволакивал его лицо, как тёплое дыхание, смешиваясь с запахом горящих дров и смолы, что пропитала стены хижины. Генератор в углу гудел ровно, его ритм был как сердце этого убежища, прогоняя холод, что ещё цеплялся за щели, откуда тянуло сыростью и хвоей. Ветер снаружи окончательно стих, оставив лишь шорох снега, что осыпался с крыши, мягкий и тяжёлый, как шепот побеждённого врага. Луна пробивалась сквозь тучи, заливая комнату серебряным светом, что играл на потёртом полу, где следы масла и грязи рисовали карту его борьбы. Пламя в печке трещало, выбрасывая искры, что шипели, падая на дерево, и Эд вдохнул дым — густой, с привкусом угля и смолы, — чувствуя, как он оседает в лёгких, тёплый и живой.

Он протянул руки к огню — жар лизнул кожу, прогоняя холод из пальцев, что ещё хранили память о ледяном металле генератора. Его куртка, пропахшая потом и бензином, висела на ящике, что скрипел под её весом, и Эд провёл ладонью по небритой щеке, ощущая шершавость, что напоминала о днях без сна. Он прошёлся по комнате, скрип половиц отдавался в ногах, как старый знакомый ритм, и остановился у окна. Стекло было холодным, покрытым морозным узором, что блестел в лунном свете, и

Эд прижался лбом к нему, лёд обжёг кожу, оставив привкус металла на губах. За окном горы стояли, как молчаливые стражи, их белые вершины сияли под небом, что очистилось от туч.

— Ну что, буря,- сказал он тихо, глядя на заснеженный мир.

— Я тебя пережил. Трение и тепло — мои союзники.

Голос Джека, хриплый и ехидный, отозвался в голове:

"Эд, ты что, герой теперь? Думаешь, природа сдалась? Она просто затаилась, приятель."

— Пусть затаилась, — бросил Эд, усмехнувшись. Он стукнул кулаком по подоконнику — дерево глухо отозвалось, и пыль закружилась в воздухе, смешиваясь с запахом смолы.

— Я заставил железо петь, Джек. μ = F_friction / F_normal, Q = kAΔT/d. Наука против стихии — и я выиграл.

Джек хмыкнул:

"Ты и горы своими формулами заговоришь. Но надолго ли тебе этого огня?"

— Надолго или нет, — ответил Эд, отходя от окна, — сегодня я жив. А завтра — новый бой.

Он вернулся к печке, взял кочергу, её рукоять была тёплой, с лёгким запахом ржавчины, и разворошил угли. Пламя взметнулось, выплюнув искры, что заплясали в воздухе, и Эд подбросил ещё дров — огонь заревел, как зверь, что ожил после долгого сна. Тепло обняло его, мягкое и надёжное, и он сел на ящик, чувствуя, как усталость растворяется в этом уюте. Его руки, покрытые царапинами и грязью, лежали на коленях, и он смотрел на них, задумавшись: это была не просто победа над генератором — это был триумф над стужей, над одиночеством, над страхом, что грыз его изнутри.

— Ты думал, я сломаюсь, да? — сказал он ветру, что шептал за стеклом.

— Но я не из тех, кто сдаётся. У меня есть законы, инструменты и воля.

Эд откинулся назад, ящик скрипнул, протестуя, и он закрыл глаза, слушая, как гудит генератор, как трещит огонь, как шуршит снег. Это была музыка выживания — ритм, что он сам создал. Он вспомнил университетские лекции, где преподаватели сухо объясняли теплопроводность и трение, и усмехнулся: они и не подозревали, что эти формулы станут его щитом в ледяных горах. Это была не просто механика — это была жизнь, где каждый коэффициент, каждый удар молотка держали его на плаву.

— Я ещё поборюсь, — пробормотал он, глядя на пламя, что танцевало, как живое существо.

— С тобой, буря, или с кем угодно.

Тепло обволакивало его, как старый друг, и Эд позволил себе улыбнуться — слабую, но настоящую улыбку человека, который пережил ночь и увидел свет. Это был его триумф — не громкий, не вечный, но реальный. И он знал: пока горит огонь, пока гудит генератор, у него есть шанс.

Глава 3: Равновесие риска

"Равновесие — это не покой, а баланс сил." — Шигли

Эдвард Картер стоял у окна хижины, его дыхание оседало на стекле морозным узором, тут же тающим под тёплым светом печки. За стенами Скалистые горы дремали под тяжёлым снежным одеялом, и луна, пробиваясь сквозь рваные тучи, заливала их серебром, что блестело, как сталь. Ветер утих, но воздух снаружи был ледяным — минус двадцать пять, и каждый вдох пах хвоей и сыростью, что тянулась из щелей. Внутри генератор гудел ровно, печка потрескивала, наполняя комнату запахом смолы и угля, но Эд чувствовал: тепло — это иллюзия, временный щит против стужи, что ждала его за порогом.

Он отошёл от окна, прошёлся по комнате — пол скрипел под ногами, как старый товарищ, — и остановился у стола, где лежали его инструменты: молоток, пила, верёвка, всё покрытое ржавчиной и запахом металла. Эд провёл рукой по шершавой доске, что пахла свежей стружкой, и в голове родилась мысль — дерзкая, как ветер в бурю: построить сани и бежать. Ждать спасения в этой хижине было всё равно что сидеть в ловушке, пока снег не похоронит его навсегда.

— Надо идти, — пробормотал он, глядя на доску. Его голос дрожал, но в нём звенела решимость.

Голос Джека, хриплый и насмешливый, тут же отозвался в голове:

"Эд, ты спятил? В бурю? Это не прогулка, а билет в один конец!"

— Билет лучше, чем могила, — огрызнулся Эд, стукнув кулаком по столу — инструменты звякнули, и пыль взлетела, закружившись в свете огня. Он схватил пилу — её рукоять была холодной, с привкусом железа на пальцах, — и провёл лезвием по доске. Стружка посыпалась на пол, лёгкая и ароматная, как лес после дождя, и Эд вдохнул этот запах, чувствуя, как адреналин бьёт в виски.

— Если останусь, сгнию здесь, — сказал он ветру, что шептал за окном.

— Сани — мой шанс. Равновесие, Джек. Я найду его или умру в деле.

Он бросил взгляд на горы — белые, молчаливые, как судьи, — и стиснул пилу сильнее. Это был риск, но Эд знал: механика даст ему опору, даже если природа решит иначе.

Эдвард Картер стоял над столом, сжимая пилу, чья холодная рукоять впивалась в ладонь, оставляя привкус ржавчины на пальцах. Печка в углу гудела, выбрасывая тепло, что смешивалось с запахом смолы и угля, а генератор урчал, как верный страж, прогоняя стужу из хижины. За окном снег шуршал, оседая под лунным светом, что пробивался сквозь тучи, и горы молчали, белые и грозные, как судьи, ждущие его шага. Эд провёл лезвием по доске — стружка посыпалась на пол, лёгкая и ароматная, с запахом свежего леса, и звук пилы, резкий и ритмичный, разнёсся по комнате, заглушая скрип половиц под ногами.

— Сани, — пробормотал он, прищурившись.

— Простая конструкция. Центр тяжести, устойчивость, нагрузка. Я справлюсь.

Голос Джека в голове хмыкнул:

"Эд, ты серьёзно? Сани из этой рухляди? Ты не плотник, а инженер в ледяной дыре!"

— Инженер и сделает, — огрызнулся Эд, вгоняя пилу глубже. Дерево застонало, сопротивляясь, но поддавалось, и он чувствовал, как пот выступает на лбу, горячий и липкий, несмотря на холод, что тянулся из щелей.

Он бросил взгляд на доску — шершавую, с трещинами, пахнущую смолой, и прикинул: F = mg, масса его тела плюс припасы, примерно сто килограмм. Надо распределить вес, чтобы сани не опрокинулись.

— Сумма моментов равна нулю, — сказал он ветру, что шептал за стеклом.

— ∑M = 0∑M = 0 — это условие равновесия, при котором сумма всех сил и моментов, действующих на тело, равна нулю. Баланс, Джек. Это мой билет отсюда.

Эд отложил пилу, схватил молоток — тяжёлый, с запахом металла, — и начал сбивать доски вместе. Удары гремели, эхом отражаясь от стен, и стружка летела, оседая на его куртке, что пахла углём и потом. Он работал быстро, чувствуя, как адреналин бьёт в груди, как ритм молотка сливается с гулом генератора. Это был не просто побег, это была наука, воплощённая в дереве и гвоздях.

Эдвард Картер стоял над наполовину собранными санями, его руки, покрытые стружкой и грязью, сжимали молоток, чья рукоять была холодной и пахла ржавчиной. Печка в углу трещала, выбрасывая жар, что смешивался с запахом смолы и угля, а генератор гудел, как верный союзник, прогоняя стужу из хижины. За окном снег шуршал под лунным светом, что пробивался сквозь тучи, бросая серебряные блики на пол, где стружка лежала, как опавшие листья, с ароматом свежего дерева. Ветер снаружи шептал, мягкий, но коварный, и Эд чувствовал его дыхание — ледяное, с привкусом хвои, — что тянулось сквозь щели.

Он вбил очередной гвоздь: удар молотка гремел, эхом отражаясь от стен, и дерево застонало, принимая форму. Эд вытер пот со лба рукавом, что пах углём и бензином, и прищурился, оценивая конструкцию: две длинные доски для полозьев, поперечины для устойчивости, верёвка для тяги.

— Баланс, — пробормотал он, проводя рукой по шершавому краю.

— Центр тяжести должен быть низким, иначе перевернусь.

Голос Джека в голове хмыкнул: "Эд, ты что, сани для олимпиады строишь? Это гроб на полозьях, а не спасение!"

— Гроб или нет,- огрызнулся Эд, хватая верёвку, что пахла сыростью и пенькой, — я рассчитаю. ∑M = 0∑M = 0 — это условие равновесия, при котором сумма всех сил и моментов, действующих на тело, равна нулю, Джек. Равновесие сил.

Он привязал верёвку к передней части, затянув узел — пальцы ныли от холода и напряжения, но он тянул сильнее, чувствуя, как верёвка врезается в кожу. Эд отступил, глядя на сани: грубые, но крепкие, с запахом стружки и смолы, что витал в воздухе. Он толкнул их ногой — дерево скрипнуло, но не сломалось, и половицы задрожали под весом.

— Держись, — бросил он саням, как старому другу. Ветер за окном шевельнулся, будто подслушивал, и Эд усмехнулся:

— Ты готов, а я тем более.

Эдвард Картер стоял над санями, его дыхание вырывалось облаками пара, смешиваясь с запахом свежей стружки и смолы, что витал в хижине. Печка в углу гудела, выбрасывая тепло, что прогоняло холод из углов, а генератор урчал, как верный пёс, поддерживая жизнь в этом ледяном убежище. За окном луна висела над горами, заливая снег серебром, что блестело, как осколки стекла, и ветер шептал, мягкий, но зловещий, принося с собой аромат хвои и сырости. Эд сжимал молоток — его рукоять была холодной, с привкусом ржавчины на пальцах, — и вбивал последний гвоздь в поперечину. Удар гремел, эхом отражаясь от стен, и дерево скрипело, принимая форму.

Он отступил, вытирая пот со лба рукавом, что пах углём и бензином, и осмотрел сани: грубые, но крепкие, с полозьями, что пахли стружкой, и верёвкой, натянутой, как струна. Эд провёл рукой по шершавому краю — дерево было тёплым от его усилий, но холод снаружи всё равно просачивался, цепляясь за кожу.

— Ну что, готовы? — сказал он саням, похлопав по доске. Глухой звук разнёсся по комнате, и стружка осела на пол, лёгкая, как снег внутри.

Голос Джека в голове хмыкнул:

"Эд, ты псих. Это не сани, а дрова на колёсах. Развалятся на первом же спуске!"

— Не развалятся, — огрызнулся Эд, хватая верёвку, что пахла пенькой и сыростью. Он дёрнул её, проверяя узел — верёвка врезалась в ладонь, оставив жжение, но держалась крепко.

— Я рассчитал, Джек. Центр тяжести низкий, нагрузка распределена. F = mg, устойчивость в балансе.

Он толкнул сани — они сдвинулись с глухим скрипом, половицы задрожали под весом, и Эд кивнул: — ∑M = 0∑M = 0 — это условие равновесия, при котором сумма всех сил и моментов, действующих на тело, равна нулю. Они выдержат.

Эд бросил взгляд в окно — горы молчали, но их тишина была обманчивой, как затишье перед бурей. Он знал: риск огромен, но ждать здесь — значит медленно умирать.

— Пора, — бросил он ветру, что шевелился за стеклом. Адреналин бил в груди, горячий и острый, как искры от печки.

Эдвард Картер стоял перед санями, его дыхание вырывалось облаками пара, что тут же растворялись в тёплом воздухе хижины, пропитанном запахом смолы и горящих дров. Печка в углу трещала, выбрасывая искры, что шипели, падая на пол, а генератор гудел, его ритм сливался со скрипом половиц под ногами. За окном луна висела над Скалистыми горами, заливая снег серебром, что блестело, как осколки льда, и ветер шептал, мягкий, но с ледяным привкусом хвои, что тянулся сквозь щели. Сани — грубые, но крепкие — лежали перед ним: полозья из потемневших досок, поперечины, сколоченные ржавыми гвоздями, и верёвка, натянутая, как жила, пахнущая пенькой и сыростью.

Эд провёл рукой по шершавому краю полоза — дерево было тёплым от его работы, но холод снаружи всё равно пробирался внутрь, цепляясь за кожу, как невидимый коготь. Он подтащил рюкзак — старый, с запахом пота и земли, — и начал укладывать припасы: флягу с водой, что звякнула о металл, кусок вяленого мяса, завёрнутый в тряпку, что пахла солью, и инструменты, чьи рукояти оставляли привкус ржавчины на пальцах. Вес давил на сани, и Эд прикинул: около ста килограммов, включая его самого.

— Баланс, — пробормотал он, проверяя центр тяжести.

— ∑M = 0. Если сместится, перевернусь на первом же склоне.

Голос Джека в голове фыркнул:

"Эд, ты что, в экспедицию собрался? Это не сани, а гроб на полозьях. Брось эту затею!"

— Бросить? — рыкнул Эд, затягивая верёвку вокруг рюкзака. Узел врезался в ладонь, оставив жжение, но он дёрнул сильнее, чувствуя, как адреналин бьёт в груди.

— Здесь остаться — вот что гроб, Джек. F = mg, нагрузка распределена. Они выдержат.

Он толкнул сани — дерево скрипнуло, но сдвинулось ровно, и половицы задрожали под весом. Эд кивнул, вытирая пот со лба рукавом, что пах углём и бензином, и бросил взгляд в окно. Горы молчали, их белые вершины сияли под луной, но тишина была обманчивой — где-то там ждала буря, готовая проверить его расчёты. Он подошёл к печке, подбросил дров — огонь взревел, выплюнув дым, густой и терпкий, — и протянул руки к теплу, чувствуя, как жар прогоняет холод из пальцев, что ныли от работы.

— Последняя ночь здесь, — сказал он ветру, что шевелился за стеклом.

— Завтра я иду.

Голос Джека хмыкнул: "Идёшь? Ты на этих досках в ад скатишься, Эд. Подумай ещё раз!"

— Думал, — бросил Эд, стукнув кулаком по столу — инструменты звякнули, и пыль взлетела, закружившись в свете огня.

— Риск — это жизнь, Джек. Лучше двигаться, чем гнить.

Он вернулся к саням, подтянул верёвку ещё раз — её шершавая поверхность резала кожу, но узел держался крепко. Эд сел на ящик, что скрипнул под его весом, и посмотрел на своё творение: неказистое, но надёжное, как его воля. Сердце колотилось, горячее и быстрое, и он вдохнул воздух — тёплый, с ноткой смолы и угля, — чувствуя, как решимость растёт, как пламя в печке. Это был не просто побег — это был вызов, где механика и риск сплетались в единое целое.

Эдвард Картер сидел у печки, её жар обволакивал его лицо, смешиваясь с запахом горящих дров и смолы, что пропитала стены хижины. Генератор в углу гудел ровно, его ритм сливался с треском огня, а за окном луна висела над Скалистыми горами, заливая снег серебром, что блестело, как острые клинки. Ветер снаружи шептал, мягкий, но с ледяным привкусом хвои, что тянулся сквозь щели, и тишина ночи была обманчивой, как затишье перед бурей. Сани стояли у стены — грубые, с полозьями, что пахли стружкой, и верёвкой, натянутой, как струна, с ароматом пеньки и сырости. Эд провёл рукой по шершавому краю, чувствуя тепло дерева, что ещё хранило его усилия, и вдохнул воздух — тёплый, с ноткой угля и бензина.

Он подбросил дров в печку — огонь взревел, выплюнув искры, что зашипели на полу, и протянул ладони к теплу. Жар лизнул кожу, прогоняя холод из пальцев, что ныли от работы с молотком и пилой, оставив на них привкус ржавчины и стружки. Рюкзак лежал на санях, тяжёлый от припасов — фляга звякнула о металл, вяленое мясо пахло солью, — и Эд прикинул: сто килограммов, включая его самого. Центр тяжести проверен, равновесие рассчитано.

— Всё готово, — пробормотал он, глядя на сани.

— ∑M = 0. Баланс сил. Осталось только шагнуть.

Голос Джека в голове хмыкнул:

"Шагнуть? Эд, ты в пропасть собрался на этих досках! Это не побег, а самоубийство!"

— Самоубийство — остаться, — огрызнулся Эд, стукнув кулаком по ящику, на котором сидел. Дерево скрипнуло, и пыль взлетела, закружившись в свете огня.

— Я не буду ждать, пока снег меня похоронит, Джек. F = mg, нагрузка распределена. Они выдержат.

Он встал, прошёлся по комнате — половицы скрипели под ногами, тёплые, но дрожащие, как его нервы, — и остановился у окна. Стекло было холодным, покрытым морозным узором, что блестел в лунном свете, и Эд прижался лбом к нему — лёд обжёг кожу, оставив привкус металла на губах. За окном горы молчали, их белые вершины сияли, как стражи, что ждали его ошибки. Он смотрел на них, чувствуя, как адреналин бьёт в груди, горячий и острый, как искры от печки, и как страх, холодный и липкий, цепляется за сердце.

— Ты думаешь, я не справлюсь, да? — сказал он ветру, что шевелился за стеклом.

— Но у меня есть механика. И воля.

Голос Джека фыркнул:

"Воля? Эд, это безумие. Сиди у огня, жди спасения. Зачем рисковать?"

— Потому что риск — это жизнь, — бросил Эд, отходя от окна. Он вернулся к саням, подтянул верёвку — её шершавая поверхность резала ладонь, но узел держался крепко,

— и толкнул конструкцию. Сани сдвинулись с глухим скрипом, пол задрожал, и Эд кивнул:

— Они готовы. Я готов.

Он сел на ящик, что скрипнул под его весом, и бросил взгляд на печку — пламя танцевало, как живое существо, бросая тёплые блики на стены. Эд вдохнул дым — терпкий, с привкусом угля, — и задумался: завтра он шагнёт в неизвестность, где равновесие будет не только в санях, но и в нём самом. Это был не просто побег — это был прыжок, где наука и отчаяние сплетались в единое целое. Сердце колотилось, но он улыбнулся — слабой, но твёрдой улыбкой человека, выбравшего движение вместо покоя.

Эдвард Картер стоял посреди хижины, его тень дрожала на потёртом полу в свете печки, чьё пламя трещало, выбрасывая искры, что шипели, падая на дерево. Генератор в углу гудел, его ритм был как пульс этого убежища, а запах смолы и горящих дров пропитал воздух, смешиваясь с ноткой угля и сырости, что тянулась из щелей. За окном луна висела над Скалистыми горами, заливая снег серебром, что блестело, как осколки льда, и ветер шептал, мягкий, но с ледяным привкусом хвои, что пробирался внутрь. Сани ждали у стены — грубые, с полозьями, пахнущими стружкой, и верёвкой, натянутой, как жила, с ароматом пеньки и земли. Рюкзак лежал сверху, тяжёлый от припасов, и фляга внутри звякнула о металл, напоминая о пути впереди.

Эд подошёл к печке, подбросил дров — огонь взревел, выплюнув дым, густой и терпкий, что оседал в лёгких, — и протянул руки к теплу. Жар лизнул кожу, прогоняя холод из пальцев, что ещё хранили память о ледяной верёвке и ржавом молотке. Он вдохнул глубоко, чувствуя, как тепло растекается по груди, и бросил взгляд на сани — его билет в неизвестность. Половицы скрипели под ногами, тёплые, но дрожащие, как его нервы, и он провёл рукой по небритой щеке, ощущая шершавость, что напоминала о днях борьбы.

— Последняя ночь, — пробормотал он, глядя на пламя.

— Завтра я ухожу. ∑M = 0∑M = 0 — это условие равновесия, при котором сумма всех сил и моментов, действующих на тело, равна нулю, баланс сил. Всё рассчитано.

Голос Джека в голове хмыкнул:

"Рассчитано? Эд, ты на этих досках в пропасть скатишься! Останься, жди спасения, не глупи!"

— Ждать? — рыкнул Эд, стукнув кулаком по столу — инструменты звякнули, и пыль взлетела, закружившись в свете огня.

— Это не спасение, Джек, это клетка. F = mg, нагрузка распределена. Я верю в свои руки, в свою голову.

Он подошёл к окну, прижался лбом к стеклу — лёд обжёг кожу, оставив привкус металла на губах, — и посмотрел на горы. Их белые вершины сияли под луной, молчаливые и грозные, как стражи, что ждали его шага. Ветер шевельнулся, шурша снегом, и Эд почувствовал, как адреналин бьёт в груди, горячий и острый, как искры от печки, а страх, холодный и липкий, цепляется за сердце, как тень.

— Ты думаешь, я слабак, да? — сказал он ветру, что шептал за стеклом.

— Но я не сдамся. У меня есть механика, есть воля.

Голос Джека фыркнул: "Воля? Эд, это безумие. Ты один против гор. Зачем тебе этот риск?"

— Потому что риск — это жизнь, — бросил Эд, отходя от окна. Он вернулся к саням, подтянул верёвку — её шершавая поверхность резала ладонь, но узел держался крепко, — и толкнул конструкцию. Сани сдвинулись с глухим скрипом, пол задрожал, и Эд кивнул:

— Они готовы. Я готов.

Он сел на ящик, что скрипнул под его весом, и бросил взгляд на печку — пламя танцевало, бросая тёплые блики на стены, и он вдохнул дым — живой, с привкусом угля и смолы. Эд задумался: эта хижина была его щитом, но теперь стала тюрьмой. Он вспомнил, как оживил генератор, как укрепил балки — всё это наука, воплощённая в действии. Теперь она вела его дальше, в ночь, где равновесие будет не только в санях, но и в его душе.

Он встал, прошёлся по комнате — половицы скрипели, как прощальный аккорд, — и остановился у двери. Холод тянулся из-под неё, ледяной и острый, но Эд сжал кулаки, чувствуя, как тепло от печки ещё держится в теле. Это был его последний взгляд назад — на огонь, на стены, на следы его борьбы. Завтра он шагнёт в пропасть, где механика

и риск станут его судьёй.

— Я не останусь, — сказал он тихо, глядя на сани.

— Движение — это жизнь, Джек. И я выбираю двигаться.

Сердце колотилось, но он улыбнулся — слабой, но твёрдой улыбкой человека, готового бросить вызов.

Эдвард Картер стоял у двери хижины, его рука лежала на холодной ручке, что пахла ржавчиной и льдом, а за спиной печка трещала, выбрасывая последние искры, что шипели, падая на пол. Генератор гудел, его ритм сливался с шорохом снега за стенами, и запах смолы и угля пропитал воздух, смешиваясь с сыростью, что тянулась из щелей. Сани ждали у порога — грубые, с полозьями, что пахли стружкой, и верёвкой, натянутой, как струна, с ароматом пеньки и земли. Рюкзак давил на них, тяжёлый от припасов, и фляга внутри звякнула, напоминая о пути впереди. Луна за окном висела над Скалистыми горами, заливая снег серебром, что блестело, как острые клинки, и ветер шептал, мягкий, но с ледяным привкусом хвои.

Эд вдохнул тёплый воздух хижины — последний раз, — чувствуя, как жар печки ещё держится в груди, и открыл дверь. Холод хлынул внутрь, острый и резкий, как удар, принеся с собой запах снега и леса. Снег скрипел под ногами, когда он шагнул наружу, таща сани за верёвку — её шершавая поверхность резала ладонь, но он сжал сильнее, ощущая, как полозья скользят по льду с глухим шорохом. Луна освещала путь, бросая тени от сосен, что стояли, как молчаливые стражи, и Эд остановился, глядя на горы — белые, грозные, ждущие.

— Ну что, начнём, — сказал он саням, его голос дрожал от холода и адреналина. Пар вырвался изо рта, замерзая в воздухе, и он дёрнул верёвку, проверяя устойчивость.

Голос Джека в голове фыркнул:

"Эд, ты спятил! Один шаг — и ты в пропасти. Вернись к огню, ещё не поздно!"

— Поздно, — огрызнулся Эд, стукнув ногой по снегу — тот хрустнул, как стекло, и пыль взлетела, блестя в лунном свете.

— ∑M = 0∑M = 0 — это условие равновесия, при котором сумма всех сил и моментов, действующих на тело, равна нулю, Джек. Баланс сил. Я рассчитал, и я иду.

Он сделал шаг, затем ещё один — сани заскрипели, но двигались ровно, полозья резали снег, оставляя тонкие борозды. Холод кусал лицо, пробирался под куртку, что пахла углём и потом, и Эд чувствовал, как кровь стынет в венах, но адреналин гнал его вперёд, горячий и острый, как искры от печки. Он бросил взгляд назад — хижина стояла, тёмная и молчаливая, её окна тускнели, как угасающий маяк, и тепло, что он оставил, растворялось в ночи.

— Ты думал, я останусь, да? — сказал он ветру, что шевелился в ветвях.

— Но я не из тех, кто ждёт. У меня есть механика, есть риск.

Голос Джека хмыкнул:

"Риск? Это безумие, Эд. Один спуск — и ты покойник. Кто тебя вытащит?"

— Я сам себя вытащу, — бросил Эд, шагая дальше. Снег скрипел под ботинками, твёрдый и хрупкий, и он чувствовал, как сани тянут назад, но держат равновесие. Он остановился, вдохнул воздух — ледяной, с привкусом хвои и снега, — и посмотрел на горы. Их склоны уходили вниз, тёмные и крутые, как бездна, что звала его проверить свои расчёты.

Эд сжал верёвку, её холод резал кожу, и сердце колотилось, как молоток по дереву. Он вспомнил формулы — F = mg, нагрузка распределена, центр тяжести низкий — и кивнул: — Они выдержат. Я выдержу.

Он шагнул вперёд, сани заскользили за ним, и ночь сомкнулась вокруг — тёмная, холодная, но живая. Ветер шевельнулся, шурша снегом, и Эд почувствовал, как страх и надежда борются в груди, как две силы, ищущие баланс. Это был его первый шаг в неизвестность — не просто побег, а испытание, где механика и воля станут его судьёй.

Он улыбнулся — слабой, но твёрдой улыбкой человека, выбравшего движение, — и пошёл дальше, оставляя хижину позади, как старый сон.

Эдвард Картер шагал по снегу, его ботинки скрипели, врезаясь в ледяную корку, что хрустела, как стекло, под лунным светом, заливавшим Скалистые горы серебром. Ветер шептал в ветвях сосен, принося запах хвои и холода, что кусал лицо, пробираясь под куртку, пропитанную углём и потом. Сани скользили за ним, их полозья резали снег с глухим шорохом, и верёвка, натянутая в руках, резала ладони, оставляя жжение и привкус пеньки. Рюкзак давил на доски, фляга внутри звякала, напоминая о скудных запасах, и Эд чувствовал, как груз тянет назад, но сани держали равновесие, как он и рассчитал.

— Идём, — бросил он саням, его голос дрожал от холода, пар замерзал в воздухе. Луна освещала путь, бросая тени, что плясали, как призраки, и горы молчали, белые и грозные.

Голос Джека в голове фыркнул:

"Эд, ты псих! В такую ночь? Один спуск — и ты в пропасти!"

— ∑M = 0∑M = 0 — это условие равновесия, при котором сумма всех сил и моментов, действующих на тело, равна нулю, — огрызнулся Эд, дёрнув верёвку.

— Баланс сил, Джек. Я знаю, что делаю.

Он шагал дальше, снег скрипел, ветер шевелил волосы, и адреналин гнал его вперёд, горячий, как угли в печке, что осталась позади.

Эдвард Картер остановился на краю склона, его ботинки врезались в снег, что скрипел под ногами, как хрупкий лёд, готовый треснуть под тяжестью. Луна висела над Скалистыми горами, заливая их серебром, что блестело, как острые клинки, и ветер завывал в ветвях сосен, принося запах хвои и холода, что кусал лицо, пробираясь под куртку, пропитанную углём и потом. Сани стояли за ним, их полозья утопали в снегу, оставляя борозды, и верёвка, натянутая в руках, резала ладони, оставляя жжение и привкус пеньки на коже. Рюкзак давил на доски, фляга внутри звякала, напоминая о скудных запасах, и Эд чувствовал, как груз тянет его назад, но сани держали равновесие — грубые, но крепкие, как его воля.

Перед ним склон уходил вниз — крутой, тёмный, усыпанный снегом, что блестел в лунном свете, как белая бездна, зовущая и пугающая. Горы молчали, их вершины сияли, как стражи, что ждали его падения, и Эд вдохнул воздух — ледяной, с привкусом хвои и снега, — чувствуя, как он режет лёгкие, как холод сковывает тело. Он сжал верёвку сильнее, её шершавая поверхность врезалась в ладони, и сердце колотилось, горячее и быстрое, как молоток, что бил по дереву в хижине, оставленной позади. Адреналин гнал его вперёд, но страх, холодный и липкий, цеплялся за грудь, как тень, что дрожала в лунном свете.

— Вот оно, — пробормотал он, глядя вниз. Его голос дрожал, пар замерзал в воздухе, и он дёрнул сани, проверяя их устойчивость. Полозья скрипнули, но не сдвинулись, и Эд кивнул:

— ∑M = 0∑M = 0 — это условие равновесия, при котором сумма всех сил и моментов, действующих на тело, равна нулю. Баланс сил. Они выдержат.

Голос Джека в голове хмыкнул, хриплый и насмешливый:

"Эд, ты спятил! Один толчок — и ты в пропасти. Вернись, пока не поздно!"

— Поздно, — огрызнулся Эд, стукнув ногой по снегу, и тот хрустнул, как стекло, и пыль взлетела, блестя в лунном свете.

— F = mgF = mg — формула силы тяжести в физике. ней F — сила тяжести (измеряется в Ньютонах), m — масса тела (измеряется в килограммах), g — ускорение свободного падения (на Земле равно примерно 9,8 м/с²). , Джек. Нагрузка распределена. Я рассчитал, и я иду.

Он бросил взгляд назад — хижина исчезла за деревьями, её тёплый свет растворился в ночи, и только следы в снегу напоминали о днях борьбы. Эд вспомнил, как укреплял балки, как оживил генератор — всё это наука, воплощённая в действии, и теперь она вела его сюда, на край, где равновесие было не просто формулой, а судьбой. Он шагнул ближе к склону, снег осыпался под ботинками, шурша, как шепот ветра, и Эд почувствовал, как земля уходит из-под ног, как бездна зовёт его проверить свои расчёты.

— Ты думал, я сломаюсь, да? — сказал он ветру, что взвыл громче, бросая в лицо колючие снежинки.

— Но я не сдамся. У меня есть механика, есть риск, есть жизнь.

Голос Джека фыркнул:

"Жизнь? Это смерть, Эд. Один спуск — и ты покойник. Кто тебя вытащит из этой могилы?"

— Я сам себя вытащу, — бросил Эд, сжимая верёвку так, что пальцы побелели. Он толкнул сани вперёд — они заскользили, медленно, но ровно, полозья резали снег с глухим шорохом, и Эд шагнул за ними, чувствуя, как склон тянет вниз. Ноги дрожали, но он держал равновесие, как канатоходец над пропастью, и ветер бил в спину, холодный и яростный, как враг, что не хотел его отпускать.

Сани набирали скорость, снег летел в лицо, ледяной и острый, и Эд бежал, его ботинки скользили, но он цеплялся за верёвку, чувствуя, как она натягивается, как сани держат курс. Склон уходил вниз, тёмный и бесконечный, и Эд слышал, как кровь стучит в висках, как сердце бьётся в ритме с шорохом полозьев. Это был не просто спуск — это был прыжок, где механика и воля сплетались в единое целое, где риск становился жизнью, а равновесие — его судьёй.

Он споткнулся, снег хрустнул под коленом, и сани дёрнули его вперёд — Эд упал, но тут же поднялся, хватаясь за верёвку, что резала кожу до крови. Вкус железа смешался с холодом во рту, и он усмехнулся, слабой, но твёрдой улыбкой: — Я жив, Джек. Пока жив.

Спуск ускорился, ветер ревел в ушах, и Эд бежал, держа сани, чувствуя, как они скользят, как держат баланс, как его расчёты оживают в этом хаосе. Горы молчали, луна освещала путь, и ночь сомкнулась вокруг — тёмная, холодная, но живая. Он не знал, что ждёт внизу — спасение или бездна, — но он двигался, и это было главное.

— Движение — это жизнь, — пробормотал он, его голос терялся в вое ветра.

— И я выбрал двигаться.

Сани несли его вниз, снег летел в лицо, и Эд чувствовал, как страх и надежда борются в груди, как две силы, ищущие равновесие. Это был его триумф — не громкий, не вечный, но реальный. Он бросил вызов горам, ветру, себе — и пока он двигался, он побеждал.

Эпилог: Механика души

Автор: Шигли

Шигли стоял на вершине холма, его ботинки утопали в снегу, что скрипел под ногами, как старые страницы книги, исписанные формулами. Скалистые горы раскинулись перед ним, их белые вершины сияли под солнцем, что пробивалось сквозь рваные тучи, бросая золотые лучи на ледяной простор. Ветер гнал снежную пыль, холодную и колючую, с привкусом хвои и камня, и она оседала на его пальто, пропитанном запахом чернил и старого дерева. В руках он держал потрёпанный блокнот — его края были загнуты, страницы пахли сыростью и графитом, а записи, сделанные мелким почерком, рассказывали историю Эдварда Картера, инженера, чья жизнь стала для Шигли зеркалом законов механики.

Он вдохнул воздух — резкий, чистый, с ноткой льда, — и провёл рукой по бороде, ощущая, как снег тает на коже, оставляя капли, что стекали, как слёзы времени. Шигли смотрел на следы в снегу — глубокие борозды от саней, что уводили вниз, к подножию гор, где Эд, возможно, нашёл спасение, а может, и конец. История оборвалась на спуске, но Шигли знал: её суть не в финале, а в движении.

— Эдвард, — пробормотал он, глядя на горы.

— Ты доказал, что механика — это не просто числа. Это душа, что бьётся в каждом из нас.

Голос в его голове — не Джека, а его собственного сомнения — отозвался, сухой и резкий:

"Шигли, ты романтик. Он был просто человеком с молотком и формулами. Что

ты в нём нашёл?"

— Просто человек? — усмехнулся Шигли, стукнув ботинком по снегу , тот хрустнул, и пыль взлетела, блестя в солнечных лучах.

— Нет, он был больше. F = mg, ∑M = 0 — это не просто уравнения, это его щит, его меч. Он бросил вызов природе и победил её, хотя бы на миг.

Шигли открыл блокнот, страницы шелестели на ветру, и он перечитал строки: укрепление балок, оживление генератора, спуск на санях. Каждое действие Эда было танцем с законами физики — трение дало тепло, равновесие дало путь, движение дало жизнь. Он вспомнил, как писал эти заметки, сидя у камина в своей мастерской, где запах угля и масла смешивался с ароматом кофе, а треск огня напоминал ему о борьбе Картера.

— Ты думаешь, он выжил? — спросил голос в голове, ехидный и настойчивый.

— Или его кости лежат где-то там, под снегом?

— Не знаю, — ответил Шигли, глядя вниз, где склон терялся в тенях сосен.

— Но это не важно. Он жил, пока двигался. Движение — это жизнь, как я и писал. А статика её основа.

Он шагнул вперёд, снег скрипел, как старый друг, и Шигли наклонился, зачерпнув горсть, она была холодной, рассыпчатой, с привкусом вечности. Он сжал её, чувствуя, как лёд тает в ладони, и бросил взгляд на горы — молчаливые, но живые, как законы, что он изучал всю жизнь. Эдвард Картер стал для него не просто героем записок, а символом: механика это не только машины, но и человек, что сражается, падает, встаёт.

— Ты бы гордился, Эд, — сказал он ветру, что взвыл громче, бросая снежинки в лицо.

— Твоя история — это мой урок.

Шигли закрыл блокнот, его обложка была влажной от снега, и сунул его в карман. Он вспомнил, как впервые услышал о Картере, от старого горняка, чьи руки пахли углём, а голос дрожал от воспоминаний. Тогда это была просто байка, но Шигли увидел в ней больше: науку, что оживает в хаосе, формулы, что становятся судьбой. Он писал эту книгу не для славы, а чтобы показать: в каждом из нас есть инженер, что ищет равновесие между риском и надеждой.

— Это конец? — спросил голос, мягче, чем раньше.

— Или ты ещё напишешь о нём?

— Конец? — Шигли усмехнулся, глядя на солнце, что садилось за горы, окрашивая снег золотом.

— Нет, это начало. Эд ушёл в ночь, но его механика осталась. Она в нас всех — в трении наших шагов, в тепле наших рук, в движении наших жизней.

Он повернулся, снег хрустел под ботинками, и пошёл вниз, к подножию, где тени сосен сливались с закатом. Ветер ревел, но Шигли чувствовал тепло — не от огня, а от мысли, что история Эда жива, как законы, что он записал. Это был эпилог не конца, а продолжения — механика души, что бьётся в каждом, кто выбирает движение вместо покоя.

От лица Мелиссы

Я сижу у камина, его жар обволакивает меня, как тёплое дыхание, смешиваясь с запахом горящих дров и смолы, что пропитала стены нашего убежища в Айдахо. Снаружи ветер воет, бросая снег в окна с глухим стуком, и холод пробирается сквозь щели, пахнущий хвоей и льдом. Книга Шигли — потёртая, с обложкой, что пахнет старой бумагой и чернилами, — лежит у меня на коленях, её страницы шелестят под пальцами, как опавшие листья. "Механика выживания: Записки инженера". Я нашла её еще тогда, в первые недели пребывания здесь, на верхней полке, среди томов Рэя, и теперь не могу оторваться. Эдвард Картер, его борьба с горами, его формулы — всё это как зеркало, в котором я вижу Рэя, кусочек за кусочком, будто собираю пазл его души.

Первая глава — "Кинетика одиночества" — бьёт меня в грудь, как порыв ветра за окном. Эд застрял в хижине, один, против Скалистых гор, где снег давит на крышу, а холод вгрызается в кости. Я читаю, как он укрепляет балки, сжимая молоток, как шепчет себе: "Не возьмёшь меня, буря," — и чувствую, как морозный воздух из текста тянется ко мне, смешиваясь с теплом камина. Его голос Джека в голове, насмешливый, но живой, напоминает мне, как я сама спорила с собой, когда страх душил меня по ночам.

— Рэй, послушай, — зову я, поднимая глаза. Он сидит в кресле напротив, листая какой-то журнал, свет огня играет на его лице, резком и тёмном, как лес под снегом.

— Этот Эд… он как ты. Один против всего, с молотком и упрямством.

Рэй хмыкает, не отрываясь от страниц, но я вижу, как уголок его губ дёргается в улыбке.

— Упрямство — это не всегда плохо, Мелли, — бросает он, голос низкий, с хрипотцой, что пробирает до дрожи.

— Иногда оно спасает.

Я киваю, возвращаясь к книге. Эд считает нагрузку на балки — σ = F/A — и я вспоминаю те записи, что нашла в его блокноте: чертежи, формулы, аккуратный почерк. Неужели Рэй тоже так выживает? Не в горах, а в своей тьме: контрабанда, риск, адреналин? Хижина Эда пахнет смолой и ржавчиной, как наш дом — деревом и дымом. Может, это не случайность, что книга попалась мне сейчас, когда я пытаюсь понять его?

От лица Рэя

Я сижу в кресле, журнал в руках — старый "Моторс", пахнущий бензином и типографской краской, но мысли где-то далеко. Огонь в камине трещит, бросает блики на стены, и тепло растекается по комнате, смешиваясь с запахом смолы и дров. За окном буря: ветер ревет, как зверь, снег хлещет в стекло, и я слышу, как дом скрипит, сопротивляясь стихии. Мелли сидит у огня, её голос мягкий, но настойчивый, пробивается сквозь шум в моей голове. Она читает эту книгу — Шигли, "Механика выживания", и я знаю, о чём она. Эдвард Картер. Чёрт, я сам проглотил её пару лет назад, сидя в какой-то дыре в Орегоне, где пахло сыростью и порохом.

— Этот Эд… он как ты, — говорит она, и я хмыкаю, пряча улыбку. Она права, но я не скажу этого вслух. Вместо этого бросаю:

— Упрямство иногда спасает, Мелли.

Я рывком встаю с кресла, и журнал — потёртый "Моторс", пропахший бензином и старой краской, — падает на стол с глухим шлепком, будто сам устал от моего молчания. Шагаю к окну, половицы скрипят под ботинками, а за стеклом — белая ярость. Снег валит, колючий, как горсть игл, ветер воет, будто стая волков, что почуяла добычу. Стекло ледяное, пальцы чуть липнут к нему, и я выдыхаю — пар оседает на поверхности белым кружевом, тут же застывая в морозном узоре. Сквозь мутную пелену вижу, как горы Айдахо тонут в этом хаосе — суровые, молчаливые, но живые, как зверь, что затаился перед прыжком.

Мы застряли тут, в этой дыре, и это не просто неудачный день. Сэм— этот чёртов бюрократ с его бумажками — сказал ждать неделю, пока документы будут готовы. Ну он конечно прав, в таком деле спешить нельзя. А тут, как назло, буря разыгралась не на шутку. Не какая-то там городская метель, а настоящая горная мясорубка. Снег уже по колено, а к утру, чую, навалит по пояс, если не выше. Дороги — те узкие серпантины, что вьются между скал, — замело в считанные часы, превратив их в белые тоннели, где даже свет фар тонет, как спичка в пурге. В такую погоду тут каждый год кто-то пропадает: застрянет в машине, замёрзнет, а потом спасатели неделю копаются в сугробах, выискивая остывший металл и глупую надежду.

Сесть за руль и рвануть в город? Ха, смешно даже думать. Семьдесят миль по этим горным змеям, где каждый поворот — рулетка со смертью, а сейчас ещё и эта белая стена? Не вариант. Я не самоубийца, хоть и люблю играть с огнём. Риск — это одно, а тупость совсем другое. Нет, мы тут надолго, и точка.

Но я не парюсь. Эти горы мой дом, я знаю их, как свои пять пальцев, каждый изгиб, каждый шорох. Утром расставил ловушки — хитрые, с приманкой из старого хлеба и жира, что пахнет так, что даже я бы клюнул. Зайцы, белки, а если повезёт, то и что покрупнее попадётся — зимой зверьё голодное, само идёт в капкан. Снег трещит под ногами, когда я думаю об этом, и я ухмыляюсь в пустоту — еда у нас будет, это я гарантирую. Не первый год тут выживаю, не пропадём.

— Пойду проверю лес, — бросаю Мелли, натягивая куртку. Она тяжёлая, пропахла дымом и соснами, холодит плечи сыростью. Мелли смотрит на меня с дивана, книга Шигли у неё на коленях, глаза большие, как луна в той истории про Эда.

— В такую бурю? — голос у неё дрожит, как струна, но я только киваю, скрывая ухмылку. Волнуется за меня, это приятно.

— Вернусь быстро. Читай своего инженера, он тебе компанию составит.

Дверь скрипит, как ржавый зверь, и я шагаю в ночь. Холод бьёт в лицо, как кулаком, снег хрустит под ботинками, а нож в кармане греет ладонь, тёплый, с запахом металла и кожи. Буря ревет, но я иду вперёд, чувствуя, как кровь кипит от этого вызова. Пусть метёт, пусть завывает — я тут хозяин, и горы это знают.

Зверьё прячется в такую погоду, но еда нам нужна. Мелли увлечена книгой, её пальцы скользят по страницам, и я рад — пусть читает, пусть ищет меня в этих строчках. Это лучше, чем её страх, что ещё цепляется за неё, как тень.

Дверь скрипит, холод врывается внутрь, режет лицо, и я шагаю в ночь, нож в руке, ветер в ушах. Снег хрустит под ботинками, и я думаю: Эд боролся с балками, а я — с этим лесом. Механика та же — держать равновесие, не сломаться.

От лица Мелиссы

Вторая глава — "Трение и тепло" — затягивает меня глубже. Эд оживляет генератор, его руки в масле, холод сковывает пальцы, но он нагревает шестерни, шепча: "Трение — мой шанс." Я чувствую запах бензина и угля, что витает в тексте, и вижу Рэя — как он чинит мотоцикл в гараже, руки чёрные от грязи, лицо сосредоточенное, как у Эда над его железякой.

— Ты когда-нибудь чинил что-то такое? — спрашиваю я, листая страницу, где Эд бьёт ключом по генератору, и его победа — урчание машины — греет меня даже здесь.

Рэй откладывает журнал, смотрит на меня.

— Было дело, — говорит он, потирая ладонь, на которой я давно заметила, тонкий шрам

— Однажды движок заглох посреди пустыни. Жара, пыль, ни души. Пришлось разбирать на коленке. Завёлся, как твой генератор.

Я улыбаюсь, чувствуя тепло его слов. Эд говорит про μ = F_friction / F_normal, и я вижу Рэя в этом — он трётся о жизнь, как о наждачку, чтобы высечь искру. Его риск — это его тепло, его способ жить. Я вдыхаю дым от камина, терпкий, с привкусом смолы, и думаю: может, он тоже борется с холодом внутри, как Эд с горами?

От лица Рэя

Снег бьёт в лицо, колючий, как стекло, ветер ревет, вгрызаясь в куртку, что пахнет дымом и лесом. Я иду к ловушкам, шаги тяжелые, ботинки тонут в сугробах, и холод кусает ноги, как зверь. В руке нож, а в мыслях Мелли с её книгой. Она видит меня в этом Эде, и чёрт возьми, она права. Я чинил движки, я выживал: в пустыне, в лесу, в той дыре, где запах пороха был привычнее воздуха.

Первая ловушка — пусто. Снег засыпал её, проволока скрипит, как старые кости, и я ругаюсь, выдыхая пар, что замерзает в ночи. Вторая — удача: кролик, застывший, с шерстью, что пахнет землёй и кровью. Я беру его, пальцы липнут к шкуре, и думаю: это мой генератор, моё тепло для неё. Эд грел шестерни, а я — эту ночь.

— Трение и тепло, — бормочу я, вспоминая Шигли. Ветер подхватывает слова, и я усмехаюсь. Мелли бы сказала, что я псих, но это работает. Я иду назад, снег хрустит, как ломающийся лёд, и вижу свет в окне — её свет. Она ждёт, читает, ищет меня в Эде, и это греет сильнее добычи в руках.

От лица Мелиссы

Третья глава — "Равновесие риска" — заставляет моё сердце колотиться. Эд строит сани, его пальцы в стружке, он шепчет: "∑M = 0, баланс сил," — и шагает в ночь, где снег скрипит под ногами, а луна освещает путь. Я вижу его спуск: сани скользят, ветер режет лицо, и страх с надеждой борются в нём, как во мне, когда я впервые пошла за Рэем.

— Ты бы рискнул так? — спрашиваю я, голос дрожит, как полозья саней в книге.

— Уйти в бурю, на своих двоих, с кучей досок?

Рэй встаёт, подходит к окну, смотрит на снег, что валит за стеклом, белый и беспощадный.

— Рискнул бы, — говорит он, и его дыхание оседает на стекле морозным узором.

— Если б не было другого выхода. Иногда движение — это всё, что у тебя есть.

Я смотрю на него: высокий, сильный, с руками, что пахнут бензином и лесом, и вижу Эда, шагающего в пропасть. Рэй тоже ищет равновесие: между законом и хаосом, между мной и его прошлым. Его "F = mg" — это не просто груз, это его жизнь, что он тащит за собой, как сани. Я сжимаю книгу, чувствуя шершавость страниц, и думаю: он выбрал движение, как Эд, но куда оно нас приведёт?

От лица Рэя

Я вхожу, снег сыпется с куртки, пахнет лесом и морозом, кролик тяжёлый в руках — его кровь липнет к пальцам, тёплая и живая. Мелли вскакивает, её глаза — большие, как луна в книге, — и я вижу страх, что цеплялся за неё, пока меня не было.

— Ты в порядке? — выдыхает она, поднимаясь навстречу, и я ухмыляюсь, бросая добычу на стол.

— Лучше, чем твой Эд.

Она смеётся, и этот мягкий звук, греет меня сильнее, чем огонь камина. Я снимаю куртку, холод отпускает, и сажусь к ней. Она читает про сани Эда, про его риск, и я думаю: я только что вернулся с такого же спуска. Лес — моя пропасть, но я держу баланс ради неё.

— Что там дальше? — спрашиваю, кивая на книгу.

— Эпилог, — шепчет она, прижимаясь ко мне. Её тепло — как печка Эда, мой щит.

От лица Мелиссы

Эпилог Шигли — как удар в грудь. Он стоит на холме, смотрит на следы саней, размышляя об Эде, его борьбе, его душе, что билась в формулах. Я читаю: "Механика — это не только машины, но и человек," — и слёзы глаза. Шигли не знает, выжил ли Эд, но видит в нём символ — движение против покоя. И я вижу Рэя.

— Это про тебя,- шепчу я, закрывая книгу. Мои пальцы дрожат, пахнут бумагой и дымом, и я смотрю на него.

— Ты как Эд. Формулы, риск, воля. Ты выживаешь так же.

Рэй поворачивается, его глаза блестят в свете огня, тёмные и глубокие.

— Может, и так,- говорит он, садясь рядом. Его рука ложится на мою, тёплая, с запахом дыма.

— Но у Эда не было тебя, Мелли. Ты — мой баланс.

Я вздрагиваю, чувствуя, как его тепло прогоняет холод из груди. Он прав — я его ∑M = 0, его точка равновесия. Книга Шигли — не просто история, это ключ к Рэю. Его чертежи, его книги на норвежском, его ирландская кровь — всё это пазл, что я собираю. Эд боролся с горами, а Рэй собой, со мной, с миром, что гонится за ним.

— Ты думаешь, Эд выжил? — спрашиваю я, прижимаясь к нему. Люблю запах его куртки: лес, бензин, дым, все это будто обнимает меня, дает чувство дома.

— Не знаю, — отвечает он, глядя на огонь.

— Но он пошёл до конца. Это главное.

Я киваю, чувствуя, как его слова оседают в душе, как снег за окном. Рэй — мой Эдвард Картер, мой инженер тьмы. Его механика — это не только машины, но и любовь, что держит нас вместе, как балки держали хижину. Я кладу книгу на стол, её шорох сливается с треском дров, и думаю: Шигли прав. Движение — это жизнь. И мы движемся вместе.

От лица Рэя

Она прижимается ко мне, её тепло, как огонь, что танцует перед нами в камине.

"Ты — мой баланс," — говорю я, и это правда. Лес, ловушки, риск — всё ради неё. Эд шёл один, а у меня есть Мелли. Я беру её руку, чувствую её дрожь, и думаю: Шигли прав. Движение — это жизнь. И мы не остановимся.

𝘾𝙤𝙢𝙞𝙣𝙜 𝙤𝙣 𝙩𝙤 𝙩𝙝𝙚 𝙡𝙞𝙜𝙝𝙩 𝙤𝙛 𝙙𝙖𝙮

𝙒𝙚 𝙜𝙤𝙩 𝙢𝙖𝙣𝙮 𝙢𝙤𝙤𝙣𝙨 𝙩𝙝𝙖𝙩 𝙖𝙧𝙚 𝙙𝙚𝙚𝙥 𝙖𝙩 𝙥𝙡𝙖𝙮

𝙎𝙤 𝙄 𝙠𝙚𝙚𝙥 𝙖𝙣 𝙚𝙮𝙚 𝙤𝙣 𝙩𝙝𝙚 𝙨𝙝𝙖𝙙𝙤𝙬 𝙨𝙢𝙞𝙡𝙚

𝙏𝙤 𝙨𝙚𝙚 𝙬𝙝𝙖𝙩 𝙞𝙩 𝙝𝙖𝙨 𝙩𝙤 𝙨𝙖𝙮

ʀᴇᴅ ʜᴏᴛ ᴄʜɪʟʟɪ ᴘᴇᴘᴘᴇʀꜱ

ᴅᴀʀᴋ ɴᴇᴄᴇꜱꜱɪᴛɪᴇꜱ

От лица Мелиссы:

Солнце едва пробивалось сквозь серую завесу облаков, и в гостиной пахло пылью, старым деревом и чем-то уютным — может, остатками вчерашнего костра в камине. Я стояла посреди комнаты, окружённая коробками, и ощущала, как странная грусть сжимает грудь, будто кто-то невидимый обнял меня слишком сильно. Коробки с книгами, одеждой и посудой громоздились вокруг, как маленькие крепости, готовые к осаде. Я провела пальцем по краю одной из них — шершавый картон, запах клея и бумаги, — и подумала: "Господи, сколько же всего мы тут накопили." Хорошо, что у Рэя есть этот его монстр-внедорожник — чёрный, с шинами, которые рычат на любой дороге. Без него я бы, наверное, пыталась утащить половину дома на себе, как муравей с крошкой пирога.

Переезд. Это слово звенело в голове, как колокол, то радостно, то тревожно. Я достала из шкафа стопку свитеров: шерсть пахла лавандой и немного сыростью, и аккуратно сложила их в коробку, стараясь не думать о том, что оставляю позади. Этот дом в глуши Айдахо, с его скрипучими полами и окнами, что дрожат от ветра, стал мне родным. Не просто укрытием, а чем-то большим. Я вспомнила, как впервые вошла сюда — ноги дрожали, запах смолы бил в нос, а Рэй бросил небрежно: "Это твой дом. Пока что."

Тогда я мечтала сбежать при первой возможности, а теперь… теперь я оглядываюсь, цепляясь взглядом за каждую мелочь: потёртый ковёр у камина, трещину на подоконнике, где я однажды пролила чай и смеялась над своей неловкостью.

— Эй, Рэй, — крикнула я, не оборачиваясь,

—Ты уверен, что твой зверь на колёсах утащит все мои сокровища? Или мне оставить тут половину гардероба для белок?

Он стоял в углу гостиной, копаясь в книжных полках, и я услышала его низкий смешок, хриплый, как треск дров в огне.

— Мелли, если белки начнут носить твои свитера, я лично приеду их фотографировать, — отозвался он, вытаскивая потрёпанную книгу с обложкой на норвежском языке.

— Но да, утащим. Даже твои сто банок с вареньем.

— Это не сто, а всего три! — возмутилась я, бросив в него самый убийственный взгляд, на который была способна, но тут же улыбнулась. Его уверенность всегда действовала на меня, как глоток виски — тепло разливалось внутри, даже если я ворчала.

Документы готовы. Рэй обмолвился об этом утром, между делом, будто речь шла о покупке хлеба, а не о новой жизни. Я пыталась представить, где он встретится с этим таинственным "другом". В голове крутились сцены из шпионских фильмов: заброшенный склад с ржавыми стенами, где пахнет мокрым железом и старым бензином, или тёмный переулок с фонарями, что мигают, как в триллере. А может, старая кофейня на окраине — с потёртыми стульями, запахом прогорклого масла и официанткой, которая знает больше, чем говорит? Или всё проще — людная площадь, где они растворятся в толпе, и никто не заметит, как один конверт перекочует из рук в руки?

— Где ты вообще найдёшь этого типа? — спросила я, засовывая в коробку кастрюлю, что звякнула, как колокол судьбы.

— Не говори, что в каком-нибудь подвале с крысами.

Рэй поднял глаза от книги, его тёмные брови изогнулись в насмешке.

— Крысы? Мелли, ты слишком много кино смотришь. Всё будет тихо, без лишнего шума. Он надёжный, не переживай.

— Надёжный, — повторила я, закатывая глаза.

— Это ты про того, кто однажды перепутал тебя с курьером и чуть не отдал посылку с рыбой?

Он рассмеялся, и этот звук — тёплый, глубокий — на миг прогнал мою тревогу. Но только на миг. Потому что внутри всё равно бурлило: радость от возвращения в цивилизацию мешалась с волнением. Зима тут не шутка, мы просидели неделю, запертые снегом, и я устала от этой глуши. Хочу снова слышать шум улиц, видеть людей, чувствовать себя живой. Но что нас ждёт там, в большом мире? Канада? Другой штат? Я мечтала о Нью-Йорке — небоскрёбы, запах кофе из уличных тележек, гул метро под ногами. Но безопасно ли это для нас? И кто этот "друг"? Что, если это ловушка? Что, если нас выследили?

Я сглотнула, чувствуя, как горло сжимается, и бросила взгляд на Рэя. Он казался непробиваемым: высокий, с руками, что пахнут лесом и металлом, сосредоточенный, как инженер над чертежом. Он не стал бы рисковать без причины. Но я всё равно боялась. Это как прыжок с обрыва — то ли полетишь, то ли разобьёшься.

— Рэй, — позвала я тихо, подойдя к камину. Пепел ещё тлел, запах дыма обволакивал, как воспоминание.

— А если всё пойдёт не так? Если нас найдут?

Он повернулся, шагнул ко мне, и его тень легла на пол, длинная и тёмная.

— Не найдут, — сказал он твёрдо и уверенно, глядя мне в глаза.

— Пока мы здесь, мы в безопасности. А дальше… я всё продумал, Мелли. Доверься мне.

Я кивнула, но сердце всё равно колотилось, как пойманный заяц. Этот дом стал моим ,нашим, и я цеплялась за него, как за спасательный круг. Я провела рукой по стене — дерево шершавое, тёплое, с запахом смолы, и представила, как весной, в мае, мы вернёмся сюда. Солнце зальёт комнаты, пыль закружится в лучах, и я снова увижу эти стены.

— Мы ведь вернёмся сюда, да? — спросила я, глядя на него.

Рэй улыбнулся — уголок губ дрогнул, как всегда, когда он скрывал что-то тёплое под своей бронёй.

— Если всё сложится, почему нет? Это место никуда не денется.

Я выдохнула, чувствуя, как его слова успокаивают, как ветер после бури. Он прав, зима только началась, а мы уже высидели тут неделю, отрезанные от мира. Машиной не выбраться, снег завалил дороги, как белый капкан. Хорошо, что Рэй — мастер выживания. Охотится в лесу, ставит ловушки, возвращается с добычей, пахнущей кровью и землёй. Я смотрела на него на днях, когда он чистил кролика у порога — нож в руках мелькал, как молния, а он даже не морщился от холода. Бесстрашный. Иногда мне кажется, он не человек, а волк — сильный, дикий, с глазами, что видят сквозь метель.

— Откуда в тебе это? — пробормотала я, скорее себе, чем ему.

— Ходить по лесу, как по своей кухне, в такую погоду? Я бы там умерла через час.

Он услышал, подошёл ближе, и я почувствовала запах его куртки — дым, хвоя, немного бензина.

— Привычка, Мелли, — сказал он, пожав плечами.

— Лес — он как книга. Научишься читать — и он твой.

Я фыркнула, скрывая улыбку. "Книга, конечно. Скорее триллер с медведями в главных ролях." Но в его словах была правда — он знал этот мир, как я знала свои старые привычки. И это восхищало.

А потом мы заговорили о новых именах. Документы — это новый старт, и мне нужно было выбрать себя заново. Я задумалась, глядя на коробку с книгами, и вдруг вспомнила Миранду — мою куклу из детства. Принцессу с пластиковой короной, повелительницу подушечных замков и плюшевых чаепитий. Она была смелой, отважной, всегда спасала меня в моих играх.

— Миранда, — сказала я вслух, повернувшись к Рэю.

— Мне нравится это имя.

Он поднял бровь, отложил книгу и посмотрел на меня с лёгкой насмешкой.

— Миранда? Серьёзно? Это что, из какой-то мыльной оперы?

— Нет, глупый, — рассмеялась я, швырнув в него свёрнутый носок.

— Это моя кукла была. Принцесса. Смелая, как… ну, как ты, только с короной.

— Принцесса, значит, — протянул он, поймав носок и ухмыльнувшись.

— Красиво. Сильно, но не вычурно. Тебе подходит, Мелли… или уже Миранда?

— Миранда, — повторила я, пробуя имя на вкус. Оно звучало странно, но правильно, как старый ключ к забытой двери.

— А ты? Выбрал себе что-то?

Он выпрямился, театрально откашлялся и начал перечислять, растягивая гласные с норвежским акцентом:

— Дагнааар… Магнеее… Мортееен… Как тебе, принцесса?

Я расхохоталась, чуть не уронив коробку. Его энтузиазм был заразительным, как летний дождь.

— Ты что, викинг теперь? — поддразнила я.

— Магне? Это вообще как произносится?

— Как угодно, лишь бы звучало круто, — подмигнул он.

— Норвежский — мой запасной план. Поеду туда, буду жить среди фьордов, ловить рыбу.

— Ты? Спокойно ловить рыбу? — я скептически прищурилась.

— Да ты через неделю начнёшь контрабанду трески организовывать!

Он рассмеялся, и я снова подумала: кто он такой? Испанский, ирландский, теперь норвежский — откуда это всё? И его инженерный ум — формулы, чертежи, ловушки. Может, Орегонский университет? Или Технологический институт? Я спрашивала, но он отмахивался: "Просто увлечение." Увлечение, конечно. Как у волка — охота.

Я посмотрела на него — сильного, непрошибаемого, с руками, что пахнут лесом, — и поняла: без него я бы пропала. Этот дом, эта жизнь — всё держится на нём. И на мне, наверное, тоже. Миранда. Новая я. Но старая Мелли всё ещё цеплялась за эти стены, за запах смолы и звук его шагов.

От лица Рэя

Гостиная пропахла старым деревом, пылью и дымом от камина, что тлел в углу, как уставший зверь. Утренний свет лениво сочился сквозь окна, заваленные снегом, и я стоял у книжных полок, перебирая потёртые корешки. Норвежский словарь, пара технических справочников, книга про Клондайк — всё это пахло бумагой, чернилами и прошлым, которое я таскал с собой, как старый рюкзак. Коробки Мелли громоздились посреди комнаты — одежда, посуда, книги, — и я ухмыльнулся, глядя на этот хаос. "Чёрт, да она половину дома упаковать готова," — подумал я, чувствуя, как тёплая волна гордости за её упрямство греет грудь. Мой внедорожник — чёрный зверь с движком, что рычит, как медведь, — утащит всё, хоть бы она и диван прихватить решила.

Переезд. Это слово висело в воздухе, как запах смолы от стен, — тяжёлое, но с привкусом свободы. Я вытащил с полки старый том Шигли, провёл пальцем по обложке — шершавой, с запахом типографской краски, — и вспомнил, как читал его в Орегоне, в какой-то дыре, где пахло сыростью и порохом. Тогда я был один, а теперь… теперь Мелли возилась с коробками, и её шаги по скрипучим полам звучали, как музыка — тревожная, но моя. Этот дом в глуши Айдахо стал нашим — не просто крышей, а чем-то большим. Я бросил взгляд на камин — чёрный от сажи, с треском углей, — и подумал:

"Чёрт, как быстро это место вцепилось в нас когтями."

— Рэй, — её голос, мягкий, но с лёгкой насмешкой, вырвал меня из мыслей, — ты уверен, что твой зверь на колёсах утащит все мои сокровища? Или мне оставить свитера для белок?

Я обернулся, поймал её взгляд — большие глаза, как у оленёнка, только с искрой ехидства, — и хмыкнул, вытаскивая с полки ещё одну книгу.

— Мелли, если белки начнут щеголять в твоих шмотках, я их на фотосессию запишу, — бросил я, чувствуя, как уголок губ сам тянется вверх.

— Но утащим всё. Даже твои три тонны варенья.

— Три банки, а не тонны! — возмутилась она, метнув в меня такой сердитый взгляд, от которого любой бы спрятался, но тут же рассмеялась. Её смех, лёгкий, как ветер в соснах, прогнал холод, что тянулся из-под двери.

Документы готовы. Я сказал ей об этом утром, между глотком кофе и проверкой ловушек, будто это мелочь, а не билет в новую жизнь. Она тут же начала фантазировать — я видел, как её глаза загорелись, представляя склады, переулки, кофейни из дешёвых фильмов. И чёрт возьми, мне это нравилось — её любопытство, её киношная жилка. Мой человек — надёжный друг ещё с тех времён, когда мы проворачивали дела покруче, чем доставка пиццы, — ждал нас где-то там, в цивилизации. Никаких крыс и подвалов, просто тихая встреча, конверт в кармане, и всё. Но Мелли, конечно, уже нарисовала триллер.

— Где ты найдёшь этого типа? — спросила она, засовывая кастрюлю в коробку. Та звякнула, как колокол на старой башне, и я усмехнулся.

— Не говори, что в подвале с крысами.

— Крысы? — я прищурился, изображая театральное удивление.

— Мелли, ты насмотрелась шпионских сериалов. Всё будет гладко, без лишнего шума. Он знает своё дело.

— Знает, конечно, — фыркнула она, закатывая глаза.

— Как тогда, когда принял тебя за курьера с рыбой?

Я расхохотался, чувствуя, как её подколы бьют прямо в точку. Она права — тот случай с рыбой был эпичным, но я всё равно доверяю этому парню. Он не подведёт. А вот Мелли… её тревога висела в воздухе, как пар от её дыхания, когда она смотрела на меня у камина.

— Рэй, — её голос стал тише, серьёзнее,

— а если всё пойдёт не так? Если нас найдут?

Я шагнул к ней, чувствуя, как половицы скрипят под ботинками, и тень моя легла на стену, длинная, как сосна в лесу. Огонь в камине бросал блики на её лицо, бледное, с этими огромными глазами, полными страха и надежды.

— Не найдут, — сказал я твёрдо, глядя прямо в неё.

— Здесь мы в безопасности, Мелли. А дальше — я всё продумал. Доверься мне, ладно?

Она кивнула, но я видел, как её пальцы сжали край коробки, будто она цеплялась за что-то знакомое. Этот дом держится за Мелиссу, как и я сам, крепко, до дрожи. Зима тут — зверь, неделю назад засыпала нас снегом по пояс, дороги стали белыми ловушками, и машина, мой верный конь, застряла в гараже, рыча впустую. Но я не парюсь. Лес мой старый друг, я знаю его запах: хвою, мороз, стылую землю, — знаю, где ставить капканы. Зайцы, белки, иногда что покрупнее — еда у нас будет, пока буря не отпустит.

— Мы ведь вернёмся сюда, да? — спросила она, глядя на меня так, будто я мог одним словом построить ей мост в майское солнце.

— Если всё сложится, — ответил я, чувствуя, как тёплая волна катится по груди, — почему нет? Этот дом никуда не денется, Мелли.

Она выдохнула, и я заметил, как её плечи расслабились. А потом она заговорила о лесе, о моей смелости, как она это назвала.

— Откуда в тебе это? — пробормотала она, глядя на меня, пока я перебирал книги.

— Ходить по лесу в метель, как по гостиной? Я бы там с ума сошла.

Я подошёл, чувствуя, как запах моей куртки, дым, сосны, немного бензина, смешивается с ароматом её лавандового шампуння.

— Это как движок чинить, Мелли, — сказал я, пожав плечами.

— Разберёшь раз, два — и он твой. Лес такой же. Только вместо гаек — зайцы.

— Зайцы, — фыркнула она, скрывая улыбку.

— Ты их что, уговариваешь в ловушки лезть?

— Ага, шепчу им на ухо: "Иди сюда, пушистый, ужин сам себя не приготовит," — подмигнул я, и она рассмеялась, лёгко, как ручей в оттепель. А потом мы заговорили о именах. Новые документы — новая кожа, и я видел, как она задумалась, глядя на коробку с книгами.

— Миранда, — сказала она вдруг, и я поднял бровь.

— Миранда? — переспросил я, изображая скепсис.

— Это что, из твоих мыльных опер?

— Нет, глупый, — она швырнула в меня носок, и я поймал его на лету.

— Моя кукла в детстве. Принцесса. Смелая, как ты, только без бороды.

— Принцесса, значит, — протянул я, ухмыляясь.

— Красиво. Сильно, но не вычурно. Тебе идёт, Мелли… или уже Миранда?

— Миранда, — повторила она, и её голос дрогнул, как будто она пробовала новое платье.

— А ты что выбрал?

Я выпрямился, откашлялся и начал с норвежским акцентом:

— Дагнааар… Магнеее… Мортееен… Как тебе, принцесса?

Она расхохоталась, чуть не уронив коробку, и я почувствовал, как её смех греет меня сильнее, чем камин.

— Викинг, да? — поддразнила она.

— Магне? Это что, имя или заклинание?

— Имя для крутых парней, — подмигнул я.

— Норвегия — мой план Б. Фьорды, рыба, спокойная жизнь.

— Спокойная? — она прищурилась, как кошка перед прыжком.

— Ты через три дня начнёшь контрабанду трески мутить!

Я расхохотался, чувствуя, как её слова бьют в точку. Она меня видит — насквозь, до самого Орегона, где я учился в технаре и влип в контрабанду чипов. Тогда я впервые почувствовал вкус риска — чёрный рынок, быстрые деньги, адреналин в крови. И Клондайк — да, Мелли права, я бы рванул туда, штурмовал бы Чилкут, бросал вызов Юкону, и чёрт меня дери, я бы не проиграл.

А потом она проговорилась. Рассказывала про Мичиган — озёра, волны, закаты, — и я перебил:

— Погоди, Мичиган? Ты же из Южной Дакоты?

Она замялась, глаза забегали, как у зайца в ловушке, и пробормотала:

— Я… из Мичигана, потом переехала в Дакоту. Недавно.

Я притянул её к себе, чувствуя, как её талия дрожит под моими руками, и усадил на колени.

— Ну, оленёнок, — сказал я тихо, поправляя прядь её волос, пахнущих лавандой, — что там за тайны? Расскажи своему викингу.

Она отвела взгляд, но я видел — в ней что-то прячется, как в этом доме. И я хотел знать. Не просто из любопытства — из того, что она моя. Моя Мелли. Моя Миранда.

𝘽𝙞𝙧𝙙𝙨 𝙛𝙡𝙮 𝙝𝙞𝙜𝙝 𝙞𝙣 𝙩𝙝𝙚 𝙨𝙪𝙢𝙢𝙚𝙧 𝙨𝙠𝙮

𝘼𝙣𝙙 𝙧𝙚𝙨𝙩 𝙤𝙣 𝙩𝙝𝙚 𝙗𝙧𝙚𝙚𝙯𝙚

𝙏𝙝𝙚 𝙨𝙖𝙢𝙚 𝙬𝙞𝙣𝙙 𝙬𝙞𝙡𝙡 𝙩𝙖𝙠𝙚 𝙘𝙖𝙧𝙚 𝙤𝙛 𝙮𝙤𝙪 𝙖𝙣𝙙

𝙄 𝙬𝙞𝙡𝙡 𝙗𝙪𝙞𝙡𝙙 𝙤𝙪𝙧 𝙝𝙤𝙪𝙨𝙚 𝙞𝙣 𝙩𝙝𝙚 𝙩𝙧𝙚𝙚𝙨

𝙔𝙤𝙪𝙧 𝙝𝙚𝙖𝙧𝙩 𝙞𝙨 𝙤𝙣 𝙢𝙮 𝙨𝙡𝙚𝙚𝙫𝙚

𝘿𝙞𝙙 𝙮𝙤𝙪 𝙥𝙪𝙩 𝙩𝙝𝙚𝙧𝙚 𝙬𝙞𝙩𝙝 𝙖 𝙢𝙖𝙜𝙞𝙘 𝙢𝙖𝙧𝙠𝙚𝙧

𝙁𝙤𝙧 𝙮𝙚𝙖𝙧𝙨 𝙄 𝙬𝙤𝙪𝙡𝙙 𝙗𝙚𝙡𝙞𝙚𝙫𝙚

𝙏𝙝𝙖𝙩 𝙩𝙝𝙚 𝙬𝙤𝙧𝙡𝙙 𝙘𝙤𝙪𝙡𝙙𝙣'𝙩 𝙬𝙖𝙨𝙝 𝙞𝙩 𝙖𝙬𝙖𝙮

U-2 Ordinary Love

От лица Рэя

Снег за окном вали́л хлопьями, толстыми и ленивыми, как будто кто-то там, наверху, решил засыпать этот чёртов дом в Айдахо по самую крышу. Внутри пахло сыростью, смолой и чуть-чуть кофе — тем самым, что я варил утром, пока Мелли возилась с коробками. Я сидел в старом кресле, обитом потёртой кожей, что скрипела подо мной, как живое существо, и смотрел на огонь в камине — он трещал, бросая блики на стены, будто пытался рассказать мне что-то важное. Но мысли мои были не здесь. Они унеслись назад, в те первые дни, когда я привёз её сначала в Вайоминг, а затем уже сюда — хрупкую, дрожащую, с глазами, полными ужаса. Что я знал о прошлом Мелли? Да почти ничего. И чёрт возьми, как же меня это бесило.

Тогда, в самом начале, она была как призрак — бледная, с растрёпанными волосами, что липли к её лицу от пота и слёз. Я помню тот день, как кадр из паршивого фильма: запах крови, ещё тёплой, витал в воздухе, асфальт под ногами был холодным и мокрым от дождя, а она — случайная свидетельница — стояла в десяти шагах, застыв, как олень перед фарами. Я выстрелил в того ублюдка — раз, два, — и он рухнул, а она… она вскрикнула, коротко, как птица, которую придушили, и бросилась бежать. Я догнал её за минуту — ноги у неё подкашивались, дыхание рвалось, как бумага, — и схватил за руку. Её кожа была ледяной, пальцы дрожали, как листья на ветру, и я понял: она видела всё. Видела меня — Рэя Бреннана, с пистолетом в руке и брызгами крови на ботинках.

Когда я затащил её в наше первое убежище, в тот дом, в Вайоминге, старый, с запахом сосен и плесени, она даже не сопротивлялась. Просто обмякла, как тряпичная кукла, и я бросил её на диван в углу комнаты. Дверь захлопнулась с глухим стуком, эхо разнеслось по стенам, и тишина навалилась, тяжёлая, как мокрый снег. Я хотел что-то узнать — кто она, откуда, что видела, — но она молчала. Чёрт, да она даже дышать нормально не могла! Я пытался заговорить, бросал вопросы в воздух, как камни в воду: "Как тебя зовут? Что ты там делала?" — но всё тонуло в её молчании. Иногда она шептала что-то, еле слышное, как шорох листьев за окном, но слов не разобрать. Её глаза — большие, тёмные, как кофе без молока, — смотрели сквозь меня, будто я был не человеком, а тенью с ножом.

— Эй, — сказал я тогда, стоя в дверях, сжимая косяк так, что дерево скрипело под пальцами, -

— Я не трону тебя, слышишь? Просто скажи хоть что-нибудь.

Она не ответила. Забралась в угол дивана, поджала колени к груди и закрыла голову руками — тонкими, дрожащими, с ногтями, обгрызенными до крови. Её волосы падали на лицо, как занавес, и я видел только её плечи — они тряслись, как у зверька, загнанного в капкан. Этот страх… он был живой, осязаемый, как запах сырости в комнате. И он вгрызался в меня, как ржавчина в железо. Я привык к крови, к риску, к тому, что люди боятся меня, но её страх был другим. Он не злил, не тешил моё эго.

Он… цеплял. Что-то внутри сжималось — не сердце, нет, я не настолько сентиментален, — а что-то глубже, под рёбрами, где я давно забыл, что можно чувствовать.

— Чёрт, Рэй, ты псих, — пробормотал я себе под нос, отворачиваясь к окну. Стекло было холодным, дыхание оседало на нём белым туманом, и я смотрел на лес — тёмный, молчаливый, как её глаза. Что я ожидал? Что она начнёт болтать, как подружка на свидании? Или кинется на меня с ножом, который я сам же оставил на кухне? Нет, она не такая. В ней не было ни ярости, ни хитрости — только этот проклятый страх, чистый, как снег, и какая-то… правильность. Чёрт, да, именно так — правильность, будто она была слишком хороша для этого дерьма, в которое я её затащил.

Я вернулся к ней, присел на корточки в паре метров — близко, но не слишком, чтобы не спугнуть, и снова попробовал:

— Слушай, я не зверь какой-то. Назови своё имя, и всё. Просто имя.

Она сжалась ещё сильнее, колени прижала к подбородку, и я услышал, как её дыхание сбилось — короткое, рваное, как будто она задыхалась. Я ждал, чувствуя, как тишина давит на виски, и вдруг она выдохнула, тихо, почти шепотом:

— Мелисса.

Голос был слабый, дрожащий, как ветер в голых ветках, но я услышал. Мелисса. Имя легло в голове, как камешек на дно реки, — простое, но с каким-то тёплым оттенком. Я кивнул, стараясь держать лицо каменным, хотя внутри что-то дрогнуло.

— Рэй, — сказал я в ответ, глядя ей в глаза.

— Меня зовут Рэй.

Она моргнула — раз, быстро, как птица, что заметила тень, — и я увидел, как её взгляд на миг сфокусировался на мне. Она услышала. Запомнила. Это был первый проблеск, тонкая ниточка между нами, и я ухватился за неё, как за спасательный круг.

Но дальше — ничего. Она снова ушла в себя, в свой страх, и я понял: так не пойдёт. Надо менять тактику. Я начал оставлять ей еду на столике у двери — хлеб, сыр, яблоки, всё, что нашёл в этом чёртовом доме, — и говорил с порога, не переступая черту.

— Ешь, Мелисса, — бросал я, стараясь держать голос ровным, спокойным.

— Не собираюсь я тебя тут морить.

Она не двигалась, пока я не уходил, но я видел, как её глаза следили за мной — огромные, тёмные, полные ужаса. И каждый раз, когда я входил, она вздрагивала, как от удара, и это било по мне сильнее, чем я готов был признать. Я не жалел её — жалость для слабаков, — но её хрупкость… она ломала что-то во мне. Как будто я смотрел на себя со стороны и видел не крутого парня с пистолетом, а того, кто держит в руках чужую жизнь и не знает, что с ней делать.

Я отошёл к камину, подбросил дров — запах смолы ударил в нос, огонь зашипел, как змея, — и подумал:

"Ты псих, Рэй Бреннан. Абсолютно точно." Зачем я её держу? Мог бы завязать ей глаза, вывезти в лес, оставить у дороги — она бы побежала в полицию, но меня бы не нашли. Никто бы не нашёл. Но я не сделал этого. Потому что она мне понравилась — с первого взгляда, с того момента, как её крик разрезал дождливую ночь. Щелчок в голове, как затвор пистолета, — и я уже не хотел её отпускать. Хотел держать рядом, контролировать, видеть её каждый день. Эгоист? Да. Псих? Точно. Но её слёзы по ночам — тихие, приглушённые, — они цепляли меня за живое, и я не мог понять почему.

Ветер за окном ревел, как раненый зверь, бросая снег в стекло с глухим стуком, будто кто-то там, в ночи, колотил кулаками, требуя впустить его в этот дом. Внутри было тепло — камин гудел, выбрасывая искры, что шипели, падая на каменный пол, и запах смолы смешивался с сыростью старых стен, пропитанных морозом.

Мысли опять переносят меня назал, в первые дни, в Вайоминг: я стоял у плиты на кухне, не такой просторной, как здесь, в доме в горах Айдахо, а маленькой, тесной, с облупившейся краской на шкафах и запахом ржавчины от старой раковины, — и варил кофе. Чёрный котёл шипел на огне, пар поднимался, горячий и горький, с лёгким ароматом зёрен, что я нашёл в жестяной банке на полке. Руки мои — грубые, с мозолями и запахом бензина от утренней возни с машиной — двигались сами: ложка сахара, капля молока из банки, что пахла металлом и чуть прокисшим кремом. Это был уже пятый день её здесь, и она не ела. Ни хлеба, ни яблок — ничего. Только сидела в углу дивана, как тень, с коленями, прижатыми к груди, и глазами, что смотрели в пустоту.

Я бросил взгляд через дверной проём — она была там, в гостиной, освещённая дрожащим светом камина. Её волосы, тёмные, спутанные, с запахом пота и страха, падали на лицо, как занавес, скрывая её от меня. Она не двигалась, только пальцы её дрожали, сжимая край старого одеяла, что я ей дал, шерстяного, с запахом пыли и леса. Этот вид… он вгрызался в меня, как шипы в кожу. Я привык к контролю — к шуму моторов, к холодному металлу пистолета в руке, к запаху пороха после выстрела, — но её молчание, её хрупкость… это было сильнее меня. Я не знал, что с этим делать. Отпустить? Убить? Нет, последнее даже в голове не укладывалось — не потому, что я такой добрый, а потому, что её страх был как зеркало, в котором я видел себя, и мне это не нравилось.

— Чёрт, Рэй, что ты творишь? — пробормотал я, мешая кофе. Ложка звякнула о край котелка, звук резкий, как выстрел в тишине. Я не понимал себя. Похитил девчонку, которая случайно оказалась не в том месте, держу её здесь, как зверя в клетке, и варю ей кофе, как какой-то заботливый идиот. Но она не ест. Я видел, как её руки, тонкие, с голубыми венами под кожей , лежат на коленях, неподвижные, как у мёртвой. Может, хоть пить будет? Я вспомнил, как однажды, в Орегоне, после очередной сделки с чипами, я сидел в забегаловке — пропахшей жиром и дешёвым пивом, — и пил кофе с молоком. Тогда это было единственное, что держало меня в сознании после трёх суток без сна. Может, и ей поможет?

Я налил кофе в кружку — старую, с трещиной на ручке и запахом керамики, что впитала годы чужих рук, — и пошёл к ней. Половицы скрипели под ботинками, каждый шаг отдавался в тишине, как барабанный бой, и я видел, как она вздрогнула, услышав меня. Её плечи напряглись, голова чуть втянулась, но она не подняла глаз. Я остановился в трёх шагах — близко, чтобы она почувствовала тепло кружки, но далеко, чтобы не спугнуть.

— Мелисса, — сказал я, голос мой был низким, с хрипотцой, как после долгой дороги, — попробуй это. Кофе. С молоком и сахаром. Не отравлю, обещаю.

Она не шевельнулась. Тишина давила, только ветер за окном выл, как собака на цепи, да огонь трещал, бросая тени на её лицо. Я ждал, чувствуя, как пар от кофе греет мне пальцы, и вдруг она подняла голову — медленно, как будто это стоило ей всех сил. Её глаза, огромные, тёмно-карие, глубокие, как спелая черешня в закатном свете, встретились с моими. Всего на миг, но этот взгляд ударил меня, как ток. В нём был страх, густой, липкий, как смола, но и что-то ещё. Усталость? Надежда? Я не успел разобрать, потому что она тут же опустила ресницы, длинные и мокрые от слёз, что она прятала.

— Давай, — добавил я мягче, ставя кружку на столик перед ней. Дерево скрипнуло, запах кофе разнёсся по комнате, смешиваясь с дымом камина.

— Просто глоток. Не буду смотреть.

Я отошёл, чувствуя, как её взгляд сверлит мне спину, и прислонился к стене у двери, холодная штукатурка впилась в куртку, пропахшую лесом и бензином. Минуту, две — тишина. А потом я услышал шорох. Её рука, дрожащая, с пальцами, что казались стеклянными, потянулась к кружке. Она взяла её, поднесла к губам, и я услышал, как она сделала глоток, тихий, осторожный, как воробей, что клюёт крошки. Я выдохнул, сам не заметив, как задержал дыхание, и уголок губ дёрнулся в улыбке. Чёрт возьми, она пила. Это было как победа, маленькая, но моя.

— Ну как? — бросил я, не оборачиваясь, стараясь держать голос небрежным, как будто мне плевать.

Она не ответила, но я услышал ещё один глоток — чуть громче, чуть увереннее. Я повернулся, медленно, чтобы не спугнуть, и увидел, как она держит кружку обеими руками, прижимая её к груди, как ребёнок игрушку. Её губы, бледные, потрескавшиеся, чуть дрожали, но в глазах что-то мелькнуло. Не страх. Не совсем. Может, облегчение? Я не знал, но это грело меня сильнее, чем кофе в моих руках.

— Рэй, ты чокнутый, — пробормотал я себе под нос, отходя к окну. За окном хлестал дождь, осень всё больше вступала в свои права, ветер пах свежестью и хвоей, просачиваясь сквозь щели. Я готовил ей кофе, как какой-то придурок, и радовался, что она его пьёт. Это было абсурдно, но в этом абсурде я чувствовал… связь. Тонкую, как паутина, но живую. Она не ела, но пила — значит, я мог до неё достучаться. И каждый раз, когда я ставил перед ней кружку, а она брала её дрожащими руками, я ощущал, как эта ниточка крепнет. Самообман? Может быть. Но мне нравилось думать, что я не просто её тюремщик, а что-то большее.

Я вспомнил, как ночью слышал её плач:тихий, приглушённый, будто она душила его подушкой. Звук пробивался сквозь стены, тонкий, как игла, и колол меня где-то под рёбрами. Я лежал в своей комнате, холодной, с запахом старого матраса и бензина, что въелся в мои вещи, и слушал. Не спал. Не мог. Её слёзы были как обвинение, но я не злился. Я хотел понять, почему они так меня цепляют. Может, потому что я знал: она не должна быть здесь? Что я затащил её в этот ад не из необходимости, а из какого-то дикого, эгоистичного порыва? Она мне понравилась — с её крика, с её попытки бегства под дождём, с её глаз, что смотрели на меня, как на зверя. И я оставил её себе, как трофей, хотя мог отпустить.

Я сжал кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони, и подумал: "Ты не просто псих, Рэй. Ты хуже." Но её глоток кофе, этот маленький, дрожащий звук, был как прощение, которого я не заслужил. И я хотел больше.

Снег за окном лупил в стекло, как кулаки пьяного громилы, ветер выл, протяжно и злобно, словно лес там, снаружи, оплакивал что-то своё. В доме было тихо — только камин потрескивал, выбрасывая запах горящей смолы и угля, что смешивался с сыростью стен и лёгким ароматом кофе, застывшим в воздухе. Я сидел в кресле, старом, с кожей, что пахла пылью и временем, и смотрел на Мелли: она устроилась на диване, поджав ноги, с коробкой книг на коленях. Её пальцы, тонкие, с чуть обгрызенными ногтями, перебирали страницы, и я видел, как она иногда замирала, глядя в пустоту. Мы готовились к переезду, к новой жизни, но сейчас, в этой комнате, прошлое накрыло меня, как тень от сосен за окном. И её прошлое, то, что она наконец рассказала, било в меня, как тот ветер в стекло.

Я вспомнил, как всё началось: её страх, её слёзы, её дрожащие руки над кружкой кофе. Тогда я ничего о ней не знал, кроме имени, выдавленного шепотом: "Мелисса." Она была для меня загадкой, хрупким призраком, добычей, которую я словил, как волк. Но теперь, после месяцев рядом, после её заботы

— "Рэй, не ходи в лес, такая метель, ты замёрзнешь!" — и её смеха, лёгкого, как весенний ручей, я думал, что знаю её. Думал, что её прошлое — просто размытый фон, как дождь за окном той ночью, когда я её схватил. Но вчера, когда она проговорилась про Мичиган, а потом, сидя на моих коленях, сбивчиво рассказала, почему сбежала в Южную Дакоту, я понял: я ошибался. Её прошлое — не фон. Это шрамы, глубокие и кровоточащие, и я чуть не стал одним из них.

— Я… я не хотела говорить, — начала она тогда, её голос дрожал, как струна, готовая лопнуть. Мы сидели у камина, огонь бросал блики на её лицо, бледное, с тенями под глазами, и запах её волос: лаванда и чут-чуть ваниль, смешивался с дымом. Она теребила край свитера, старого, с запахом шерсти и дома, и я чувствовал, как её талия напрягается под моими руками. — В Мичигане… там был парень. Джастин.

Я молчал, но внутри что-то сжалось — не сердце, нет, я не из тех, кто раскисает, — а что-то под рёбрами, где я привык держать всё под замком. Она смотрела в огонь, и её глаза, тёмные, как черешня, что я видел в тот день с кофе, блестели от слёз, которые она сдерживала.

— Он был… нормальным. Сначала, — продолжила она, и её голос упал до шёпота, как листья на мокрый асфальт.

— Работал в автомастерской, пах бензином и маслом, как ты иногда. Я думала, он надёжный. Но потом… он начал пить. Много. И когда напивался, становился другим. Кричал, ломал вещи. Однажды разбил мне телефон — я даже не помню, за что, просто швырнул его об стену, и стекло разлетелось, как снег вот здесь, за окном.

Я сжал кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони, и представил этого Джастина — смазливого, с руками, что пахнут дешёвым виски и ржавчиной. Я бы ему шею свернул, не задумываясь, но Мелли продолжала, и её слова падали, как камни в реку, тяжёлые и острые.

— А потом он ударил меня, — сказала она, и её голос сорвался, как ветка под ветром. — Не сильно, сначала. Просто толкнул в стену, и я ударилась плечом. Но потом хуже. Последний раз… я упала, разбила губу, кровь была на полу, липкая, с запахом железа. Я сбежала той же ночью. Села в автобус до Южной Дакоты, с одной сумкой, пахнущей кожей и сыростью. Думала, там начну заново. А потом… встретила тебя.

Она замолчала, и тишина накрыла нас, как одеяло, пропитанное холодом. Я смотрел на неё, маленькую, сгорбленную, с руками, что дрожали, как тогда, в первые дни, и чувствовал, как внутри всё переворачивается. Её запах, лаванда, кофе, чуть-чуть страха, вился вокруг меня, и я понял: она бежала от боли, от этого ублюдка, а попала ко мне. Ко мне, кто затащил её в этот дом, держал в плену, смотрел, как она плачет по ночам — тихо, в подушку, с запахом слёз и шерсти. Я мог стать её новым Джастином.

Мог сломать её, как он, одним движением, одним выстрелом. Но она сидела здесь, доверяла мне, рассказывала это, и её голос, слабый, но живой, бил меня сильнее, чем любой кулак.

— Мелли, — выдохнул я, и мой голос хрипел, как у человека, проделавшего долгий путь в пустыне. Я притянул её ближе, чувствуя, как её тепло просачивается сквозь мою куртку, пропахшую лесом, бензином и дымом.

— Почему ты не сказала раньше?

Она подняла глаза — мокрые, блестящие, как озёра в Мичигане, о которых она говорила, и чуть улыбнулась, горько, но искренне.

— А ты бы что? Отпустил меня тогда? — спросила она, и в её тоне мелькнул слабый намёк на насмешку, как луч солнца в метель.

Я усмехнулся, чувствуя, как уголок губ дёргается, но внутри было не до смеха.

— Может, и нет, — честно ответил я, глядя в огонь.

— Я псих, Мелли. Ты сама знаешь. Но… чёрт, я бы не стал тебя бить. Никогда.

Она кивнула, и её рука, маленькая, с холодными пальцами, легла на мою. Это было как удар тока, слабый, но глубокий, до костей. Я смотрел на неё и видел не ту девчонку, что дрожала в углу дивана, а женщину, что пережила ад и всё ещё могла улыбаться. Её прошлое — этот Джастин, его кулаки, запах крови на полу — было призраком, что стоял между нами, но она открыла мне его, как дверь, и впустила меня внутрь. И я чувствовал… облегчение? Да, чёрт возьми, облегчение, что я не стал для неё ещё одним кошмаром. Что она доверяет мне — мне, с моими руками, пахнущими порохом, и прошлым, что воняло контрабандой и риском.

Я встал, подошёл к окну, стекло было ледяным, дыхание оседало на нём белым туманом, и выглянул в ночь. Снег кружился, как белые призраки, лес шумел, запах хвои и мороза просачивался сквозь щели, и я подумал о своём прошлом. Орегон — запах океана, солёный и резкий, как пощёчина, шум волн, что бились о скалы, и те ночи, когда я вёз ящики с чипами через границу, с пистолетом под сиденьем и адреналином в крови. Я жил на грани, любил риск, как старого друга, но Мелли… она была другой. Она бежала от боли, а я бежал к ней. И теперь, зная её историю, я понял: она сильнее, чем я думал. Сильнее, чем я, может быть.

— Ты крепче, чем кажешься, оленёнок, — сказал я, оборачиваясь. Мой голос был тёплым, с лёгкой хрипотцой, как после долгого разговора.

— Выстояла там, выстояла здесь. Со мной.

Она улыбнулась, слабо, но светло, как луч в метели, и запах её слов долетел до меня, смешанный с дымом камина:

— А ты не такой зверь, как притворяешься, Рэй.

Я фыркнул, скрывая, как её слова греют меня, и подумал: "Может, и нет." Но её прошлое — этот призрак Джастина, всё ещё висел в воздухе, как запах крови, что она не могла забыть. И я знал: я хочу быть тем, кто прогонит его прочь.

Ночь за окном была чёрной, как смола, только снег кружился в бесконечном танце: белый, колючий, будто кто-то разорвал подушку и швырнул перья в бурю. Ветер ревел, вгрызаясь в стены дома, и я слышал, как стёкла дрожат в рамах, тонко позвякивая, как нервы на пределе. Внутри пахло дымом, густым, терпким, с привкусом смолы от камина, и чуть-чуть кофе, что остался в кружке на столе, остывший, с лёгкой кислинкой. Я стоял у окна, чувствуя, как холод просачивается сквозь щели, цепляя кожу под курткой — пропахшей лесом, бензином и её теплом, что впиталось в ткань, пока она сидела на моих коленях. Мелли была близко, за спиной, шорох её движений, как листья под ногами в осеннем лесу, смешивался с треском огня. Она укладывала книги в коробку, готовясь к переезду, но я знал: мы оба сейчас не здесь. Мы в её прошлом, в моём, в том, что связало нас — хрупкое, как паутина, но крепкое, как сталь.

Её рассказ о Мичигане, о Джастине, его ударах, запахе крови на полу, всё ещё висел в воздухе, тяжёлый, как мокрый снег. Я сжал кулак, и представил, как бью этого ублюдка — раз, два, пока его лицо не превратится в месиво, пахнущее виски и страхом. Но это было не главное. Главное — она. Мелисса. Сидящая в трёх шагах от меня, с её тёмными глазами, что блестели в свете камина, как озёра под закатом. Она пережила его, сбежала, а потом попала ко мне, к психу с пистолетом, к волку, что затащил её в эту глушь Айдахо, где пахнет хвоей и одиночеством. И вместо того чтобы сломаться, она открылась мне. Доверяла. Любила. И это било меня сильнее, чем любой выстрел.

Я обернулся, медленно, чувствуя, как половицы скрипят под ботинками — тяжёлыми, с запахом земли и мороза, что я принёс из леса. Она подняла голову, её волосы упали на лицо, тёмные, с лёгким ароматом лаванды, и наши взгляды встретились. Её глаза,глубокие, карие, как черешня, что я увидел в тот день, когда она приняла от меня кружку с кофе, были мокрыми, но не от страха. От чего-то другого. Надежды? Усталости? Любви? Я не знал, но этот взгляд вгрызался в меня, как шипы в кожу, и я чувствовал, как внутри всё переворачивается, не от злости, не от адреналина, а от чего-то тёплого, что я не умел назвать.

— Мелли, — выдохнул я, и мой голос хрипел, как после долгой дороги под дождём, пропитанный дымом и её близостью. Я шагнул к ней, чувствуя, как тепло камина обволакивает меня, смешиваясь с запахом её свитера, шерсть, чуть сырая от снега, что я притащил на плечах.

— Ты… ты сильнее, чем я думал. Выстояла там, выстояла здесь. Со мной — повторил я.

Она улыбнулась, слабо, но светло, как луч солнца, что пробивается сквозь метель, и положила книгу в коробку. Её пальцы — тонкие, с чуть обгрызенными ногтями — дрожали, но не от страха, а от эмоций, что она держала внутри.

— А ты не такой зверь, как притворяешься, Рэй, — вновь произнесла она, и её голос, мягкий, с лёгкой дрожью, был как ветер в соснах, тёплый и живой.

— Я боялась тебя. Очень. Но ты… ты дал мне кофе. И не сломал меня.

Я усмехнулся, стараясь скрыть, что её слова впиваются в меня, как иглы, но не больно, а тепло.

— Кофе? — переспросил я, прищурившись, с лёгкой насмешкой.

— Чёрт, Мелли, если б я знал, что пара кружек сделает из меня героя, я бы ещё печенье притащил.

Она рассмеялась, тихо, но искренне, и этот звук, лёгкий, как ручей в оттепель, разнёсся по комнате, смешиваясь с треском дров и воем ветра. Я подошёл ближе, сел рядом, чувствуя, как диван проседает подо мной, пахнущий пылью и старой шерстью. Её тепло было рядом: близкое, осязаемое, с запахом лаванды и её кожи, и я взял её руку. Её пальцы, тонкие, холодные, сжали мои, и я почувствовал, как ток бежит по венам, слабый, но глубокий, до самого сердца.

— Я мог тебя сломать, — сказал я тихо, глядя в огонь. Пламя танцевало, бросая тени на стены — длинные, как сосны за окном, — и запах дыма обволакивал нас, как воспоминание.

— Мог стать как он. Этот Джастин. Но ты… ты доверилась мне. Почему?

Она молчала, только её дыхание, ровное, чуть слышное , касалось моей щеки, тёплое, с привкусом кофе и слёз, что она проглотила. А потом она повернулась, и её глаза, блестящие, как озёра в Мичигане, о которых она рассказывала, нашли мои.

— Потому что ты не он, — сказала она просто, и её голос был как удар — мягкий, но точный.

— Ты держал меня здесь, да. Но ты… ты смотрел на меня не как на вещь. Даже тогда, в первые дни. Я видела это. В твоих глазах. Что-то… доброе.

Я сглотнул, чувствуя, как горло сжимается, и отвёл взгляд в огонь камина, в тени, в запах смолы и её близости. Доброе? Во мне? Я — Рэй Бреннан, с руками, что пахнут порохом и кровью, с прошлым, что наполнено контрабандой и риском, — добрый? В Орегоне я жил на грани: запах океана, солёный и резкий, как пощёчина, шум волн, что бились о скалы, ящики с чипами в багажнике, пистолет под сиденьем. Я любил эту жизнь — быструю, опасную, с адреналином в крови, как топливо в движке. Но Мелли… она видела во мне что-то другое. И это пугало меня, потому что я хотел быть таким. Для неё.

— Ты ошибаешься, оленёнок, — пробормотал я, но голос мой дрогнул, выдав меня.

— Я псих. Эгоист. Держал тебя здесь, потому что хотел. Не отпускал, хотя мог. Но… чёрт, я рад, что ты осталась.

Она сжала мою руку сильнее, её пальцы, маленькие, нежные, вжались в мою ладонь, и я почувствовал её тепло, её запах: лаванда, кофе, жизнь.

— Я тоже, — шепнула она, и её слова упали в тишину, как камешки в реку, оставляя круги.

— Даже после всего… я рада.

Я посмотрел на неё — на её лицо, освещённое камином, на её губы, что дрожали, но улыбались, на её глаза, что видели меня настоящего и не отвернулись. И понял: она не просто выстояла. Она сделала меня лучше. Её страх, её слёзы, её кофе, её доверие — всё это сломало мою броню, как молоток лёд, и вытащило из меня то, что я прятал. Любовь? Да, чёрт возьми, любовь. Не ту, что в книгах, а настоящую — с запахом крови, смолы и её кожи, с её прошлым и моим, с её силой и моей слабостью.

Я притянул её к себе, чувствуя, как её тепло обнимает меня, как её волосы касаются моей щеки, мягкие и живые. Её родной запах: лаванда, кофе, чуть-чуть слёз — смешался с моим — дымом, лесом, бензином, и я шепнул, хрипло, как после долгого пути:

— Ты моя, Мелли. Не отпущу. Но теперь… теперь я твой. И больше никаких призраков.

Она уткнулась мне в грудь, её дыхание согревало меня сквозь куртку, и я закрыл глаза, слушая ветер, огонь, её сердце — всё, что было настоящим. Снег за окном кружился, как белые фантомы, но здесь, внутри, их тени уходили. Она была моим светом. И я хотел быть её.

От лица Рея

Предрассветный мрак висел над горами Айдахо, тяжёлый и холодный, как мокрый брезент. Снег скрипел под ботинками, пока я тащил последнюю коробку к внедорожнику, чёрному зверю, что урчал на холостом ходу, прогревая движок. Мороз кусал кожу, пахнущий хвоей и льдом, и я видел, как дыхание клубится передо мной, белое, как призраки, что кружились в этом чёртовом лесу. Дом стоял позади, старый, с запахом смолы и наших вечеров у камина, его окна темнели, как глаза, что провожают нас в никуда. Я хлопнул дверью, проверяя замок в третий раз, скрип петель резанул тишину, густую, как смола, и я бросил взгляд на сарай, на гараж, где я часами возился с машиной, пахнущей бензином и металлом. Этот уголок стал нашим, и я знал: Мелли чувствует то же самое. Она стояла у машины, кутаясь в куртку, и её силуэт в этом ледяном тумане казался мне чем-то из сна, хрупким, но живым.

— Готова, оленёнок? — бросил я, открывая пассажирскую дверь. Мой голос хрипел от мороза, но я добавил в него лёгкую насмешку, чтобы прогнать её грусть. Она кивнула, слабо улыбнувшись, и её глаза, тёмные, как кофе, что я варил ей в первые дни, блеснули в свете фар. Она забралась в салон, и я почувствовал запах её шампуня —лаванда и ваниль, когда она прошла мимо. Я захлопнул дверь, обошёл машину, хлопнув по капоту, холод металла обжёг ладонь, и сел за руль. Тепло салона обняло меня, пахнущее кожей и бензином, и я бросил взгляд на неё. Она не расстегнула куртку, сидела, вцепившись в края, как будто это был её щит. Я знал, что творится в её голове: тревога, как рой ос, жужжала там, и я не винил её. Сегодня всё решится: документы, граница, новая жизнь. Или чёртов полицейский участок, если судьба решит подложить нам свинью.

Я выжал сцепление, и машина тронулась, плавно, как зверь, что крадётся по снегу.

Лес вокруг спал: ели и сосны, укутанные инеем, стояли, как стражи, их ветки гнулись под тяжестью снега, пахнущего морозом и тишиной. Фары выхватывали дорогу — узкую, засыпанную голубоватым снегом, что казался не настоящим, а вырезанным изо льда.

Несколько дней назад тут бушевала метель, я помнил, как ветер выл, как волк, и швырял снег в окна, но теперь всё стихло, только туман стелился меж деревьев, как вуаль, цепляясь за вершины. Звук мотора был единственным живым в этой глуши, низкий и ровный, и я вёл машину аккуратно, никаких рывков, никаких пробуксовок. Не хотел будить этот лес. Он знал меня, а я знал его, каждый поворот, каждый сугроб. Навигатор мне не нужен — карта этого места сидела в голове, выжженная годами, когда я скрывался тут от лишних глаз.

— Не засни там, Миранда, — поддел я, заметив, как её голова клонится к окну. Новое имя слетело с языка легко, и я ухмыльнулся, видя, как она вздрогнула, открывая глаза.

— Не могу…- пробормотала она, и её голос, мягкий, с лёгкой дрожью, был как шорох снега под колёсами.

— Глаза сами закрываются.

— Ну и спи,- сказал я, пожав плечами. — Дорога длинная, спешить не будем. Зима, лёд, горы — не место для гонок.

Она попыталась выпрямиться, уставившись на мелькающие деревья, но я видел, как её веки тяжелеют. Тепло салона, уютное, с запахом прогретой кожи и чуть-чуть кофе, что я пролил вчера, тянуло её в сон, и я не стал её тормошить. Пусть отдыхает. Её тревога и так висела в воздухе, как запах сырости после дождя, и я знал: она боится. Боится полиции, документов, границы. Боится, что я влипну из-за неё. Чёрт, да я сам бы волновался, если б не привык держать всё под контролем. Но ей этого не понять — она видит во мне скалу, а я… я просто парень, который знает, как выкрутиться.

Мы ехали час, может больше, спускаясь по лесной дороге, бесконечной, как чёртова спираль. Снег скрипел под шинами, фары выхватывали тени деревьев, что тянулись к небу, как руки, застывшие в мольбе. Я бросал взгляды на Мелли, она дремала, её дыхание было тихим, едва заметным, и я чувствовал, как что-то тёплое разливается в груди. Эта девчонка… она моя слабость, мой смысл, и я не дам ей пропасть. Впереди ждала встреча — мой старый кореш, Джек, должен был передать документы где-то на выезде из Айдахо, у старой заправки, что пахла ржавчиной и дешёвым бензином. Я знал его с тех времён, когда мы гнали чипы через границу, грубый мужик с голосом, как наждачка, и руками, что воняли табаком. Он не подведёт. Но Мелли… ей лучше не видеть его. Пусть спит, пока всё не кончится.

Дорога вынырнула из леса, и я вырулил на открытый участок: асфальт, узкий, как лента, тянулся меж скал, покрытых снегом. Горы вставали по бокам, молчаливые и суровые, их вершины терялись в тумане, пахнущем льдом и вечностью. Я вдохнул глубже — холодный воздух врывался в салон через щель в окне, острый, с привкусом хвои, и подумал:

"Айдахо, ты чертовски красив, но я готов тебя оставить."

Ради неё. Ради нас. Мелли шевельнулась во сне, пробормотав что-то про полицию, и я положил руку на её колено, тёплое, под слоем джинсов, чтобы успокоить.

— Всё будет в порядке, малышка, — шепнул я, хоть она и не слышала.

— Мы проскочим. Обещаю.

От лица Мелиссы

Тепло салона обволакивало меня, как старое одеяло, пахнущее кожей и чуть-чуть бензином, что въелся в сиденья внедорожника Рэя. Я сидела, вцепившись в края куртки, чувствуя, как меховая оторочка воротника щекочет подбородок, и смотрела в окно — туда, где лес растворялся в предрассветном мраке. Снег лежал на ветках сосен, голубоватый, как лунный свет, и туман стелился меж деревьев, мягкий и холодный, словно дыхание гор. Морозный воздух просачивался через щель в окне, острый, с запахом хвои и льда, и я дышала им, пытаясь прогнать сонливость, что тянула меня вниз, как река камешек. Я не хотела спать. Не могла. Сегодня всё решится — документы, граница, наша свобода, и тревога грызла меня изнутри, как мышь старую ткань.

Рэй вёл машину плавно, его руки, сильные, с мозолями, что я чувствовала, когда он обнимал меня, лежали на руле, уверенные и спокойные. Звук мотора был низким, почти убаюкивающим, и я слышала, как шины шуршат по снегу, мягко, как шаги зверя в лесу. Он не говорил ничего, только иногда бросал на меня взгляд, тёплый, с лёгкой насмешкой в уголках губ, и я знала: он видит, как я борюсь с собой. С этой дорогой, с этим днём, с этими мыслями, что крутились в голове, как снежинки в ветре. Мы оставили дом позади — наш дом, с его скрипящими полами, запахом смолы и тихими вечерами у камина, — и я шептала себе: "Мы вернёмся весной." Это было как заклинание, как якорь, чтобы не утонуть в грусти, что подступала к горлу, горькая и холодная, как утренний воздух.

— Не засни там, Миранда, — сказал он вдруг, и его голос, хриплый, с тёплой ноткой, вырвал меня из дрёмы. Новое имя прозвучало легко, как шутка, и я вздрогнула, открывая глаза. Он ухмылялся, и свет фар отразился в его зрачках, сделав их похожими на звёзды в этом ледяном лесу.

— Не могу…- пробормотала я, чувствуя, как веки тяжелеют.

— Глаза сами закрываются.

— Ну и спи, — ответил он, пожав плечами, и его тон был небрежным, но мягким.

— Дорога длинная, малышка. Зима, лёд, горы -спешить не будем.

Я хотела возразить, сказать, что должна быть начеку, но тепло салона, уютное, с привкусом кофе, что Рэй пролил вчера, побеждало меня. Лес за окном мелькал — ели, укутанные инеем, стояли, как стражи сказки, их ветки гнулись под снегом, и запах хвои, свежий и чистый, долетал до меня, смешиваясь с запахом его куртки, дым, лес, чуть-чуть бензина. Я любила этот запах. Он был как Рэй — сильный, живой, мой. Но тревога не отпускала. Мы ехали к чему-то важному, к встрече, о которой он почти не говорил. Документы. Человек, которого я не знаю. И граница впереди, как линия судьбы, что может либо открыть нам новую жизнь, либо захлопнуться, как капкан.

Я выпрямилась, глядя на дорогу, узкую, тёмную, с сугробами по краям, и вдруг спросила, не сдержавшись:

— А если нас остановит полиция? До того, как мы получим документы? Что мы скажем? У нас ведь ничего нет…

Мой голос дрожал, как ветка на ветру, и я сжала кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. Рэй бросил на меня быстрый взгляд, и на его губах мелькнула усмешка, лёгкая, но тёплая.

— Нас не остановят, — сказал он уверенно, и его голос был как камень, на который я могла опереться.

— Не переживай, малышка. Если что, мне сообщат заранее, что впереди копы, и мы либо переждём, либо найдём объезд.

— Кто сообщит? — вырвалось у меня, и я удивлённо моргнула, глядя на него.

— Из ФБР позвонят, — подмигнул он, и я фыркнула, не удержав улыбки.

Его шутки всегда приходили вовремя, как глоток воздуха, когда я задыхалась от страха. Но я знала: за этой насмешкой что-то есть. Связи, о которых он не говорит. Люди, которых я не увижу. И эта мысль — кто он такой, откуда эта уверенность? — неотступно крутилась в голове.

Мы выехали из леса, и дорога открылась: длинная, как лента, что тянется меж скал. Горы вставали по бокам, величественные и молчаливые, их вершины скрывались в тумане, пахнущем льдом и вечностью. Я смотрела на них, чувствуя, как они стали частью меня за эти месяцы, их тишина, их сила, их запах хвои и снега. Айдахо вцепился в мою душу, и я шепнула про себя:

"Прощай." Но тут Рэй сбавил скорость, и я напряглась, заметив впереди огни — тусклые, жёлтые, как глаза зверя в ночи. Заправка. Старая, с облупившейся вывеской, что едва читалась в тумане. Запах бензина и ржавчины ударил в нос, когда он приоткрыл окно, и я услышала, как он пробормотал:

— Сиди тихо, Мелли. Сейчас вернусь.

Он вылез из машины, хлопнув дверью — звук резкий, как выстрел в тишине, — и я увидела фигуру у заправки. Высокую, в тёмной куртке с капюшоном, что скрывал лицо. Запах сигаретного дыма долетел до меня, горький и резкий, и я щурилась, пытаясь разглядеть его, но свет фар выхватывал только тень. Рэй подошёл к нему, они обменялись парой слов — низких, как гул мотора, и что-то перешло из рук в руки. Конверт. Документы. Мой новый паспорт, его тоже. Сердце заколотилось, как пойманная птица, и я сжала край сиденья, чувствуя, как пот холодеет на шее. Это было оно — наш билет в Канаду. Но что-то в этой сцене — тень мужчины, запах дыма, тишина гор, шептало мне об опасности.

Рэй вернулся, сел за руль, и я услышала шорох бумаги, когда он сунул конверт в бардачок. Его куртка пахла морозом и сигаретами, и я шепнула, не сдержавшись:

— Это он?

— Не твой типаж, Мелли, — хмыкнул он, заводя мотор.

— Спокойно, всё в порядке.

Машина тронулась, и я выдохнула, чувствуя, как тепло его голоса прогоняет холод. Но тревога осталась — липкая, как туман за окном. Я смотрела на горы, на дорогу, что вела нас к границе, и думала:

"А если нас остановят? Если полиция уже знает?"

Рэй был спокоен, как всегда, но я… я не могла отделаться от мысли, что всё может рухнуть. И что я — его слабое место.

От лица Рея

Лес остался позади, и дорога вынырнула на открытый участок: узкая лента асфальта, что вилась меж скал, покрытых снегом, как белым саваном. Фары выхватывали сугробы, голубоватые и холодные, а туман стелился над горами, пахнущий льдом и вечностью. Я вёл машину плавно, чувствуя, как шины цепляются за снег, и звук мотора — низкий, ровный, был единственным, что нарушало эту чёртову тишину. Мелли дремала рядом, её голова клонилась к окну, и я слышал её дыхание, тихое, еле уловимое, пока она боролась со сном. Тепло салона, уютное, с запахом кожи и пролитого вчера кофе, тянуло её в дрёму, и я не стал её будить. Пусть спит. Её тревога и так витала в воздухе, как запах сырости после метели, и я знал: она боится. Боится всего, что впереди — документов, границы, копов. Но я держал это под контролем. Всегда держал.

— Не засни там, Миранда, — бросил я, поддев её новым именем, и уголок губ дёрнулся в ухмылке, когда она вздрогнула, открывая глаза. Её взгляд ,тёмный, как кофе без молока, был мутным от сна, но я видел в нём искры страха.

— Не могу…- пробормотала она, и её голос — мягкий, дрожащий — был как шорох снега под колёсами.

— Глаза сами закрываются.

— Ну и спи, малышка, — сказал я, пожав плечами.

— Дорога длинная. Зима, лёд, горы — спешить не будем.

Она выпрямилась, пытаясь сфокусироваться на мелькающих деревьях, но я знал: она сдаётся. И тут она спросила, тихо, но с ноткой паники:

— А если нас остановит полиция? До того, как мы получим документы? Что мы скажем? У нас ведь ничего нет…

Я бросил на неё взгляд: быстрый, острый, и почувствовал, как её слова цепляют меня, как шипы. Она сидела, сжав кулаки, и я видел, как её ногти впиваются в ладони под тканью куртки. Чёрт, она правда боится. Я выдавил усмешку, лёгкую, чтобы прогнать её страх:

— Нас не остановят, — сказал я твёрдо, глядя на дорогу.

— Если что, мне сообщат заранее, что впереди копы. Переждём или найдём объезд.

— Кто сообщит? — вырвалось у неё, и её удивлённый голос был как ветер в соснах.

— Из ФБР позвонят, — подмигнул я, и она фыркнула, улыбнувшись против воли. Эта улыбка — слабая, но живая — грела меня сильнее, чем движок под капотом. Но я не врал. Ну, почти. У меня были люди — старые кореша из Орегона, что следили за дорогами, за патрулями. Джек, тот, что ждал впереди с документами, был одним из них. Грубый мужик с голосом, как наждачка, и руками, что воняли табаком и порохом. Он не подведёт. Никогда не подводил.

Мы ехали ещё минут двадцать, и тут впереди замаячили огни, тусклые, жёлтые, как глаза зверя в ночи. Заправка. Старая, с облупившейся вывеской, что едва читалась в тумане: "Последняя Остановка". Последняя остановка перед Монтаной. Запах бензина и ржавчины ударил в нос, когда я приоткрыл окно, и я сбавил скорость, чувствуя, как сердце стукнуло чуть сильнее. Это было оно — место встречи. Я бросил взгляд на Мелли, она смотрела на меня, сонливость сменилась тревогой, и я сказал, тихо, но твёрдо:

— Сиди тихо, Мелли. Сейчас вернусь.

Я вылез из машины, хлопнув дверью — звук резанул тишину, как выстрел, — и холод вцепился в меня, острый, с привкусом хвои и металла. У заправки стоял пикап — старый, с потёкшей краской, и рядом фигура в тёмной куртке с капюшоном. Джек. Я узнал его по осанке, сутулой, как у волка, что принюхивается к добыче, и по запаху сигарет, что тянулся от него, горький и резкий. Он шагнул навстречу, и свет фар выхватил его руки — грубые, в пятнах масла, с дымящейся сигаретой между пальцами.

— Рэй,- прохрипел он, и его голос был как треск льда.

— Всё чисто?

— Пока да,- ответил я, сунув руки в карманы куртки, что пахла лесом и бензином.

— Документы?

Он кивнул, вытаскивая из-под куртки конверт, толстый, с запахом свежей бумаги и чуть-чуть пота. Но тут я заметил движение, фары вдали, слабый свет, что мелькнул на повороте. Чёрт. Машина. Не патруль, но кто-то едет. Джек тоже увидел, его глаза сузились, и он бросил:

— Быстрее, Бреннан. Не хватало, чтоб нас тут засекли.

Я выхватил конверт, чувствуя, как бумага холодит пальцы, и сунул его за пазуху.

— Если что, ты меня не знаешь, — бросил я, отступая к машине. Он хмыкнул, сплюнул в снег — плевок замерз на лету, и растворился в тени пикапа, как призрак. Я рванул к внедорожнику, сердце колотилось, но лицо оставалось каменным. Фары приближались, медленно, слишком медленно, и я успел нырнуть за руль, хлопнув дверью. Мелли смотрела на меня, её глаза — огромные, блестящие от страха, — и шепнула:

— Это он?

— Не твой типаж, Мелли, — хмыкнул я, заводя мотор. Руки чуть дрожали — не от страха, от адреналина, и я сунул конверт в бардачок, слыша шорох бумаги. Запах сигаретного дыма Джека прилип ко мне, смешиваясь с морозом и её лавандой, и я выжал газ, уводя машину с заправки. Свет фар позади мигнул и пропал — просто какой-то дальнобойщик, наверное, но я чувствовал, как пот холодеет на спине. Чёрт, близко. Слишком близко.

— Спокойно, всё в порядке, — сказал я, глядя на дорогу. Она выдохнула, и я почувствовал её тепло рядом — живое, настоящее. Документы были у нас. Осталось только граница. Но я знал: этот длинный день ещё не окончился.

Дорога тянулась вперёд, узкая и тёмная, как ствол винтовки, меж скал, что вставали по бокам, молчаливые и суровые, с шапками снега на вершинах. Фары выхватывали асфальт — мокрый, с пятнами льда, что блестели, как стекло, — и я вёл машину ровно, чувствуя, как шины цепляются за поверхность. Запах бензина и сигаретного дыма от встречи с Джеком всё ещё лип ко мне, смешиваясь с теплом салона — кожей, пролитым кофе и её лавандой, что витала рядом. Мелли сидела тихо, её дыхание было слабым, почти неслышным, и я знал: она на грани сна, но тревога держит её, как капкан. Документы лежали в бардачке: конверт, пахнущий бумагой, наш билет в Канаду. Осталось только проскочить границу. Но я чувствовал: этот день не отпустит нас так легко.

Мы ехали минут сорок, горы вокруг становились ниже, а туман гуще, когда я заметил свет в зеркале заднего вида — слабый, но настойчивый, как глаз зверя в лесу. Фары. Чёрт. Я прищурился, сжимая руль — холодный, с запахом кожи и металла, — и свет стал ярче, ближе. Машина. Не дальнобойщик, не случайный путник — слишком быстро нагоняет. Патруль? Сердце стукнуло, но я держал лицо каменным, бросив взгляд на Мелли. Она выпрямилась, её глаза — тёмные, блестящие от страха — поймали моё отражение в зеркале.

— Рэй? — шепнула она, и её голос дрожал, как ветка на ветру.

— Спокойно, малышка, — сказал я тихо, но внутри всё напряглось, как пружина.

— Просто держись.

Свет мигнул, красный и синий, чёрт возьми, и сирена взвыла, коротко, как собака, что лает в ночи. Полиция. Я выругался про себя, сбрасывая скорость, и свернул к обочине — снег скрипнул под шинами, запах хвои влетел в салон через щель в окне.

Патрульный джип остановился позади, его фары слепили зеркала, и я увидел силуэт — высокий, в форме, с фонариком в руке. Мелли сжала кулаки, её ногти впились в ладони, и я положил руку на её колено — тёплое, дрожащее под джинсами.

— Дыши, Мелли, — шепнул я.

— Я разберусь.

Дверь хлопнула, и коп подошёл — молодой, с запахом дешёвого кофе и пота на форме, лицо красное от мороза. Фонарик ударил мне в глаза, резкий, как выстрел, и я прищурился, держа руки на руле.

— Доброе утро, сэр, — сказал он, и его голос был сухим, как треск льда.

— Документы, пожалуйста.

Я кивнул, медленно потянувшись к карману куртки, пахнущей лесом и сигаретами, и достал свой старый паспорт. Не тот, что в бардачке. Тот был для Канады. Мелли затаила дыхание, её страх был осязаем, как запах сырости в воздухе, и я бросил ей быстрый взгляд — "молчи". Коп взял паспорт, листая его под светом фонарика, и я заметил, как его брови нахмурились.

— Куда направляетесь? — спросил он, глядя на меня.

— В Монтану, к друзьям, — ответил я небрежно, с лёгкой хрипотцой, как будто это было обычное утро.

— Ранний старт, чтоб пробки обойти.

Он хмыкнул, возвращая паспорт, но не отошёл.

— А ваша спутница? — кивнул он на Мелли.

— Документы?

Я почувствовал, как её колено дрогнуло под моей рукой, и выдавил улыбку, холодную, но спокойную.

— Она забыла кошелёк дома, офицер. Устала, всю ночь собирались. Всё в порядке?

Коп прищурился, свет фонарика скользнул по лицу Мелли, бледному, с тенями под глазами, и она сжалась, как зверёк в ловушке. Я знал, что он видит: девчонка, явно нервничающая, без документов. Чёрт. Он выпрямился, постучав фонариком по ладони.

— Выйдите из машины, оба, — сказал он твёрдо.

— Надо проверить.

Сердце заколотилось, но я кивнул, открывая дверь. Холод ударил в лицо, острый, с привкусом хвои и выхлопов, и я вышел, хлопнув дверью, звук резкий, как выстрел в тишине. Мелли замешкалась, но я обошёл машину, открыв её дверь, и шепнул:

— Всё нормально, малышка. Делай, как он скажет.

Она выбралась, её куртка пахла лавандой и страхом, и я видел, как её руки дрожат, пока она стояла рядом. Коп махнул фонариком в сторону багажника.

— Откройте, — бросил он, и я почувствовал, как адреналин вскипает в крови. Документы в бардачке, старый пистолет под сиденьем, спрятан, но не идеально. Если он решит копаться… Я открыл багажник, и запах картона от коробок ударил в нос — её вещи, мои инструменты, ничего подозрительного. Пока.

Он рылся там минут пять, светя фонариком, шорох его перчаток по картону смешивался с воем ветра в горах. Мелли стояла рядом, её дыхание клубилось в морозном воздухе, и я видел, как она кусает губу, чувствуя вкус крови. Я держал руки в карманах, небрежно, но внутри всё кипело. Коп закрыл багажник, повернулся к салону, и я понял: он не закончил.

— Проверим внутри, — сказал он, и его голос был как лёд. Он открыл пассажирскую дверь, светя в бардачок, и я почувствовал, как пот холодеет на спине. Конверт лежал там, толстый, белый, как маяк в этой тьме. Если он его откроет… Я шагнул ближе, бросив небрежно:

— Там только перчатки да карта, офицер. Ничего интересного.

Он хмыкнул, но потянулся к бардачку, и я услышал, как Мелли тихо выдохнула — звук, как треск ветки. Его пальцы коснулись защёлки, и я сжал кулаки в карманах, готовый к любому повороту. Адреналин бил в виски, как молот, и я подумал:

"Чёрт, Джек, если ты меня подставил…"

Это был наш шанс, и он висел на волоске.

От лица Мелиссы

Дорога тянулась вперёд, бесконечная и тёмная, как нитка, что вьётся в тумане, а горы по бокам молчали, укутанные снегом, их вершины терялись в ледяной дымке. Я дремала, чувствуя, как тепло салона — уютное, с запахом кожи, бензина и чуть-чуть кофе, обнимает меня, утягивая в сон. Звук мотора был ровным, как дыхание спящего зверя, и я цеплялась за него, чтобы не провалиться в тревожные мысли, что кружились в голове, как снежинки за окном. Рэй вёл машину молча, его руки — сильные, тёплые, с запахом леса и металла, лежали на руле, и я знала: он всё держит под контролем. Но тревога не отпускала, липкая, холодная, как морозный воздух, что просачивался через щель в окне, острый, с привкусом хвои и льда.

Я открыла глаза, когда свет мелькнул в боковом зеркале — слабый, но настойчивый, как маяк в ночи. Фары. Машина позади. Я выпрямилась, сердце стукнуло, и посмотрела на Рэя: его лицо было спокойным, но я заметила, как он прищурился, сжимая руль чуть сильнее.

— Рэй? — шепнула я, и мой голос дрогнул, как лист на ветру, тонкий и хрупкий.

— Спокойно, малышка, — ответил он тихо, и его голос — низкий, с тёплой хрипотцой — был как якорь.

— Просто держись.

Свет мигнул — красный и синий, яркий, как кровь и небо, — и сирена взвыла, коротко, резанув тишину. Полиция. Я сжала кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони, и холод пробежал по спине, липкий и острый, как запах сырости в воздухе. Рэй сбавил скорость, свернув к обочине — снег скрипнул под шинами, как стекло под ногами, — и я увидела патрульный джип позади, его фары слепили, отражаясь в зеркалах. Дверь хлопнула, и коп подошёл — высокий, в форме, с фонариком, что резал темноту, как нож. Запах дешёвого кофе долетел до меня, когда он постучал в окно, и я затаила дыхание, глядя на Рэя.

— Доброе утро, сэр, — сказал коп, и его голос был сухим, как треск льда под ботинками.

— Документы, пожалуйста.

Рэй кивнул, медленно потянувшись к карману куртки, я уловила запах леса и сигарет, что прилип к нему после заправки, — и достал паспорт. Старый, не тот, что в бардачке. Мой лежал там, в конверте, пахнущем бумагой и чужими руками, и я почувствовала, как горло сжимается. Коп взял паспорт, листая его под светом фонарика, и я видела, как Рэй бросил мне взгляд — быстрый, твёрдый, говорящий:

"Молчи." Я сжалась, чувствуя, как страх вьётся вокруг меня, как туман за окном.

— Куда направляетесь? — спросил коп, и его глаза — холодные, как лёд на скалах,

— скользнули по мне.

— В Монтану, к друзьям, — ответил Рэй небрежно, с лёгкой улыбкой, и его голос был как всегда — уверенный, чуть насмешливый.

— Ранний старт, чтоб пробки обойти.

Коп хмыкнул, вернув паспорт, но не отошёл.

— А ваша спутница? — кивнул он на меня.

— Документы?

Я замерла, чувствуя, как сердце колотится в груди, как птица в клетке, и посмотрела на Рэя. Он улыбнулся — холодно, но спокойно, — и сказал:

— Она забыла кошелёк дома, офицер. Устала, всю ночь собирались. Всё в порядке?

Свет фонарика ударил мне в лицо, резкий и слепящий, и я сжалась, как зверёк, попавший в ловушку. Мои руки дрожали под курткой, пахнущей лавандой и страхом, и я кусала губу, чувствуя вкус крови: солёный, тёплый. Коп прищурился, постучав фонариком по ладони, и я поняла: он не поверил.

— Выйдите из машины, оба, — сказал он твёрдо, и его голос был как удар.

— Надо проверить.

Я задохнулась, но Рэй кивнул, открывая дверь. Холод ворвался в салон, острый, с запахом хвои и выхлопов, и он вышел, хлопнув дверью, звук резкий, как выстрел в тишине. Я замешкалась, пальцы вцепились в сиденье, но он обошёл машину, открыл мою дверь и шепнул:

— Всё нормально, малышка. Делай, как он скажет.

Его голос был тёплым, как свет камина в нашем доме, и я выбралась наружу, чувствуя, как мороз кусает кожу, смешиваясь с запахом его куртки — дым, лес, сигареты. Я стояла рядом, дрожа, пока коп махнул фонариком в сторону багажника.

— Откройте, — бросил он, и я увидела, как Рэй напрягся — едва заметно, но я знала его слишком хорошо. Он открыл багажник, и запах картона от наших коробок ударил в нос — книги, одежда, инструменты. Ничего страшного. Но документы… они были в бардачке, и пистолет — я знала, что он где-то там, спрятан под сиденьем. Если коп найдёт их…

Он рылся в багажнике, шорох его перчаток смешивался с воем ветра, что гнал снег по дороге. Я смотрела на горы — величественные, молчаливые, — и молилась про себя, шепча:

"Пожалуйста, пусть он не заметит."

Мое дыхание клубилось в воздухе, белое и дрожащее, и я чувствовала, как слёзы жгут глаза, но сдерживала их. Рэй стоял рядом, руки в карманах, небрежный, как будто это была шутка, но я видела, как его пальцы сжимаются внутри. Коп закрыл багажник, повернулся к салону, и я услышала его голос — холодный, как лёд на стекле:

— Проверим внутри.

Он открыл мою дверь, светя фонариком в бардачок, и я почувствовала, как сердце остановилось. Конверт лежал там — белый, толстый, как маяк в этой тьме. Если он его откроет… Рэй шагнул ближе, бросив небрежно:

— Там только перчатки да карта, офицер. Ничего интересного.

Но коп хмыкнул, его рука потянулась к защёлке, и я выдохнула — тихо, как треск ветки, — чувствуя, как страх сжимает горло. Его пальцы коснулись бардачка, и я посмотрела на Рэя — его лицо было каменным, но глаза сверкнули, как сталь. Всё висело на волоске, и я знала: если он найдёт документы, если он найдёт пистолет, наша мечта о Канаде рухнет прямо здесь, под этим ледяным небом.

От лица Рея

Холод вгрызался в кожу, острый и злой, с запахом хвои и выхлопов, пока я стоял у машины, глядя, как коп лезет в салон. Его фонарик резал темноту, выхватывая сиденья, что пахли кожей и бензином, и я чувствовал, как адреналин бьёт в виски, как молот по гвоздю. Мелли дрожала рядом, её дыхание клубилось в морозном воздухе, белое и рваное, и я видел, как она кусает губу, сдерживая слёзы. Запах её страха — тонкий, с ноткой лаванды — смешивался с сыростью тумана, что стелился над дорогой, и я знал: она на грани. Коп открыл бардачок, и свет фонарика упал на конверт — белый, толстый, как маяк в этой чёртовой ночи. Документы. Наш билет в Канаду. И под сиденьем — мой старый "Глок", завёрнутый в тряпку, пахнущую маслом. Если он найдёт хоть что-то из этого, нам конец.

— Там только перчатки да карта, офицер, — бросил я небрежно, шагнув ближе, и мой голос был ровным, с лёгкой хрипотцой, как будто это была шутка. Но внутри всё кипело. Его пальцы — в перчатках, пахнущих резиной и кофе, — коснулись защёлки, и я услышал щелчок — тихий, но громкий, как выстрел в этой тишине. Бардачок открылся, и конверт лежал там, нагло белея в свете фонаря. Чёрт. Я сжал кулаки в карманах куртки — пропахшей лесом, сигаретами и её теплом, — и почувствовал, как ногти впиваются в ладони. Мелли выдохнула — слабый, дрожащий звук, как треск ветки, — и я бросил ей взгляд: "Молчи."

Коп потянулся к конверту, и время замедлилось — снег скрипел под его ботинками, ветер выл в горах, запах хвои и льда бил в нос. Я шагнул ещё ближе, чувствуя, как пот холодеет на спине, и сказал, чуть громче:

— Это просто бумаги, офицер. Расписки за бензин. Ничего интересного.

Он замер, его рука зависла над конвертом, и я увидел, как его глаза — холодные, как лёд на скалах, — сузились.

— Расписки, значит? — хмыкнул он, и в его голосе был намёк на подозрение.

— Давай глянем.

Чёрт возьми. Я кивнул, держа лицо каменным, но внутри всё орало:

"Докажи, что это не то, что ты думаешь."

Он взял конверт, толстая бумага шуршала в его руках, и я почувствовал, как Мелли напряглась рядом — её колено дрогнуло, почти коснувшись моего. Коп начал открывать клапан, и я понял: надо действовать. Быстро. Я кашлянул, резко, как будто мороз в горло попал, и сказал:

— Осторожно, там старые чеки. Мусор, честно говоря. Не хотелось бы, чтоб вы руки испачкали.

Он хмыкнул, но замедлился, глядя на меня. Я выдавил улыбку — холодную, чуть насмешливую, — и добавил:

— Устали мы, офицер. Дорога долгая, сами видите. Может, отпустите нас, а?

Мелли стояла, как статуя, её дыхание было почти неслышным, и я знал: она молится. Коп постучал пальцем по конверту, задумчиво, и я почувствовал, как секунды тянутся, как резина. А потом он сунул его обратно в бардачок, хлопнув крышкой — звук резкий, как затвор пистолета.

— Ладно, — буркнул он, выпрямляясь.

— Но в следующий раз без документов не катайтесь. Повезло, что я сегодня добрый.

Я выдохнул, медленно, чтобы не выдать облегчения, и кивнул.

— Спасибо, офицер. Учтём.

Он прошёлся фонариком по салону ещё раз, свет скользнул под сиденье — туда, где лежал "Глок", — и я замер, чувствуя, как кровь стынет в венах. Но он не нагнулся, не полез дальше. Просто хмыкнул, выключил фонарь и махнул рукой:

— Езжайте. Осторожнее на льду.

Я открыл дверь для Мелли, помогая ей забраться — её руки дрожали, пахнущие лавандой и морозом, — и захлопнул её, обойдя машину. Коп вернулся к своему джипу, его фары мигнули, и я сел за руль, хлопнув дверью. Холод салона ещё не выветрился, запах выхлопов и хвои висел в воздухе, но я завёл мотор, чувствуя, как он урчит подо мной, живой и тёплый. Мелли смотрела на меня, её глаза — огромные, блестящие от слёз, что она сдерживала, — и шепнула:

— Рэй… мы…?

— Всё в порядке, малышка, — сказал я, сжимая руль, и моя ухмылка была шире, чем я хотел.

— Проскочили. Этот парень просто скучал на дежурстве.

Она выдохнула, резко, как будто сдерживала это целую вечность, и её рука — маленькая, холодная — легла на мою. Я почувствовал её тепло сквозь дрожь, и адреналин, что кипел во мне, начал стихать, сменяясь чем-то другим — гордостью, что ли. Мы справились. Я завёл машину, выруливая на дорогу, и свет патрульного джипа растаял в зеркале, как призрак в тумане.

— Чёрт, Мелли, — хмыкнул я, бросив на неё взгляд.

— Ты чуть не выдала нас своим лицом. Надо поработать над покером, а?

Она фыркнула, слабо, но с улыбкой, и её голос был тихим, но живым:

— А ты… ты как будто родился для этого.

— Может, и родился, — ответил я, и мой голос стал мягче.

— Но теперь я живу ради тебя.

Дорога впереди была тёмной, снег скрипел под колёсами, и я знал: граница близко. Мы вырвались из этой ловушки, но ночь ещё не отпустила нас совсем. Я сжал её руку, чувствуя, как её пальцы переплетаются с моими, и подумал:

"Пусть попробуют нас взять. Я не отдам её никому."

От лица Мелиссы

Холод обжигал кожу, острый и колючий, с запахом хвои и выхлопов, пока я стояла у машины, дрожа в своей куртке, что пахла лавандой и морозом. Свет фонарика копа резал темноту, скользя по салону, и я чувствовала, как страх сжимает горло, липкий и холодный, как туман, что стелился над дорогой. Рэй был рядом, его руки в карманах, небрежный, как будто это была игра, но я видела, как его пальцы напряглись, сжимая ткань куртки — пропахшей лесом, сигаретами и его теплом. Коп открыл бардачок, и свет упал на конверт — белый, толстый, как маяк в этой ночи. Наши документы. Наша надежда на Канаду. А где-то под сиденьем — я знала — прятался пистолет, завёрнутый в тряпку, с запахом масла и металла. Если он найдёт хоть что-то… Я сжала кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони, и мой взгляд метнулся к горам — молчаливым, величественным, как свидетели нашей судьбы.

— Там только перчатки да карта, офицер, — сказал Рэй небрежно, шагнув ближе, и его голос — низкий, с лёгкой хрипотцой — был как всегда уверенным. Но я слышала в нём тень напряжения, тонкую, как треск льда. Коп щёлкнул защёлкой, и бардачок открылся — звук резкий, как выстрел в этой тишине. Конверт лежал там, нагло белея, и я выдохнула — тихо, как шорох снега, — чувствуя, как сердце колотится в груди, как птица в клетке. Рэй бросил мне взгляд — быстрый, твёрдый, говорящий:

"Молчи," — и я прикусила губу, чувствуя вкус крови, солёный и тёплый.

Коп потянулся к конверту, и время растянулось — снег скрипел под его ботинками, ветер выл в скалах, запах хвои и льда смешивался с резиной его перчаток. Я смотрела, как его пальцы — грубые, пахнущие кофе и потом — касаются бумаги, и молилась про себя, шепча:

"Пожалуйста, не открывай." Рэй кашлянул — резко, как будто мороз попал в горло, — и сказал:

— Осторожно, там старые чеки. Мусор, честно говоря. Не хотелось бы, чтоб вы руки испачкали.

Его голос был лёгким, с насмешкой, но я знала: он тянет время. Коп замер, его рука зависла над конвертом, и я увидела, как он прищурился, глядя на Рэя.

— Расписки, значит? — хмыкнул он, и в его тоне был холодный намёк.

— Давай глянем.

Я задохнулась, чувствуя, как слёзы жгут глаза, но сдерживала их, сжимая кулаки сильнее. Он начал открывать клапан, бумага шуршала, как сухие листья, и я посмотрела на Рэя — его лицо было каменным, но глаза сверкнули, как сталь в свете фар. Он улыбнулся — холодно, чуть насмешливо, — и добавил:

— Устали мы, офицер. Дорога долгая, сами видите. Может, отпустите нас, а?

Его слова повисли в воздухе, как дым, и я затаила дыхание, чувствуя, как мороз кусает щёки. Коп постучал пальцем по конверту, задумчиво, и я видела, как его взгляд скользит между нами — подозрительный, острый, как лезвие. Моя нога дрогнула, почти коснувшись Рэя, и я подумала: "Если он найдёт документы, если он найдёт пистолет…"

Но тут коп сунул конверт обратно, хлопнув бардачком — звук ударил по нервам, как молоток, — и буркнул:

— Ладно. Но в следующий раз без документов не катайтесь. Повезло, что я сегодня добрый.

Я выдохнула — резко, как будто лёгкие держали этот воздух вечность, — и мои колени подогнулись, но я осталась стоять. Рэй кивнул, спокойно, как будто это ничего не значило, и сказал:

— Спасибо, офицер. Учтём.

Коп прошёлся фонариком по салону ещё раз, свет скользнул под сиденье — туда, где прятался пистолет, — и я замерла, чувствуя, как кровь стынет в венах. Он нагнулся чуть ниже, и я услышала шорох — тихий, но громкий в этой тишине, — как будто что-то задело тряпку. Мое сердце остановилось, и я посмотрела на Рэя — его рука в кармане сжалась, но лицо осталось каменным. Коп выпрямился, хмыкнул и выключил фонарь, махнув рукой:

— Езжайте. Осторожнее на льду.

Рэй открыл мою дверь, и я забралась в салон, чувствуя, как тепло обнимает меня, смешиваясь с запахом его куртки: дым, лес, сигареты. Он захлопнул дверь, обошёл машину, и я услышала, как он садится за руль, хлопнув своей дверью. Мотор заурчал, живой и тёплый, и я посмотрела на него, мои глаза — мокрые, блестящие — нашли его.

— Рэй… мы…? — шепнула я, и мой голос дрожал, как лист на ветру.

— Всё в порядке, малышка, — ответил он, сжимая руль, и его ухмылка была шире, чем я ожидала.

— Проскочили. Этот парень просто скучал на дежурстве.

Я выдохнула, чувствуя, как слёзы всё-таки скатываются по щекам — горячие, солёные, — и моя рука нашла его, холодная, но живая. Он сжал мои пальцы, и его ладонь была такая тёплая и сильная, ено уверенность и спокойствие передавались мне через это касание, и я фыркнула, слабо, но с облегчением:

— Ты… ты как будто родился для этого.

— Может, и родился, — хмыкнул он, и его голос стал мягче, как свет камина в нашем доме.

— Но теперь я живу ради тебя.

Машина тронулась, снег скрипел под колёсами, и свет патрульного джипа растаял в зеркале, как тень в тумане. Я смотрела на дорогу — тёмную, бесконечную, — и чувствовала, как страх отпускает, сменяясь чем-то новым — надеждой, гордостью, любовью. Мы вырвались. Граница была близко, и я знала: с ним я пройду через всё.

От лица Рэя

Дорога стелилась вперёд, тёмная и гладкая, как река подо льдом, а горы Монтаны отступали, растворяясь в тумане, что пах морозом и хвоей. Фары выхватывали асфальт — мокрый, с пятнами снега, что блестели, как осколки стекла, — и я вёл машину ровно, чувствуя, как шины шуршат, цепляясь за поверхность. Запах бензина и сигарет от встречи с Джеком всё ещё витал в салоне, смешиваясь с её лавандой и теплом кожи сидений, прогретых долгой дорогой. Мелли сидела рядом, её рука — маленькая, тёплая — лежала в моей, и я чувствовал, как её пальцы чуть дрожат, но уже не от страха, а от чего-то другого — надежды, усталости, любви. Обыск остался позади, как тень в зеркале, и теперь впереди была граница — Sweetgrass, маленький пункт, где я бывал раньше, гоняя чипы через Канаду. Я знал его как свои пять пальцев: сонные пограничники, формальные проверки, запах кофе и дешёвого пластика в будке. Наш шанс.

Свет впереди замаячил — тусклый, жёлтый, как фонарь в ночи, и я сбавил скорость, видя знак: "Граница между США и Канадой, Сладкая Трава." Туман расступился, открывая будку — облупившуюся, с красной полосой и кленовым листом на вывеске, — и я почувствовал, как адреналин снова стукнул в грудь, лёгкий, как старый друг. Мелли выпрямилась, её дыхание стало глубже, и я бросил на неё взгляд — её глаза, тёмные, как кофе без молока, блестели в свете фар, огромные и живые.

— Готова, Миранда? — спросил я, сжимая её руку, и мой голос был хриплым, но тёплым, с лёгкой насмешкой.

— Да, — шепнула она, и её улыбка — слабая, но яркая — была как луч солнца в этой ледяной ночи.

— А ты?

— Всегда, малышка, — хмыкнул я, выруливая к шлагбауму. Пограничник вышел — невысокий, с запахом табака и прогретой формы, лицо усталое, красное от мороза. Я опустил окно, холод ворвался в салон, острый и чистый, с привкусом снега, и протянул наши новые паспорта — "Рэймонд Кокс" и "Миранда Кокс", свежие, пахнущие бумагой и чернилами. Его пальцы — грубые, в шерстяных перчатках — взяли их, листая под светом фонаря, и я услышал, как Мелли затаила дыхание, её колено дрогнуло рядом.

— Куда едете? — буркнул он, и его голос был как треск дров в камине.

— Калгари, к семье, — ответил я небрежно, откинувшись на сиденье. — Новый год встречать.

Он кивнул, светя фонариком в салон — быстрый взгляд, ленивый, без интереса. Я знал: тут не ищут беглецов, только контрабанду, да и то спустя рукава. Его глаза скользнули по Мелли, по коробкам в багажнике, и я почувствовал, как её рука сжала мою сильнее, но я держал лицо каменным, с лёгкой ухмылкой. Он вернул паспорта, хлопнув по ним ладонью, и махнул:

— Проезжайте. Добро пожаловать в Канаду.

Шлагбаум поднялся, скрипя, как старые кости, и я выжал газ, плавно, но твёрдо. Надпись "Добро пожаловать в Канаду" выросла из тумана — белая, с красным кленовым листом, — и я услышал, как Мелли выдохнула, резко, как будто сбросила цепи. Машина пересекла линию, снег зашуршал под колёсами, и запах хвои стал гуще, чище, как обещание новой жизни. Я посмотрел на неё — её лицо озарилось, слёзы блеснули в уголках глаз, и она шепнула:

— Рэй… мы сделали это.

— А ты сомневалась, оленёнок? — хмыкнул я, и моя ухмылка была шире, чем дорога впереди. Я сжал её руку, чувствуя, как её тепло проникает в меня, и добавил:

— Добро пожаловать в новую жизнь, Миранда Кокс.

Она рассмеялась — тихо, но светло, как ручей в оттепель, — и я почувствовал, как что-то внутри отпускает, как лёд, что тает под солнцем. Дорога впереди была пустой, сосны вставали по бокам, их ветки гнулись под снегом, и я вдохнул глубже — воздух был холодным, свежим, с запахом свободы. Мы ехали минут десять, когда она заговорила снова, её голос был мягким, но с тенью задумчивости:

— А что, если бы он открыл конверт? Там, на дороге? Что бы мы сделали?

Я бросил на неё взгляд, прищурившись, и пожал плечами.

— Импровизировали бы, малышка. Сказал бы, что это подарок на Рождество — семейные фото или типа того. Коп был ленивый, поверил бы.

Она фыркнула, но её глаза были серьёзными.

— А если бы нашёл пистолет? — спросила она тише, и её пальцы сжали мои чуть сильнее.

Я замолчал, глядя на дорогу — тёмную, бесконечную, — и запах её страха, тонкий и знакомый, снова мелькнул в воздухе.

— Тогда пришлось бы драться, — сказал я наконец, и мой голос стал ниже, жёстче. — Или бежать. Я бы не дал им забрать тебя, Мелли. Никогда.

Она посмотрела на меня, её взгляд, глубокий, как озёра в Мичигане, о которых она рассказывала, был полон чего-то, что я не мог назвать.

— А если бы нас поймали? — шепнула она, и её голос дрогнул.

— Если бы всё рухнуло?

Я сжал руль, чувствуя, как кожа скрипит под пальцами, и ухмыльнулся — дерзко, как в старые времена.

— Тогда я бы выкрутился, малышка. Сбежал бы из их чёртова участка, нашёл тебя и увёз куда подальше. Может, в Мексику, греться на пляже вместо этого снега. Но знаешь что?

Я повернулся к ней, и мой голос смягчился, как свет камина в нашем доме.

— Это "что если" не случилось. Мы здесь. Вместе.

Она улыбнулась, ярко, как звезда в ночи, и её рука сжала мою, тёплая и живая.

— Вместе, — повторила она, и её голос был как ветер в соснах, мягкий и чистый. — Я бы не хотела иначе.

Я кивнул, глядя на дорогу, что вела нас в Канаду — пустую, заснеженную, с запахом хвои и свободы. Мы молчали, но её тепло рядом было громче слов, и я подумал:

"Чёрт, ради этого стоило рисковать."

Граница осталась позади, как призрак прошлого, и впереди была новая жизнь — с ней, с её смехом, с её глазами, что видели во мне больше, чем я заслуживал. Я сжал её руку, чувствуя, как её пульс бьётся в такт с моим, и шепнул, почти себе:

— Теперь ты мой дом, Мелли. И я твой.

Дорога уходила в ночь, снег кружился в свете фар, и я знал: мы свободны. Впервые по-настоящему.

От лица Мелиссы

Канада шептала мне своё имя каждое утро, мягко, как ветер, что гнал снег по крышам Летбриджа, и я повторяла его про себя — "Канада", как заклинание, что держало нас с Рэем на плаву. Этот звук был тёплым, живым, с запахом хвои и кофе, что витал в воздухе нашего нового дома, и всё ещё казался мне сном — хрупким, зыбким, как отражение в замёрзшем озере. Мы сделали это: пересекли границу, оставили позади тени Айдахо, запах смолы, скрип снега под ботинками, вой ветра в горах, что гнался за нами, как волк за добычей. Новые имена — "Миранда Кокс" и "Рэймонд Кокс" — лежали в кармане, пахли свежей бумагой и чернилами, и я повторяла их, глядя в зеркало, пока не начинала верить, что это я. Новая история. Новая жизнь. Но под этой свободой, под этим пьянящим чувством, что кружило голову, как первый глоток вина, пряталась тень — тонкая, холодная, как лёд под ногами, готовая треснуть в любой момент.

Первые дни в Летбридже были как вспышки света после долгой тьмы. Мы гуляли по улицам, взявшись за руки, и я чувствовала, как пальцы Рэя, тёплые, с мозолями, пахнущие лесом и бензином, сжимают мои, как якорь, что не давал мне потеряться в этом новом мире. Улицы звенели — машины сигналили, их выхлопы смешивались с запахом мокрого асфальта, голоса прохожих гудели, как рой пчёл, и лай собак эхом отражался от домов. После месяцев тишины в горах, где единственным звуком был треск дров в камине да шорох ветра в соснах, этот шум бил по мне, как волна, громкий, чужой, живой. Я останавливалась на тротуаре, замирая посреди потока людей, и прислушивалась: смех детей, что катались на санках в парке, музыка из открытых окон — резкая, с басами, что дрожали в груди, шорох шин по снегу, хрустящему, как сахар. Это была симфония жизни, такая обычная, такая мирная, и я вдыхала её, чувствуя, как груз страха, тяжёлый, с запахом крови и пороха, сползает с плеч, растворяясь в холодном воздухе.

Рэй шёл рядом, его куртка, пропахшая дымом и морозом , задевала мою руку, и я видела, как он ухмыляется, замечая, как я оглядываюсь, щурясь на яркие витрины магазинов.

— Что, оленёнок, оглохла от города? — поддевал он, и его голос — хриплый, с тёплой насмешкой, был как глоток кофе в морозное утро.

— Просто… непривычно, — отвечала я, и мой голос дрожал, смешиваясь с гулом улицы.

— Всё такое… громкое.

Он смеялся, низко, тепло, звук его смеха был похож на гудение огня в камине, и тянул меня дальше, к парку, где снег лежал толстым слоем, белый и чистый, как обещание. Мы стояли там, глядя, как дети лепят снеговиков, их варежки мелькали, красные и синие, а пар от дыхания поднимался вверх, растворяясь в небе — сером, с лёгкой дымкой, пахнущем зимой. Я смотрела на них, на семьи, что гуляли с собаками, на стариков, что сидели на скамейках с термосами, и чувствовала, как тепло разливается в груди — мягкое, живое, с привкусом надежды. Это было то, о чём я мечтала в те тёмные дни, когда запах крови от ударов Джастина и скрип пола в Мичигане были моим миром. Мир. Свобода. Рэй рядом.

Но под этим теплом пряталась тень — холодная, как лёд под снегом. Ночью она приходила ко мне, во снах, что пахли сыростью и страхом. Я видела Рэя — его руки в наручниках, его глаза, тёмные и пустые, пока его уводили в тень, а я оставалась одна, в темноте, где не было ни звука, ни света. Я звала его, голос срывался, хриплый и слабый, и бежала, спотыкаясь, в пустоте, что сжимала меня, как тиски. Слёзы жгли лицо, солёные и горячие, и я задыхалась, пока не просыпалась — резко, с криком, что застревал в горле. Постель была тёплой, пахла его кожей и нашим домом, и я видела его рядом — спящего, с лёгкой щетиной на щеках, что блестела в свете луны, пробивавшемся через шторы. Мое сердце колотилось, я тянулась к нему, боясь поверить, что это не сон, и трогала его руку, тёплую, живую. Он шевелился, открывая глаза — тёмные, с искрами тепла, — и хрипло шептал:

— Малышка, что случилось? Опять плохой сон?

Я кивала, не в силах говорить, и он притягивал меня к себе, его руки — сильные, с запахом леса, обнимали меня, прогоняя холод.

— Я здесь, я рядом, всё хорошо, — шептал он, и его дыхание касалось моей щеки, тёплое, с лёгким привкусом кофе. Я зарывалась лицом в его грудь, чувствуя, как его сердце бьётся — ровно, сильно, и страх отступал, растворяясь в его тепле. Пока он рядом, всё будет хорошо. Я знала это.

Утро приходило тихо, с запахом снега и дров, что Рэй приносил для камина. Я вставала, глядя в окно на Летбридж — город, что гудел за стеклом, живой и чужой, но уже мой. И я думала: "Это только начало." Свобода была нашей, но она была хрупкой, как первый лёд, и я цеплялась за неё, за него, зная, что он — мой дом, мой свет в этой новой жизни.

Солнце пробивалось сквозь занавески, мягкое и золотое, с запахом снега и хвои, что цеплялся за стекло, и я стояла у окна, чувствуя, как тепло деревянного пола греет босые ноги. Наш дом в Летбридже был как убежище: двухэтажный, с покатыми крышами, что скрипели под ветром, и небольшим садиком, где снег лежал пушистым ковром, белым и чистым, как новая страница. Я вдохнула глубже — воздух пах смолой, кофе и чуть-чуть его курткой, что висела у двери, пропитанная лесом и дымом, — и подумала:

"Это наш дом." Не квартира, как я сначала хотела, а дом. Рэй настоял, его глаза загорелись, когда он сказал:

"Своя территория, малышка. И камин. Без него никуда."

И я сдалась, потому что в его голосе — хриплом, тёплом, как треск дров, — была сила, которой я не могла противиться.

Гостиная встретила меня светом — просторная, с большими окнами, через которые солнце лилось, как река, отражаясь на стенах, пахнущих свежей краской и деревом. Я замерла у порога, глядя на камин — старый, с потемневшим кирпичом, что гудел, когда Рэй разжигал огонь, и запах смолы поднимался вверх, смешиваясь с теплом. Это словно была наша гостинная в Айдахо в миниатюре: те же мягкие кресла, что скрипели под нами, тот же рассеянный свет, что падал на пол, рисуя тени, тот же уют, что обнимал нас в горах. Я провела рукой по спинке дивана , шершавой, пахнущей тканью и чуть-чуть пылью, — и почувствовала, как тепло разливается в груди, мягкое и живое, как дыхание этого дома. Мы не потеряли прошлое — мы привезли его сюда, в Канаду, как семя, что пустило корни в новой земле.

— Нравится? — спросил Рэй, спускаясь с лестницы, и его шаги ,тяжёлые, уверенные, эхом отозвались в тишине. Он нёс дрова, их запах, острый, смолистый, заполнил комнату, и я кивнула, улыбаясь.

— Как дома, — шепнула я, и мой голос дрогнул, полный воспоминаний о тех вечерах, когда мы сидели у огня, а ветер выл за окном, как волк. Он ухмыльнулся, бросив дрова у камина, и его руки — сильные, с мозолями, что я чувствовала в его объятиях, — отряхнули пыль.

— Лучше, оленёнок. Здесь нас никто не найдёт, — сказал он, и его глаза — тёмные, с искрами — поймали мои, обещая безопасность.

Я поднялась на второй этаж, ступени скрипели под ногами, пахнущие лаком и старым деревом, и заглянула в спальни — просторные, светлые, с большими окнами, где воздух был свежим, с лёгким привкусом снега. Одна была нашей — кровать с белым одеялом, что пахло его кожей и моим шампунем, и тумбочка, где лежала книга, которую я читала перед сном, её страницы шуршали, как листья на ветру. Две маленькие комнатки ждали своего часа — одна, тёплая, с запахом дерева, станет библиотекой, где я мечтала поставить полки с книгами, их корешки будут блестеть в свете лампы. Другая — гостевая, для родителей Рэя, которых я ещё не знала, но уже хотела встретить, представляя, как их голоса заполнят этот дом смехом и теплом.

Но моё сердце принадлежало мансарде — узкой, с наклонными потолками, что пахли сосной и тишиной, и маленькими окошками, через которые звёзды горели в ночи, яркие и далёкие, как мечты. Я сидела там вечерами, завернувшись в плед, что пах шерстью и чуть-чуть кофе, и смотрела на небо — чёрное, с серебряными нитями, что дрожали в холодном воздухе. Тишина обнимала меня, мягкая и глубокая, и я шептала себе:

"Мы дома."

Это было моё место — где я могла дышать, где шум города растворялся, оставляя только нас с Рэем.

Днём мы гуляли — часами, пока ноги не начинали гудеть, а щёки не краснели от мороза. Парки Летбриджа были как картины — снег искрился под солнцем, дети катались с горок, их крики звенели в воздухе, и собаки носились, оставляя следы в сугробах, что пахли сыростью и зимой. Мы заходили в кафе — маленькие, с запахом свежесваренного кофе и корицы, — и сидели у окна, глядя, как снег падает, мягкий и тихий, как пух. Рэй брал мою руку, его пальцы — тёплые, с привкусом леса — переплетались с моими, и мы говорили о будущем: о работе, о путешествиях по Канаде, о том, как обустроим дом.

— Хочу отвезти тебя в Банф, — сказал он однажды, отпивая кофе, и его голос был как треск огня.

— Там горы, как в Айдахо, только круче. Тебе понравится.

— А дети? — спросила я тихо, и моё сердце стукнуло, когда я увидела, как его глаза смягчились.

— Будут, малышка, — ответил он, сжимая мою руку.

— С твоими глазами и моим характером. Бедный Летбридж.

Я рассмеялась, чувствуя, как тепло разливается внутри, и подумала: "Это реально."

Наша жизнь — прогулки, кофе, дом с камином — была как мелодия, что звучала всё громче, заглушая эхо прошлого. Но где-то внутри, под этим счастьем, пряталась тень — тонкая, холодная, как лёд под снегом. Я смотрела на Рэя, на его уверенную улыбку, и шептала себе:

"Только бы не потерять его." И знала: пока он рядом, я справлюсь с любой тишиной.

Ночь падала на Летбридж тяжёлым покрывалом, чёрным и густым, с запахом снега и сырости, что просачивался через щели в окнах мансарды. Я лежала в постели, чувствуя, как тепло одеяла — мягкого, с привкусом шерсти и его кожи — обнимает меня, и слушала дыхание Рэя, ровное, глубокое, как шорох сосен в горах. Луна пробивалась сквозь шторы, её свет — холодный, серебряный, рисовал тени на стенах, что дрожали, как призраки, и я закрывала глаза, цепляясь за его тепло рядом. Но сон пришёл, как вор, тихий, коварный, с запахом пороха и крови, что я помнила из прошлого.

Тьма обрушилась на меня, холодная и липкая, как туман в лесу Айдахо. Я стояла на дороге — узкой, засыпанной снегом, что скрипел под ногами, острый и колючий, — и ветер выл, гнал ледяные иглы мне в лицо. Запах бензина и металла бил в нос, и я слышала шаги — тяжёлые, быстрые, как стук сердца. Рэй был впереди, его силуэт — тёмный, сгорбленный — мелькал в свете фар, что резали ночь, красные и синие, как кровь и лёд. Полиция. Их голоса гремели, низкие и резкие, как выстрелы: "Стой, Бреннан!" Я бежала к нему, ноги вязли в снегу, что пах сыростью и страхом, и кричала — хрипло, надрывно, — но звук застревал в горле, как ком.

Они схватили его — руки в перчатках, пахнущие резиной и потом, сомкнулись на его запястьях, и наручники щёлкнули, холодные и блестящие, как лезвия. Его глаза — тёмные, пустые — нашли мои, и он шепнул:

"Беги, Мелли," — но голос был слабым, как эхо в пустоте. Я рванулась к нему, чувствуя, как слёзы жгут щёки, горячие и солёные, но чья-то рука, грубая, с запахом табака, схватила меня за плечо, оттаскивая назад. Рэй исчез — растворился в тени, в вое сирен, и я осталась одна, в темноте, что сжимала меня, как тиски. Я звала его, голос срывался, дрожащий и слабый, и бежала, спотыкаясь, в пустоте, где не было ни света, ни звука — только запах крови и одиночества, что душил меня.

— Рэй! — крик вырвался из груди, резкий и хриплый, и я подскочила в постели, простыня липла к коже, мокрая от пота. Сердце колотилось, как молот, и я задыхалась, хватая воздух, что пах смолой и его теплом. Тьма комнаты была мягкой, с лунным светом, что дрожал на полу, и я повернулась

Рэй лежал рядом, его грудь поднималась ровно, серебристый свет луны чуть падал на его красивое лицо. Моя рука, дрожащая, холодная, потянулась к нему, коснулась его плеча, тёплого и живого, и я замерла, боясь, что это тоже сон. Он шевельнулся, открывая глаза, тёмные, глубокие после сна, и хрипло шепнул:

— Малышка, что случилось? Опять плохой сон?

Я кивнула, слёзы жгли глаза, и он притянул меня к себе, резко, но нежно, его руки обняли меня, сильные, с запахом леса и дыма.

— Я здесь, я рядом, всё хорошо, — шептал он, и его дыхание тёплое, с привкусом кофе, касалось моей щеки. Я зарылась лицом в его грудь, чувствуя, как его сердце бьётся — сильно, ровно, и страх отступал, растворяясь в его тепле, как снег под солнцем. Но тень осталась — тонкая, холодная, шептала:

"А если это правда?"

Утро пришло с запахом кофе и дров, что Рэй сложил у камина, и я спустилась вниз, чувствуя, как деревянный пол скрипит под ногами, тёплый и живой. Он стоял у плиты, его рубашка — пахнущая мылом и чуть-чуть бензином, топорщилась на плечах, и я смотрела на него, цепляясь за эту реальность.

— Хочу сюрприз, — сказала я тихо, и мой голос был мягким, но с тенью тревоги.

— Научи меня чему-нибудь.

Он повернулся ко мне, ухмыляясь, дерзко, как там в горах, — и кивнул на стол, где лежал мой новый телефон, подарок от него.

— Норвежский, малышка. Наш секретный код. Садись, — сказал он, и его голос был как треск огня, тёплый и живой.

Мы сидели у камина, свет дрожал на стенах, пахнущих смолой, и он учил меня — терпеливо, с лёгкой насмешкой, пока я путалась в "åВ скандинавских языках буква имеет короткое и долгое произношение:Короткое произношение — [ɔ]. 1Долгое произношение в шведском и норвежском языках — [o ː], в датском языке — [ɔ ː]. 1В истрорумынском языке буква читается как [ɔ]. 1 В ряде финно-угорских языков буква имеет схожее произношение, в финском обозначает звук /oː/ и используется лишь при написании шведских имён собственных. 1Для изучения произношения слова «å» можно воспользоваться, например, сайтом ru.forvo.com. 2", "æЗвук [æ] не имеет прямого аналога в русском языке. Чтобы примерно его воспроизвести, можно попробовать произнести нечто среднее между [э] и [а], сохраняя при этом рот в положении более открытом, чем для [э]." и "øЗвук [ø] в русском языке обычно не имеет прямого аналога. Для его произнесения нужно округлить губы, как для произнесения звука [о], но язык при этом должен быть чуть выше, ближе к твёрдому нёбу, как при произнесении [э]. Однако точное произношение может зависеть от языка, в котором используется этот звук. В некоторых случаях для носителей русского языка может быть удобнее ориентироваться на примеры из других языков, например, в датском или норвежском.", что звучали как шифр.

— "Det er ulver i skogen," — произнёс он, и его голос стал ниже, как шепот ветра в лесу.

— Повтори.

— "Det er ulver i skogen," — выдохнула я, и слова были странными, острыми, как лезвие.

— Молодец, Sol, — хмыкнул он, назвав меня "солнцем" на норвежском, и его глаза сверкнули.

— Это значит "в лесу волки". Если скажу это — беги.

Я рассмеялась — слабо, но тепло, — и подумала:

"Наш язык." Мы придумали имена — он "Ravn", ворон, я "Sol", солнце, — и фразы, что стали нашим кодом.

"Fjellet er høytГора очень высокая" — гора высокая, это значит: уходим. Это была игра, но в ней была сила — как будто мы могли спрятаться от мира, от теней, что гнались за нами во снах. Я смотрела на него, на его улыбку, что резала тьму, и шептала себе: "Он здесь." Но кошмар всё ещё звенел в ушах, запах пороха, вой сирен, и я знала: эта ночь не отпустит меня так легко.

День клонился к вечеру, солнце садилось за крыши Летбриджа, заливая небо багрянцем и золотом, что дрожали на снегу, как расплавленный металл. Я стояла у окна гостиной, чувствуя, как тепло камина — мягкое, с запахом смолы и дыма — обнимает меня, и смотрела, как хлопья снега падают, лёгкие и тихие, как шёпот. Рэй возился на кухне — звякали кружки, пахло свежесваренным кофе, и его шаги — тяжёлые, уверенные — эхом отдавались в доме, что стал нашим. Мой новый телефон лежал на столе, подарок от него — блестящий, с камерой, что ловила мир яркими мазками, и я улыбалась, вспоминая, как он вручил его мне в первый день в Канаде. "Чтоб всегда была на связи, малышка," — сказал он тогда, и его ухмылка — дерзкая, тёплая — была как луч в той новой жизни.

Я взяла телефон в руки, его холодный металл грел кожу, и первым делом записала его номера — их было три, как и ожидала.

"Рэй 1", "Рэй 2", "Рэй 3" — я назвала их так, смеясь над его привычкой всё усложнять, и он фыркнул, когда увидел:

"Шпионская конспирация, оленёнок." Его голос — хриплый, с насмешкой — звенел в ушах, пока я добавляла их, чувствуя, как тепло разливается в груди. Он был рядом, всегда рядом, и этот телефон — с его большим экраном, где я могла читать, смотреть фильмы, фотографировать снег за окном, — стал ниточкой, что связывала нас ещё крепче. Но потом я замерла, пальцы зависли над экраном, и сердце стукнуло — тихо, но резко.

"Мама". "Отец". Я добавила их имена почти не думая, как рефлекс из прошлого, что вырвался наружу, и тут же спрятала телефон, словно боялась, что он выдаст мою тайну.

Вечер пришёл с запахом кофе и корицы, что Рэй принёс из кафе на углу, и мы сидели у камина, свет дрожал на стенах, пахнущих деревом, а огонь гудел, бросая тени на его лицо — резкое, с лёгкой щетиной, что блестела в полумраке. Я свернулась в кресле, плед — шерстяной, с привкусом дома — грел колени, и смотрела на него, чувствуя, как любовь, тёплая, глубокая, как озеро, заполняет меня. Но тут он потянулся к столу, где лежал мой телефон — небрежно, как будто хотел проверить время, — и я замерла, дыхание застряло в горле, когда экран загорелся под его пальцами. Он щёлкнул по контактам — случайно, я знала, — и его брови дрогнули, глаза — тёмные, острые — сузились, глядя на список. "Рэй 1", "Рэй 2", "Рэй 3". А потом

— "Мама". "Отец". Его рука замерла, кофе в кружке, что он держал, задрожал, и я почувствовала, как холод пробежал по спине, липкий и острый, как запах сырости в воздухе.

— Мелли, — начал он, и его голос — низкий, с тенью вопроса — резанул тишину, как нож. Он повернулся ко мне, свет камина играл в его глазах, и я увидела в них что-то новое — не гнев, не обиду, а тень сомнения, что кольнула меня в грудь.

— Мама? Отец?

Ты же говорила про дальних родственников, а не про… это.

Я сжала плед, пальцы впились в ткань, пахнущую шерстью и страхом, и сердце заколотилось, как птица в клетке. Он помнил — каждое слово, что я бросала вскользь, о Мичигане, о том, что я никому не рассказывала, где я, даже родным, которых оставила позади, чтобы Джастин не нашёл меня. Я шептала ему о тёте в Детройте, о кузенах, которых едва знала, но про родителей… Я молчала. Их имена — "Мама", "Отец" — были как призраки, что я прятала в тени, боясь, что они потянут меня назад, в тот мир, где запах крови и крики были реальностью. И теперь он их увидел, и я чувствовала, как воздух между нами сгущается, тяжёлый и холодный, как лёд под снегом.

— Рэй, я… — начала я, и мой голос дрогнул, слабо и неуверенно.

Его взгляд — тёмный, глубокий — поймал мой, и я видела, как он борется с собой, с вопросом, что висел в воздухе, острый и горячий, как угли в камине. Спросить или нет? Я знала его — он не любил тайн, не любил, когда что-то ускользало из-под контроля, и я чувствовала, как его молчание давит на меня, как тень, что росла в углу комнаты.

— Это старые номера, — выдохнула я наконец, и слова вырвались, как птицы из клетки, быстрые и дрожащие.

— Я не звоню им. Они… они не знают, где я. Никто не знает.

Он кивнул — медленно, с лёгким хмыканьем, — и положил телефон обратно, но его пальцы — тёплые, с мозолями — задержались на столе, как будто он всё ещё держал эту тайну.

— Ладно, малышка, — сказал он, и его голос смягчился, но в нём была тень — тонкая, как дым над огнём.

— Просто… говори мне всё, а?

Я кивнула, чувствуя, как слёзы жгут глаза, но сдерживала их, глядя на него — на его лицо, что резало тьму, на его руки, что были моим якорем. Он отвернулся к камину, подбросил дров — запах смолы вспыхнул в воздухе, резкий и живой, — и я знала: он не спросит больше.

Пока. Но эта тень осталась — между нами, в его взгляде, в моём сердце, что сжалось от страха, что он увидит во мне не только "Sol", но и ту, кем я была раньше. Я смотрела на огонь, чувствуя, как тепло обнимает меня, и шептала себе: "Он мой дом." Но тайна лежала в кармане, холодная и острая, как лезвие.

Ночь укутала Летбридж мягким покрывалом, тёмным и глубоким, с запахом снега и хвои, что стучался в окна, как старый друг. Я сидела у камина, свет дрожал на стенах, пахнущих смолой и теплом, и огонь гудел, бросая золотые искры, что танцевали в воздухе, как звёзды. Рэй сидел напротив, его ноги — в потёртых ботинках, пахнущих лесом и бензином — вытянулись к огню, и кружка кофе в его руках дымилась, наполняя комнату ароматом, горьким и живым. Тень от телефона лежала между нами — тонкая, холодная, как лёд под снегом, — но его взгляд был тёплым, с искрами, что резали тьму, и я знала: он отпустил мои тайны. Пока. Мы молчали, слушая треск дров и шорох ветра за окном, и я чувствовала, как любовь — глубокая, как озеро в горах, — сжимает мне грудь, тёплая и живая.

— Слушай, малышка, — начал он вдруг, и его голос — хриплый, с лёгкой насмешкой — прорвал тишину, как луч солнца.

— У меня для тебя сюрприз на Новый год.

Я повернулась к нему, плед соскользнул с плеч, пахнущий шерстью и чуть-чуть кофе, и мои глаза — блестящие, полные любопытства — поймали его.

— Какой? — спросила я, и мой голос был мягким, но с тенью нетерпения, как ветер в соснах.

— Едем в Калгари, — выдал он, ухмыляясь, и его лицо озарилось, как будто он уже видел нас там.

— Не Нью-Йорк, конечно, принцесса, но небоскрёбы есть, прикинь! Город классный, тебе понравится.

Я рассмеялась — светло, как ручей в оттепель, — и представила: улицы, залитые огнями, что дрожали в ночи, запах горячего шоколада из кафе, его рука в моей, пока мы идём под снегопадом, мягким и тихим, как пух.

— А потом? — шепнула я, и моё сердце стукнуло, когда я увидела, как его глаза смягчились, тёмные и глубокие, как небо над Банфом.

— Потом Банф, — сказал он, отпивая кофе, и его голос стал ниже, как треск огня.

— Горы, озёра, леса. Как в Айдахо, только лучше. А там, может, и дальше — Ванкувер, Торонто. Будем кататься по Канаде, как шпионы на задании.

Я улыбнулась, чувствуя, как тепло разливается в груди, и протянула руку — холодную, дрожащую — к его. Его пальцы — тёплые, с мозолями, что я знала на ощупь, — переплелись с моими, и я сказала:

— А работа? Дом? Дети? — Мой голос дрогнул, полный надежды, и я видела, как его ухмылка стала шире, дерзкой и нежной одновременно.

— Работу найдём, малышка, — ответил он, сжимая мою руку.

— Я могу чинить машины, ты — писать книги в той библиотеке, что мы сделаем. Дом обустроим — полки, цветы, всё, что захочешь. А дети… — Он замолчал, глядя на огонь, и добавил тише: — С твоими глазами и моим характером. Летбридж не выдержит.

Я фыркнула, слёзы жгли глаза — горячие, счастливые, — и представила: маленькие шаги по деревянному полу, запах молока и смех, что звенит в саду, где снег тает под весенним солнцем. Это была мечта — яркая, живая, с запахом хвои и его кожи, — и я цеплялась за неё, чувствуя, как тень прошлого растворяется в его тепле.

— А если что-то пойдёт не так? — спросила я тихо, и мой голос был как шорох снега, слабый и дрожащий. Он повернулся ко мне, свет камина играл на его лице, и сказал:

— Тогда у нас есть код, Sol. — Его голос стал ниже, как шепот ветра в лесу, и он наклонился ближе, его дыхание — тёплое, с привкусом кофе — коснулось моей щеки.

— "Det er ulver i skogen." Помнишь?

— "В лесу волки," — повторила я, и слова были острыми, как лезвие, но тёплыми, как наш секрет.

— Опасность.

— Точно, — кивнул он, и его глаза сверкнули, как у "Ravn", ворона, что кружил над солнцем.

— А если скажу "Fjellet er høyt" — гора высокая — значит, уходим. Мы шпионы, малышка. Никто нас не поймает.

Я рассмеялась — громче, чем хотела, — и тепло его слов обняло меня, как плед. Это была наша игра, наш язык, что родился из смеха и ночей у камина, когда я путалась в "å" и "ø", а он терпеливо учил меня, его голос — низкий, живой — звучал как мелодия.

"Ravn" и "Sol" — ворон и солнце, — мы придумали это, чтобы спрятаться от мира, от теней, что гнались за нами во снах. Я смотрела на него, на его улыбку, что резала тьму, и чувствовала, как страх — холодный, с запахом пороха — отступает, растворяясь в его взгляде.

— А если я скажу "Solen skinner"? — шепнула я, и мой норвежский был ломаным, но тёплым.

— "Солнце светит."

Он прищурился, ухмыльнулся — дерзко, как в горах, — и ответил:

— Значит, всё хорошо, малышка. Мы дома.

Я кивнула, слёзы скатились по щекам — горячие, солёные, — и прижалась к нему, чувствуя, как его руки — сильные, с запахом леса и дыма — обнимают меня, прогоняя холод. За окном снег падал, мягкий и тихий, как обещание, и я знала: это наша жизнь — планы, что дрожали в воздухе, как искры над огнём, и код, что связывал нас крепче любых слов.

"Det er ulver i skogen" было нашим щитом, но "Solen skinner" — нашим светом. Я зарылась лицом в его грудь, слыша, как его сердце бьётся — ровно, сильно, — и шепнула:

— Я люблю тебя, Ravn.

Он сжал меня крепче, его дыхание коснулось моих волос, и ответил:

— И я тебя, Sol. Всегда.

Огонь гудел, запах смолы и кофе заполнял дом, и я знала: мы свободны. Пока мы вместе, никакие волки нас не найдут.

От лица Мелиссы

Апрель ворвался в Летбридж, как дерзкий гость, распахнув двери нашего дома ветром, что пах талым снегом и мокрой хвоей, этот запах был по особому острым и свежим. Я стояла у окна кухни, чувствуя, как солнечные зайчики, золотые, тёплые, танцуют на деревянном полу, отполированном до скрипа, и вдыхала воздух: живой, с привкусом земли и чего-то нового, что дрожало в груди, как слабый пульс. Весна пробивалась сквозь мартовский лёд, что ещё недавно сковывал город, — рыхлый снег таял под лучами, оставляя на асфальте лужи, что блестели, как осколки зеркал. Помню, как в начале марта мы с Рэем чистили дворик после очередного снегопада: лопаты скрипели, дыхание вырывалось паром; мы устали, но подбадривали друг друга и шутили, а потом лепили снеговика, кривого и смешного, с веткой вместо носа. Рэй смеялся, его голос, с легкой хрипотцой, тёплый, как огонь в камине, гремел над сугробами, и я думала: "Это наша жизнь."

Теперь зима отступала, её холодный оскал таял под солнцем, что все увереннее пробивалось сквозь серые облака, оставляя на земле пятна света: мягкие, золотистые, как обещание чего-то хорошего. Я смотрела на веранду за окном кухни: маленькую, с потёртыми досками ( кстати, нужно будет их покрасить, когда совсем потеплеет), что пахли сыростью и смолой, — и чувствовала, как природа шепчет мне:

"Всё будет хорошо."

Эта весна была не просто сменой сезонов — она была символом, живым и дышащим, нашей новой жизни, что росла в нас, как трава под снегом. Тревожные сны, те, что душили меня ночами, с запахом пороха и криками, где Рэя уводили в тень, а я задыхалась в пустоте, отступали. Их хватка слабела с каждым утром, когда я просыпалась рядом с ним, чувствуя тепло его кожи, запах его волос — лесной, с лёгким дымом, — и видела его глаза, тёмно-серые, с искрами огня. Он был здесь, рядом, и я шептала себе: "Мы справились."

Сегодня, 15 апреля, ему тридцать четыре. Я месила тесто, липкое, сладкое, с ароматом ванили и корицы, что заполнял кухню, смешиваясь с запахом кофе из его кружки, оставленной на столе. Лучи вечернего солнца лились через окно, тёплые и яркие, и я улыбалась, глядя, как они играет на моих руках, покрытых мукой, как ребёнок, что возится в грязи. Я слышала, как за окном щебечут птицы, греясь в этих апрельских лучах; их голоса, резкие, живые, вплетались в шорох ветра, что гнал талый снег по веранде. Год назад я была в аду — в Мичигане, с Джастином, где запах моей крови и его крики были моим миром. А теперь я здесь, с Рэем, в доме, что пах смолой и его курткой, висящей у двери. Как странно — человек, что похитил меня, стал моим спасением, моим домом. Иногда я пробовала ущипнуть себя, чтобы проверить, что всё это реально, боясь, что это сон, что я проснусь в той тёмной комнате, но тесто под пальцами было реальным, шаги Рэя, тяжёлые, несущие с собой бензина от гаража, звучали за спиной, и я знала: это правда.

Он вошёл, его рубашка, пропахшая маслом и лесом , топорщилась на плечах, и я услышала, как он бормочет что-то на норвежском

— "Solen skinner,"

— "Солнце светит," — низко, с лёгкой насмешкой, что грела мне душу.

— С днём рождения, Ravn, — шепнула я, поворачиваясь к нему, и мой голос был мягким, с тенью улыбки. Его глаза, тёмные, живые , поймали мои, и он ухмыльнулся, дерзко, как в горах Айдахо.

— Спасибо, Sol, — хмыкнул он, подходя ближе, и его сильная рука , с мозолями, что я знала на ощупь, — легла мне на талию, тёплая и живая.

— Пахнет вкусно. Это мне?

— Тебе, — кивнула я, чувствуя, как его горячее, с неизменным привкусом кофе дыхание, касается моей шеи, и тепло разливалось внутри, мягкое и глубокое, как весенний свет.

Но была ещё одна тайна, что согревала мне сердце, как некое волшебное пламя, тёплое, но не обжигающее. Последние дни я чувствовала себя странно: слабость, постоянное чувство слабости, оно будто тянуло меня вниз, как река камешек, сонливость накрывала волнами, а утром я едва вставала, первое время после пробуждения ноги дрожали, как у новорождённого оленя.

И задержка — пока немного, три дня, и это необъяснимое чувство, свет внутри, что дрожал, как свечка в темноте. Сама по себе задержка на несколько дней возможна, такое бывало и раньше, но вот это новое ощушение слабости, которое я никогда ранее не испытывала, эта внутренняя, необъяснимая уверенность, что всё так и есть... Неужели? Неужели это ребёнок, наш ребёнок, о котором мы мечтали у камина?

Я представляла, как скажу Рэю, как его глаза, удивлённые, тёплые, загорятся, как он спросит:

"Это правда, оленёнок?" — и обнимет меня, его сильные руки, пахнущие лесом, сожмут меня, сильно и бережно одновременно. Но я боялась, боялась ошибиться, боялась, что это лишь надежда, что играет со мной, как ветер с листьями. Сегодня, в крайнем случае завтра, куплю тест, решила я, и узнаю точно. Если это правда, это будет лучший подарок Рэю на день рождения.

Я смотрела на него, на его улыбку, что резала тьму, и думала: "Мы вместе." Весна текла в наших венах, живая и яркая, мы были молоды и счастливы, и я знала — это только начало.

Солнце уже начало клониться закату, заливая Летбридж мягким светом — золотым, с лёгкой дымкой, что дрожала над крышами, как дыхание весны. Я стояла у плиты, чувствуя, как тепло кухни, уютное, с ароматом ванили и корицы от торта, что пёкся в духовке, обволакивает меня. Тесто уже приняло форму, и я вытерла руки о фартук, старый, с пятнами муки и запахом дома, когда опять услышала его шаги. Тяжёлые, уверенные, с привкусом бензина и масла, что цеплялись к его ботинкам, они гремели от гаража, где он пропадал последние часы, возясь с какой-то машиной, что нашёл на местной свалке.

Дверь скрипнула, и вошёл Рэй, высокий, сильный, с уверенностью, которая скользила в каждом движении; его рубашка пахла дымом и лесом. Его руки в мазутных разводах, с мозолями, что я знала на ощупь, сжимали тряпку, которой он вытирал пальцы, и я улыбнулась, видя, как в его глазах плясали искры энтузиазма, некая одержимость новыми идеями.

— Ну что, оленёнок, торт готов? — хмыкнул он, бросив тряпку на стол, и его голос, хриплый, тёплый, с лёгкой насмешкой вызвал во мне радрстный отклик. Я кивнула, чувствуя, как мягкое, живое тепло разливается в груди, и шагнула к нему, вдыхая его запах, резкий, мужской, с ноткой металла и свободы.

— Почти, Ravn, — ответила я, и мой голос был мягким, с тенью улыбки, что дрожала на губах.

— А ты что там творишь? Опять старую рухлядь оживляешь?

Он ухмыльнулся: дерзко, как там, в горах, когда впервые показал мне, как чинит двигатель, и подошёл ближе, его ботинки оставляли грязные следы на полу, что пах сыростью и весной.

— Не рухлядь, а будущий зверь, — сказал он, и в его тоне была гордость, что резала воздух, как лезвие.

— Нашёл грузовик, ‘78-го года, ржавый, но с душой. Скоро заведётся, и я начну с него мастерскую. Представь, Мелли, — он замолчал, глядя в окно, где закат красил небо багрянцем, -

— Свой гараж, пара тачек, запах масла, движки гудят Буду чинить их, как в старые времена, только теперь для нас.

Я смотрела на него, чувствуя, как его мечта, живая, с запахом бензина и свободы, оживает передо мной. Рэй был таким — дерзким, резким, с руками, что могли разобрать двигатель вслепую, и сердцем, что билось в ритме моторов. Он не создан для офисов, для галстуков и бумаг, его стихия была в грязи, в железе, в рёве машин, что он возвращал к жизни. Я видела это в Айдахо, когда он чинил наш старый пикап под снегом, ругаясь на чём свет стоит, но с улыбкой, что грела меня сильнее огня. И теперь, в Канаде, эта страсть горела в нём ярче, чем когда-либо — мечта о мастерской, о своём деле, где он будет хозяином, а не беглецом.

— Ты серьёзно? — спросила я, и мой голос дрогнул, полный нежности, что сжимала горло. Он повернулся ко мне, его взгляд тёмный, глубокий, поймал мой, и он кивнул, шагая ближе, пока его тень не накрыла меня, тёплая и живая.

— Серьёзней некуда, малышка, — сказал он, и его рука — тёплая, с запахом масла, легла мне на щёку, грубая кожа коснулась моей.

— Нашёл помещение на окраине, сарай старый, но просторный. Уже договорился с хозяином. Скоро начну. А ты… — он замолчал, ухмыльнулся, — будешь моей музой, сидеть в углу с книжкой и кофе, пока я там железо кручу.

Я рассмеялась, светло, как ручей в оттепель, и прижалась к нему, чувствуя так близко биение его сердца.

— Я согласна, — шепнула я, и мои пальцы, со следами муки под ногтями, скользнули по его шее, где пульс бился, сильный и живой.

— Но только если там будет диван. И камин.

— Договорились, — хмыкнул он, и его губы с привкусом кофе — коснулись моего лба, тёплые и нежные, как весенний ветер. Я закрыла глаза, вдыхая его, и подумала:

"Это он." Человек, что вытащил меня из тьмы, что строил для нас будущее, не из слов, а из железа и огня. Его мечта о мастерской была как мост — от прошлого, где он бегал с ножом и пушкой, к жизни, где его руки чинят, а не ломают.

Но под этим теплом, под этой нежностью, что текла между нами, как река, пряталась тень, тонкая, холодная, как лёд под снегом. Я чувствовала её в себе — слабость, что охватывало все мое существо, сонливость, что накрывала меня, как одеяло, и задержка, что шептала:

"Это ребёнок." Я хотела сказать ему, прямо сейчас, глядя в его глаза, что блестели, как звёзды в ночном небе над горами, но страх останавливал меня, страх, что это лишь мечта, что растает, как снег под солнцем. Я молчала, прижимаясь к нему, чувствуя, как его руки, сильные, пахнущие маслом , обнимают меня, и шептала себе: "Скоро узнаю."

За окном закат догорал, красный и живой, как кровь в наших венах, и я знала — это наш день. Пока ещё наш.

Солнце посылало последние лучи, наполняя кухню багрянцем и золотом, что дрожали на стенах, как отблески огня, и я стояла у стола, чувствуя, как тепло торта — свежего, с запахом ванили и корицы — смешивается с холодным сквозняком, что пробирался через щели в раме. Рэй сидел напротив, его ботинки, грязные, с прилипшим талым снегом — оставляли лужицы на полу, и он пил кофе, держа кружку двумя руками, как будто грел их после долгого дня в гараже. Его лицо, с резко очерченными чертами, с лёгкой щетиной, было расслабленным, но я видела в нём что-то ещё: искры в глазах, что тлели, как угли под пеплом, готовые вспыхнуть. Мы говорили о мастерской, о том, как он покрасит стены в серый, как поставит старый диван для меня, и я смеялась, представляя себя с книгой в углу, пока он ругается на ржавые болты.

Но тут тишину разорвал звук: резкий, как выстрел, что эхом отозвался в груди. Его телефон, старый, с потёртым экраном, что лежал на столе рядом с тряпкой, пропахшей маслом, завибрировал, и мелодия, грубая и простая, как рок из 80-х, ударила по ушам. Рэй замер, его пальцы, с чёрными разводами под ногтями, сжали кружку чуть сильнее, и я увидела, как его челюсть напряглась, как будто он проглотил что-то острое. Он бросил взгляд на экран, и его глаза потемнели, сузились, как у волка, что почуял добычу.

— Кто это? — спросила я, и мой голос был мягким, но с тенью тревоги, что шевельнулась внутри, как ветер в ветвях. Он не ответил сразу, просто взял телефон, его движения, быстрые, резкие, выдавали напряжение, что пряталось под его ухмылкой.

— Джек, — бросил он коротко, и его голос стал ниже, с хрипотцой, что я слышала в горах, когда он говорил о прошлом. Он встал, отодвинув стул с глухим скрипом, и пошёл к двери, что вела на веранду, как будто хотел укрыться от меня за стеклом. Я смотрела ему вслед, чувствуя, как холод пробегает по спине, липкий и острый, как запах сырости за окном. Джек — я знала его имя, и сейчас я услышала его голос в трубке, низкий и грубый, как рёв мотора. Это он помогал нам с документами в Айдахо. Друг Рэя, брат по духу, человек, что не задавал вопросов, но всегда был рядом, когда тьма подступала ближе.

Дверь хлопнула, и я осталась одна, слушая, как его шаги гремят по доскам веранды, как ветер воет за стеклом, унося его голос — приглушённый, но резкий, как лезвие. Я подошла к окну, прижав ладони к холодному стеклу, что пахло морозом и пылью, и смотрела на Рэя, его силуэт, высокий и тёмный, дрожал в сумерках, как призрак. Он стоял спиной, телефон прижат к уху, и я видела, как его плечи напряглись, как он сжал кулак, свободный, готовый ударить, и что-то в его позе кричало: "Опасность." Весь его облик выдавал напряжение, готовность к прыжку, как у дикого зверя, почуявшего опасность.

— Джек, какого чёрта? — донёсся его голос, хриплый и злой, пробиваясь сквозь ветер, и я замерла, чувствуя, как сердце стукнуло, резко и сильно, как молот по наковальне.

— Кто? Когда? Ты уверен?

Слова были обрывистыми, как выстрелы, и я не слышала ответа, только гул в трубке — низкий, угрожающий, как далёкий гром. Рэй повернулся, его лицо, освещённое слабым светом из кухни, было твёрдым, как камень, но в глазах мелькнула тень, не страх, а что-то хуже, ярость, смешанная с болью. Он сунул телефон в карман, его движения, резкие, как рывок зверя, и шагнул обратно в дом, хлопнув дверью так, что стекло задрожало.

— Что случилось?- спросила я, и мой голос дрогнул, полный тревоги, что сжимала горло, как тиски.

Он посмотрел на меня: взгляд тяжёлый, острый, как нож, и я видела, как он борется с собой, с желанием сказать и спрятать.

— Ничего, малышка, — буркнул он, но его тон был холодным, с привкусом лжи, что я чувствовала на вкус, горьким и металлическим. Он прошёл мимо, его куртка, пропахшая дымом и маслом, задела мою руку, и я схватила его за запястье, сжав его, чувствуя, как пульс бьётся под моей ладонью, быстрый и живой.

— Рэй, не ври мне, — сказала я, и мой голос стал твёрже, с ноткой боли, что жгла грудь.

— Я вижу. Ты весь на взводе. Что сказал Джек?

Он остановился, его спина, широкая, твёрдая, застыла, и я видела, как он сжал кулаки, как будто хотел ударить стену. Потом повернулся, медленно, как зверь, что сдерживает рык, и его глаза, тёмные, глубокие, врезались в мои, полные чего-то, что я не могла назвать.

— Просто старое дерьмо, Мелли,- бросил он, и его голос был резким, как треск льда.

— Не лезь туда, ладно?

Но я лезла, не могла не лезть. Я знала его — его вспышки, его прямоту, его тьму, что пряталась за ухмылкой. Он был бойцом, человеком, что брал нож и шёл вперёд, когда другие бежали, но сейчас в нём было что-то ещё — не просто злость, а тревога, что гудела в нём, как мотор на холостых. Я шагнула ближе, чувствуя, как холод веранды цепляется за ноги, и положила руку ему на грудь, туда, где сердце билось сильно, ровно, но быстрее, чем обычно.

— Ты обещал не скрывать, — шепнула я, и мой голос был мягким, но с тенью упрёка, что дрожала в воздухе. Его взгляд смягчился, чуть-чуть, как солнце за облаком, и он выдохнул, резко, как будто выпуская пар.

— Джек сказал, что кто-то спрашивал про меня, буркнул он наконец, и его слова упали, как камни в воду, тяжёлые и острые.

— Какой-то псих с наркотой. Не знаю, кто. Пока не знаю.

Я замерла, чувствуя, как холод пробирает до костей, как запах сырости за окном смешивается с запахом его кожи, тёплой, живой, но теперь с привкусом опасности. Кто-то из прошлого? Или новое зло, что вынюхивало нас, как волк добычу? Я смотрела на него, на его лицо: резкое, с тенью ярости, что горела в скулах, и знала: он не даст мне ответов. Пока. Но тень легла между нами — тонкая, холодная, как лёд под снегом, и я чувствовала, как она растёт, готовая разорвать наш мир.

Тьма сгущалась за окнами, холодный ветер гнал клочья облаков по небу, чёрному и глубокому, как бездна, и я стояла у стола, чувствуя, как запах ванили от торта, тёплый, сладкий, тонет в вечерней сырости, что пробиралась в дом с веранды. Рэй молчал, его тень, широкая, твёрдая, падала на пол, освещённый тусклой лампой, и я слышала его резкое дыхание, и его молчание рассекало тишину громче слов. Он стоял у двери, его куртка, пропахшая маслом и дымом, топорщилась на плечах, и я видела, как его сжатые кулаки сжатые дрожат, как будто он хотел ударить что-то, разбить эту стену, что росла между нами с каждым его словом.

— Почему ты не скажешь? — спросила я, и мой голос был мягким, но ломким, как первый лёд, что трещит под ногами.

— Почему ты прячешь это от меня, Рэй? Я же вижу — ты весь как на иголках.

Он повернулся, резко, как зверь, что почуял угрозу, и его глаза, тёмные, горящие, с искрами ярости, врезались в мои, острые и тяжёлые, как лезвие.

— А ты, Мелли? — бросил он, и его голос был низким, с хрипотцой, что била по нервам, как молот.

— Ты мне всё говоришь? Или я должен сам вынюхивать правду, Мелисса Уайт?

Я замерла, чувствуя, как кровь стынет в венах, как его резкие, горячие слова вонзаются в грудь, как нож в дерево. "Мелисса Уайт." Моя девичья фамилия — старая, похороненная под слоем стыда и лжи, — прозвучала в его устах, как выстрел, и я задохнулась, слёзы жгли глаза, горячие и солёные, как весенний дождь. Откуда он знает? Я никогда не говорила её ему — ни в Айдахо, ни здесь, в Канаде, где я стала "Мирандой Кокс," его тенью, его светом. Я прятала её, как старую рану, что гноилась под кожей, боясь, что он увидит меня — настоящую, слабую, трусливую.

— Откуда… — выдохнула я, и мой голос сорвался, дрожащий и слабый, как ветер за окном.

— Откуда ты знаешь?

Он шагнул ближе, его ботинки, грязные, с запахом бензина, гремели по полу, и я видела тень боли и напряжения на его лице, как будто он сдерживал крик.

— Думаешь, я слепой? — рявкнул он, и его голос был как гром, что раскатился по кухне, заглушая треск ветра.

— Думаешь, я не вижу, как ты шарахаешься, когда я спрашиваю про твоё прошлое? Джек копнул глубже, когда делал документы. Мичиган, твои родители — Джон и Элис Уайт. Почему ты мне не сказала, Мелли? Я что, не заслужил твоего доверия?

Его слова падали, как камни, тяжёлые и острые, и я отступила, чувствуя, как стол врезается в спину, как стыд, горячий, липкий, с запахом сырости, обжигает меня изнутри. Он знал. Имена моих родителей — Джон и Элис, что я шептала себе в темноте, как молитву, которую не могла произнести вслух, теперь висели в воздухе, как приговор. Я вспомнила их — отца, с его тихим голосом и руками, что пахли деревом от столярной мастерской, маму, с её тёплыми глазами и запахом лаванды от её платьев. Последний раз я видела их три года назад, когда хлопнула дверью их дома в Мичигане, крича, что не вернусь. Ссора была глупой — из-за моего упрямства, из-за того, что я хотела доказать, что взрослая, что могу сама. А потом… тишина. Я звонила пару раз, с чужих номеров, но бросала трубку, слыша их голоса — мягкие, полные боли. Гордость?

Глупость? Страх? Господи, как больно...

— Я… — начала я, и слёзы хлынули, горячие и быстрые, стекая по щекам, оставляя солёный привкус на губах.

— Я не могла, Рэй. Мне стыдно.

Он смотрел на меня, его взгляд — тёмный, глубокий, смягчился, но в нём была обида, что резала меня глубже, чем нож.

— Стыдно? — переспросил он, и его голос стал тише, но одновременно резче, как треск льда.

— Стыдно передо мной? Или перед ними? Я звоню своим каждые десять дней, Мелли, с левых номеров, просто чтобы услышать их. А ты… ты даже номера не набрала. Почему?

Я задрожала, чувствуя, как стыд сжимает горло, как воспоминания, острые, с запахом крови и криков, рвутся наружу.

— Потому что я слабая, — выдохнула я, и мой голос был хриплым, полным боли, что жгла грудь.

— После Джастина… я не могла вернуться к ним. Он сломал меня, Рэй. Я закрывалась, боялась его, боялась близости, и он бил меня за это, кулаками, словами, всем, что мог. Я все-таки сбежала от него, решилась, но стыд остался. Я хотела позвонить родителям, сказать, что люблю их, но… я боялась, что расплачусь, что они увидят, какая я никчёмная.

Он молчал, его лицо, твёрдое, с тенью ярости, дрогнуло, и я видела, как он борется с собой, с гневом, что кипел в нём, как лава. Он был вспыльчивым — я знала это, видела, как он мог сломать мебель в Айдахо, когда что-то шло не так, — но отходчивым, и сейчас его руки, сильные, с мозолями, сжались и разжались, как будто он хотел разбить эту боль между нами.

— Прости, малышка,- сказал он наконец, и его голос был мягким, с хрипотцой, что грела меня, как огонь.

— Я не должен был так наезжать. Просто… я хочу знать тебя. Всю.

Я шагнула к нему, слёзы текли по лицу, и он притянул меня к себе рывком, резко, но нежно, его тёплые руки тёплые, пахнущие маслом и лесом, обняли меня, прогоняя холод. Я зарылась лицом в его грудь, чувствуя, как его сердце бьётся сильно и ровно, и шептала:

"Я расскажу." Но тень звонка от Джека, тёмная, с запахом пороха и угрозы, осталась, висела над нами, как буря, что уже гудела на горизонте.

Тьма кухни дрожала в свете лампы, слабом и жёлтом, что отбрасывало тени на стены, пахнущие смолой и сыростью, и я стояла в его объятиях, чувствуя, как тепло его груди согревает и прогоняет холод, что сковывал меня. Слёзы текли по щекам, горячие и солёные, оставляя следы на его рубашке, что липла к коже, пропитанная его потом и моим страхом. Его сильные руки сжимали меня, тёплые и живые, и я слышала, как его сердце бьётся, ровно, сильно, как мотор, что он чинил в гараже. Ветер выл за окном, резкий и холодный, как эхо прошлого, что я только что вырвала из себя, и я знала: он ждёт. Ждёт, что я скажу больше, что открою ему ту тьму, что жгла меня изнутри, как угли под пеплом.

— Расскажи, малышка, — шепнул Рэй, и его голос, мягкий, с тенью боли, был как луч в этой темноте. Его горячее дыхание коснулось моего виска, и я задрожала, чувствуя, как стыд и страх борются во мне, как звери в клетке. Я подняла глаза, мокрые, блестящие от слёз, и встретила его взгляд.

— Джастин… — начала я, и имя вырвалось из горла, острое и горькое, как ржавчина на языке.

— Он был не таким сначала. Тихий, даже ласковый. Но потом… он хотел меня всю — мою душу, моё тело, каждый мой вздох. А я... не могла так, не умела, не знаю, почему... Наверное, мало опыта... Я закрывалась, Рэй. Боялась его, боялась близости, и он ненавидел это.

Я замолчала, чувствуя, как воспоминания, с запахом крови и криков, рвутся наружу, как река через плотину. Его лицо — резкое, с тенью ярости, напряглось, и я видела, как его челюсть сжалась, как будто он хотел раздавить это прошлое своими руками.

— Он бил тебя за это? — спросил он, и его голос стал ниже, с рыком, что гудел в груди, как гроза. Я кивнула, слёзы жгли глаза, и выдохнула:

— Да. Сначала словами — что я холодная, что я не женщина, что я его не люблю. А потом… кулаками. Я помню, как он прижал меня к стене, его руки — липкие, с запахом пива, сжимали моё горло, и он орал, что я должна дать ему всё. Я не могла, Рэй. Я хотела сбежать, но сначала не решалась, а потом, когда пробовала, там, в Мичигане, он находил меня, всегда находил. Я могла обратиться к родителям, но мне было очень стыдно...

Его руки, тёплые, сильные, обняли меня крепче, и я почувствовала, как его пальцы сжали мою спину, как будто он хотел вырвать эту боль из меня.

— Почему ты не ушла раньше?- спросил он, и в его голосе была не злость, а что-то глубже — боль, что резала меня, как стекло. Я всхлипнула, прижимаясь к нему, и шепнула:

— Потому что я была слабой. Думала, что заслужила это, что сама виновата. Я сбежала только тогда, когда он чуть не убил меня — ночью, с ножом у горла. Я бежала в никуда, Рэй, на этот раз подальше, в другой штат. В Дакоту. Я прожила там где-то два месяца, поначалу мне казалось, что я вижу Джастина в каждом незнакомце, что он нашёл меня. Но затем я стала понемногу успокаиваться, а потом...встретила тебя.

Он выдохнул, резко, как зверь, что выпускает пар, и его горящие глаза нашли мои, его взгляд был полон чего-то дикого, что я не могла назвать.

— Ты не слабая, Sol, — сказал он, и его голос был твёрдым, с хрипотцой, что грела меня, как огонь.

— Ты выжила. А он… он был мразью, что не умела любить. Я не он, слышишь?

Я кивнула, слёзы текли по лицу, и он наклонился, его губы, сухие, с привкусом кофе, коснулись моих, мягко, но с тенью голода, что дрожал в нём, как буря. Я ответила, слабо, дрожа, и почувствовала, как его руки, сильные, пахнущие маслом, скользнули ниже, сжали мои бёдра, грубо и жадно, но с теплом, что было только его. Я знала эту особенность характера Рэя: его вспышки гнева могли быстро сменяться на сильное возбуждение, видимо, таким образом он пытался восстановить близость и контроль над ситуацией.

Первое время меня это пугало, ведь я сразу вспоминала Джастина, при близости с ним я чувствовала себя маленькой и беззащитной, словно загнанный зверек. Его прикосновения были жесткими, требовательными, не оставляющими места для слабости. Я боялась его, боялась его силы, его доминирования. Но Рэй... Рэй — это совсем другое. Он — воплощение первобытной силы, хищник, который не скрывает своих намерений. Его взгляд обжигает, его прикосновения вызывают дрожь, но не от страха, а от дикого, необузданного желания. В нем нет той ледяной отстраненности Джастина, только жар, пламя, готовое сжечь меня дотла. Его сила не пугает, она манит, словно темная пропасть, в которую хочется упасть.

Когда он касается меня, я чувствую, как просыпается нечто темное, первобытное. Желание, которое я не знала, что во мне существует. Я хочу подчиниться ему, отдать себя в его власть, позволить ему вести меня в самые темные уголки наслаждения. Он — мой хищник, и я — его добыча, но я не боюсь его.

— Я хочу тебя, Мелли, — прорычал он, будто чувствуя мои мысли, и его голос стал ниже, с рыком, что отдавал резонаном, как звук двигателя на пределе.

— Всю. Но только если ты хочешь.

Мой страх, холодный, с запахом памяти о прошлом, дрогнул, тая в его тепле, и я кивнула, чувствуя, как жар разливается внизу живота, острый и живой. Он рванул меня к себе, резко, как волк добычу, и прижал к стене, его тело — твёрдое, горячее — вдавилось в моё, и я задохнулась, ощущая его силу, его запах — лесной, с дымом и маслом, — что заполнил меня, как воздух. Его руки — грубые, с мозолями — рвали мой свитер, ткань трещала, и я выгнулась, чувствуя, как его губы — жадные, горячие — скользнули по моей шее, оставляя следы, что жгли кожу.

— Ravn… — шепнула я, и мой голос был хриплым, полным желания, что рвалось из груди, как река. Он рыкнул, его пальцы — сильные, быстрые — расстегнули мои джинсы, и я почувствовала, как его колено раздвинуло мои ноги, грубо, но с тенью нежности, что была только для меня.

— Ты моя, Sol, — прорычал он, и его дыхание — горячее, с привкусом адреналина — обожгло моё ухо.

— Скажи, что хочешь этого.

— Хочу, — выдохнула я, и мой голос сорвался, дрожащий и живой, как весенний ветер. Он ухмыльнулся — дерзко, как в горах, — и его руки — тёплые, жадные — потянули меня вниз, к полу, где холод дерева смешался с жаром наших тел. Это была страсть — тёмная, грубая, с запахом пота и его кожи, — но моя, наша, и я знала: с ним я не боюсь.

Но где-то за этим пламенем, за этим теплом, что сжигал мою тьму, гудела тень — звонок от Джек, слова про "психа с наркотой," что висели в воздухе, как дым над огнём. Она ждала, готовая ударить, и я чувствовала её, даже когда его руки — сильные, живые — держали меня, как якорь в этом хаосе.

Тьма кухни сгущалась, свет лампы — тусклый, дрожащий — лился на пол, холодный и скрипучий, где мы рухнули, как звери, сбежавшие из клетки. Рэй был надо мной, его тело — твёрдое, горячее, с запахом пота и масла — вдавливалось в моё, и я задыхалась, чувствуя, как жар его кожи — липкой, с привкусом леса и дыма — сжигает мой страх, как огонь сухую траву. Его руки — грубые, с мозолями, что царапали мне бёдра, — рвали мои джинсы вниз, ткань трещала, оголяя ноги, что дрожали под его взглядом — тёмным, жадным, с искрами, что резали тьму, как нож. Мой свитер уже валялся в углу, рваный и бесформенный, и я лежала перед ним, голая до пояса, кожа горела от его дыхания — горячего, с хрипотцой, что гудело в груди, как мотор на пределе.

— Ты моя, Sol, — прорычал он, и его голос — низкий, с рыком, что вибрировал в воздухе, — был как удар, что отдавался во всем моем теле. Его колено требовательно раздвинуло мои ноги, и я выгнулась, чувствуя, как холод пола — острый, с привкусом сырости — впивается в спину, контрастируя с жаром его тела, что накрыл меня, как буря. Его сильные, быстрые пальцы скользнули по моему животу, вниз, к коже, что пульсировала от желания, и я задохнулась, когда он сжал меня там, грубо, но с тенью нежности, что была только его.

— Хочу тебя, — шепнула я, и мой голос, слабый, дрожащий, рвался из горла, как крик в ночи. Он ухмыльнулся, дерзко, как в горах, и его жесткие губы врезались в мои, жадные и горячие, зубы царапнули, оставляя вкус крови, что смешался с солью моих слёз. Его язык, тёплый, настойчивый, ворвался в мой рот, и я ответила, цепляясь за его шею, где волосы льнули к моим пальцам, тонким и дрожащим.

Он отстранился, его глаза ,тёмные, горящие, нашли мои, и он рыкнул:

— На колени, малышка.

Мой пульс заколотился, как молот, и я подчинилась, чувствуя, как холод пола режет колени, как воздух — сырой, с запахом ветра за окном — касается голой кожи, что покрылась мурашками. Он встал позади, его джинсы — грубые, с запахом бензина — шуршали, пока он расстёгивал их, и я услышала, как ремень хлопнул по полу, резкий звук, что эхом отозвался в груди. Его руки — тёплые, сильные — легли мне на бёдра, сжали, раздвигая их шире, и я задрожала, ощущая, как его пальцы — скользкие от пота — скользнули между ягодиц, грубо, но с теплом, что прогоняло страх.

— Расслабься, Sol, — шепнул он, и его голос — низкий, с хрипотцой — был как приказ, но мягкий, как будто он знал, что я боюсь. Я выдохнула, чувствуя, как мышцы — тугие, напряжённые — дрожат под его прикосновением, и он наклонился, его дыхание — горячее, с привкусом адреналина — обожгло мою спину. Его палец — твёрдый, с мозолью — нажал на меня там, где тело сжималось, и я вскрикнула, слабо, когда он вошёл — медленно, с лёгким жжением, что смешалось с жаром, растекавшимся внутри.

Анатомия моего тела сопротивлялась — мышцы там, плотные и узкие, сжимались вокруг него, но он был терпелив, его движения, осторожные, но настойчивые, растягивали меня, пока боль не сменилась странным, тёмным удовольствием, что пульсировало внизу живота.

— Хорошая девочка, — прорычал он, и его голос был как треск огня, что гудел в ушах. Я почувствовала, как его член, твёрдый, горячий, с влажной головкой, прижался ко мне, толще, чем палец, и я задохнулась, когда он начал входить — медленно, с хриплым стоном, что вырвался из его груди. Мышцы растягивались, жжение вспыхнуло, острое и живое, и я вцепилась в пол, ногти царапали дерево, оставляя следы, пока он заполнял меня, дюйм за дюймом, его бедра, твёрдые, с запахом пота, прижались к моим, дрожащим и слабым.

— Рэй…- выдохнула я, и мой голос сорвался, полный боли и желания, что сливались в одно, как кровь и вино. Он замер, его горячие руки сжали мои бёдра, и он шепнул:

— Всё хорошо, малышка?

— Да, — прошептала я, и слёзы скатились по щекам, смешиваясь с потом, что стекал с висков. Он двинулся — медленно, с хриплым рыком, — и я почувствовала, как тело поддаётся, как мышцы, тугие, горячие, обхватывают его, принимая ритм, что гудел в нас, как буря. Жжение ушло, сменившись жаром, что поднимался по позвоночнику, и я застонала, громче, чем хотела, когда он ускорился, грубо, но с теплом, что было только его. Его ладонь властно легла мне на спину, прижимая ниже, и я выгнулась, чувствуя, как он входит глубже, как его бедра бьются о мои, с влажным шлепком, что эхом отдавался в кухне.

— Ты моя, — рычал он, и его голос был как гром, что раскатился над нами, а я отвечала, стонами, что рвались из горла, живыми и дикими, как ветер за окном. Это была страсть — тёмная, грубая, с запахом пота и его кожи, — но наша, и я знала: с ним я жива. Его движения, быстрые, резкие — довели меня до края, и я задрожала, чувствуя, как оргазм, острый, сжимающий, взорвался внутри, как молния, что распадается на тысячи искр. Он рыкнул, его пальцы впились в мою кожу, и я почувствовала, как он кончил — горячо, глубоко, с хриплым стоном, что смешался с моим криком. Мы рухнули на пол, его тело, тяжёлое, липкое, накрыло моё, и я лежала, задыхаясь, чувствуя, как холод дерева остужает кожу, как его дыхание — горячее, с привкусом кофе — касается моей шеи.

— Люблю тебя, Sol, — шепнул он, и его голос был мягким, с хрипотцой, что грела меня, как огонь. Я улыбнулась, слабо, и прошептала:

— И я тебя, Ravn.

Но тень — тёмная, с запахом пороха и крови — осталась, гудела за этим теплом, как буря на горизонте, и я знала: она близко.

Ночь накрыла Летбридж чёрным покрывалом, густым и холодным, с запахом сырости и талого снега, что стучался в окна, как пальцы мертвеца.

Мы долго лежали на полу кухни, дрожа от пережитых ощущений, его тело, тяжёлое, сильное, ещё прижималось к моему, и я чувствовала, как его дыхание, горячее, хриплое, остывает на моей шее, смешиваясь с теплом, что гудело в наших венах после страсти. Свет лампы — слабый, жёлтый — дрожал на стенах, пахнущих смолой и ванилью от торта, что стоял на столе, забытый и остывший. Я прижималась к нему, его рука — сильная, с мозолями — гладила мою спину, и я шептала себе: "Мы в безопасности." Но тень — тёмная, с запахом пороха и угрозы — уже гудела за окном, как буря, что ломает деревья.

Я чувствовала себя так, словно меня вывернули наизнанку, а затем собрали заново, каждую клеточку моего тела наполнив новой, незнакомой энергией. Затем мы молча, словно опасаясь нарушить хрупкую магию момента, начали одеваться. Я помню, что как раз успела одеться лишь наполовину, и хотела было пойти в спальню, поискать новый свитер.

И тут она ворвалась — эта угроза, которая неотступно следила за нами, выжидая момет; с треском стекла и рёвом, что разорвал тишину, как выстрел в упор. Дверь веранды, старая, с облупившейся краской, разлетелась в щепки, и в кухню ввалились двое: тёмные силуэты, с запахом виски и пота, что ударил в нос, как пощёчина. Я вскрикнула, резко, как птица, что бьётся в силке, и Рэй рванулся вперёд, стараясь закрыть меня, его тело напряглось, как пружина, готовая разжаться.

— Was zur Hölle? Какого черта? — рявкнул первый, высокий и тощий, с лицом, что блестело от грязи и злобы, и его голос — резкий, с немецким акцентом, что царапал уши, был как лай пса. Глаза его были, холодными, пугающе мёртвыми, как лёд в реке; он шагнул вперёд, в его руке блеснул нож, длинный и острый, с ржавыми пятнами, что пахли кровью. Второй нападавших — коренастый, с жирной шеей и шрамом через бровь, держал пистолет, старый и потёртый, что дрожал в его лапе, воняющей дешёвым табаком.

— Ты, сука, думал, спрячешься? — прорычал первый, и его немецкий акцент, грубый, с шипением, резал слова, как стекло.

— Ich finde dich, BrennanЯ найду тебя, Бреннан, хоть на краю света. Ты мне должен, arschlochмудак!

Рэй стоял перед ними, его кулаки, сжатые, с белыми костяшками, дрожали от напряжения, и я видела, как ярость — горячая, с запахом бензина — горит в его глазах, тёмных и острых, как лезвие.

— Какого хуя тебе надо, ублюдок? — рявкнул он, и его голос был как гром, что раскатился по кухне, заглушая вой ветра.

— Я не имею никакого отношения к твоим наркотикам, Кайл, и ты не получишь свои деньги!

Я вскочила, ноги — слабые, дрожащие, подогнулись, и я схватила свитер, рваный и холодный, прижимая его к груди, как щит. Кайл шагнул ближе, его нож, острый, с привкусом ржавчины, сверкнул в свете лампы, и он ухмыльнулся, криво, как волк перед добычей.

— Du denkst, du bist schlau, ja?Ты думаешь, что ты умный, да? — бросил он, и его акцент — тяжёлый, с немецкой злобой, был как удар.

— Мы знаем про тебя, Brennan. Ты был в деле, пока не скурвился.- его голос, спокойный и ровный, звучал словно приговор:

— Ты убрал моего человека, Бреннан, там, в Южной Дакоте. А можно было договориться нормально — в этих словах звучала угроза, невысказанная, но от этого еще более зловещая. Они не собирались убивать нас сейчас, они хотели что-то от Рэя, и теперь использовали меня, чтобы вынудить его.

— Я никогда не имел дела с наркотиками, и если ты потерял деньги, то это по твоей глупости, Кайл — голос Рэя был глухим, словно сдавленным, каждый звук давался ему с трудом. Он говорил сквозь стиснутые зубы, и в каждом слове чувствовалась ярость, готовая вырваться наружу. Но он сдерживался, понимая, что любое резкое движение, любой громкий звук может стоить мне жизни.

— А человека твоего я убрал, да, я не терплю, когда мне ставят условия.

Кайл криво усмехнулся:

— А теперь… — он кивнул на меня, его глаза — мутные, с гнилью внутри — скользнули по моему телу, и я задохнулась, чувствуя, как холод сжимает горло.

— Deine kleine SchlampeТвоя маленькая шлюшка заплатит за твои грехи.

Второй нападавший хмыкнул, его чёрный пистолет нацелился на Рэя, и он буркнул:

— Двигай, сука, или башку прострелю.

Рэй рванулся к ним, его сильное тело, с мускулами, что напряглись, как сталь, было как буря, но Кайл был быстрее. Он ударил, резко, с хриплым рыком, и нож вонзился в воздух, царапнув Рэя по плечу, где кровь, горячая, красная, брызнула на пол, с запахом железа, что смешался с ванилью. Рэй зарычал, его тяжёлый кулак врезался в челюсть Кайла, и я услышала хруст, как ломается кость, но второй, кажется, Кайл назвал его Марком, двинулся ко мне, его жирная лапа с запахом табака схватила меня за волосы, рванула назад, и я закричала, чувствуя, как боль, острая, живая, взрывается в голове.

— Сидеть, сука! — рявкнул он, и его пистолет, холодный, с привкусом металла, прижался к моему виску, где пульс колотился, как молот. Я задрожала, слёзы — горячие, быстрые, текли по щекам, и я видела, как Рэй замер, его глаза, тёмные, полные ярости, нашли мои, полные ужаса.

— Lass sie los, du verdammtes Schwein!Отпусти ее, чертова свинья — прорычал Кайл, вытирая кровь с губ, что текла по подбородку, и его немецкий — грубый, с шипением — был как лай. — Или я ей глотку перережу, Brennan.

Рэй стоял, его грудь — блестящая от пота и крови — поднималась тяжело, и я видела, как он сжимает кулаки, как ярость — горячая, с запахом пороха, кипит в нём, но он был бессилен. Марк рванул меня к двери, его липкая вонючая рука сдавила мне шею, и я задохнулась, чувствуя, как холод пистолета жжёт кожу. Кайл шагнул к Рэю, его нож, острый, с кровью на лезвии, сверкнул, и он бросил:

— Ты идёшь с нами, arschlochмудак, или она сдохнет. Выбирай, schnellбыстро!

Я закричала — слабо, голос мой прерывался, и Рэй рявкнул:

— Отпусти её, мразь, или я вам обоим кишки выпущу!

Но они не слушали. Марк тащил меня к веранде, где ветер — холодный, с запахом сырости— бил в лицо, и я чувствовала, как тьма — живая, с привкусом крови — глотает меня, а Рэй оставался позади, его рык — полный боли и ярости — эхом отдавался в ночи. Кайл ударил его — кулаком в живот, с хрустом, что резанул уши, — и Рэй рухнул на колени, кровь текла по плечу, горячая и красная, как закат, что умер за окном.

— Du wirst zahlenТы заплатишь, — прорычал Кайл, и его немецкий — острый, злой — был как приговор.

Холодный металл ствола касался моей головы, краем сознания я чувствовала, как по спине пробегает ледяная дрожь, как сердце колотится в груди, словно пойманная птица. Я смотрела на Рэя, его лицо исказилось от ярости и беспомощности. Он хотел броситься на этих двоих, разорвать их на части, но понимал, что любое его движение может стать для меня смертельным.

— Ты посиди и подумай, Бреннан, — сказал Кайл, поворачиваясь к Рэю.

— Мы скоро тебе перезвоним, скажем наши условия.

Они потащили меня к выходу, уводя в темноту, в неизвестность. Я чувствовала, как слезы текут по моим щекам, как страх сковывает меня, парализуя волю. Я смотрела на Рэя, на его лицо, полное отчаяния, и понимала, что это может быть наш последний взгляд... Они уводили меня, и я знала: это только начало ужаса.

Холод ночи бил в лицо, резкий и мокрый, с запахом остатков талого снега и грязи, что липла к ботинкам Марка, пока он тащил меня через веранду, его рука, жирная, воняющая табаком и потом сжимала моё горло, как тиски. Я задыхалась, слёзы — горячие, солёные, текли по щекам, смешиваясь с кровью, что капала из разбитой губы, где его кулак — тяжёлый, с запахом виски, врезался, когда я попыталась вырваться. Кайл шёл впереди, его шаги — быстрые, с хрустом щепок под ногами — гремели в темноте, и я слышала, как он бормочет что-то на немецком — "Verdammte Scheiße," — с шипением, что резало уши, как ржавый нож. Его куртка, чёрная, с пятнами грязи, трещала на ветру, а нож в его руке — длинный, с кровью Рэя на лезвии — блестел в свете луны, холодной и безразличной к происходящему.

Мой крик, слабый, хриплый, остался позади, в кухне, где Рэй рухнул на колени, его кровь — горячая, красная, с запахом железа — текла по полу, смешиваясь с ванилью от торта, что теперь был раздавлен его ботинком. Я видела его глаза: тёмные, полные ярости и боли, когда Марк рванул меня к двери, и его рык — "Отпусти её, мразь!" — эхом гудел в ушах, как гром в горах. Но они не слушали, и я знала: они уводят меня, чтобы сломать его.

Марк толкнул меня в старый пикап, припаркованный у дома, его ржавый кузов, холодный, с запахом бензина и плесени, скрипнул, когда я упала на сиденье, грязное и липкое, где пружины торчали через ткань, впиваясь в бёдра. Дверь хлопнула, с треском, что резанул уши, и Кайл сел за руль, его пальцы, костлявые, с грязью под ногтями сжали ключ, рванув двигатель, что зарычал, как зверь, выпуская облако дыма, вонючего и чёрного, что заполнило кабину.

Не знаю точно, сколько прошло времени, было ещё темно, когда меня грубо вытащили из машины и повели к какому-то большому ангару. Наверное, это был какой-то заброшенный склад. Холод проникал в самую душу, сырой воздух обжигал легкие, а запах плесени и гнили, казалось, въелся в каждую клеточку моего тела. Я сидела на жестком стуле, привязанная к нему грубыми веревками, и чувствовала себя беспомощной, словно марионетка в руках кукловода. Страх сковал меня, парализовал волю, превратил в дрожащую тень самой себя.

Я боялась даже дышать, боялась нарушить тишину, которая, казалось, сгущалась вокруг меня, словно саван. Мои глаза, привыкшие к темноте, пытались разглядеть хоть что-то, но все было тщетно. Но хотя я почти ничего не видела, я могла слышать их голоса, совсем рядом.

Они говорили, не обращая на меня внимания, словно я была неодушевленным предметом.

Я услышала их план, и от этого кровь застыла в жилах. Они не собирались брать меня на место встречи с Рэем. Это был обман, ловушка, чтобы выманить его из укрытия. Я расслышала голос Марка, когда он произнёс:

— Ты что, реально возьмешь девчонку на встречу с Бреннаном?

— Да нет, конечно. Пусть сидит здесь. Потом, когда вернемся, можешь с ней позабавиться. Она же тебе приглянулась? — это ответил Кайл, и от его спокойного, хладнокровного тона у меня замерло сердце. Позабавиться? Марк и я?... Лучше умереть сразу...

— Это да, она ничего такая — судя по голосу, Марк расплылся в отвратительной усмешке .

— А с Бреннаном что?

— Ну, он пойдет на все условия. Нравится ему это или нет. Ради девчонки он пойдет на это. перевозку наркотиков. Я получу свои деньги, а Бреннан — пулю, — слова Кайла прозвучали, как приговор, я не сомневалась, что именно так он и сделает. Ведь у Рэя действительно не было выбора...

Они планировали использовать Рэя для перевозки наркотиков, а затем убить его, получив прибыль, старый долг, как они считали. И Марк... Марк, с его мерзкой ухмылкой, говорил, что я ему приглянулась, что он "позабавится" со мной совсем скоро...

Я слышала их слова, и ужас сковал меня, словно ледяные оковы. Я знала, что должна что-то сделать, должна предупредить Рэя, чтобы он не соглашался на их условия, Не приезжал на место встречи, но как? Я должна была что-то сделать, должна была найти способ предупредить его, спасти его. Но как? Как противостоять этим демонам, этим чудовищам, которые готовы на все ради своей грязной выгоды? А наш ребёнок? Если он есть, если я и правда беременна, неужели он тоже погибнет?

Гулкий звук шагов оборвал хаос моих мыслей, и фигура Кайла вынырнула из темноты. Он стоял совсем близко, протягивая мне телефон..

— Звони ему, SchlampeШлюха, — рявкнул Кайл, и его немецкий акцент — грубый, с шипением — был как лай. Он сунул мне телефон — старый, с треснутым экраном, что пах пластиком и сигаретами, — и его глаза — мутные, с гнилью внутри — вонзились в мои, острые и злые.

— Скажи, что бы через час он был на выезде Летриджа, возле заправки, скажи, что мы ждём его и ты тоже будешь там. SchnellБыстро, или я тебе кишки выпущу!

Я задрожала, мои пальцы были ледяными, и я с трудом сжала телефон, чувствуя, как кровь — липкая, тёплая — стекает по подбородку, как боль — острая, живая — пульсирует в губе и шее, где его хватка оставила синяки, что жгли кожу. Марк подошёл совсем близко ко мне, и коснулся моего виска дулом пистолетая:

— Давай, сука, или хана тебе, — буркнул он, и его голос низкий, грубый, был как удар. Я набрала номер Рэя — знакомый, выжженный в памяти, как молитва, и каждый гудок был как нож в груди, острый и холодный. Он ответил — резко, с рыком, что разорвал тишину:

— Мелли, ты где, как ты?

Его голос — хриплый, полный паники — ударил меня, как молния, и я задохнулась, слёзы жгли глаза, но я знала: я должна предупредить его. Кайл кивнул на меня, его нож — острый, с кровью — ткнулся мне в рёбра, вонзаясь в кожу через рубашку, и я вскрикнула, слабо, чувствуя, как тёплая струйка — красная, живая — потекла по боку, пропитывая ткань.

— Скажи, что очень ждёшь его в том месте, что тебе страшно, SchlampeНеряха! — рявкнул он, и его акцент — тяжёлый, с немецкой злобой — был как хлыст. Я сжала телефон, пальцы — липкие от крови — дрожали, и выдохнула:

— Ravn… — Мой голос сорвался, дрожащий и слабый, и я собрала всю смелость, что горела во мне.

— Det er ulver i skogen. Høyt fjell!

Слова — норвежские, тёплые, наши — вырвались из горла, как крик, и я знала: он поймёт. "В лесу волки. Высокая гора" Опасность. Ловушка. Нельзя верить, нужно уходить. Кайл замер, его лицо — бледное, с тенью ярости — скривилось, и он ударил — кулаком, с хрустом, что резанул уши, — прямо в мою скулу, и кровь — горячая, густая — хлынула из носа, заливая рот железным привкусом.

— Was hast du gesagt, du Fotze?- Что ты сказала, киска? — заорал он, и его немецкий — грубый, с шипением — был как лай пса. Телефон выпал из моих рук, упал на пол, и связь оборвалась — резкий писк, что эхом отозвался в ушах. Марк рванул меня за волосы, его пальцы — жирные, липкие — вцепились в кожу головы, и я закричала, чувствуя, как острая боль взрывается в черепе.

— Ты, сука, пиздец тебе! — рявкнул он, и его пистолет — холодный, с запахом металла — ткнулся мне в висок, где пульс колотился, как молот.

Моя щека горела, кровь, тёплая, липкая, стекала по шее, пропитывая свитер, что я сжимала в руках, как щит, и я знала: я рискнула. Рискнула ради него, ради нас, и этот код — "Det er ulver i skogenВ лесу водятся волки" — был моей последней надеждой. Кайл ударил меня снова — локтем в живот, с хрипом, что вырвался из его груди, — и я согнулась, чувствуя, как боль — тупая, горячая — сжимает внутренности, как будто ребёнок внутри, если он там, кричал вместе со мной.

— Du wirst es bereuenТы пожалеешь об этом, — прорычал он, и его немецкий — острый, злой — был как нож, что вонзился в воздух. Они могли убить меня прямо сейчас, но я знала: Рэй услышал. Он придёт. Но лучше бы он этого не делал.... Но цена — моя кровь, моя боль — уже текла по полу, красная и живая, как закат, что умер за окном.

От лица Рея

Кровь текла по плечу, горячая и липкая, с запахом железа, что смешивался с ванилью от крошек с торта, что валялись на полу, размазанные моими ботинками. Я стоял на коленях, в кухне, что ещё час назад пахла её теплом, её руками, её смехом, а теперь воняла виски и порохом, что эти мрази притащили с собой. Ночь за окном — чёрная, с воем ветра, что гнал снег по веранде, — была как пасть зверя, что сожрала её, мою Мелли, мою Sol. Я слышал её крик,слабый, хриплый, когда этот жирный ублюдок Марк тащил её к двери, и видел, как немец, Кайл, ухмылялся, его нож — длинный, с моей кровью на лезвии — сверкал в свете лампы, что теперь мигала, как будто умирала вместе с моим миром.

Телефон лежал в руке — старый, с потёртым экраном, что ещё дрожал от её звонка, — и её слова, "Det er ulver i skogen. Høyt fjell! " гудели в башке, как набат, что бил по черепу, острый и холодный. "В лесу волки. Гора высокая". Она предупредила меня, моя малышка, моя смелая девочка, и я знал: это ловушка, они не собираются исполнять никаких условий, это пиздец, но она рискнула, чтобы я жил. Я сжал кулаки, мозолистые, с её запахом на коже, и ярость, горячая, с привкусом бензина и крови — рванула в венах, как движок, что я гнал на пределе в Айдахо. Они забрали её, эти суки, и я чувствовал, как паника — липкая, с запахом пота — сжимает горло, но я проглотил её, выплюнул, как яд, и встал, шатаясь, с кровью, что капала на пол, красной и живой, как закат, что умер за окном.

Звонок телефона, словно выстрел, разорвал тишину, наполнив кухню еще большим напряжением.

— Мелли, ты где, как ты? — крикнул я в трубку, когда она позвонила, и её голос, дрожащий, с хрипом, был как нож в сердце, острый и быстрый. А потом — удар, её вскрик, писк оборванной связи, и я заорал, срывая глотку, пока кухня не задрожала:

"Мелли!" Телефон выпал из рук, ударился о стол, где торт — её торт, мой подарок — лежал в крошках, и я врезал кулаком по дереву, чувствуя, как кость трещит, как боль — горячая, живая — взрывается в руке. Они её бьют, эти твари, и я видел это — её лицо, бледное и нежное, с синяками, что эти мрази оставят на ней, как метки. Я, Рэй Бреннан, который никогда ничего не боялся, сейчас сходил с ума от одной мысли о том, что они могут сделать с Мелиссой. Я не мог допустить, чтобы они причинили ей вред, не мог позволить им играть с ее жизнью, как с игрушкой. Сама мысль о том, что они могут надругаться над ней, вызвала у меня волну бессильной ярости. Я поднял телефон и набрал последний номер, и холодный , ледяной голос Кайла сразу ответил мне

— Хочешь увидеть свою красавицу живой? — прошипел он. — Тогда слушай внимательно. Никаких глупостей, Бреннан Никаких трюков. Просто приходи один.

— Я понял — коротко бросил я, сдерживая рвавшееся дыхание, —

— Говори место и время

Он назвал адрес, но я уже знал, что это ловушка. Мелли там не было. Моя девочка. Заложница в руках этого психопата.

Я рванул к шкафу, где держал старое добро — нож, охотничий, с лезвием в двадцать сантиметров, что я точил в горах, пока снег хрустел под ногами. Его рукоять — деревянная, с запахом смолы — легла в ладонь, холодная и тяжёлая, и я сжал её, чувствуя, как ярость — с запахом пороха и стали , гудит в груди, как зверь, что рвётся наружу. Рубашка, пропахшая её теплом, висела на стуле, но я не стал её брать, накинул сразу куртку; кровь текла по голой коже, и я знал: мне пох, я иду за ней, голый или нет, живой или мёртвый.

Телефон снова завибрировал — Джек, этот суровый дядька, что вытаскивал меня из дерьма, когда я был по уши в крови и пулях. Я набрал его сразу, когда они увели Мелли, и вот он увидел мой пропущенный. Я схватил телефон, пальцы, липкие, с её запахом и моей кровью, дрожали, и рявкнул:

— Джек, они забрали её, суки! Кайл, этот немецкий пиздец, и его жирный дружок!

Его голос — низкий, с хрипом, как рёв старого движка, — ударил в ухо:

— Где ты, Бреннан? Я предупреждал, что этот псих с наркотой ищет тебя. Адрес давай, щас буду.

— Летбридж, наш дом, — бросил я, и мой голос был как рык, что рвался из глотки.

— Они увели её, Джек, потом дали ей позвонить, слышал её крик. Она сказала "волки в лесу," это ловушка, но мне похуй, я иду за ней!

— Жди меня, Волк, мать твою, ничего сам пока не делай! И быстро перешли мне номер, с которого звонили, я пробью место, где её держат — рявкнул он, но я уже бросил трубку, сунув телефон в карман джинсов, что натянул на ноги.

Я схватил второй нож — короткий, с зазубринами, что я прятал под половицей, — и сунул его за пояс, чувствуя, как сталь — холодная, с привкусом смерти — жжёт кожу.

Ключи от пикапа — старого, с движком, что рычал, как я, — звякнули в руке, и я рванул к двери, где ветер — резкий, с запахом снега — ударил в лицо, как пощёчина. Кровь текла по руке, капала на порог, и я сплюнул — густо, с привкусом ярости, — глядя в ночь, что глотала её.

Телефон зазвонил снова, и я схватил его, пальцы — дрожащие, с её теплом, что ещё горело на них, — вцепились в пластик, что пах её кровью, её страхом. Джек — его голос, грубый и твёрдый, как рёв старого грузовика, — ударил в ухо, пробивая тьму:

— Бреннан, я пробил номер. Склад на севере, старый, у реки. Они там, эти псы. Я уже там, в пяти минутах, жди меня у поворота на старую мельницу.

— Она жива? — выдохнул я, и мой голос — хриплый, с привкусом паники — был как молитва, что рвалась из горла. Его молчание — тяжёлое, с запахом дыма — длилось секунду, и он буркнул:

— Пока да. Двигай, Рэй, я с тобой.

— Я иду за тобой, Sol, — прорычал я, и мой голос был как клятва, что резала тьму.

— Эти мрази сдохнут, клянусь, я им глотки перережу, сукам!

Двигатель пикапа заревел, когда я газанул, шины визжали по грязи, и я видел её — мою Мелли, с её светлыми глазами и кровью на губах, — и знал: я не остановлюсь. Боевой дух, ирландская кровь — горячая, с запахом бензина и стали — гудела во мне, как буря, и я был готов рвать их голыми руками, пока её тепло не вернётся ко мне. Джек найдёт меня, этот суровый ублюдок с его пушкой, но я не жду — я иду в бой, и кровь этих тварей будет моим подарком на этот чёртов день рождения.

Ночь летела мимо, чёрная и живая, и я гнал, чувствуя, как ножи — холодные, острые — ждут своей работы, как моя ярость — красная, с привкусом мести — ведёт меня к ней.

Ночь текла мимо, чёрная и густая, как смола, что липла к стёклам пикапа, пока я гнал по дороге, где талый снег — серый, с запахом земли — хрустел под шинами, визжащими от скорости. Двигатель ревел, низкий и живой, как зверь, что рвался из груди, и я сжимал руль — холодный, с привкусом металла, — чувствуя, как кровь — липкая, тёплая — стекает по плечу, оставляя следы на коже, что блестела от пота и ярости. Ножи — охотничий и зазубренный — лежали рядом, на сиденье, их сталь — острая, с запахом смолы и смерти — ждала своего часа, как верные псы перед охотой. Ветер выл за окном, резкий и холодный, с привкусом весны, что умерла в эту ночь, и я видел её — мою Мелли, мою Sol — в каждом отблеске луны, что дрожала на мокром асфальте, бледная и живая, как её лицо в моих снах.

Пикап рвался вперёд, фары — жёлтые, дрожащие — резали ночь, выхватывая деревья, что стояли вдоль дороги, голые и тёмные, как кости земли. Склад — я знал его, место, где ржавчина ела железо, где запах гнилья и воды висел в воздухе, как проклятье. Я чинил там тачку год назад, под дождём, что бил по крыше, и думал тогда: "Заброшенное дерьмо." Теперь оно стало её клеткой, и я чувствовал, как ярость — горячая, с запахом бензина и стали — сжимает сердце, как кулак, что готов раздавить их всех.

Дорога тянулась, бесконечная и холодная, и я думал о ней — о её глазах, светлых и глубоких, как озёра в горах, о её голосе, что шептал "Det er ulver i skogen," как клятву, что она дала мне, рискуя собой. Она знала, что я пойму, что эти слова — наш код, наш мост через тьму, — и её смелость, её свет резали меня глубже, чем нож Кайла. Что они делают с ней? Бьют её, ломают её кости, её кожу, что я целовал несколько часов назад, её тепло, что было моим домом? Я видел это — её кровь, красную и живую, на их руках, её крик, что рвётся из горла, — и ярость во мне росла, как пожар, что пожирает лес, не оставляя пепла, только пламя.

Жизнь — странная штука. Я был беглецом, человеком с ножом и пушкой, что прятался в тенях, пока она не вошла в мой мир, как солнце в бурю. Она дала мне мечту — мастерскую, дом, её тепло рядом, — и я думал, что прошлое умерло, что его запах — порох и кровь — ушёл с ветром. Но оно вернулось, в лице Кайла, этого немца с его холодными глазами и злобой, что воняла наркотой и гнилью, и Марка, жирного пса, что лаял за его спиной. Они хотят меня сломать, забрать её, мою Sol, мою весну, но они не знают: я не ломаюсь. Я рву, режу, жгу, пока не верну своё.

Поворот на мельницу — старый знак, ржавый и кривой, — мелькнул в свете фар, и я затормозил, шины визжали, оставляя чёрные следы на асфальте, что блестел от сырости. Джек вынырнул из темноты, его пикап — чёрный, с запахом бензина — остановился рядом, и он вышел, высокий и суровый, с морщинами, что резали лицо, как шрамы. Его куртка — старая, с пятнами масла — трещала на ветру, и в руках он держал пистолет — тяжёлый, с привкусом пороха, — что блестел в свете луны.

— Они там, — буркнул он, и его голос был как камень, что падает в воду, твёрдый и холодный.

— План есть?

— План? — хмыкнул я, и мой голос был резким, с тенью ярости, что гудела в груди.

— Я иду туда, Джек. Режу их, пока она не будет в моих руках.

Он кивнул, его глаза — тёмные, с искрами опыта — поймали мои, и я видел в нём брата, что шёл со мной через кровь и огонь.

— Тогда идём, чертов ирландец,— сказал он, и его рука — сильная, с запахом табака — хлопнула меня по плечу, где кровь уже засохла, тёмная и живая.

Здесь, на этом безлюдном повороте, мы оставили машины, чтобы не привлекать внимания.

Я шагнул вперёд, ножи, холодные, острые, звякнули в руках, и дорога к складу, узкая, с запахом гнилья и воды, лежала передо мной, как тропа в ад. Я думал о ней — о её тепле, что я найду, о её голосе, что позову, — и знал: это не просто бой. Это война за мою душу, за её свет, и я не вернусь без неё. Ярость — красная, с привкусом мести — вела меня, как маяк, и я шёл, чувствуя, как ночь сжимается вокруг, живая и голодная, но я был голоднее.

Склад маячил впереди, тёмный и ржавый, с запахом смерти, что ждал нас, и я шепнул себе:

"Держись, Sol. Я иду."

Склад стоял передо мной, тёмный и ржавый, как скелет зверя, что сдох в этой ночи, с запахом гнилья и воды, что висел в воздухе, густой и холодный, как дыхание смерти. Луна — бледная, с трещинами облаков — бросала свет на железные стены, что блестели от сырости, и я слышал, как река — чёрная, с шорохом волн — гудит за спиной, живая и голодная. Мой пикап замер у кромки дороги, фары погасли, и я шагнул вперёд, ножи — охотничий и зазубренный — лежали в руках, холодные и острые, с привкусом смолы и крови, что уже текла по моему плечу, тёмная и живая. Джек был рядом, его тень — высокая, суровая — двигалась бесшумно, пистолет — тяжёлый, с запахом пороха — блестел в его руке, как обещание.

Я чувствовал её — мою Мелли, мою Sol — где-то там, за этими стенами, её тепло, её свет, что эти псы пытались вырвать из неё, и ярость — горячая, с запахом бензина и стали — рванула в груди, как пожар, что жрёт всё на пути. Дверь склада — старая, с ржавыми петлями — скрипела на ветру, и я рванул её, железо заскрежетало, царапая ладони, что уже дрожали от жажды мести. Внутри было темно, только свет луны — слабый, дрожащий — лился через дыры в крыше, падая на пол, где грязь и ржавчина смешались с запахом плесени и крови.

И я увидел его — Марка, жирного ублюдка с его шрамом через бровь, что стоял у стены, его пистолет — чёрный, с привкусом пороха — лежал на ящике, а он жрал что-то, его пальцы — липкие, с запахом табака — блестели от жира. Мелли не было видно, только её свитер — рваный, с пятнами крови — валялся в углу, как её крик, что ещё гудел в моей башке. Ярость во мне взорвалась, красная и живая, и я стал не человеком, а маньяком, машиной, что режет и ломает, непробиваемой, как сталь, что я гнул в гараже.

— Где она? — прорычал я, и мой голос — низкий, с хрипотцой — был как гром, что раскатился по складу, заглушая шорох реки. Марк обернулся, его глаза — мутные, с гнилью внутри — расширились, и он рванул к пистолету, но я был быстрее. Я рванулся к нему, как волк, что рвёт добычу, и мой охотничий нож — длинный, с лезвием, что пело в воздухе, — вонзился ему в плечо, прямо в мясо, где кость хрустнула, как сухая ветка, и кровь — горячая, густая — брызнула мне в лицо, с запахом железа, что смешался с его воплем, резким и живым.

Он заорал, его рука — жирная, дрожащая — махнула в воздухе, но я не чувствовал боли, не чувствовал ничего, кроме ярости, что гудела в венах, как движок на пределе. Я выдернул нож — с хлюпаньем, что эхом отозвалось в темноте, — и ударил снова, в его локоть, где сустав треснул, как ломается дерево под топором, и кость — белая, острая — вылезла наружу, торча из кожи, что разорвалась, как бумага. Кровь текла по полу, тёмная и липкая, и он рухнул на колени, его вопль — хриплый, с привкусом ужаса — был как музыка, что я хотел слушать вечно.

— Где она, пёс? — рявкнул я, и мой голос был холодным, как лезвие, что я приставил к его горлу, где вена — синяя, живая — пульсировала под кожей. Он задыхался, слюна — густая, жёлтая — текла из его рта, смешиваясь с кровью, что капала с подбородка, и он выдавил:

— Кайл… с ней… дальше…

Я не дал ему договорить. Мой кулак — тяжёлый, с мозолями, что резали воздух, — врезался ему в челюсть, и я услышал хруст, как ломается кость, как зубы — жёлтые, гнилые — вылетели изо рта, падая на пол с тихим стуком, что смешался с его стоном. Я схватил его за шею — жирную, с запахом пота, — и рванул вверх, его тело — мягкое, слабое — ударилось о стену, где ржавчина осыпалась, как пепел, и я ударил снова, коленом в живот, где внутренности — тёплые, живые — сжались от боли, и он согнулся, кашляя кровью, что брызнула на мою грудь, горячую и липкую.

Я был непробиваем — его кулаки, слабые и дрожащие, били мне в грудь, но я не чувствовал их, только ярость, что текла в моих венах, красная и живая, как её кровь, что я видел на её свитере. Я бросил нож — он звякнул о пол, с запахом стали, — и схватил его руку, ту, что ещё шевелилась, и рванул, выкручивая сустав, пока плечо — толстое, с хрящами — не треснуло, как ломается ветка в бурю, и он завыл, его крик — высокий, с привкусом отчаяния — резал уши. Я бил его, раз за разом, мои кулаки — твёрдые, с запахом её тепла — ломали его рёбра, где кости — хрупкие, живые — трещали, как стекло под молотом, и кровь — тёмная, густая — текла из его рта, заливая пол, что блестел в свете луны.

Джек стоял у двери, его пистолет — холодный, с привкусом пороха — был наготове, и он крикнул:

— Рэй, хватит, он готов! Где Кайл?

Я замер, мои руки — липкие, с его кровью — дрожали, и я смотрел на Марка, что лежал у стены, его тело — разбитое, с торчащими костями — было как мясо, что я резал в горах. Он дышал — слабо, с хрипом, что булькал в горле, — и я знал: он не встанет. Я повернулся к Джеку, мой голос был приглушённым, но хриплым, с тенью ярости, как рык:

— Дальше. Она там. С этим немцем.

Я шагнул вперёд, кровь Марка — горячая, с запахом железа — капала с моих рук, и склад — тёмный, с запахом гнилья — ждал меня, как пасть, что глотала её. Я был маньяком, машиной, что рвёт и ломает, и я знал: Кайл — следующий. Моя Sol ждала, и я шёл за ней, с яростью, что горела в костях, как пламя, что не гаснет.

Тьма склада обволакивала меня, холодная и густая, с запахом ржавчины и воды, что текла где-то за стенами, шурша, как дыхание умирающего зверя. Свет луны — бледный, дрожащий — лился через дыры в крыше, падая на пол, где кровь Марка — тёмная, липкая — блестела, как масло, что я лил в движки. Мои руки — горячие, с его кровью, что капала с пальцев, — сжимали ножи, охотничий и зазубренный, их сталь — холодная, с привкусом смерти — пела в ладонях, живая и голодная. Я шагал вперёд, шаги — тяжёлые, с хрустом грязи под ботинками — гремели в тишине, и ярость — красная, с запахом бензина и пороха — горела во мне, как пламя, что не гаснет, а пожирает всё, что видит. Джек бесшумно следовал чуть позади, прикрывая меня. Его фигура тонула во мраке, и сам он походил скорее больше на тень, на демона, чем на человека.

Я слышал её — мою Мелли, мою Sol — её дыхание, слабое и хриплое, доносилось из глубины склада, где тени — чёрные, живые — дрожали на стенах, пахнущих гнилью и плесенью. Она была там, с этим немцем, Кайлом, и я знал: он трогает её, ломает её, мою весну, мой свет, и эта мысль — острая, с привкусом крови — рвала меня изнутри, как нож, что я точил в горах. Я не был мясником, что режет на сытый желудок, — я был маньяком, машиной, что рвёт и ломает, непробиваемой, как железо, что я гнул голыми руками, и я шёл убивать.

Кайл стоял у дальней стены, его силуэт — тощий, с запахом виски и злобы — вырисовывался в дрожащем полумраке, и я увидел её — мою малышку, привязанную к стулу, верёвки — грубые, с запахом сырости — впивались в её запястья, где кожа — бледная, живая — покраснела от крови, что текла из порезов. Её лицо — нежное, с синяками, что цвели, как тёмные цветы, — было мокрым от слёз, и кровь — горячая, красная — капала из её носа, с разбитой губы, что я целовал час назад. Его нож — длинный, с ржавыми пятнами — лежал у её горла, где вена — тонкая, пульсирующая — дрожала под лезвием, и он ухмылялся, криво, как волк, что жрёт добычу.

— Komm her, BrennanИди сюда, Бреннан, — прорычал он, и его немецкий акцент — резкий, с шипением — был как лай. — Или я ей глотку перережу, schnell !быстрее!

Её глаза — светлые, полные ужаса — нашли мои, и она шепнула, слабо, как ветер в листве:

— Ravn…

Этот шепот — тёплый, её — был как искра, что подожгла меня, и я рванулся вперёд, ярость — горячая, живая — взорвалась в груди, как буря, что ломает лес. Я медленно кивнул, показывая Кайлу,

что готов на его условия.

Я понимал, что любое неверное движение может стоить Мелиссе жизни. Мой разум работал на пределе, пытаясь найти выход из этой смертельной ловушки.

Кайл напрягся, готовый к любому моему движению.

Я вытащил нож и, стараясь не делать резких движений, положил его на пол, чуть присев. Темнота заброшенного склада играла мне на руку, мой противник не мог видеть выражение моих глаз, не мог предугадать, просчитать мои движения, понять напряжение моего тела, готового к бою.

— Отлично, теперь отойди на пару шагов назад, нужно поговорить — произнёс Кайл

— Хорошо, — я снова кивнул, стараясь придать голосу уверенности.

Каким-то звериным чутьем яя считывал реакцию Кайла, я понял, что он на мгновение расслабил хватку своей руки, державшей нож у горла Мелиссы. В этот момент я рванулся вперед, бросился на Кайла, стараясь сбить его с ног, пока он не успел опомниться, пошёл на него голыми руками, мои кулаки — твёрдые, с мозолями, что резали воздух, были моим оружием, моим правом. Он рванул ко мне, его нож, острый, с её кровью, сверкнул, целясь в грудь, но я был быстрее, непробиваем, как железо, что не гнётся под ударом.

Я поймал его руку на лету, и рванул, изо всех сил выкручивая запястье, где кость, хрупкая, живая, треснула, как ветка под ногой, и он заорал, его крик — хриплый, с привкусом боли — эхом отозвался в темноте. Нож выпал, звякнул о бетон, и я ударил — кулаком в его скулу, где кожа — тонкая, с запахом виски — лопнула, как бумага, и кровь — горячая, густая — брызнула мне в лицо, смешиваясь с потом, что тек по вискам. Он махнул другой рукой — слабой, дрожащей, — но я был тенью, что не ловится, и мой кулак — тяжёлый, с её теплом на коже — врезался ему в нос, хрящ хрустнул, как ломается дерево, и кровь — тёмная, живая — хлынула из ноздрей, заливая его рот, где зубы — жёлтые, гнилые — блестели от слюны.

— Ты тронул её, пёс, — прорычал я, и мой голос — низкий, с хрипотцой — был как клятва, что резала ночь. Я схватил его за горло — тощее, с запахом пота, — и сжал, чувствуя, как трахея — мягкая, живая — сжимается под пальцами, как его дыхание — хриплое, с бульканьем — рвётся наружу. Он бил меня — кулаками, ногами, — но я не чувствовал, я был машиной, что не ломается, и мои руки — сильные, с её кровью — рвали его, как бумагу. Я ударил снова — коленом в живот, где внутренности — тёплые, живые — сжались от боли, и он согнулся, кашляя кровью, что брызнула на пол, тёмная и густая, как река за стеной.

Я отпустил его горло, и он рухнул — на колени, задыхаясь, — но я не дал ему шанса. Мой охотничий нож — длинный, с лезвием, что пело в ночи, — поднялся в руке, холодный и острый, и я вонзил его — резко, с хрустом, — ему в горло, где кожа — тонкая, с запахом виски — разорвалась, как ткань. Лезвие вошло глубоко, врезалось в хрящ, в артерию, что билась под ним, и кровь — горячая, красная — хлынула струёй, брызнула мне на грудь, на лицо, с запахом железа, что заполнил воздух. Я рванул нож вбок, прорезая горло, как мясо, что я резал в горах, и хрящ — твёрдый, живой — треснул, трахея лопнула, и он захлебнулся — кровью, что текла в лёгкие, с бульканьем, что было как музыка моей мести.

Его тело — тощее, с запахом смерти — рухнуло на пол, кровь текла рекой, тёмной и блестящей, и я стоял над ним, нож — горячий, с его кровью — дрожал в руке, а ярость — красная, живая — гудела в венах, как буря, что не стихает. Я был маньяком, непробиваемым, и я убил его — за неё, за мою Sol, за её тепло, что он хотел украсть.

Я повернулся к ней, её глаза, полные слёз — нашли мои, и я шагнул, чувствуя, как кровь Кайла — липкая, тёплая — капает с моих рук, как склад — тёмный, с запахом гнилья — молчит, побеждённый моей яростью.

Кровь Кайла — горячая, с запахом железа и виски — текла по моим рукам, капала на пол склада, где ржавчина и гниль смешивались с её теплом, что я чувствовал даже сквозь тьму. Его тело, тощее, с разрезанным горлом, лежало у стены, тёмная лужа блестела в свете луны, что лился через дыры в крыше, бледный и холодный, как её кожа, что я видел перед собой. Она сидела на стуле, моя Мелли, моя Sol, верёвки — грубые, с запахом сырости — впивались в её запястья, где кровь — тонкая, красная — текла из порезов, оставляя следы на её руках, что дрожали, как листья на ветру. Её лицо — бледное, с синяками, что цвели под глазами, — было мокрым от слёз, но её взгляд — светлый, живой — нашёл мой, и я почувствовал, как ярость — красная, с привкусом мести — гаснет, уступая место чему-то мягкому, что рвалось из груди, как река через плотину.

Я шагнул к ней, нож — охотничий, с его кровью на лезвии — выпал из руки, звякнул о бетон, и я упал на колени перед ней, мои пальцы — липкие, тёплые — задрожали, когда коснулись её лица, её щёк, что были холодными и мокрыми, как весенний снег.

— Sol… — шепнул я, и мой голос — хриплый, с тенью боли — был как молитва, что я нёс в сердце всю эту ночь. Её губы — разбитые, с кровью, что капала на подбородок — дрогнули, и она выдохнула, слабо, как ветер в листве:

— Ravn… ты пришёл.

Я рванул верёвки, мои руки — сильные, с мозолями, что резали ткань, — разорвали их, как бумагу, и её запястья — тонкие, с красными полосами — освободились, падая мне на грудь, где кровь — моя и Кайла — смешалась с её теплом, что я жаждал вернуть. Я притянул её к себе, её тело — лёгкое, дрожащее — рухнуло в мои объятия, и я зарылся лицом в её волосы — спутанные, с запахом пота и её кожи, что была моим домом. Её дыхание — слабое, хриплое — коснулось моей шеи, и я чувствовал, как её слёзы — горячие, живые — текут по моей груди, смывая кровь, что я пролил за неё.

— Я здесь, малышка, — шепнул я, и мои губы — сухие, с привкусом её крови — коснулись её лба, мягко, как луч солнца, что пробивался сквозь тучи.

— Никто тебя больше не тронет. Клянусь.

Она прижалась ко мне, её пальцы — холодные, дрожащие — вцепились в мою кожу, где пот и кровь блестели в полумраке, и я чувствовал, как её сердце — быстрое, живое — бьётся против моего, как ритм, что я потерял в этой ночи. Я гладил её спину, мои руки — грубые, с её теплом — скользили по её плечам, и я шептал ей на норвежском, тихо, как песню, что пел в горах:

— Du er min sol, min verden. — "Ты моё солнце, мой мир."

Её дыхание дрогнуло, и она подняла глаза — светлые, с тенью боли, но живые, как озёра. Она дрожала, словно маленький испуганный зверёк.

— Рэй… — прошептала она, и я почувствовал, как моё сердце сжалось от нежности к ней.

— Я… я не знаю… я не была уверена… не говорила… но я так чувствую…

— Что чувствуешь, малышка? — я гладил её волосы, все ещё не веря, что моя Sol опять со мной, живая

В её взгляде, ещё полным слёз, появилось какое-то удивительное, теплое выражение, резко контрастирующее с бледностью её лица. Она прошептала, слабо, но твёрдо:

— Рэй… Я должна сказать… Я думаю, что беременна.

Слова: тёплые, с привкусом чуда, ударили меня, как молния, что бьёт в дерево, и я замер, чувствуя, как сердце — тяжёлое, с её именем — стукнуло, резко и сильно. Беременна. Наш ребёнок. Её свет, что рос в ней, даже в этой тьме, даже под ударами этих псов. Я смотрел на неё, её лицо — бледное, с синяками, но красивое, как весна, — и улыбка — слабая, дрожащая — тронула мои губы, впервые за эту ночь.

— Правда, оленёнок? — спросил я, и мой голос был мягким, с хрипотцой, что грела её. Она кивнула, слёзы, горячие, быстрые, скатились по её щекам, и я притянул её ближе, мои губы — тёплые, живые — нашли её, мягко, но с голодом, что я прятал под яростью. Её вкус — соль слёз, кровь, её тепло — был моим спасением, и я целовал её, чувствуя, как её руки — слабые, дрожащие — обнимают мою шею, как её тело — лёгкое, живое — тает в моих объятиях.

— Я убил за тебя, Sol, — шепнул я, отстраняясь, и мои пальцы — липкие, с её кровью — коснулись её живота, где жизнь — наша жизнь — теплилась под кожей.

— И за него. Теперь мы свободны.

Она улыбнулась — слабо, но ярко, как луч, что пробивает бурю, — и я знал: это конец тьмы.

Джек стоял у входа, его тень — высокая, суровая — падала на пол, где кровь Марка — тёмная, густая — блестела, как река. Он сунул пистолет за пояс, его пальцы — сильные, с запахом табака — достали сигарету, и спичка — с шипением, что резануло тишину, — вспыхнула, освещая его лицо, резкое и морщинистое, как кора старого дерева. Он затянулся, дым — белый, с привкусом горечи — поднялся в воздух, и он хмыкнул, глядя на меня:

— Ты закончил, Бреннан?

— Да, — буркнул я, не отводя глаз от неё, и мои руки тёплые, с её теплом, держали её, как сокровище, что я вырвал из ада.

Но тут я услышал шорох — слабый, с хрустом грязи, — и повернулся, видя, как Марк — разбитый, с торчащей костью в плече — ползёт к выходу, его тело — жирное, с запахом пота — оставляло след в крови, что текла за ним, как хвост. Он сбегал, этот пёс, его рука — сломанная, дрожащая — цеплялась за пол, и я напрягся, ярость — холодная, живая — шевельнулась в груди, но Джек махнул рукой:

— Пусть валит. Он не жилец.

Я кивнул, чувствуя, как её тепло — мягкое, живое — гасит эту искру, и повернулся к ней, мои губы — тёплые, с её вкусом — коснулись её виска. Марк исчез в ночи, его хрип — слабый, с привкусом смерти — растворился в ветре, и я знал: он не вернётся.

— Поедем домой, Sol, — шепнул я, поднимая её на руки, её тело — лёгкое, дрожащее — прижалось к моей груди, где кровь и любовь смешались в одно.

— Но сначала я отвезу тебя в больницу, в нашем районе есть несколько круглосуточных.

Мелисса попыталась возвратить, но она была настолько ослаблена, что говорила с трудом:

Со мной всё в порядке, правда. Поехали домой...

— Нет, Мелли, — ответил я, — продолжая осторожно нести её к выходу

Я не могу рисковать ни тобой, ни ребёнком. Я чуть не потерял вас ообоих. Нужно обязательно убедиться, что эти твари ничего не повредили тебе

— Рэй, а полиция, что мы скажем врачам, что с нами произошло? — в её голосе послышался испуг.

— Скажете, гуляли до поздна, решили срезать путь через парк, — прозвучал голос

Джека настолько спокойный, будто он обсуждал прогноз погоды.

—Да, так и скажете: ночь, темно, напали несколько человек. Хотели забрать дегьги, возможно, приставали к твоей девушке. Драка, самооборона. Кровь? Ну, драка же. У них ножи. Синяки, ссадины, порезы, обычное дело. Скажешь, что отбивался, как мог.

Джек всегда говорил кратко и по делу, не тратя время на лишние эмоции или отступления. Пожалуй, в его словах был смысл. Я крепче прижал Мелли к себе, и осторожно двинулся к выходу.

Джек шёл впереди, дым его сигареты — белый, горький — вился в воздухе, и склад — тёмный, с запахом гнилья — остался позади, как могила, что я оставил для её света.

Ночь отступала, её тьма, густая, с запахом крови и гнилья, таяла под первыми лучами рассвета, что пробивались сквозь облака, серые и рваные, как шрамы на небе. Я нёс её, мою Мелли, мою Sol, на руках, её тело — лёгкое, дрожащее — прижималось к моей груди, где кровь — моя, Кайла, её — засохла, тёмная и живая, как память о том, что я сделал ради неё. Её дыхание — слабое, с хрипом, что резало мне сердце, — касалось моей шеи, и я чувствовал, как её пальцы — холодные, тонкие — цепляются за мою кожу, где пот и её тепло смешались в одно. Джек шёл впереди, его шаги — тяжёлые, с запахом табака — хрустели по грязи, и дым его сигареты — белый, горький — вился в воздухе, как призрак, что уходил вместе с этой ночью.

Пикап стоял у кромки склада, его кузов был ржавый, с запахом бензина и блестел от росы, что осела на железе, холодной и чистой, как слёзы земли. Я открыл дверь, скрип петель — резкий, с привкусом ржавчины — разорвал тишину, и осторожно уложил её на сиденье, её голову — с волосами, спутанными и мокрыми, — подложив под свою куртку, что пахла лесом и её теплом. Она смотрела на меня, её глаза — светлые, с тенью боли — были как озёра, что я видел в горах, глубокие и живые, и я улыбнулся, слабо, чувствуя, как любовь — тёплая, с её именем — разливается в груди, как река после дождя.

— Сначала в больницу, а потом сразу домой, Sol, — шепнул я, и мой голос — хриплый, с тенью усталости — был как обещание, что я нёс в сердце. Я наклонился, мои губы — сухие, с её вкусом — коснулись её лба, где синяк — тёмный, живой — цвёл под кожей, и я знал: я сделаю всё, чтобы эти тени ушли. — Я куплю тебе ледяное вино, малышка. «Айсвайн». Слышала о нём? Виноград замерзает на лозе, при такой стуже, что вода в ягодах леденеет, а сахар остаётся, сладкий и чистый, как ты. Мы выпьем его у камина, и ты забудешь эту ночь.

Её губы — разбитые, с коркой крови — дрогнули, и она улыбнулась, слабо, но ярко, как луч, что пробивает тучи.

— Хочу, Ravn, — прошептала она, и её голос — дрожащий, с теплом — был как мелодия, что я хотел слушать вечно. Я кивнул, мои пальцы — липкие, с её кровью — коснулись её щеки, мягко, как ветер, что гладит траву, и я знал: это будет наш ритуал, наш свет после тьмы.

Джек стоял у своего пикапа, его тень , высокая, суровая, падала на землю, где грязь — серая, с запахом сырости — блестела в утреннем свете. Он докурил сигарету, бросил окурок — тлеющий, с привкусом горечи — в лужу, где он шипел, как умирающий зверь, и посмотрел на меня, его глаза — тёмные, с искрами опыта, были как камни, что не ломаются под ветром.

— Ты мне должен, Бреннан, — буркнул он, и его голос низкий, с хрипом, походил на рёв старого движка. Я хмыкнул, садясь за руль, и бросил:

— Канадский виски тебе, Джек. Выберу хороший — может, Crown Royal, или Forty Creek, с его орехами и дымом. Ты заслужил, брат.

Он кивнул, угол его рта — резкого, с морщинами — дрогнул, и я знал: это его улыбка, редкая, как солнце в бурю. Он сел в свой пикап, двигатель зарычал, и мы двинулись — два зверя, что гнали домой, где её тепло ждало нас, живое и чистое, как весна, что пробивалась сквозь лёд.

Когда я забрал Мелли из больницы, первые лучи солнца пробивались сквозь утренний туман, окрашивая небо в нежные оттенки розового и золотого. Это был не просто рассвет, это было знамение. Знамение победы над тенями, которые пытались нас уничтожить. Я смотрел на Мелиссу, на её бледное, но счастливое лицо, и чувствовал, как радость наполняет меня изнутри.

Мелли пережила сильнейший стресс, все ее тело и лицо было в синяках и кровополтеках, но к счастью, обошлось без переломов, -никаких серьёзных внутренних повреждений. А тест ХГЧ буквально в течение часа подтвердил её беременность. Это было наше с ней чудо, одно на двоих. Мое состояние можно было описать как ощущение долгой нехватки воздуха, будто я тонул, боролся с течением а затем смог вынырнуть из-под воды и вдохнуть свежий воздух. И еще я чувствовал удовлетворение. Удовлетворение от того, что убил этого мерзавца. Если бы мне пришлось это сделать снова, я бы не сомневался ни секунды. Я бы сделал это снова, чтобы защитить Мелиссу и нашего ребёнка. Это было странное чувство, я знаю. Радость, любовь и торжество от того, что я убил этого ублюдка, смешивались во мне, и мне это нравилось.

Я помню, как смотрел на Мелиссу, когда врачи сказали, что с ней всё в порядке. Её лицо было бледным, но в глазах светилась жизнь. И я подумал: "Я сделал это. Я защитил её". И это чувство было сильнее любой другой эмоции, которую я когда-либо испытывал.

Дорога текла под колёсами, узкая и мокрая, с запахом земли и талого снега, что стучался в стёкла, как пальцы, что зовут назад. Я смотрел на неё — мою Мелли, что лежала рядом, её голова — лёгкая, с её запахом — покоилась на куртке, и думал о том, как странно всё обернулось. Я был бойцом, человеком с ножом и кровью на руках, что жил в тенях, пока она не вошла в мой мир, как луч, что режет тьму. Теперь она несла нашего ребёнка — свет, что рос в ней, даже в этой ночи, даже под ударами, — и я знал: я больше не бегу. Я строю — дом, мастерскую, жизнь, где её тепло будет моим якорем.

— Я убил за вас, Sol, — шепнул я, и мои пальцы — тёплые, с её теплом — коснулись её руки, где пульс — слабый, живой — бился под кожей.

— И я буду жить за вас. Ты и он — мой мир.

Она повернула голову, её глаза — светлые, с её любовью — нашли мои, и она сжала мою руку, слабо, но твёрдо, как клятва, что она дала мне в этой ночи.

— Я знаю, Ravn, — прошептала она, и её голос был мягким, наполненным светом, был как ветер, что несёт весну.

Рассвет разгорался, золотой и живой, заливая дорогу светом, что гнал тени прочь, и я видел дом — наш дом, с запахом смолы и её рук, — что маячил впереди, тёплый и близкий. Джек ехал за мной, его пикап — чёрный, с запахом бензина — был как страж, что охранял наш путь, и я знал: мы вернулись. Кровь осталась позади, в складе, в ночи, а впереди было её тепло, её свет, и ледяное вино, что я налью ей у камина, сладкое и чистое, как её душа.

— Мы дома, Sol, — шепнул я, и мой голос — хриплый, с её именем, был как песня, что я пел ей в сердце.

Прошло где-то месяца два с той страшной ночи, дни текли медленно и тепло, как река после весеннего половодья, смывая кровь и тьму, что цеплялись к нам той ночью. Утро в Летбридже было ясным, воздух — свежий, с запахом наступившего лета, стучался в окна нашего дома, где смола стен смешивалась с ароматом кофе, что я варил на старой плите. Солнце — золотое, живое — лилось через стёкла, падая на пол, где её шаги — лёгкие, с её теплом — оставляли следы в моём сердце. Я сидел за столом, мои руки — мозолистые, с её запахом, что въелся в кожу, — держали газету, местную, с шуршанием страниц, что пахли бумагой и чернилами.

Мелли, моя Sol, стояла у плиты, её силуэт — тонкий, с её светом — дрожал в утреннем свете, и я видел, как её волнистые волосы с запахом лаванды от мыла падали на плечи, где синяки тёмные, живые, уже бледнели, как тени, что уходили под солнцем. Она пекла что-то — блины, с ароматом ванили и масла, что наполнял кухню, — и её движения, слабые, но твёрдые, были как танец, что она танцевала для меня, для нас, для жизни, что росла в ней. Её живот, в котором она носила нашего ребёнка, ещё совсем незаметный — был моим чудом, моим якорем, и я знал: мы выстояли.

Газета лежала передо мной, её заголовки: чёрные, резкие, кричали о мире, что жил своей жизнью за пределами нашего дома. Я листал страницы, мои пальцы — грубые, с её теплом, скользили по бумаге, и тут я увидел это — заметку, короткую, но острую, как нож, что я оставил в горле Кайла. "Неудачное ограбление банка в Калгари: один погиб." Имя — Марк Дженсен, жирный пёс с его шрамом через бровь, прыгнуло мне в глаза, и я замер, чувствуя, как хололная ярость с привкусом крови — шевельнулась в груди, но тут же ушла, сменившись чем-то лёгким, как ветер, что гнал облака за окном.

— Sol, послушай, — сказал я, и мой голос — хриплый, с тенью улыбки — был как луч, что пробивался сквозь тучи. Она обернулась, её глаза — светлые, с её любовью — нашли мои, и она шагнула ближе, её руки — тонкие, с мукой под ногтями — легли на стол, где кофе — горячий, с запахом утра — дымился в кружке. Я улыбнулся — широко, впервые за неделю, — и прочёл вслух: "Марк Дженсен, 34 года, погиб при попытке ограбления банка в Калгари. Вооружённый мужчина ворвался в отделение, но был застрелен охраной. Полиция сообщает: ситуация под контролем."

Её дыхание дрогнуло, и я видел, как тень, тонкая, с запахом той ночи, мелькнула в её глазах, но тут же ушла, смытая светом, что горел в ней. Она сжала мою руку, её пальцы чуть дрожащие — легли на мои, и она шепнула:

— Это конец, Ravn?

— Да, малышка, — ответил я, и мой голос был твёрдым, с её именем, что грело меня, как огонь.

— Он сбежал, но не ушёл. Удивляюсь только, как он выжил после той ночи. Видимо, потерял остатки мозгов, раз решил грабить банк после такой трепки.

Теперь всё под контролем. Мы свободны.

Она улыбнулась — слабо, но ярко, как цветок, что пробивался сквозь лёд, и я притянул её к себе, её тело — лёгкое, с её теплом — село мне на колени, где её запах — лаванда и ваниль, смешался с моим, с лесом и кофе. Я зарылся лицом в её шею, мои губы, тёплые, с её вкусом, коснулись её кожи, где пульс, быстрый, живой, бился под моими пальцами, и я шепнул:

— Я обещал тебе ледяное вино, Sol. Сегодня куплю. Сладкое, как ты, из винограда, что замерзает на лозе, но живёт в сахаре. И Джеку — его виски, Crown Royal, с его дымом и орехами. Мы выпьем за нас, за него, — мои пальцы — грубые, с её теплом, легли на её живот, где рос наш ребёнок, наш свет, — за жизнь, что мы строим. Она рассмеялась, тихо, как звук ручья в оттепель, и её мягкие руки обняли мою шею.

— Я люблю тебя, Ravn, — шепнула она, и её голос, наполненный теплом, был как мелодия, что я хотел слушать вечно. Я поднял глаза, её лицо — нежное, с её улыбкой, было моим солнцем, и я ответил:

— И я тебя, Sol. Ты — мой мир.

За окном солнце поднималось выше, золотое и живое, заливая кухню светом, что гнал последние тени прочь, и я знал: это наш дом, наш день, наша весна. Марк умер — глупо, жадно, как жил, и его кровь осталась где-то там, в Калгари, под пулями охраны, что закрыли эту главу. Кайл гнил в земле, его нож — холодный, с его злобой — был похоронен с ним, и я чувствовал, как прошлое, тёмное, с запахом пороха, уходит, как река, что уносит лёд.

Я сложил газету, её шорох — тихий, с привкусом бумаги — был как точка в этой истории, и встал, держа её за руку, её пальцы — тёплые, живые, сжали мои, как клятва, что мы несли вместе. Джек ждал где-то там, в своём гараже, с его виски и молчаливой верностью, и я знал: мы выпьем с ним, за кровь, что пролили, и за свет, что сберегли.

— Пойдём, оленёнок, — сказал я, и мой голос, хриплый, с её именем, был как песня.

— Блины остывают, а день зовёт нас.

Она кивнула, её улыбка, яркая, с её любовью, была моим рассветом, и мы шагнули вперёд, в тепло, в жизнь, где её свет — и свет нашего ребёнка, был всем, что мне нужно.

От лица Рэя

Июньский вечер медленно опускался на наш маленький оазис уюта, как тёплое одеяло, что Мелли любила накидывать на плечи в прохладные ночи. Воздух казался бархатным, живым, он окутывал веранду, принося с собой нежный микс ароматов: сладковатый шлейф цветущей лаванды, что росла в глиняных горшках у ступеней, терпкий запах роз, которые Мелисса высадила вдоль перил с такой любовью, что я видел её душу в каждом лепестке, и лёгкие травяные нотки с соседней клумбы, где она возилась по утрам, напевая что-то своё, тихое. Заходящее солнце рисовало длинные золотистые тени на деревянном полу веранды, потёртом и тёплом, с запахом смолы, что впитала звуки наших шагов.

Я стоял у перил, мои руки, грубые, с мозолями от работы в гараже , лежали на дереве, ещё хранившем дневное тепло, и смотрел, как мягкий живой свет гаснет за холмами, где лес, тёмный, с шорохом ветра, стелился, как страж нашего мира. Сегодняшний вечер был особенным, я чувствовал это в костях, в том, как пульс, быстрый, с её именем, стучал в груди. Я давно обдумывал этот момент, хотел сделать его таким, чтобы она запомнила его навсегда, потому что Мелли — она сама была особенной. Мой свет, моя весна, моя жена, не только на бумаге новых документов, что объединили нас фамилией Кокс, но и в сердце, где её имя горело ярче заката.

Для всех мы были мужем и женой, да и я знал это внутри — она моё дыхание, мой пульс. Но то сокровенное предложение, что должно было стать началом нового этапа, я ещё не сделал. Ей досталось слишком много боли: от Джастина, этого одержимого ублюдка, от моих ошибок в первые недели, от Кайла и Марка, чьи тени я выжег из нашей жизни. Она чертовски сильная, хоть сама этого не видит, и сейчас носит под сердцем нашего ребёнка — моего ребёнка. Эта мысль цепляла меня, пробирала до мурашек, до дрожи в пальцах, что сжимали перила. Нас теперь трое, и это чувство — ответственности, нужности, было как воздух, что я вдыхал впервые.

Я прошёл к плетёному столику, что стоял у стены, его выцветшие, прутья с запахом лета резонировали в такт моим шагам, и поставил на край шкатулку, простую, из чёрного ореха, с потёртостями, что я купил когда-то в Мексике, сам не зная зачем. Её тёмная поверхность блестела в закатном свете, и я знал: сегодня она станет частью нашей истории.

— Рэй, что это за прелесть? — голос Мелиссы, мягкий, с её теплом, раздался за спиной, и я обернулся. Мелли стояла в дверях кухни, что выходили на веранду, с двумя чашками мятного чая, дымящимися и пахнущими свежестью, что помогала ей справляться с тошнотой. Её лёгкое платье, цвета слоновой кости, колыхалось на ветру, обнимая её фигуру, чуть округлую от ребёнка, а темные волосы падали на плечи, где кожа была бледной, и такой нежной, что светилась в закате. Её большие глаза, с тем особым выражением любопытством, что я любил, зацепились за шкатулку, и я улыбнулся, скрывая, как внутри всё замерло.

— А, это? — сказал я, стараясь звучать легко, хоть сердце колотилось, как движок на пределе.

— Наткнулся на неё в мансарде, разбирал коробки из Айдахо. Подумал, тебе будет любопытно взглянуть.

Она поставила чашки на стол, её движения, осторожные, с её усталостью, были как танец, и подошла к шкатулке и коснулась дерева тонкими пальцами, будто здороваясь с ним. Я смотрел на неё, мою Sol, и знал: этот вечер — наш, и он только начинается.

Тёплый июньский вечер обнимал веранду, и я смотрел, как Мелли, моя Sol, стоит у стола, её пальцы, тонкие, с лёгкой дрожью от усталости, скользят по шершавой поверхности шкатулки, словно она трогает кусочек нашего прошлого. Закатное солнце, золотое, с мягкими краями, красило её волосы в оттенки меда, и я видел, как лёгкое платье чуть колышется при порывах свежего ветра, предвещавшего дождь, обнимая её фигуру, где наш ребёнок, наш свет, тихо рос под её сердцем. Её тёмные глаза блестели от любопытства, и я чувствовал, как тепло, её тепло, разливается в груди, мягкое и живое, как этот воздух, что пах лавандой и розами. Но за этим теплом, где-то в глубине, ворочалась тень — задумчивая, с привкусом вины, что я нёс в себе, как старый шрам.

Я прислонился к перилам, мои руки, грубые, с мозолями от гаек и железа, сжали дерево, ещё тёплое от теплоты дня, и мысли унесли меня назад, туда, где всё начиналось. Джастин: его лицо, острое и злое, с запахом пива и одержимости, всплыл перед глазами, как призрак, что я выжег из её жизни. Я вспомнил её рассказ на кухне, той ночью, которая обернулась кошмаром, её слёзы, горячие, солёные, которые падали на мою рубашку.

"Он хотел меня всю — мою душу, моё тело," — шептала она тогда, и я видел, как её руки, дрожащие, с её нежностью, сжимались в кулаки, пряча боль, что он оставил в ней, как ржавчину на стали. Она сбежала от него, но тень его кулаков осталась, и я ненавидел себя за то, что не нашёл её раньше.

А потом был я — идиот с его похищением, с его грубыми руками, что схватили её в Айдахо, думая, что так я спасу её, а на деле только добавил страха в её испуганные глаза. Я вспомнил тот день — её крик, резкий и живой, как ветер в горах, её взгляд, полный ужаса, когда я тащил её к машине, а холодный дождь с запахом земли бил по нам, как её слёзы. "Ты мой, Ravn," — сказала она мне позже, той ночью на кухне, когда страсть — тёмная, с её теплом, сжигала наш страх, и я понял, что она простила меня, хоть я сам себя простить не мог.

И Кайл с Марком: эти псы, что ворвались в наш дом с ножами и порохом, с их немецким лаем и жирными лапами, что тянулись к ней. Я видел её тогда, в складе, привязанную к стулу, с кровью, красной, живой, на её губах, и ярость — горячая, с запахом бензина, рвала меня, пока я не сломал Марка, не прорезал горло Кайлу, не вернул её себе. "Det er ulver i skogen," — шепнула она в трубку, и её голос,слабый, с её стойкостью — был как маяк, что вёл меня через ту тьму. Она выстояла, моя Мелли, чертовски сильная девчонка, хоть сама этого не понимала, и я знал: без неё я бы сгорел в той ночи, как спичка в ветре.

Теперь она носила нашего ребёнка, моего ребёнка под сердцем, и эта мысль цепляла меня, пробирала до костей, до дрожи в пальцах, что сжимали перила. Я смотрел на неё — мою Sol, что стояла у стола, её бледность от токсикоза, который вытягивал её силы, оставляя тени под глазами, что я видел каждое утро, когда она, сжав губы, бежала к раковине, её постоянную усталость, что она прятала за улыбкой, и видел, как она светится, как мама светилась, когда Нора, моя сестра, родилась намного раньше срока, недоношенной, слабой, почти без шансов. Мама не сдалась, её любовь, тёплая, с запахом молока и слёз, вытянула Нору, и я думал: откуда в женщинах эта сила, что горит ярче огня? Мелли была такой же — хрупкой, но несгибаемой, и я чувствовал себя нужным, необходимым, как никогда.

— Ты чего задумался, Ravn? — её мягкий голос вырвал меня из прошлого, и я поднял глаза. Она стояла рядом, её чашка с мятным чаем, что пах свежестью дымилась в руках, и её взгляд, светлый, с её любопытством, поймал мой. Я улыбнулся, пряча вину, что жгла где-то в глубине, и кивнул на шкатулку:

— Просто вспомнил, как мы сюда дошли. Ты и эта штука — вы обе с историей.

Она хмыкнула, её нежные губы дрогнули в улыбке, и я знал: она не спросит больше, но чувствует всё, что я не сказал. Моя Мелли, моя жена, мой свет — она заслуживала этого вечера, этого сюрприза, и я был готов дать ей больше, чем просто кольцо. Я был готов дать ей весь мир, что она спасла для меня.

Июньский вечер мягко стелился по веранде, его тепло, бархатное, с запахом лаванды и роз, обнимало нас, как старое одеяло, что Мелли любила тянуть к себе во сне. Я стоял у стола, мои ботинки, потёртые, с запахом гаражного масла, скрипели по деревянному полу, где золотое закатное солнце рисовало длинные тени, танцующие с каждым моим шагом. Мелли сидела рядом, её чашка мятного чая — с паром, что вился в воздухе, как её мысли, грела её руки, тонкие и бледные, с её нежностью, что я чувствовал даже в этом лёгком ветерке. Её платье чуть помятое от суеты дня колыхалось, когда она наклонялась к столу, и я видел, как её глаза цвета кофе с выражением заинтересованности и любопытства — блестят, ловя отблески заката.

Я словно невзначай провел рукой по шкатулке, простой, из чёрного ореха, с потёртостями, что рассказывали её историю. Тёмная, гладкая поверхность, с царапинами, как шрамы на моей коже, — поймала свет уходящих лучей, и я улыбнулся, чувствуя, как внутри всё дрожит, лёгкое и тёплое, как этот вечер. Это была игра, мой сюрприз, и я начинал её с этой вещи, что приехала с нами из Айдахо, как кусочек прошлого, что я хотел превратить в будущее.

— Нашёл её сегодня в мансарде, — повторил я, мой голос, хриплый, с ноткой тайны, звучал легко, хоть сердце колотилось, как движок на холостом ходу.

— Помнишь её? Из Айдахо. Подумал, вдруг там что-то твоё затерялось.

Мелли хмыкнула и потянулась к шкатулке, её тонкие пальцы со следами мукой от утренних блинов под ногтями, коснулись дерева, здороваясь с ним, как с другом.

— Она была в твоей комнате, Ravn, — сказала она, её голос мягкий, с её теплом — был как ветер, что шевелил розы у перил.

— Ты всегда держал её на столе, рядом с этими твоими железками.

Открывай, Sol, — кивнул я, пряча улыбку, мой легкий голос, с тенью игры, был как намёк, что она поймала, но не разгадала. Я вспомнил, как эта шкатулка попала ко мне. Мексика, пыльный рынок в каком-то городишке, где солнце — жгучее, с запахом перца и кожи, палило так, что пот тек по спине, пропитывая рубашку, серую, с пятнами масла, что я носил тогда. Я шатался между рядами, мои ботинки те же, что сейчас, хрустели по песку, и вдруг она — эта штука из чёрного ореха, простая, без вычурной резьбы, но с основательностью, что цепляла взгляд. Потёртости на крышке, царапины по бокам — будто она пережила не одну историю, как я сам. Продавец — старик с лицом, как высохшая земля, в сомбреро, пахнущем табаком, буркнул что-то про "vieja madera," старую древесину, и я отдал ему пару песо, сам не зная зачем. Просто почувствовал — вещь с характером, как я, как Мелли.

В Айдахо она стояла в моей комнате, на столе, где я чинил движки, её крышка, тяжёлая, с лёгким скрипом, открывалась, когда я бросал туда ключи или флешки, что вечно терялись в хаосе. Помню, как Мелли однажды, ещё в те дни, когда мы только начинали, взяла её в руки, её синее платье, с запахом её мыла, колыхалось, пока она смеялась:

"Ravn, это что, твой тайник?" Я буркнул что-то про "порядок," но видел, как её глаза загорелись, и знал: она любит такие вещи, простые, но живые. Когда мы уезжали, я сунул её в багажник, в коробку с барахлом, и здесь, в Летбридже, она пылилась на мансарде, пока я не решил, что пришло её время.

— Может, там что-то интересное.

Я смотрел на неё, мою Мелли, и знал: она ещё не видит, что ждёт её дальше, но каждый её шаг к этому был моим светом в этот вечер. Глаза Мелиссы, большие, с её этим детским любопытством, горели, как звёзды, что я находил в горах, и в них был свет, что она несла даже в этой усталости, даже после всего, что мы прошли. Она была моей весной, моей нежностью, и я чувствовал, как сердце — тяжёлое, с её именем, стучит быстрее, когда она приближается.

Она хмыкнула, её тонкие брови чуть поднялись, и я видел, как её взгляд, наполненный светом, скользнул по шкатулке, изучая её, как книгу, что она любила читать у камина. Её платье — лёгкое, с её хрупкостью — задрожало на ветру, когда она наклонилась ближе, и я чувствовал, как её запах — лаванда и мята — смешивается с воздухом, что я вдыхал. Она была красива — не броско, не кричаще, а тихо, как розы у перил, что она сажала с такой любовью, и я знал: этот момент — её момент, хоть она ещё не понимала, что я спрятал внутри.

— Ты всегда любил такие штуки, Ravn, — сказала она, её голос — звонкий, с её смехом — был как ручей, что журчал за домом, и она посмотрела на меня, её глаза — светлые, с её любопытством — поймали мои.

— Что там?

— Увидишь, оленёнок, — ответил я, и мой голос — лёгкий, с её теплом — был как намёк, что она уловила, но не разгадала. Я смотрел на неё, мою Мелли, мою жену, и чувствовал, как нежность — тёплая, с её именем — растёт во мне, как цветы, что она растила, и знал: этот вечер — наш, и её свет ведёт меня дальше.

Июньский вечер окутывал веранду мягким теплом, его воздух — бархатный, с ароматом лаванды и роз — стелился вокруг, как её дыхание, что я ловил в каждом вдохе. Закатное солнце — золотое, с её светом — лилось через перила, рисуя длинные тени на деревянном полу, где мои ботинки — потёртые, с запахом масла — оставляли слабый скрип, смешиваясь с шорохом листьев за домом. Шкатулка стояла на плетёном столике, её тёмный орех — с потёртостями, что хранили её историю — блестел в этом свете, как кусочек нашего пути, что я вытащил ради сегодняшнего дня. Мелли сидела рядом, её чашка мятного чая — с паром, что вился в воздухе, как её улыбка — грела её руки, тонкие и бледные, с её хрупкостью, что я чувствовал даже в этом ветре.

Я кивнул, чувствуя, как внутри всё дрожит — тёплое, с лёгким напряжением, что я прятал за улыбкой. Она узнала её, мою Мелли, мою Sol, и я видел, как её взгляд — живой, с её светом — скользит по шкатулке, вспоминая те дни, когда мы только начинали, когда её смех — звонкий, с её радостью — звенел в той комнате, пропахшей смолой и её мылом. Я прислонился к перилам, мои руки — грубые, с мозолями от работы — сжали дерево, ещё тёплое от солнца, и сказал, стараясь звучать непринуждённо, хоть

сердце колотилось, как движок на пределе:

— Точно, Sol. Она всегда там стояла, помнишь? Ты ещё шутила, что это мой тайник для всякого барахла.

Она хмыкнула, её губы — нежные, с её улыбкой — дрогнули, и я видел, как её брови — тонкие, с её мягкостью — чуть поднялись, когда она посмотрела на меня.

— Да, Ravn, — сказала она, её голос — лёгкий, с её теплом — был как ветер, что шевелил розы у перил.

— Ты всегда бурчал, что это просто порядок, а я думала, там твои великие секреты.

Я улыбнулся, шире, чем хотел, и уводил её в те воспоминания, где её платье — синее тогда, с запахом её мыла — колыхалось, пока она стояла у моего стола, трогая шкатулку, а я чинил движок, пропахший бензином. "Что ты там прячешь, Ravn?" — смеялась она, и её глаза — светлые, с её любопытством — блестели, как озёра в горах, а я бурчал что-то про "флешки и ключи," скрывая, как её смех грел меня даже в те дни, когда я был ещё тенью самого себя. Теперь я смотрел на неё — мою Мелли, что сидела передо мной, её бледность от токсикоза, её усталость, что она прятала за этим светом, — и знал: эти воспоминания — наш мост, и я вёл её по нему, скрывая, что ждёт впереди.

— Может, и были секреты, — сказал я, мой голос — хриплый, с её теплом — был как намёк, что она уловила, но не разгадала.

— Открывай, посмотрим, что там теперь.

Она подняла крышку — медленно, с её осторожностью, — и я видел, как её пальцы — тонкие, с мукой под ногтями от утренних блинов — скользят по дереву, как её дыхание — слабое, с её нежностью — смешивается с мятным паром, что поднимался от чашки. Закат — золотой, с её светом — падал на её лицо, и я чувствовал, как напряжение — лёгкое, с её именем — растёт во мне, как цветы, что она сажала у перил. Она копалась в прошлом, а я вёл её к будущему, и каждый её шаг был моим светом в этот вечер.

— О, моя заколка! — воскликнула она, её голос, звонкий, с её радостью, разбудил тишину, и она вытащила маленький крабик — с камушками, что блестели в свете, — держа его перед собой, как сокровище. Её смеющиеся глаза нашли мои, и она сказала:

— А я её искала, Ravn. Помнишь, как я закалывала волосы, когда мы пекли торт?

Я кивнул, вспоминая ту ночь — её волосы, что падали на лицо, её смех, что звенел в кухне, пока ваниль смешивалась с её теплом, а потом тьма Кайла и Марка ворвалась в наш дом. Но я прогнал эту тень, мой голос — лёгкий, с её теплом — был как мост назад:

— Помню, Sol. Ты была вся в муке, а эта штука блестела, как звезда.

Она рассмеялась: легко, как ребёнок, что нашёл игрушку в траве, и я знал: она там, со мной, в тех днях, и я вёл её дальше, скрывая, как волнение — тёплое, с её именем — сжимает мне грудь. Это была игра, наш вечер, и я смотрел на неё, мою Мелли, мою жену, чувствуя, как её свет горит ярче заката.

Июньский вечер обнимал веранду своим теплом, его воздух — мягкий, с ароматом лаванды и роз — кружился вокруг, как её смех, что я ловил в каждом шорохе листьев за перилами. Закатное солнце — золотое, с её светом — лилось на плетёный столик, где шкатулка — чёрный орех, с потёртостями, что хранили её тайны, — стояла, как центр нашей маленькой сцены, тёмная и живая в этом свете. Мелли сидела напротив, её платье — цвета слоновой кости, лёгкое, с её хрупкостью — колыхалось на ветру, а чашка мятного чая — с паром, что вился, как её мысли, — грела её руки, тонкие и бледные, с её теплом, что я чувствовал даже в этом воздухе.

Этот звонкий, словно светящийся смех закружился в воздухе, и я видел, как она отложила заколку на стол, рядом с чашкой, где пар — тонкий, с мятным запахом — поднимался, смешиваясь с закатом. Она снова запустила руку в шкатулку, её движения — лёгкие, с её любопытством — были как игра, что она вела, не зная, что я жду.

— А это, кажется, твоё, — сказала она, вытаскивая флешку — старую, с потёртым пластиком, что я бросал туда сто лет назад. Она протянула её мне, её брови — тонкие, с её мягкостью — чуть поднялись, и я видел, как её глаза — светлые, с её смехом — блестят, дразня меня. Я взял флешку, мои пальцы — грубые, с запахом смолы — коснулись её, тёплых и живых, и сунул её в карман рубашки — синей, с пятнами масла, что я носил сегодня, — пряча улыбку.

— Может быть, — сказал я, мой голос — лёгкий, с её теплом — был как намёк, что она уловила, но не разгадала.

— Копай дальше, оленёнок.

Она хмыкнула, её губы — нежные, с её радостью — дрогнули, и она снова углубилась в шкатулку, её пальцы — тонкие, с её хрупкостью — перебирали содержимое, как ребёнок, что ищет конфету в коробке. Лучи закатного солнца падали на её лицо, и я видел, как её темные волосы с запахом лаванды — дрожат на ветру, как её бледность — от токсикоза, что мучил её утрами, — смягчается этим светом, делая её красивее, чем розы у перил.

— Какие-то записи… старый блокнот… — сказала она, вытаскивая потрёпанный блокнот — с моими каракулями, что я чертил в Айдахо, чиня движки. Она подняла на меня глаза — светлые, с её смехом — и сказала, её голос — звонкий, с её игрой: — Это что, Ravn, твои инженерные расчёты? Великие проекты?

Я хмыкнул, чувствуя, как ожидание — тёплое, с её именем — нарастает во мне, как волна перед приливом.

— Может, и великие, Sol, — ответил я, мой голос — хриплый, с её теплом — был как дразнилка, что она поймала, но не поняла.

— Ты ещё не всё нашла.

Она рассмеялась — легко, как ветер в листве, — и я видел, как её детское любопытство — живое, с её светом — ведёт её дальше, как её пальцы — дрожащие, с её нежностью — копаются в шкатулке, всё ближе к тому, что я спрятал. Я затаил дыхание, мои руки — грубые, с её теплом — сжали перила, и я смотрел на неё, мою Мелли, мою жену, чувствуя, как каждый её смех, каждый её взгляд — это мой мир, что она строила для меня. Она была так близко — к кольцу, к моему сердцу, — и я знал: игра набирала ход, и этот вечер был наш.

Июньский вечер сгущался над верандой, его тепло — мягкое, с ароматом лаванды и роз — сжималось вокруг нас, как её дыхание, что я чувствовал в каждом ударе сердца. Закатное солнце — золотое, с её светом — уходило за холмы, оставляя длинные тени на деревянном полу, где мои ботинки — потёртые, с запахом масла — застыли, словно я боялся спугнуть этот миг. Шкатулка — чёрный орех, с потёртостями, что хранили её историю, — стояла на плетёном столике, её тёмная поверхность блестела в этом свете, как зеркало, что отражало всё, что мы прошли. Мелли сидела передо мной, её платье — цвета слоновой кости, лёгкое, с её хрупкостью — колыхалось на ветру, а чашка мятного чая — с паром, что вился, как её мысли, — остывала рядом, забытая в её игре.

Она копалась в шкатулке, её пальцы — тонкие, с её теплом — перебирали мелочи, что я бросил туда для отвода глаз: заколку, флешку, блокнот с моими каракулями. Её смех — звонкий, с её радостью — ещё звенел в воздухе, но теперь её движения замедлились, стали осторожнее, как будто она чувствовала, что что-то изменилось. Я затаил дыхание, мои руки — грубые, с мозолями от работы — сжали перила так, что дерево скрипнуло, и я смотрел на неё, мою Мелли, мою Sol, чувствуя, как напряжение — тёплое, с её именем — растёт во мне, как буря перед первым громом. Это был момент, мой сюрприз, и я знал: она близко, так близко к тому, что я прятал на дне.

Её пальцы — дрожащие, с её усталостью — замерли, и я увидел, как она достаёт её — маленькую бархатную коробочку, глубокого винного цвета, что я спрятал под ворохом мелочей. Она лежала в её руке, мягкая и тёмная, как ночь, что мы пережили, но живая, как утро, что я хотел ей дать. Её брови — тонкие, с её мягкостью — чуть нахмурились, и я видел, как её глаза — светлые, с её любопытством — расширяются, изучая эту находку. Она поднесла коробочку ближе, её дыхание — слабое, с её нежностью — стало тише, и я чувствовал, как время — тёплое, с её светом — замедляется, как река перед плотиной.

— Что это? — прошептала она, её голос — мягкий, с её теплом — был как вопрос, что повис в воздухе, и я видел, как её пальцы — дрожащие, с её хрупкостью — медленно открывают крышку. Бархат — глубокий, с её тайной — раскрылся, и там, на атласной подушечке — нежной, белой, как её платье, — лежало кольцо. Маленькое, из розового золота — необычного, тёплого, как её душа, — оно мерцало в закатном свете, мягко и скромно, без кричащей пышности. В центре — крошечный сапфир, синий, как её глаза в те ночи, когда она шептала мне "Ravn," глубокий и живой, как озёра в горах. А внутри — гравировка, тонкая и чёткая: "My heart is yours" — моё сердце твоё, слова, что я носил в себе с той ночи, когда кровь текла по моим рукам, а её свет спасал меня.

Она замерла, её рука — тонкая, с её теплом — задрожала, и я видел, как её губы — нежные, с её улыбкой — приоткрылись, но не издали звука. Её глаза — светлые, с её светом — поднялись ко мне, полные трепета, и я чувствовал, как моё сердце — тяжёлое, с её именем — стучит так громко, что заглушает шорох ветра за перилами. Это было оно — кольцо, что я выбрал для неё, не броское, не золотое, как у всех, а розовое, как её нежность, как её хрупкость, что была её силой. Я не хотел пышности — Мелли не такая, она сама сияние, и это кольцо было как она: простое, но уникальное, с её теплом, что я любил больше жизни.

— Рэй… — выдохнула она, её голос — слабый, с её уязвимостью — был как лист, что дрожит на ветру, и я видел, как её бледность — от токсикоза, что мучил её утрами — смягчается румянцем, что вспыхнул на щеках. Она смотрела на кольцо, её пальцы — дрожащие, с её нежностью — коснулись сапфира, и я знал: она не понимает, но чувствует. Закат — золотой, с её светом — падал на её лицо, и я видел, как её волосы — светлые, с запахом лаванды — дрожат, как её взгляд — живой, с её трепетом — ищет мои глаза.

Я молчал, мои руки — грубые, с её теплом — сжимали перила, и я смотрел на неё, мою Мелли, мою жену, чувствуя, как напряжение — тёплое, с её именем — сжимает мне грудь, как трепет — живой, с её светом — растёт во мне, как цветы, что она сажала у дома. Она держала моё сердце в этой коробочке, и я ждал, затаив дыхание, пока её мир — наш мир — не перевернётся в этот вечер.

Июньский вечер мягко сгущался над верандой, его тепло — бархатное, с ароматом лаванды и роз — обволакивало нас, как её дыхание, что я чувствовал даже в этом тишине. Закатное солнце — золотое, с её светом — уходило за холмы, оставляя слабый отблеск на деревянном полу, где тени — длинные, живые — дрожали, как мои мысли в этот миг. Шкатулка — чёрный орех, с потёртостями, что хранили её тайны, — стояла открытой на плетёном столике, её содержимое — заколка, флешка, блокнот — лежало рядом, забытые в этом напряжении.

Она держала бархатную коробочку — винного цвета, мягкую, с её тайной — в руках, её пальцы — тонкие, с её теплом — дрожали, пока она смотрела на кольцо, что лежало внутри, на атласной подушечке, белой и нежной, как её кожа. Розовое золото — тёплое, с её нежностью — мерцало в закатном свете, сапфир — синий, как её глаза, — ловил последние лучи, а гравировка — "My heart is yours" — была как шепот, что я носил в себе. Она замерла, её дыхание — слабое, с её уязвимостью — стало тише, и я видел, как её губы — нежные, с её теплом — приоткрылись, но слова не шли. Её глаза — светлые, с её светом — поднялись ко мне, полные растерянности, и я чувствовал, как моё сердце — тяжёлое, с её именем — сжимается, мягко и живо, как этот вечер.

— Что это? — првторила она, её голос — слабый, с её хрупкостью — был как лист, что падает на землю, лёгкий и дрожащий. Она поднесла коробочку ближе, её брови — тонкие, с её мягкостью — нахмурились, и я видел, как её взгляд — живой, с её удивлением — мечется между кольцом и мной, пытаясь понять. Она не понимала, откуда оно, это кольцо, что не было в Айдахо, что не лежало в шкатулке раньше, и я видел, как её растерянность — тёплая, с её теплом — растёт, как цветы, что она сажала у перил, медленно и нежно.

Я смотрел на неё, мою Мелли, мою Sol, и видел, как её бледность — от токсикоза, что мучил её утрами — смягчается румянцем, что вспыхнул на щеках, как её волосы — светлые, с запахом лаванды — дрожат на ветру, падая на лицо, что было красивее заката. Она была уязвима — в этом вопросе, в этом взгляде, — и я чувствовал, как её недоумение — живое, с её светом — тянет меня к ней, как река, что зовёт к берегу.

— Совсем новое кольцо, — сказала она, её голос — мягкий, с её теплом — был как шепот ветра в листве, — но я никогда раньше не видела этой коробочки. Это точно не моя.

Она подняла глаза и посмотрела на меня, и я видел, как её пальцы — дрожащие, с её нежностью — сжимают коробочку, как её губы — нежные, с её растерянностью — дрогнули, ожидая ответа. Она знала шкатулку, помнила её из Айдахо, но это кольцо — розовое золото, сапфир, мои слова внутри — было чужим, новым, и я видел, как её мысли — тёплые, с её светом — кружатся, как пар от её чая, что остывал рядом.

Я улыбнулся — мягко, с её теплом, — пряча трепет, что гудел в груди, как движок перед стартом. Мои руки — грубые, с запахом смолы — лежали на перилах, и я чувствовал, как дерево — тёплое, с её миром — держит меня, пока я смотрел на неё.

— Но она твоя, Sol, — сказал я, мой голос — хриплый, с её именем — был как обещание, что я вложил в эти слова, мягкое и живое, как этот вечер. Я видел её удивление — её глаза, что расширялись, её дыхание, что замерло, — и знал: она ещё не сложила пазл, но чувствует, что это больше, чем просто находка. Закат — золотой, с её светом — падал на её лицо, и я видел, как её растерянность — тёплая, с её хрупкостью — делает её ещё красивее, ещё ближе ко мне.

Я молчал, мои пальцы — грубые, с её теплом — сжали перила, и я смотрел на неё, мою Мелли, мою жену, чувствуя, как её вопрос — живой, с её уязвимостью — висит в воздухе, как пар над чашкой, что она забыла. Она была так близко к правде, и я ждал, мягко и трепетно, пока её свет — мой свет — не найдёт мой.

Июньский вечер сгустился над верандой, его тепло — мягкое, с ароматом лаванды и роз — сжималось вокруг нас, как её тепло, что я чувствовал в каждом вдохе. Закатное солнце — золотое, с её светом — угасло за холмами, оставляя слабый отблеск на деревянном полу, где тени — длинные, дрожащие — танцевали, как моё сердце в этот миг. Шкатулка — чёрный орех, с потёртостями, что хранили её тайны, — стояла открытой на плетёном столике, её содержимое — заколка, флешка, блокнот — лежало забытым, а бархатная коробочка — винного цвета, с её судьбой — дрожала в руках Мелли, моей Sol, а чашка мятного чая — с паром, что остыл в воздухе, — стояла рядом, как свидетель этого момента.

Она смотрела на кольцо — розовое золото, сапфир, гравировка "My heart is yours" — её пальцы — тонкие, с её теплом — дрожали, держа коробочку, и я видел, как её глаза — светлые, с её уязвимостью — мечутся, полные растерянности. "Что это?" — спросила она, её голос — слабый, с её нежностью — был как лист, что падает на землю, и я чувствовал, как её удивление — живое, с её светом — зовёт меня, как река, что тянет к берегу. Я смотрел на неё, мою Мелли, и знал: этот миг — наш, и я не мог больше ждать.

Я шагнул к ней, мои ботинки — потёртые, с запахом масла — скрипнули по полу, и опустился на одно колено, чувствуя, как дерево — тёплое, с её миром — принимает меня, как её взгляд — светлый, с её теплом — ловит мой. Её волосы — светлые, с запахом лаванды — дрожали на ветру, падая на лицо, что было бледнее обычного, с тенями токсикоза под глазами, но красивее, чем розы у перил, что она сажала с такой любовью. Я взял её руку — дрожащую, с её хрупкостью — в свою, мою грубую, с мозолями, что резали железо, но теперь держали её, как сокровище, что я вырвал из тьмы.

— Мелисса Уайт, — сказал я, мой голос — хриплый, твёрдый, с её именем — был как клятва, что я нёс в себе с той ночи, когда кровь текла по моим рукам, а её свет спасал меня.

— Ты выйдешь за меня?

Она замерла, её дыхание — слабое, с её уязвимостью — остановилось, и я видел, как её глаза — светлые, с её светом — расширяются, как её губы — нежные, с её теплом — приоткрываются, но не находят слов. Я сжал её руку — тёплую, живую — и продолжал, мой голос — твёрдый, с глубокой нежностью — был как река, что несёт её к дому:

— С нашими новыми документами ты уже моя жена, Миранда Кокс. Это часть нашего пути — сложного, странного, но нашего. Но я хочу, чтобы ты была моей не только на бумаге, а в жизни, в сердце. Согласна ли ты, Sol, быть моей женой — не для мира, а для нас?

Её пальцы — дрожащие, с её нежностью — сжали мои, и я видел, как слёзы — горячие, живые — собираются в её глазах, как румянец — тёплый, с её светом — вспыхивает на щеках, смывая бледность, что мучила её утрами. Она была красива — не кричаще, не пышно, а тихо, как этот вечер, как её душа, что я любил больше жизни. Ветер — лёгкий, с травяным шёпотом — шевелил её платье, и я чувствовал, как её запах — лаванда и мята — смешивается с воздухом, что я вдыхал, как её тепло — живое, с её любовью — течёт ко мне, как река после дождя.

— Рэй… — выдохнула она, её голос — слабый, с её теплом — был как шепот ветра в листве, и я видел, как её взгляд — светлый, с её трепетом — ловит мой, полный понимания, что рос в ней, как цветы, что она растила. Я встал, не отпуская её руку, и притянул её к себе, её тело — лёгкое, с её хрупкостью — прижалось к моей груди, где рубашка — синяя, с пятнами масла — пахла мной, а теперь и ею. Мои руки — грубые, с её теплом — обняли её, и я зарылся лицом в её волосы — светлые, с её запахом, — чувствуя, как её дыхание — быстрое, с её светом — касается моей шеи.

— Ты — мой пульс, моя весна, — шепнул я, мой голос — хриплый, с её именем — был как обещание, что я вложил в это кольцо.

— Я убивал за тебя, Sol, и буду жить для тебя. Для вас.

Её слёзы — горячие, с её любовью — упали на мою грудь, и я чувствовал, как её руки — тонкие, с её нежностью — обнимают меня, сжимая так, будто я был её якорем в этом мире. Закат — золотой, с её светом — угас, но её тепло — живое, с её душой — горело ярче, чем солнце, и я знал: это был наш момент, наша романтика, что родилась из крови и выросла в нежность. Я ждал её ответа, мои пальцы — грубые, с её теплом — гладили её спину, и я смотрел в её глаза — светлые, с её светом, — чувствуя, как её любовь — тёплая, живая — отвечает мне без слов.

Тишина вечера, густая, тёплая, с её именем — обволакивала нас, как июньские сумерки, что постепенно опускались на Летбридж, мягкие и живые, но напряжённые, как струна, готовая лопнуть. Её "да" — слабое, дрожащее, с её светом — ещё звенело в моих ушах, как эхо, что я боялся потерять, как будто ветер — лёгкий, с травяным шёпотом — мог унести его прочь. Я держал её — мою Мелли, мою Sol — в своих руках, её тело — лёгкое, с её хрупкостью — прижималось ко мне, и я чувствовал, как её сердце — быстрое, живое — бьётся в такт с моим, что колотилось в груди, как мотор на холостом ходу, готовый сорваться. Мир — наш мир — ожил после её слов, но теперь я ждал большего, ждал её взгляда, её осознания, её полного ответа, что закрепило бы этот миг навсегда.

Закат давно угас, оставив лишь слабый отблеск на веранде, где деревянный пол — потёртый, с запахом смолы — хранил следы наших шагов. Её платье — цвета слоновой кости, с её нежностью — колыхалось на ветру, что затих, как будто сам ждал, затаив дыхание. Бархатная коробочка — винного цвета, с кольцом внутри — лежала в её руках, её пальцы — тонкие, с её теплом — сжимали её, и я видел, как дрожь — слабая, живая — пробегала по её коже, бледной и светящейся в полумраке. Чашка мятного чая — с остывшим паром — стояла забытой на плетёном столике, рядом с заколкой, флешкой и блокнотом, что высыпались из шкатулки — чёрного ореха, с её тайнами, — но всё это теперь не значило ничего. Всё, что было важно, — это она, её дыхание, её взгляд, её слова, что я ловил, как воздух.

Я отстранился — медленно, с её теплом, — мои руки — грубые, с мозолями от работы — всё ещё держали её за плечи, и я посмотрел в её глаза — светлые, с её уязвимостью, — полные слёз, что блестели, как звёзды над горами. Она молчала, её губы — нежные, с её теплом — были приоткрыты, но слов не было, только дыхание — слабое, с её светом — вырывалось из неё, касаясь моего лица. Мои пальцы — грубые, с её теплом — дрогнули, и я сжал её чуть сильнее, как будто боялся, что она исчезнет, растворится в этой тишине, что сгущалась вокруг нас.

— Sol… — мой голос — хриплый, с её именем — вырвался из горла, как выстрел в ночи, полный надежды и страха.

— Ты правда хочешь этого? Со мной?

Её тонкие брови дрогнули, и я видел, как её взгляд, глубокий, с любовью, замер на мне, как будто она искала что-то в моих глазах : тёмных, с её отражением. Тишина, живая, с её именем, стала невыносимой, она давила на меня, как ночь, что приближалась, и я чувствовал, как мой пульс — тяжёлый, с её светом — гудит в висках, как движок, что вот-вот заглохнет. Мир замер: листья за перилами не шевелились, ветер — лёгкий, с её теплом — затих, и даже птицы прервали свою вечернюю беседу, ожидая ее ответа.

Она шагнула ближе — медленно, с её хрупкостью, — её руки — тонкие, с её нежностью — легли на мою грудь, где рубашка — синяя, с пятнами масла — хранила её слёзы и мой запах. Её пальцы — тёплые, живые — сжали ткань, и я почувствовал, как её тепло — её любовь — проникает в меня, как луч, что пробился сквозь тучи. Она подняла голову, её волосы — светлые, с запахом лаванды — качнулись, и её глаза, полные слёз, но ясные, как озёра в горах после дождя нашли мои.

— Рэй… — прошептала она, её голос — мягкий, с её уязвимостью — был как мелодия, что я знал наизусть, но каждый раз слышал впервые.

— Ты не понимаешь? Я всегда хотела этого. С тобой. Только с тобой.

Её слова — тёплые, с её светом — ударили в меня, как молния, и я замер, мои руки — грубые, с её теплом — задрожали на её плечах. Напряжение — горячее, с её именем — сжало мне грудь, и я видел, как её губы — нежные, с её теплом — дрогнули в улыбке — слабой, дрожащей, но живой. Она сжала коробочку с кольцом сильнее, её пальцы — тонкие, с её нежностью — побелели от усилия, и я понял: она осознаёт. Осознаёт, что это не просто слова, не просто кольцо, а обещание, что я нёс в себе всю жизнь, с той ночи, когда её свет вытащил меня из тьмы.

— Тогда надень его, Sol, — сказал я, мой голос — хриплый, с её именем — был как молитва, что я шептал в ночи.

— Пусть оно будет твоим. Пусть я буду твоим.

Она посмотрела на кольцо — маленькое, с её светом, — и её слёзы — горячие, живые — упали на бархат, оставляя тёмные пятна. Тишина — густая, с её любовью — сгустилась ещё сильнее, и я слышал только стук наших сердец — её и моего, — что бились в унисон, как ритм, что я знал лучше себя. Она медленно открыла коробочку, её пальцы — тонкие, с её теплом — дрожали, и я видел, как кольцо простое, с её нежностью — блеснуло

— Рэй… — выдохнула она, и её голос — слабый, с её светом — оборвался, но её взгляд сказал всё. Она взяла кольцо, её руки задрожали

— Ravn, — прошептала она, её голос — мягкий, с её нежностью — был как ветер в листве.

— Это ты мой. А я твоя.

Она надела кольцо — медленно, с её светом, — и я видел, как оно село на её палец, как будто всегда там было, как будто ночь — тёмная, с её именем — создала его для неё. Мир ожил: ветер снова зашумел в листьях, донося прохладу дождя, который где-то уже начался, и я притянул её к себе, мои руки — грубые, с её теплом — обняли её крепче, чем когда-либо.

— Ты моя, Sol, — сказал я, мой голос — хриплый, с её именем — был как клятва, что я нёс в сердце.

— Навсегда.

Она улыбнулась — широко, с её любовью, — и её слёзы — горячие, живые — упали на мою грудь, где её тепло смешалось с моим. Я поцеловал её — сильно, с её вкусом, — мои губы — сухие, с её светом — нашли её, и она ответила, её руки — тонкие, с её нежностью — обвили мою шею. Напряжение ушло, оставив только тепло — её тепло, моё тепло, — и я знал: это был наш миг, наша нежность, что родилась из тишины и выросла в вечность.

Ночь наконец опустилась на город, укрывая наш дом и садик, словно мягкое покрывало, сотканное из ароматов цветущих роз и трав, что шептались на ветру. Луна, полная и сияющая, висела над холмами, разливая серебро по деревянным доскам, ещё хранившим дневное тепло. Рэй стоял перед Мелиссой, его Мелли, его Sol, и в его грубых, натруженных руках лежала её тонкая ладонь — такая хрупкая, но живая, пульсирующая теплом, которое он чувствовал каждой клеточкой своей кожи. В его пальцах поблёскивало кольцо — розовое золото с сапфиром, глубоким, как её глаза, — маленький символ их большой любви, вынутый из бархатной коробочки цвета спелого вина.

Он задержал дыхание, когда поднёс кольцо к её безымянному пальцу. Его руки — сильные, с мозолями от работы на ранчо — дрожали, но прикосновение было нежным, почти невесомым, как будто он боялся нарушить этот момент. Она смотрела на него, её светлые глаза блестели от слёз счастья, которые дрожали на ресницах, но не падали. Её платье — лёгкое, цвета слоновой кости — колыхалось на ветру, и в этот миг она казалась ему видением, сотканным из света луны и его собственных мечтаний. Медленно, с трепетом, он надел кольцо на её палец — оно село идеально, словно всегда принадлежало ей, словно было выковано самой ночью для этого мига.

— Теперь ты моя, Sol, — прошептал он, и его голос — хриплый, пропитанный её именем — дрогнул, как струна, натянутая до предела. Она улыбнулась — широко, искренне, — и слёзы всё-таки скатились по её щекам, оставляя блестящие следы на бледной коже. Её губы — мягкие, чуть дрожащие — приоткрылись, но она не сказала ничего, только шагнула к нему, и он поймал её в свои объятия. Его руки — сильные, тёплые — сомкнулись вокруг неё, прижимая её к себе так крепко, словно он хотел запомнить каждую линию её тела.

Её тонкие ладони скользнули вверх, обняли его шею, и он почувствовал тепло её кожи на своей — там, где пульс бился быстро и неровно. Её волосы — светлые, с тонким ароматом лаванды — коснулись его лица, и он вдохнул этот запах, смешанный с её теплом, с её жизнью. Она прижалась ближе, её голова легла ему на грудь, где синяя рубашка, пропитанная потом и пылью ранчо, теперь хранила её дыхание. Он наклонился, и его губы — сухие, но жаждущие её — нашли её. Их поцелуй был долгим, нежным, полным обещаний, что не нуждались в словах. Её губы отвечали ему — мягкие, тёплые, с лёгким солоноватым привкусом слёз, — и их дыхание смешалось в воздухе, становясь одним, как их сердца, что бились в унисон.

Его руки скользнули по её спине, чувствуя, как ткань платья струится под пальцами, как её тело — хрупкое, но такое живое — прижимается к нему. Она отстранилась на мгновение, всего на вдох, и её глаза — светлые, сияющие любовью — встретились с его.

— Я люблю тебя, Ravn, — прошептала она, и её голос — мягкий, как шелест листвы на ветру — проник в него, согревая изнутри.

Он улыбнулся, его грубые пальцы коснулись её щеки, стирая влажные дорожки слёз.

— И я тебя, Sol, — ответил он, и в его хриплом голосе звучала клятва, глубже любых слов.

— Ты — мой дом.

Она рассмеялась — тихо, мелодично, как журчание ручья, — и снова притянула его к себе. Её руки — тёплые, нежные — скользнули по его плечам, а затем снова легли на шею, и она привстала на цыпочки, чтобы поцеловать его ещё раз. Этот поцелуй был мягче, медленнее, как будто они пытались растянуть этот момент навечно. Его губы прошлись по её — сначала едва касаясь, затем глубже, ощущая тепло её кожи, её дыхание, что касалось его лица, как лёгкий ветер. Он чувствовал, как её пальцы вплетаются в его волосы, слегка теребят их, и это простое движение заставило его сердце сжаться от нежности.

Мир вокруг них замер. Тёплый ветерок шевелил листья за перилами веранды, принося с собой аромат цветущих трав, а луна, словно молчаливый свидетель, освещала их силуэты. Их близость была в деталях: в тепле её рук, что обжигало его кожу, в запахе лаванды, что витал в воздухе, в их дыхании, что сливалось в одно, создавая невидимую нить между ними. Его ладони лежали на её талии, чувствуя, как она чуть дрожит — не от холода, а от переполняющих её эмоций.

— Ты дрожишь, — прошептал он, отстраняясь лишь настолько, чтобы заглянуть ей в глаза. Его голос был низким, с лёгкой хрипотцой, но в нём сквозила забота.

— Это от счастья, — ответила она, и её улыбка — тёплая, сияющая — осветила ночь ярче луны. Она снова прижалась к нему, её щека коснулась его груди, и он почувствовал, как её ресницы щекотят его кожу сквозь тонкую ткань рубашки.

Он наклонился и поцеловал её ещё раз — сначала в висок, где её волосы пахли лавандой и летом, затем в уголок губ, где её улыбка всё ещё дрожала. Её руки скользнули вниз, обняли его за талию, и она притянула его ближе, словно боялась, что этот миг растает, как утренний туман. Их губы встретились снова — нежно, но с какой-то новой глубиной, как будто каждый поцелуй становился обещанием, вырезанным в их душах.

— Пойдём внутрь, Sol, — наконец сказал он, его голос был тихим, но твёрдым, как якорь в бурю.

— Ночь становится холодной, а я не хочу, чтобы ты замёрзла.

Она кивнула, её глаза блестели, отражая свет луны и его любовь. Он взял её за руку — ту, где теперь сияло кольцо, — и повёл к двери, где тёплый свет из дома манил их обещающим уютом. Веранда осталась позади, но этот вечер — их вечер — остался с ними, запечатлённый в каждом прикосновении, каждом вздохе, каждом взгляде.

Тёплый июньский ветер ласкал веранду, а Рэй и Мелисса сидели на кухне, за их спинами мерцали лампы, мягко освещая их лица, но настоящий свет исходил от них самих — от их близости, от тихого счастья, что поселилось между ними после долгих дней теней.

Рэй сжал её руку чуть крепче, его грубые пальцы, привыкшие к тяжёлой работе, осторожно гладили её тонкие, почти невесомые. Он наклонился к ней, его дыхание — тёплое, чуть хриплое — коснулось её виска.

— Sol, — начал он, и в его голосе дрожала нежность, которую он редко позволял себе выпустить наружу.

— Помнишь, я обещал тебе ледяное вино? Из винограда, что замерзает на лозе, но сохраняет сладость. Как ты.

Мелисса повернулась к нему, её светлые волосы мягко качнулись, словно подхваченные ветром, и в её глазах — ясных, с той уязвимостью, что он так любил, — заплясали искры луны. Она улыбнулась, и её улыбка была лёгкой, почти детской.

— Да, Ravn, — ответила она, её голос звенел, как шёлковая нить, натянутая между ними.

— Ты говоришь, что оно сладкое, как я. Неужели я такая холодная?

Он засмеялся — коротко, хрипло, но искренне, и этот звук был для неё дороже любых слов. Его сухие губы дрогнули, и он покачал головой.

— Нет, малышка. Ты тёплая. Но сильная. Как этот виноград — переживает мороз, а потом становится слаще всего на свете.

Её смех вырвался наружу — звонкий, мелодичный, как журчание воды в летнем ручье. Впервые за неделю в этом смехе не было ни тени боли, ни отголосков прошлого, что так долго держало её в своих цепях. Рэй смотрел на неё, не отрываясь, и его сердце сжималось от любви — такой острой, что он почти боялся дышать, чтобы не спугнуть этот момент.

— Знаешь, Sol, — продолжил он, и его голос стал глубже, серьёзнее, как будто он собирался сказать что-то, что изменит их мир.

— Наш ребёнок… он будет расти здесь, в этом доме. В нашей любви. Я построю ему кроватку своими руками. И каждую ночь буду рассказывать ему, как сильно его мама смеётся, когда счастлива.

Мелисса замерла, её пальцы дрогнули в его ладони, и она подняла на него глаза — блестящие, полные слёз, но не горьких, а тех, что рождаются от переполняющего счастья. Она сжала его руку в ответ, и её тепло — живое, пульсирующее — передалось ему, как ток.

— Ravn, — прошептала она, и её голос задрожал, но не от страха, а от надежды.

— Наш малыш… он будет знать, что его папа — самый сильный человек на свете. И что он всегда держит свои обещания.

Рэй притянул её к себе, его руки — широкие, надёжные — обняли её так, словно он хотел защитить её от всего мира. Она прижалась к его груди, её щека нашла место прямо над его сердцем, и она слышала, как оно бьётся — ровно, сильно, в такт с её собственным. Его запах — смесь дерева, земли и чего-то тёплого, родного — окутал её, и она закрыла глаза, вдыхая его.

— Ты — моё солнце, Sol, — сказал он, и в его хриплом голосе звучала непреклонная решимость.

— Я сделаю всё, чтобы ты никогда больше не плакала. Только от радости. Она подняла голову, её губы — мягкие, чуть влажные от слёз — нашли его, и их поцелуй был медленным, глубоким, полным невысказанных клятв. Он чувствовал её дыхание — тёплое, живое — на своей коже, её тонкие руки обвили его шею, и в этот момент весь мир сузился до них двоих. В её прикосновении была вся её нежность, вся её сила, а в его — обещание, что он никогда её не отпустит.

— Я уже счастлива, Ravn, — прошептала она, отстраняясь лишь на мгновение, чтобы заглянуть ему в глаза. Её голос был тихим, но твёрдым.

— С тобой. С нашим будущим.

Он улыбнулся, и его грубые пальцы — те самые, что могли рубить дрова и строить дома — коснулись её щеки с такой осторожностью, будто она была сделана из стекла. Он стёр влажную дорожку слёз с её лица, и в его взгляде была клятва, глубже любых слов.

— И я с тобой, Sol, — ответил он.

— Навсегда.

Неожиданно ветер принёс далёкий раскат грома, и они оба подняли головы. Где-то на горизонте собирались тучи, но звёзды над ними всё ещё сияли, и луна не собиралась уступать своё место. Мелисса вздрогнула, но Рэй крепче обнял её, его тепло прогнало любой намёк на холод.

— Это просто летняя гроза, малышка, — сказал он с лёгкой усмешкой.

— Она пройдёт стороной. А мы останемся здесь. С нашим вином и нашими планами. Она улыбнулась, прижавшись к нему ещё ближе, и прошептала:

— Тогда давай попробуем это ледяное вино, Ravn. Хочу узнать, правда ли оно такое сладкое, как ты говоришь.

Он встал, не отпуская её руки, и повёл её в дом, где их ждала бутылка, покрытая тонким слоем инея. Они налили вино в бокалы, и свет лампы заиграл в золотистой жидкости, словно в ней спрятались кусочки солнца. Первый глоток был холодным, но сладость разлилась по языку, согревая их изнутри. Мелисса засмеялась снова, и её смех наполнил комнату, как музыка.

— Ты был прав, — сказала она, глядя на него с озорством в глазах.

— Оно сладкое. Но ты всё равно слаще.

Рэй притянул её к себе, и их бокалы звякнули, соприкоснувшись. Под далёкий гул грома и шорох листвы за окном они пили вино, делились тихими словами о будущем и строили планы для ребёнка, что уже был частью их света. Тени прошлого растворились в ночи, уступив место надежде, что сияла ярче луны над их домом.

от лица Мелиссы

Тёплый июньский вечер давно уступил место ночи, и звёзды над Летбриджем сияли, как далёкие маяки, манящие, но недосягаемые. В доме царила тишина, нарушаемая лишь потрескиванием угасающего камина да редкими порывами ветра, что шуршал листвой за окном. Я сидела на диване, и мои пальцы теребили край платья, это движение получалалось как-то бессознательно. Кольцо с сапфиром на её пальце тускло поблёскивало в свете огня, и я смотрела на него, чувствуя, как его тяжесть ложится на сердце.

Рэй стоял у камина, его широкая спина была напряжена, а руки — сильные, привыкшие к топору и молотку — застыли на каминной полке. Он молчал, но я знала: он чувствует мою тревогу, мою тоску, что висела в воздухе, тяжёлая, как предгрозовые облака. Я не могла спрятать её от него — он слишком хорошо меня знал.

— Sol, — его голос, низкий, с той хрипотцой, что всегда заставляла моё сердце дрогнуть, прорвал тишину.

— Что тебя гложет?

Я подняла глаза, встретив его взгляд — тёмный, глубокий, полный заботы. На миг мне захотелось солгать, спрятаться за улыбкой, но я не могла. Не с ним. Боль, что жила во мне, вырвалась наружу, и я опустила голову, чувствуя, как слёзы жгут глаза.

— Я думаю о родителях, Ravn, — прошептала я, и мой голос задрожал, слабый, как осенний лист на ветру.

— О том, как они остались там… одни.

Он шагнул ко мне, его тяжёлые ботинки скрипнули по деревянному полу, и я ощутила тепло его присутствия ещё до того, как он сел рядом. Его колено коснулось моего, и это прикосновение было как спасательный круг в бурном море моих мыслей. Он взял мою руку — холодную, дрожащую — в свою, тёплую и надёжную, и я сжала её, боясь отпустить.

— Ты скучаешь по ним, — сказал он тихо, и в его словах не было вопроса, только понимание, мягкое, как свет луны.

Я кивнула, и слёзы — горячие, живые — потекли по щекам. Перед глазами встали их лица: мамины руки, что гладили мои волосы, когда я была маленькой, папины глаза, всегда строгие, но такие добрые, когда он думал, что я не вижу. Я ушла от них, чтобы спасти себя, но этот разрыв разрезал меня пополам. А этот важный, трогательный момент с предложение руки и сердца — это ведь то, о чем они всегда мечтали для меня. А я... я так давно не слышала их голоса.

Как же мне им позвонить? Любой мой шаг может стать ниточкой, ведущей к их убежищу. Я не могу рисковать, не могу подставить Рэя, который стал для меня всем. Но эта тоска... она изводила изнутри, не давая покоя. А после той ночи, после пережитого, Кайл и Марк... Я еще сильнее осознала, насколько хрупка наша жизнь, насколько легко все может оборваться. Эта мысль усилила во мне желание помириться с родителями. Все наши прошлые обиды, недоразумения кажутся сейчас такими мелочными, такими незначительными. Я хочу услышать их голоса, сказать им, как сильно я их люблю. Пока еще не поздно.

— Я помню, как мама плакала, когда я уходила, — мой голос дрожал, слова вырывались с трудом, как камни из глубины. — Она держала меня за руку, умоляла остаться, а я… я вырвалась. Папа стоял в стороне, молчал, но я видела, как его плечи дрожали. Он хотел казаться сильным, Ravn, но я знаю — он сломался, когда я закрыла за собой дверь. Я оставила их с этой болью, а сама сбежала сюда, к тебе.

Я прикусила губу, пытаясь сдержать рыдания, но они рвались наружу, острые, как осколки стекла. Рэй молчал, его пальцы — грубые, но такие нежные — гладили мою ладонь, и я чувствовала его тепло, его силу. Он не торопил меня, не перебивал — просто был рядом, как скала, о которую я могла опереться.

— Я хочу услышать их голоса, — вдруг сказала я, и мой тон стал твёрже, хотя внутри всё ещё дрожала уязвимость.

— Хочу сказать, что я жива, что со мной всё хорошо. Что я не пропала навсегда.

Рэй нахмурился, его брови сошлись на переносице, и я увидела тень тревоги в его глазах. Он знал, как опасно связываться с прошлым — полиция могла всё ещё искать меня, и один неверный шаг мог разрушить нашу хрупкую безопасность. Но он видел мою боль, мою тоску, и я знала: он не откажет мне, даже если это будет стоить нам всего.

— Sol, — начал он, и его голос был серьёзным, с той хрипотцой, что я так любила.

— Это риск. Ты понимаешь. Но… я не могу смотреть, как ты терзаешь себя. Мы найдём способ.

Он встал, его движения были резкими, решительными, и направился к столу. Я следила за ним, сердце колотилось в груди, пока он рылся в своей потёртой сумке, пахнущей кожей и дорогой. Он вернулся с маленькой коробочкой в руках, открыл её и достал одноразовую SIM-карту — наш секрет, наш щит от внешнего мира. Сев рядом, он протянул мне телефон — старый, потрёпанный, но верный.

— Используем это, — сказал он, и его голос был твёрд, как гранит.

— Но будь осторожна, Sol. Ни слова о том, где мы. Ни намёка. Просто скажи, что ты жива. И что ты будешь им звонить теперь.

Я кивнула, чувствуя, как благодарность сжимает горло. Мои пальцы — тонкие, дрожащие — взяли телефон, и я набрала номер, который знала наизусть, каждый щелчок клавиш отдавался в груди.

Я так сильно хотела услышать ее голос. Но вместе с этим желанием рос и страх. А вдруг она не ответит? Вдруг я узнаю что-то страшное, что-то, к чему я не готова? Я боялась, что мама и отец не захотят со мной говорить, что они обижены на меня, не понимают, почему я так долго молчала... Или я узнаю, что кого-то из них уже нет... Весь этот хаос мыслей в секунды пронёсся в моем сознании.

— Алло? — голос мамы на том конце ударил меня, как молния, и я замерла, дыхание оборвалось.

— Мама, — прошептала я, и слёзы хлынули снова.

— Это я.

Тишина была оглушительной, а затем — всхлип, полный боли и облегчения, разорвал её.

— Мелли? Господи, Мелли, это правда ты?

— Да, мама, — ответила я, и мой голос дрожал, как струна.

— Я жива. Я в безопасности. Я… счастлива.

Рэй сидел рядом, его рука лежала на моём плече, и я чувствовала, как его тепло держит меня на плаву. Слёзы текли по моим щекам, капая на его пальцы, но он не шевелился, давая мне этот момент — мой и только мой.

— Где ты, детка? Что с тобой? — голос мамы дрожал, полный тревоги.

— Я не могу сказать, мама, — я заставила себя говорить твёрже, хотя сердце разрывалось.

— Но я не одна. Я с тем, кто меня защищает. И… у нас будет ребёнок. И я смогу теперь звонить вам, я больше не пропаду, обещаю, мамочка... — Тишина. А потом — тихий всхлип, такой знакомый, такой родной.

— Мелли… о, моя девочка. Будь осторожна, прошу тебя.

— Я буду, мама, — прошептала я, сжимая телефон.

— Обещаю, мам. И еще... прости меня за ту ссору, за то, что ушла, не звонила... Я теперь смогу звонить вам, я очень люблю вас. Передай папе. Я ему тоже позвоню, чуть позже.

— Мы любим тебя, Мелли. Всегда.

Я отключила звонок, и телефон выпал из моих дрожащих рук. Рэй притянул меня к себе, его сильные руки обняли меня, и я уткнулась в его грудь, чувствуя, как слёзы пропитывают его рубашку. Его сердце билось ровно, надёжно, и я цеплялась за этот

звук, как за спасение.

— Всё будет хорошо, Sol, — сказал он, и в его голосе была непоколебимая уверенность.

— Я еще не знаю точно, как мы это сделаем, — продолжил он, его взгляд был серьезным и сосредоточенным.

— Нужно все продумать до мелочей, чтобы не вызвать подозрений у полиции, чтобы никто не смог нас выследить. Но я обещаю тебе, Мелисса. Я обязательно что-нибудь придумаю, чтобы ты могла увидеть их. Не знаю, когда по времени можно будет это устроить. Но я что-то придумаю. Просто верь мне.

Я смотрела на Рэя, пытаясь разглядеть в его глазах хоть тень сомнения, хоть намек на то, что он просто пытается меня успокоить. Дать ложную надежду, видя мою боль. Но нет. В его взгляде отображалась такая твердая решимость, такая искренняя забота, он говорил это не просто чтобы успокоить меня, я видела в его глазах, насколько серьезно он относится к моему состоянию, как сильно он хочет облегчить мою боль. Он понимал, что эта встреча — не просто моя прихоть, а жизненная необходимость для моего душевного равновесия. Зная, через что мне пришлось пройти, он не отмахивается от моей боли, а наоборот, готов был сделать все возможное, чтобы помочь мне.

Возможность снова увидеть родителей, почувствовать их объятия, услышать их голоса — это сейчас казалось чем-то невероятным, но я верила Рэю, безоговорочно. Для него не было ничего невозможного.

— Рэй — я хотела что-то ответить, но голос дрожал.

— Мы справимся. Вместе. Все хорошо — Рэй поцеловал меня, глядя мои волосы.

Я кивнула, прижимаясь к нему сильнее. Боль от разрыва с родителями всё ещё жила во мне, острая и жгучая, но теперь рядом был он — мой свет, моя надежда. И я знала: мы идём вперёд, шаг за шагом, к чему-то большему, чем прошлое.

Часть 1. Кровь на клинке свободы

От лица Рэя

Утро в нашем доме всегда начинается тихо, как будто мир за окном ещё не проснулся, а лес вокруг нас затаил дыхание. Я стою у старой деревянной лестницы, что поскрипывает под ногами, и смотрю на неё — мою Мелли, мою фею, мою чертову жизнь. Она у окна, залитая мягким светом, который пробивается сквозь мутноватые стёкла, и этот свет играет в её волосах, светлых, как спелая пшеница, струящихся по плечам. Мелли захотелось что-то изменить во внешности перед нашей свадьбой, и теперь её темно-каштановые локоны перемежаются с пшеничными. И это очень красиво, словно солнечные зайчики запутались в ее локонах, придавая им неожиданную легкость и воздушность. Когда она поворачивает голову, эти светлые пряди мягко покачиваются, создавая нежный ореол вокруг ее лица.Мне так нравится наблюдать за этим контрастом. Темная глубина и светлая нежность, сплетенные вместе. Это как отражение ее самой — сильной и уверенной, но в то же время такой хрупкой и трогательной. Её любимое платье цвета слоновой кости колышется на лёгком сквозняке, а тонкие пальцы, такие хрупкие, что кажется, их можно сломать одним неловким движением, гладят едва заметный живот. Она шепчет что-то, чуть слышно, и я знаю — это слова для нашего малыша, её маленький секретный ритуал.

Я не могу отвести глаз. В ней сейчас что-то такое… неуловимое, как первый луч солнца, что пробивает тьму. Её бледная кожа тронута лёгким румянцем, будто кто-то мазнул кистью по щекам, а глаза — огромные, тёмные, как бархат ночи, как глубина того леса, что раскинулся совсем недалеко за домом, блестят от какой-то внутренней силы. После всего того дерьма, через которое она прошла, после побоев, побегов, страха, она стоит тут, такая спокойная, такая сосредоточенная, и я, чёрт возьми, не понимаю, как ей это удаётся. Будто этот ребёнок внутри неё стал её якорем, её светом, вытеснил всю ту боль, что грызла её раньше.

— Мелли, — зову я тихо, спускаясь вниз, и мой голос звучит хрипло, как после долгой ночи. Она оборачивается, и этот её взгляд — он каждый раз бьёт меня прямо в грудь, как выстрел.

— Ты опять с ним болтаешь, да?

Она улыбается, чуть виновато, и кивает. Её губы, мягкие и чуть потрескавшиеся от ветра, дрожат, когда она говорит:

— Он должен знать, что у него будет хороший дом. И папа, который… который всегда рядом.

Я фыркаю, скрывая, как её слова цепляют меня за живое.

— Папа, который не даст ему угнать тачку в пятнадцать, ты это хотела сказать?

Мелисса смеётся, и этот звук — как звон колокольчиков, лёгкий и чистый, заполняет комнату. Она отходит от окна, и я вижу, как платье обнимает её фигуру, подчёркивая первые намёки на округлость. Хрупкая, да, но в ней теперь есть что-то новое, какая-то спокойная уверенность, которой раньше не было. Она подходит ближе, и я чувствую запах её кожи: что-то сладкое, как яблоневый цвет, смешанное с утренней свежестью.

— Ты думаешь, он будет похож на тебя? — спрашивает она, глядя мне в глаза, и в её голосе проскальзывает лёгкая тревога, почти незаметная, но я её слышу. Она всегда так — прячет свои страхи за улыбкой, но я-то знаю её лучше, чем кто-либо.

Я пожимаю плечами, притворяясь, что мне всё равно, хотя внутри уже рисуется картинка: маленький чертёнок с моими резкими чертами лица и её большими глазами, бегает по двору, а я ору ему, чтоб не лез к моим инструментам.

— Если повезёт, он возьмёт твою красоту, а не мою упёртую башку.

Она качает головой, и её пальцы касаются моей руки — лёгкое, почти невесомое прикосновение, но от него по коже бегут мурашки.

— Нет, Рэй, я хочу, чтоб он был как ты. Сильный. Настоящий.

Я молчу, потому что не знаю, что сказать. Она смотрит на меня так, будто я — её чёртов герой, а я до сих пор не уверен, заслуживаю ли этого. Но этот взгляд, эта её вера — они как топливо для меня, поджигают что-то внутри, заставляют хотеть быть лучше. Для неё. Для него.

Наш дом находится на окраине Летбриджа. Когда мы впервые приехали посмотреть на него перед возможной покупкой, меня сразу привлекла эта умиротворяющая атмосфера. Здесь практически не слышно городского гула, только шелест листьев и пение птиц. И лес. Он начинается буквально за нашим задним двором. Не тот густой, непроходимый лес, к которому я привык, но все же… в его неровных очертаниях, в запахе влажной земли и хвои, в том, как солнце пробивается сквозь кроны деревьев, есть что-то такое, что щемит сердце. Он напоминает мне Айдахо. Те бескрайние просторы, те величественные горы, покрытые лесом до самых вершин. Конечно, здесь нет таких масштабов, нет той дикой мощи, но есть эта же тихая, задумчивая красота.

За окном лес шепчет что-то своё, ветер гоняет листья по земле, и я слышу, как где-то вдалеке каркает ворона. Утро ещё только начинается, а я уже знаю — этот день будет особенным. Потому что она рядом, потому что она светится, потому что мы вместе строим что-то настоящее. И пусть весь мир катится к чертям, здесь, в этом доме, у нас есть свой маленький кусок света.

Кухня пахнет старым деревом и чем-то уютным, домашним, что я раньше и не замечал. Сквозь щели в потёртых половицах пробивается утренний холодок, а за окном лес стоит в дымке, будто накрытый тонким одеялом из тумана. Я стою у плиты, широкий рукав синей рубашки закатан до локтей, и в руках у меня старая жестяная кофеварка, что шипит и плюётся, как злая кошка. Мозолистые пальцы сжимают кружку — чёрную, с отколотым краем, — и я вдыхаю горьковатый аромат кофе, пока он медленно стекает в неё, капля за каплей. Этот запах — он как якорь, держит меня здесь, в этом моменте, не даёт мыслям разбежаться.

Я думаю о Мелли. О том, как она только что стояла у окна, вся такая светлая, будто соткана из утренних лучей, и шептала что-то нашему малышу. Чёрт, я даже не знал, что могу так думать о ком-то — спокойно, без того привычного огня в груди, что раньше гнал меня через леса и дороги, от одной передряги к другой. Моя жизнь была как разбитый мотор — шумная, быстрая, вечно на грани поломки. А теперь вот я, Рэй с его ирландской упрямой башкой, стою тут, варю кофе и мечтаю о том, как построю для неё и для него целый мир.

Щетина на подбородке чешется — я опять забыл побриться, но мне плевать. Тёмные глаза блестят, отражая огонёк газовой конфорки, и я ловлю себя на том, что улыбаюсь, как дурак. Это всё она. Мелисса. Она даже не знает, как глубоко забралась мне под кожу, как её тихий голос и мягкие пальцы перевернули всё с ног на голову. Я стал другим. Не тем парнем, что гнал контрабанду через границу, не тем, кто дрался в барах, лишь бы выпустить пар. Теперь я тот, кто хочет защитить её, кто готов рвать глотки любому, кто посмеет подойти к ней или к нашему малышу.

— Рэй, ты опять задумался? — её голос доносится из гостиной, лёгкий, как ветер, но с той ноткой, что всегда заставляет меня встрепенуться. Она появляется в дверях, прислонившись к косяку, и смотрит на меня с той своей полуулыбкой, от которой у меня внутри всё переворачивается.

Я фыркаю, поворачиваясь к ней, и поднимаю кружку, как будто это какой-то трофей.

— Да вот, прикидываю, сколько кофеина мне надо, чтоб не уснуть, пока буду твои пироги нахваливать.

Она закатывает глаза, но смеётся: коротко, звонко, и этот звук пробирает меня до костей.

— Мои пироги, между прочим, лучше твоего кофе. Ты его вечно пережариваешь, он горчит, как твои старые байки про контрабанду.

— Горчит? — я делаю вид, что оскорблён, и театрально отпиваю глоток, хотя она права, чёрт возьми.

— Это не горечь, Мелли, это характер. Как у меня. Тебе ж нравится?

Она подходит ближе, её босые ноги тихо ступают по деревянному полу, и я вижу, как под платьем чуть колышется ткань там, где уже начинает расти наш ребёнок. Она останавливается рядом, кладёт руку мне на плечо — лёгкую, почти невесомую, но я чувствую её тепло даже через рубашку.

— Нравится, — говорит она тихо, и в её больших глазах мелькает что-то такое тёплое, что я чуть не роняю кружку.

— Особенно когда ты такой… заботливый.

Я хмыкаю, ставлю кофе на стол и поворачиваюсь к ней. Мои руки — грубые, с потёртой кожей и старыми шрамами, ложатся ей на талию, осторожно, будто она стеклянная.

— Заботливый, говоришь? Это я ещё не начал. Вот построю мастерскую, буду чинить тачки, а ты с малышом будешь мне там кофе носить. Как тебе картинка?

Она улыбается шире, и её пальцы скользят по моей щеке, цепляя щетину.

— Красивая. Только я ещё пироги принесу. Чтоб ты не ворчал, что я тебя не кормлю.

Я смеюсь низко, хрипло, и притягиваю её ближе, чувствуя, как её тепло смешивается с моим. За окном лес тихо шепчет, кофе остывает на столе, а я думаю только о том, что ради неё, ради этого маленького комочка внутри неё я готов свернуть горы. Она сделала меня человеком, которого я сам в себе не знал. Заботливым. Решительным. Её защитником. И, чёрт возьми, мне это нравится больше, чем все погони и риск в моей прошлой жизни.

Кухня всё ещё пахнет кофе, но теперь к этому примешивается что-то ещё — тонкий аромат травяного чая, который Мелли заварила себе, пока я возился с кружками. Она сидит за нашим старым столом, потёртым и исцарапанным, как моя жизнь до неё, и её светлые пряди волос растрёпаны, будто ветер из леса забрался сюда и поиграл с ними. Я стою у раковины, опираясь на край, и смотрю на неё — мою Мелли, мою тихую бурю. Её любопытные глаза блестят, ловят свет от лампы над головой, и в них пляшут искры — неугомонные, живые. Она теребит край своей чашки, и я вижу, как её пальцы чуть дрожат, выдавая то волнение, что она всегда пытается спрятать.

— Рэй, — начинает она, и её голос мягкий, но с той ноткой, что цепляет меня каждый раз, — расскажи про них. Про твоих родителей. Какие они?

Я усмехаюсь, вытираю руки о потёртые джинсы и сажусь напротив неё. Лёгкая улыбка сама собой растягивает мои губы — не та кривая ухмылка, что я раньше кидал в лицо миру, а что-то настоящее, тёплое. Говорить о семье — это как открыть старую коробку с фотографиями, где всё пыльное, но родное до чёртиков.

— Мама — она как ураган в юбке, — начинаю я, и в голове всплывает её лицо: морщинки вокруг глаз, седые пряди, что она вечно прячет под платком.

— Ворчать будет, что я не звонил сто лет, и не рассказал им о тебе, а потом обнимет так, что рёбра затрещат. А отец… он молчун, но если заговорит — слушай внимательно, потому что каждое слово как гвоздь вбивает. Мама, кстати, тоже из наших, ирландцев. Ее девичья фамилия О'Коннор. Даже после замужества отец часто называл ее так, особенно когда хотел подчеркнуть ее… ну, скажем так, твердость характера. Это звучало как своего рода признание ее силы, ее независимости. Если я делал в очередной раз что-то, скажем так, не совсем правильное, отец, качая головой, говорил: "Подождите, вот твоя мать, О'Коннор, это узнает". И в этих словах чувствовалось не только предостережение, но и какое-то уважение. Мама никогда не была для него просто женой, а прежде всего напарником по жизни, сильной, волевой женщиной, чье мнение и решение имеют вес.

Мелли слушает, ловя каждое слово, будто старается представить моих родителей, затем наклоняется чуть ближе, и её волосы падают на лицо — растрёпанные, живые, как она сама.

— Они обрадуются? — спрашивает она, и в её голосе слышится что-то детское, любопытное, но с лёгким оттенком страха.

— Ну, когда узнают… про нас? Про малыша?

Я смотрю на неё и чувствую, как внутри всё сжимается от какой-то дикой, тёплой волны. Она не просто спрашивает — она хочет знать, примут ли её, мою Мелли, в мою семью. И я вдруг понимаю, что эта встреча для неё — не просто визит, а что-то большее, шаг в жизнь, которой у неё самой давно не было.

— Обрадуются? — переспрашиваю я и смеюсь, коротко, хрипло.

— Мама, небось, сразу начнёт вязать что-то для малыша, а отец… он просто хлопнет меня по плечу и скажет:

«Ну, наконец-то, сын, ты взялся за ум».

Её глаза загораются, и она улыбается — широко, искренне, и я вижу, как напряжение в её плечах тает, как снег под солнцем.

— А ты им ничего не сказал? Про свадьбу? — голос её дрожит от удивления, и она качает головой.

— Рэй, ты серьёзно хочешь сделать сюрприз?

— А то, — я подмигиваю ей, и в груди разливается тепло, смешанное с лёгким волнением.

— Представь: приезжают они сюда, в Летбридж, думают, просто в гости, а тут — бац! — я, ты, кольцо, и пастор на заднем дворе. И ещё я отцу покажу чертежи мастерской. Он с детства учил меня движки разбирать, так что глаза у него загорятся, вот увидишь.

Мелли смеётся, и этот звук — как музыка, чистая и лёгкая, заполняет кухню.

— Ты ненормальный, Рэй. А если они не захотят пастора на заднем дворе? Или решат, что я… ну, не такая, как надо?

Я наклоняюсь к ней через стол, и мои пальцы находят её руку — маленькую, тёплую, чуть дрожащую. Сжимаю её, не сильно, но так, чтоб она почувствовала, что я рядом.

— Мелли, ты — лучшее, что у меня есть. И если они этого не увидят, значит, я плохо их воспитал. Но они увидят. Они полюбят тебя, как… — я запинаюсь, потому что слова — не моя сильная сторона, но всё-таки выдавливаю:

— Как я люблю.

Она замолкает, смотрит на меня, и её глаза блестят — то ли от света, то ли от чего-то другого. Потом тихо говорит:

— Ты всегда знаешь, что сказать, да? Даже когда ворчишь.

— Это талант, — фыркаю я, но внутри всё гудит от её слов, от её взгляда.

За окном лес шелестит, где-то вдалеке трещит ветка, и я слышу, как ветер стучит в стёкла. Мы сидим молча, и я понимаю, что этот разговор — он не просто болтовня. Это наш мостик к чему-то большему, к семье, которую я когда-то бросил ради своих дорог и риска, а теперь возвращаю, для неё, для нас. И чёрт возьми, я воодушевлён, как пацан перед первым делом. Потому что с ней рядом я хочу быть не просто Рэем — я хочу быть её домом.

Я стою в дверях гостиной, прислонившись плечом к косяку, и смотрю на неё — мою Мелли, что носится по комнате, как ветер перед грозой. Солнце уже поднялось выше, льёт золотые полосы через окна, и пылинки танцуют в воздухе, пока она суетится, переставляя всё подряд. Её тонкие руки, такие хрупкие, что кажется, они сломаются от одного неловкого рывка, сжимают старую керамическую вазу — ту, что я когда-то притащил с барахолки за пару баксов. Она двигает её то вправо, то влево, будто от этого зависит вся её жизнь. Пот блестит на её лбу, мелкие капли собираются у линии волос, и я вижу, как её грудь вздымается от коротких, резких вдохов. Глаза, огромные, цвета спелой черешни, как лес после дождя, — блестят от напряжения, и в них плещется что-то тревожное, почти лихорадочное.

— Мелли, да остановись ты хоть на минуту, — говорю я, и мой голос звучит громче, чем хотел, срывается на хриплый рык. Она замирает, но только на миг, а потом снова хватает тряпку и принимается тереть подоконник, будто там зарыт клад.

— Нет, Рэй, я должна, — её слова вылетают быстро, как выстрелы, и она даже не смотрит на меня, слишком занята тем, чтоб всё было идеально.

— Они приедут уже совсем скоро, а тут… тут всё ещё не так. Вдруг они подумают, что я не справляюсь? Что я… не подхожу?

Я хмурюсь, шагаю к ней через комнату, и половицы скрипят под моими ботинками, выдавая каждый шаг. Она такая — моя Мелли, всегда старается до последнего, до дрожи в пальцах, лишь бы доказать что-то. Себе. Мне. Миру. А теперь вот моим старикам, которых она даже не знает. Я кладу руку ей на плечо, останавливая этот её суетливый танец, и чувствую, как она напряжена, как струна, готовая лопнуть.

— Ты чего загоняешься? Это просто мама с отцом, а не какие-то чёртовы инспекторы. Им плевать, стоит ваза криво или нет.

Она наконец поднимает на меня взгляд, и я вижу, как её губы дрожат, как она кусает их изнутри, пытаясь удержать эту свою тревогу. Её движения резкие, но в них столько заботы, столько желания угодить, что у меня в груди что-то сжимается.

— Тебе легко говорить, Рэй, — голос её ломается, и она отворачивается, снова хватая тряпку.

— Это твоя семья. А я… я для них никто. Вдруг они решат, что я не такая, как надо? Что я не смогу быть… — она замолкает, и я слышу, как она сглатывает, будто слова застряли в горле.

Я выдыхаю, шумно, как загнанный зверь, и поворачиваю её к себе, осторожно, но твёрдо, чтоб она не выскользнула. Её лицо близко, и я вижу эти капли пота, что стекают по виску, вижу, как ресницы дрожат, будто от ветра.

— Мелли, послушай меня, — я говорю тише, но в голосе всё равно сквозит нерв, потому что я ненавижу, когда она себя так грызёт.

— Ты не «никто». Ты моя. И они это поймут, как только тебя увидят. Ты думаешь, я бы привёл в этот дом кого попало?

Она молчит, смотрит на меня, и в её глазах мелькает что-то — то ли облегчение, то ли сомнение, я не успеваю разобрать. Потом тихо шепчет:

— Я просто хочу, чтоб они меня приняли. Чтоб всё было правильно.

— Всё и так правильно, — я сжимаю её плечи, чувствуя, как под моими пальцами дрожит её тонкая фигурка.

— Ты тут, со мной, и это главное. А ваза эта дурацкая пусть стоит, как хочет.

Она слабо улыбается, и я вижу, как напряжение в ней чуть отпускает, как она выдыхает, медленно, будто сбрасывает груз. Но я знаю, что эта тревога никуда не денется до конца — она в ней, в её сердце, что всегда бьётся чуть быстрее, чем надо. За окном лес шумит, летний, жаркий ветер бьёт в стёкла, а я стою и думаю, что ради неё готов драться с кем угодно — хоть с моими стариками, хоть с её страхами. Она хочет понравиться, хочет быть частью чего-то большего, и, чёрт возьми, я сделаю так, чтоб она это почувствовала.

Сарай пахнет сыростью и старым железом, и этот запах цепляет меня за нутро, как крючок цепляет рыбу. Здесь тихо, только ветер посвистывает в щелях да где-то вдалеке ворона каркает, словно ругается на весь мир. Я сижу за шатким столом, что сам сколотил из досок пару месяцев назад, и мои грубые руки — мозолистые, с въевшейся грязью под ногтями — сжимают карандаш. Он скрипит по бумаге, оставляя резкие линии: вот стены мастерской, вот ворота, а тут — подъёмник для тачек. На улице жара, почти конец июля, и пот стекает по шее, липкий и горячий, и я чувствую, как рубашка прилипает к спине, пропитанная запахом масла — тем самым, что годами въедался в мою кожу, пока я копался в движках. Утро и день промелькнуи в заботах, словно кадры ускоренной съемки, вечер сгущался, тени становились длиннее, а я все оставался в сарайчике, стараясь успеть как можно больше за сегодня.

Я рисую, и каждый штрих — как удар молотка, твёрдый, решительный. Это не просто чертежи — это моя мечта, мой билет в новую жизнь, где я не беглец, не контрабандист, а кто-то, кто строит, а не ломает. И всё это — для неё, для Мелли, для нашего малыша. Но пока карандаш скользит по бумаге, я вижу не только будущее. Перед глазами встаёт гараж отца: тесный, заваленный железками, с голой лампочкой, что качалась под потолком. Я слышу его голос, низкий, чуть хриплый от сигарет: "Рэй, затягивай гайку ровно, не перекручивай, а то резьбу сорвёшь". Мне было лет десять, я сидел на ящике, весь в мазуте, и слушал его, как будто он открывал мне тайны вселенной.

— Ты бы гордился, старик, — бормочу я себе под нос, и голос мой звучит глухо в пустом сарае. Я откидываюсь на стуле, вытираю пот со лба тыльной стороной ладони и смотрю на план. Он ещё сырой, но в нём уже есть душа — моя и его. Отец всегда хотел, чтоб я нашёл своё дело, чтоб перестал гонять по дорогам, как бешеный пёс. И вот оно, передо мной, на этой мятой бумаге, — автомастерская. Не просто работа, а что-то, что я могу передать дальше, своему пацану, когда он вырастет.

Я представляю, как отец приедет сюда, в Летбридж, как зайдёт в этот сарай и увидит чертежи. Его глаза — серые, как сталь, но тёплые, когда он смотрит на меня, загорятся, я знаю. Он не скажет много, он вообще не из болтливых, но хлопнет меня по плечу, как делал всегда, когда я чинил что-то сам. И это будет лучше любых слов. Я хочу этого, чёрт возьми, хочу, чтоб он увидел, что я наконец-то взялся за ум, что его уроки не прошли даром.

Иногда ветер заносит в сарай запах леса: хвои и влажной после ночного дождя земли, — и я вдыхаю его полной грудью, чувствуя, как внутри растёт что-то большое, вдохновлённое. Это не просто мастерская. Это связь — с ним, с прошлым, которое я когда-то бросил, удирая от всего, что держало меня на месте. Теперь я возвращаюсь к нему, но уже не один. С Мелли. С нашим будущим. Я сжимаю карандаш крепче, и он чуть не ломается в моей руке — такой силы мне сейчас хочется вложить в эти линии, в эту мечту.

Где-то за стеной скрипит дверь дома — наверное, Мелли опять суетится, готовит всё к их приезду. Я улыбаюсь, криво, но тепло, и думаю, что она права: всё должно быть правильно. И эта мастерская — мой способ сделать так, чтоб оно было правильно не только для неё, но и для него, для отца, который всегда верил, что я могу быть больше, чем просто тенью на дороге.

Сарай вдруг стал тесным, будто стены сжались вокруг меня, пока я сидел, уставившись на чертежи. Тишина леса за окном больше не успокаивала — она давила, как тяжёлое одеяло, пропитанное сыростью. Я вытирал руки о старую тряпку, когда телефон в кармане джинсов загудел, резким, злым звуком, что пробил воздух, как выстрел. Я вытащил его, старый потёртый аппарат с треснувшим экраном, и увидел имя — Джек. Мой старый кореш, тот, что всегда знал больше, чем говорил. Сердце дёрнулось, и я сжал телефон так, что вены на руках вздулись, проступили под кожей, как натянутые канаты.

— Джек, — буркнул я, поднося трубку к уху, и голос мой вышел хриплый, насторожённый, как у пса, что чует чужака. За окном ветер швырнул горсть листьев в стекло, и они зашуршали, будто кто-то скрёбся снаружи.

— Рэй, — его голос на том конце был сухим, лаконичным, как всегда, но в нём звенело что-то острое, как лезвие ножа.

— Проблема. Кто-то в Южной Дакоте копает под твою девчонку. Спрашивал про Мелиссу.

Я замер, и воздух в сарае стал густым, как смола. Мелисса. Её имя в его голосе звучало как сигнал тревоги, как сирена, что орёт в ночи. Я стиснул телефон сильнее, и пластик скрипнул в моей руке, а пальцы задрожали, не от страха, нет, от ярости, что уже закипала где-то в груди.

— Кто? — выдавил я, и слово вышло тяжёлым, как камень.

— Кто её ищет, Джек?

Пауза на том конце была короткой, но она тянулась, как вечность. Я слышал его дыхание: ровное, спокойное, но с лёгким свистом, будто он курил прямо сейчас.

— Не знаю пока. Какой-то тип. Это было недели две назад. Задавал вопросы в баре у старой заправки. Сказал, что она ему должна. Имя не назвал, но он не из местных. Я узнал об этом только сегодня и сразу набрал тебя.

— Должна? — я почти прорычал это, и мой голос эхом отскочил от деревянных стен.

Перед глазами мелькнуло её лицо: Мелли, моя Мелли, с её локонами, где солнечные зайчики светлых волос переплетались с тёмными прядями, и глазами, что смотрели на меня, как на спасение. Что за дерьмо из прошлого могло её догнать? Я шагнул к окну, глядя в лес, где тени деревьев вдруг показались живыми, шевелящимися, как звери в засаде.

— Джек, мне нужно больше. Выясни, кто он.

— Уже копаю, — отрезал он, и я услышал щелчок зажигалки, а потом лёгкий выдох дыма.

— Но, Рэй, ты знаешь, как это бывает. Если он её ищет, он не остановится. Будь начеку.

— Я всегда начеку, — бросил я, и в моём голосе зазвенела сталь. Я отключил звонок, не прощаясь, и телефон чуть не хрустнул в моей ладони. Сердце колотилось, как мотор на перегреве, и я чувствовал, как пот холодеет на шее, стекает под воротник рубашки. Южная Дакота. Там, где Мелли жила до меня, до того, как я нашёл её, до того, как она стала моей. Что-то из её прошлого вылезло наружу, как змея из норы, и теперь оно ползёт сюда, к нам.

Я повернулся к двери сарая, и половицы застонали под моими шагами. За окном лес молчал, но тишина была обманчивой, я знал это лучше, чем кто-либо. Мои руки сжались в кулаки, вены пульсировали, и я подумал о ней — о Мелли, что сейчас суетится в доме, о нашем малыше, что растёт в ней. Угроза. Чёртова угроза из прошлого. И я поклялся себе, стоя в этом сарае, пропахшем маслом и деревом, что разорву любого, кто посмеет к ней подойти. Пусть только попробуют.

Я только вышел из сарая, всё ещё сжимая телефон в кулаке, когда заметил её через окно — мою Мелли, застывшую посреди гостиной, как статуя, вырезанная изо льда. Дверь дома была приоткрыта, и ветер гнал внутрь холодный воздух, пропахший хвоей и сыростью. Я остановился на пороге, и сердце у меня дёрнулось, как заглохший движок, что-то было не так. Она стояла у окна, спиной ко мне, и свет солнца, что пробивался сквозь стёкла, падал на её светлые волосы, но даже отсюда я видел, как она напряжена. Её бледное лицо, обычно тронутое лёгким румянцем, теперь было белым, как мел, и я заметил, как дрожат её губы — тонкие, чуть потрескавшиеся, будто она их кусала до крови. Большие глаза расширились, уставившись куда-то в чащу за стеклом, и теперь казались огромными .

— Мелли? — позвал я, и голос мой вышел низким, тревожным, как рык пса, что чует беду. Я шагнул внутрь, и половицы скрипнули под моими ботинками, выдавая меня. Она не обернулась, только чуть вздрогнула, и я услышал, как её дыхание сбилось: короткое, рваное, как будто она пыталась проглотить страх.

— Рэй, — прошептала она, и в её голосе было столько ужаса, что у меня волосы на затылке встали дыбом.

— Там… там что-то было. Треск. В лесу.

Я подошёл ближе, чувствуя, как адреналин начинает гудеть в венах, как старый знакомый, что возвращается перед дракой. За окном лес стоял тёмный, густой, и ветки качались на ветру, но теперь каждый шорох казался мне живым, чужим. Я положил руку ей на плечо, и она дёрнулась, как от удара, а потом повернулась ко мне. Её лицо — бледное, с этими дрожащими губами и расширенными глазами — было как открытая книга, где каждая строчка кричала об испуге. Она всегда была чуткой, моя Мелли, ловила звуки и тени там, где я видел только ветер и деревья.

— Это просто зверь какой-нибудь, — сказал я, стараясь звучать спокойно, но голос мой дрогнул, выдал меня. Я сам в это не верил, не после звонка Джека.

— Олень, может, или…

— Нет, — перебила она, и её шепот был резким, как лезвие. Она схватила меня за рукав, пальцы вцепились в ткань, и я почувствовал, как они дрожат.

— Это не олень, Рэй. Я знаю. Я чувствую.

Её слова ударили меня в грудь, как кулак. Она смотрела на меня, и в её глазах был не просто страх — там была память, старая, тёмная, что жила в ней с тех пор, как она бежала от своего прошлого. Я сжал челюсти так, что зубы скрипнули, и бросил взгляд в окно. Треск веток. Чёртов треск. Может, это и правда ветер, но после того, что сказал Джек, я не мог рисковать. Лес за стеклом теперь казался мне не просто лесом — он стал стеной, за которой прячется что-то, что хочет до неё добраться. Холодная волна пробежала по моей спине: я ведь ничего не сказал ей о звонке Джека. Ни слова о его предостережениях, о той неясной опасности; я хотел оградить ее от этого, не пугать раньше времени. Но как такое возможно? Неужели она почувствовала это? И тот невидимый преследователь действительно рядом? Эта мысль ледяной иглой пронзила мое сознание. Как он мог нас найти? И если правда кто-то решил до нас добраться, он не будет стоять под окнами. А вполне логично, затаиться в лесу, выжидая наилучшего момента, чтобы напасть.

— Иди вглубь дома, — сказал я, и мой голос стал твёрже, хоть внутри всё кипело от тревоги.

— Закрой дверь на кухню. Я проверю. К окнам не подходи, выключи свет. Пока я не вернусь..

— Рэй, нет, — она вцепилась в меня сильнее, и её ногти впились мне в руку через рубашку.

— А если это… если он…

Она не договорила, но я знал, кого она имеет в виду. Джастин. Её кошмар, её тень. Я взял её лицо в ладони — грубо, но нежно, как умел, и заставил посмотреть на меня.

— Никто тебя не тронет, Мелли. Слышишь? Никто. Я разберусь.

Она кивнула, но её губы всё ещё дрожали, а глаза блестели, как у загнанного зверька. Я отпустил её, и она шагнула назад, медленно, будто ноги её не слушались. А я повернулся к двери, чувствуя, как в горле встаёт ком, а руки сжимаются в кулаки. Треск в лесу. Угроза. Что-то было там, и я, чёрт возьми, собирался это выяснить.

Я выскользнул за дверь, и холодный ветер ударил мне в лицо, как пощёчина, острый и злой. Лес стоял передо мной: тёмный, густой, как стена, что прячет врага, и каждый его шорох теперь был для меня вызовом. В правой руке я сжимал нож — старый охотничий, с потёртой рукоятью и лезвием, что блестело в тусклом свете дня, как оскал зверя. Пряди волос прилипли ко лбу, мокрые от пота, что стекал по вискам, и я чувствовал, как сердце бьётся ровно, тяжело, как мотор на низких оборотах. Это был не страх — это была готовность, холодная, твёрдая, как сталь в моей ладони. Мелли осталась в доме, и я знал: что бы там ни было в этом лесу, оно не пройдёт мимо меня.

Я двинулся вдоль стены дома, прижимаясь к грубым доскам, что пахли сыростью и старой краской. Мои ботинки тихо ступали по земле, усыпанной хвоей и листьями, но каждый шаг отдавался в ушах, как удар. Тени леса играли на моём лице, скользили по щекам и глазам, будто живые, будто хотели запутать меня. Я вглядывался в чащу — в эти чёртовы деревья, что стояли, как часовые, скрывая всё, что могло там прятаться. Треск веток, что услышала Мелли, всё ещё звенел у меня в голове, и я сжимал нож крепче, чувствуя, как рукоять впивается в кожу.

— Выходи, сука, — пробормотал я сквозь зубы, и голос мой был жёстким, как удар кувалдой. Я не знал, кто там — зверь, человек или просто ветер, но я был готов рвать глотки. Никто не тронет её. Никто не посмеет подойти к моему дому, к моей семье. Я обошёл угол, где сарай примыкал к дому, и остановился, прислушиваясь. Ветер выл, гнал листья по земле, но за этим воем я уловил что-то: лёгкий хруст, где-то в глубине, за деревьями.

Я шагнул вперёд, держа нож перед собой, и тень моя вытянулась на земле, длинная и резкая, как призрак. Лес молчал, но это была ложь: он дышал, шевелился, и я знал, что там что-то есть. Мои глаза рыскали по кустам, по стволам, выискивая движение, блеск, что угодно. Пот стекал по шее, холодил кожу, но я не замечал — всё, что было во мне, сжалось в тугой комок, готовый взорваться. Это был мой дом. Моя Мелли. Мой ребёнок. И я, чёрт возьми, не дам никому их забрать.

— Покажись, — прорычал я тише, но с такой яростью, что голос дрожал. Я сделал ещё шаг, и нож в моей руке стал продолжением меня — острым, смертельным. Тени леса плясали, ветер гудел, и я чувствовал, как кровь стучит в висках, как каждый мускул напряжён, готовый к броску. Я был не просто Рэем — я был стеной, что встанет между ней и любой угрозой. И если кто-то там, в этой чаще, думает, что сможет пройти через меня, пусть попробует. Я размажу его по этим деревьям.

Где-то слева хрустнуло снова — резко, ближе, и я повернулся на звук, как зверь на охоте. Нож блеснул в моей руке, и я шагнул в тень, готовый к бою. Мелли в доме, её испуганные глаза — всё это стояло передо мной, и я знал: я не вернусь, пока не выясню, что здесь творится. Это моя земля. Моя война.

Я стоял в тени деревьев, сжимая нож, и лес вокруг меня дышал — тяжёлым, влажным дыханием, что пропитывало всё тревогой. Треск веток затих, но тишина была хуже — она давила, как крышка гроба, и я чувствовал, как пот стекает по спине, холодит кожу под рубашкой. Мелли осталась в доме, её бледное лицо и дрожащие губы всё ещё стояли перед глазами, и я знал, что этот её страх — не просто звук в лесу. Это было что-то глубже, что-то, что она носила в себе, как старую рану, что ноет перед дождём. И тут, среди этих чёртовых деревьев, я вдруг понял: она вспомнила. Я видел это в её глазах, в том, как она вцепилась в мой рукав, в её шепоте про "него" — Джастин. Её кошмар, что вылез из прошлого, как тень из могилы.

Я прислонился к стволу сосны, шершавому и липкому от смолы, и закрыл глаза на миг, пытаясь представить, что она сейчас чувствует там, в доме. Её голос, её слёзы, всё это рвалось ко мне, и я почти видел её воспоминания, как будто они мои. Мелли, моя Мелли, сломленная, с синяками на тонких руках — лиловыми, уродливыми пятнами, что расползались по её коже, как яд. Я знал, что она прошла через ад, знал с тех пор, как впервые увидел её, потерянную и хрупкую, где мы столкнулись, на обочине той дороги в парке. Но теперь её прошлое оживало в моей голове, и я видел его — Джастина. Высокого, худого, с тёмными глазами, что блестели, как у волка в ночи, холодные и жестокие. Он был её цепью, её палачом.

Я представил, как она стояла перед ним — маленькая, сгорбленная, с этими синяками, что он оставлял на ней, как метки. Её голос дрожал, когда она пыталась что-то сказать, а он только ухмылялся, криво, с той злобой, что пробирает до костей. "Ты никуда не денешься, Мелисса", — рычал он, и его рука — жилистая, с грязными ногтями , поднималась, чтобы ударить. Я видел, как она падала, как её тело сжималось от боли, как она глотала слёзы, потому что знала: кричать бесполезно. Он угрожал ей — не просто словами, а всем своим видом, каждым движением, каждым взглядом этих тёмных глаз, что обещали ей смерть, если она посмеет уйти.

— Рэй, он найдёт меня, — шептала она мне тогда, в первые дни, когда я ещё не понимал всей глубины её страха. Её голос был тонким, ломким, как стекло, готовое треснуть.

— Он всегда находил. Там, в Мичигане... И... бил каждый раз...

— Пусть попробует, — ответил я ей тогда, и мой голос был твёрдым, как камень, но внутри я кипел. Я не знал его, этого ублюдка, но я ненавидел его каждой клеткой.

— Я его прикончу, Мелли.

Теперь, стоя в этом лесу, я чувствовал, как та ненависть возвращается, мрачная, болезненная, как старый шрам, что тянет кожу. Она сбежала от него — моя Мелли, такая хрупкая, но с такой силой внутри, что она вырвалась из его лап. Я знал, что она ушла ночью, с одним рюкзаком, с синяками, что ещё не зажили, и с сердцем, что колотилось от ужаса. Она бежала через леса, через города, пока не наткнулась на меня.

И я поклялся, что он до неё не доберётся. Никогда.

Тени леса шевелились, и я открыл глаза, сжимая нож так, что пальцы побелели. Её побег: это была её победа, но теперь он здесь, где-то близко, и этот треск в лесу был не просто ветром. Я выпрямился, чувствуя, как кровь стучит в висках, и шагнул глубже в чащу. Мелли вспомнила его, и этот страх снова жил в ней. Но я не дам ему её сломать. Не снова.

Лес стал гуще, темнее, словно проглотил последние лучи солнца, и воздух здесь сделался тяжёлым, пропитанным запахом сырой земли и хвои. Я двигался тихо, нож в руке был холодным, как лёд, и я чувствовал, как каждый шаг отдаётся в груди, как будто сердце стучит в такт с этим чёртовым лесом. Тени деревьев вытянулись, длинные и кривые, как пальцы мертвеца, и я знал: что-то здесь было. Не зверь, не ветер. Что-то живое, злое. И тогда я увидел его — фигуру, что стояла в тени, у самого края поляны, где лес обнимал наш дом. Высокий, худой, как скелет, обтянутый кожей, он был там, и моё нутро сжалось от зловещего предчувствия.

Лунный свет пробился сквозь облака, тусклый и серебристый, и упал на него, высветив шрам на щеке — длинный, рваный, блестящий, как мокрый рубец. Джастин. Я не знал его лица, но это был он — я чувствовал это каждой клеткой, каждой каплей крови, что сейчас кипела во мне. Его грязные ботинки, заляпанные глиной и травой, вросли в землю, будто он был частью этого леса, его тёмным порождением. В правой руке он сжимал пистолет: чёрный, блестящий, с глушителем, что делал его ещё страшнее, ещё реальнее. Он стоял неподвижно, но я видел, как его грудь медленно поднимается, как он дышит, ровно, холодно, с той мстительной одержимостью, что гнала его сюда, через мили и годы, за моей Мелли.

Я притаился за деревом, чувствуя, как кора царапает мне плечо, и смотрел на него, на этого ублюдка, что посмел явиться сюда. Его тёмные глаза: пустые, как колодцы, шарили по дому, и я знал, что он ищет её. Мою Мелли. Её светлые волосы, её зелёные глаза, её жизнь — всё, что он хотел отнять, раздавить, как раздавил её тогда, в прошлом. Он был не просто человеком — он был тенью, что ползла за ней, ждала своего часа, и теперь этот час настал.

— Где ты, сука? — прошипел он тихо, и его голос был как скрежет металла по стеклу, низкий, ядовитый. Он шагнул вперёд, и лунный свет снова блеснул на его шраме, сделав его лицо ещё уродливее, ещё страшнее.

— Думаешь, спряталась? Я найду тебя, Мелисса. Ты моя.

Эти слова ударили меня, как выстрел, и я сжал нож так, что пальцы заныли. Он говорил с ней, с моей Мелли, будто она всё ещё принадлежала ему, будто он имел право на неё. Одержимость в его голосе была густой, липкой, как смола, и я видел, как его губы кривились в усмешке: тонкой, злобной, полной той же жестокости, что оставила синяки на её руках. Он поднял пистолет, медленно, словно смакуя момент, и я понял: угроза больше не тень, не воспоминание. Она здесь, в шаге от моего дома, в шаге от

неё.

Я выдохнул, тихо, сквозь зубы, и почувствовал, как ярость заливает меня, холодная и острая, как лезвие в моей руке. Лес вокруг молчал, но в этом молчании было что-то зловещее — как будто деревья ждали крови, ждали, чем это кончится. Его грязные ботинки скрипнули по земле, когда он сделал ещё шаг, и лунный свет упал на ствол пистолета, сделав его серебристым, смертельным. Он был близко — слишком близко, и я знал, что время слов прошло. Это была моя земля, моя семья, и этот ублюдок только что подписал себе приговор.

Я шагнул из-за дерева, медленно, тихо, и тень моя легла на землю, длинная и чёрная, как сама смерть. Он ещё не видел меня, но я видел его: мстительного, одержимого, готового убивать. И я был готов ответить тем же.

Лес дышал мне в спину, холодный и влажный, как живое существо, что ждёт развязки. Я стоял в тени, прижавшись к стволу, и смотрел на него — Джастина, этого ублюдка, что посмел явиться сюда. Лунный свет выхватывал его худую фигуру из мрака, и я видел, как сталь в его руке — чёрный пистолет с глушителем, блеснула, холодная и смертельная, как его взгляд. Пот стекал по моей шее, липкий, горячий, и я чувствовал, как он собирается под воротником, как рубашка прилипает к коже. Но я не замечал этого, всё, что было во мне, сжалось в тугой комок ярости, готовый рвануть, как граната. Нож в моей руке стал тяжёлым, горячим, будто впитал мой гнев, и я сжал его так, что пальцы заныли.

Он стоял в десяти шагах, спиной ко мне, и его тёмные глаза шарили по дому, искали её — мою Мелли. Его шрам блестел в лунном свете, уродливый и резкий, как напоминание о том, какой он есть — холодный, безжалостный, как машина для убийства. Я видел, как его плечи напряжены, как он дышит — ровно, спокойно, будто это просто очередная охота для него. Но для меня это была война. Он пришёл за ней, за моей семьёй, и я, чёрт возьми, не дам ему сделать ни шагу дальше.

Я шагнул вперёд, тихо, как зверь, и тень моя легла на землю, длинная и чёрная, как предупреждение. Хруст ветки под ботинком, лёгкий, почти неслышный, заставил его замереть. Он повернулся, медленно, и я увидел его лицо целиком: худое, с впалыми щеками, с этими тёмными глазами, что смотрели на меня без страха, без тепла, только с холодной, мёртвой злобой. Пистолет в его руке поднялся, сталь блеснула, и я знал: время вышло.

— Ты, — прорычал я, и голос мой был как удар, низкий, яростный, полный той ненависти, что жгла меня изнутри.

— Шагай отсюда, пока я тебе башку не снёс.

Он усмехнулся: тонко, криво, и звук этот был как скрежет ножа по стеклу.

— Это ты, значит, её новый пёс?- его голос был холодным, как лёд, и в нём не было ни капли эмоций, только яд.

— Она моя, придурок. Всегда была. Отойди, и я, может, оставлю тебя жить.

— Попробуй забрать, — выплюнул я, и мои ноги сами двинулись вперёд, сокращая расстояние. Пот стекал по шее, капал на землю, но я не чувствовал ничего, кроме жара в груди и стали в руке. Я был готов рвать его голыми руками, если понадобится.

— Давай, сука, стреляй. Посмотрим, кто быстрее.

Он не ответил, только поднял пистолет выше, и я видел, как его палец лёг на спуск — медленно, уверенно, как будто он смаковал этот момент. Но я не ждал. Я рванулся вперёд, низко, как волк на добычу, и нож в моей руке сверкнул, готовый вонзиться в него. Лес вокруг нас взорвался звуками — шорох листьев, хруст веток, и я чувствовал, как воздух между нами сгустился, стал густым, как кровь. Он был холоден, как смерть, а я — яростен, как огонь, и этот конфликт уже не остановить.

Я прыгнул, целясь ему в грудь, и время замедлилось — сталь в его руке, пот на моей коже, тени леса, что плясали вокруг. Это была схватка, и я знал: один из нас не уйдёт отсюда живым. Мелли в доме, её страх, её жизнь — всё это стояло за мной, и я, чёрт возьми, не проиграю.

Мелисса стояла посреди кухни, и воздух вокруг неё сгустился, стал липким и тяжёлым, как перед грозой. Сердце колотилось в груди так яростно, что казалось, оно разорвёт рёбра, и каждый его удар отдавался в ушах, заглушая всё, кроме её собственного дыхания: короткого, рваного, панического. Она только что видела, как Рэй шагнул за дверь, его широкая спина исчезла в тени леса, и теперь дом, её убежище, казался ей клеткой, где она осталась одна с этим страхом, что грыз её изнутри. Треск в лесу, резкий, чужой, всё ещё звенел в её голове, и она знала, знала до дрожи в костях, что это не ветер, не зверь. Это был он. Джастин. Её прошлое, её кошмар, что вылез из могилы, куда она его похоронила.

Её дрожащие руки, тонкие, с побелевшими костяшками, потянулись к ящику на кухонном столе. Она рванула его так резко, что ложки и вилки зазвенели, и пальцы нащупали холодную рукоять ножа — простого, кухонного, с коротким лезвием, что тускло блеснуло в свете лампы. Она сжала его так сильно, что ладонь заныла, но эта боль была якорем, держала её здесь, не давала провалиться в ту тьму, что уже клубилась в её мыслях. Слёзы текли по щекам, горячие, солёные, оставляли мокрые дорожки на её бледной коже, но она не вытирала их — не могла, не хотела отпускать нож.

— Он здесь, — прошептала она себе, и голос её был тонким, ломким, как стекло, готовое разбиться. Она отступила назад, босые ноги скользили по холодному полу, и каждый звук: скрип половиц, шорох ветра за окном, заставлял её вздрагивать, как от удара. Её зелёные глаза, расширенные от ужаса, метались по комнате, искали укрытие, и она бросилась к двери в кладовку: узкой, старой, с облупившейся краской. Она прижалась к стене рядом, спряталась за дверью, и нож в её руках дрожал, отражая свет, как маяк в ночи.

Мелисса прикусила губу, до крови, и вкус железа на языке смешался с её страхом. Она видела его — Джастина, в каждом уголке своей памяти: его худое лицо, шрам на щеке, тёмные глаза, что смотрели на неё с холодной злобой. Она слышала его голос, тот самый, что обещал ей боль, что шептал ей в ночи: «Ты никуда не денешься». Он бил её, ломал её, и она сбежала, но теперь он был здесь, где-то снаружи, и Рэй — её Рэй, пошёл ему навстречу. А она осталась, дрожащая, но с ножом в руке, и в этом страхе проснулась искра — решимость, тонкая, но острая, как лезвие.

— Я не дам ему, — выдохнула она, и слёзы текли сильнее, но голос стал твёрже, хоть и дрожал. Она сжала нож обеими руками, прижимая его к груди, и её дыхание сбилось, стало резким, как будто она задыхалась.

— Не дам… не тебе… не снова.

За окном лес шумел, ветер гнал листья по земле, и она слышала что-то — шаги? Хруст? Или это был только её разум, что играл с ней, рисовал тени там, где их не было? Она прижалась к стене сильнее, чувствуя, как шершавая краска царапает ей спину через тонкое платье, и её сердце билось так громко, что она боялась — он услышит. Но нож в её руках был её силой, её последней стеной, и она знала: если он войдёт, если Рэй не остановит его, она будет драться. Она больше не та сломленная девочка, что бежала от него в ночи. Она — Мелисса, и у неё есть, за что бороться. За свою свободу, за их с Рэем ребёнка.

Дверь дома скрипнула где-то вдалеке, и она зажмурилась, сжимая нож до боли в пальцах. Слёзы текли, но она не сдавалась: её страх был живым, паническим, но в нём росла решимость, как цветок сквозь трещины в камне. Она ждала, готовая к чему угодно.

От лица Рэя

Лес взорвался вокруг меня — шорох листьев, треск веток, ветер, что выл, как раненый зверь. Я рванулся к нему, к этому ублюдку Джастину, и ярость во мне горела, как бензин, что вспыхнул от спички. Он стоял в десяти шагах, пистолет в его худой руке поднимался, сталь блестела в лунном свете, но я был быстрее. Я прыгнул, низко, как волк, и нож в моей руке сверкнул, острый и голодный. Время растянулось, как резина, и я видел его тёмные глаза — холодные, яростные, полные той же злобы, что кипела во мне. Это была не просто драка. Это была мясорубка, и один из нас должен был остаться лежать в грязи.

— Сдохни! — заорал я, и голос мой был как рёв, грубый, полный ненависти. Я врезался в него всем весом, плечом в грудь, и услышал, как воздух вышибло из его лёгких с глухим хрипом. Его пистолет дёрнулся, раздался приглушённый хлопок: глушитель сработал, и пуля ушла куда-то в деревья, расколов кору с треском. Я не дал ему шанса выстрелить снова. Моя левая рука схватила его запястье, выкрутила с такой силой, что кости затрещали, и пистолет выпал, шлёпнулся в траву, мокрую от росы.

Он рыкнул, как загнанный зверь, и его кулак — жилистый, костлявый, влетел мне в челюсть. Боль взорвалась в голове, горячая и острая, и я почувствовал вкус крови во рту солёный, металлический. Но я только оскалился, сплюнул красную слюну в грязь и ударил его коленом в живот. Он согнулся, хрипя, и я увидел его рваный шрам, блестящий, как метка дьявола на этом тощем лице. Я не остановился. Нож в моей правой руке взлетел, быстрый, как молния, и вонзился ему в плечо — глубоко, до кости. Лезвие прорвало кожу, мясо, сухожилия, и кровь брызнула, тёмная и густая, залила мою руку, траву под ногами, лесной воздух.

— А-а-а, сука! — заорал он, и его голос был хриплым, яростным, но уже ломким, как треснувшее стекло. Он дёрнулся назад, но я держал нож, крутанул его в ране, и хруст кости смешался с его воплем. Кровь текла ручьём, горячая, липкая, пропитала его грязную куртку, мою ладонь, капала на землю, где трава стала чёрной в лунном свете. Его ноги подкосились, и он рухнул, сначала на колени, потом на бок, хватаясь за плечо свободной рукой. Его пальцы — длинные, дрожащие, вцепились в рану, пытаясь зажать её, но кровь сочилась между ними, как вода из лопнувшей трубы.

— Ты думал, я дам тебе её забрать?! — прорычал я, нависая над ним, и мой голос дрожал от ярости. Я выдернул нож, и он взвыл, хрипя, кашляя, а кровь хлынула сильнее, забрызгала мне ботинки. Я пнул его в рёбра, раз, другой, чувствуя, как его тело поддаётся, как кости трещат под моим ударом.

— Ты сдохнешь здесь, ублюдок!

Он смотрел на меня снизу вверх, и его тёмные глаза всё ещё горели — не страхом, а злобой, яростной, звериной.

— Она… моя… — прохрипел он, и кровь пузырилась у него на губах, текла по подбородку, смешиваясь с грязью.

— Ты… не спасёшь… её…

Я замахнулся снова, но остановился, тяжело дыша, чувствуя, как пот и его кровь стекают по моей руке. Он лежал в траве, хрипя, кашляя, и каждый его вдох был мокрым, булькающим, как будто лёгкие уже тонули в крови. Лес вокруг нас молчал, только ветер гудел в ветвях, унося запах железа и смерти. Я стоял над ним, сжимая нож, и смотрел, как жизнь вытекает из него вместе с кровью. Это была моя победа, жёсткая, грязная, но я знал — это ещё не конец. Мелли в доме, и я должен был вернуться к ней. Сейчас.

Я стоял над ним, над этим ублюдком, что лежал в траве, хрипя и истекая кровью, и лес вокруг меня затих, будто выдохнул после долгого крика. Мои руки дрожали, не от страха, а от того, что всё ещё кипело во мне, от ярости, что не отпускала. Кровь Джастина была на мне: тёмная, липкая, стекала с ножа, капала с пальцев, пачкала траву под ногами. Я чувствовал её тепло, её запах: железный, резкий, и это было как метка, как доказательство того, что я сделал. Нож выпал из моей руки, шлёпнулся в грязь, и я вытер ладони о джинсы, но кровь осталась, въелась в кожу, в линии судьбы, что пересекали мои руки. Я был измотан, выжат, как тряпка, но жив. А он — нет.

Дверь дома скрипнула, и я резко обернулся, готовый снова драться, но это была она — моя Мелли. Она выскочила на крыльцо, босая, в этом своём платье цвета слоновой кости, что колыхалось на ветру, и её лицо — бледное, с огромными испуганными глазами, было мокрым от слёз. Они текли по её щекам, блестели в лунном свете, как жемчуг, и она задрожала, увидев меня, увидев кровь. Она бросилась ко мне, споткнулась о порог, но не остановилась, бежала, как будто я был её последней надеждой, её якорем в этом чёртовом мире.

— Рэй! — закричала она, и голос её был хриплым, надломленным, полным такого ужаса и облегчения, что у меня горло сжалось. Она врезалась в меня, её тонкие руки обхватили мою шею, и я почувствовал, как её тело дрожит, как слёзы капают мне на грудь, пропитывая рубашку. Она была потрясена, сломлена, но жива, и это было всё, что мне сейчас нужно.

— Мелли, — выдохнул я, и голос мой дрогнул, выдал меня. Я обнял её, крепко, прижал к себе, чувствуя, как её тепло смешивается с холодом крови на моих руках. Мои пальцы, грязные, красные от следов крови, запутались в её светлых локонах, и я зарылся лицом в её макушку, вдыхая её запах — яблоневый цвет, смешанный с солью слёз.

— Всё кончено. Он не тронет тебя. Никогда.

Она отстранилась чуть-чуть, посмотрела на меня, и её глаза, мокрые, блестящие, были полны боли, страха, но и чего-то ещё, чего-то сильного.

— Ты… ты весь в крови, — прошептала она, и её голос задрожал, как лист на ветру. Её пальцы коснулись моей руки, скользнули по липкой красной корке, и она всхлипнула, закрыв рот ладонью.

— Рэй, что ты… что он…

— Он мёртв, Мелли, — сказал я тихо, но твёрдо, и посмотрел ей в глаза, чтоб она поняла.

— Я сделал это. Ради тебя. Ради нас.

Она зажмурилась, и слёзы снова хлынули, но теперь она прижалась ко мне сильнее, уткнулась лицом в мою грудь, и я чувствовал, как её горячее, рваное дыхание согревает меня сквозь рубашку.

— Я думала, он заберёт тебя, — пробормотала она, и слова её были почти не слышны, заглушены моим сердцем, что колотилось под её щекой.

— Я сидела там, с ножом, и думала… если он войдёт…

— Он не вошёл, — перебил я её, и мой голос стал громче, эмоциональнее, чем я хотел. Я взял её лицо в ладони — грубо, но нежно, как умел, и заставил посмотреть на меня. Кровь с моих рук мазнула ей по щеке, оставила тёмный след, и я выругался про себя, но не отпустил.

— Я обещал тебе, Мелли. Я всегда буду между тобой и такими, как он. Всегда.

Она кивнула, слабо, и её слёзы смешались с кровью на моей коже, стекли вниз, капнули на землю. Лес вокруг нас молчал, только ветер шелестел в ветвях, унося запах крови и смерти. Мы стояли так — я, измотанный, с руками в крови, и она, потрясённая, с мокрым лицом, и я чувствовал, как что-то между нами крепнет, как стальной трос, что не порвать. Она была моим светом, а я — её щитом, и этот момент, этот её взгляд, полный доверия, сшивал нас сильнее, чем что-либо до этого.

Мелли всё ещё дрожала в моих руках, её слёзы текли мне на грудь, горячие и солёные, и я держал её, чувствуя, как её тепло борется с холодом, что заползал в меня после всего. Лес вокруг нас был тёмным, густым, как чёрная смола, и ветер выл в ветвях, унося запах крови и грязи. Я не хотел отпускать её, не хотел отводить взгляд от её светлых волос, что путались у меня под пальцами, но что-то заставило меня обернуться. Он. Джастин. Этот ублюдок всё ещё лежал там, в траве, в нескольких шагах от нас, и его хрип — мокрый, булькающий, резал тишину, как ржавый нож.

Я отстранил Мелли, мягко, но твёрдо, и шагнул к нему, чувствуя, как ноги подкашиваются от усталости. Кровь на моих руках уже подсыхала, становилась липкой коркой, но я не замечал — всё, что я видел, было передо мной. Он лежал на боку, скрюченный, как сломанная кукла, и кровь текла из раны в его плече — тёмная, густая, сочилась между пальцами, что он прижимал к ней в слабой, бесполезной попытке остановить жизнь, что вытекала из него. Трава под ним была чёрной, пропитанной этой кровью, и лунный свет падал на его лицо — худое, бледное, с этим шрамом, что теперь казался просто тенью былой злобы.

Его глаза: тёмные, когда-то полные холодной ярости, тускнели, как угли, что догорают в костре. Он смотрел на меня, но уже не видел, не совсем. Его грудь поднималась медленно, рывками, и каждый вдох был хрипом — мокрым, надрывным, как будто лёгкие тонули в крови. Я стоял над ним, и внутри меня не было торжества, только мрак — тяжёлый, вязкий, как этот лес. Он был сломлен, угасал, и я чувствовал, как его прошлое, его угроза, его тень над Мелли умирают вместе с ним.

— Ты… — прохрипел он, и голос его был слабым, как шёпот ветра, но в нём ещё тлела искра ненависти. Кровь пузырилась у него на губах, стекала по подбородку, капала в грязь.

— Ты… не…

Он не договорил. Его голова дёрнулась, глаза закатились, и последний хрип: долгий, влажный, вырвался из его горла, как прощальный выстрел. Потом тишина. Мёртвая, густая тишина, что легла на лес, как саван. Его тело обмякло, рука соскользнула с раны, и кровь текла ещё миг, лениво, пока не остановилась. Он затих, и я смотрел на него — на этого ублюдка, что столько лет был её кошмаром, и чувствовал, как что-то внутри меня отпускает, как цепь, что держала нас, рвётся.

— Всё, Мелли, — сказал я тихо, не оборачиваясь, но зная, что она слышит. Мой голос был хриплым, усталым, но в нём было облегчение, горькое и тяжёлое.

— Он кончился.

Я услышал её всхлип за спиной, слабый, дрожащий, и понял, что она смотрит туда же — на него, на эту мёртвую тень, что больше не встанет. Лес молчал, только ветер шевелил листья, унося запах смерти куда-то вглубь чащи. Я повернулся к ней, но не подошёл, не мог, не с этими руками, что всё ещё были в крови. Джастин умер, и с ним умерло её прошлое — то, что гнало её, ломало её, держало в страхе. Оно было побеждено, здесь, в этом лесу, под этим чёртовым небом, и я знал, что теперь мы свободны. Но этот мрак, эта тяжесть, они останутся со мной, как напоминание о том, что я сделал ради неё.

Лес затих, и ночь легла на нас тяжёлым одеялом, холодным и сырым. Джастин лежал в траве, мёртвый, его кровь уже не текла, а ветер уносил последние отголоски его хрипа куда-то в чащу. Я стоял, глядя на него, чувствуя, как усталость вгрызается в кости, как грязь и пот стягивают кожу на моём лице, грязном, исцарапанном, с пятнами крови, что засохли у виска. Мелли была рядом, в шаге от меня, и её слёзы всё ещё текли: блестящие, как лунный свет, что падал на её бледные щёки. Она дрожала, моя Мелли, хрупкая, как цветок после бури, и я видел в её глазах эту уязвимость — ту же, что жила во мне, под всей этой кровью и яростью.

Я шагнул к ней, медленно, будто боялся, что она разлетится от одного моего движения. Её платье колыхалось на ветру, испачканное травой и моими руками, и она смотрела на меня — тёмные глаза, огромные, мокрые, полные боли и чего-то ещё, чего-то нежного, что пробивалось сквозь страх. Я протянул руку, хотел коснуться её, но остановился, мои пальцы были грязными, в крови, и я сжал их в кулак, опустив вниз.

— Мелли, — начал я, и голос мой был тихим, хриплым, с той нежностью, что я не умел прятать, когда говорил с ней. Он дрожал, выдавал меня, и я сглотнул, пытаясь собраться.

— Ты в порядке?

Она всхлипнула, коротко, и шагнула ко мне, закрывая этот шаг между нами. Её руки, тонкие, дрожащие, легли мне на грудь, прямо на рубашку, где кровь и пот смешались в одно месиво.

— Ты жив, — прошептала она, и слёзы снова хлынули, капнули мне на кожу, горячие и живые.

— Я думала… я думала, он заберёт тебя.

Я покачал головой, чувствуя, как её слова режут меня глубже, чем любой нож. Я взял её лицо в ладони — осторожно, хоть руки мои были грубыми, грязными, и вытер слёзы большими пальцами, оставляя тёмные разводы на её щеках.

— Он не забрал, — сказал я, и голос мой стал твёрже, но всё ещё дрожал от напряжения.

— Никто не заберёт, Мелли. Ни меня, ни тебя, ни… — я замолчал, опустил взгляд на её живот, где рос наш малыш, и сердце у меня сжалось, как будто его сдавили тисками.

— Ни его.

Она всхлипнула громче, прижалась ко мне, и я обнял её, крепко, чувствуя, как её тепло проникает в меня, разгоняет этот холод, что сковал меня после драки. Её волосы пахли лесом и солью, и я зарылся в них лицом, вдыхая её, мою Мелли, мою жизнь.

— Я так боялась, Рэй, — прошептала она, и её голос был тонким, ломким, но в нём была сила — та, что я всегда в ней видел, даже когда она сама этого не знала.

— Я сидела там, с ножом, и думала… если он войдёт… я не смогу…

— Ты смогла бы, -перебил я её, отстраняясь, чтоб посмотреть ей в глаза. Мои руки всё ещё держали её лицо, и я говорил тихо, но с такой уверенностью, что каждое слово падало, как камень.

— Ты сильная, Мелли. Сильнее, чем думаешь. Но тебе не придётся больше. Я клянусь.

Её губы задрожали, и она кивнула, слабо, но я видел, как она цепляется за мои слова, как за спасательный круг.

— Обещай, — сказала она, и её голос был почти мольбой.

— Обещай, что всегда будешь…

— Обещаю, — я не дал ей договорить, и голос мой стал громче, напряжённее, полный той любви, что жгла меня изнутри.

— Я буду защищать тебя, Мелли. Тебя и нашего малыша. Всегда. Пусть хоть весь мир сгорит, я буду стоять между вами и любой бедой. Клянусь тебе.

Она закрыла глаза, и слёзы скатились по её ресницам, но теперь в них было облегчение, хрупкое, но настоящее. Она прижалась ко мне снова, уткнулась лицом в мою шею, и я чувствовал, как её дыхание: тёплое, прерывистое, успокаивается, как её сердце бьётся в такт с моим. Лес вокруг нас шептал, ветер гнал листья по земле, и луна светила холодно, но мы были здесь — грязные, уязвимые, но вместе. И эта клятва, что я дал ей, была не просто словами — она была вырезана во мне, как шрам, что никогда не заживёт.

Я отпустил Мелли, и её тепло всё ещё горело на моей коже, но внутри меня уже включился другой Рэй — тот, что не чувствует, не жалеет, а просто делает. Лес стоял вокруг нас, тёмный и молчаливый, как свидетель, что видел слишком много, и я знал: оставлять его здесь, этого ублюдка, нельзя. Джастин лежал в траве, мёртвый, с кровью, что уже не текла, а застыла чёрной коркой на его плече, на земле, на всём, что он успел коснуться. Мелли ушла в дом — я настоял, почти рявкнул, чтоб она не смотрела, не трогала это дерьмо, что я теперь должен убрать. Она кивнула, дрожа, и дверь за ней хлопнула, оставив меня одного с этой грязной работой.

Я взял лопату из сарая: старую, с потёртой ручкой и ржавым лезвием, что скрипело, когда я втыкал её в землю. Она была тяжёлой в моих руках, холодной, как этот лес, и я сжал её, чувствуя, как дерево впивается в ладони, всё ещё липкие от крови. Пот выступил на лбу, горячий, несмотря на ночной холод, и я вытер его рукавом, оставив тёмный мазок на ткани. Мой голос в голове был холодным, деловым, как у того Рэя, что когда-то прятал контрабанду в глуши: шаг за шагом, без эмоций, без оглядки. Я выбрал место в глубине леса, за густыми соснами, где земля была мягкой, влажной, готовой проглотить всё, что я ей дам.

Я начал копать. Лопата вгрызалась в почву с глухим стуком, каждый удар отдавался в плечах, в спине, но я не останавливался. Земля пахла сыростью и хвоей, и я видел, как чернота ямы растёт, как она становится глубже, шире, как могила, что должна спрятать прошлое Мелли навсегда. Пот стекал по вискам, капал на землю, смешивался с грязью, что липла к ботинкам. Лес молчал, только ветер шевелил ветки, и где-то вдалеке ухала сова: низко, зловеще, будто подгоняла меня закончить.

Я вернулся к телу, бросив лопату рядом. Джастин лежал там же, скрюченный, с открытыми глазами, что смотрели в небо, но ничего не видели. Его шрам казался теперь просто царапиной, а лицо, пустым, как маска. Я схватил его за ноги — худые, в грязных ботинках, и потащил, чувствуя, как его вес тянет меня вниз. Трава шуршала под ним, кровь оставляла тёмный след, и я стиснул зубы, чтоб не выругаться. Это было не просто тело — это был её страх, её боль, и я закапывал его, шаг за шагом, хладнокровно, как машину, что надо спрятать от копов.

Я свалил его в яму — грубо, без церемоний, и он шлёпнулся на дно с глухим звуком, как мешок с песком. Его рука дёрнулась, упала на грудь, и я замер, на миг подумав, что он шевельнулся. Но нет — просто мертвечина, что оседает. Я взял лопату снова и начал засыпать. Земля падала на него, тяжёлая, мокрая, закрывала его лицо, шрам, эти мёртвые глаза. Каждый шорох земли был как точка в этой истории — холодный, деловой, окончательный. Пот стекал мне в глаза, жёг, но я не останавливался, пока яма не стала ровной, пока не осталась только тёмная куча, что сливалась с лесом.

— Ты больше не вернёшься, сука, — пробормотал я, и голос мой был низким, пустым, без гнева, только с холодной уверенностью. Я вытер лоб, оставив грязный след на коже, и посмотрел на свои руки — в земле, в крови, в прошлом, что я только что закопал. Лес молчал, сова затихла, и я знал: улик не осталось. Никто не найдёт его здесь, в этой глуши, под этими деревьями. Я сделал, что должен был, ради неё, ради нас.

Я повернулся к дому, где горел слабый свет в окне, и почувствовал, как холод внутри меня чуть отпускает. Мелли ждала меня, и я шёл к ней, оставляя этот мрак позади: спрятанный, зарытый, побеждённый.

Я вернулся в дом, когда небо уже светлело, окрашивалось бледно-серым, как будто кто-то размазал уголь по горизонту. Лес за окном затих, и только слабый шорох ветра доносился снаружи, мягкий, как шёпот. Мои руки всё ещё пахли землёй и кровью, хоть я и отмыл их под ледяной водой из колонки во дворе. Я был пуст, выжат, как тряпка, но внутри меня что-то шевелилось — тихое, тёплое, как угли, что ещё тлеют после пожара. Я толкнул дверь, и она скрипнула, пропуская меня в тепло дома, где запах дерева и дыма смешался с чем-то родным, живым.

Мелли сидела у камина. Было достаточно тепло, но пережитый ужас холодом сковывал её, и Мелли развела огонь. И теперь он трещал, бросал золотые блики на стены, и этот тёплый свет падал на неё, мою Мелли, что свернулась в старом кресле, поджав ноги. Её бледное лицо: такое хрупкое, с тенями под глазами, было мягким в этом свете, и я видел, как усталость лежит на ней, как тяжёлое одеяло. Но в ней была сила — не громкая, не резкая, а тихая, глубокая, как корни дерева, что держат его в бурю. Её руки, тонкие, с чуть дрожащими пальцами, лежали на животе, обнимали его, будто защищали наш маленький мир, что рос внутри неё. Платье, всё ещё испачканное травой, колыхалось у её колен, и я заметил, как она чуть покачивается, словно убаюкивает себя.

— Мелли, — позвал я тихо, и голос мой был спокойным, исцеляющим, как мазь на рану. Я шагнул к ней, и половицы вздохнули под моими ботинками, выдавая каждый мой шаг. Она подняла глаза, огромные, с красными прожилками от слёз, и улыбнулась, слабо, но так, что у меня внутри всё сжалось.

— Ты долго, — сказала она, и её голос был хриплым, уставшим, но в нём не было страха — только тень той ночи, что мы пережили. Она протянула руку, и я взял её, чувствуя, как её пальцы холодны, но живы.

— Всё… всё кончено?

Я кивнул, опускаясь на колени перед ней, прямо на потёртый ковёр у камина. Огонь грел мне спину, но её взгляд — он грел меня сильнее, глубже.

— Кончено, — ответил я, и слова мои упали мягко, как снег на землю.

— Его больше нет. Никто не найдёт. Мы в безопасности, Мелли.

Она сглотнула, и я увидел, как её горло дрогнуло, как она борется с чем-то внутри. Потом она наклонилась ко мне, медленно, и её ладонь легла мне на щёку: прохладная, нежная, несмотря на всё, что было.

— Я знаю, что ты сделал, Рэй, — прошептала она, и в её голосе была боль, но и благодарность, что резала меня до костей.

— Я знаю… и я не знаю, как жить с этим. Но я жива. Мы живы.

Я накрыл её руку своей, грубой, всё ещё пахнущей землёй, и сжал, чувствуя, как её тепло возвращает меня к жизни.

— Мы будем жить, Мелли, — сказал я, и голос мой был твёрдым, но мягким, как обещание.

— Ты, я, наш малыш. Мы будем жить лучше, чем раньше. Я тебе клянусь.

Она посмотрела на меня, и вдруг в её широко распахнутых глазах вновь что-то отобразилось, как всплеск на воде, какой-то странный, пугающий микс — ужас, растерянность, словно она увидела призрака.

— Что с тобой? Тебе плохо? Что- то болит? — в голове мелькнула мысль о ребенке, о том, как этот кошмар мог сказаться на состоянии Мелли.

Но она не отвечала, продолжая смотреть куда-то сквозь меня, ее губы едва заметно дрожали. Потом она тряхнула головой, будто проганяя некое видение, ее взгляд наконец сфокусировался на моем лице, но в нем все еще плескался этот первобытный страх.

— Рэй…- прошептала она одними губами, словно боялась, что каждое слово может привлечь невидимое внимание того, кто лежал в своей могиле, в лесу.

— Послушай … если бы ты тогда в парке не забрал меня… Джастин… он бы нашел… он бы убил меня… Понимаешь? Он всегда возвращал меня, и мои родители... Мне было стыдно признаться им, и я боялась, если бы я вернулась домой, Джастин, он мог бы убить их...

Я привлек ее к себе, крепко прижимая, не давая снова сорваться в слезы. Она только-только успокоилась, и я не мог позволить этому повториться.

— Да-да, я понимаю, все хорошо, все хорошо, моя девочка, — шептал я, гладя Мелли по спине и чувствуя, как она дрожит в моих объятиях. Постепенно она начала успокаиваться, ее дыхание выравнивалось, и я почувствовал, как напряжение покидает ее тело.

— Мы будем жить, обещаю тебе — повторил я

Она кивнула, и её глаза заблестели — не от слёз, а от чего-то нового, что пробивалось сквозь усталость. Она откинулась назад, снова обняла живот, и огонь камина бросал тени на её лицо, делая её красивее, чем я мог вынести.

— Я верю тебе, — сказала она тихо, и улыбка её стала шире, хоть и слабой.

— Я всегда тебе верю.

Я остался сидеть у её ног, слушая, как трещит огонь, как дышит она — ровно, спокойно, — и чувствовал, как ночь уходит из нас, как раны начинают затягиваться. Она была уставшей, но сильной, моей Мелли, и я знал: мы восстановимся. Вместе. Шаг за шагом, в этом доме, у этого камина, где свет побеждал тьму.

Солнце уже поднялось над лесом, заливая двор мягким золотом, и воздух пах травой и свежей хвоей, как будто ночь никогда не приносила нам того мрака. Я стоял на крыльце, чувствуя, как тепло досок под ногами греет босые ступни, и смотрел, как старый пикап отца катит по грунтовке, поднимая облачка пыли. Мелли была рядом, её рука сжимала мою, и я чувствовал, как её пальцы дрожат — не от страха, а от того взволнованного ожидания, что бурлило в нас обоих. Ночь осталась позади, закопанная в лесу, и теперь перед нами был новый день, новый этап — чистый, как это утро.

Машина остановилась, и дверцы хлопнули, выпуская моих стариков. Мама вышла первой — невысокая, с седыми волосами, что выбивались из-под платка, и глазами, такими же тёмными, как мои, но мягкими, как утренний свет. Отец шёл следом, высокий, чуть сутулый, с мозолистыми руками, что сжимали старую кепку. Они оба замерли, увидев нас, и я почувствовал, как горло сжимается от радости — тёплой, настоящей, той, что я не знал, пока не понял, что могу их сюда позвать.

— Рэймонд! — крикнула мама, и её голос был громким, звонким, полным той любви, что она всегда прятала за ворчанием. Она бросилась ко мне, почти бегом, и я шагнул ей навстречу, ловя её в объятия. Её руки, маленькие, но сильные, обхватили меня, и я почувствовал запах её духов, старого лавандового мыла, что она любила с детства.

— Ты живой, чёрт тебя дери, а то я уж думала, ты нас совсем забыл!

— Не забыл, мама, — сказал я, и голос мой был хриплым, но радостным, как смех. Я отстранился, глядя на её улыбку — широкую, с морщинками, что побежали от глаз, — и кивнул на Мелли.

— Это она. Мелисса.

Мама повернулась к ней, и я видел, как её взгляд смягчился, как она замерла, разглядывая мою Мелли — хрупкую, с этими светлыми прядями волос и с глазами, как у пугливого олененка, что блестели от волнения. Мелли шагнула вперёд, чуть неуверенно, но с той тихой силой, что я в ней любил.

— Здравствуйте, миссис О’Коннор, — сказала она тихо, и её голос дрожал, но улыбка была искренней.

— Я… я рада вас видеть.

Мама не дала ей договорить. Она рванулась к ней, как ураган, и обняла её так крепко, что Мелли ахнула, а потом засмеялась — коротко, звонко.

— Ох, девочка моя, какая ты тоненькая! — воскликнула мама, отстраняясь, чтоб рассмотреть её, и её руки легли Мелли на плечи.

— Рэй, ты что, её не кормишь?

— Кормлю, мама, — фыркнул я, чувствуя, как тепло разливается в груди.

— Она сама пироги печёт, лучше твоих, между прочим.

— Это мы ещё проверим, — подмигнула мама, и её седые волосы блеснули на солнце, когда она снова обняла Мелли. Отец подошёл ближе, молча, как всегда, но я видел, как его глаза — серые, усталые — засветились, когда он посмотрел на неё. Он протянул руку, но Мелли, не думая, обняла и его, и я услышал, как он хмыкнул — тихо, но тепло.

— Ну, сын, — сказал он наконец, и голос его был низким, чуть хриплым от сигарет.

— Ты говорил, сюрприз. Где он?

Я усмехнулся, чувствуя, как радость бьёт через край, и взял Мелли за руку, переплетя наши пальцы.

— Вот он, — сказал я, и голос мой стал громче, тёплым, как этот день. — Мы жениться собрались. Прямо тут, на заднем дворе. И… — я замолчал, глядя на Мелли, и она кивнула, улыбаясь шире.

— Она ждёт нашего малыша.

Мама ахнула, прижала руки к груди, и её глаза заблестели — то ли от солнца, то ли от слёз.

— Господи, Рэймонд! Малыш?! — она снова обняла Мелли, и та засмеялась, уткнувшись ей в плечо.

— Ох, девочка, ты теперь наша!

Отец хлопнул меня по спине — сильно, как всегда, и я чуть не покачнулся.

— Молодец, сын, — сказал он, и в его голосе была гордость, которую он редко показывал.

— Семья — это дело.

Я смотрел на них — на маму, что уже тараторила про вязание для малыша, на отца, что улыбался своей кривой улыбкой, на Мелли, что светилась в этом кольце объятий, — и чувствовал, как всё внутри меня оживает. Лес шумел за домом, солнце грело крышу, и этот момент — эти улыбки, эти голоса — был началом чего-то нового, чистого, нашего. Мы пережили ночь, пережили прошлое, и теперь перед нами была жизнь — настоящая, тёплая, семейная.

День клонился к вечеру, и солнце садилось за лесом, раскинув над деревьями полотно из золота и багрянца, как будто кто-то пролил краски на небо. Я стоял у окна в гостиной, чувствуя, как тепло дня уходит, уступая место прохладе, что тянулась с земли. Мелли была рядом, моя Мелли, и её плечо касалось моего — лёгкое, тёплое, как дыхание весны. Мы молчали, но это молчание было живым, полным того умиротворения, что приходит после бури, когда всё наконец-то на своих местах. Родители уехали час назад, оставив за собой смех, объятия и обещания вернуться, а мы остались — вдвоём, с нашим будущим, что росло в ней.

Я смотрел на неё, на мою фею, что стояла в этом закатном свете, и видел, как лучи играют в её светлых волосах, превращая их в тонкие нити золота. Её лицо — бледное, но уже без тех теней страха — было мягким, спокойным, и я заметил, как уголки её губ чуть приподнялись, как будто она улыбалась чему-то своему, тайному. Её руки лежали на животе — тонкие, с длинными пальцами, что гладили едва заметный изгиб, и я чувствовал, как эта картина вгрызается мне в сердце, оставляя там что-то светлое, вечное.

— Красиво, да? — сказала она тихо, и голос её был как музыка, мягкий, лиричный, с той ноткой, что всегда цепляла меня за душу. Она кивнула на закат за окном, где небо пылало, а лес стоял тёмной каймой, как страж наших надежд.

— Красиво, — согласился я, и голос мой был низким, чуть хриплым, но полным того тепла, что я не умел прятать от неё. Я повернулся к ней, положил свою руку поверх её, чувствуя, как её кожа греет мою — грубую, потёртую, но живую. — Но ты красивее, Мелли. Ты и он.

Она засмеялась — коротко, звонко, и этот звук был как птица, что взлетела над лесом.

— Ты всегда так говоришь, — сказала она, глядя на меня, и её зелёные глаза блестели, отражая закат, меня, нас.

— Даже когда я вся в муке от пирогов или с растрёпанными волосами.

— Особенно тогда, — усмехнулся я, и мои пальцы сжали её руку чуть сильнее, нежно, но твёрдо, как обещание.

— Ты — мой дом, Мелли. С мукой, с растрёпанными волосами, с этим малышом. Всё это — мой дом.

Она замолчала, но улыбка её стала шире, и я видел, как в ней расцветает что-то — умиротворение, надежда, что-то большее, чем слова. Она прижалась ко мне, положила голову мне на грудь, и я чувствовал, как её дыхание — ровное, спокойное — смешивается с моим. Мои руки обняли её, одну на её талии, другую на её животе, и я закрыл глаза, вдыхая её запах — яблоневый цвет, лес, жизнь. Закат за окном догорал, небо темнело, но в этом доме, в этом моменте было столько света, сколько я не видел никогда.

— Мы будем счастливы, Рэй, — прошептала она, и её голос был таким тихим, что я скорее почувствовал его, чем услышал.

— Правда ведь?

— Будем, — ответил я, и в голосе моём была уверенность, мягкая, но непреклонная, как этот закат.

— Я сделаю всё, чтоб вы были счастливы. Ты, наш малыш, наша семья. Это только начало, Мелли.

Она кивнула, и я почувствовал, как её губы касаются моей рубашки — лёгкий, тёплый поцелуй, что остался на мне, как метка. Мы стояли так, глядя, как последние лучи тонут в лесу, и я знал: эта глава кончилась. Всё, что было — кровь, страх, тени — ушло, растворилось в этом закате. А впереди было что-то новое, чистое, наше. И я, чёрт возьми, верил в это каждой клеткой.

Часть 2. Пламя в клетке бунта

От лица Мелиссы

Кухня пахла горьким кофе и подгоревшими тостами, и этот запах вгрызался мне в ноздри, смешиваясь с тяжестью слов, что висели в воздухе, как дым. Я стояла у стола, сжимая край его потёртой деревянной кромки так, что пальцы побелели, и чувствовала, как внутри меня всё кипит, как буря, что вот-вот разнесёт этот дом в щепки. Мама была напротив, её лицо — строгое, с резкими морщинами у рта — пылало от гнева, а слёзы уже блестели на её щеках, горячие, солёные, как дождь в бурю. Её седеющие волосы, обычно аккуратно собранные, выбились из пучка, и она выглядела старше своих лет, но всё ещё такой упрямой, такой несгибаемой, что я хотела кричать.

— Мелисса, ты себя губишь! — голос её сорвался, резкий, как удар хлыста, и она стукнула кулаком по столу, отчего чашка с кофе задрожала, плеснув чёрной жижей на скатерть.

— Этот Джастин — он дьявол в человеческой шкуре! Ты что, слепая?!

Я фыркнула, откидывая голову назад, и мои растрёпанные волосы — светлые, спутанные, как гнездо после ветра — упали мне на лицо. Слёзы жгли глаза, но я не дала им вырваться — не перед ней, не сейчас.

— Ты ничего не понимаешь! — выпалила я, и голос мой был громким, рваным, полным той злости, что копилась во мне месяцами.

— Он любит меня, мама! А ты… ты просто хочешь держать меня в клетке, как собаку!

Её глаза — серые, холодные, как зимнее небо — расширились, и я видела, как слёзы текут сильнее, оставляют мокрые дорожки на её щеках, но она не вытерла их, только сжала губы в тонкую линию.

— Любит?! — почти закричала она, и её голос задрожал, как струна, что вот-вот лопнет.

— Это не любовь, Мелисса! Это цепи! Он тянет тебя на дно, а ты бежишь за ним, как дура!

Я шагнула назад, чувствуя, как пол под ногами дрожит — или это я дрожала, сама не знаю. Моя грудь вздымалась, дыхание рвалось из горла, и я ненавидела её в этот момент — за эти слова, за этот взгляд, за то, что она видела меня насквозь и всё равно не понимала.

— Я не дура! — бросила я, и слова мои были как ножи, острые, злые.

— Это моя жизнь, мама! Моя! А ты… ты просто боишься, что я не останусь твоей маленькой девочкой!

Она замолчала, только смотрела на меня, и слёзы текли, капали на её старый свитер, оставляя тёмные пятна. Её руки — сухие, с натруженными венами — сжались в кулаки, и я видела, как она борется с собой, как хочет схватить меня, удержать, но не может.

— Я боюсь, что ты пропадёшь, — сказала она наконец, и голос её стал тише, но резче, как лезвие, что режет тихо, но глубоко.

— Ты моя дочь, Мелисса. Моя единственная. А ты выбираешь его.

Эти слова ударили меня, как пощёчина, и я задохнулась, чувствуя, как что-то внутри рвётся — тонкая ниточка, что держала нас вместе. Я не могла больше это слушать, не могла стоять тут, под её взглядом, под этим её упрямством, что душило меня. Я рванулась к двери, схватила куртку с крючка так резко, что он затрещал, и крикнула, не оборачиваясь:

— Я ухожу! И не жди меня обратно!

Дверь хлопнула за мной с таким грохотом, что стёкла в окнах задрожали, и я выбежала на улицу, в холодный вечерний воздух, что обжёг мне лёгкие. Слёзы наконец вырвались, горячие, злые, текли по моим щекам, но я не остановилась. Я бежала — от неё, от этого дома, от всего, что держало меня, — и знала, что это начало конца. Она кричала мне вслед, её голос эхом отскакивал от деревьев, но я не слушала. Моя жизнь была моей, и я выбрала Джастина. Чёрт возьми, как же я ошибалась.

Вечер опустился на город, как тёмный бархат, мягкий и густой, и фонари вдоль улицы бросали жёлтые пятна света, что дрожали на мокром асфальте после дождя. Я шла быстро, почти бежала, чувствуя, как холодный воздух кусает щёки, всё ещё горячие от слёз и той ссоры, что гудела у меня в голове, как рой пчёл. Куртка висела на мне, слишком большая, пахла старым табаком и чем-то резким, как бензин, но я не замечала — всё, что было во мне, тянулось вперёд, к нему. К Джастину. Его имя звенело в моих мыслях, как песня, завораживающая и тревожная, и я знала, что он ждёт меня там, где всегда — у бара на углу, где неоновая вывеска мигала красным, как сердце, что бьётся в темноте.

Он стоял у входа, высокий, худой, с плечами, что выпирали под кожаной курткой, и я остановилась, чувствуя, как дыхание сбивается, как ноги дрожат от этого странного коктейля — восторга и страха. Его тёмные глаза — глубокие, как колодцы, в которых можно утонуть, — поймали мой взгляд, и он улыбнулся, криво, обаятельно, так, что у меня внутри всё перевернулось. Шрам на его щеке блеснул в свете фонаря, тонкий и резкий, но я не видела в нём угрозы — только тайну, что манила меня, как свет манит мотылька. Я улыбнулась в ответ, и моя улыбка была широкой, наивной, полной той веры, что он — мой билет в свободу, мой выход из клетки, что мама строила вокруг меня всю жизнь.

— Мел, — позвал он, и голос его был низким, чуть хриплым, как шёпот ветра в лесу, и он шагнул ко мне, протягивая руку. Его пальцы — длинные, с грязью под ногтями — сомкнулись на моём запястье, и я почувствовала тепло, что пробежало по коже, как искра.

— Ты пришла. Я знал, что ты не бросишь меня.

Я засмеялась, коротко, нервно, и шагнула ближе, вдыхая его запах — сигареты, дешёвый одеколон, что-то острое, что я не могла назвать.

— Я сбежала, — сказала я, и голос мой был лёгким, но в нём дрожала тревога, как струна, что натянута до предела.

— Мама… она кричала, что ты меня погубишь. Но я не верю ей, Джастин. Я верю тебе.

Он ухмыльнулся шире, и его тёмные глаза блеснули — не то от света, не то от чего-то внутри него, что я тогда не разглядела. Он притянул меня к себе, обнял за талию, и я чувствовала, как его рука — твёрдая, уверенная — лежит на мне, как будто я уже его, вся, до конца.

— Она просто старая курица, — сказал он, и в голосе его была насмешка, но и что-то ещё, что скользнуло по мне, как холодный ветер.

— Я дам тебе всё, Мел. Свободу. Жизнь. Пойдём внутрь, выпьем, забудем её. Ты со мной — и этого хватит.

Я кивнула, чувствуя, как его слова обволакивают меня, как дым, сладкий и густой, и я пошла за ним, в этот бар, где музыка гудела, как сердцебиение, а свет был тусклым, красноватым, как кровь. Дверь хлопнула за нами, отрезая улицу, маму, её слёзы, и я шагнула в его мир, полный обещаний, что звенели в моих ушах, как колокола. Моя улыбка не сходила с лица, и я смотрела в его тёмные глаза, не видя, как они блестят — не любовью, а чем-то другим, что ждало меня впереди, как тень за углом. Я падала, медленно, красиво, и не знала, что это только начало.

За окном ветер гнал листья по асфальту, и где-то вдалеке выла собака — тихо, зловеще, как предупреждение, что я не услышала. Я была с ним, и это было всё, что мне тогда нужно. Как же я ошибалась.

Бар гудел за стенами, как улей, полный пьяных голосов и тяжёлого баса, но здесь, в этой тесной комнатушке над стойкой, мир сжался до нас двоих. Воздух был густым, пропитанным запахом пота, виски и чего-то терпкого, как его взгляд, что резал меня насквозь. Джастин толкнул меня к стене, и штукатурка — холодная, шершавая, как язык змеи — впилась мне в спину через тонкую ткань платья. Его руки — жилистые, с грубой кожей, что царапала, как наждачка, — сдавили мои запястья, прижали их над головой, и я ахнула, чувствуя, как боль вспыхивает в костях, как синяки уже расцветают под его хваткой, лиловые, как грозовые тучи.

— Ты моя, Мел, — прорычал он, и голос его был как гром, низкий, властный, с хрипотцой, что пробирала меня до дрожи. Его тёмные глаза — два омута, где тонули звёзды, — горели, и я видела в них огонь, что пожирал меня, как сухую траву. Я не сопротивлялась, не могла — мои ноги подгибались, как тростник на ветру, и я была податливой, как глина в его руках, готовая лепиться под его волю.

Он рванул моё платье, и ткань треснула, как разбитое сердце, обнажая кожу, что тут же покрылась мурашками под его взглядом. Его губы — жёсткие, сухие, с привкусом сигарет — врезались в мои, и я застонала, чувствуя, как его зубы кусают, как кровь мешается с его слюной. Это была не нежность — это был шторм, что ломал меня, и я путала эту боль с любовью, с той дикой свободой, что он обещал мне. Мои руки вырвались из его хватки, цеплялись за его плечи, царапали кожу под курткой, и я чувствовала, как пот — горячий, солёный — склеивает наши тела, как смола склеивает сломанные ветки.

— Джастин… — выдохнула я, и голос мой был хриплым, рваным, как песня, что тонет в шуме волн. Он не ответил, только ухмыльнулся, криво, как волк, что загнал добычу, и его рука — тяжёлая, как молот — скользнула мне под бёдра, рывком подняла меня. Я обхватила его ногами, чувствуя, как джинсы трут мою кожу, как его пальцы впиваются в меня, оставляя следы, что завтра будут ныть, как старые раны.

Он взял меня жёстко, без прелюдий, без ласки — как зверь, что метит свою территорию. Стена дрожала за моей спиной, штукатурка сыпалась, как пепел, и каждый его толчок был как удар грома, что раскалывал меня пополам. Пот стекал по его шее, капал на мою грудь, и я задыхалась, цепляясь за него, чувствуя, как боль и жар сплетаются в одно, как змеи в танце. Я стонала, кричала, и каждый звук рвался из меня, как птица из клетки, а он рычал, вбивая меня в стену, в его мир, где я была его — полностью, без остатка.

— Ты чувствуешь? — прохрипел он, и его дыхание обжигало мне ухо, как раскалённый ветер пустыни.

— Это твоя свобода, Мел. Только со мной.

— Да… — выдохнула я, и слёзы — горячие, как расплавленный воск — скатились по моим щекам, смешались с потом, что тек с его лба. Я верила ему, верила в эту боль, что пульсировала в моих бёдрах, в этих синяках, что он оставлял, как печати. Это была любовь — грубая, живая, как буря, что сносит всё на своём пути. Я не знала, что это не свобода, а цепи, что затягиваются всё туже.

Он кончил с хрипом, резким, как выстрел, и я почувствовала, как его тело дрожит, как он вжимается в меня, оставляя меня пустой, но полной его. Мы осели на пол, потные, липкие, и я лежала на его груди, слушая, как его сердце бьётся — быстро, яростно, как барабан войны. Моя кожа горела там, где он касался, синяки ныли, но я улыбалась, глупо, слепо, думая, что это и есть счастье. Моя зависимость росла, как яд, что сочится в вены, и я не видела, как он смотрит на меня — не с любовью, а с победой, как охотник на загнанную дичь.

За стеной бар шумел, бутылки звенели, и ночь текла дальше, тёмная, как его глаза. Я была с ним, и это было всё, что я знала. Пока.

Утро врезалось в дом, как осколок стекла — резкое, холодное, с серым светом, что лился через занавески и падал на потёртый ковёр в гостиной. Я стояла у дивана, чувствуя, как ноги дрожат подо мной, как синяки на бёдрах и запястьях — лиловые, горячие — пульсируют под одеждой, напоминая о ночи с Джастином. Куртка всё ещё висела на мне, мятая, пропахшая его сигаретами, и я теребила её рукав, пряча глаза, опущенные вниз, от того взгляда, что жег меня с другого конца комнаты. Отец стоял у камина, высокий, сгорбленный, и его седые виски — жёсткие, как проволока — блестели в тусклом свете, а лицо было красным, напряжённым, как натянутая струна, готовая лопнуть.

— Где ты была всю ночь, Мелисса? — голос его был как удар молота, тяжёлый, гневный, и он шагнул ко мне, сжимая кулаки так, что костяшки побелели. Его рубашка — старая, с пятнами от машинного масла — топорщилась на плечах, и я видела, как вены на его шее вздуваются, как реки, что вот-вот выйдут из берегов.

— Ты с ним была, да? С этим подонком Джастином?

Я сглотнула, чувствуя, как ком в горле душит меня, и подняла взгляд — виноватый, дрожащий, но с искрой упрямства, что всё ещё тлела внутри.

— Это не твоё дело, папа, — сказала я, и голос мой был тихим, но напряжённым, как провода под током.

— Я взрослая. Я могу сама решать, с кем мне быть.

Он замер, и тишина между нами стала густой, как смола, липкой и опасной. Его глаза — серые, как у мамы, но твёрдые, как сталь — впились в меня, и я видела, как гнев в них закипает, как лава, что рвётся наружу.

— Взрослая?! — рявкнул он, и голос его эхом ударил по стенам, заставив меня вздрогнуть.

— Ты шатаешься с этим ублюдком, приходишь домой под утро, вся в вони его сигарет, и называешь это взрослостью?! Он тебя погубит, Мелисса! Ты что, не видишь?!

Я сжала кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони, и шагнула вперёд, не в силах больше держать это в себе.

— Я вижу, что он меня любит! — крикнула я, и голос мой сорвался, стал резким, как треск ломающегося льда.

— А ты с мамой только и делаете, что душите меня своими правилами! Я не ваша кукла, папа! Я хочу жить!

Он ударил рукой по каминной полке, и старая фотография — наша, с пикника, где я ещё маленькая — задрожала, чуть не упала. Его седые виски вспыхнули в свете утра, и я видела, как его грудь вздымается, как он борется с собой, чтоб не схватить меня, не встряхнуть, как ребёнка.

— Жить?! — прорычал он, и в голосе его была боль, что резала меня глубже, чем я ожидала.

— Это не жизнь, Мелисса! Это пропасть! Я запрещаю тебе видеться с ним, слышишь? Запрещаю!

Слово "запрещаю" ударило меня, как пощёчина, и я задохнулась, чувствуя, как слёзы — горячие, злые — жгут глаза, но я не дала им вырваться. Мои опущенные глаза поднялись, и я посмотрела на него — прямо, яростно, как зверь, что загнали в угол.

— Ты мне не хозяин! — выкрикнула я, и голос мой дрожал, но был полон огня.

— Я люблю его, папа! И ты не остановишь меня! Никто не остановит!

Он шагнул ко мне, и я отпрянула, чувствуя, как сердце колотится, как стены этой комнаты сжимаются вокруг нас. Его рука поднялась — не для удара, а чтоб схватить, удержать, — но я рванулась к двери, к той свободе, что манила меня, как мираж.

— Мелисса, стой! — крикнул он, и в голосе его был не только гнев, но и страх, что я услышала слишком поздно.

— Ты разрушишь себя!

Я не обернулась. Дверь хлопнула за мной, как выстрел, и я выбежала в это холодное утро, где ветер хлестал меня по лицу, как наказание. Мои синяки ныли, моя душа ныла, но я бежала — к Джастину, к той пропасти, что он называл любовью. Отец кричал мне вслед, его голос тонул в шуме улицы, и я знала: этот разрыв стал глубже, чем я могла вынести. Но я не остановилась.

Комната над баром была тесной, как капкан, и воздух в ней висел тяжёлый, пропитанный потом, виски и злостью, что гудела между нами, как рой ос. Я стояла у стены, чувствуя, как штукатурка царапает мне спину, и смотрела на Джастина — моего Джастина, что теперь казался мне чужим, как тень, что вылезла из-под земли. Его тёмные глаза — колючие, как битое стекло, — горели яростным огнём, и шрам на его щеке дёргался, когда он сжимал челюсти. Я хотела кричать, бежать, но ноги мои приросли к полу, а сердце колотилось, как пойманная птица, что бьётся о прутья клетки.

— Ты что сказала? — прорычал он, и голос его был как лезвие, что режет воздух, грубый, яростный, с хрипотцой, что пробивала меня насквозь. Он шагнул ко мне, и его кулак — жилистый, с потрескавшейся кожей — висел в воздухе, как молот, готовый упасть. Я сглотнула, чувствуя, как горло сжимается, как вкус страха — кислый, металлический — заливает рот.

— Я… я только спросила, куда ты уходил ночью, — выдохнула я, и голос мой был тонким, сломленным, как ветка, что треснула под его сапогом. Я хотела звучать смелее, но слова вывалились из меня, как камни из рваного мешка, и я видела, как его лицо искажается, как гнев в нём закипает, как лава в жерле вулкана. — Джастин, я просто…

Он не дал мне договорить. Его кулак рванулся вперёд, быстрый, как выстрел, и врезался мне в лицо — прямо в губу, с хрустом, что эхом отскочил от стен. Боль взорвалась, горячая, ослепляющая, и я почувствовала, как кровь — тёплая, липкая — хлынула из разбитой губы, потекла по подбородку, капнула на пол, где доски уже были заляпаны грязью и пеплом. Я рухнула, как подрубленное дерево, и пол ударил меня в колени, в ладони, что я выставила, чтоб смягчить падение. Мир качнулся, закружился, и я задохнулась, хватая ртом воздух, что пах его яростью.

— Не смей спрашивать, сука! — заорал он, и голос его был как раскат грома, что разрывает небо. Он навис надо мной, высокий, худой, как смерть в кожаной куртке, и его кулак всё ещё дрожал в воздухе, сжатый, готовый ударить снова. — Ты моя, Мел! Моя! И будешь молчать, когда я скажу!

Я смотрела на него снизу вверх, и слёзы — горячие, смешанные с кровью — текли по моим щекам, оставляли солёные дорожки на коже. Моя губа пульсировала, кровь капала на платье, и я чувствовала, как синяки от прошлой ночи — те, что я называла любовью, — оживают, ноют под тканью. Я была сломлена, раздавлена, как стекло под его сапогом, и иллюзии, что я строила вокруг него, рушились, как карточный домик под ветром. Это не любовь. Это не свобода. Это клетка, и он — её сторож.

— Джастин… — прохрипела я, и голос мой был слабым, мокрым от крови и слёз, но в нём дрожала искра — не смелости, а боли, что рвалась наружу.

— За что…

Он фыркнул, резко, как зверь, и сплюнул на пол — прямо рядом со мной, где моя кровь уже растекалась тёмным пятном.

— За то, что ты не знаешь своего места, — бросил он, и в голосе его не было ни капли тепла, только холодная, яростная сталь. Он отвернулся, шагнул к окну, где тусклый свет улицы пробивался через грязное стекло, и я осталась лежать, чувствуя, как пол холодит мне ладони, как кровь стекает по шее.

Я не встала. Не могла. Мой мир трещал по швам, и я видела его теперь — настоящего Джастина, не принца, а зверя, что держал меня в когтях. Лес за окном шумел, ветер выл, и я знала: это только начало. Моя сломленность была его победой, и я падала всё глубже, не видя выхода.

День был серым, как пепел, что осел на сердце, и дождь стучал по крыше дома, как пальцы, что барабанят от нетерпения. Я стояла в дверях, чувствуя, как холод с улицы тянется ко мне, обнимает ноги, как старый знакомый, что пришёл забрать меня обратно к Джастину. Моя рука ныла — синяк на запястье, тёмный, как грозовое небо, пульсировал под рукавом, и я прятала его, сжимая пальцы в кулак, чтоб не видеть, не думать. Но мама видела. Она стояла в коридоре, маленькая, сгорбленная, и её слёзы текли по щекам — горячие, блестящие, как капли дождя на стекле. Её седеющие волосы выбились из косы, висели прядями, и она выглядела такой хрупкой, что я почти сдалась. Почти.

— Мелисса, останься, — голос её был низким, умоляющим, как молитва, что рвётся из груди. Она шагнула ко мне, протягивая руки — дрожащие, с тонкими венами, что проступали под кожей, как реки на старой карте.

— Я прошу тебя, дочка. Уйди от него. Он убьёт тебя, слышишь?

Я сжала губы, чувствуя, как вкус крови — железный, резкий — всё ещё живёт во рту после вчера, и покачала головой, упрямо, как ребёнок, что не хочет слушать.

— Ты не понимаешь, мама, — сказала я, и голос мой был хриплым, отчаянным, как крик в пустоте.

— Он любит меня. Это… это просто ссора. Он не такой, как ты думаешь.

Её лицо исказилось, слёзы хлынули сильнее, и она упала на колени — прямо на пол, где старый ковёр был истёрт до ниток. Её руки вцепились в подол моего платья, и я почувствовала, как её пальцы дрожат, как она цепляется за меня, как за последнюю надежду.

— Не такой?! — выкрикнула она, и голос её сорвался, стал резким, как треск ломающегося дерева.

— Посмотри на себя, Мелисса! Синяки, кровь — это любовь?! Это смерть, а ты бежишь к ней, как к свету!

Я отпрянула, рванула подол из её рук, и ткань затрещала, как моё сердце, что разрывалось между ней и ним. Мои глаза жгло, но я не дала слёзам вырваться — не перед ней, не сейчас.

— Хватит! — крикнула я, и голос мой был громким, яростным, но дрожал, как лист на ветру.

— Я не ребёнок, мама! Я выбрала его! И ты не заставишь меня вернуться в эту тюрьму!

Она поднялась, медленно, цепляясь за стену, и слёзы текли по её щекам, капали на пол, оставляя мокрые пятна, как следы её боли. Её взгляд — серый, полный муки — впился в меня, и я видела, как она ломается, как её упрямство тонет в этом отчаянии.

— Это твой последний шанс, Мелисса, — прошептала она, и голос её был слабым, как шёпот ветра перед бурей.

— Я не смогу тебя спасти, если ты уйдёшь. Пожалуйста…

Я замерла, чувствуя, как её слова режут меня, как нож, что входит тихо, но глубоко. Синяк на руке заныл сильнее, и я вспомнила его кулак, его рык, его тёмные глаза, что обещали мне свободу, а дали клетку. Но я не могла сдаться — не перед ней, не перед собой. Я выбрала его, и этот выбор был как клеймо, что жгло меня изнутри.

— Мне не нужно твоё спасение, — бросила я, и голос мой стал холоднее, но в нём всё ещё дрожала эта отчаянная нота.

— Я сама разберусь. Прощай, мама.

Я повернулась и шагнула за порог, в этот дождь, что хлестал меня по лицу, как наказание. Дверь хлопнула за мной, заглушив её всхлип, и я пошла прочь, чувствуя, как синяк на руке становится моим спутником, как её слёзы остаются позади, как последний шанс тонет в этом сером дне. Я бежала к нему, к Джастину, к тому, что ломало меня, и не видела, как мама рухнула на пол, сжимая руки, как будто могла удержать меня через эту пропасть, что я сама вырыла.

Ночь была густой, как чернила, что пролились на мир, и луна пряталась за тучами, бросая лишь слабые тени через щели в занавесках. Я стояла у кровати, босая, чувствуя, как холодный пол кусает пятки, и смотрела на Джастина — моего кошмара, что спал, раскинувшись, как зверь после охоты. Его храп — низкий, рваный, как рёв заглохшего мотора, — наполнял комнату, и я слышала, как он царапает мне нервы, как когти, что скребут по стеклу. Моя грудь вздымалась, дыхание рвалось из горла, короткое и паническое, и я сжимала рюкзак в руках — старый, потёртый, с лямкой, что дрожала под моими пальцами, как живое существо, что тоже боялось.

Он лежал на боку, одна рука свесилась с края кровати, и я видела шрам на его щеке — белый, резкий, как молния в темноте. Простыня сбилась у его ног, обнажая худое тело, покрытое старыми царапинами и синяками, и я знала: некоторые из них оставила я, в те ночи, когда боль была нашим языком. Моя губа всё ещё ныла, кровь засохла коркой, и синяк на запястье горел, как метка, что он оставил на мне — не любви, а власти. Я больше не могла. Не хотела. И эта решимость — острая, как нож, — гнала меня прочь, пока он спал, пока его тёмные глаза не могли поймать меня в свои сети.

Я шагнула назад, тихо, как мышь, что крадётся мимо кота, и половица скрипнула подо мной — тонко, предательски. Мои дрожащие руки вцепились в рюкзак сильнее, и я замерла, чувствуя, как сердце бьётся в горле, как кровь стучит в висках, громкая, как барабан. Его храп сбился, он шевельнулся, пробормотал что-то — низкое, злое, — и я зажмурилась, молясь, чтоб он не проснулся, чтоб эти тёмные глаза не открылись и не нашли меня. Секунда тянулась, как вечность, но он только перевернулся, уткнулся лицом в подушку, и храп вернулся — тяжёлый, ритмичный, как цепи, что держали меня здесь слишком долго.

Я выдохнула, тихо, дрожа, и двинулась к двери. Каждый шаг был как прыжок через пропасть — медленный, осторожный, но полный паники, что грызла меня изнутри. Мои пальцы — холодные, липкие от пота — коснулись ручки, и я повернула её, медленно, чувствуя, как металл скрипит, как замок щёлкает, и этот звук был громким, как выстрел в моей голове. Я бросила взгляд назад — он всё ещё спал, его грудь поднималась, и я видела, как бутылка виски валяется у кровати, пустая, как его обещания. Это был мой шанс, мой разрыв с этим прошлым, что душило меня, как верёвка на шее.

Дверь открылась, и холодный воздух ударил мне в лицо, резкий, как пощёчина, но свободный, живой. Я шагнула за порог, и ветер завыл в ушах, гнал листья по земле, как шепот, что подгонял меня бежать. Мои дрожащие руки сжали рюкзак, и я рванулась вперёд, вниз по скрипучей лестнице, через бар, где пьяные тени спали за столами, и наружу — в ночь, что была тёмной, но моей. Его храп затихал за спиной, растворялся в шуме ветра, и я знала: он проснётся, найдёт пустую кровать, и его ярость будет как буря, что сметает всё. Но я уже бежала — решительная, сломленная, но живая, — прочь от него, от этого дома, от всего, что он сделал со мной.

Улица была пустой, фонари мигали, как глаза, что следят за мной, и я не оглядывалась. Моя губа кровила снова, синяк ныли, но я бежала, чувствуя, как прошлое рвётся за мной, как нити, что я наконец-то разрезала. Я не знала, куда иду, но знала одно: назад пути нет.

Ночь была холодной, как могила, и луна висела над лесом, тонкая, как серп, что режет небо, бросая серебряные ленты света на мокрую траву. Я стояла на холме, в сотне шагов от дома родителей, и ветер хлестал меня по лицу, острый, как лезвие, унося тепло из моего тела, из моей души. Мой рюкзак — старый, с потёртой лямкой, что впивалась в плечо, — висел на мне, тяжёлый, как груз всех этих месяцев, что я тащила за собой. Слёзы текли по моим щекам, горячие, солёные, и в лунном свете они блестели, как осколки стекла, что падали на землю, оставляя за мной след из боли и свободы.

Дом стоял внизу, тёмный, молчаливый, и только слабый свет в окне кухни дрожал, как последний вздох. Я видела его — этот дом, где я росла, где мама пекла пироги, а папа чинил старый трактор во дворе. Теперь он был как призрак, как оболочка, что я оставила, когда выбрала Джастина, когда кричала на них, хлопала дверью, рвала всё, что связывало нас. Моя губа всё ещё ныла, синяки на запястьях горели под рукавами, и я знала: я не могу вернуться. Не после всего. Я была разбита, как чашка, что упала с полки, но свободна — впервые за месяцы, и эта свобода была горькой, как яд, что я сама себе влила.

— Простите, — прошептала я, и голос мой был слабым, трагичным, как песня, что тонет в ветре. Слёзы текли сильнее, и я не вытирала их — пусть текут, пусть уносят с собой эту боль, эту вину, что жгла меня изнутри. Я видела маму в том окне — её тень, что двигалась, как будто она ждала меня, как будто ещё верила, что я вернусь. Но я не могла. Не после её слёз, не после папиного крика, не после Джастина, чьи руки оставили на мне метки, что я никогда не сотру.

Я сжала лямку рюкзака, чувствуя, как пальцы дрожат, как холод вгрызается в кожу, и сделала шаг назад — маленький, но тяжёлый, как будто я отрывала себя от земли, что держала меня всю жизнь. Дом смотрел на меня, и я чувствовала его взгляд — не осуждающий, а скорбный, как глаза матери, что провожают дочь в пропасть. Я отвернулась, и слёзы капнули на траву, смешались с росой, что блестела в лунном свете, как жемчуг, что я потеряла.

— Я не вернусь, — сказала я громче, и голос мой дрогнул, но в нём была сталь, что родилась из этой ночи, из этого побега. Ветер подхватил мои слова, унёс их к лесу, где деревья стояли, как стражи, что ждали меня в своей тени. Я шагнула вперёд, в эту ночь, что была тёмной, как бездна, но моей — только моей. Мой рюкзак качнулся за спиной, и я пошла, чувствуя, как дом растворяется за мной, как ниточка, что связывала меня с ним, рвётся, тихо, но навсегда.

Лес шумел, ветки трещали где-то вдалеке, и я знала: Джастин может проснуться, может искать меня, но я уже не его. Не их. Я была свободна, но эта свобода была как рана — открытая, кровоточащая, и я несла её с собой, в эту ночь, что проглотила меня целиком. Мои слёзы блестели в лунном свете, и я уходила — разбитая, но живая, прочь от прошлого, что я больше не могла нести. Перед глазами снова и снова вставала эта картина, словно въевшаяся в память заноза. Я в той самой квартире, с ним.Подавленная, испуганная до дрожи. Сколько раз я пыталась уйти? Сколько раз собирала свои вещи, дрожащими руками, надеясь вырваться? Домой… мне так стыдно возвращаться к родителям, смотреть им в глаза после всего, что случилось. А другие места… другие съемные углы, где я пыталась спрятаться… он всегда находил меня. Всегда. Эта мысль парализовала меня, лишая всякой надежды. Куда бы я ни пошла, он настигал меня, как тень, как кошмар, от которого невозможно проснуться.

Наша последняя квартира была как клетка, пропитанная сыростью и дымом, и стены её — серые, облупленные, с пятнами плесени, что расползались, как паутина, — давили на меня, как крышка гроба. Свет пробивался через грязное окно, тусклый, мутный, и падал на пол, где валялись окурки, пустые бутылки и обрывки газет, что Джастин бросал, как следы своей власти. Я сидела на краю дивана — старого, с выцветшей обивкой, что пахла пивом и его потом, — и мой взгляд был пустым, как колодец, что высох до дна. Мои руки лежали на коленях, неподвижные, с синяками, что уже не болели, а просто жили на мне, как татуировки, что он оставил своими пальцами.

Джастин стоял у стола, высокий, худой, как скелет, что обтянули кожей, и его тёмные глаза — острые, как ножи, — шарили по мне, выискивали малейший намёк на бунт. Он был властен, как король в своём грязном королевстве, и я чувствовала его силу — не в мышцах, а в том, как он смотрел, как двигался, как его голос резал воздух, оставляя раны, что не видно снаружи. Я была подавлена, сжата в комок, как бумага, что он комкал и швырял в угол, и каждый мой вдох был как разрешение, что он мне давал.

— Принеси мне пива, Мел, — бросил он, и голос его был низким, грубым, как скрежет металла по камню. Он не просил — он приказывал, и я видела, как его рука — с грязными ногтями и ссадинами — сжимает край стола, как будто готовясь ударить, если я замешкаюсь.

Я встала, медленно, чувствуя, как кости ноют, как ноги дрожат подо мной, и пошла к холодильнику — старому, гудящему, как умирающий зверь. Дверца скрипнула, холод ударил мне в лицо, и я вытащила бутылку — тёмную, с потёртой этикеткой, — чувствуя, как её стекло леденит пальцы. Мой пустой взгляд скользнул по комнате — грязной, захламлённой, как моя жизнь, — и я знала: это не дом, это тюрьма, где я потеряла себя.

Я протянула ему пиво, не глядя в глаза, и он выхватил бутылку, рывком, так, что мои пальцы задели его, и я вздрогнула, ожидая удара.

— Чего ты такая кислая? — фыркнул он, и в голосе его была насмешка, что резала меня, как бритва. Он откинулся на стул, закинул ноги на стол, и бутылка звякнула, когда он открыл её о край.

— Улыбнись, Мел. Ты же со мной. Это твоя свобода, помнишь?

Я сжала губы, чувствуя, как горло сжимается, как слёзы — сухие, невидимые — жгут глаза, но не выходят.

— Да, Джастин, — прошептала я, и голос мой был слабым, мёртвым, как эхо в пустой комнате. Я заставила себя улыбнуться — тонко, криво, как маска, что трещит по швам, — и он хмыкнул, довольный, как зверь, что загнал добычу.

Я отошла к дивану, села, чувствуя, как пружины скрипят подо мной, как запах его сигарет вгрызается в лёгкие. Мой взгляд упал на окно — грязное, с трещиной в углу, — и я видела, как дождь стучит по стеклу, как капли текут, оставляя мутные следы, как слёзы, что я больше не могла пролить. Я жила в страхе, подчиняясь ему, каждому его слову, каждому взгляду, и это углубляло мою травму, как нож, что входит глубже с каждым днём. Свобода, что он обещал, была миражом, а я — тенью, что таяла в его руках.

За окном ветер выл, как голос, что звал меня уйти, но я сидела, подавленная, сломленная, и знала: выхода нет. Пока нет.

Ночь догорала, как свеча, что истаяла до огарка, и небо над лесом светлело, наливаясь бледным золотом, что пробивалось сквозь тени деревьев. Я стояла на обочине старой дороги, где ветер гнал пыль и сухие листья, крутя их в маленьких вихрях, как мои мысли, что кружились в голове — тяжёлые, но живые. Мой рюкзак лежал у ног, потёртый, с лямкой, что висела, как оборванная надежда, и я смотрела назад — туда, где дом родителей остался пятном в утреннем тумане, где Джастин был цепью, что я наконец разорвала. Слёзы текли по моим щекам, горячие, солёные, и я не вытирала их — пусть текут, пусть смывают эту грязь, этот страх, что жил во мне слишком долго.

Я была отчаянна, как зверь, что вырвался из капкана, и сильна, как трава, что пробивает асфальт, не сразу, не громко, но непреклонно. Моя губа всё ещё ныла, синяки на запястьях темнели, как метки прошлого, но глаза мои, мокрые от слёз, горели решимостью, что я сама в себе не знала. Я ушла от него, от его кулаков, от его тёмных глаз, что держали меня, как сети, и теперь я уходила от всего: от дома, где мама плакала, от папы, чей гнев был последним, что я слышала. Я не могла вернуться, не могла стать той девочкой, что они потеряли, я была другой, сломанной, но живой.

— Прощайте, — прошептала я, и голос мой был хриплым, дрожащим, но в нём была надежда, что пробивалась сквозь боль, как луч сквозь тучи. Ветер подхватил мои слова, унёс их к лесу, и я видела, как дом растворяется в тумане, как тень прошлого тонет в этом новом дне. Слёзы капнули на землю, смешались с пылью, и я сжала кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони — не от злости, а от силы, что росла во мне, как семя, что пустило корни.

Я вспомнила маму — её умоляющий голос, её слёзы, что падали на пол, как дождь, что я не могла остановить. Вспомнила папу — его седые виски, его крик, что эхом звучал в моих ушах. Они любили меня, я знала, но их любовь была клеткой, а я больше не могла жить в клетках — ни их, ни Джастина. Я выбрала себя, и этот выбор был как нож, что резал меня, но и освобождал. Я оставляла их в прошлом, не потому что не любила, а потому что должна была найти себя — не дочь, не жертву, а Мелиссу, что могла дышать.

— Я справлюсь, — сказала я громче, и голос мой окреп, хоть и дрожал от слёз. Я подняла рюкзак, закинула его на плечо, и лямка впилась в кожу, как напоминание, что свобода не бывает лёгкой. Мои глаза блестели — от слёз, от решимости, от этой надежды, что жила во мне, как слабый огонёк, что я не дам погаснуть. Дорога тянулась вперёд, пустая, серая, но живая, и я пошла по ней, чувствуя, как каждый шаг уводит меня дальше от боли, от прошлого, от всего, что держало меня.

Солнце поднималось, заливая лес мягким светом, и я знала: это начало. Новая жизнь, моя жизнь, с этими шрамами, с этой болью, но и с этой силой, что я нашла в себе. Слёзы текли, но я улыбнулась — слабо, горько, но искренне. Я уходила навсегда, и этот уход был моим спасением.

От лица Мелиссы

Солнце лилось в сад, как мёд, тёплое и золотое, и его лучи танцевали на листьях яблонь, что росли у забора, бросая пятна света на мой мольберт. Я сидела на старом плетёном стуле, чьи прутья поскрипывали подо мной, как будто шептались с ветром, и водила кистью по холсту, смешивая лазурь и охру, чтобы поймать этот летний день — такой же чистый, как моё сердце, что наконец-то научилось дышать. Воздух пах травой, цветами и чем-то сладким, может, малиной, что зрела неподалёку, и я чувствовала себя дома — не просто в этом саду в Летбридже, а в самой себе, в этом умиротворении, что я так долго искала.

Мои высветленные локоны, чуть выгоревшие на солнце, падали на плечи, и я то и дело отводила их за ухо, оставляя на щеке мазок краски, голубой, как небо над головой. Я улыбалась, сама того не замечая, и мои пальцы, тонкие, с короткими ногтями, всё ещё хранившие память о карандашах и кистях детства, двигались легко, словно танцевали с холстом. Рисование было моим языком, моим способом говорить с миром, и сегодня я говорила о счастье — тихом, настоящем, как этот день.

Я бросила взгляд поверх мольберта, туда, где сарайчик у края сада скрипел дверью, и моё сердце сжалось, нежно, тепло, как всегда, когда я видела Рэя. Он возился там, с молотком в руках, и я слышала, как дерево стучит под его ударами, ритмично, как сердцебиение. Его рубашка, клетчатая, с закатанными рукавами, обтягивала широкие плечи, и я видела, как пот блестит на его шее, как тёмные волосы падают на лоб, когда он наклоняется. Он был моим убежищем, моим тёмным рыцарем, чья сила не в словах, а в том, как он смотрел на меня — с любовью, что не нужно объяснять.

Я наблюдала за ним украдкой, пряча улыбку за кистью, и чувствовала, как тепло разливается в груди, как будто солнце поселилось внутри меня. Он не знал, что я смотрю, или, может, знал: Рэй всегда чуял меня, как волк чует лес, — но сейчас он был поглощён своей работой, и я любила его за это, за эту простую, честную сосредоточенность. Мой холст оживал под кистью: яблони, трава, сарайчик, но я знала: без него этот пейзаж был бы просто пятнами краски, пустыми, как моё прошлое.

Бабочка, жёлтая, с чёрными крапинками, села на край моего мольберта, и я замерла, боясь спугнуть её. Она шевелила крыльями, лениво, как будто тоже наслаждалась этим днём, и я засмеялась, тихо, чтоб не нарушить тишину.

— Ты тоже художник, да? — шепнула я ей, и мой голос был мягким, почти детским. Бабочка не ответила, конечно, только улетела, оставив меня с этой радостью, что пузырилась во мне, как газировка.

Я снова посмотрела на Рэя. Он выпрямился, вытер лоб рукавом и повернулся — случайно, а может, нет. Его глаза — тёмные, глубокие, с искрами, что я научилась читать, поймали мои, и он улыбнулся, криво, так, как умел только он.

— Что, Мелли, опять меня рисуешь? — крикнул он, и голос его был тёплым, с лёгкой насмешкой, что всегда заставляла меня краснеть.

Я фыркнула, чувствуя, как щёки горят, и помахала кистью, будто отгоняя его слова.

— Не льсти себе, О’Коннор, — ответила я, называя Рэя по фамилии его матери, и мой голос был лёгким, игривым, но полным любви, что я не могла спрятать.

— Это яблони, а ты просто… фон.

Он засмеялся — низко, хрипло, и этот звук был как музыка, что вплеталась в шорох листвы и пение птиц.

— Фон, значит? — сказал он, подмигнув, и вернулся к своему молотку, но я знала: он чувствует меня, как я чувствую его, и это было нашим языком, без слов, без лишнего.

Я вернулась к холсту, добавила мазок зелени: яркой, живой, как трава под ногами, и почувствовала, как покой обнимает меня, как этот сад, этот дом, этот мужчина в сарайчике. Я была в безопасности, впервые за годы, и это счастье — простое, как летний день, было моим, нашим, настоящим. Моя кисть танцевала, и я знала: этот холст будет лучшим, потому что он был о любви.

Моя кисть замерла над холстом, и густая изумрудная краска капнула на траву, оставив пятнышко, как кровь на асфальте. Я моргнула, пытаясь вернуться к этому саду, к тёплому солнцу, к скрипу сарайчика, где Рэй напевал что-то под нос, но тень прошлого уже накрыла меня, холодная и липкая, как ночь, что я не могла забыть. Мои пальцы — всё ещё с мазками голубой краски на коже, задрожали, и я сжала их в кулак, чувствуя, как старые синяки, давно зажившие, но живущие в памяти, оживают, пульсируют, как призраки, что шепчут мне о боли.

Год назад я не знала, что такое покой. Я знала только страх — едкий, как дым, что забивал лёгкие, и бег, что ломал мои кости, пока я неслась через Мичиган, через улицы, что пахли бензином и гнилью. Моя кожа тогда была картой боли: разбитая губа, где кровь засыхала коркой, запястья, что ныли от его хватки, и рёбра, что болели при каждом вдохе, как будто он всё ещё сжимал меня, даже за сотни миль. Я бежала, сжимая в руках рюкзак с вещами, в платье, что висело на мне лохмотьями, и каждый шорох за спиной: треск ветки, гудок машины, был его шаги, его голос, его тёмные глаза, что находили меня даже во снах.

Я помню, как пряталась в переулке, за мусорным баком, где вонь ржавчины и гниющих объедков душила меня, но я не смела дышать громко. Мои волосы — тогда длинные, спутанные, пропахшие его сигаретами, липли к лицу, мокрые от пота и слёз, и я кусала руку, чтоб не закричать, когда тень прошла мимо — просто пьяница, не он, но моё сердце всё равно рвалось из груди, как зверь из клетки. Джастин был везде — в каждом мужчине, что смотрел на меня, в каждом голосе, что звучал слишком низко, в каждом прикосновении, что я чувствовала, даже если это был просто ветер. Я боялась их всех, этих теней с мужскими лицами, и паника жила во мне, как вторая кожа, липкая и тесная.

Мои глаза, которые тогда были полны ужаса, а теперь, в этом саду, в них все чаще появлялась мягкость и расслабленность — закрылись, и я видела себя той ночью, как я шептала себе: "Беги, Мел, беги", пока ноги не горели, пока лёгкие не рвались. Я не знала, куда иду, только знала, что он близко — его запах, его рык, его кулаки, что оставляли на мне метки, как художник, что рисует кровью. Я ненавидела себя за то, что любила его когда-то, за то, что путала его ярость с заботой, его цепи — с домом. Моя кожа до сих пор помнила холод его пальцев, и я вздрогнула, чувствуя, как этот страх, этот привкус крови на губах прошлого, тянет меня назад, в ту тьму.

Но я здесь. Я в Летбридже, в саду, где яблони шепчутся с ветром, где Рэй чинит полку в сарайчике, не зная, что я тону в этих воспоминаниях. Моя рука всё ещё сжимала кисть, и я заставила себя вдохнуть — медленно, глубоко, как он учил меня, когда кошмары будили меня ночью. Воздух был сладким, живым, и я открыла глаза, глядя на холст, где зелень травы была яркой, как надежда, что я цеплялась за каждый день. Я травмирована, да, и эти шрамы — не на коже, а глубже — будут со мной всегда. Но я жива. Я сбежала. И этот сад, этот мужчина, этот холст — они мои, настоящие, не тени.

Я вытерла щёку, не от слёз, а от краски, что всё ещё липла к коже, и заставила себя улыбнуться, хоть сердце и ныло, как старая рана. Моя кисть снова коснулась холста, и я рисовала — не прошлое, а это лето, эту любовь, этот покой, что я вырвала у судьбы, несмотря на всё.

Моя кисть замерла, и я моргнула, пытаясь удержать этот сад, эти яблони, этот тёплый свет Летбриджа, но прошлое тянуло меня назад, как река, что уносит в свои глубины. Мои мысли — всё ещё горькие от привкуса крови и страха, унеслись сначала в Вайоминг, в те дни, что были как нож, приставленный к горлу, и всё же зажгли во мне искру, которую я не могла понять. Я закрыла глаза, и тьма воспоминаний накрыла меня, напряжённая, опасная, но с этим странным теплом, что до сих пор сбивало меня с толку.

Год назад я была тенью себя — хрупкой, с синяками, что цвели на коже, как ядовитые цветы, и глазами, что боялись смотреть дальше собственного носа. А потом побег, попытка начать новую жизнь в Южной Дакоте, та встреча в парке, и я оказалась в первом убежище Рэя, в Вайоминге, в старом доме, где стены пахли деревом и пылью, а за окнами лес стоял, как страж, что не выпускал меня. Рэй — высокий, с плечами, что казались вырезанными из камня, и тёмными глазами, глубокими, как омут, — был моим похитителем, человеком, что утащил меня от Джастина, от той жизни, что ломала меня. Но я не знала тогда, спасение это или новая клетка, и страх жил во мне, острый, как осколок стекла в груди.

Я помню кухню: маленькую, с потёртым столом и запахом кофе, что варился на плите, чёрный, как ночь за окном. Я сидела, сгорбившись, в его рубашке, слишком большой для меня, и мои волосы: спутанные, всё ещё пахнущие улицей, падали на лицо, как занавес, что скрывал мой ужас. Он вошёл, молча, и я вздрогнула, когда его шаги — тяжёлые, но странно мягкие, остановились рядом. Моя кожа помнила Джастина, его кулаки, и я ждала удара, боли, чего угодно, но вместо этого Рэй поставил передо мной кружку — старую, с трещиной, полную кофе, что пах горьким теплом.

Его рука, грубая, с мозолями, что царапали воздух, коснулась моей, случайно, когда он отодвигал кружку, и я замерла, как олень перед выстрелом. Это прикосновение было как ток, короткое, но живое, и я ненавидела себя за то, что не отпрянула, что мои пальцы — тонкие, дрожащие — не сжались в кулак. Я подняла глаза, и его взгляд, тёмный, но не злой, с чем-то, что я не могла назвать, поймал меня, и я задохнулась, чувствуя, как страх и что-то ещё, иррациональное, необъяснимое, борются во мне, как звери в клетке.

— Пей, Мелли, — сказал он тогда, и голос его был низким, хриплым, но не как приказ, а как предложение, что я могла отвергнуть.

— Это просто кофе.

Я сглотнула, чувствуя, как горло сжимается, и пробормотала, едва слышно:

— Я… я не знаю, кто ты.

Он не ответил, только кивнул, как будто мои слова были не вопросом, а правдой, что он сам ещё не понял. И я пила этот кофе, чувствуя, как тепло разливается в груди, как его взгляд — не угрожающий, а странно мягкий — держит меня, и я ненавидела себя за это тепло, за то, что мой страх путался с чем-то другим, с этим влечением, что я не смела назвать.

А потом был лес: тёмный, с ветками, что цеплялись за моё платье, и воздухом, что пах хвоей и землёй. Я сбежала, или думала, что сбежала, но он нашёл меня, и я кричала, билась, пока его руки: сильные, но не жестокие, не поймали меня, не прижали к дереву. Я ждала боли, но он был близко, слишком близко, и его тёплое дыхание, с запахом леса — коснулось моего лица. Мои полные паники глаза встретили его, и время остановилось, как будто мир затаил дыхание.

— Мелисса...- он медленно произнёс моё имя, и голос его был как шёпот ветра, что успокаивает бурю. И тогда он поцеловал меня — медленно, осторожно, но с силой, что я чувствовала в костях. Его сухие, теплые губы были как вопрос, на который я ответила, не думая, и я ненавидела себя за это, за то, что мои руки вцепились в его куртку, за то, что мой страх горел, но не от ужаса, а от этой искры, что вспыхнула между нами. Это был мой похититель, мой спаситель, мой парадокс, и я тонула в нём, растерянная, испуганная, но живая.

Я открыла глаза, и сад Летбриджа вернулся ко мне : яблони, солнце, скрип двери в сарайчике. Моя кисть дрожала, и я улыбнулась, горько, но искренне, потому что тот лес, тот кофе, тот поцелуй были началом, что привели меня сюда. Я была другой тогда — сломленной, но уже с этой искрой, что Рэй разжёг во мне, несмотря на всё.

Мой взгляд рассеянно скользнул по холсту, где зелень сада Летбриджа смешивалась с золотом солнца, но мысли мои были далеко — не в Вайоминге, не в Айдахо, не в той тьме, что едва не проглотила меня, а в нём, в Рэе, чей стук молотка из сарайчика вплетался в шорох листвы, как ритм моего сердца. Я положила кисть, чувствуя, как краска липнет к пальцам — тонким, всё ещё хранящим лёгкую дрожь прошлого, и откинулась на стуле, глядя на небо, где облака плыли, ленивые, как мои размышления. Этот сад, этот день, эта любовь — всё это было моим чудом, но чудом, что родилось из боли, и я знала: только он, Рэй, с его тёмным прошлым и шрамами, глубокими, как мои, мог вытащить меня из той пропасти.

Я думала о нём — о его лице, грубом, с резкими чертами, где морщины у глаз были как карты его битв, и о его руках, мозолистых, но таких осторожных, когда он касался меня.

Его тёмные волосы, чуть тронутые сединой, падали на лоб, когда он работал. Непослушная прядь серебристых седых волос напоминала мне тонкую линию морозного инея, будто кто-то невидимый коснулся головы Рэя и оставил этот след. И я любила этот беспорядок, эту честность, что он не прятал. Рэй не был героем из сказок — он был человеком, что знал тьму, как старого друга, и всё же выбрал свет, ради меня, ради нас. Моя кожа, бледная, с едва заметными следами старых синяков — помнила его прикосновения, не те, что ранили, а те, что собирали меня по кусочкам, как мозаику, что кто-то разбил.

Я задумалась, и мои губы дрогнули в лёгкой улыбке, когда я поняла: никто другой не смог бы. Не доктор с его таблетками, не подруги с их советами, не родители с их любовью, что была слишком чистой, чтобы понять мою грязь. Рэй видел меня — не ту Мелиссу, что рисовала в саду, а ту, что кричала во снах, что вздрагивала от громких звуков, что боялась зеркал, потому что там была она: сломленная, с глазами, полными ужаса. Он не отводил взгляд, не пытался починить меня, как сломанную куклу. Он просто был — рядом, молча, с этим его взглядом, что говорил: "Я знаю боль, и я всё равно здесь".

Моя грудь сжалась, не от страха, а от благодарности, глубокой, почти фатальной, как будто судьба свела нас не случайно, а с умыслом, что я никогда не пойму. Я зависела от него — не как от Джастина, не как от цепей, а как цветок зависит от солнца, что даёт ему жизнь. Это не слабость, это выбор, и я выбрала его, потому что он принимал меня: со шрамами, со страхами, с этими ночами, когда я просыпалась, задыхаясь, и он просто держал меня, не задавая вопросов. Его тьма была зеркалом моей, и в этом отражении я нашла исцеление.

Я вспомнила, как однажды, месяца три назад, я разбила тарелку — случайно, но звук, этот треск, вернул меня в тот переулок, в ту ночь, и я застыла, чувствуя, как паника душит меня. Рэй вошёл, посмотрел на осколки, на мои дрожащие руки, и не сказал ничего. Он просто взял веник, убрал всё, а потом обнял меня — крепко, но нежно, и его тепло, его запах: леса, кожи, дома, вернули меня сюда, в теперь.

— Я в порядке, — солгала я тогда, и голос мой был слабым, как шёпот ветра.

— Знаю, Мелли, — ответил он, и его голос, низкий, хриплый, был как якорь, что не дал мне утонуть.

— Но я всё равно тут.

Я улыбнулась, сидя в этом саду, и мои глаза, теперь мягкие, но всё ещё с тенью прошлого, заблестели, не от слёз, а от этого тепла, что он мне дал. Рэй не спас меня — он показал мне, что я могу спасти себя, и это было больше, чем я могла просить. Моя рука потянулась к кисти, но я не рисовала — я просто смотрела на сарайчик, где он возился, и знала: этот мужчина, с его тёмным прошлым, был моим целителем, моим домом, моим всем.

Я отложила кисть, чувствуя, как её деревянная ручка всё ещё хранит тепло моих пальцев, и вдохнула воздух сада: сладкий, полный аромата яблонь и нагретой солнцем травы. Тени прошлого, что только что цеплялись за меня, растворились, как дым, под этим летним светом, и я вернулась в Летбридж, в этот момент, где всё было правильно, где я была дома. Мой взгляд снова нашёл Рэя, и сердце моё — уже не то, что знало только страх, сжалось от нежности, от любви, что росла во мне, как цветок, что пробился сквозь трещины в камне.

Он стоял у сарайчика, вытирая руки о старую тряпку, и солнце играло на его лице, грубом, с резкими скулами и лёгкой щетиной, что он никогда не сбривал до конца. И мне это тоже безумно нравилось. Его тёмные волосы, чуть длиннее, чем нужно, вились на затылке, и я знала, как они пахнут — лесом, кожей, им самим, когда я зарываюсь в них лицом ночью. Рубашка, клетчатая, с закатанными рукавами, обтягивала его плечи, широкие, как у человека, что привык нести тяжесть мира, и я любила эти плечи, эти руки, что чинили всё — от полок до моего сердца. Рэй был не красавцем из журналов, но для меня он был красивее всего: честный, живой, мой.

Я улыбнулась, заметив, как он хмурится, глядя на гвоздь, что не хотел вбиваться, и как его губы — твёрдые, но такие мягкие, когда он целовал меня, шевелятся, бормоча что-то, наверное, ругательство, но беззлобное, как ворчание старого пса. Это была его привычка — говорить с вещами, с деревом, с инструментами, как будто они могли ответить, и я обожала это, как обожала всё в нём: то, как он щурится на солнце, как тянет первое слово, когда зовёт меня, как оставляет кофе недопитым, потому что забывает, увлёкшись работой. Эти мелочи стали моими звёздами, моим небом, и я знала их, как знаю свои краски.

Моя бледная кожа, с веснушками, что расцвели за лето, грелась под солнцем, и я чувствовала себя лёгкой, как бабочка, что недавно улетела с моего мольберта. Я больше не вздрагивала от шагов, не искала угрозу в каждом звуке — здесь, с ним, я была в безопасности, в гавани, что он построил для нас. Мои волосы колыхались на ветру, и я заправила прядь за ухо, оставив ещё один мазок краски на щеке, но мне было всё равно. Радостное волнение наполняло меня. Кажется, моя небольшая авантюра с отправкой работ в несколько издательств все-таки увенчалась успехом и я получила первый заказ. Получается, я смогу работать, заниматься любимым делом, да ещё и по специальности. Я была счастлива, и это тихое счастье, неуловимое, как шёпот листвы, было в том, как он жил, как дышал рядом со мной.

Рэй повернулся, будто почувствовал мой взгляд, и я засмеялась: тихо, в ладони, потому что знала, что он сейчас скажет что-нибудь, от чего мои щёки загорятся. Но он просто смотрел, и его глаза — тёмные, с искрами, что я научилась читать, были полны того, что не нужно говорить вслух. Я знала этот взгляд: он видел меня, всю меня, с моими шрамами, с моими ночами, когда я просыпалась от кошмаров, и всё равно любил, как будто я была чудом, а не битым стеклом.

— Мелли, — позвал он, и голос его был низким, тёплым, с этой его лёгкой хрипотцой, что всегда цепляла меня за душу.

— Ты там картину рисуешь или меня разглядываешь?

Я фыркнула, чувствуя, как тепло разливается по лицу, и подняла кисть, будто

защищаясь.

— Картину, Рэй, — ответила я, и мой голос был мягким, игривым, но полным любви, что я не могла спрятать.

— А ты просто… мешаешь композиции.

Он хмыкнул, и его улыбка — кривая, чуть насмешливая, была как солнце, что пробилось сквозь тучи.

— Ну, тогда рисуй аккуратнее, художница, — сказал он, подмигнув, и вернулся к своей работе, но я видела, как его плечи расслабились, как будто мой смех был для него таким же домом, как его руки — для меня.

Я вернулась к холсту, добавила мазок охры — тёплый, как его кожа, — и почувствовала, как любовь к нему, к этому дню, к этой жизни обнимает меня, как одеяло. Здесь, в этом саду, я была не просто Мелиссой — я была его Мелли, и это было всё, что мне нужно. Мой взгляд снова скользнул к нему, и я знала: этот момент, этот покой, эта нежность — они мои, навсегда.

Солнце клонилось к западу, и его лучи, мягкие, как шёлк, гладили сад, превращая яблони в золотые силуэты, что покачивались на ветру. Я всё ещё держала кисть, но мои мазки стали ленивее, не потому, что устала, а потому, что моё сердце было слишком занято им, Рэем, чья фигура в сарайчике притягивала мой взгляд, как магнит. Моя кожа — бледная, с россыпью веснушек, что расцвели за лето, грелась под этим светом, и я чувствовала себя такой живой, такой открытой, что готова была петь, как птицы, что щебетали над головой. Мои волосы, чуть растрёпанные, колыхались на ветру, и я не поправляла их, наслаждаясь этой свободой, этим моментом, где всё было правильно.

Рэй вдруг выпрямился, бросил молоток на верстак с лёгким стуком, и я поймала себя на том, что улыбаюсь, ожидая, что он сделает дальше. Он повернулся, и его глаза — тёмные, с этими искрами, что я любила больше всего, — нашли мои, как будто он знал, что я смотрю, знал всегда. Его улыбка, кривая, чуть лукавая, но такая тёплая, что моё сердце споткнулось, расцвела на лице, и я засмеялась, тихо, в ладони, чувствуя, как щёки розовеют, как будто мне снова шестнадцать, а не двадцать с лишним. Его клетчатая рубашка с пятном краски, что я случайно оставила вчера, обтягивала грудь, и я видела, как пот блестит на его шее, как тёмные волосы, чуть длинные, падают на лоб, делая его таким родным, таким моим.

— Опять пялишься, Мелли? — сказал он, и голос его был низким, игривым, с этой хрипотцой, что всегда цепляла меня за душу, как струна, что звучит только для меня. Он шагнул ближе, вытирая руки о джинсы, и я заметила, как его пальцы — грубые, с мозолями, двигаются, будто всё ещё держат молоток, привычка, что стала мне дороже любой поэзии.

Я фыркнула, откидывая голову, и мои волосы упали на спину, как занавес, что открывает сцену.

— Это ты пялишься, О’Коннор, — ответила я, и мой голос был лёгким, тёплым, полным смеха, что пузырился во мне, как газировка.

— Я тут искусство творю, а ты мешаешь.

Он хмыкнул, и его улыбка стала шире, показав ямочку на щеке, что появлялась только в такие моменты — редкая, как звезда днём. Он подошёл к моему мольберту, наклонился, и я почувствовала его тепло, его запах: дерева, пота, дома, что окутал меня, как одеяло. Его взгляд скользнул по холсту, где яблони и трава оживали под моими мазками, и он кивнул, будто оценивая, но я знала: ему не важен результат, ему важна я.

— Ну, и что у нас тут? — спросил он, и в голосе его была смесь любопытства и той мягкой насмешки, что всегда заставляла меня защищать свои картины, как ребёнка.

— Снова твой сад? Или я там где-то в углу, как ты любишь?

Я ткнула его кистью в плечо, оставив голубой мазок на рубашке, и засмеялась, когда он сделал вид, что это смертельное ранение.

— Не льсти себе, Рэй, — сказала я, и мои глаза, сияющие от счастья — встретили его, и время будто замедлилось, как в тех фильмах, что мы смотрели зимой, прижавшись друг к другу.

— Это просто… момент. Такой, как сейчас.

Он замолчал, и его больгая, тёплая рука легла на моё плечо, легко, как перо, но я чувствовала её вес, её силу, её любовь. Его взгляд смягчился, и я знала, что он видит меня — не только эту Мелиссу, что смеётся в саду, но и ту, что кричала во снах, и всё равно выбирает быть здесь, с ним.

— Хороший момент, Мелли, — сказал он тихо, и это было не просто слова, а обещание, что таких моментов будет ещё много.

Я кивнула, чувствуя, как горло сжимается от этой нежности, что текла между нами, как река, что никогда не иссякнет. Сад шептался вокруг нас: листья, птицы, ветер, и я знала, наша связь глубже слов, глубже мазков на холсте. Она была в его улыбке, пойманной солнцем, в моём смехе, в этом дне, что мы делили, как хлеб. Я взяла кисть, но не рисовала — просто смотрела на него, и этого было достаточно.

Мой смех ещё звенел в воздухе, лёгкий, как пузырьки, и я смотрела на Рэя, чья улыбка грела меня, как солнце, но мысли мои, будто пойманные ветром, унеслись далеко, в те годы, когда я была маленькой девочкой, чей мир был соткан из красок и дождя. Я моргнула, и сад растворился, уступив место воспоминаниям — мягким, как старый альбом, но с лёгкой грустью, что всегда живёт в детстве, когда оглядываешься назад.

Мне было лет восемь, может, девять, и я сидела у окна в нашей гостиной, где занавески пахли лавандой, а пол скрипел под ногами, как старый друг, что жалуется на возраст.

Это сложно представить, но мои волосы тогда были светлые, как солома, это с возрастом они уже приобрели тёмно-канштановый цвет. Мама заплетала их в косу, что вечно растрёпывалась, потому что я не могла сидеть спокойно, когда рисовала. Мои пальцы, маленькие, с обкусанными ногтями, сжимали карандаш, и я водила им по бумаге, старой, чуть пожелтевшей, что мама приносила из офиса. Я была худенькой, с веснушками, что прятались под щеками, и глазами, большими, как у котёнка, что смотрит на мир с любопытством и страхом.

Дождь стучал по стёклам, и я любила его — не просто как погоду, а как музыку, как голос, что говорил со мной, когда я молчала. Каждая капля была нотой, и я рисовала их, эти серые струи, что текли по окну, превращая их в реки, в деревья, в лица, что я придумывала. Рисование было моим языком, моим способом рассказать миру, кто я, потому что говорить я не умела — не так, как другие дети, что болтали на площадке, смеялись громко, бегали наперегонки. Я была стеснительной, пряталась за маминой юбкой, когда приходили гости, и краснела, если кто-то хвалил мои рисунки, но внутри меня горел огонь: тихий, но жадный, что требовал красок, бумаги, свободы.

Я помню, как однажды дождь был особенно сильным, и лужи во дворе стали озёрами, где отражались тучи, как в зеркале. Я сбежала на крыльцо, в одной футболке, с альбомом под мышкой, и мама кричала мне вслед:

— Мелисса, простудишься! Вернись!

Но я только смеялась — редкий, звонкий смех, что рвался из меня, как птица из клетки, и рисовала, сидя на ступеньках, пока вода капала на бумагу, размазывая уголь. Мои руки были мокрыми, чёрными от карандаша, и я чувствовала себя живой, как будто дождь смывал мою стеснительность, оставляя только меня, настоящую, с этим странным, большим миром внутри.

— Что ты там творишь, моя художница? — спросила мама тогда, подойдя с зонтом, и её голос был тёплым, но с лёгкой тревогой, что всегда жила в ней. Она была красивой: с мягкими локонами и глазами, как мои, только мудрее, и я любила её, но боялась её заботы, что иногда душила меня.

— Дождь, — ответила я, и мой голос был тихим, почти шёпотом, потому что я не знала, как объяснить, что это не просто дождь, а целая история, что я видела в лужах.

— Он… он поёт.

Мама улыбнулась, покачала головой и укрыла меня зонтом, а я продолжала рисовать, чувствуя, как бумага становится тяжёлой, как линии текут, как будто сами знают, куда идти. Это было моё детство: дождь, карандаши, тишина, что я любила больше слов, и эта стеснительность, что прятала меня от мира, но не от красок. Я была чувствительной, как струна, что звенит от малейшего касания, и каждый рисунок был моим диалогом с небом, с деревьями, с этим огромным, пугающим миром, что я хотела понять.

Я открыла глаза, и сад Летбриджа вернулся ко мне — яблони, солнце, Рэй, что всё ещё возился в сарайчике. Моя кисть лежала на мольберте, и я улыбнулась, чувствуя, как та девочка, что любила дождь, всё ещё живёт во мне, только теперь она не прячется. Она рисует этот сад, эту любовь, и её краски ярче, потому что она научилась говорить — не только карандашом, но и сердцем.

Я всё ещё чувствовала тот дождь из детства, его прохладные капли на коже, и улыбка, вызванная воспоминанием о моих первых рисунках, замерла на губах, когда мысли плавно перетекли к ним — к маме и папе, чья любовь была моим первым домом, но и первой стеной, что я хотела перелезть. Сад Летбриджа, с его яблонями и солнцем, отступил, и я оказалась в прошлом, в нашем доме, где запах маминого пирога и папиного машинного масла смешивались с моими мечтами и их заботой — такой тёплой, но такой тяжёлой.

Мне было лет десять, может, чуть больше, и я была их единственной дочерью — поздним ребёнком, чудом, что они вымолили у судьбы после долгих лет. Моя кожа была бледной, с веснушками, что мама называла "звёздами", и волосы — светлые, вечно в косе, что она заплетала каждое утро, струились по спине, пока я сидела за кухонным столом, рисуя. Мои глаза, всегда любопытные, но стеснительные, прятались за альбомом, когда кто-то входил, но с карандашом в руках я была смелее, чем с миром за дверью. Я была худенькой, угловатой, как птенец, что ещё не знает, как летать, но уже чувствует крылья.

Мама всегда поддерживала меня — её руки, мягкие, с тонкими венами, приносили мне краски, бумагу, иногда даже старые кисти, что она находила на распродажах. Она была красивой, с локонами, что пахли лавандой, и улыбкой, что грела меня, как солнце.

— Мелисса, ты такая талантливая, — говорила она, глядя на мои рисунки — деревья, дождь, птиц, что я видела в саду.

— Мы с папой купим тебе набор акварели, хорошо?

Я кивала, краснея от похвалы, и шептала:

— Спасибо, мама.

Но за её улыбкой всегда была тревога: в её взгляде, в том, как она проверяла, закрыта ли дверь, как звонила мне, если я задерживалась у подруги на пять минут. Папа был таким же — высокий, с седыми висками, что появились слишком рано, и руками, что пахли маслом, потому что он чинил всё, от машин до моего велосипеда. Он вешал мои рисунки на холодильник, хвалил их громко, с гордостью, что смущала меня.

— Наша девочка станет художником! — говорил он соседям, и я пряталась за его спиной, чувствуя, как щёки горят.

Но их любовь была как золото — красивая, но тяжёлая, и я чувствовала её вес каждый день. Они следили за мной, как за хрустальной вазой, что может разбиться от малейшего толчка. Я была их единственной, их сокровищем, и они боялись всего: улицы, друзей, даже моих прогулок в парке.

— Мелисса, не ходи далеко, — говорил папа, когда я брала альбом и шла к реке.

— Мало ли что там.

— Но я просто рисую, — отвечала я, и мой голос был тихим, но внутри росло раздражение, как сорняк, что я не могла выдернуть.

Мама добавляла, поправляя мне воротник:

— Мы просто хотим, чтобы ты была в безопасности, милая.

Я кивала, но в груди ныло — не от злости, а от этого желания вырваться, вдохнуть воздух, что не пах их заботой. Я любила их, благодарность жила во мне, как корни, что держат дерево, но их контроль — их правила, их звонки, их "не ходи туда, не делай этого" — был как клетка, пусть и золотая. Я рисовала, чтобы говорить, чтобы быть свободной, но даже мои рисунки они проверяли, хвалили, направляли, и я чувствовала, как моя независимость, робкая, как первый росток, задыхается под их взглядом.

Я росла, и эта клетка становилась теснее. В юности, лет в пятнадцать, я начала спорить — тихо, но упрямо.

— Я могу сама дойти до школы, — говорила я, сжимая рюкзак, где лежали мои эскизы.

Папа хмурился, его седые виски блестели в свете лампы.

— Мелисса, мы знаем, что лучше.

И я молчала, но внутри меня что-то росло — не бунт, ещё нет, а мечта о мире, где я могла бы быть просто собой, без их рук, что держали меня слишком крепко. Я любила их, но эта любовь душила меня, и я не знала тогда, как это изменит всё, как эта жажда свободы приведёт меня к Джастину, к боли, что я не могла предвидеть.

Я моргнула, и сад Летбриджа вернулся — солнце, яблони, Рэй, чей смех всё ещё звенел в воздухе. Моя рука, теперь взрослая, с лёгкими следами краски, лежала на мольберте, и я улыбнулась, горько, но тепло. Мама и папа дали мне краски, но не крылья, и я нашла их сама, через боль, через Рэя, через этот сад, где я наконец была свободна. И всё же я скучала по ним, по той клетке, что была моим первым домом.

Я всё ещё чувствовала тепло родительского дома, их заботу, что была и светом, и тенью, но мои мысли, как река, что несётся дальше, унесли меня в другой мир — в юность, в те годы, когда я впервые вдохнула воздух свободы и не знала, как горько он может обернуться. Летбридж с его яблонями и солнцем отступил, и я оказалась в Чикаго, где город шумел, как оркестр, а я была юной, полной надежд, с красками, что обещали мне будущее. Моя рука замерла над мольбертом, и я закрыла глаза, позволяя воспоминаниям развернуться, как старый холст, полный ярких мазков и тёмных пятен.

Мне было девятнадцать, и я только поступила в колледж — двухгодичную программу по искусству, где запах масляных красок и терпентина был как духи, что я хотела носить вечно. Моя кожа — бледная, с россыпью веснушек — ловила свет студий, где мы рисовали с утра до ночи, а волосы, которые уже начали темнеет, меняя оттенок, теперь были распущенные и падали на плечи, цепляясь за кисти, когда я наклонялась над холстом. Я была худенькой, но уже не угловатой, с глазами, что горели мечтами — стать художником, оставить след, рассказать миру истории, что жили во мне. Я была мечтательной, как будто каждый день был эскизом, что я могла превратить в шедевр.

Чикаго был живым: улицы гудели машинами, кофейни пахли эспрессо, а мастерские гудели голосами студентов, что спорили о Ван Гоге и цветовых теориях. Я любила это — шум, краски, свободу, что казалась бесконечной после родительской опеки. Я рисовала всё: небоскрёбы, что резали небо, лица прохожих, закаты над озером Мичиган, и мои работы хвалили, говорили, что у меня "глаз", что я могу пойти далеко. Я верила им, и мои руки — тонкие, с пальцами, что всегда пахли краской, летали над бумагой, создавая миры, что были только моими.

А потом появился он — Джастин. Я помню его, как вспышку, что ослепила меня. Он пришёл на выставку студенческих работ: высокий, худой, с голубыми глазами, которые удивительным образом могли менять цвет в зависимости от его настроения и становится тёмными, что смотрели слишком пристально, и шрамом на щеке, что делал его опасно красивым. Его куртка пахла сигаретами, а голос, низкий, с хрипотцой, был как песня, что я не могла перестать слушать.

— Это твоя? — спросил он, кивнув на мой пейзаж: озеро, в багровых тонах заката.

Я кивнула, чувствуя, как щёки горят, и пробормотала:

— Да… просто набросок.

— Не просто, — сказал он, и его улыбка — острая, как лезвие, зацепила меня, как крючок.

— Ты видишь то, что другие не видят.

Я тогда не знала, что он видит во мне не талант, а слабость, наивность, это было очевидно для него, циничного и манипулятивного,

но его слова были как вино — пьянили, и я пила их, жадно, забывая всё. Мы начали встречаться, и он стал моим миром — его смех, его руки, его обещания, что мы будем свободны, что я буду его музой. Я была увлечённой, как девочка, что впервые влюбилась, и не видела, как мои краски тускнеют, как мои мечты тонут в нём.

Учёба отступила на второй план. Я пропускала занятия, потому что он звал меня на прогулки, на вечеринки, в его мир, где не было правил, но были тени. Мои холсты становились реже, мои эскизы — проще, потому что я рисовала для него, а не для себя. Преподаватели хмурились, говорили:

— Мелисса, ты теряешь фокус. У тебя талант, не трать его.

Но я только улыбалась, качая головой, и отвечала:

— Я в порядке. Это просто… жизнь.

Я окончила программу — чудом, с натяжкой, но диплом был моим, и я держала его, чувствуя не гордость, а пустоту. Джастин был рядом, его рука лежала на моём плече, тяжёлая, как цепь, и я не замечала, как мои мечты — яркие, как закаты, что я рисовала, угасали, как звёзды на рассвете. Я выбрала его, и это был мой первый шаг в пропасть, о которой я тогда не знала.

Я открыла глаза, и сад Летбриджа вернулся — солнце, Рэй, мой мольберт, что ждал меня. Мои губы дрогнули, и я почувствовала горечь, смешанную с сожалением, но и с теплом, потому что я здесь, жива, рисую снова. Моя рука — теперь сильнее, с лёгкими следами краски, потянулась к кисти, и я знала: те годы забрали у меня многое, но не всё. Мои краски всё ещё со мной, и я найду их снова.

Я смотрела на холст, где мазки зелени и золота всё ещё дышали теплом Летбриджа, но пальцы мои замерли, сжимая кисть так, будто она могла удержать меня от падения в пропасть мыслей, что открылась передо мной. Сад, Рэй, яблони, всё отступило, и я осталась наедине с собой, с этим вопросом, что грыз меня, как старый шрам, что ноет перед дождём: почему я выбрала Джастина? Мои губы — мягкие, чуть потрескавшиеся от солнца, дрогнули, и я почувствовала, как растерянность, горькая и тяжёлая, сжимает грудь, как будто я снова была той девчонкой, что шагнула в тень, не зная, что она станет клеткой.

Моя кожа — бледная, с веснушками, что расцвели за это лето, хранила память о прошлом: синяки давно ушли, но я всё ещё чувствовала их, как фантомную боль, когда думала о нём. Мои волосы лежали на плечах, и я заправила прядь за ухо, машинально, как делала тогда, в Чикаго, когда его взгляд: тёмный, острый, как лезвие, впервые поймал меня. Я была молода, всего девятнадцать, с глазами, полными мечтаний, но и с пустотой, что искала, чем заполниться. И я спрашивала себя теперь, сидя в этом саду, где всё было правильно: что это было? Бунт? Жажда свободы? Или просто моя неопытность, что приняла яд за вино?

Я вспомнила дом родителей — их голоса, их правила, их любовь, что была как одеяло, слишком тёплое, чтобы дышать. Мама с её тревожными глазами, папа с его "не ходи туда, Мелисса" — они держали меня крепко, и я любила их, но задыхалась. Чикаго стал моим первым глотком воздуха, а Джастин — ветром, что обещал унести меня в небо. Он говорил:

— Ты особенная, Мел, — и его голос, низкий, с хрипотцой, был как песня, что заглушала всё.

— С тобой я живу.

Я верила ему, и мои щеки горели, когда он касался меня, небрежно, но так, что я чувствовала себя живой. Может, это был бунт — против маминых звонков, против папиного "будь осторожна", против этой клетки, что они построили из любви. Я хотела доказать, что могу сама, что я не их девочка, а женщина, что выбирает свой путь. Но теперь, глядя назад, я видела: это была не свобода, а бегство, и я бежала не к себе, а к нему.

Или это была жажда свободы? Я мечтала о мире, где никто не скажет мне, что рисовать, куда идти, как жить. Джастин казался этим миром — без правил, без границ, с его мотоциклом, что ревел под окнами, с его улыбкой, что обещала всё. Но я не видела тогда, как его свобода стала цепями, как его "ты моя" стало не любовью, а клеткой, куда теснее родительской. Мои рисунки пылились, мои краски сохли, а я растворялась в нём, думая, что это и есть жизнь.

А может, это была просто неопытность — глупость девчонки, не имевшей до этого отношений, что путала страсть с заботой, ярость с силой? Я не знала тогда, что любовь не должна болеть, что она не оставляет синяков, что она не заставляет бояться. Я смотрела на него, на его тёмные глаза, на его шрам, что я целовала, думая, что понимаю его боль, и не видела, как он ломает меня, медленно, как художник, что стирает чужой эскиз. Любовь стала зависимостью, болезненной, как игла, что я вонзала в себя снова и снова, потому что не знала, как остановиться.

Я вздохнула, и сад вернулся — шорох листвы, стук молотка Рэя, запах яблок. Мои глаза теперь мудрее, но всё ещё с той же искрой — заблестели, не от слёз, а от этого самокритичного понимания, что резало меня, но и освобождало. Я была запутавшейся тогда, да, но я научилась. Я выбрала Джастина по причинам, что казались мне правдой — бунт, свобода, любовь, — но они были ошибкой, и эта ошибка чуть не сломала меня. Теперь я знала: ошибки — это не конец, а уроки, и я несла их в себе, как шрамы, что не скрывают, а носят с гордостью.

Я посмотрела на Рэя, чья фигура в сарайчике была как маяк в моём море, и улыбнулась, горько, но тепло. Он был моим ответом, не на вопрос "почему Джастин", а на вопрос "кто я теперь". Моя рука потянулась к кисти, и я знала: я разберусь в себе, мазок за мазком, день за днём, с ним рядом.

Моя рука с кистью замерла над холстом, и краска, густая, цвета спелой травы, стекала с неё, как кровь, что я всё ещё видела во снах. Сад Летбриджа, с его яблонями и солнцем, был вокруг меня, но я тонула в себе, в этих тёмных глубинах, где вопросы о Джастине не отпускали, а ответы были как ножи, что резали, но и чистили меня. Я вдохнула, чувствуя, как живой, сладкий воздух цепляется за горло, и мои мысли, горькие и жёсткие, развернулись, как клубок змей, что я больше не боялась трогать. Мои глаза, которые теперь приобрели особое выражение, твёрдое, но всё ещё с тенью боли, смотрели в пустоту, и я признавалась себе в том, что прятала даже от Рэя: я ненавидела Джастина, ненавидела так, что эта ненависть жила во мне, даже когда его сердце остановилось.

Моя кожа хранила память о его руках, о синяках, что он оставлял, как подписи на моём теле. Чуть растрепанные волосы касались щёк, и я не убирала их, позволяя им быть, как будто они могли скрыть меня от самой себя. Я сидела в этом саду, где всё было светло, но внутри меня горел пепел — пепел той любви, что я когда-то к нему чувствовала, пепел его слов, его обещаний, что обернулись клеткой. Он был мёртв, и я знала это, знала, что его тёмные глаза, его шрам, его голос — всё это ушло, но ненависть осталась, как тень, что не исчезает даже под солнцем.

Я ненавидела его за всё — за то, как он смотрел на меня, будто я его собственность, за то, как его кулаки находили мою кожу, за то, как он украл мои краски, мои мечты, мою веру в себя. Но больше всего я ненавидела его за то, что я позволила ему это сделать, за то, что любила его, пока он ломал меня, за то, что путала его ярость с заботой. И теперь, когда его не было, я чувствовала облегчение — страшное, тёмное, как яд, что отравляет, но и спасает. Он больше не причинит мне боли, не войдёт в мою дверь, не нависнет надо мной, как буря, что сносит всё. Это облегчение было как воздух, что я вдохнула впервые за годы, и я ненавидела себя за то, что оно было таким сладким.

Я вспомнила ту ночь — не побег, не переулки Мичигана, а ночь, когда всё могло закончиться иначе. Если бы он нашёл меня, если бы его шаги, тяжёлые, как смерть, раздались в нашем доме, где я пряталась, я бы не бежала. Мои руки — тогда дрожащие, теперь сильные — сжались в кулаки, и я знала: я могла бы убить его. Не из мести, а из этого инстинкта, что проснулся во мне, как зверь, что хочет жить. Я видела это — нож на столе, его тень в дверях, мои пальцы, что хватают сталь, и его кровь, что тёплой струёй заливает пол. Я могла бы, и эта мысль — жёсткая, откровенная — не пугала меня, а давала силу, как будто я наконец-то забрала назад то, что он у меня отнял.

Моя грудь вздымалась, дыхание было тяжёлым, и я чувствовала, как эта ненависть, это облегчение, это тёмное удовлетворение текут во мне, как река, что уносит мусор. Я была травмирована, да, но не сломлена — не теперь. Мои шрамы не только на коже, но и в душе, были моими, и я не стыдилась их. Джастин был моим прошлым, моим уроком, и его смерть, не моя вина, но моя свобода. Я посмотрела на холст, где сад Летбриджа дышал жизнью, и мои губы — всё ещё хранящие память о привкусе крови дрогнули в улыбке, не лёгкой, но честной.

Я знала, что Рэй в сарайчике, что его стук молотка — это ритм нашего дома, и эта мысль вернула меня сюда, в теперь. Ненависть к Джастину не уйдёт, но она больше не держит меня — я держу её, как нож, что я никогда не пущу в ход, потому что я выбрала жизнь, а не смерть. Моя рука потянулась к кисти, и я начала рисовать — не пепел, а свет, не прошлое, а это утро, где я была свободна, даже с этой тьмой внутри.

Мои пальцы всё ещё сжимали кисть, но краска на ней засохла, пока я тонула в этом тёмном омуте мыслей о Джастине, о ненависти, что горела во мне, как угли, что не гаснут. Сад Летбриджа был вокруг: яблони шептались с ветром, солнце грело мои плечи, но я была где-то далеко, пока не услышала его шаги, тяжёлые, но мягкие, как будто он всегда знал, как не спугнуть меня. Мои глаза, всё ещё влажные от этих внутренних бурь,поднялись, и я увидела Рэя, чья фигура закрыла свет, но не тенью, а теплом, что я чувствовала даже на расстоянии.

Моя кожа — бледная, с веснушками, что расцвели за лето, — хранила следы краски, и я знала, что выгляжу растрёпанной: светлые пряди волос выбились из косы, щека была испачкана голубым мазком, а платье, простое, льняное, смялось от долгого сидения. Но Рэй смотрел на меня не так, как смотрят на беспорядок, его взгляд, тёмный, с этими искрами, что я любила, был полон заботы, что не нуждалась в словах. Его лицо — грубое, с резкими чертами и лёгкой щетиной смягчилось, и я видела морщины у его глаз, что появлялись, когда он волновался за меня. Его клетчатая рубашка, с закатанными рукавами пахла деревом и потом, и я уже знала этот запах, как знаю своё дыхание.

Он присел рядом, на траву, не спрашивая, и я почувствовала, как его присутствие, тёплое, надёжное, тянет меня назад, в этот сад, в это лето, в нас. Моя грудь всё ещё ныла от тех мыслей, от этой ненависти, что я только что признала, и я была уязвимой, как цветок после бури, но с ним я не боялась быть такой. Его рука — большая, с мозолями, что я знала на ощупь, — коснулась моей, легко, как перо, но я почувствовала её тепло, как будто он передал мне кусочек своего сердца. Мои пальцы дрогнули, и я сжала его ладонь, не глядя, потому что знала: он не отпустит.

— Мелли, — сказал он, и голос его был низким, хриплым, но таким мягким, что я чуть не расплакалась.

— Ты где-то там, да?

Я кивнула, чувствуя, как горло сжимается, и мои губы мягкие, чуть дрожащие, попытались улыбнуться, но вышло криво.

— Просто… думала, — прошептала я, и мой голос был слабым, как шёпот ветра, но честным.

— О прошлом. О нём.

Рэй не нахмурился, не стал расспрашивать — он никогда не лез туда, куда я не звала. Его большой палец погладил мою ладонь, медленно, и я чувствовала, как его тепло пробивается сквозь паутину моих мыслей, как свет, что разгоняет тьму.

— Ты здесь, Мелли, — сказал он тихо, и его слова были не приказом, а напоминанием, как будто он знал, что я могу потеряться, но верил, что я вернусь.

— А прошлое… оно не доберётся до тебя. Не теперь.

Я подняла глаза, и его взгляд: глубокий, тёмный, но такой живой, поймал меня, как сеть, что не душит, а держит. Я видела его — его тёмные волосы, чуть тронутые сединой, его плечи, что несли столько, и его губы, что улыбались мне, даже когда он молчал. Он был моим якорем, моей гаванью, и я чувствовала, как его поддержка, не громкая, не навязчивая, обнимает меня, как одеяло, что пахнет домом.

— Спасибо, Рэй, — сказала я, и мой голос окреп, стал теплее, как будто его рука передала мне не только тепло, а ещё и силу.

— Я… я в порядке. Просто иногда оно возвращается.

Он кивнул, и его улыбка, кривая, чуть лукавая, появилась, как солнце после дождя.

— Пусть возвращается, — сказал он, сжимая мою руку чуть крепче.

— Я тут, если что.

Я засмеялась — тихо, но искренне, и это был первый чистый звук, что вырвался из меня за последние минуты. Моя рука всё ещё лежала в его, и я чувствовала, как сад возвращается ко мне — шорох листвы, запах яблок, стук его сердца, что я знала лучше своего. Я была уязвимой, да, но с ним я могла быть такой, потому что его любовь не ломала меня, она собирала. Я посмотрела на холст, где ждали мои мазки, и знала: я нарисую этот день, этот момент, его руку в моей, потому что это было моим исцелением.

Рэй всё ещё держал мою руку, его тёплые пальцы, грубые, с мозолями, что я знала на ощупь, были как якорь, что не давал мне утонуть в этом саду, где солнце ласкало яблони, но не могло прогнать холод вины, что сжался в моей груди. Моя кожа впитывала его тепло, и я смотрела на него, на его лицо — резкое, с лёгкой щетиной и морщинами у глаз, что появлялись, когда он улыбался мне. Мои волосы касались щёк, и я не убирала их, чувствуя себя открытой, уязвимой, как книга, что боится быть прочитанной, но хочет этого больше всего. Его взгляд — тёмный, глубокий, с искрами, что я любила, — был моим убежищем, и я знала: с ним я могу сказать то, что прячу даже от себя.

Моя кисть лежала на мольберте, забытая, и холст — с его недописанными яблонями, ждал, пока я соберусь с духом. Я сглотнула, чувствуя, как горло сжимается, и мои губы, мягкие, чуть дрожащие, разомкнулись, выпуская слова, что жгли меня изнутри.

— Рэй, — начала я, и голос мой был тихим, хрупким, как стекло, что треснуло, но ещё держится.

— Я… я всё думаю о маме с папой. О том, как я их подвела.

Он не перебил, только сжал мою руку чуть крепче, и его большой палец — тёплый, успокаивающий, погладил мою ладонь, как будто говоря: «Я слушаю». Я опустила глаза, глядя на траву, где тени листвы танцевали, и продолжила, чувствуя, как вина выливается из меня, болезненная, но честная.

— Я выбрала Джастина, — сказала я, и моё лицо с мазком голубой краски на щеке, напряглось, как будто эти слова были камнем, что я несла слишком долго.

— Я ушла от них, кричала, что они не понимают меня, что я сама знаю, как жить. А потом… потом я просто исчезла. Не звонила, не писала, даже когда он… когда всё стало плохо. Они, наверное, сходили с ума, а я… я была слишком трусливой, чтобы сказать им правду.

Мои глаза заблестели, и я сжала его руку, как будто она могла удержать меня от слёз. Я чувствовала себя кающейся, как ребёнок, что разбил мамину вазу и боится признаться, но это было хуже — я разбила их доверие, их любовь, и эта боль жила во мне, как заноза, что не вытащить. Рэй молчал, но его молчание было тёплым, доверительным, как этот сад, где птицы пели, а ветер шептал, что всё будет хорошо.

— Я причинила им столько боли, — прошептала я, и голос мой дрогнул, стал почти неслышным, как шёпот листвы.

— Они хотели для меня лучшего, моя учёба, если бы не родители... Они брали кредит, они хотели помочь мне, а я выбрала… его. И теперь я здесь, с тобой, счастлива, но эта вина… она не уходит. Что, если они никогда не простят меня?

Я подняла взгляд, и его лицо: грубое, но такое родное, с тёмными волосами, что падали на лоб, было близко, и я видела, как его губы — твёрдые, но мягкие, когда он целовал меня, шевельнулись, готовясь ответить.

— Мелли, — сказал он, и голос его был низким, как гул земли, но полным нежности, что всегда находила меня, даже в моих самых тёмных уголках.

— Ты сделала ошибку. Мы все их делаем. Но ты не осталась там, ты выбралась. Это уже что-то, что они поймут.

Я покачала головой, и мои волосы колыхнулись, как занавес, что не мог скрыть мою боль.

— Но я молчала, Рэй, — сказала я, и в голосе моём была горечь, что резала меня изнутри.

— Я могла бы позвонить, сказать хоть слово, но я боялась… боялась, что они увидят, какой я стала.

Он наклонился ближе, и его запах, дерева, пота, дома, окутал меня, как одеяло. Его большая, сильная рука поднялась и коснулась моей щеки, стирая не только краску, но и что-то тяжёлое, что лежало на мне.

— Они твои родители, Мелли, — сказал он тихо, и его темные, с иксрами глаза держали меня, как будто не давали упасть.

— Они любят тебя. И когда ты будешь готова, ты скажешь им всё. Не ради них — ради себя.

Я кивнула, чувствуя, как слёзы, горячие, солёные, скользят по щекам, но я не прятала их, не с ним. Моя душа была открыта, как книга, и он читал её с такой заботой, что я чувствовала себя понятой, любимой, несмотря на эту вину, что всё ещё жила во мне. Я сжала его руку, и сад, с его яблонями, птицами, солнцем, стал ближе, как будто Рэй вернул меня сюда, в этот момент, где я могла дышать. Я знала: разговор с родителями впереди, и он будет тяжёлым, но с ним рядом я найду в себе силы, потому что его любовь была моим домом, а этот сад — моим началом.

Слёзы всё ещё блестели на моих щеках, горячие, как летний дождь, но сад Летбриджа — с его яблонями, что шептались с ветром, и солнцем, что грело мои плечи, держал меня, как и рука Рэя, тёплая, надёжная, что не отпускала мою ладонь. Моя кожа, бледная, с веснушками, что расцвели за эти месяцы, хранила следы краски, и я знала, что выгляжу сейчас хрупкой, с растрёпанными волосами и глазами, полными вины, что я только что выложила ему, как камни, что тащила слишком долго. Но Рэй смотрел на меня не с жалостью, а с любовью — глубокой, уверенной, и его взгляд, тёмный, с искрами, что я знала лучше звёзд, был как маяк, что звал меня домой.

Он сидел рядом, на траве, и его рубашка, клетчатая, с закатанными рукавами, чуть смялась, открывая сильные руки, что чинили всё, от сарайчика до моего сердца. Его лицо — грубое, с резкими скулами и лёгкой щетиной, было близко, и я видела морщины у его глаз, что углублялись, когда он говорил о важном. Его тёмные волосы, чуть тронутые сединой, падали на лоб, и я любила этот беспорядок, эту честность, что делала его таким настоящим. Он был моим Рэем — заботливым, мудрым, человеком, что видел мою боль и не боялся её, а брал в свои руки, как глину, чтобы помочь мне вылепить что-то новое.

— Мелли, послушай меня, — начал он, и голос его был низким, тёплым, как гул земли, но с этой уверенностью, что всегда заставляла меня верить ему. Его большой палец погладил мою ладонь, и я почувствовала, как его тепло прогоняет холод, что сковал меня, пока я говорила о родителях, о своей вине.

— Ты не виновата в том, что сделала ошибки. Мы все их делаем, и твои… они не определяют тебя.

Я покачала головой, и мои губы, мягкие, всё ещё солёные от слёз, дрогнули, как будто хотели возразить, но он наклонился ближе, и его запах, дерева, пота, дома окутал меня, как одеяло.

— Я подвела их, Рэй, — прошептала я, и голос мой был слабым, но искренним, как молитва.

— Я выбрала Джастина, ушла, а они… они, наверное, думали, что потеряли меня навсегда. Да, я сейчас стала звонить им, но я всё равно чувствую эту вину... Я тратила свою жизнь впустую...

Его рука, большая, с мозолями, что я знала на ощупь, поднялась к моему лицу, и он осторожно вытер слезу с моей щеки, так нежно, что я задохнулась от этой любви, что текла между нами.

— Ты не потеряна, Мелли, — сказал он, и его глаза, тёмные, глубокие, держали меня, как будто не давали упасть.

— Ты выбралась. Ты сбежала от него, выжила, несмотря на всё, что он с тобой сделал. Это сила, знаешь? Не каждый бы смог.

Я моргнула, чувствуя, как его слова, твёрдые, но полные тепла, оседают во мне, как семена, что могут вырасти во что-то новое. Моя грудь всё ещё ныла, но теперь не только от вины, а от этого странного чувства — гордости, что он видел во мне, а я нет.

— Но я… я не чувствую себя сильной, — призналась я, и мой голос был хрупким, как стекло, но он был моим, и я не прятала его.

— Я просто… боялась всё время.

Рэй улыбнулся — не широко, а тихо, с этой его кривой улыбкой, что всегда находила меня, даже в моих самых тёмных днях.

— Страх не делает тебя слабой, — сказал он, и его голос стал чуть громче, как будто он хотел, чтобы я запомнила это навсегда.

— Ты боялась, но всё равно бежала, всё равно боролась. И теперь ты здесь, рисуешь, живёшь, любишь. Это и есть сила, Мелли.

Я смотрела на него, на его лицо, где морщины говорили о его собственных битвах, и чувствовала, как его слова обнимают меня, как руки, что не дадут упасть. Он наклонился ещё ближе, и его дыхание , тёплое, с запахом леса, коснулось моей кожи.

— А твои родители, — продолжил он, и в голосе его была такая уверенность, что я почти поверила, — они поймут. Может, не сразу, но поймут. И знаешь что? Они будут гордиться тобой — не за то, что ты сделала всё правильно, а за то, что ты не сдалась.

Мои глаза заблестели, но теперь не от слёз, а от этого света, что он зажёг во мне. Я сжала его руку, чувствуя, как его пальцы, сильные, но такие осторожные, отвечают мне, и сад, с его птицами, листвой, яблоками, стал ярче, как будто мир соглашался с ним.

— Ты правда так думаешь? — спросила я, и мой голос был мягким, но в нём была надежда, что росла, как цветок, что пробился сквозь трещины.

— Я знаю это, Мелли, — ответил он, и его улыбка, тёплая, как солнце над нами, была обещанием, что он всегда будет рядом, чтобы напомнить мне, кто я.

— Ты их дочь, и они увидят тебя — настоящую, сильную, мою.

— Я знаю, как тебе сейчас тяжело. Эти слова, которые ты хочешь сказать родителям... они рвутся наружу, я вижу. И ты обязательно скажешь им всё это. Не по телефону, где могут теряться эмоции и интонации... а лично. Смотря им в глаза.

— Ты правда так думаешь? — тихо спросила я.

— Я в этом уверен, — тон Рэя не предполагал никаких сомнений.

— И это произойдет, Мэл. Скоро. Я же обещал тебе.

Я засмеялась — тихо, но искренне, и это был звук, что вырвался из меня, как птица из клетки. Моя рука всё ещё лежала в его, и я чувствовала, как его любовь, твёрдая, как земля, и мягкая, как трава под нами, исцеляет меня, мазок за мазком, слово за словом. Я посмотрела на холст, где ждали мои краски, и знала: я найду в себе силы написать родителям, сказать им всё, потому что Рэй верил в меня, а его вера была моим зеркалом, где я видела не вину, а силу.

Рэй всё ещё смотрел на меня, его тёмные глаза, глубокие, с искрами, что грели меня лучше солнца, держали мой взгляд, и я чувствовала, как его слова, твёрдые и тёплые, оседают во мне, как краски на холсте, что становятся картиной. Моя рука лежала в его — тонкая, с пятнами голубой краски на пальцах, и я ощущала его тепло, его силу, что не давала мне потеряться. Сад Летбриджа обнимал нас — яблони шелестели листвой, ветер нёс запах спелых плодов, и птицы пели, как будто знали, что моё сердце, наконец, вдохнуло свободно. Моя кожа впитывала этот свет, и я улыбнулась, чувствуя, как вина, что сжимала меня, растворяется, оставляя место облегчению, мягкому, как трава под ногами.

Мои волосы касались щёк, и я не убирала их, наслаждаясь этой свободой, этим моментом, где я могла быть собой — не идеальной, не сломленной, а просто Мелиссой. Рэй наклонился чуть ближе, и его лицо, грубое, с резкими скулами и лёгкой щетиной, было так близко, что я видела морщинки у его глаз, что говорили о его жизни, полной битв, но и любви, что он выбрал ради меня. Его рубашка пахла деревом и домом, и я знала: этот запах, этот мужчина, этот сад — они мои, настоящие, навсегда.

— Ты прав, — сказала я тихо, и мой голос был спокойным, мягким, как шёпот ветра, но полным силы, что я нашла в его словах.

— Я не слабая. Я… я сделала, что могла, и я здесь.

Он улыбнулся — той своей кривой улыбкой, что всегда цепляла меня за сердце, и его большой палец погладил мою ладонь, как будто ставя точку в этой нашей беседе.

— Вот и всё, Мелли, — ответил он, и его голос — низкий, хриплый, но такой тёплый — был как одеяло, что укрыло меня от холода прошлого.

— Ты здесь, и это главное.

Я кивнула, и мои губы, мягкие, с лёгкой улыбкой, дрогнули, когда я почувствовала, как что-то внутри меня успокаивается, как река, что нашла своё русло. Но я знала: шрамы, не на коже, а в душе, останутся со мной, как тени, что следуют за светом. Они были частью меня — Джастин, боль, страх, вина перед родителями, и я не могла стереть их, как мазки с холста. Но теперь я видела их иначе: не как раны, а как линии, что сделали меня той, кто я есть. Они не ломали меня — они рисовали меня, и я принимала их, с этой светлой грустью, что была не концом, а началом.

Мой взгляд скользнул к мольберту, где холст ждал моих красок, и я подумала о своей жизни — о творчестве, что вернулось ко мне, как старый друг, о любви, что росла в этом саду, о ребёнке, что только начал шевелиться во мне, крохотный, но уже мой, наш. Эти мысли были как новые краски: яркие, живые, что я могла добавить к своему холсту, не стирая старых мазков. Я была художником своей жизни, и мои шрамы не портили картину — они делали её глубже, богаче, настоящей.

— Я хочу нарисовать это, — сказала я вдруг, и мой голос стал чуть громче, полным надежды, что пузырилась во мне, как весенний ручей.

— Этот сад, тебя, нас… и его, — я положила руку на живот, чувствуя лёгкое тепло, что жило там, и улыбнулась, широко, искренне.

Рэй посмотрел на меня, и его глаза, тёмные, но такие живые, заблестели, как будто он видел то же, что и я: не только прошлое, но и будущее, что мы строили вместе.

— Тогда рисуй, Мелли, — сказал он, и его улыбка была как солнце, что пробилось сквозь тучи.

— А я буду тут, если краски закончатся.

Я засмеялась, легко, звонко, как девочка, что когда-то бегала под дождём, и сжала его руку, чувствуя, как его пальцы, сильные, но нежные — отвечают мне. Сад пел вокруг нас — птицы, листья, ветер, — и я знала: моя жизнь не идеальна, но она моя, и эти шрамы, эта любовь, этот ребёнок — они все были частью палитры, что я держала в руках. Я взяла кисть, добавила мазок,золотой, как этот день, и почувствовала, как надежда, светлая и тёплая, заполняет меня, как краска заполняет холст. Это было не завершение, а начало, и я была готова рисовать дальше.

𝙎𝙚𝙖𝙨𝙤𝙣𝙨, 𝙩𝙝𝙚𝙮 𝙬𝙞𝙡𝙡 𝙘𝙝𝙖𝙣𝙜𝙚

𝙇𝙞𝙛𝙚 𝙬𝙞𝙡𝙡 𝙢𝙖𝙠𝙚 𝙮𝙤𝙪 𝙜𝙧𝙤𝙬

𝘿𝙚𝙖𝙩𝙝 𝙘𝙖𝙣 𝙢𝙖𝙠𝙚 𝙮𝙤𝙪 𝙝𝙖𝙧𝙙, 𝙝𝙖𝙧𝙙, 𝙝𝙖𝙧𝙙

𝙀𝙫𝙚𝙧𝙮𝙩𝙝𝙞𝙣𝙜 𝙞𝙨 𝙩𝙚𝙢𝙥𝙤𝙧𝙖𝙧𝙮

𝙀𝙫𝙚𝙧𝙮𝙩𝙝𝙞𝙣𝙜 𝙬𝙞𝙡𝙡 𝙨𝙡𝙞𝙙𝙚

𝙇𝙤𝙫𝙚 𝙬𝙞𝙡𝙡 𝙣𝙚𝙫𝙚𝙧 𝙙𝙞𝙚, 𝙙𝙞𝙚, 𝙙𝙞𝙚

Imagine Dragons "Birds"

Небо над Летбриджем стало неспокойным, как будто небеса решили устроить истерику, короткую, но яростную, просто чтобы напомнить миру, что они все еще бодрствуют. Утро выдалось ленивым, солнечный свет разливался по саду, золотив яблони и уговаривая пчел напевать свои сонные мелодии. Но теперь, когда полдень подкрался ближе, появилась тень — синяк облаков, тяжелых и серых, несущихся над прериями, как табун диких лошадей. Воздух сгустился, наполнившись запахом дождя и электричества, и мир, казалось, затаил дыхание.

На кухне своего маленького домика Мели и Рэй стояли у окна, привлеченные внезапной драмой, разворачивающейся снаружи. В комнате было тепло, пахло кофе и легкой сладостью джема после завтрака, тарелки все еще стояли в раковине, забытые перед надвигающимся зрелищем природы. Мели прислонилась к стойке, ее волосы были распущенны, высветленные светло-русые локоны отражали тусклый свет, как нимб. Ее кожа, бледная с россыпью веснушек от недель, проведенных под летним солнцем, мягко сияла, а тёмные глаза искрились смесью благоговения и веселья. На ней было простое льняное платье со слегка помятым подолом, и ее пальцы, все еще перепачканные краской со вчерашнего холста, легонько постукивали по подоконнику. В ней была тихая сила, женщина, которая научилась переносить штормы гораздо хуже этого, природного, и все же она наблюдала за этим явлением с детским восторгом, как будто небо разыгрывало представление только для нее.

Рэй стоял рядом с ней, его широкие плечи заполняли пространство, его присутствие было таким же устойчивым, как дуб снаружи, своеобразный символ стойкости и силы на фоне более изящных фруктовых деревьев, который отказывался склоняться под порывами ветра. Темно-пепельные волосы Рэя, тронутые ранней сединой, были взъерошены, а на лице — суровом, с острыми скулами и подбородком, затененным щетиной, играла слабая улыбка. Его фланелевая рубашка с закатанными рукавами обнажала мускулистые руки, руки, которые в равной степени знали инструменты и нежность. Его темные глаза, глубокие, как грозовые тучи, перебегали с неба на Мели, читая ее так же легко, как он читал прогноз погоды. Он был человеком, который видел хаос и вышел с другой стороны, и теперь он нашел покой в этих моментах, в его Мелли, в жизни, которую они строили.

Первым налетел ветер, игривый порыв, от которого задребезжали оконные стекла и листья разлетелись по двору, как озорные дети. Затем пошел дождь, не слабый, а настоящий поток, барабанящий по крыше в ритме, который заглушал мысли. Треснула молния, прочертив по небу неровный белый шрам, за которым последовал раскат грома, прокатившийся по дому, сотрясая кружки на полке. Мели рассмеялась — яркий, неосторожный звук, прорезавший рев, и ближе прижалась носом к стеклу, от ее дыхания оно запотело. Она слушала, как потоки дождя хлестали по крыше, барабанили по стеклам, и попадали на веранду, несмотря на навес, оставляя целые потоки воды. Они с силой ударялись о деревянный пол, разбрызгивая вокруг мутные лужи.

"Посмотри на это"! — сказала она, ее голос был полон удивления. "Как будто небо закатывает истерику, но ему это доставляет удовольствие".

Рэй усмехнулся, низко и тепло, опершись рукой о стойку рядом с ней:

"Да, просто летняя истерика. Кругом шум, будто небу сил нет держаться."

Мелисса взглянула на него с дразнящей улыбкой, с искоркой озорства в глазах:

"Ого, ты называешь небо легковесом, О’Коннор?"

Рэй поднял бровь, его ухмылка стала шире:

Нет, я говорю, что это всего лишь лай, без укуса. Дай ему десять минут, и оно снова засияет, как ни в чем не бывало".

Буря, казалось, услышала его, удвоив свои усилия. Еще одна вспышка молнии осветила сад ослепительным серебром, превратив яблони в призрачные силуэты, и дождь хлестнул сильнее, размывая мир снаружи в акварельный мазок. Но в этом не было злого умысла — просто природа напрягла свои мускулы, короткий, дикий танец, прежде чем успокоиться. Мелли наклонила голову, ее пальцы выводили невидимый узор на стекле, как будто она могла нарисовать саму бурю — ее ярость, ее мимолетность, ее красоту.

"Напоминает мне о том времени, когда я была ребенком", — сказала она, теперь мягче, ее голос погружал в воспоминания.

"Я бы сидела у окна, наблюдая за подобными штормами, думая, что это истории, которые рассказывает небо. Я бы нарисовала их после, знаешь, такими закорючками, серыми мелками."

Рэй повернулся к ней, выражение его лица смягчилось, как это бывало всегда, когда она позволяла ему мельком увидеть эти фрагменты своего прошлого.

"Держу пари, ты сделала их лучше, чем настоящие", — сказал он мягким тоном, как будто держал в руках что-то драгоценное.

Мелисса пожала плечами, легким, застенчивым жестом, но ее улыбка отображала радость от услышанного.

"Может быть. Мне просто нравилось, как дождь и гром приходили и уходили, понимаешь? Как будто они были шумными, но остались не для того, чтобы причинить кому-нибудь вред".

Он кивнул, поняв больше, чем ее слова, и протянул руку, чтобы заправить выбившуюся прядь ее волос за ухо, его пальцы на мгновение задержались там.

“Похоже на тебя, ”- пробормотал он почти про себя.

Шторм уже утомлял, его рев сменился ворчанием, дождь перешел в скороговорку, как ребенок, успокаивающийся после прилива энергии. Облака разошлись, пропуская лучики солнечного света, и внезапно мир заискрился — мокрая трава сверкала, как изумруды, воздух был свежим и чистым, несущим аромат земли и обновления. В последний раз прогремел гром, теперь уже далекий, прощальный, и солнце вернуло себе небо, окрасив все в золотой цвет.

Мелли открыла окно, впуская прохладный ветерок, который трепал ее волосы и уносил последние следы шторма. Она глубоко вдохнула, ее глаза были полузакрыты, она наслаждалась моментом.

"Пахнет новым началом", —сказала она легким, но полным значения голосом, как будто она говорила не только о погоде.

Рэй прислонился к косяку рядом с ней, его плечо коснулось ее плеча, и посмотрел в сад, где капельки воды висели на цветущих яблонях, как крошечные драгоценные камни.

"Да", — согласился он, его голос был ровным, обоснованным.

"Как будто весь мир говорит: Хорошо, давай попробуем еще раз".

Они стояли там, бок о бок, наблюдая, как над Летбриджем воцаряется спокойствие, краткий хаос шторма уже стал воспоминанием. Теперь на кухне было тихо, если не считать журчания воды из крана и гула их общего молчания, молчания, которое говорило о доверии, о любви, о знании того, что какие бы бури ни надвигались — большие или маленькие — они встретят их вместе.

От лица Рея

Гроза утихла, оставив сад блестящим, словно отполированный собственными руками неба. Воздух был свежим, пахло влажной землей и цветущими яблонями, вернулось солнце, окрашивая все в тот мягкий золотистый свет, который заставляет вас чувствовать, что мир дает вам второй шанс. Я стоял у грузовика, ключи позвякивали в моей руке, чувствуя влажную траву под ботинками. Старый "Форд" был припаркован на краю подъездной дорожки, его синяя краска облупилась, но он был горд, готовый отвезти нас в город на УЗИ Мели. В груди у меня все сжалось — не от беспокойства, не совсем, но от этого тихого предвкушения, как будто ждешь песни, которая, ты знаешь, изменит тебя.

Я оглянулся на дом, его белая вагонка сияла под прояснившимся небом, и увидел Мелиссу сквозь сетчатую дверь; она двигалась медленно, как будто она несла что-то тяжелее себя. Мелли шла по дорожке и клянусь, она сама выглядела частью этого сада — ее светлые пряди в темных локонах, отражающие свет, распущенные и немного растрепанные от ветерка, ее глаза яркие, но затененные чем-то, чему я не мог дать точного названия. На ней было простое бледно-голубое платье, ниспадающее по легкому изгибу живота, а ее кожа — бледная, покрытая веснушками за несколько недель лета, казалось, впитывала тепло. Но ее руки, руки художника со слабыми пятнами краски, нервно теребили подол платья, а плечи были ссутулены, как будто она готовилась к холодному ветру, который могла чувствовать только она.

У меня всегда хорошо получалось читать ее мысли, лучше, чем я читаю себя в большинстве случаев. У нее есть такая манера не скрывать свое сердце, даже когда она пытается это спрятать. Прямо сейчас я мог видеть в ней поведение, подобное тому, которое бывает у малиновок: как будто она могла убежать, если мир станет слишком громким. Дело было не только в плановом УЗИ, хотя я знал, что это было частью этого. Это было все — тяжесть того, что мы строили, растущая внутри нее жизнь, призраки ее прошлого, которые иногда прокрадывались внутрь, нашептывая вещи, которые я хотел бы заставить замолчать навсегда.

— Привет, Мелли, — позвал я, стараясь говорить мягко, как будто уговаривал оленя выйти из леса.

— Готова отправиться в путь?

Она подняла глаза, и ее улыбка замерцала, быстрая и хрупкая, как свеча на сквозняке.

— Да, просто… я забыла свою сумку, задержалась — сказала она, стараяь держать голос легким, но в нем сквозило напряжение, как будто она пыталась убедить себя так же сильно, как и меня.

Я прислонился к грузовику, чувствуя прохладный металл под ладонью, и смотрел, как она пересекает двор. Моя фланель все еще была влажной от штормовых брызг, а ботинки заляпаны грязью, но мне было все равно. Все, о чем я заботился, была она — эта женщина, которая прошла через ад и все еще находила способ смеяться над грозами. Мое лицо, грубое, со щетиной, которую я не потрудился побрить, и морщинами, прорезанными годами, о которых я не говорю, казалось мягче, когда я смотрел на нее, как будто она разглаживала мои морщины, даже не пытаясь. Мои темные волосы были в беспорядке, и непослушно торчали там, где я провела по ним рукой, а мои глаза, темные, как только что пронесшиеся тучи, не отрывались от нее, отслеживая каждый шаг.

Она добралась до грузовика с сумкой, перекинутой через плечо, и остановилась в нескольких футах от него, ее пальцы все еще теребили подол платья.

— Это глупо, не правда ли? — сказала она, и ее голос едва перекрывал жужжание пчел в саду.

— Я имею в виду, это всего лишь проверка, но я …- Мелли замолчала, закусив губу, и ее глаза опустились, как будто ей было стыдно за беспокойство, от которого она не могла избавиться.

Я подошел ближе, достаточно близко, чтобы ощутить запах лаванды в ее волосах, и наклонил голову, чтобы поймать ее взгляд.

— В этом нет ничего глупого, Мелли, — сказал я низким, ровным голосом, так я говорил, когда хотел, чтобы она почувствовала меня, а не просто услышала

— Это очень важно. Тебе позволено нервничать.

Ее глаза встретились с моими, тёмные, как кофе, ищущие, и я снова увидел этот огонек — не просто страха, но доверия, как будто она знала, что я подхвачу ее, если она упадет.

— Ты не нервничаешь? — спросила она, нахмурив брови, как будто пыталась понять, как я могу стоять здесь так спокойно.

Я улыбнулся, совсем чуть-чуть, чтобы успокоить ее.

— Я? Не, я крепкий орешек. -

Я подмигнул, но затем мой голос смягчился, потому что я не хотел, чтобы она думала, что я тоже этого не чувствую.

— Но да, я думаю об этом. О тебе, о… всем. Это не значит, что у нас не все будет хорошо.

Она кивнула, ее плечи чуть расслабились, и она сделала шаг ближе, ее сумка задела мою ногу. В саду теперь было тихо, если не считать капанья воды с карниза и мягкого шелеста листьев, и казалось, что весь мир затаил дыхание ради нас, ради этого момента перед тем, как мы уедем навстречу нашему будущему. Я хотел обнять ее, сказать, что она не должна нести это одна, но я знал, что ей нужно пространство, чтобы почувствовать это, позволить беспокойству идти своим чередом. Поэтому я просто стоял там, положив руку на дверцу грузовика, готовый открыть ее, когда она будет готова тронуться с места.

—Ты слишком хорош в этом, — внезапно сказала она, ее голос потеплел, легкая улыбка тронула ее губы.

— Заставляешь меня чувствовать, что я не такая уж плохая, что я ... сильная.

Я усмехнулся, проведя рукой по затылку:

— Мелли, если ты и в беспорядке, то ты самая красивая из всех, кого я когда-либо видел. —

Я открыл перед ней дверь, моя рука задержалась на ручке.

— Давай, пойдем посмотрим, что нас ждет.

Она поколебалась, всего на мгновение, затем кивнула и забралась внутрь, ее движения были осторожными, как будто она охраняла что-то хрупкое. Закрывая за ней дверь, я чувствовал, что моя грудь буквально болит от любви и этой тихой клятвы сохранить ее в безопасности, несмотря ни на что. Сад наблюдал за нами, его краски стали ярче после дождя, и я знал, что это только начало дня, который принесёт нам очень важные известия.

Я захлопнул дверцу грузовика за Мелиссой, и звук, глухой, привычный, на миг заглушил шорох сада, что всё ещё блестел после грозы. Сел за руль, чувствуя, как старое кожаное сиденье скрипит подо мной, и бросил взгляд на неё. Мелисса сидела рядом, её руки — тонкие, с лёгкими пятнами краски на пальцах, которые никогда полностью не отмывались, теребили подол платья, голубого, как небо, что только что проглянуло из-за туч. Она смотрела прямо перед собой, но глаза, такие живые обычно, были прищурены, будто она пыталась разглядеть что-то далёкое, чего я не видел. Моя грудь сжалась, не от страха, а от этой нежности, что всегда накатывала, когда я замечал её тревогу. Я знал её, как знаю трещины на своих ладонях, и сейчас она была как струна, что вот-вот лопнет, если её тронуть неосторожно.

Салон грузовика пах металлом, старой кожей и чуть-чуть её лавандой, что цеплялась за всё, к чему она прикасалась. Мои руки — грубые, с мозолями от молотка и пилы, легли на руль, и я повернул ключ, слушая, как двигатель оживает с низким ворчанием, будто старый пёс, что нехотя встаёт с крыльца. Моя клетчатая рубашка с закатанными рукавами всё ещё липла к спине от утренней сырости, и тёмные волосы с прядями седины, торчали, потому что я опять забыл причёсываться. Лицо моё — резкое, с щетиной, что царапала, когда Мели целовала меня, оставалось спокойным, потому что я знал: ей нужен мой покой, как якорь, чтоб не унесло её волнением.

Она поправляла платье снова и снова, разглаживая ткань на коленях, будто это могло разгладить её мысли. Её кожа — бледная, с россыпью веснушек, что я любил считать по ночам при лунном свете, чуть порозовела на щеках, и волнистые волосы выбились из косы, касаясь её шеи, как занавес, что не мог спрятать её беспокойство. Я видел, как её грудь вздымается — быстро, неровно, и понимал: это не просто УЗИ, не просто поездка в город. Это было всё — её прошлое, что цеплялось за неё когтями, её страх, что счастье, которое мы строили, может оказаться хрупким, как стекло.

— Мелли, — произнёс я, и голос мой был низким, мягким, как будто я говорил с жеребёнком, что боится грома.

— Ты в порядке?

Она повернулась ко мне, и её улыбка: слабая, но искренняя, мелькнула, как луч солнца на мокрой траве.

— Да, — ответила она, но голос её дрогнул, и она тут же добавила, будто поймав себя на лжи:

— Ну… почти. Просто… знаешь, вдруг что-то не так?

Её слова резанули меня, не потому, что я боялся того же, а потому, что я знал, откуда они идут. Её прошлое — тот ублюдок, что бил её, что украл её веру в хорошее, — всё ещё шептало ей, что она не заслуживает этого, не заслуживает нас, не заслуживает малыша, что рос в ней. Я сжал руль чуть крепче, чувствуя, как кожа скрипит под пальцами, но лицо моё осталось спокойным, потому что она не должна видеть мою злость — не на неё, никогда на неё.

— Всё будет хорошо, Мелли, — сказал я, и слова мои были твёрдыми, как доски, что я строгал утром, но мягкими, как её ладонь, когда я брал её в свою.

— Это просто проверка, да? Док скажет, что всё идёт, как надо, и мы поедем домой, а ты нарисуешь что-нибудь красивое.

Она засмеялась — тихо, почти шепотом, но это был её смех, и он был как музыка, что я мог слушать вечно.

— Ты всегда так уверен, — сказала она, и её глаза — теперь чуть ярче, посмотрели на меня с этой смесью удивления и благодарности, что всегда заставляла меня чувствовать себя больше, чем я есть.

— Как ты это делаешь? Ты всегда так уверен...

Я пожал плечами, выезжая на дорогу, где асфальт блестел после дождя, отражая небо, что всё ещё решало, быть ли ему синим или серым.

— Не уверен, — ответил я, и уголок моего рта дёрнулся в улыбке.

— Просто знаю, что с тобой всё возможно.

Она замолчала, но я видел, как её руки перестали теребить платье, как она откинулась на сиденье, чуть расслабившись. Дорога тянулась вперёд, вдоль окраин Летбриджа, через поля, где трава клонилась под ветром, и я держал руль одной рукой, а другую хотел протянуть к ней, но не стал — знал, что ей нужно время, чтоб собраться перед этим УЗИ, перед этим шагом в будущее, что пугало её так же сильно, как манило. Мой взгляд: тёмный, спокойный снаружи, но полный мыслей внутри, скользнул по ней, и я знал: я сделаю всё, чтоб она поверила в это счастье, как верю я.

Грузовик урчал, унося нас к городу, к медицинскому центру, где ждали ответы, и я чувствовал её рядом — мою Мелли, тревожную, но такую живую, такую мою. Салон был тесным, но тёплым, и этот момент — мы вдвоём, дорога, её дыхание — был нашим, несмотря на всё, что она несла в себе. Я вёл машину, и моё сердце билось ровно, потому что знал: что бы ни было, мы пройдём это вместе.

Дорога стелилась перед грузовиком, мокрая после утренней грозы, и асфальт блестел, как река, что несёт тебя куда-то, хочешь ты того или нет. Мелисса сидела рядом, её дыхание: тихое, но неровное, было единственным звуком, кроме урчания мотора, что заполнял кабину. Я вёл машину, держа руль крепко, как будто это могло удержать не только нас на трассе, но и её — мою Мелли — от тех мыслей, что я видел в её глазах, когда она сказала: "А вдруг что-то не так?" Эти слова всё ещё висели в воздухе, как дым, что не рассеивается, и я чувствовал их горечь, их вес, будто они были не просто вопросом, а криком из её прошлого, что всё ещё цеплялось за неё.

Мои руки, грубые, с мозолями, что наросли за годы работы с деревом и железом, лежали на руле, и я смотрел вперёд, где поля Летбриджа тянулись до горизонта, зелёные, живые, но мои мысли были не здесь. Они были с ней, с её голосом, что дрожал, когда она говорила, с её пальцами, что теребили платье, с её глазами глубокими, такими большими, что в них можно было утонуть, но теперь полными тени, что я знал слишком хорошо. Моя рубашка, клетчатая, чуть влажная от утреннего воздуха, липла к спине, и волосы, тёмные, с сединой, что я не прятал — торчали, потому что я провёл по ним рукой, когда она не видела, пытаясь прогнать эту злость, не на неё, никогда на неё, а на того, кто сделал её такой: робкой, боящейся счастья, как будто оно могло обернуться ударом.

Я понимал её, может, лучше, чем она сама. Её слова — "а вдруг что-то не так?" — не были просто про УЗИ, не были только про малыша, что рос в ней. Они были про всё, что она пережила, про Джастина, чьё имя я ненавидел даже думать, про его кулаки, что оставили на ней шрамы — не только на коже, но и глубже, где я не всегда мог дотянуться. Она сбежала от него, выжила, построила себя заново, но этот страх: что всё хорошее хрупко, что оно исчезнет, как дым, жил в ней, как старый гость, что приходит без спроса. Я видел это в её плечах, что ссутулились, когда она садилась в машину, в её губах, что она кусала, думая, что я не замечу. Она боялась поверить, что счастье — это не ловушка, что этот малыш, этот дом, эта любовь, они настоящие, не сон, что растает с рассветом.

Моё лицо — резкое, с щетиной, что царапала, когда я брился слишком редко, оставалось спокойным, потому что я знал: ей нужен мой покой, как воздух, как краски, что она брала в руки, чтоб рассказать миру, кто она. Но внутри меня всё кипело — не от злости, а от этой любви, что была больше меня, больше слов, что я мог сказать. Я вспоминал её ночи, когда она просыпалась, задыхаясь, и я держал её, пока её дыхание не выравнивалось, пока её тонкие, дрожащие руки не находили мои. Я вспоминал, как она рассказывала о своей вине перед родителями, о том, как Джастин украл её краски, её время, её веру, и я ненавидел его за это, ненавидел так, что мои кулаки сжимались, даже сейчас, на руле.

Но больше всего я ненавидел её страх, что это УЗИ, этот малыш, эта жизнь могли подтвердить её худшие мысли — что она не заслуживает хорошего, что всё пойдёт не так. Я знал, что она думает об этом, даже не говоря, знал по тому, как её взгляд уходил в окно, как её пальцы цеплялись за платье, голубое, как небо, что она любила рисовать. Она была уязвимой, как цветок, что вырос среди камней, и я любил её за это, за её силу, что она сама не всегда видела, за её сердце, что билось, несмотря на всё.

Я хотел сказать ей что-то, хотел остановить машину, взять её лицо в свои ладони и сказать, что она сильнее своих страхов, что она — моё чудо, что этот малыш, кем бы он ни был, уже любит её, как люблю я. Но я молчал, потому что знал: слова не всегда помогают, иногда нужно просто быть — рядом, твёрдым, как земля, что держит её, пока она ищет свой путь. Мои глаза — тёмные, с искрами, что она называла звёздами, скользнули по ней, и я видел её: мою Мелли, мою художницу, мою любовь, что боялась, но всё равно шла вперёд.

Дорога виляла, начиная уходить нас к городу, к медицинскому центру, где ждали ответы, и я вёл грузовик, чувствуя, как моё сердце бьётся в такт с её — ровно, но с этим тихим эхом, что знало её боль. Я не мог стереть её прошлое, не мог прогнать её страхи, но я мог быть здесь, держать её руку, когда она будет готова её протянуть. И я знал: что бы ни было на этом УЗИ, мы справимся, потому что она — моя, а я — её, и вместе мы больше, чем тени, что следуют за нами.

Грузовик катился по дороге, мягко покачиваясь на поворотах, и мокрый асфальт шипел под шинами, как будто шептал что-то, чего я не мог разобрать. Мелисса сидела рядом, её руки теперь лежали спокойно на коленях, но я знал, что этот покой — хрупкий, как первый лёд на пруду. Мои мысли всё ещё кружили вокруг её слов — " а вдруг что-то не так?" — и я чувствовал их тяжесть, их острые края, что резали не только её, но и меня. Мои ладони, грубые, с мозолями, что наросли от работы в сарайчике и в мастерской, крепко держали руль, и я смотрел на дорогу, где с одной стороны поля Летбриджа тянулись до горизонта, зелёные, живые, но внутри меня открывалась другая картина: старая, выцветшая, как фотография, что хранишь в ящике, но не забываешь.

Мне было почти тринадцать, когда Нора, моя младшая сестра, родилась намного раньше положенного срока. Я опять вспомнил тот тяжёлый день — холодный, с ветром, что бил в окна нашего дома в Орегоне, и запахом угля, что тлел в печи. Вспомнил больничный коридор, ожидание, тревожное и тягучее. Мама была бледной, её лицо — мягкое, но усталое — блестело от пота, и я, пацан с растрёпанной чёлкой и грязными коленками, сидел в коридоре больницы, слушая, как взрослые шептались за дверью. Отец — высокий, с руками, как мои теперь, ходил туда-сюда, и его шаги гулко отдавались в моей голове. Я не понимал тогда, что такое рождение, не знал, как тонка грань между жизнью и её потерей, но я чувствовал страх — не свой, а их, мамин и папин, что сочился через стены, как сырость.

Когда Нору принесли, завёрнутую в одеяло, я смотрел на её крохотное лицо — сморщенное, красное, но такое живое, и думал, что она похожа на яблоко, что ещё не созрело, но уже обещает сладость. Мама улыбалась, слабо, но счастливо, и отец положил руку мне на плечо, сказав: "Теперь ты старший, Рэй. Это большая работа". Я кивнул, не зная, что эти слова будут со мной всю жизнь, что они значат больше, чем я мог понять тогда. Нора росла, а я учился, что новая жизнь — это не только радость, но и боль, страх, ответственность, что ложится на плечи, как тяжёлый молот, что я теперь держу в сарайчике.

Моя рубашка, клетчатая, чуть влажная от утренней грозы — липла к спине, и волосы, тёмные, с сединой, что Мели называла "серебряными нитками", — торчали, потому что я опять провёл по ним рукой, не замечая. Лицо моё — резкое, с щетиной, что росла, пока я думал о другом, было спокойным снаружи, но внутри я был полон мыслей, как небо перед бурей. Я смотрел на дорогу, но видел Мелиссу: её уязвимость, её страх, что малыш, которого мы ждали, мог стать ещё одним ударом, что она не переживёт. Я понимал её, потому что знал цену новой жизни, знал, как она может пугать, как она меняет всё — и я был готов к этому, готов быть её опорой, как был для Норы, как хотел бы быть для мамы, если б мог.

Её прошлое — Джастин, его тень, что всё ещё кралась за ней, делало её страхи острее. Она боялась не только за малыша, но и за себя, за то, что не справится, что не будет достаточно хорошей, что её боль, её шрамы сделают её меньше, чем она есть. Я ненавидел это, ненавидел, что она сомневалась в себе, потому что для меня она была всем: художницей, что рисовала миры, женщиной, что выбралась из ада, матерью, что уже любила этого ребёнка, даже не видя его. Мои глаза — тёмные, с искрами, что она любила находить, скользнули по ней, и я видел её: её кожу — бледную, с веснушками, что я целовал по утрам, её волосы: тёмно-каштановые в перемешку со светлыми локонами, выбившиеся из косы, её платье — голубое, как надежда, что она боялась принять.

Я вспомнил, как Нора родилась, как мама плакала, держа её, как отец смотрел на нас, будто мы были его миром, и я понял: Мелисса чувствует то же, что чувствовали они — эту смесь любви и страха, что идёт рука об руку с новой жизнью. Но она несла больше: её травмы, её потери, её веру, что счастье может быть ловушкой. И я знал, что моя работа, не просто держать её руку, не просто везти её на УЗИ, а быть тем, кто напомнит ей: она сильная, она справится, она заслуживает этого.

Моё сердце билось ровно, но тяжело, как молот, что бьёт по гвоздю, вгоняя его в дерево, и я чувствовал эту ответственность, не как груз, а как выбор. Я выбрал её, выбрал этот дом, этот сад, этого малыша, и я был готов стоять за них, как стою за Мелли, когда она просыпается от кошмаров. Дорога петляла, уводя нас к городу, к медицинскому центру, где ждали ответы, и я знал: что бы ни было, я не дам её страхам победить. Я был её мужчиной, её домом, и эта любовь — моя, её, наша — была сильнее любой тени, что пыталась нас догнать.

Грузовик катился по дороге, урча, как старый пёс, что знает путь наизусть. Мокрый асфальт блестел под колёсами, отражая небо, что всё ещё не решило, быть ли ему ясным или снова нахмуриться. Я держал руль крепко, чувствуя, как мои ладони, грубые, с мозолями, что наросли от работы в сарайчике, чуть вспотели, не от жары, а от этого тихого напряжения, что висело в кабине, как дым от костра, что тлеет где-то вдали. Мелисса сидела рядом, её плечо было так близко, что я мог бы коснуться его, просто протянув руку, но я не стал — знал, что ей нужно это пространство, эта тишина, что она выбрала, глядя в окно.

Моя рубашка, клетчатая, с закатанными рукавами, всё ещё пахла утренней грозой, и волосы, тёмные, с сединой, что Мели любила трогать, торчали, потому что я опять забыл их пригладить. Лицо моё, резкое, с щетиной, что росла быстрее, чем я успевал бриться, оставалось спокойным, но глаза, тёмные, с искрами, что она называла звёздами, то и дело скользили к ней, проверяя, как она там. Я был сосредоточен на дороге, на её поворотах, на лужах, что блестели, как зеркала, но часть меня — большая часть, была с ней, с её молчанием, что говорило громче слов.

Мелисса смотрела в окно, её профиль, мягкий, с россыпью веснушек на бледной коже, был как картина, что она могла бы нарисовать: задумчивая, красивая, но с этой тенью, что я ненавидел видеть. Её волнистые волосы, местами выбивавшиеся из косы лежали на плечах, и платье, голубое, простое, но такое её, обнимало её фигуру, где уже угадывалась новая жизнь, что росла в ней. Она вздохнула — тихо, почти неслышно, но этот звук резанул меня, как нож, что скользнул по дереву. Её тонкие руки с лёгкими пятнами краски на пальцах, лежали на коленях, но я видел, как её большой палец тёр подушечку указательного, машинально, будто она пыталась стереть свои мысли.

Я знал, что она думает: или, по крайней мере, чувствовал. Это УЗИ, эта поездка в город, этот малыш — они были для неё не просто радостью, а испытанием, как будто она ждала, что мир скажет ей: "Ты не готова". Её прошлое — Джастин, его тень, что я хотел бы вырвать из неё, как сорняк, — всё ещё шептало, что она не заслуживает этого счастья, что оно может исчезнуть, как дым. Я ненавидел это, но не мог ненавидеть её за это — она была моей Мелли, моей художницей, что несла свои шрамы, как краски, что делают картину глубже.

Дорога тянулась, уводя нас через поля, где трава клонилась под ветром, в сторону города, всё ещё влажная, и я вёл грузовик, чувствуя, как он слушается меня, как старый друг. Салон был тесным, но уютным, пахнущим кожей, металлом и её лавандой, что всегда цеплялась за мои мысли. Я хотел что-то сказать, разбить эту тишину, что была не нашей, не той, что мы любили, когда сидели в саду, слушая птиц. Но я молчал, потому что знал: ей нужно это молчание, как холсту нужно время перед первым мазком. Мои губы, твёрдые, но мягкие, когда я целовал её, остались сомкнуты, но я чувствовал, как слова копятся во мне, как доски, что ждут, когда я начну их строгать.

— Ты видишь? — вдруг сказала она, так тихо, что я почти пропустил её голос за шумом мотора. Она не повернулась, всё ещё глядя в окно, но её палец указал на поле, где лошади — две, гнедая и белая, стояли, прижавшись друг к другу, будто делясь теплом после дождя.

Я кивнул, хотя она не видела, и уголок моего рта дёрнулся в улыбке.

— Ага, — ответил я, и голос мой был низким, спокойным, как будто я говорил о чём-то большем, чем лошади.

— Они знают, как держаться вместе.

Она не ответила, но я услышал ещё один её вздох — не такой тяжёлый, как раньше, и это было как луч света, что пробился сквозь тучи. Я знал, что она всё ещё тревожится, что её мысли, как краски, что мешаются на палитре, кружат вокруг УЗИ, вокруг того, что ждёт нас в городе. Но этот её голос, этот маленький вопрос про лошадей — это была она, моя Мелли, что даже в своих страхах видела мир, видела красоту, что я иногда пропускал.

Мои руки повернули руль, когда дорога пошла в горку, и я чувствовал, как грузовик тянет, как будто он тоже знает, что мы везём что-то важное — не просто нас, но нашу надежду, наш страх, нашу любовь. Я был внимателен, следил за лужами, за поворотами, но мой взгляд то и дело возвращался к ней, к её профилю, к её рукам, что теперь лежали спокойнее. Я не мог убрать её тревогу, не мог стереть её прошлое, но я мог вести эту машину, мог быть рядом, мог держать её, когда она будет готова. И я знал: мы едем не просто на УЗИ, а к ответам, что помогут ей дышать легче, и я сделаю всё, чтоб она их услышала.

Грузовик урчал, как верный конь, что знает дорогу домой, и я вёл его по мокрому асфальту, чувствуя, как колёса мягко шуршат по лужам, что отражали небо, теперь ясное, с редкими облаками, как вата, разбросанная по синеве. Мелисса всё ещё молчала, её взгляд был прикован к окну, и я думал, что она опять ушла в свои мысли — в этот лабиринт страхов, что я не мог разобрать, но хотел защитить её от него. Мои руки, грубые, с мозолями от работы в саду, крепко держали руль, и я старался дышать ровно, чтоб не спугнуть её тишину, что была такой хрупкой, как стекло, что она иногда рисовала на своих холстах.

Мелли была рядом, её профиль — мягкий, с россыпью веснушек на бледной коже, казался мне картиной, что я никогда не устану разглядывать. Её волосы струились по плечам, и платье, голубое, лёгкое, как летний ветер, обнимало её фигуру, где уже угадывался малыш, наш малыш. Она была красива, даже сейчас, когда её глаза, обычно такие живые, были затуманены, будто она смотрела не на поля Летбриджа, а на что-то внутри себя. Я знал, что она боится — этого УЗИ, этой поездки, этого будущего, что было таким близким, но таким пугающим. И я вёл машину, сосредоточенный, но с этим напряжением, что сидело в груди, как гвоздь, что я не успел забить.

И вдруг она ожила. Её голос — звонкий, как колокольчик, что звенит на ветру, ворвался в кабину, и я чуть не дёрнул руль от неожиданности.

— Рэй, смотри! — воскликнула она, и её палец, тонкий, с пятнышком краски, ткнул в окно, указывая куда-то в небо.

— Радуга!

Я моргнул, бросил взгляд туда, куда она показывала, и, чёрт возьми, она была права! Над полями, где трава ещё блестела от дождя, раскинулась радуга — яркая, как будто кто-то разлил краски по небу, от алого до фиолетового, с такими чистыми цветами, что я даже прищурился. Она висела там, мягкая, но ясная, как мост, что связывает землю и облака, и её края терялись в зелени, будто она хотела спрятаться, но не могла. Солнце играло на ней, заставляя цвета мерцать, и я почувствовал, как моё лицо — резкое, с щетиной, что росла быстрее, чем я успевал бриться, расплывается в улыбке, потому что Мелли смеялась — по-настоящему, как ребёнок, что нашёл сокровище.

— Ты видишь, какая она? — сказала она, и её голос был полон восторга, такого чистого, что я почти забыл, где мы, зачем едем. Мелли повернулась ко мне, и её глаза — теперь яркие, как звёзды, что она иногда рисовала в своих пейзажах, — блестели, будто радуга отразилась в них.

— Это же… это знак, правда?

Я хмыкнул, не от скептицизма, а от того, как её радость цепляла меня, как крючок, что тянет рыбу к свету.

— Знак, говоришь? — ответил я, и голос мой был низким, с лёгкой хрипотцой, но тёплым, как кофе, что мы пили утром.

— Может, небо просто решило похвастаться для тебя.

Она фыркнула, и её улыбка, широкая, настоящая, была как солнце, что пробилось после грозы.

— Не порти момент, Бреннан, — сказала она, но в её голосе не было злости, только эта лёгкость, что я любил, как люблю запах её красок.

— Это красиво, и я хочу думать, что это для нас.

Я кивнул, возвращая взгляд к дороге, но уголком глаза следил за ней. Она снова смотрела на радугу, её рука, тонкая, с длинными пальцами, лежала на стекле, будто она хотела коснуться этих цветов, запомнить их, как запоминает линии для своих картин. Мелли всегда была такой — эмоциональной, как река, что то бурлит, то затихает, и верила в знаки, в эти маленькие подарки мира, что помогали ей держаться. Я не всегда понимал это, но любил её за это, за её способность видеть чудо в том, что я мог пропустить, занятый своими гвоздями и досками.

Радуга всё ещё сияла, её арка становилась ярче, как будто небо знало, что мы смотрим, знало, что ей нужно это сейчас — этот свет, этот цвет, эту надежду. Поля вокруг нас были живыми, трава клонилась под ветром, и лошади — те, что она заметила раньше, паслись вдали, как будто ничего не изменилось, но я чувствовал, как что-то в Мелли сдвинулось, как будто эта радуга была кистью, что добавила новый мазок в её день.

Я вёл грузовик, и кабина, тесная, пахнущая кожей и её лавандой — была нашим миром, где её восторг, её голос, её вера в знаки были такими же настоящими, как мокрый асфальт под нами. Мои губы, твёрдые, но мягкие, когда я целовал её, дрогнули в улыбке, и я знал: эта радуга, этот момент, они были для неё, и, чёрт возьми, может, и для меня тоже. Мы ехали дальше, к городу, к УЗИ, к ответам, но сейчас, с её смехом и этим небом над нами, я чувствовал, что всё будет хорошо — не потому, что я знал, а потому, что она верила.

Грузовик катился по дороге, мягко покачиваясь, как лодка на спокойной воде, и асфальт, всё ещё мокрый после грозы, блестел под солнцем, что теперь сияло, будто извинялось за недавний каприз. Мелисса всё ещё смотрела в окно, её пальцы, тонкие, с лёгкими пятнами краски, что никогда не сходили полностью, прижимались к стеклу, будто она могла поймать эту радугу, что раскинулась над полями, яркая, как её акварели. Её восторг — звонкий, детский, что ворвался в кабину, как ветер, всё ещё звенел в моих ушах, и я не мог не улыбнуться, чувствуя, как уголки моего рта, твёрдого, но мягкого, когда она касалась его, приподнимаются сами собой. Мои руки, грубые, с мозолями от молотка и пилы, лежали на руле, но мысли мои были не с дорогой, а с ней, с этой женщиной, что видела знаки там, где я видел просто небо.

Моя клетчатая рубашка, чуть влажная от утреннего воздуха — липла к спине, и волосы, тёмные, с сединой, что Мели называла "серебряными нитками", торчали, потому что я опять провёл по ним рукой, не замечая. Лицо моё — резкое, с щетиной, что росла, пока я думал о ней, было спокойным, но внутри я был полон её — её смеха, её веры, её света, что пробивался даже сквозь самые тёмные её дни. Я смотрел на дорогу, где поля Летбриджа тянулись до горизонта, зелёные, живые, но видел её: её кожу — бледную, с веснушками, что я любил целовать, её глаза, теперь сияющие, радостные, её платье, голубое, что обнимало её, как небо обнимает землю.

Мелли всегда любила знаки — эти маленькие кусочки мира, что она собирала, как цветы, что потом рисовала на своих холстах. Радуга, что сейчас горела над нами — алая, золотая, синяя, как её краски, была для неё не просто светом в небе, а посланием, обещанием, что всё будет хорошо. Я почти хмыкнул, думая об этом, потому что я, парень, что чинит машиныи строгает доски, — не привык искать смысл в облаках или цветах. Для меня радуга была просто радугой, игрой солнца и дождя, но для неё… для неё это было письмо от неба, и, чёрт возьми, я любил её за это. Её наивность, её вера в чудеса — они были как ветер, что тянет тебя за собой, даже если ты стоишь твёрдо на земле.

Я вспомнил, как она однажды нашла четырёхлистный клевер в саду — маленький, почти незаметный, и держала его в ладонях, будто это был ключ от счастья. "Это удача, Рэй", — сказала она тогда, и её улыбка была такой, что я поверил ей, хотя и пошутил, что удача, это я, раз уж она меня нашла. Или как она видела птиц, что садились на крышу, и говорила, что они приносят новости, хорошие или плохие, в зависимости от того, как они поют. Я тогда качал головой, но слушал, потому что её голос, её истории, они были моим миром, ярким, как её картины.

Эта радуга… она верила, что это для нас, для этого дня, для малыша, что ждал нас в её животе. И, может, я был скептиком, но, глядя на неё — на её щёки, что порозовели, на её губы, что шептали что-то про "знак", — я поддавался. Её вера была заразной, как смех, что ты не можешь остановить, и я чувствовал, как моё сердце, тяжёлое, как молот, что я держал утром, становится легче, будто она делилась со мной этим светом. Мои глаза, тёмные, с искрами, что она любила находить, скользнули по ней, и я видел, как она улыбается, как её пальцы чертят что-то на стекле, будто она уже рисовала эту радугу в своей голове.

Я знал, что она боится — этого УЗИ, этого будущего, что было так близко, но так пугающе. Её прошлое — тени, что я не мог стереть, всё ещё шептало ей, что счастье хрупко, что оно может разбиться, как стекло, что она однажды разбила, убегая от него. Но эта радуга, этот её восторг — они были её способом держаться, её способом сказать миру: "Я всё ещё здесь, я всё ещё верю". И я любил её за это, любил так, что моя грудь сжималась, как будто она была слишком мала для этого чувства.

Мои губы дрогнули, и я почти сказал что-то, хотел поддразнить её, спросить, что ещё небо ей обещало, но передумал. Пусть держит этот момент, эту радугу, этот знак, что давал ей силы. Я вёл грузовик, чувствуя, как дорога тянет нас к городу, к медицинскому центру, к ответам, что могли успокоить её или, чёрт возьми, сделать всё сложнее. Но сейчас, с её улыбкой, с этой аркой цветов над нами, я знал: мы справимся, потому что она — моя Мелли, а я — её Рэй, и вместе мы — это больше, чем любая тень, чем любой страх.

Грузовик мягко гудел, неся нас по дороге, где асфальт всё ещё блестел, как река, поймавшая солнце после грозы. Радуга над полями Летбриджа сияла, её цвета — алый, золотой, сапфировый — переливались, будто кто-то нарисовал её кистью, что Мелисса держала бы в своих тонких пальцах. Она всё ещё смотрела на неё, её лицо, бледное, с россыпью веснушек, что я любил считать, светилось, как холст, что только ждёт первого мазка. Её восторг, её вера в этот "знак", как она назвала радугу, всё ещё звенели в кабине, и я чувствовал, как моя грудь, широкая, привыкшая к тяжести молотка и бревна — становится легче, будто её радость была ветром, что выдувал из меня всё лишнее. Мои руки, грубые, с мозолями от работы в сарайчик, е лежали на руле, и я вёл машину, но мысли мои были с ней, с этой женщиной, что видела чудеса там, где я видел просто день.

Лицо моё — резкое, с щетиной, что царапала, когда она касалась его, оставалось спокойным, но глаза, тёмные, глубокие, как озёра, что она любила рисовать, следили за ней, за её улыбкой, что была ярче радуги над нами. Я знал её, знал, как она цепляется за эти знаки — радугу, клевер, птиц, как за верёвки, что помогают ей выбраться из тьмы, что всё ещё жила в ней, тьмы, что оставил тот, чьё имя я не хотел даже думать.

Её платье, голубое, лёгкое, как летний день, обнимало её фигуру, где уже угадывался малыш, наш малыш, и я видел, как её руки, тонкие, с пятнами краски, что никогда не отмывались до конца, теперь лежали спокойно, не теребя подол, как раньше. Её светлые пряди волос струились по плечам, и я думал, как они ловят свет, как будто она сама была частью этой радуги, частью этого мира, что я любил больше, чем мог сказать. Она верила в знаки, и я, парень, что чинит машины и строгает доски, не всегда понимал это, но сейчас… сейчас я хотел дать ей что-то большее, чем просто улыбку, чем просто слова, что всё будет хорошо.

Я вспомнил старую книгу, что читал в юности, потрёпанную, с пожелтевшими страницами, что пахла пылью и временем. Там было про мифы, про богов, что сражались и любили, и про радугу, что была не просто светом, а мостом — мостом между мирами, между землёй и небом, между людьми и чем-то большим. Я не был поэтом, не был сказочником, но это слово — "Биврёст" — вдруг всплыло в моей голове, как монета со дна реки, и я почувствовал, что оно для неё, для этого момента, для её веры, что я хотел поддержать.

— Биврёст, — сказал я тихо, почти шёпотом, и голос мой, низкий, с хрипотцой, что она любила, был мягким, как будто я боялся спугнуть радугу, что всё ещё горела над полями.

Мелисса повернулась ко мне, и её тёмные глаза, теперь сияющие, как будто в них зажглись звёзды, расширились, полные любопытства.

— Что ты сказал? — спросила она, и её голос был лёгким, но живым, как ручей, что бежит после дождя.

Я улыбнулся, чувствуя, как моё лицо, резкое, с морщинами, что она называла "картой жизни", — смягчается, когда я смотрел на неё.

— Биврёст, — повторил я, чуть громче, и кивнул на радугу.

— Так её звали в старых мифах. Мост между мирами. Говорят, он соединяет всё — землю, небо, нас…

Её губы, мягкие, чуть потрескавшиеся от солнца, приоткрылись, и я видел, как это слово, эта идея, оседает в ней, как краска, что впитывается в холст. Она посмотрела на радугу снова, и её лицо — теперь без тени страха, что я видел утром, загорелось, как будто она нашла что-то, что искала всю жизнь.

— Биврёст, — прошептала она, пробуя слово на вкус, и её улыбка — широкая, настоящая, была как свет, что пробился сквозь тучи.

— Это красиво, Рэй. Это… это как мост к хорошему, да?

Я кивнул, и мои губы дрогнули, потому что её вера, её свет — они были заразными, как её смех, что я слышал утром.

— Ага, Мелли, — сказал я, и голос мой был тёплым, как кофе, что мы пили в саду.

— Мост к хорошему.

Она откинулась на сиденье, всё ещё глядя на радугу, и я видел, как её плечи, тонкие, но такие сильные, несмотря на всё, что она несла, расслабились, как будто это слово, эта радуга, этот момент дали ей что-то, чего она боялась не найти. Её глаза сияли, и я знал: она вдохновлена, она верит, и, чёрт возьми, я тоже верил — не в мифы, не в знаки, а в неё, в нас, в этот мост, что мы строили вместе.

Дорога тянулась вперёд, к городу, к медицинскому центру, где ждали ответы, и я вёл грузовик, чувствуя, как кабина, тесная, пахнущая кожей и её лавандой, стала больше, как будто радуга вошла в неё, наполнила её светом. Мои руки держали руль, но сердце моё было с ней, с её уверенностью, что росла, как цветок, что пробился сквозь камни. Я не был человеком слов, но это слово — "Биврёст", было моим подарком ей, и я знал: оно останется с ней, как краска, что не смывается, как любовь, что не гаснет.

Грузовик остался на парковке, его синяя краска тускнела под серым небом, что опять нахмурилось, будто не могло оставить нас в покое после утренней грозы. Мы с Мелиссой шагнули в медицинский центр, и запах, стерильный, с ноткой антисептика, ударил в нос, как напоминание, что здесь всё серьёзно, что это не сад, не дорога, не радуга, что сияла над нами полчаса назад. Я держал её руку — тонкую, чуть холодную, с пятнами краски, что никогда не сходили, и чувствовал, как её пальцы сжимают мои, не сильно, но так, будто я был её якорем. Теперь мы были здесь, в кабинете УЗИ, и воздух, казалось, звенел от ожидания, как струна, что вот-вот запоёт — или лопнет.

Кабинет был тесным, стены белые, почти слепящие, с плакатами о здоровье, что я не стал читать. Свет ламп был холодным, не как солнце в Летбридже, и всё вокруг — стальной столик с инструментами, экран, что пока был чёрным, жужжащий аппарат — казалось чужим, как будто мы попали в другой мир, где нет места нашим яблоням и краскам. Мелисса лежала на кушетке, её платье, голубое, как небо, что мы видели утром, было задрано, открывая её живот, чуть округлый, где рос наш малыш. Её кожа блестела от геля, что врач нанёс, и я видел, как она напряжена, как её грудь вздымается быстрее, чем обычно. Её волосы разметались по подушке, и глаза были прищурены и прикованы к экрану, будто там был весь её мир.

Я стоял рядом, держа её руку, и мои пальцы, грубые, с мозолями от работы в сарайчике, старались быть мягкими, чтоб она чувствовала меня, а не мою силу. Моя клетчатая рубашка, чуть мятая, пахла дорогой, и волосы — тёмные, с сединой, что Мелли называла "серебряными нитками", — торчали, потому что я опять провёл по ним рукой, когда мы ждали в коридоре. Лицо моё, резкое, с щетиной, что росла, пока я думал о ней, было спокойным, но внутри я был как тот грузовик, что урчит на холостом ходу, готовый рвануть, но ждущий сигнала. Я волновался, не так, как она, но всё же — за неё, за малыша, за этот момент, что мог всё изменить.

Аппарат жужжал, низко, монотонно, как пчёлы в саду, но без их тепла, и врач — женщина с короткими волосами и усталыми глазами, водила датчиком по животу Мелиссы, её движения были точными, как у плотника, что знает своё дело. Экран мигнул, и на нём появились тени — серые, размытые, как рисунок углём, что Мели могла бы нарисовать в плохой день. Я сжал её руку чуть крепче, не потому, что боялся, а потому, что хотел, чтоб она знала: я здесь, я с ней, что бы ни было.

— Всё нормально? — голос Мелиссы был тихим, почти шёпотом, и я услышал в нём эту дрожь, что она пыталась спрятать. Её губы, мягкие, чуть потрескавшиеся от солнца, дрогнули, и она не отрывала взгляда от экрана, будто боялась, что он исчезнет, если она моргнёт.

Врач кивнула, не отрываясь от монитора, и её голос был ровным, профессиональным, как будто она видела сотни таких моментов.

— Пока всё выглядит хорошо, — сказала она, и её слова были как первый луч солнца после долгой ночи.

— Давайте найдём вашего малыша.

Мелисса сглотнула, и я почувствовал, как её пальцы сжали мои, так сильно, что я почти улыбнулся — моя художница, такая хрупкая на вид, но с этой силой, что всегда меня поражала. Я смотрел на неё, на её лицо, теперь напряжённое, но всё ещё красивое, как картина, что не портится даже в бурю, и думал о радуге, что мы видели, о её вере в знаки, о её слове "Биврёст", что всё ещё звучало во мне, как эхо. Я хотел сказать ей что-то, хотел напомнить, что она сильная, что мы вместе, но молчал, потому что знал: ей нужен этот экран, эти тени, эти слова врача, что дадут ей ответы.

Мои глаза, тёмные, с искрами, что она любила находить, скользнули к монитору, где тени начали складываться в что-то — форму, жизнь, нашу жизнь. Моё сердце билось ровно, но громко, как молот, что бьёт по гвоздю, и я чувствовал, как кабина грузовика, сад, радуга — всё это отступило, оставив нас здесь, в этом стерильном кабинете, где воздух был тяжёлым от ожидания. Я был с ней, держал её, и знал: что бы ни показал этот экран, я не отпущу её руку, потому что она — моя Мелли, а я — её Рэй, и мы ждали этого малыша, ждали этого момента, как ждут рассвет после долгой ночи.

Кабинет УЗИ был всё таким же тесным, с его белыми стенами и холодным светом, что делал всё вокруг резким, как карандашный набросок, который Мелисса могла бы сделать в задумчивый день. Аппарат жужжал, его низкий гул был единственным звуком, что держал нас в этом стерильном мире, где воздух пах антисептиком и ожиданием. Мелисса лежала на кушетке, её рука, тонкая, с пятнами краски, что я любил видеть, сжимала мою, и я чувствовал её пульс, быстрый, как у птицы, что боится взлететь. Мои пальцы, грубые, с мозолями от работы в сарайчике, старались быть нежными, чтоб она знала: я здесь, я её держу, как держал бы яблоню, что гнётся под ветром. Моя рубашка — клетчатая, чуть влажная от утренней дороги, так и липла к спине, и волосы, тёмные, с проблесками седины, торчали, потому что я провёл по ним рукой, когда мы ждали.

Лицо Мелли бледное, с россыпью веснушек, что сияли, даже под этим светом, было напряжённым, губы мягкие, чуть потрескавшиеся сжаты, а глаза, глубокие, как лес после дождя, прикованы к экрану, где тени всё ещё кружили, как облака перед грозой. Её платье, голубое, лёгкое, было задрано, открывая живот, где блестел гель, и я видел, как она дышит — быстро, неровно, будто боялась, что один вдох может всё сломать. Я стоял рядом, и моё лицо оставалось спокойным, но внутри я был натянут, как верёвка, что держит мост, тот самый Биврёст, о котором я ей говорил.

Врач — женщина с короткими волосами и глазами, что видели слишком много, водила датчиком, и её движения были точными, как мои, когда я забиваю гвоздь. Экран мигнул, и тени начали складываться в форму, маленькую, но такую настоящую, что моё горло сжалось. Я почувствовал, как Мелисса сжала мою руку сильнее, и посмотрел на неё, на её профиль, что был как картина, которую я никогда не устану любить.

— Вот, — сказала врач, и её голос — ровный, профессиональный, но с лёгкой теплотой, прорвался сквозь жужжание аппарата. Она указала на экран, где крохотная точка пульсировала, быстро, ритмично, как барабан, что зовёт к жизни.

— Это сердцебиение. Размеры соответствуют сроку, всё идёт по плану.

Мелисса выдохнула — громко, облегчённо, как будто держала этот воздух с той минуты, как мы сели в грузовик. Её плечи, тонкие, но такие сильные опустились, и я увидел, как её губы дрогнули, растягиваясь в улыбку слабую, но такую живую, что моё сердце, тяжёлое, как молот, подпрыгнуло. Её глаза, теперь блестящие, не от страха, а от чего-то нового, всё ещё смотрели на экран, на эту точку, что билась, как звезда, что она могла бы нарисовать.

— Оно… бьётся,- прошептала она, и голос её был хрупким, но полным чуда, как будто она впервые увидела радугу, что мы нашли по дороге.

— Рэй, ты слышишь?

Я кивнул, и уголок моего рта, твёрдого, но мягкого, когда я целовал её, приподнялся в улыбке, потому что, чёрт возьми, я слышал, я видел, я чувствовал это биение, как будто оно было частью меня, частью нас.

— Ага, Мелли, — ответил я, и голос мой был низким, чуть хриплым, но тёплым, как кофе, что мы пили утром.

— Это наш малыш. Сильный, как ты.

Она засмеялась — тихо, почти шёпотом, но этот звук был как музыка, что я мог слушать вечно. Её рука всё ещё сжимала мою, но теперь не от страха, а от радости, что текла между нами, как река, что наконец нашла русло. Я смотрел на неё, на её лицо, что теперь светилось, как сад после дождя, и думал о том, как далеко она зашла — от теней, что гнались за ней, к этому моменту, к этому биению, что было её победой.

Врач улыбнулась — слегка, но искренне, как человек, что знает, как много значат её слова.

— Всё выглядит отлично, — добавила она, и её пальцы, быстрые, уверенные, что-то настроили на аппарате.

— Хотите послушать поближе?

Мелисса кивнула, так быстро, что её волосы качнулись, и я почувствовал, как моя грудь сжимается от любви, от этой её жадности к жизни, что пробивалась, несмотря на всё. Врач повернула ручку, и звук, быстрый, ритмичный, как топот крохотных копыт, заполнил кабинет, и я знал: это было настоящее, это было наше, это было то, ради чего мы ехали сюда, через грозу, через радугу, через её страхи.

Я сжал её руку, чувствуя, как её пальцы отвечают мне, и мои глаза, тёмные, с искрами, что она любила находить, встретились с её, и в них я видел не только облегчение, но и надежду, что росла, как цветок, что она могла бы нарисовать. Кабинет — холодный, стерильный, стал теплее, как будто этот звук, это биение, принёс с собой сад, наш сад, где яблони шептались с ветром. Я понимал, что мы ещё не всё узнали, что дорога впереди длинная, но сейчас, с её улыбкой, с этим ритмом, я чувствовал: мы на правильном пути, и я не отпущу её, никогда.

Кабинет УЗИ всё ещё гудел от звука, что заполнил его: быстрого, ритмичного, как топот крохотных копыт, что бил прямо в моё сердце. Мелисса лежала на кушетке, её рука, тонкая, с пятнами краски, что я знал, как свои мозоли, сжимала мою, и я чувствовал её тепло, её облегчение, что текло между нами, как река после долгой засухи. Её лицо, бледное, с веснушками, что сияли под холодным светом ламп, светилось, глаза, полные света, блестели, и губы мягкие, чуть потрескавшиеся, всё ещё дрожали от улыбки, что родилась, когда мы услышали сердцебиение. Моя рубашка, клетчатая, чуть влажная от утренней жары все так желипла к спине, и волосы, тёмные, с сединой, что Мели любила трогать, торчали, потому что я опять провёл по ним рукой, когда врач говорила, что всё в порядке.

Моё лицо оставалось спокойным, но внутри я был как сад после грозы — живой, полный воздуха, что пахнет надеждой. Я смотрел на экран, где тени складывались в нашего малыша, и думал о радуге, о "Биврёсте", что мы видели по дороге, о том, как Мелли верила в знаки, и, чёрт возьми, может, она была права, потому что этот момент был нашим мостом — к счастью, к жизни, к нам.

Врач, женщина с короткими волосами и глазами, что видели больше, чем она говорила, всё ещё водила датчиком по животу Мелиссы, её движения были точными, как мои, когда я строгаю доску, чтоб она легла ровно. Она нахмурилась, чуть, почти незаметно, и я почувствовал, как моё сердце, тяжёлое, как молот, что я держал утром, замерло, будто кто-то нажал на паузу. Мелисса тоже это заметила, её пальцы сжали мои сильнее, и я видел, как её улыбка дрогнула, как будто тень пробежала по её лицу.

— Что-то не так? — голос Мелиссы был тихим, но острым, как игла, что прокалывает ткань, и я почувствовал, как её страх — тот, что она прогнала минуту назад, — вернулся, как ветер, что налетает без предупреждения.

Врач покачала головой, и её губы, тонкие, сжатые от сосредоточенности, вдруг расслабились, а глаза, усталые, но внимательные, загорелись, как будто она нашла что-то, чего не ждала. Она повернулась к экрану, её палец указал на тени, что теперь казались мне не такими простыми, как раньше.

— Нет, всё в порядке, — сказала она, и голос её был ровным, но с этой ноткой, что заставила меня напрячься, как будто она держала в руках карту, где был отмечен клад.

— Просто… вернее, не малыша, а малышей.

Я замер. Слово "малыши" ударило, как гром, что мы слышали утром, и я почувствовал, как воздух в кабинете стал гуще, как будто само время решило остановиться, чтоб я успел понять. Мелисса ахнула — резко, как будто кто-то выдернул у неё подушку, и её рука в моей задрожала, не от страха, а от этого шока, что был как вспышка молнии, яркая и внезапная. Я посмотрел на врача, потом на экран, где теперь я видел,, или думал, что вижу, не одну точку, а две, пульсирующие, как звёзды, что танцуют в паре.

— Что Вы сказали? — спросил я, и голос мой, низкий, с хрипотцой, был хриплым, как будто я проглотил песок. Мои глаза, тёмные, с искрами, что Мели любила находить, расширились, и я почувствовал, как моё лицо — теперь, наверное, глупое, с открытым ртом, выдаёт всё, что я пытался держать внутри.

Врач улыбнулась, не широко, но тепло, как человек, что знает, как такие новости меняют жизнь.

— Два сердцебиения, — сказала она, и её палец, уверенный, точный, указал на экран, где вторая точка билась, так же быстро, так же сильно, как первая.

— Поздравляю, у вас двойня.

Мелисса повернулась ко мне, и её глаза — теперь огромные, как озёра, в которых можно утонуть, — были полны чего-то, чего я не мог назвать: шока, страха, радости, всё вместе, как краски, что она мешает на своей палитре. Её губы приоткрылись, но она не говорила, только смотрела на меня, будто искала ответ, будто я мог объяснить, что это значит. Я сжал её руку, чувствуя, как её пальцы дрожат, и моё сердце, теперь бьющееся так же быстро, как эти две точки на экране, колотилось, как будто хотело вырваться.

— Двойня? — переспросила она, и голос её был слабым, но живым, как будто она пробовала это слово на вкус, как пробовала "Биврёст" по дороге.

— Рэй… это… это правда?

Я кивнул, хотя сам ещё не понял, как уложить это в голове. Мои губы дрогнули, и я почувствовал, как улыбка, кривая, но настоящая, пробивается, как солнце после дождя.

— Ага, Мелли, — сказал я, и голос мой был тёплым, несмотря на шок, что всё ещё гудел во мне, как эхо грома.

— Два. Два наших малыша.

Врач что-то говорила — про сроки, про размеры, про то, что всё пока хорошо, но я едва слышал её, потому что смотрел на Мелиссу, на её лицо, что теперь было как холст, где смешались все краски: удивление, страх, но и радость, что начинала расти, как цветок, что она могла бы нарисовать. Кабинет: холодный, стерильный, вдруг стал меньше, как будто эти два сердцебиения заполнили его, как музыка заполняет сад. Мои глаза встретились с её, и я знал: мы оба ошеломлены, мы оба не готовы, но мы вместе, и это было всё, что имело значение.

Кабинет УЗИ всё ещё гудел от того звука — двух ритмов, двух крохотных сердец, что бились на экране, как звёзды, что танцуют в ночном небе. Слово "двойня" всё ещё висело в воздухе, тяжёлое, как молот, что я держал утром, но такое живое, что я не знал, как его поднять. Мелисса смотрела на меня, её глаза — тёмные, как шоколад, огромные, как озёра, где я мог бы утонуть, были полны шока, но и света, что пробивался, как солнце после грозы. Её тонкая рука, с пятнами краски, что я знал на ощупь, дрожала в моей, и я сжимал её, стараясь быть твёрдым, хотя внутри меня всё кружилось, как листья, что ветер поднял в саду. Моя рубашка, клетчатая, мятая от долгого дня, липла к спине, и волосы, тёмные, с сединой, что Мели звала "серебряными нитками", — торчали, потому что я опять потёр голову, пытаясь уложить эту новость в своей башке.

Моё лицо, резкое, с щетиной, что росла быстрее, чем я успевал бриться, наверняка выглядело довольно глупо, с приоткрытым ртом и глазами, тёмными, с искрами, что она любила находить, что теперь, наверное, были как у пацана, которому сказали, что он выиграл в лотерею. Я был ошеломлён, будто кто-то ударил меня доской — не больно, но так, что мир качнулся. Двойня. Два малыша. Не один, а два. Я пытался понять, как это вообще возможно, как моё сердце, что и так было полно Мелли и нашей жизни, могло вместить ещё больше, ещё двоих.

Врач — женщина с короткими волосами и глазами, что видели сотни таких моментов, повернулась к нам, её пальцы, быстрые, уверенные, всё ещё настраивали аппарат, и экран показывал эти две точки, что пульсировали, как два огонька в ночи. Её голос, ровный, но с тёплой ноткой, как у человека, что знает, как такие новости меняют всё, прорвался сквозь моё замешательство.

— Да, двойня, — подтвердила она, и её губы, тонкие, но теперь с лёгкой улыбкой, дрогнули, как будто она радовалась за нас.

— Оба развиваются хорошо, размеры соответствуют сроку. Всё в порядке.

Я моргнул, чувствуя, как её слова оседают во мне, как песок на дно реки, но голова моя всё ещё гудела, как улей, что Мели рисовала прошлым летом. Двойня. Я посмотрел на Мелиссу, на её лицо — бледное, с веснушками, что сияли, даже под этим стерильным светом, и видел, как она пытается дышать, как её грудь — под голубым платьем, что обнимало её, как летний день, —вздымается, будто она только что пробежала милю. Её волосы лежали на подушке, и я подумал, как они ловят свет, как будто она сама была радугой, что мы видели по дороге, тем самым Биврёстом, что связал нас с этим моментом.

— Два… — выдохнул я, и голос мой — низкий, хриплый, как будто я проглотил пыль с дороги, был тише, чем я хотел. Я повернулся к врачу, будто она могла объяснить, как это уместится в нашей жизни.

— Вы уверены?

Она кивнула, и её улыбка стала чуть шире, как у человека, что привык видеть такие лица, как моё — растерянное, будто я уронил молот себе на ногу и не знал, смеяться или ругаться.

— Абсолютно, — ответила она, и её палец указал на экран, где два огонька бились, синхронно, но каждый по-своему.

— Вот они, оба. Поздравляю.

Мелисса ахнула снова, и её рука в моей задрожала, но теперь я чувствовал не страх, а что-то другое — радость, что пробивалась, как трава сквозь трещины в асфальте. Я посмотрел на неё, и её глаза встретили мои, и в них было всё — шок, как у меня, но и это сияние, что я любил, как люблю её картины, её смех, её. Я хотел сказать что-то умное, хотел быть тем парнем, что всегда знает, как держать всё под контролем, но, чёрт возьми, я был просто Рэем, что чинит заборы и любит эту женщину, и сейчас я был как пацан, что впервые увидел звёзды.

— Мелли, — начал я, и голос мой дрогнул, но я улыбнулся, криво, но от души.

— Два. Ты слышишь? Два наших малыша.

Она кивнула, и её губы, мягкие, чуть потрескавшиеся, разомкнулись, но вместо слов она засмеялась, тихо, почти шёпотом, но так искренне, что я почувствовал, как моё сердце — теперь бьющееся в такт с этими двумя на экране — подпрыгнуло.

— Рэй… — прошептала она, и её голос был хрупким, но живым, как цветок, что она могла бы нарисовать.

— Как мы… как мы с этим справимся?

Я хмыкнул, потому что, честно, я сам не знал, но её вопрос, её взгляд — они были как гвоздь, что я должен забить, и я не собирался отступать.

— Как всегда, Мелли, — ответил я, и голос мой стал твёрже, но всё ещё тёплым, как кофе, что мы пили утром.

— Вместе. Мы всегда справляемся.

Мои глаза, тёмные, глубокие, не отрывались от её, и я видел, как её страх, её шок начинают таять, как лёд под солнцем, что мы видели в саду. Кабинет, холодный, с его белыми стенами и жужжащим аппаратом, вдруг стал меньше, как будто эти два сердцебиения, это двойное чудо, заполнили его, как краски заполняют холст. Врач что-то говорила — про следующую проверку, про то, что надо следить, — но я едва слышал, потому что смотрел на Мелиссу, на её улыбку, что росла, как цветок, что пробился сквозь камни.

Я всё ещё был ошеломлён, всё ещё пытался понять, как уложить это в голове — два малыша, два набора пинеток, две кроватки, что я, наверное, сам сделаю в сарайчике. Но радость — горячая, живая, начинала пробиваться, как река, что прорывает плотину, и я знал: это было больше, чем я мог мечтать, но точно то, что я хотел, потому что это было наше, с ней, с моей Мелли. Я сжал её руку, чувствуя, как её пальцы отвечают мне, и думал: пусть это шок, пусть это страшно, но, чёрт возьми, это наше двойное чудо, и я готов строить для него мост, как тот Биврёст, что она теперь не забудет.

Кабинет УЗИ всё ещё держал нас в своих белых стенах, холодных и стерильных, но теперь он казался меньше, как будто два сердцебиения, что пульсировали на экране, заполнили его теплом, как солнце заполняет сад после дождя. Мелисса лежала на кушетке, её рука — тонкая, с пятнами краски, что я знал, как свои мозоли, — всё ещё дрожала в моей, но теперь это была не тревога, а что-то живое, как будто её пальцы пытались поймать эту новость, как она ловила бы краски для своей палитры. Моя рубашка — клетчатая, мятая от долгой дороги — липла к спине, и волосы — тёмные, с сединой, что она называла «серебряными звёздами», — торчали, потому что я опять потёр голову, когда врач сказала «двойня». Моё лицо — резкое, с щетиной, что царапала, когда я забывал бриться, — наверняка всё ещё выглядело ошеломлённым, но я не мог отвести глаз от неё, от моей Мелли, чьи эмоции сейчас разливались, как краски на холсте.

Она смотрела на экран, где два огонька бились — быстро, ритмично, как два барабана, что играли одну мелодию, но каждый по-своему. Её глаза — зелёные, глубокие, как лес, что она рисовала в хорошие дни, — были огромными, будто пытались вместить эту новость, этот шок, что ударил нас, как гром, что мы слышали утром. Её кожа — бледная, с веснушками, что я любил считать по ночам, — порозовела на щеках, и губы — мягкие, чуть потрескавшиеся от летнего солнца — приоткрылись, как будто она хотела что-то сказать, но слова застряли, как кисть, что замерла над холстом. Её платье — голубое, лёгкое, как небо, что мы видели по дороге, — обнимало её живот, где теперь, я знал, росли не один, а два малыша, два чуда, что перевернули всё.

Я видел, как её лицо менялось, как будто она рисовала картину прямо у меня на глазах. Сначала был шок: её тонкие брови взлетели, и она моргнула, быстро, как будто хотела убедиться, что это не сон. Потом пришло изумление — её рот приоткрылся шире, и я услышал, как она втянула воздух, резко, как будто кто-то плеснул ей в лицо холодной водой. Недоверие скользнуло следом — она покачала головой, чуть-чуть, и её волосы — светлые, волнистые, что лежали на подушке, — качнулись, как трава под ветром. Она посмотрела на меня, и в её взгляде был вопрос, почти мольба, как будто я мог подтвердить, что это правда, что это не шутка, не ошибка.

— Рэй… — выдохнула она, и голос её был хрупким, как стекло, что она однажды разбила, убегая, но таким живым, что я почувствовал, как моё сердце — тяжёлое, как молот, что я держал утром, — подпрыгнуло.

— Два? Это… это правда?

Я кивнул, и мои губы — твёрдые, но мягкие, когда я целовал её, — дрогнули, потому что её голос, её глаза, её всё — они были моим миром, и я не знал, как сказать ей, что я так же ошеломлён, но так же счастлив.

— Ага, Мелли, — ответил я, и голос мой — низкий, с хрипотцой — был тёплым, как кофе, что мы пили в саду.

— Два. Наши два малыша.

Она моргнула снова, и я видел, как её недоверие начинает таять, как лёд под солнцем, что мы видели после грозы. Её губы задрожали, и вдруг — как будто кто-то зажёг свет в её душе — она улыбнулась. Не слабо, не робко, а искренне, тепло, так, что её щёки округлились, а глаза засияли, как изумруды, что она рисовала в своих лучших картинах. Эта улыбка была как радуга, что мы видели по дороге, как тот Биврёст, что связал нас с этим моментом, и я почувствовал, как моё лицо — теперь, наверное, глупое, с этой кривой ухмылкой, что она любила, — отвечает ей, как будто мы были двумя детьми, что нашли сокровище в саду.

— Два, — повторила она, и её голос стал громче, полным этого чуда, что росло в ней, в нас. Она засмеялась — тихо, но так звонко, что я почти услышал, как звенят яблони в нашем саду.

— Рэй, мы… мы будем родителями двоих!

Я хмыкнул, потому что, чёрт возьми, я всё ещё пытался уложить это в голове, но её смех, её свет — они были заразными, как её краски, что попадали на мои руки, когда я помогал ей в мастерской.

— Похоже на то, Мелли, — сказал я, и моя улыбка стала шире, как будто я наконец понял, что это не просто новость, а подарок, что мы будем распаковывать всю жизнь.

— Двойная порция любви, а?

Она фыркнула, и её рука — теперь тёплая, не дрожащая — сжала мою, как будто она хотела сказать: «Мы справимся». Я смотрел на неё, на её лицо, что теперь было как холст, где смешались все краски — изумление, шок, радость, — и знал, что она пережила бурю, но вышла из неё сильнее, счастливее, моей. Её волосы ловили свет ламп, и я думал, как они похожи на солнце, что пробилось после дождя, и её платье — голубое, как надежда, что она теперь держала, — было как небо, что мы видели, когда ехали сюда.

Врач — всё ещё у аппарата, с её уверенными руками и лёгкой улыбкой — что-то говорила, но я едва слышал, потому что всё моё внимание было на Мелиссе, на её улыбке, что росла, как цветок, что она могла бы нарисовать. Кабинет — холодный, с его жужжащим аппаратом и белыми стенами — стал теплее, как будто её радость, её тепло, её любовь заполнили его, как краски заполняют пустоту. Мои глаза — тёмные, глубокие — не отрывались от её, и я чувствовал, как моя радость — горячая, живая — сливается с её, как реки, что находят друг друга.

Я сжал её руку, чувствуя, как её пальцы отвечают мне, и знал: это был наш момент, наше двойное чудо, и я был счастлив — не просто за себя, а за неё, за мою Мелли, что нашла в себе силы улыбнуться, несмотря на всё. Мы были здесь, вместе, и этот кабинет, этот экран, эти два сердцебиения — они были нашим мостом, нашим Биврёстом, к будущему, что мы построим, мазок за мазком, день за днём.

Кабинет УЗИ, всё ещё стерильный и холодный, теперь казался мне тёплым, как наш сад в Летбридже после летнего дождя, потому что радость Мелиссы — её улыбка, её смех, заливала всё вокруг, как краски, что она разливала на холсте в хорошие дни. Мы всё ещё держались за руки, её пальцы, тонкие, с пятнышками краски, что никогда не отмывались, переплелись с моими, грубыми, с мозолями от работы в сарайчике, и я чувствовал её тепло, её жизнь, что теперь была связана с двумя крохотными сердцами, что бились на экране. Моя рубашка — клетчатая, мятая от долгого дня, пахла дорогой и её лавандой, и волосы, тёмно-пепельные, с сединой, что она называла "серебряными звёздами" — торчали, потому что я опять потёр голову, когда врач сказала "двойня". Моё лицо — резкое, с щетиной, что росла, пока я думал о ней, всё ещё держало эту кривую улыбку, что родилась, когда я увидел её счастье.

Мелисса уже сидела на кушетке, её платье, голубое, как небо, что мы видели по дороге, теперь аккуратно опущено, но её живот, чуть округлый, всё ещё был центром её мира, нашего мира. Её кожа, бледная, с веснушками, что я любил целовать, порозовела от эмоций, и глаза,,сияющие, как изумруды в её лучших картинах, блестели, полные шока, но и радости, что росла, как цветок, что пробился сквозь камни. Её волосы совсем растрепались и струились по плечам, и я думал, как они ловят свет, как будто она сама была частью той радуги, того Биврёста, что привёл нас сюда. Она была красива — не просто снаружи, а вся, целиком, с её бурями, её страхами, её силой, что я видел сейчас, в её улыбке, что была как мост к нашему будущему.

Врач — женщина с короткими волосами и глазами, что знали, как нести хорошие новости, всё ещё стояла у аппарата, её руки, уверенные, но мягкие, убирали датчик, и она улыбалась, слегка, но искренне, как человек, что любит такие моменты. Экран всё ещё показывал тени, два огонька, что бились, и я чувствовал, как моё сердце — тяжёлое, как молот, что я держал утром, бьётся в такт с ними, с Мелли, с этим чудом, что теперь было нашим.

Мелисса вдруг повернулась ко мне, её губы, мягкие, чуть потрескавшиеся, дрогнули, и я увидел в её глазах новый вопрос, новую искру, как будто она только что вспомнила что-то важное. Она сжала мою руку, и её голос, звонкий, но с этой дрожью волнения — прорвался сквозь тишину кабинета.

— А… можно узнать? — спросила она, и её взгляд метнулся к врачу, потом обратно ко мне, как будто она искала разрешения.

— Пол… их пол? Это уже видно?

Я моргнул, и моё лицо — теперь, наверное, опять глупое, с этой ухмылкой, что она любила, — повернулось к врачу, потому что, чёрт возьми, я тоже хотел знать, хотел добавить ещё один мазок к этой картине, что мы рисовали вместе. Мои глаза, тёмные, глубокие, встретились с её, и я кивнул, слегка, как будто говорил: "Давай, Мелли, спроси, я с тобой".

Врач улыбнулась шире, и её голос, ровный, но тёплый, как кофе, что мы пили утром, был полон доброты, что делала её не просто врачом, а человеком, что понимал, как много это значит.

— На таком сроке ещё рано говорить наверняка, — начала она, и её пальцы, быстрые, точные, что-то нажали на аппарате, возвращая изображение на экран.

— Но… с большой долей вероятности, похоже, что у вас мальчик и девочка.

Мелисса ахнула — резко, как будто кто-то подарил ей целую коробку красок, и её рука в моей сжалась так сильно, что я почувствовал её ногти, но мне было всё равно, потому что её лицо, теперь сияющее, как солнце после грозы, было всем, что я видел. Её глаза расширились, и в них была эта смесь: удивление, радость, что-то такое большое, что я не мог назвать, но чувствовал, как оно греет меня, как огонь в нашем саду. Её губы разомкнулись, и она засмеялась, звонко, как колокольчик, что звенит на ветру, и этот звук был как музыка, что я хотел бы слушать вечно.

— Мальчик и девочка? — переспросила она, и голос её был полон чуда, как будто она держала радугу, что мы видели по дороге.

— Рэй, ты слышал? Мальчик… и девочка!

Я хмыкнул, потому что, честно, я всё ещё пытался уложить это в голове, но её восторг, её свет, они были как ветер, что тянет тебя за собой, и я не мог не улыбнуться, широко, так, что мои щёки, грубые, с резкими морщинами, что она называла "картой жизни", — натянулись.

— Слышал, Мелли, — ответил я, и голос мой — низкий, с хрипотцой, был тёплым, как земля, что мы топтали в саду.

— Двойной набор, а? Один для твоих красок, другой для моих молотков.

Она фыркнула, и её смех стал громче, живее, и я видел, как её плечи, тонкие, но такие сильные, трясутся, как будто она наконец отпустила всё, что держала с утра. Её лицо было как холст, где теперь были только яркие краски, радость, надежда, любовь, и я знал, что она счастлива, по-настоящему, так, как заслуживает. Я смотрел на неё, на мою Мелли, мою художницу, мою любовь, и чувствовал, как моя радость, горячая, живая, сливается с её, как реки, что находят друг друга.

Врач кашлянула, но её улыбка не исчезла, и она добавила, как будто хотела закрепить этот момент:

— Ещё раз, это не стопроцентно, но всё указывает на это. Поздравляю вас, это большая радость.

Мелисса кивнула, её глаза, теперь блестящие, не от слёз, а от счастья, всё ещё смотрели на экран, где два огонька бились, мальчик и девочка, наши малыши. Я сжал её руку, чувствуя, как её пальцы, тёплые, живые отвечают мне, и подумал о нашем саду, о яблонях, что будут расти вместе с ними, о красках, что она даст им, о досках, что я настрогаю для их кроваток. Мои губы дрогнули, и я наклонился к ней, близко, так, что её лаванда коснулась моего носа.

— Мальчик и девочка, Мелли, — прошептал я, и голос мой был мягким, как её холсты.

— Это наш Биврёст, да? Мост к ним.

Она повернулась ко мне, и её улыбка — широкая, тёплая, как лето, была ответом, что я искал всю жизнь.

— Да, Рэй, — ответила она, и её голос был как мазок краски, что завершает картину.

— Наш мост.

Кабинет с его жужжащим аппаратом и белыми стенами отступил, как будто он был просто рамой для этого момента, для нашей радости, что теперь была полной, как небо после радуги. Мы были счастливы — не просто будущие родители, а Мелли и Рэй, что нашли друг друга, что нашли этих двоих, что нашли этот мост, что вёл нас вперёд. Я держал её руку, и знал: это было завершение одного дня, но начало всего, что мы будем рисовать вместе, мазок за мазком, жизнь за жизнью.

От лица Рэя

Октябрь в Летбридже был как картина, что Мелисса могла бы нарисовать в свои лучшие дни — небо, залитое золотом и алым, будто кто-то пролил краски на холст, а деревья, одетые в багрянец и охру, шептались с ветром, роняя листья, что кружились, как искры над костром.Я стоял на крыльце нашего дома — старого, с белыми стенами, что хранили запах яблок и времени, и чувствовал, как вечерний воздух, прохладный, с ноткой дыма от соседских каминов, оседает на моей коже. Моя рубашка — клетчатая, с закатанными рукавами — пахла стружкой от утренней работы в сарайчике, и волосы — тёмные, с сединой, что Мели называла "серебряными нитями", —торчали, потому что я опять забыл о расчёске. Моё лицо — резкое, с щетиной, что царапала, когда она касалась его, смягчалось, когда я думал о ней, о нашей жизни, что росла, как яблони в саду за домом.

Сквозь окно я видел её — мою Мелли, мою художницу, мою любовь. Она стояла у кухонного окна, её силуэт — хрупкий, но полный жизни, был обведён закатным светом, как золотой рамой. Её платье — кремовое, мягкое, с длинными рукавами — обнимало её фигуру, подчёркивая округлость живота, где теперь жили наши малыши, наша двойня, мальчик и девочка, как сказала врач. Её волосы — светлые, как пшеница пряди в сочетании с тёмными волнистыми локонами, чуть струились по плечам, и я знал, что если подойти ближе, увижу пятнышки краски на её пальцах, что никогда не отмывались до конца. Она была беременна, на седьмом месяце, и в этом было что-то святое, как будто она носила не просто детей, а кусочек света, что я видел в её глазах, когда она улыбалась.

Беременность наложила на Мелиссу печать особого очарования, подчеркивая ее расцветшую женственность, придавая ей мягкость и трогательность. В глубине ее тёмных глаз я видел теплый, ласковый свет, напоминающий последние лучи заходящего солнца, пробивающиеся сквозь сквозную золотую листву кленов.

Дом был нашим убежищем, нашим миром. Деревянные полы поскрипывали под моими ботинками, пахнущими землёй и травой, а стены, увешанные её картинами — пейзажи Летбриджа, яблони, закаты, дышали теплом. На кухонном столе стояла миска с яблоками, что мы собрали вчера, и их аромат смешивался с запахом корицы от пирога, что Мели испекла утром. Камин в гостиной потрескивал, бросая отблески на потёртый диван, где мы любили сидеть, завернувшись в плед, и говорить о будущем — о кроватках, что я мастерил в сарайчике, о именах, что она записывала в своём блокноте, о том, как наши дети будут бегать по саду, смеясь, как она.

Я шагнул внутрь, чувствуя, как доски пола встречают меня, как старого друга, и остановился в дверях кухни, глядя на неё. Мелисса не обернулась, но я знал, что она чувствует меня — она всегда чувствовала, как будто мы были связаны чем-то, что не объяснить словами. Её тонкие руки, с длинными пальцами, что умели превращать краски в чудеса, лежали на подоконнике, и она смотрела на сад, где листья падали, как золотые монеты, а яблони стояли, гордые, несмотря на осень. Её кожа — бледная, с россыпью веснушек, что я любил целовать, ловила закат, и я видел лёгкий румянец на её щеках, как будто она была частью этого вечера, частью этой красоты.

— Красиво, правда? — сказала она тихо, и голос её — мягкий, как шёлк, но с этой живостью, что я обожал, был как музыка, что звучит только для меня. Она не повернулась, но я видел, как её губы, чуть потрескавшиеся от осеннего ветра, дрогнули в улыбке.

Я подошёл ближе, чувствуя, как моё сердце — тяжёлое, как молот, что я держал утром, бьётся ровно, но сильно, потому что она была здесь, потому что она была моя. Мои ботинки оставили следы земли на полу, но я знал, что она не будет ругаться — она любила, когда наш дом был живым, полным нас. Я остановился за её спиной, так близко, что чувствовал её лаванду, что цеплялась за всё, к чему она прикасалась, и положил руки на её плечи — осторожно, как будто она была картиной, что ещё не высохла.

— Ага, — ответил я, и голос мой, низкий, с хрипотцой, что она любила, — был тёплым, как камин в гостиной.

— Но ты красивее.

Она фыркнула, и я почувствовал, как её плечи — хрупкие, но такие сильные, задрожали от смеха. Она повернулась, и её глаза, бархатные, глубокие, как лес после дождя, встретили мои, тёмные, с искрами, что она называла звёздами. В них была умиротворённость, что я редко видел в первые месяцы, когда её страхи, её тени из прошлого, ещё цеплялись за неё, как сорняки. Теперь она была другой, спокойной, как река, что нашла своё русло, и я любил её за это, за её силу, за её свет, что горел, несмотря на всё.

— Ты всегда так говоришь, О’Коннор, — сказала она, и её улыбка была широкая, настоящая, как закат, что горел за окном.

— Но я тебе верю.

Я хмыкнул, и мои губы, твёрдые, но мягкие, когда я целовал её, дрогнули, потому что её слова, её вера в меня, они были как гвоздь, что я забивал ровно, с первого удара.

— И правильно делаешь, Мелли, — ответил я, и мои руки скользнули к её талии, осторожно, чтоб не потревожить малышей, что росли в ней.

— Ты — моё лучшее, что я видел.

Она потянулась ко мне, её лоб коснулся моего, и я чувствовал её дыхание — тёплое, с лёгким запахом яблок, и знал, что этот момент — наш дом, наш сад, её тепло, был всем, что я хотел защищать. Мои глаза скользнули по её лицу, по её веснушкам, по её губам, и я думал о том, как далеко мы зашли: от нашей первой встречи, от её страхов, её прошлого, к этому вечеру, к этой осени, к этим двум жизням, что мы ждали. Сад за окном шептался, листья падали, и я знал: это была наша идиллия, наш мост, наш Биврёст, и я сделаю всё, чтоб он не рухнул.

Закат за окном догорал, оставляя небо в багряных и лиловых мазках, будто Мелисса уже взялась за кисть, чтобы запечатлеть этот вечер. Я всё ещё стоял в кухне, мои руки — грубые, с мозолями от работы в сарайчике, покоились на её талии, осторожно, как будто она была холстом, что ещё не высох. Её тепло, её дыхание, пахнущее яблоками и корицей, обволакивали меня, и я чувствовал, как мой мир — этот дом, этот сад, эта осень, сужается до неё, до моей Мелли, что была всем, что я хотел защищать. Моя клетчатая рубашка с закатанными рукавами пахла стружкой и землёй, и темно-пепельные волосы с прядями седины, что она называла "серебряными нитями", — торчали, как всегда, когда я забывал о зеркале. Моё привычное, резкое выражение лица смягчалось, когда я смотрел на неё, но внутри меня что-то шевельнулось, как тень, что падает на траву перед бурей.

Мелисса отстранилась, её лоб больше не касался моего, и она повернулась к окну, где сад шептался с ветром, роняя листья, что кружились, как золотые искры. Я смотрел на неё, на её силуэт, что был обведён последними лучами солнца, и видел, как она хрупка, как цветок, что вырос среди камней, но так же сильна, как яблони, что стояли в нашем саду, несмотря на осенний холод. Её волосы струились по плечам, и я знал, что если подойти ближе, увижу в них отблески заката, как будто они ловили его краски. Кремовое, мягкое платье с длинными рукавами обнимало её фигуру, подчёркивая округлость живота, где росли наши малыши, наша двойня, что была чудом, о котором я всё ещё думал с лёгким трепетом.

Её кожа — бледная, с россыпью веснушек, что я любил целовать по утрам, была почти прозрачной в этом свете, и лёгкий румянец на её щеках делал её похожей на ангела, что сошёл с картины, что она могла бы нарисовать. Но её глаза — тёмные, глубокие, как озёра, что прячутся в лесу, были тем, что цепляло меня сильнее всего. Сейчас, вмвечернем свете, они были почти чёрными, с этой глубиной, что хранила её прошлое, её страхи, её силу. В них было что-то неуловимое, как тень птицы, что мелькнула над садом, смесь уязвимости, что заставляла моё сердце сжиматься, и стойкости, что делала её моей Мелли, моей художницей, что выбралась из ада и построила этот дом со мной.

Я видел её хрупкость: в её плечах, что казались такими тонкими под тканью платья, в её руках, что лежали на подоконнике, с пальцами, что дрожали, когда она думала, что я не смотрю. Но я видел и её силу — в том, как она держала голову, чуть наклонённую, как будто слушала сад, в том, как её губы — мягкие, чуть потрескавшиеся от осеннего ветра, дрогнули в улыбке, когда она заметила белку, что скакала по ветке яблони. Она была как ангел, но с крыльями, сотканными из страха — страха, что её прошлое, тот ублюдок Джастин, хотя он и лежал уже в земле, всё ещё мог дотянуться до неё, до нас, до наших малышей. И эта мысль — острая, как гвоздь, что я не успел забить, кольнула меня, заставив нахмуриться, хоть я и пытался держать лицо спокойным.

— Ты опять смотришь, как будто я сейчас исчезну, — сказала она вдруг, не оборачиваясь, и голос её, мягкий, но с этой искрой, что я любил, был как луч света, что пробился сквозь тучи. Она повернулась, и её глаза встретили мои: тёмные, с искрами, что она называла звёздами, и в них была улыбка, но и что-то ещё, что-то, что она не говорила, но я чувствовал.

Я хмыкнул, и уголок моего рта, обычно упрямо сжатого, твёрдого, но мягкого, когда я целовал её, приподнялся, потому что она всегда знала, когда я слишком много думаю.

— Не исчезнешь, Мелли, — ответил я, и мой низкий голос, с хрипотцой был тёплым, но с этой ноткой, что выдавала мою тревогу.

— Просто… ты такая красивая, что я не могу не смотреть.

Она фыркнула, и её румянец стал ярче, как будто закат решил задержаться на её щеках.

— Льстец, — сказала она, но улыбка, широкая, настоящая, выдавала её радость и была как цветок, что распустился под её кистью. Она шагнула ко мне, её платье качнулось, и я почувствовал её лаванду, что цеплялась за всё, даже за мои мысли.

— Но я тебе верю, О’Коннор.

Я взял её руку, осторожно, как будто она была птицей, что могла улететь, и посмотрел на её пальцы, где пятнышки краски: голубой, алый, зелёный, были как карта её души. Мои ладони — грубые, с мозолями, что наросли от работы с деревом и железом, казались слишком большими рядом с её, но она никогда не жаловалась, только смеялась, когда я оставлял следы стружки на её коже. Я смотрел на неё, на мою Мелли, и видел эту смесь: силу, что помогла ей сбежать, построить эту жизнь, и уязвимость, что всё ещё жила в её глазах, в её дыхании, что иногда замирало, когда она думала, что я не слышу.

— Ты в порядке? — спросил я, и голос мой стал тише, как будто я боялся спугнуть её покой. Мои глаза скользнули по её лицу, по её веснушкам, по её губам, и я искал эту тень, что иногда мелькала, когда она вспоминала прошлое.

Она кивнула, и её улыбка стала мягче, как свет свечи, что горела на нашем столе.

— Да, Рэй, — ответила она, и её голос был как мазок краски, что завершает картину.

— С тобой я всегда в порядке.

Но я знал её, знал, как её прошлое — тот ублюдок, что бил её, что украл её веру в хорошее, что искал её, чтобы забрать у меня, всё ещё шептало ей, что счастье хрупко, как стекло, что она однажды разбила. И я знал, что моя работа — не просто любить её, а быть её щитом, её домом, её садом, где она могла расти, не боясь. Мои губы дрогнули, и я наклонился, коснувшись её лба своим, чувствуя её тепло, её дыхание, и думал: я сделаю всё, чтоб её крылья, эти крылья из страха, стали крыльями из света, как у ангела, которым она была для меня.

Кухня нашего дома была окутана мягким светом заката, что проникал сквозь окно, окрашивая деревянные полы в тёплые тона, будто кто-то разлил мёд по доскам, что поскрипывали под моими ботинками. Запах яблок и корицы всё ещё витал в воздухе, смешиваясь с дымком от камина, что потрескивал в гостиной, как старый друг, что рассказывает истории. Моя рубашка пахла стружкой и осенней землёй, и волосы торчали, потому что я опять провёл по ним рукой, глядя на неё. Мои ладони, грубые, с мозолями от работы в сарайчике, всё ещё помнили тепло её плеч, её кожи, что я касался минуту назад, и моё лицо, резкое, с щетиной, что царапала, когда я целовал её, смягчалось, потому что она была здесь, моя Мелли, мой свет, моя любовь.

Она всё ещё стояла у окна, но теперь её тонкие руки, с пятнами краски, что были как карта её души, опустились к животу, где под кремовым платьем, мягким, как облако, росли наши малыши, наша двойня, мальчик и девочка, что уже были частью нас. Её силуэт, хрупкий, но полный жизни, был обведён уходяшим закатным светом, и я видел, как её волнистые волосы, как пшеница под ветром, ловят последние лучи, будто их светлые пряди хотели стать золотыми, как листья в саду за окном. Её кожа — бледная, с россыпью веснушек, что я любил целовать, светилась, и лёгкий румянец на её щеках делал её похожей на ангела, что я видел в её глазах, когда она улыбалась. Но теперь её губы, мягкие, чуть потрескавшиеся от осеннего воздуха, шевелились, и я понял, что она шепчет, так тихо, что слова были не для меня, а для них, для наших детей, что уже слушали её, даже не родившись.

Я замер, боясь спугнуть этот момент, как будто шаг или вздох могли разбить стекло, что окружало её. Мои глаза, тёмные, глубокие, с искрами, что она называла звёздами, —следили за ней, и я чувствовал, как моё сердце бьётся медленно, но сильно, потому что то, что я видел, было больше, чем любовь, больше, чем жизнь. Это была она — Мелисса, моя художница, моя женщина, что уже была матерью, хотя её дети ещё не видели света. Её пальцы,длинные, нежные, с голубыми и алыми пятнами краски, гладили живот, мягко, как будто она рисовала невидимую картину, и я знал, что она говорит с ними, с нашими малышами, как говорила бы с цветами в саду, с птицами, что садились на яблони.

— Вы там, мои маленькие, — шептала она, и голос её, мягкий, как шёлк, но полный такой любви, что я едва дышал, был как песня, что звучит только в сердце.

— Я уже вас люблю, знаете? Вы будете бегать по саду, рисовать со мной, слушать папины истории…

Я сглотнул, чувствуя, как ком в горле растёт, как будто я проглотил кусок этого заката. Её слова, её голос, они были как краски, что она наносила на холст, каждый мазок точный, полный смысла, полный её. Я видел, как её глаза — тёмные, почти чёрные в этом свете, с этой глубиной, что хранила её прошлое и её силу, блестят, не от слёз, а от чего-то большего, от этой связи, что уже была между ней и нашими детьми. Её лицо — теперь спокойное, с лёгкой улыбкой, что делала её моложе, мягче, было как картина, что я хотел бы повесить в сердце, чтоб никогда не забывать.

Я шагнул ближе, осторожно, как будто пол мог треснуть под моими ботинками, что всё ещё несли землю сада. Доски скрипнули, но она не обернулась, только её улыбка стала чуть шире, как будто она знала, что я здесь, что я всегда буду здесь. Мои руки, грубые, с мозолями, что наросли от работы с деревом и железом, — хотели коснуться её, но я остановился, боясь прервать этот её диалог, этот безмолвный разговор с будущим, что она вела с такой нежностью, что я чувствовал себя свидетелем чуда.

— Они тебя слышат, Мелли, — сказал я тихо, и мой низкий голос, с хрипотцой, что она любила, был мягким, как свет, что падал на её волосы.

— Они уже знают, какая у них мама.

Она повернулась, и её глаза встретили мои, и в них была эта умиротворённость, что я видел так редко, когда её тени,её прошлое, её страхи, ещё цеплялись за неё. Теперь она была другой, и я любил её за это, за её материнскую любовь, что уже текла из неё, как река, что питает сад.

— Ты думаешь? — спросила она, и голос её был как мазок краски, что добавляет свет в картину. Её улыбка, тёплая, настоящая, была как цветок, что распустился под её взглядом.

— Я хочу, чтоб они знали, Рэй. Хочу, чтоб они знали, как мы их ждём.

Я кивнул, и мои губы, твёрдые, но мягкие, когда я целовал её, — дрогнули, потому что её слова, её любовь, они были как гвоздь, что я забивал ровно, с первого удара.

— Они знают, Мелли, — ответил я, и шагнул к ней, наконец касаясь её руки, чувствуя её тепло, её пульс, что был теперь частью нас, частью наших малышей.

— Ты уже их мама, а я… я просто счастлив, что вижу это.

Она засмеялась, тихо, как будто боялась спугнуть закат, и её рука, теперь тёплая, живая, сжала мою, как будто она хотела сказать: "Мы вместе". Я смотрел на неё, на её лицо, на её веснушки, на её губы, и думал о том, как она сильна, как она красива, как она уже была матерью, что будет рисовать с нашими детьми, рассказывать им про звёзды, про сад, про любовь. Кухня, с её яблоками, корицей, потрескивающим камином, была нашим миром, и я знал: этот момент, её шепот, её связь с ними — это было наше будущее, наш Биврёст, что я буду защищать, даже если тени из прошлого снова постучат в нашу дверь.

Кухня всё ещё дышала теплом, её деревянные полы отражали последние отблески заката, что угасал за окном, оставляя небо в тёмно-лиловых мазках, будто Мелисса уже взялась за тёмные краски, чтобы нарисовать ночь. Я стоял рядом с ней, моя рука, грубая, с мозолями, что наросли от работы в сарайчике, всё ещё держала её, тонкую, с пятнами краски, что были как звёзды на её коже. Её улыбка, тёплая, как яблочный пирог, что остывал на столе, всё ещё горела в моих глазах, и её голос, её шёпот, что она адресовала нашим малышам, всё ещё звенел во мне, как эхо колокольчика, что качается на ветру. Но под этим теплом, под этим светом, что она приносила в наш дом, во мне росло что-то другое — тревога, острая, как гвоздь, что я не успел забить, и тяжёлая, как молот, что я держал утром.

Я отпустил её руку, мягко, как будто боялся нарушить её покой, и шагнул к столу, где миска с яблоками, красными, блестящими, как закат, стояла, напоминая про сад, что мы любили. Моя клетчатая рубашка, с закатанными рукавами, пахла стружкой и осенней землёй, и волосы торчали, потому что я опять потёр голову, пытаясь уложить мысли, что кружились, как листья за окном. Моё лицо было спокойным снаружи, но внутри я был как плотник, что проверяет балки перед бурей, зная, что один слабый узел может рухнуть под ветром.

В последнее время Мелисса часто просыпалась по ночам, в попытках найти хоть сколько-нибудь удобное положение для сна. Казалось, с каждым днём эта задача становилась всё сложнее. Вот и сегодня, почувствовав её отсутствие рядом, я открыл глаза и увидел, что её нет. Как я и предполагал, я нашёл внизу, у окна.

Её силуэт, хрупкий, но полный жизни, был теперь тёмным на фоне наступающей ночи, и кремовое платье мягко обнимало её живот. Я смотрел на неё, на её волосы, что теперь казались серебряными в свете луны, которая начала выглядывать из-за горизонта, и думал о том, как она сильна, но как хрупка, как её тело, её душа, её всё теперь несут не одну, а две жизни. И эта мысль — о двойне, о рисках, о том, что я читал в книгах, что мы брали в библиотеке, была как трещина в доске, что я не заметил, пока не начал строгать.

Двойня. Я знал, что это не просто двойная радость, но и двойной риск. Я вспомнил слова врача, спокойные, профессиональные, но с этой ноткой, что заставила меня насторожиться: "Беременность двойней требует особого внимания. Преждевременные роды, осложнения, давление на организм…" Я не был доктором, я был парнем, что чинит машины, заборы, строгает доски, строит кроватки, но я умел планировать, умел считать шаги, как инженер, что проверяет мост перед тем, как пустить по нему поезд. И этот мост — наша жизнь, наша семья, Мелли и наши малыши, должен быть крепким, потому что я не мог позволить ему рухнуть.

Мои глаза, тёмные, глубокие, с искрами, что она любила находить, скользнули по кухне, по её картинам на стенах, где яблони цвели, а небо горело закатом, и я думал о том, что должен сделать. Больше визитов к врачу, может, частная клиника, где ей дадут лучшее, что есть. Я знал, что это будет стоить денег, что наш счёт в банке — скромный, как наш дом, не потянет всего, но я был готов работать больше, чинить больше машин, строить больше столов, если это значит, что она, что они будут в безопасности. Мои руки, которые непроизвольно сжались в кулаки, пока я думал, знали работу, знали, как держать молот, и я знал, что найду способ.

Но была ещё одна тень, что росла во мне, как сорняк, что я не успел выдернуть. Её прошлое — Джастин, его тень, что всё ещё кралась за ней, как волк, что ждёт в лесу. Я знал, что она боится, даже если не говорит, знал, что её крылья, те, что я видел в её хрупкости, в её силе, всё ещё дрожат, когда она вспоминает его. И я боялся — не за себя, а за неё, за наших малышей, что что-то из того мира, что она оставила, может вернуться, как буря, что ломает яблони. Я был готов к этому, готов быть её щитом, её стеной, но эта мысль — о рисках, о прошлом, о будущем, была как гвоздь, что я не мог забить одним ударом. И хотя этот подонок сдох, не без моей помощи,

тень страха время от времени появляется в глазах Мелли, даже в самый солнечный день. Это не просто болезненные воспоминания о Джастине, хотя они, словно незаживающие раны, постоянно дают о себе знать. Ее преследует нечто большее — ощущение его незримого присутствия. Ну если взять во внимание тот факт, что я закопал его совсем недалеко, в лесу который начинается буквально за нашим домом, то на месте Мелиссы я чувствовал бы подобное. Однажды ночью она проснулась испуганная, уверяя, что чувствовала ледяное прикосновение к своей щеке, хотя в комнате никого не было. Она убеждена, что его злоба, его маниакальная одержимость ею при жизни, настолько сильны, что не смогли раствориться со смертью. И даже если откинуть всякую мистику, есть и вполне осязаемая причина для ее беспокойства. Джастин не действовал в одиночку. У него было пару дружков, иаких же сомнительных личностей, как и он сам, которые помогали ему находить Мелли там, в Мичигане, когда она несколько раз пробовала уходить от него. Они знали все места, где она пыталась спрятаться, когда ей удавалось сбежать. Кто знает, может, они ищут Джастина? Каждый незнакомый автомобиль, медленно проезжающий мимо нашего дома, каждый стук в дверь в позднее время суток вызывает у Мелиссы напряжение. Ее тревога — это зловещая смесь призрачных шепотов и вполне реальной угрозы со стороны тех, кто когда-то помогал Джастину держать ее под контролем.

Мелисса повернулась, и её глаза, тёмные, глубокие, как озёра, что прячутся в лесу, встретили мои, и я увидел в них лёгкий вопрос, как будто она почувствовала мою тревогу, как чувствовала всегда.

— Рэй, ты опять где-то там, — сказала она, прерывая мои размышления, и голос её, мягкий, но с этой искрой, что я любил, был как луч света, что пробился сквозь мои мысли. Она шагнула ко мне, её платье качнулось, и я почувствовал её лаванду, что цеплялась за всё, даже за мои страхи.

Я улыбнулся, криво, но искренне, потому что она всегда умела вытащить меня из моей головы.

— Просто думаю, Мелли, — ответил я, и голос мой, низкий, с хрипотцой, был тёплым, но с этой ноткой, что я не мог скрыть.

— Хочу, чтоб всё было правильно. Для тебя. Для них.

Она кивнула, и её рука коснулась моего лица, её пальцы, с пятнами краски, прошлись по моей щетине, как будто она рисовала меня заново.

— Всё будет, Рэй, — сказала она, и её улыбка — мягкая, как свет свечи, была как обещание, что я хотел верить.

— Мы вместе, помнишь?

Я кивнул, и мои кулаки разжались, потому что её слова, её любовь — они были как доска, что легла ровно, без трещин. Но внутри я знал: я должен быть готов, должен проверить каждый узел, каждый гвоздь, потому что этот мост — наш Биврёст, наша семья — был слишком драгоценным, чтоб рисковать. Кухня, с её яблоками, корицей, потрескивающим камином, была нашим миром, но я был инженером, что строит не только кроватки, но и планы, и я сделаю всё, чтоб этот мир остался целым, даже если буря уже собиралась где-то вдали.

Кухня нашего дома теперь тонула в мягкой тьме, что пришла на смену закату, и только луна, бледная, как недописанный холст Мелиссы, бросала серебряные блики на деревянные полы, что поскрипывали под моими ботинками. Запах яблок и корицы всё ещё висел в воздухе, смешиваясь с дымком от камина, что угасал в гостиной, оставляя лишь тёплый шёпот углей. Мелисса сидела за столом, её тонкие пальцы, с пятнами краски, что были как звёзды на её коже, листали старый блокнот, где она записывала имена для наших малышей. Платье, мягкое, как облако, обнимало её округлый живот, и волосы струились по плечам, ловя лунный свет. Её лицо бледное, с веснушками, что я любил целовать, было спокойным, но я видел в её глазах — тёмных, глубоких, как озёра, лёгкую тень, как будто она чувствовала мою тревогу, что росла во мне, как сорняк, что я не успел выдернуть.

Я стоял у раковины, мои руки сжимали край столешницы, будто я мог удержать свои мысли, что кружились, как листья за окном. Моё лицо резкое, с щетиной, что царапала, когда я забывал бриться, было напряжённым, и я знал, что она это видит, но я не мог позволить своей тревоге, этой острой, как гвоздь, что я не успел забить, коснуться её. Не сейчас, когда она была такой умиротворённой, такой полной любви к нашим малышам, что я слышал в её шёпоте, когда она говорила с ними.

Тревога о двойне, о рисках, что я перебирал в голове — преждевременные роды, осложнения, давление на её хрупкое тело, была как трещина в балке, что я не заметил, пока не начал строить. Я знал, что наш местный врач в Летбридже хорош, но я хотел большего, хотел лучшего — частную клинику, где её будут проверять каждую неделю, где будут машины, что видят больше, чем старый аппарат в больнице, где будут врачи, что знают, как держать двойню в безопасности. Но наш счёт в банке был как наш сад — скромный, живой, но не полный сокровищ. Я мог работать больше, чинить больше машин, строить больше столов, но этого могло не хватить. И тогда я подумал о Джеке — моём старом друге, что знал людей, что умел находить выходы, как я умел находить правильный гвоздь для любой доски.

Джек был из тех парней, что могли продать снег эскимосам, но при этом держали слово, как я держал молот. Я знал, что он в Калгари, что у него связи — в больницах, в клиниках, в местах, где я был чужаком. Мои глаза — тёмные, глубокие, с искрами, что Мели любила находить, скользнули к телефону, что лежал на столе рядом с миской яблок, и я почувствовал, как решимость — твёрдая, как железо, что я гнул в сарайчике, — поднимается во мне, как река перед плотиной. Я был плотником, инженером, мужем, скоро отцом, и я не собирался стоять и ждать, пока буря сама решит, ломать наш мост или нет.

— Рэй, ты опять в своей голове, — сказала Мелисса, и её голос, мягкий, как шёлк, но с этой искрой, что я обожал, прорвался сквозь мои мысли, как луч света через тучи. Она закрыла блокнот, её пальцы, с пятнами краски, голубыми и алыми, замерли, и она посмотрела на меня, её глаза, теперь почти чёрные в лунном свете, были полны вопроса, но и тепла, что делало её моим домом.

Я улыбнулся — криво, но искренне, потому что она всегда знала, когда я ухожу слишком далеко в свои планы.

— Просто думаю, Мелли, — ответил я и мой голос был твёрдым, как доска, что я отстрогал утром.

— Хочу, чтоб у нас всё было готово. Для вас троих.

Она наклонила голову, и её волосы качнулись, как занавес, что открывает сцену.

— Ты всегда готов, О’Коннор, — сказала она, и её тёплая улыба, как отблеск свечи, что горела на столе, была как мазок краски, что завершает картину.

— Но не бери всё на себя, хорошо? Мы вместе.

Я кивнул, но внутри знал, что это моя работа — быть стеной, что держит ветер, быть мостом, что не рухнет. Я шагнул к столу, взял телефон, чувствуя его холод в своей ладони, и посмотрел на неё, на мою Мелли, что сидела, окружённая лунным светом, как ангел, что рисовал будущее.

— Я позвоню Джеку, — сказал я, и голос мой стал тише, но решительнее, как будто я уже забивал первый гвоздь.

— Он знает людей. Может помочь с клиникой.

Её тонкие брови чуть приподнялись, но она не спорила, только кивнула, и её рука, лежащая на животе, где росли наши малышибыла как обещание, что она доверяет мне.

— Джек? Тот, что всё время ворчит? — спросила она, и в её голосе была лёгкая насмешка, но и тепло, как будто она вспомнила, как он однажды привёз нам вишнёвый пирог, ворча, что мы живём в глуши.

Я хмыкнул, и мои губы, твёрдые, но мягкие, когда я целовал её, дрогнули в улыбке.

— Ага, тот самый, — ответил я, и мои пальцы уже набрали номер, что я знал наизусть.

— Ворчать он мастер, но дело знает.

Кухня, с её яблоками, корицей, лунным светом — была нашим миром, но я чувствовал, как мой план, этот план "Б", что я строил, как мост, начинает обретать форму. Джек был моим шансом, моим гвоздём, что я забью ровно, и я знал, что он поможет, потому что он был из тех, кто не бросает друзей, как я не бросал Мелли, как не брошу наших малышей. Мои глаза встретили её, и я видел, как она смотрит на меня, с этой верой, что была сильнее любой бури, и я знал: я сделаю всё, чтоб этот мост, наш Биврёст, держался, даже если ночь станет темнее, чем я ожидал.

Кухня нашего дома теперь была погружена в мягкую тьму, где лунный свет, пробиваясь сквозь окно, рисовал серебряные узоры на деревянных полах, что поскрипывали, как старые песни. Запах яблок и корицы всё ещё цеплялся за воздух, смешиваясь с лёгким дымком от камина, что угасал в гостиной, оставляя лишь тёплый шёпот углей. Мелисса сидела за столом, её силуэт был обведён лунным сиянием, . Её волосы струились по плечам, и я видел, как её пальцы, тонкие, с пятнами краски, что были как звёзды на её коже, лежали на блокноте, где она записывала варианты имен для наших двойняшек. Её лицо бледное, с веснушками, что я любил целовать, было спокойным, но я знал, что она чувствует мою решимость, что гудела во мне, как двигатель грузовика перед долгой дорогой.

Я стоял у стола, телефон — холодный, тяжёлый, как молот, что я держал утром, — был прижат к моему уху, и я ждал, пока гудки сменятся голосом Джека, моего старого друга, что был как дуб в нашем саду — ворчливый, но крепкий, на которого можно было опереться. Моя рубашка — клетчатая, с закатанными рукавами — пахла стружкой и осенней землёй, и волосы — тёмные, с сединой, что Мели называла «серебряными реками», — торчали, потому что я опять потёр голову, готовясь к разговору. Моё лицо — резкое, с щетиной, что царапала, когда я забывал бриться, — было напряжённым, но в груди моей горела уверенность, как угли в камине, потому что я знал: Джек не подведёт, даже если будет ворчать, как старый пёс, что не хочет вставать с крыльца.

Гудки оборвались, и голос Джека — хриплый, с этой прокуренной грубостью, что не менялась с нашей юности, — ворвался в телефон, как ветер в открытую дверь.

— Рэй, какого чёрта ты звонишь в такую ночь? — буркнул он, и я почти увидел его — широкоплечего, с рыжей бородой, что теперь, наверное, поседела, с глазами, что щурились, когда он ворчал, но блестели, когда он смеялся. — Надеюсь, это не про твой грузовик опять.

Я хмыкнул, и уголок моего рта — твёрдого, но мягкого, когда я целовал Мели, — приподнялся, потому что Джек всегда начинал с ворчания, как будто это был его способ поздороваться.

— Не грузовик, Джек, — ответил я, и голос мой — низкий, с хрипотцой — был твёрдым, как доска, что я отстрогал утром.

— Нужна твоя помощь. Серьёзное дело.

Мелисса подняла глаза, её взгляд, тёмный, глубокий, как озёра в лесу, был полон вопроса, но она не сказала ничего, только улыбнулась, мягко, как отблеск свечи, что горела на столе, и вернулась к своему блокноту. Я отошёл к окну, где сад за стеклом шептался с ветром, роняя листья, что кружились, как искры, и почувствовал, как решимость во мне ,твёрдая, как железо, что я гнул в сарайчике, становится острее.

— Серьёзное, говоришь? — Джек кашлянул, и я услышал, как он отхлебнул что-то, наверное, пиво, судя по звяканью бутылки.

— Ты ж теперь семейный человек, Бреннан. Что там у тебя? Мелисса опять заставляет тебя красить стены?

Я улыбнулся, но улыбка была короткой, потому что мысли о рисках двойни — преждевременные роды, осложнения, давление на её хрупкое тело, были как гвозди, что я не успел забить.

— Двойня, Джек, — сказал я, и голос мой стал тише, но твёрже, как будто я забивал первый гвоздь в новый план.

— Мелли ждёт двойню. Мальчик и девочка. И мне нужна клиника, хорошая, частная, где её будут проверять, как надо.

На том конце провода наступила тишина, и я почти видел, как Джек щурится, его брови — густые, рыжие, теперь, наверное, с сединой, ползут вверх, а рот кривится в его фирменной ухмылке.

— Двойня? — переспросил он, и его голос был полон этого ворчливого удивления, что я знал с наших дней, когда мы чинили мотоциклы в его гараже.

— Чёрт, Рэй, ты что, решил сразу целую команду собрать? Одного не хватило? Или ты хочешь удвоить ставку?

Я фыркнул, и мои глаза, тёмные, с искрами, что Мели любила находить, скользнули к ней, к её силуэту, что был как картина в лунном свете.

— Ага, Джек, — ответил я, и в голосе моём был юмор, но и эта твёрдость, что не давала мне отступить.

— Но это не шутки. Ей нужен лучший уход. Я знаю, у тебя связи в Калгари. Можешь что-то найти?

Он хмыкнул, и я услышал, как он откинулся в кресле — наверное, в том старом, скрипучем, что стояло в его гостиной, где пахло кожей и пивом.

— Связи, говоришь, — проворчал он, но я знал этот тон — он уже думал, уже перебирал имена, номера, людей, что могли помочь.

— Ты хоть понимаешь, во что влезаешь, Волк? Частные клиники — это тебе не заборы чинить. Деньги нужны, и немалые.

— Знаю, — сказал я, и мои пальцы сжали телефон, как будто я мог передать через него свою решимость.

— Я найду деньги. Работы полно. Но мне нужен кто-то, кто знает, куда идти, кто может договориться. Ты можешь, Джек.

Тишина снова, но теперь она была другой, не ворчливая, а тяжёлая, как будто он взвешивал мои слова, как я взвешивал доски перед тем, как строить.

— Ладно, — сказал он наконец, и голос его стал мягче, как будто он вспомнил, почему мы друзья, почему он всегда помогал мне, почему он был со мной рядом в ту ночь, когда мы спасали Мелли, почему он однажды приехал к нам в Летбридж с вишнёвым пирогом, ворча, но с улыбкой.

— Дай мне пару дней. У меня есть парень в Калгари, работает с частной клиникой. Посмотрю, что можно сделать. Но, Рэй, ты мне потом будешь должен пива. Много пива.

Я улыбнулся — широко, искренне, потому что это был Джек, ворчливый, но преданный, как старый пёс, что лает, но всегда придёт на помощь.

— Договорились, — ответил я, и голос мой был тёплым, как камин, что горел в гостиной.

— Спасибо, Джек. Серьёзно.

— Ага, ага, — буркнул он, но я услышал в его голосе эту старую доброту, что не менялась, несмотря на годы.

— Береги свою художницу, Бреннан. И вот ещё... — в голосе Джека проскользнула едва уловимая, но оттого еще более зловещая нотка.

Я собирался сам тебе сообщить, но раз уж ты позвонил, Рэй, — протянул он, и это "раз уж" прозвучало как-то весомо, заставляя меня собраться внутренне

— Помнишь, я говорил, что кто-то интересовался твоей Мелли? Он спрашивал о ней в Южной Дакоте.

Помню...- внутри меня все похолодело. Это было не просто любопытство в его голосе, а что-то… другое. Предупреждение? Или даже хуже — констатация надвигающейся опасности?

Мои источники снова это подтверждают, — продолжил Джек, словно взвешивая каждое слово.

— Кто-то ее искал. Опять. И это точно был не Джастин… Так как ты сам понимаешь, он уже не в состоянии этого сделать.

Слово "опять" врезалось в сознание, как осколок стекла. Опять? Понятно, что это не Джастин, а кто тогда? Кто может проявлять такой настойчивый интерес к Мелиссе после всего, что случилось? Мой разум лихорадочно пытался найти хоть какое-то объяснение, но в голову лезли лишь самые мрачные предположения.

Я окинул взглядом наш дом. Кухня — с её яблоками, корицей, лунным светом, была нашим миром, и я посмотрел на Мелиссу, что всё ещё сидела за столом, её глаза, теперь блестящие, полные веры, встретили мои. Я знал, что Джек поможет, знал, что я найду деньги, знал, что сделаю всё, чтоб наш мост, наш Биврёст, держался. Но где-то в глубине, как тень за окном, я чувствовал, что буря может быть ближе, чем я думал, и я должен быть готов ко всему.

Кухня нашего дома теперь казалась теснее, будто стены, пропитанные запахом яблок и корицы, сжались под тяжестью слов, что всё ещё гудели в моей голове. Лунный свет, холодный и острый, как лезвие, резал деревянные полы, что поскрипывали под моими ботинками, пахнущими осенней землёй и травой. Мелисса сидела за столом, её силуэт был обведён серебром, и её платье, кремовое, мягкое, как облако, обнимало округлый живот, где росли наши малыши, наша двойня. Её волнистые волосы струились по плечам, и пальцы, тонкие, с пятнами краски, голубыми и алыми, замерли на блокноте, где она черкала имена. Её глаза, тёмные, глубокие, как озёра в лесу, смотрели на меня, и в них была тревога, что она пыталась скрыть, но я знал её, знал каждый её взгляд, каждый вздох, и видел, как она чувствует бурю, что собиралась во мне.

Я всё ещё сжимал телефон, его холодный пластик был как якорь, что держал меня в этом моменте, пока слова Джека — "кто-то в Южной Дакоте снова интересуется Мелиссой" — били по мне, как молот по гвоздю, что не хочет входить в доску. Мои волосы торчали, потому что я опять потёр голову, пытаясь удержать гнев, что рос во мне, как огонь, что пожирает сухую траву. Моё лицо, резкое, с щетиной, что царапала, когда я забывал бриться, — было напряжённым, и мои глаза, тёмные, с искрами, что она любила находить, сузились, как у волка, что почуял охотника. Я знал, что и Мичиган, и Южная Дакота — это не просто места, это её прошлое, это Джастин, тот ублюдок, что бил её, что украл её свет, пока она не сбежала, и мысль, что он или его тень всё ещё могут дотянуться до нас, была как нож, что я не успел вытащить.

— Джек, — сказал я в телефон, и голос мой, низкий, почти рычание, был как натянутая струна, готовая лопнуть.

— Что за хрень? Почему кто-то ищет её? Это кто-то из приятелей Джастина?

Мелисса вздрогнула, едва заметно, но я увидел, как её пальцы сжали блокнот, и её губы, мягкие, чуть потрескавшиеся, приоткрылись, как будто она хотела спросить, но страх, что я знал, всё ещё жил в ней, остановил её. Я шагнул к ней, подальше от окна, где сад за стеклом шептался с ветром, роняя листья, что кружились, как тени головорезов, что я уже представлял в своей голове. Мои кулаки сжались, и я чувствовал, как мышцы на моих плечах — широких, привыкших к тяжести бревна, — напряглись, как будто я готовился держать удар, что ещё не пришёл.

Джек кашлянул на том конце провода, и я услышал, как он потёр бороду, этот звук, что выдавал его, когда он был серьёзен. Я почти видел его — широкоплечего, с рыжей бородой, где проступала седина, с глазами, что щурились, когда он говорил правду, что не хотел говорить.

— Слушай, Рэй, — начал он, и голос его, хриплый, прокуренный, был теперь медленнее, как будто он взвешивал каждое слово, как я взвешивал доски перед тем, как строить.

— Я не знаю, это кто-то из дружков Джастина или нет. Но мой парень упомянул, что это может быть связано с каким-то старым долгом. Кредит, который этот ублюдок повесил на Мелиссу, когда они были вместе. Кто-то, похоже, решил, что она должна платить. И это не просто коллекторы, Рэй. Это люди, что не звонят вежливо по утрам.

Моё сердце — тяжёлое, как молот, что я держал утром, сжалось, и я почувствовал, как гнев,горячий, жгучий, как искры от точильного камня, растёт во мне, как буря, что ломает яблони. Долг. Кредит. Я знал, что Джастин был не просто жестоким, он был подлым, он использовал её, её имя, её жизнь, как бумагу, что можно смять и выбросить.

Мелисса никогда не говорила мне всего, но я видел её шрамы — не только на коже, но и в её глазах, когда она думала, что я не смотрю, и я знал, что он оставил за ней след, как грязь, что не отмывается. Мои глаза, теперь узкие, как щели, скользнули к ней, и я видел, как она смотрит на меня, её лицо, теперь бледнее, чем луна, было полно страха, что она пыталась спрятать, но не могла.

— Какой, к чёрту, долг? — прорычал я, и голос мой был как удар молота, что раскалывает доску.

— Она сбежала от него больше года назад. Это не её долг, Джек. Это его дерьмо.

— Я знаю, Рэй, — сказал Джек, и в его голосе была эта старая доброта, что я знал, но и усталость, как будто он видел слишком много такого дерьма.

— Но эти парни не разбираются, чей долг. Они видят имя, видят деньги, и идут по следу. Я не знаю, кто они, но мой парень сказал, что они не из тех, кто просто звонит и уходит. Будь осторожен, ладно?

Я сжал телефон так, что он хрустнул, и мои кулаки — грубые, с мозолями, что наросли от работы с деревом и железом, были готовы бить, крушить, защищать. Я посмотрел на Мелиссу, на её глаза, что теперь блестели, не от радости, а от страха, что я ненавидел видеть, и почувствовал, как решимость — твёрдая, как железо, что я гнул в сарайчике, растёт во мне, как стена, что я построю вокруг неё, вокруг наших малышей.

— Они не подойдут к ней, Джек, — сказал я, и голос мой был холодным, как сталь, что я точил для ножа.

— Найди мне всё, что можешь. Имена, адреса, хоть что-то. Я разберусь.

— Я копну, — ответил он, и я услышал, как он отхлебнул пиво, будто пытался проглотить своё собственное беспокойство.

— Но, Рэй, не лезь в это один. Эти парни — головорезы, не фермеры. Дай мне пару дней, я что-нибудь найду.

— Хорошо, — буркнул я, но внутри знал, что не буду ждать, если тень станет ближе. Я оборвал звонок, и телефон лёг на стол с глухим стуком, как гвоздь, что я забил не туда.

Кухня, с её яблоками, корицей, лунным светом, была нашим миром, но теперь она казалась хрупкой, как стекло, что Мелисса однажды разбила, убегая. Я повернулся к ней, её глаза теперь были полны вопросов и страха и смотрели на меня, и я знал, что должен быть её щитом, её Биврёстом, что не рухнет. Мои кулаки разжались, и я шагнул к ней, готовый солгать, если нужно, чтобы её улыбка вернулась, но внутри я был готов к войне, потому что никто не тронет мою Мелли, моих детей, наш дом.

Кухня нашего дома теперь была как клетка, где лунный свет, холодный и острый, как осколки стекла, резал деревянные полы, что поскрипывали под моими ботинками, пахнущими осенней землёй и травой. Запах яблок и корицы, что раньше был как тёплое одеяло, теперь казался далёким, вытесненным гневом, что кипел во мне, как смола, что готова вылиться и сжечь всё на своём пути. Мелисса сидела за столом, и её тёмные, глубокие глаза смотрели на меня, полные страха, что она не могла скрыть, и вопросов, что я не хотел слышать, потому что ответы были как ножи, что я держал в своём сердце.

Я стоял у стола, мои кулаки, грубые, с мозолями, что наросли от работы с деревом и железом, — сжимались так, что костяшки побелели, будто я мог раздавить телефон, что я только что бросил на стол с глухим стуком, как гвоздь, что не вошёл в доску. Моя рубашка пахла стружкой и землёй, и волосы, тёмные, с сединой, что Мели называла "серебряными нитями", — торчали, потому что я опять потёр голову, пытаясь удержать ярость, что рвалась из меня, как зверь, что почуял кровь. Моё лицо было как маска, но глаза теперь горели, как угли, что я раздувал в камине, готовые вспыхнуть и спалить всё, что встанет на моём пути.

Джастин. Его имя было как ржавый гвоздь, что я вытащил из старой доски, но он всё ещё оставил занозу, что гноилась под кожей. Я убрал его, но шрамы, которые остались после его кулаков — они были не только на теле Мелиссы, где синяки давно зажили, но и в её глазах, когда она думала, что я не смотрю, в её дыхании, что замирало, когда она вспоминала Южную Дакоту и Мичиган. Он бил её, он ломал её, он использовал её имя, чтобы повесить на неё долг, что теперь, как сказал Джек, тянул за собой головорезов, что искали её, как волки, что чуют добычу. Мои зубы скрипнули, и я почувствовал, как ирландская кровь во мне — та, что дед называл "огнём Бреннанов", — вскипела, как буря, что ломает яблони в нашем саду.

Я посмотрел на Мелиссу, на её лицо, которое теперь стало бледнее, чем луна, и видел, как она сжимает блокнот, её пальцы дрожали, как листья, что падали за окном. Она была моим светом, моим холстом, моим домом, и мысль, что кто-то — мёртвый Джастин или его псы, мог дотянуться до неё, до наших малышей, была как удар молота, что раскалывает доску пополам. Я был бывшим контрабандистом, механиком, плотником, инженером, мужем, скоро должен был стать отцом, и я знал, как строить стены, как держать бурю, и, чёрт возьми, я был готов крушить, если это значит, что она будет в безопасности. Моя ярость — не просто гнев, а отцовская, та, что растёт из любви, что глубже, чем море, что я видел в её глазах, была как сталь, что я точил в сарайчике, готовая резать, защищать, убивать, если придётся.

Я вспомнил её рассказы — редкие, вырванные из неё, как сорняки, что она не хотела трогать. Как он кричал, как он бил, как он заставлял её подписывать бумаги, что она не понимала, потому что боялась, что следующий удар будет последним. Я видел её тогда, в её словах, хрупкую, как цветок, что растёт среди камней, но сильную, потому что она сбежала, потому что она построила эту жизнь со мной, этот дом, этот сад, эту любовь. И теперь этот ублюдок, или его долги, или его тени — они думали, что могут вернуться, как ветер, что ломает ветки? Нет. Не к моей Мелли. Не к моим детям. Не к нашему Биврёсту.

Я шагнул к окну, где сад шептался с ветром, и мои глаза, теперь узкие, как щели, смотрели на тени, что качались, как будто они уже были здесь, эти головорезы, что Джек назвал не коллекторами, а чем-то хуже. Мои руки — теперь сжатые в кулаки, готовые бить, знали работу, знали, как держать молот, но они помнили холод оружия, и я знал, что если они придут, я буду не просто плотником, а воином, что защищает свой дом. Я думал о том, что нужно сделать: проверить замки, достать старый дробовик из сарайчика, поговорить с шерифом, если Джек не найдёт больше. Я был готов ко всему, потому что любовь к ней, к нашим малышам, была как огонь, что горит в груди, и я не дам ему погаснуть.

Мелисса встала, и полы скрипнули под её босыми ногами, и я услышал её шаги, лёгкие, как мазки кисти по холсту. Она коснулась моей спины, её пальцы, тёплые, живые, легли на мою рубашку, и я почувствовал её лаванду, что цеплялась за всё, даже за мою ярость.

— Рэй, — сказала она, и голос её, мягкий, но с этой дрожью, что я ненавидел слышать, был как луч света, что пробился сквозь мою бурю.

— Что сказал Джек? Что-то не так?

Я повернулся, и мои глаза встретили её, и я видел страх, что жил в ней, как тень, что она не могла стереть. Мои кулаки разжались, потому что я не мог позволить ей видеть этот гнев, эту сталь, что я точил внутри. Я взял её лицо в свои ладони, осторожно, как будто она была птицей, что могла улететь, и заставил себя улыбнуться, хоть улыбка была как трещина в доске.

— Ничего, Мелли, — солгал я, и голос мой, низкий, с хрипотцой, был мягким, как свет свечи, что горела на столе.

— Просто Джек ворчит, как всегда. Всё будет в порядке.

Она посмотрела на меня, её глаза, блестящие, полные сомнений, искали правду, но она кивнула, потому что доверяла мне, потому что я был её щитом, её стеной. Кухня — с её яблоками, корицей, лунным светом — была нашим миром, но я знал, что буря близко, и моя ярость — ирландская, отцовская, моя, была готова встретить её, потому что никто не тронет мою семью, мой дом, мой Биврёст, пока я жив.

Кухня нашего дома теперь была как сцена, где лунный свет, холодный и острый, как лезвие, вырезал тени на деревянных полах, что поскрипывали под моими ботинками, пахнущими осенней землёй и травой. Запах яблок и корицы, что раньше обнимал, как тёплый плед, теперь казался тоньше, будто его вытеснила моя собственная ярость, что всё ещё кипела во мне, как смола, готовая вылиться и сжечь всё на своём пути. Глаза Мелиссы тёмные, глубокие, как озёра в лесу, смотрели на меня, полные вопросов, что я боялся услышать, потому что правда была как нож, что я не хотел держать у её сердца.

Я стоял у стола, мои кулаки, грубые, с мозолями, что наросли от работы с деревом и железом — всё ещё были сжаты, но я заставил их разжаться, потому что не мог позволить ей увидеть этот гнев, эту сталь, что я точил внутри после слов Джека о долге, о головорезах, о тени Джастина, что не давала нам покоя. Моё лицо было маской, что я натянул, чтобы она не увидела, как буря во мне — ирландская, отцовская, моя — готова была вырваться и крушить всё, что посмеет тронуть её или наших детей.

Я шагнул к ней, мои глаза встретили её взгляд, и я видел, как она чувствует моё напряжение, как чувствует ветер перед грозой, что я пытался удержать внутри. Я хотел быть её щитом, её стеной, её Биврёстом, и это значило не только защищать её от головорезов, но и от страха, что мог снова поселиться в её глазах, как тень, что она оставила в прошлом. Я опустился на стул рядом с ней, мои колени коснулись её, и я взял её руку, осторожно, как будто она была птицей, что могла улететь.

— Рэй, — сказала она, и голос её, мягкий, но с этой дрожью, что я ненавидел слышать, был как мазок краски, что пробился сквозь тьму. Её пальцы сжали мои, и я почувствовал её пульс, что бился в такт с моим, но быстрее, как будто она уже знала, что я скрываю.

— Что сказал Джек? Ты… ты какой-то другой.

Я заставил себя улыбнуться,криво, но искренне, потому что она была моим светом, моим холстом, моим домом, и я не мог позволить ей утонуть в моей тревоге. Мои губы, твёрдые, но мягкие, когда я целовал её, дрогнули, и я наклонился ближе, чувствуя её лаванду, что цеплялась за всё, даже за мои страхи.

— Ничего страшного, Мелли, — солгал я, и голос мой низкий, был мягким, но я знал, что она слышит эту нотку, что я не мог спрятать.

— Джек просто болтает, как всегда. Обещал помочь с клиникой. Всё будет в порядке.

Её глаза — теперь блестящие, полные сомнений, искали правду, и я видел, как её брови нахмурились, как будто она рисовала невидимую картину, где я был не таким спокойным, как хотел казаться. Её кожа — бледная, с россыпью веснушек — была почти прозрачной в лунном свете, и лёгкий румянец на её щеках, что я любил, теперь казался слабее, как будто страх, что я пытался отогнать, уже коснулся её. Она сжала мою руку сильнее, и её голос стал тише, но твёрже, как будто она собирала всю свою силу, что я знал в ней, что помогла ей сбежать, построить эту жизнь.

— Рэй, не лги мне, — сказала она, и в её голосе была эта смесь — нежность, что делала её моей Мелли, и сталь, что я видел, когда она вставала после падений.

— Я знаю, когда ты беспокоишься. Это… это что-то про меня, да?

Моё сердце сжалось, потому что она была права, потому что она всегда знала, когда я прячу правду, как я знал, когда она прячет свои шрамы. Я хотел рассказать ей — про долг, про головорезов, про тень Джастина, что кралась из Южной Дакоты, — но я видел её глаза, видел, как страх, что она оставила позади, всё ещё живёт в ней, и я не мог позволить ему вернуться. Я наклонился, коснувшись её лба своим, и почувствовал её дыхание, тёплое, с лёгким запахом яблок, и закрыл глаза, чтобы спрятать бурю, что всё ещё бушевала во мне.

— Это просто Джек, Мелли, — сказал я, и голос мой был теперь тише, как шёпот ветра в саду, но твёрже, как гвоздь, что я забил ровно.

— Он копнёт глубже, найдёт нам клинику. Я просто хочу, чтоб ты и малыши были в безопасности. Обещаю, я разберусь.

Она молчала, и я чувствовал, как её пальцы, теперь дрожащие, но тёплые — гладили мою руку, как будто она рисовала меня заново, как будто она верила мне, даже если не верила моим словам. Её дыхание стало ровнее, и она кивнула, её волосы качнулись, ловя лунный свет, и я знал, что она доверяет мне, потому что я был её стеной, её Биврёстом, что не рухнет. Кухня — с её яблоками, корицей, лунным светом — была нашим миром, но я чувствовал, как тени за окном, как буря, что собиралась вдали, становятся ближе. Моя тревога — острая, как лезвие, что я точил в сарайчике, — была спрятана, но не исчезла, и я знал, что должен быть готов, должен держать этот мост, даже если придётся драться, чтобы защитить мою Мелли, моих детей, наш дом.

Кухня нашего дома теперь была как хрупкий мост, что я строил в своих мыслях, — лунный свет, холодный и острый, как лезвие, резал деревянные полы, что поскрипывали под моими ботинками, пахнущими осенней землёй и травой. Запах яблок и корицы, что раньше был как тёплое объятие, теперь казался далёким, вытесненным моей тревогой, что пульсировала во мне, как кровь в жилах, горячая и тяжёлая. Мелисса сидела напротив, её силуэт — хрупкий, но полный жизни — был обведён серебром луны, и её платье — кремовое, мягкое, как облако — обнимало округлый живот, где росли наши малыши, наша двойня. Её волосы — светлые, волнистые, как пшеница под ветром — струились по плечам, и пальцы — тонкие, с пятнами краски, голубыми и алыми, — всё ещё сжимали блокнот, но теперь не черкали, а лежали неподвижно, как будто она ждала, что я скажу правду. Её лицо — бледное, с веснушками, что я любил целовать, — было напряжённым, и её глаза — тёмные, глубокие, как озёра в лесу — смотрели на меня, полные страха и вопросов, что я пытался отогнать, как тени за окном.

Я сидел рядом с ней, мои колени — широкие, в джинсах, что пахли осенью, — почти касались её, и моя рука — грубая, с мозолями, что наросли от работы с деревом и железом — лежала на её, пытаясь передать тепло, что могло бы успокоить её, но я знал, что она чувствует мою бурю. Моя рубашка — клетчатая, с закатанными рукавами — пахла стружкой и землёй, и волосы — тёмные, с сединой, что Мели называла «серебряными реками», — торчали, потому что я опять потёр голову, пытаясь спрятать гнев, что всё ещё тлел во мне после слов Джека о долге, о головорезах, о тени Джастина, что кралась из Южной Дакоты. Моё лицо — резкое, с щетиной, что царапала, когда я забывал бриться, — было маской спокойствия, но мои глаза — тёмные, с искрами, что она любила находить, — выдавали меня, потому что я не мог скрыть, как тревога режет меня изнутри, как нож, что я держал в сарайчике.

Я смотрел на неё, на мою Мелли, мою художницу, мою любовь, и пытался понять, что делать, как держать этот мост, наш Биврёст, чтобы он не рухнул под тяжестью угрозы, что я не мог пока увидеть, но чувствовал, как волк чует охотника. Я хотел защитить её, наших малышей, наш дом, но правда — о долге, о головорезах, что ищут её из-за Джастина, — была как яд, что я не мог позволить коснуться её, не теперь, когда она была такой хрупкой, такой полной жизни, что росла в ней. Мои мысли кружились, как листья за окном, где сад шептался с ветром, роняя тени, что казались мне теперь не просто ветками, а пальцами, что тянутся к нашему дому.

— Рэй, — сказала она снова, и её голос был как луч света, что пробился сквозь мою тьму. Её пальцы — тёплые, но дрожащие — сжали мои, и я почувствовал её пульс, что бился быстрее, как будто она уже знала, что я скрываю.

— Ты не говоришь мне всего. Я же вижу. Это… это что-то плохое, да?

Я сглотнул, чувствуя, как ком в горле растёт, как будто я проглотил кусок этой ночи. Мои глаза скользнули по её лицу, по её веснушкам, по её губам — мягким, чуть потрескавшимся, — и я видел, как страх, что она оставила в Южной Дакоте, всё ещё живёт в ней, как тень, что она не могла стереть. Я хотел солгать снова, сказать, что всё в порядке, что Джек просто ворчал, но её взгляд — глубокий, полный веры, но и боли — был как гвоздь, что я не мог вытащить. Я наклонился ближе, мои ладони — грубые, но осторожные — коснулись её щёк, и я почувствовал её кожу, бледную, почти прозрачную в лунном свете, и её лаванду, что цеплялась за всё, даже за мою тревогу.

— Мелли, — сказал я, и голос мой — низкий, с хрипотцой — был мягким, как свет свечи, что горела на столе, но напряжённым, как струна, что вот-вот лопнет.

— Я не хочу, чтоб ты волновалась. Не сейчас. Ты и малыши — всё, что важно. Я разберусь, обещаю.

Она нахмурилась, её брови — светлые, тонкие — сошлись, и её губы дрогнули, как будто она хотела спорить, но вместо этого она вздохнула, и её дыхание — тёплое, с лёгким запахом яблок — коснулось моего лица.

— Ты всегда так делаешь, Рэй, — сказала она, и в её голосе была эта смесь — нежность, что делала её моей Мелли, и усталость, как будто она знала, что я не скажу всей правды.

— Прячешь всё, чтоб я не боялась. Но я не слабая, ты же знаешь.

Я улыбнулся — криво, но искренне, потому что она была права, потому что она была сильной, сильнее, чем я иногда мог понять, но я не мог позволить ей нести этот груз, не теперь, когда она носила наших детей, наше будущее.

— Знаю, Мелли, — ответил я, и мои пальцы — грубые, но мягкие — прошлись по её волосам, ловя их шелковистость, их свет.

— Ты сильнее, чем я когда-нибудь буду. Но позволь мне быть твоей стеной, ладно? Просто… доверься мне.

Она посмотрела на меня, её глаза — теперь блестящие, не от слёз, но от чего-то, что было больше, чем страх, — и кивнула, медленно, как будто она принимала не мои слова, а меня, всего меня, с моими бурями и моими стенами. Её рука — теперь тёплая, живая — легла на мою, и она сжала её, как будто говорила: «Я с тобой». Кухня — с её яблоками, корицей, лунным светом — была нашим миром, но я знал, что идиллия нарушена, что тени за окном, что буря, что собиралась вдали, были ближе, чем я хотел. Моя тревога — острая, как лезвие, что я точил в сарайчике, — была спрятана, но она жила во мне, и я смотрел на Мелиссу, на мою любовь, мою художницу, мою семью, и знал, что должен найти способ держать этот мост, наш Биврёст, даже если придётся драться с тенями, что я ещё не видел.

Кухня нашего дома теперь была как корабль, что дрейфует в бурю, — лунный свет, холодный и острый, как осколки льда, резал деревянные полы, что поскрипывали под моими ботинками, пахнущими осенней землёй и травой. Запах яблок и корицы, что раньше был как тёплый очаг, теперь казался призрачным, будто его вытеснила моя тревога, что гудела во мне, как ветер, что ломает ветки в нашем саду.

Я сидел рядом с ней, мои колени — широкие, в джинсах, что пахли осенью, — почти касались её, и моя рука — грубая, с мозолями, что наросли от работы с деревом и железом — сжимала её, пытаясь передать тепло, что могло бы укрыть её от бури, но мои глаза выдавали меня, потому что я не мог скрыть, как тревога — острая, как лезвие, что я точил в сарайчике, — режет меня изнутри.

Я смотрел на неё, на мою Мелли, мою художницу, мою любовь, и пытался понять, что делать, как держать этот мост, наш Биврёст, чтобы он не рухнул под тяжестью угрозы, что я не мог пока назвать, но чувствовал, как волк чует кровь. Я хотел защитить её, наших малышей, наш дом, но правда — о долге, что Джастин повесил на неё, о головорезах, что ищут её, — была как яд, что я не мог позволить коснуться её, не теперь, когда она носила наше будущее, когда её сила, её свет были тем, что держало меня на плаву. Мои мысли были как доски, что я не успел отстрогать, — грубые, неровные, полные заноз: проверить замки, достать дробовик из сарайчика, позвонить шерифу, ждать новостей от Джека. Но всё это было как гвозди, что я не знал, куда забить, потому что главное — она, её покой, её улыбка, что я не хотел терять.

Мелисса вздохнула, и её дыхание — тёплое, с лёгким запахом яблок — коснулось моей кожи, как мазок кисти, что она наносила на холст. Её пальцы — теперь чуть твёрже, но всё ещё дрожащие — сжали мои, и я почувствовал её пульс, что бился быстрее, как будто она пыталась поймать мои мысли, что я прятал.

— Рэй, — сказала она, и голос её — мягкий, но с этой сталью, что я знал в ней, что помогла ей сбежать из ада, — был как луч света, что пробился сквозь мою тьму.

— Ты не можешь всё время держать это в себе. Я вижу, что ты боишься. Скажи мне, что происходит.

Я сглотнул, чувствуя, как ком в горле растёт, как будто я проглотил кусок этой ночи. Мои глаза скользнули по её лицу, по её веснушкам, по её губам — мягким, чуть потрескавшимся, — и я видел, как страх, что она оставила в Южной Дакоте, всё ещё живёт в ней, как тень, что цепляется за её свет. Я хотел солгать снова, сказать, что всё под контролем, но её взгляд — глубокий, полный любви, но и боли — был как гвоздь, что я не мог вытащить. Я наклонился ближе, мои ладони — грубые, но осторожные — коснулись её щёк, и я почувствовал её кожу, бледную, почти прозрачную в лунном свете, и её лаванду, что цеплялась за всё, даже за мою бурю.

— Мелли, — сказал я, и голос мой, низкий, с хрипотцой, был мягким, как свет свечи, что горела на столе, но напряжённым, как доска, что я гнул, пока она не треснула.

— Я не боюсь. Я просто… хочу, чтоб ты была в безопасности. Ты и малыши. Это всё, что имеет значение.

Она нахмурилась, её тонкие брови сошлись, и её губы дрогнули, как будто она хотела спорить, но вместо этого она положила свою руку на мою, её пальцы, тёплые, с пятнами краски — прошлись по моим мозолям, как будто она рисовала меня заново.

— Ты всегда был моим щитом, Рэй, — сказала она, и в её голосе была эта смесь — нежность, что делала её моей Мелли, и сила, что я видел, когда она вставала после падений.

— Но я не хочу, чтоб ты нёс это один. Если что-то не так, я должна знать. Мы вместе, помнишь?

Моё сердце — тяжёлое, как молот, что я держал утром, сжалось, потому что она была права, потому что она всегда знала, когда я прячу правду, как я знал, когда она прячет свои шрамы. Я хотел рассказать ей — про долг, про головорезов, про Джастина, — но я видел её глаза, видел, как страх, что она оставила позади, может вернуться, и я не мог этого допустить. Я наклонился, коснувшись её лба своим, и почувствовал её дыхание — тёплое, живое, и закрыл глаза, чтобы спрятать бурю, что всё ещё бушевала во мне.

— Вместе, Мелли, — сказал я, и голос мой был теперь тише, как шёпот ветра в саду, но твёрже, как гвоздь, что я забил ровно.

— Я разберусь. Просто… дай мне время.

Она молчала, и я чувствовал, как её пальцы — теперь спокойнее, но всё ещё тёплые — гладили мою руку, как будто она верила мне, даже если не верила моим словам. Её дыхание стало ровнее, и она кивнула, её волосы качнулись, ловя лунный свет, и я знал, что она доверяет мне, потому что я был её стеной, её Биврёстом, что не рухнет. Кухня — с её яблоками, корицей, лунным светом — была нашим миром, но идиллия была нарушена, и я смотрел на Мелиссу, на мою любовь, мою семью, и знал, что должен найти способ держать этот мост, даже если тени за окном, даже если буря, что собиралась вдали, уже дышала мне в спину.

Кухня нашего дома теперь была как хрупкий плот, что качается на волнах надвигающейся бури, — лунный свет, холодный и острый, как зазубренный клинок, вырезал тени на деревянных полах, что поскрипывали под моими ботинками, пропитанными запахом осенней земли и травы. Запах яблок и корицы, что раньше был как тёплый шёпот уюта, теперь казался далёким, почти неощутимым, будто его проглотила моя тревога, что билась в груди, как молот, что я сжимал утром, она была острая, как лезвие, что я точил в сарайчике, и вгрызалась в меня, как ржавчина в железо.

Я смотрел на неё, на мою Мелли, мою художницу, мою любовь, и пытался понять, что делать, как удержать этот мост, наш Биврёст, чтобы он не рухнул под тяжестью угрозы, что я не мог пока коснуться, но чувствовал, как зверь чует дым. Я хотел защитить её, наших малышей, наш дом, но правда — о долге, что Джастин повесил на неё, о головорезах, что ищут её, — была как яд, что я не мог позволить пролиться на её свет, не теперь, когда она была такой хрупкой, такой полной жизни, что росла в ней. Мои мысли были как гвозди, разбросанные по столу, — я знал, что нужно проверить замки, достать дробовик, позвонить шерифу, ждать новостей от Джека, но я не знал, с чего начать, потому что главное — она, её покой, её улыбка, что я не хотел видеть сломленной.

Мелисса молчала, но её дыхание — тёплое, с лёгким запахом яблок — было неровным, как будто она пыталась поймать мои мысли, что я прятал за маской заботы. Её пальцы — теперь чуть твёрже, но всё ещё дрожащие — сжали мои, и я почувствовал её пульс, что бился быстрее, как птица, что бьётся в клетке. Она подняла глаза, и её взгляд — глубокий, полный любви, но и боли — был как луч света, что пробился сквозь мою тьму, и я знал, что она видит меня, видит всё, что я пытаюсь укрыть.

— Рэй, — сказала она, и голос её — мягкий, но с этой сталью, что я знал в ней, что помогла ей сбежать из ада, — был как мазок краски, что добавляет тень в картину.

— Ты не можешь всё время держать меня в темноте. Я чувствую, что что-то не так. Это… это про него, да? Про Джастина?

Имя Джастина, как ржавый гвоздь, что я вытащил из старой доски, — резануло меня, и я почувствовал, как мои кулаки сжались под столом, но я заставил их разжаться, потому что не мог позволить ей увидеть эту ярость, что всё ещё тлела во мне, как угли в камине. Мои глаза скользнули по её лицу, по её веснушкам, по её губам — мягким, чуть потрескавшимся, — и я видел, как страх, что она оставила в Южной Дакоте, всё ещё живёт в ней, как тень, что цепляется за её свет. Я наклонился ближе, мои ладони — грубые, но осторожные — коснулись её щёк, и я почувствовал её кожу, бледную, почти прозрачную в лунном свете, и её лаванду, что цеплялась за всё, даже за мою бурю.

— Мелли, — сказал я, и голос мой — низкий, с хрипотцой — был мягким, как свет свечи, что горела на столе, но напряжённым, как доска, что я гнул до треска.

— Я не хочу, чтоб ты думала о нём. Не сейчас. Ты и малыши — всё, что важно. Я разберусь, клянусь.

Её брови — нахмурились, и её губы дрогнули, как будто она хотела возразить, но вместо этого она вздохнула, и её дыхание — тёплое, живое — коснулось моего лица, как мазок кисти, что завершает картину.

— Я доверяю тебе, Рэй, — сказала она, и в её голосе была эта смесь — нежность, что делала её моей Мелли, и усталость, как будто она знала, что я не скажу всей правды.

— Но я не хочу, чтоб ты сражался один. Если это он… если это его тень… я хочу знать.

— Никто не тронет тебя, Мелли, — сказал я, и голос мой был теперь тише, как шёпот ветра в саду, но твёрже, как гвоздь, что я забил ровно.

— Я твой щит, твоя стена. Просто… будь со мной, ладно?

Она кивнула, её волосы качнулись, ловя лунный свет, и её рука — теперь тёплая, живая — легла на мою, сжимая её, как будто она говорила: «Я здесь». Кухня — с её яблоками, корицей, лунным светом — была нашим миром, но идиллия была нарушена, и я смотрел на Мелиссу, на мою любовь, мою семью, и знал, что должен найти способ держать этот мост, наш Биврёст, даже если тени за окном, даже если буря, что собиралась вдали, уже стучала в нашу дверь.

Кухня нашего дома теперь была как замок под осадой, где лунный свет, холодный и острый, как наконечник стрелы, пронзал деревянные полы, что поскрипывали под моими ботинками, пропитанными запахом осенней земли и травы. Запах яблок и корицы, что раньше был как тёплое дыхание дома, теперь казался тонким, почти неуловимым, будто его заглушил мой собственный пульс, что стучал в ушах, как молот по гвоздю, что не хочет входить в доску. Мелисса сидела напротив, её силуэт — хрупкий, но полный жизни — был обведён серебром луны, и её платье — кремовое, мягкое, как облако — обнимало округлый живот, где росли наши малыши, наша двойня. Её волосы — светлые, волнистые, как пшеница под ветром — струились по плечам, и пальцы тонкие, с пятнами краски, голубыми и алыми, всё ещё лежали на блокноте, но теперь казались замёрзшими, как будто она боялась, что любое движение разобьёт хрупкий покой, что я пытался удержать.

Её лицо, бледное, с веснушками, что я любил целовать, было напряжённым, и её глаза смотрели на меня, полные страха, что я ненавидел видеть, и любви, что была моим якорем в этой буре.

Я сидел рядом с ней, и моя рука грубая, с мозолями, что наросли от работы с деревом и железом сжимала её ладонь, пытаясь передать тепло, что могло бы укрыть её от тени, что я чувствовал за окном, где сад шептался с ветром, роняя листья, что кружились, как предвестники беды.

Моя рубашка — клетчатая, с закатанными рукавами — пахла стружкой и землёй, и волосы — тёмные, с сединой, что Мели называла «серебряными реками», — торчали, потому что я опять потёр голову, пытаясь спрятать тревогу, что жгла меня, как угли, что тлели в камине. Моё лицо — резкое, с щетиной, что царапала, когда я забывал бриться, было маской, но мои глаза, тёмные, с искрами, что она любила находить, выдавали меня, потому что я не мог скрыть, как гнев и страх, острые, как лезвие, что я точил в сарайчике, вгрызаются в меня, как ржавчина в железо.

Я смотрел на неё, на мою Мелли, мою художницу, мою любовь, и пытался понять, что делать, как удержать этот мост, наш Биврёст, чтобы он не рухнул под тяжестью угрозы, что я не мог пока назвать, но чувствовал, как волк чует дым перед пожаром. Я хотел защитить её, наших малышей, наш дом, но правда — о долге, что Джастин повесил на неё, о головорезах, что ищут её, была как яд, что я не мог позволить коснуться её, не теперь, когда она была такой хрупкой, такой полной жизни, что росла в ней. Мои мысли были как доски, что я не успел отстрогать, грубые, полные заноз: проверить замки, достать дробовик, позвонить шерифу, ждать новостей от Джека. Но всё это было как гвозди, что я не знал, куда забить, потому что главное — она, её покой, её свет, что я не хотел видеть угасшим.

Мелисса молчала, но её дыхание тёплое, с лёгким запахом яблок, было неровным, как будто она пыталась поймать мои мысли, что я прятал за маской заботы. Её пальцы сжали мои, и я почувствовал её пульс, что бился быстрее, как птица, что бьётся о прутья клетки. Она подняла глаза, и её взгляд, глубокий, полный любви, но и боли, был как луч света, что пробился сквозь мою тьму, и я знал, что она видит меня, видит всё, что я пытаюсь укрыть.

— Рэй, — сказала она, и голос её звучал мягко, но с этой ноткой стали, что я знал в ней, что помогла ей сбежать из ада, и он был как мазок краски, что добавляет тень в картину.

— Ты не можешь вечно держать меня в стороне. Я знаю, что ты боишься. Это… это что-то серьёзное, да? Скажи мне, пожалуйста.

Имя Джастина, что она упомянула раньше, всё ещё висело в воздухе, как ржавый гвоздь, что я не мог вытащить, и я почувствовал, как мои кулаки сжались под столом, но я заставил их разжаться, потому что не мог позволить ей увидеть эту ярость, что всё ещё тлела во мне, как угли, что готовы вспыхнуть. Мои глаза скользнули по её лицу, по её веснушкам, по её губам, и я видел, как страх, что она оставила позади, всё ещё живёт в ней, как тень, что цепляется за её свет. Я наклонился ближе, мои ладони, грубые, но осторожные, коснулись её щёк, и я почувствовал её кожу, бледную, почти прозрачную в лунном свете, и её лаванду, что цеплялась за всё, даже за мою бурю.

— Мелли, — ответил я, мой голос был мягким, как свет свечи, что горела на столе, но напряжённым, как доска, что я гнул до треска.

— Я не хочу, чтоб ты волновалась. Не сейчас. Ты и малыши — всё, что имеет значение. Я разберусь, клянусь тебе.

Её нахмурились, и её губы дрогнули, как будто она хотела возразить, но вместо этого Мелисса вздохнула, и её дыхание — тёплое, живое, коснулось моего лица, как мазок кисти, что завершает картину.

— Я знаю, что ты сделаешь всё, Рэй, — сказала она, и в её голосе была эта смесь: нежность, что делала её моей Мелли, и усталость, как будто она знала, что я не скажу всей правды. — Но я не хочу, чтоб ты сражался один. Мы семья, помнишь?

Моё сердце — тяжёлое, как молот, что я держал утром, — сжалось, потому что она была права, потому что она всегда знала, когда я прячу правду, как я знал, когда она прячет свои шрамы. Я хотел рассказать ей — про долг, про головорезов, про угрозу, что кралась из Южной Дакоты, но я видел её глаза, видел, как страх, что она оставила позади, может вернуться, и я не мог этого допустить. Я наклонился, коснувшись её лба своим, и почувствовал её дыхание, тёплое, с лёгким запахом яблок, и закрыл глаза, чтобы спрятать бурю, что всё ещё бушевала во мне.

— Семья, Мелли, — сказал я, и голос мой был теперь тише, как шёпот ветра в саду, но твёрже, как гвоздь, что я забил ровно.

— Я твой щит, твоя стена. Просто… доверься мне, ладно?

Она кивнула, её волосы качнулись, ловя лунный свет, и её теплая рука легла на мою, сжимая её, как будто она говорила: "Я с тобой". Кухня — с её яблоками, корицей, лунным светом — была нашим миром, но идиллия была нарушена, и я смотрел на Мелиссу, на мою любовь, мою семью, и знал, что должен найти способ держать этот мост, наш Биврёст, даже если тени за окном, даже если буря, что собиралась вдали, уже касалась нашей двери.

Кухня нашего дома теперь была как поле битвы, где лунный свет, холодный и острый, как осколки разбитого стекла, вырезал тени на деревянных полах, что поскрипывали под моими ботинками, пропитанными запахом осенней земли и травы. Запах яблок и корицы, что когда-то был сердцем нашего уюта, теперь казался призрачным, почти неощутимым, будто его проглотила моя тревога, что билась в груди, как молот, что я сжимал утром, готовый забить последний гвоздь. Мелисса сидела напротив, волосы струились по ее плечам, и пальцы тонкие, с пятнами краски, голубыми и алыми, лежали на блокноте, но теперь дрожали, как листья, что падали за окном, где сад шептался с ветром, роняя тени, что казались мне теперь не просто ветками, а пальцами, что тянутся к нашему дому. Её лицо было напряжённым, и её глаза смотрели на меня, полные страха, что я ненавидел видеть, и любви, что была моим якорем в этой буре.

Я смотрел на неё, на мою Мелли, мою художницу, мою любовь, и пытался понять, что делать, как удержать этот мост, наш Биврёст, чтобы он не рухнул под тяжестью угрозы, что я не мог пока коснуться, но чувствовал, как волк чует кровь. Я хотел защитить её, наших малышей, наш дом, но правда, о долге, что Джастин повесил на неё, о головорезах, что ищут её, была как яд, что я не мог позволить пролиться на её свет, не теперь, когда она была такой хрупкой, такой полной жизни, что росла в ней. Мои мысли были как гвозди, разбросанные по столу, проверить замки, достать дробовик, позвонить шерифу, ждать новостей от Джека, но всё это было как доски, что я не успел отстрогать, полные заноз, потому что главное — она, её покой, её улыбка, что я не хотел видеть угасшей.

Мелисса молчала, но её дыхание, тёплое, с лёгким запахом яблок, было неровным, как будто она пыталась поймать мои мысли, что я прятал за маской заботы. Её пальцы, теперь чуть твёрже, но всё ещё дрожащие,сжали мои, и я почувствовал её пульс, что бился быстрее, как птица, что рвётся из клетки. Она подняла глаза, и её взгляд, глубокий, полный любви , но и боли, был как луч света, что пробился сквозь мою тьму, и я знал, что она видит меня, видит всё, что я пытаюсь укрыть.

— Рэй, сказала она, и голос её звучал мягко, но с этой сталью, что я знал в ней, что помогла ей сбежать из ада, был как мазок краски, что добавляет тень в картину.

— Ты не можешь вечно держать меня в стороне. Я знаю, что ты боишься. Это… это про него, да? Что-то связанное с Джастином? Скажи мне, пожалуйста, я должна знать.

Имя Джастина, как ржавый гвоздь, что я вытащил из старой доски, резануло меня, и я почувствовал, как мои кулаки сжались под столом, но я заставил их разжаться, потому что не мог позволить ей увидеть эту ярость, что всё ещё тлела во мне, как угли, что готовы вспыхнуть. Мои глаза скользнули по её лицу, по её веснушкам, по её губам, и я видел, как страх, что она оставила в Южной Дакоте, всё ещё живёт в ней, как тень, что цепляется за её свет. Я наклонился ближе, мои ладони, грубые, но осторожные, коснулись её щёк, и я почувствовал её кожу, бледную, почти прозрачную в лунном свете, и её лаванду, что цеплялась за всё, даже за мою бурю.

— Мелли, — сказал я, и голос мой был мягким, как свет свечи, что горела на столе, но напряжённым, как доска, что я гнул до треска.

— Я не хочу, чтоб ты думала о нём. Не сейчас. Ты и малыши — всё, что важно. Я разберусь, клянусь тебе.

Мелисса нахмурилась, и её губы дрогнули, как будто она хотела возразить, но вместо этого она вздохнула, и её дыхание, тёплое, живое, коснулось моего лица, как мазок кисти, что завершает картину.

— Я доверяю тебе, Рэй, — сказала она, и в её голосе была эта смесь: нежность, что делала её моей Мелли, и усталость, как будто она знала, что я не скажу всей правды.

— Но я не хочу, чтоб ты сражался один. Мы семья, помнишь?

— Семья, Мелли, — ответил я, и мой голос был теперь тише, как шёпот ветра в саду, но твёрже, как гвоздь, что я забил ровно.

— Я твой щит, твоя стена. Просто… будь со мной, ладно?

Она кивнула, её волосы качнулись, ловя лунный свет, и её рука,тёплая, живая, легла на мою, сжимая её, как будто она говорила: "Я с тобой". Но затем её взгляд изменился, стал острее, как будто она собрала всю свою силу, что я знал в ней, что помогла ей сбежать, построить эту жизнь.

— Рэй, — сказала она, и её голос стал твёрже, как сталь, что я гнул в мастерской.

— Если это связано с ним, с Джастином… я не хочу бежать снова. Я хочу стоять с тобой. Ради нас. Ради них.

Её рука легла на живот, где росли наши малыши, и я увидел в её глазах не только страх, но и огонь, что я любил, что делал её моей Мелли.

Я замер, потому что её слова ,её решимость, её сила, были как удар молота, что забивает гвоздь ровно, без трещин. Я смотрел на неё, на её лицо, на её веснушки, на её глаза, что теперь горели, как звёзды, что она рисовала на своих холстах, и чувствовал, как моя тревога, острая, как лезвие, отступает, потому что она была не просто моей любовью, она была моим партнёром, моим воином. Я сжал её руку, мои пальцы, грубые, но тёплые переплелись с её, и я кивнул, потому что знал, что не могу держать её в темноте вечно, что мы должны встретить эту бурю вместе.

— Хорошо, Мелли, — сказал я, и голос мой был теперь как железо, что я выковал, твёрдый, но полный любви.

— Мы встретим это вместе. Но ты — моё сердце, и я не дам никому тронуть тебя или наших малышей. Клянусь.

Она улыбнулась, слабо, но искренне, и её улыбка была как луч солнца, что пробился сквозь тучи, что сгущались над нами. Кухня , с её яблоками, корицей, лунным светом, была нашим миром, но идиллия была нарушена, и я знал, что буря близко, что тени за окном, что угроза из прошлого уже дышит нам в спину. Но я смотрел на Мелиссу, на мою любовь, мою семью, и чувствовал, как решимость — твёрдая, как сталь, что я точил, растёт во мне, потому что мы были вместе, и наш Биврёст, наш мост, выдержит, потому что мы держим его вдвоём, даже если ночь станет темнее, чем я мог представить.

В далёких землях, где леса шептались с ветром, а звёзды падали, словно слёзы неба, родилась легенда о Принце Теней. Днём он был прекрасен, как утренний свет, — высокий, с волосами, что горели золотом под солнцем, и глазами, что сияли, как озёра, поймавшие небо. Его улыбка была как песня, что манила сердца, и его голос — как шёлк, что укутывал души. Говорили, что он спасал принцесс из башен, что его руки, сильные и ловкие, могли разорвать цепи, а его сердце билось ради света. Но ночь меняла его, как меняет мир тень, что крадётся за луной. Проклятие отца, чья кровь была смешана с тьмой, жило в нём, как змея, что спит в костре. Когда звёзды гасли, его глаза темнели, его улыбка становилась оскалом, а руки, что спасали, сжимались в кулаки, готовые ломать. Он был принцем, но и охотником, чья добыча не знала покоя, чья любовь была как огонь, что сжигает всё, что лелеет.

Легенда гласила, что Принц Теней искал ту, что разорвёт его проклятие, но его сердце, отравленное тьмой, видело в каждой принцессе не спасение, а добычу. Он строил замки из её страхов, плёл сети из её надежд, и каждый её крик был для него музыкой, что заглушала голос отца, что проклял его. Его сила была в его тени, что следовала за ним, как плащ, что скрывал его суть. И никто не знал, был ли он спасителем, что пал, или чудовищем, что родилось под маской принца. Но леса шептались, и звёзды падали, и легенда жила, предвещая ночь, когда Принц Теней найдёт свою последнюю принцессу — и либо спасётся, либо станет пеплом под её светом.

от лица Джастина

Моя квартира — грязная дыра, пропитанная запахом старого виски и дыма, что цепляется за всё, как её страх цеплялся за мои пальцы. Месяц. Целый чёртов месяц с тех пор, как Мелисса выскользнула из моей хватки, как мышь, что прогрызла клетку. Я стою посреди комнаты, где тени от тусклой лампы, что качается под потолком, режут стены, как ножи, и всё вокруг — как отражение моей башки: хаос, осколки, пустота. Пол завален пустыми бутылками, что звякают, когда я пинаю их, как её кости звякали бы, если б я поймал её тогда. Стол завален бумагами — счета, её подписи, что я выдавил из неё, как сок из яблока, и пара старых фотографий, где она улыбается, не зная, что её улыбка — моя собственность. Зеркало над камином треснуло, и моё лицо в нём — резкое, с золотыми волосами, что теперь торчат, как солома, и глазами, что горят, как бензин, готовый вспыхнуть, смотрит на меня, как будто я сам себе враг.

Я — Джастин Кроу, и я не проигрываю. Мои кулаки, твёрдые, с костяшками, что покрыты шрамами от её непослушания, сжимаются, и я чувствую, как ярость — горячая, как кипящее масло, растёт во мне, как буря, что рвёт провода. Моя рубашка, чёрная, мятая, с пятнами виски, липнет к груди, где сердце бьётся, как молот, что хочет разнести всё, что стоит на пути. Мои скулы, остро очерченные, как лезвия, что я точил, думая о ней, напряжены, и я скалю зубы, как волк, что почуял, что добыча ушла. Она сбежала. Она посмела. Эта маленькая птичка, что пела только для меня, думала, что может улететь, и теперь её клетка пуста, а я — как зверь, что рвётся с цепи, потому что её крылья всё ещё мои.

Я хожу по комнате, мои ботинки тяжёлые, с грязью, что я принёс с улиц, где искал её след, оставляют следы на ковре, что пахнет пылью и её духами, что я не выкинул. Серые стены с трещинами, как моя выдержка, давят, и я чувствую, как воздух здесь — густой, пропитанный моей злобой, душит меня, как я душил её надежды. Я пинаю бутылку, и она летит в стену, разбиваясь с хрустом, как её голос, когда она умоляла.

— Дура, — рычу я, и голос мой ,низкий, хриплый, как двигатель, что вот-вот взорвётся, эхом бьётся в пустоте.

— Ты думаешь, что можешь спрятаться? От меня?

Я останавливаюсь у зеркала, и моё отражение: высокий парень, с широкими плечами, с сильными руками,что привыкли держать её, когда она вырывалась, смотрит на меня с презрением. Мои глаза голубые, но теперь тёмные от ярости, как небо перед грозой, горят, и я вижу в них её лицо, её слёзы, её страх, что был как вино, что я пил, пока она ломалась. Она ушла, и это не просто побег — это плевок в моё лицо, в мою власть, в моё право. Я бью по зеркалу, и осколки сыплются, как звёзды, что она любила рисовать, и моя рука теперь кровоточит, но я не чувствую боли, только ярость, что жжёт сильнее. Кровь капает на пол, и я смеюсь — резко, как лай пса, потому что кровь — это её, это будет её, когда я найду её.

Я падаю в кресло,старое, кожаное, что жалобно скрипит, напоминая её жалкий голос, когда она молила не бить её, и беру бутылку, что ещё не пустая. Виски обжигает горло, но не тушит огонь, что горит во мне, потому что она — моя, и никто, никто не смеет её забрать. Я вспоминаю её: хрупкую, с волосами, что пахли лавандой, с глазами, что были как озёра, где я хотел утопить её свободу. Она думала, что может уйти, что её жалкие попытки спрятаться — это что-то большее, чем игра, где я всегда побеждаю. Мои пальцы, длинные, с ногтями, что я грыз, пока ждал новостей, сжимают бутылку, и я представляю её шею, её тонкую, бледную шею, что дрожала под моими руками.

— Ты моя, Мелисса, — шепчу я, и голос мой теперь тише, но он ядовитый, как змея, что ползёт в траве.

— Ты можешь бежать, но я найду тебя. И когда найду, ты пожалеешь, что посмела.

Я встаю, и комната кружится, но не от виски, а от моей злобы, что как цепи, что я накину на неё снова. Мой взгляд падает на фотографию: её улыбка, её глаза, что ещё не знали меня, и я сминаю её, как сминал её волю, и бросаю в угол, где она лежит среди осколков и пыли. Квартира — моя клетка, но её клетка пуста, и это ранит меня, как нож, что я сам вонзил в своё эго. Я найду её. Я верну её. И она заплатит за каждый день, что посмела быть свободной. Мой смех, холодный, как лёд, что я видел в её глазах, заполняет комнату, и я знаю, что охота только началась.

Я сижу в этом вонючем кресле, кожа которого трескается, как её воля под моими руками, и пялюсь на тени, что пляшут по стенам, будто насмехаясь надо мной. Моя квартира — грязная нора, пропитанная виски и дымом, где каждый угол кричит о ней, о Мелиссе, этой жалкой птичке, что посмела вырваться из моей клетки. Месяц. Целый чёртов месяц она думает, что свободна, что её слабые крылья могут унести её от меня, Джастина Кроу, от человека, который сделал её кем-то. Свобода. Само это слово, как плевок в моё лицо, как её слёзы, что я слизывал, когда она умоляла. Свобода — это иллюзия, которую я ей никогда не обещал, и всё же она посмела поверить, что может быть чем-то без меня.

Мои длинные пальцы с ногтями, что я грыз, пока ждал её следа, сжимают стакан, где виски плещется, как её страх, когда я смотрел ей в глаза. Я — высокий, с золотыми волосами, что теперь торчат, как проволока, и глазами, что горят, как бензин перед взрывом. Моя рубашка чёрная, мятая, с пятнами, что пахнут её предательством, липнет к груди, где сердце бьётся, как молот, что хочет разнести её жалкую мечту о свободе. Мои скулы — острые, как лезвия, что я представлял у её горла, — напряжены, и я скалю зубы, как волк, что знает, что добыча всё ещё его. Она думает, что может спрятаться, что её место где-то там, в мире, где нет меня, но она ошибается. Её место — здесь, под моим взглядом, под моими руками, в клетке, что я построил из её страхов.

Я откидываюсь в кресле, и скрип кожи звучит как её всхлипы, что я любил слышать, он наполняет комнату, где тени от лампы, что качается под потолком, рисуют поводок, что я накину на неё снова. Свобода? Ха. Она никогда не была свободной. Её страх :её дрожь, её слёзы, её умоляющий взгляд — это доказательство моей власти, моего права. Я вспоминаю её глаза — тёмные, как озёра, где я топил её надежды, и её волосы, что пахли лавандой, что я сжимал в руке, когда она пыталась отвернуться. Она была марионеткой, и я — кукловод, что дёргал за нити, пока она танцевала, пока её слёзы не становились моей музыкой. И теперь она думает, что может оборвать эти нити? Что может быть кем-то без меня?

— Глупая, — шепчу я, и голос мой низкий, ядовитый, как змея, что шипит перед укусом, растворяется в воздухе, пропитанном моей злобой.

— Ты никто без меня, Мелисса. Никто.

Я ставлю стакан на стол, и он стучит, как её колени, когда она падала передо мной на пол, и мои мысли, как паутина, что я плёл вокруг неё, кружатся, выстраивая её образ. Она хрупкая, как стекло, что я разбивал, когда она злила меня, с кожей, что бледнела под моими пальцами, и губами, что дрожали, когда я говорил ей, что она моя. Её свобода — это детская сказка, которую она рассказывает себе, чтобы не видеть правды: она принадлежит мне, как тень принадлежит свету, как добыча принадлежит охотнику. Я вспоминаю её страх, как он пах — острый, как кровь, что я чувствовал, когда бил её, и мои губы кривятся в улыбке, потому что этот страх — её поводок, что я всё ещё держу, даже если она думает, что убежала.

Я встаю, мои ботинки, тяжёлые, с грязью, что я принёс с улиц, где опять искал её, топают по ковру, что пропитан её духами, что я не выкинул, потому что они — как трофей, что напоминает мне о победе. Комната — хаос, как моя голова: бутылки, осколки, бумаги, её фотографии, что я сминаю, но не сжигаю, потому что они, как карта, что ведёт к ней. Мои кулаки твёрдые, с костяшками, что болят от зеркала, что я разбил, сжимаются, и я представляю её лицо, её слёзы, её крик, когда я найду её. Она думает, что свободна, но её страх, это мои цепи, что тянут её назад, и я чувствую их, как чувствую вкус виски на губах, как чувствую её слабость, что делает её моей.

Я подхожу к окну, где город — серый, холодный, как её глаза, когда она поняла, кто я, раскинулся, как лабиринт, где она прячется. Мои глаза теперь узкие, как щели, смотрят на огни, что мигают, как её надежды, что я гасил одну за другой. Она там, где-то, но она не свободна. Она никогда не будет свободной, потому что я её клетка, её поводок, её судьба. Я смеюсь — холодно, как лёд, что я видел в её взгляде, и мои пальцы касаются стекла, холодного, как её кожа, когда она замирала подо мной.

— Беги, птичка, — шепчу я, и голос мой — как нож, что режет тишину.

— Беги, пока можешь. Но я уже иду за тобой.

Я стою у окна, где город серый, холодный, как её глаза, когда она поняла, что от меня не уйти, раскинулся, как лабиринт, который я знаю наизусть. Моя квартира — вонючая дыра, пропитанная виски и дымом, где тени от тусклой лампы, что качается под потолком, рисуют карты, по которым я шёл за ней, за Мелиссой, за этой жалкой птичкой, что посмела вырваться из моей клетки. Месяц. Целый чёртов месяц, и она всё ещё там, где-то, думает, что её слабые крылья могут унести её от меня, Джастина Кроу, от человека, который владеет её страхом, её душой, её жизнью. Мои пальцы — длинные, с ногтями, что я грыз, пока ждал её следа, сжимают стакан, где виски плещется, как её слёзы, что я пил, когда она ломалась. Я — высокий, с золотыми волосами, что теперь торчат, как проволока, и глазами, что горят, как бензин перед взрывом. Моя рубашка чёрная, мятая, с пятнами виски липнет к груди, где сердце бьётся, как молот, что хочет разнести её иллюзию свободы.

Я смеюсь, и смех мой резкий, как лай пса, потому что Мелиссадумает, что это конец игры, что она спряталась, но она не знает, что я всегда находил её, как находят ребёнка в детских прятках. Мои воспоминания — как карта местности, что я держу в голове, где каждый её шаг, каждый её побег был предсказуем, как ход пешки на шахматной доске. Я вспоминаю её первый побег — жалкую попытку, когда она сбежала к своей подруге, к этой рыжей дуре, что жила в убогой квартирке на окраине. Я вижу её, Мелиссу, хрупкую, с волосами, что пахли лавандой, с глазами, что были как озёра, полные страха, когда я постучал в дверь. Она думала, что спряталась, что её подруга её щит, но я знал её лучше, чем она сама. Я знал, где искать, потому что она была предсказуема, как мышь, что бежит в угол, когда кошка уже ждёт.

Я тогда стоял у той двери, мои тяжелые ботинки с грязью с улиц, где я выслеживал её скрипели на лестнице, и я слышал её дыхание за стеной, её пульс, что бился, как барабан, что зовёт меня. Мои кулаки, твёрдые, с костяшками, что болели от её прошлого неповиновения, были готовы, но я не бил, не сразу. Я постучал, медленно, как будто это игра, и её подруга открыла, её лицо бледное, с веснушками, что прятались под слоем дешёвой косметики, было как открытая книга, где я прочёл её страх.

— Где она? — спросил я, и голос мой — низкий, холодный, как лёд, что я видел в её глазах, был как нож, что режет тишину.

— Я… она не здесь, — солгала она, и её голос дрожал, как её руки, что сжимали край двери.

Я улыбнулся: криво, как волк, что знает, что добыча близко, и шагнул вперёд, мои плечи широкие, в кожаной куртке, что пахла дымом, заполнили дверной проём.

— Не ври мне, — сказал я, и мои глаза голубые, но от злости тёмные, как небо перед грозой, впились в неё, и она отступила, как будто я уже ударил.

Мелисса была там, в углу, за диваном, я видел её колени, тонкие, в джинсах, и я видел её, её лицо — бледное, с глазами, что были как озёра, где я топил её надежды, и её страх был как музыка, что я слушал, пока она вставала, думая, что я не найду её. Я шагнул к ней, и она задрожала, как лист, что падает в бурю, и я схватил её: мои пальцы грубые, с мозолями, что наросли от её сопротивления, впились в её руку, и её крик был как вино, что я пил, пока она ломалась. Это было так просто, так скучно, потому что она была предсказуема, как лабиринт, где я знал каждый поворот.

Но теперь — теперь всё иначе, и это бесит меня, как заноза, что я не могу вытащить. Я стою в своей квартире, где пол завален бутылками, что звякают, как её цепи, что я накинул на неё, и мои кулаки теперь сжатые, с кровью, что засохла от разбитого зеркала, дрожат от злости. Она исчезла, как дым, что я пытался поймать, и это не игра, это вызов, это её наглость, что я не прощу. Я пинаю бутылку, и она разбивается о стену, как её надежды, когда я найду её. Мои глаза теперь узкие, как щели, смотрят на город за окном, и я знаю, что она там, но она не у подруги, не у родителей, не в тех местах, где я находил её раньше. Это раздражает, это как шахматная доска, где она посмела сделать ход, которого я не ждал, и это делает мою ярость — горячую, как кипящее масло, ещё сильнее.

— Ты думаешь, что можешь перехитрить меня? — рычу я, и голос мой хриплый, как двигатель, что вот-вот взорвётся, эхом бьётся в пустоте.

— Я найду тебя, Мелисса. И ты пожалеешь.

Я отхлебываю виски, и он обжигает горло, как её страх обжигал меня, и я знаю, что это не конец. Она предсказуема, но теперь она играет по новым правилам, и это злит меня, потому что я — Джастин Кроу, и я не проигрываю. Я найду её, как находил всегда, и когда найду, её свобода станет пеплом, а её страх — моим трофеем.

Я сижу в машине, припаркованной в тени старого дуба, где ветки царапают крышу, как её ногти царапали мои руки, когда она вырывалась. Город за окном серый, холодный, как её глаза, когда она поняла, что от меня не уйти, спит, но я не сплю. Мои глаза голубые, но теперь тёмные от одержимости идеей найти её, как небо перед грозой, следят за домом её родителей, маленькой коробкой из кирпича, где свет в окне горит, как её слабая надежда, что я гасил раз за разом. Месяц. Целый чёртов месяц, как Мелисса выскользнула из моей клетки, и я знаю, что она не здесь, не у своих стариков, потому что её стыд — мой поводок, что я накинул на неё, держит её подальше. Моя рубашка чёрная, мятая, с пятнами виски пахнет дымом, и мои волосы золотые, но теперь грязные, как мои мысли, торчат, потому что я потёр голову, думая о ней, о её предательстве, о её наглости. Мои кулаки твёрдые, с костяшками, что болят от разбитого зеркала в моей квартире, сжимаются, и я чувствую, как злость холодная, как лезвие, что я точил, течёт по моим венам, как яд, что я вливал в её душу.

Я — Джастин Кроу, и я не проигрываю. Я знаю её, знаю каждый её шаг, каждый её страх, как знаю карту этого города, где каждый переулок — часть моего лабиринта, где она — моя добыча. Она не у родителей, потому что я сделал её стыд её клеткой. Я вспоминаю, как я говорил ей, как я шептал, держа её лицо бледное, с веснушками, что я ненавидел, потому что они были не моими, — в своих руках: "Если ты побежишь к ним, Мелисса, если ты посмеешь рассказать, твои старики узнают, какая ты шлюха, как ты подписывала мои бумаги, как ты умоляла меня". Её глаза тёмные, как озёра, где я топил её волю, дрожали, и её губы, мягкие, потрескавшиеся, — шептали: "Пожалуйста, не надо". И я смеялся, потому что её страх за них: за её мать с седыми волосами, что пахли дешёвым шампунем, за её отца с руками, что пахли маслом и металлом, — был моим инструментом, моими невидимыми нитями, что держали её на месте.

Я проверил их дом дважды за этот месяц. Первый раз я стоял вот так, в тени, мои ботинки,тяжёлые, с грязью с улиц, где я искал её, утопали в мокрой траве, и я смотрел, как её мать поливает цветы, её движения — медленные, как будто она знала, что я близко. Второй раз я постучал в дверь, моя куртка — кожаная, пахнущая дымом, скрипела, и я видел, как её отец открыл, его лицо, морщинистое, с темными глазами, что были как её, но тусклее, напряглось, когда он увидел меня.

— Где она? — спросил я, и голос мой — низкий, холодный, как сталь, что я держал в кармане, резал тишину, как нож.

— Мы не знаем, — ответил он, и его голос дрожал, как её колени, когда она падала передо мной.

— Она не звонила.

Я улыбнулся: криво, как волк, что знает, что добыча лжёт, и наклонился ближе, мои широкие плечи, заполняющие дверной проём, заставили его отступить вглубь дома.

— Передай ей, если позвонит, — сказал я, и мои глаза, теперь узкие, как щели, впились в него,

—Что её старикам будет спокойнее, если она вернётся. Безопасность — хрупкая вещь, знаешь?

Он побледнел, его руки, грубые, с пятнами масла, сжались, но он кивнул, и я ушёл, оставив за собой тень, что легла на их порог, как пепел, что я обещал. Это был мой каламбур, моя маленькая шутка, что она поймёт, если они ей скажут, и её стыд, её страх за них, сожмёт её горло, как мои пальцы сжимали его, когда она пыталась спорить.

Теперь я сижу в машине, и мои пальцы длинные, с ногтями, что я грыз, пока ждал её следа, барабанят по рулю, как дождь, что стучит по крыше. Я знаю, что она не здесь, потому что её стыд — мой крюк, что я вонзил в её сердце, и он держит её вдали от них, от их дома, от их света, что она не заслуживает. Мои мысли как паутина, что я плёл вокруг неё, кружатся, и я вижу её лицо, её слёзы, её страх, что был как вино, что я пил, пока она ломалась. Она думает, что свободна, но она — марионетка, и я всё ещё дёргаю за нити, даже на расстоянии. Я вспоминаю её побеги: предсказуемые, скучные, как детская игра в прятки, — и моя злость теперь горячая, как кипящее масло, растёт, потому что теперь она не у подруги, не у родителей, не в тех углах, где я находил её раньше.

Я завожу машину, и двигатель рычит, как моя ярость, что хочет разнести этот город, пока я не найду её. Мои глаза, теперь горящие, как угли, смотрят на дорогу, и я знаю, что её стыд — моя сеть, что поймает её, потому что она не может бежать вечно. Я найду её, и когда найду, её страх за стариков, её стыд, её слабость станут пеплом на моём пороге, а она — снова моей, как и должна быть.

Я сижу в своей машине, двигатель всё ещё тёплый, как моя злость, что тлеет, как угли, готовые вспыхнуть. За окном город, серый и холодный, как её глаза, когда она поняла, что от меня не уйти, и я улыбаюсь, потому что знаю: Мелисса не побежит в полицию. Никогда. Моя квартира осталась позади: грязная нора, пропитанная виски и дымом, где тени от лампы рисовали паутину, что я сплёл вокруг неё, но здесь, в машине, я чувствую себя королём, чья воля закон, а её страх — мой трон. Мои пальцы длинные, с ногтями, что я грыз, пока ждал её следа, лежат на руле, и я вижу своё отражение в боковом зеркале: высокий, с золотыми волосами, что теперь торчат, как проволока, и глазами, что горят, как бензин перед взрывом. Моя рубашка чёрная, мятая, с пятнами виски пахнет дымом, и мои скулы — острые, как лезвия, что я представлял у её горла, напряжены, но я спокоен, потому что я — Джастин Кроу, и закон это я.

Она не пойдёт в полицию, потому что я сделал её страх её поводком, её клеткой, её судьбой. Я вспоминаю, как я учил её, как я вбивал в её голову, что полиция — это не её спасение, а моя игрушка. Я держал её лицо, бледное, с веснушками, что я ненавидел, потому что они были не моими, в своих руках, и мои пальцы грубые, с мозолями, что наросли от её сопротивления, впивались в её щёки, пока она не задрожала, как лист в бурю.

— Ты думаешь, копы тебе помогут? — говорил я, и голос мой — низкий, холодный, как сталь, что я носил в кармане, резал её, как нож.

— У меня связи, Мелисса. Один звонок, и ты окажешься в камере, а твои старики будут платить за твою глупость.

Её глаза тёмные, как озёра, где я топил её надежды, расширялись, и её губы мягкие, потрескавшиеся, шептали: "Пожалуйста, не надо". Я смеялся, потому что её страх был как вино, что я пил, пока она ломалась, и я знал, что она поверила мне, потому что я был её миром, её правдой, её законом. Я рассказывал ей истории — о копах, что брали мои деньги, о судьях, что закрывали глаза, о моих людях, что могли найти её в любом углу, и её страх рос, как паутина, что я плёл вокруг неё, пока она не стала видеть в каждом значке мою тень.

Теперь я сижу в машине, сжав кулаки. Костяшки болят после того, как я разбил зеркало в квартире. Меня одновременно смешит и злит мысль, что она могла пойти в полицию. Она не посмеет.

Я вижу её хрупкой, с волосами, пахнущими лавандой. Её руки дрожали, когда она подписывала бумаги. Её стыд, страх за родителей и вера в мою безнаказанность стали моими весами правосудия, которые я сломал и перестроил по-своему.

Я вспоминаю, как шептал ей, стоя над ней. Мои ботинки, грязные от улиц, где я её выслеживал, оставляли следы на полу. Моя власть оставила следы и на её душе.

— Полиция? — сказал я однажды, и мой голос был как яд, что капает медленно.

— Они спросят, почему ты не ушла раньше, Мелисса. Они будут смеяться над тобой, а потом позвонят мне. И знаешь, что будет дальше?

Она молчала, её дыхание быстрое, как пульс загнанного зверя, было единственным ответом, и я наклонился ближе, мои глаза, узкие, как щели, впились в неё, и я видел, как её мир рушится, как её вера в закон становится пеплом под моими словами.

Я завожу машину, и двигатель рычит, как моя уверенность, что я выше закона, выше её жалких попыток спрятаться. Город за окном — мой, потому что я знаю его улицы, его тени, его людей, что работают на меня. Мои мысли, как паутина, что я плёл вокруг неё, кружатся, и я вижу её лицо, её слёзы, её страх, что был как музыка, что я слушал, пока она ломалась. Она не пойдёт в полицию, потому что я сделал её страх её богом, а себя — её судьёй. Моя улыбка, кривая, как оскал волка, что знает, что добыча близко, растёт, и я представляю её, где-то там, дрожащую, знающую, что я иду за ней, и что закон — это я, и никто не спасёт её от моей воли.

— Беги, птичка, — шепчу я, и голос мой холодный, как лёд, что я видел в её глазах, растворяется в рыке двигателя.

— Беги, но ты никогда не спрячешься от меня.

Я сижу в своей машине, где запах виски и дыма смешивается с холодом ночи, что просачивается через щели, как её страх просачивался в мои пальцы, когда я держал её. Город за окном серый, как её глаза, когда она поняла, что от меня не уйти, спит, но я не сплю. Мои глаза голубые, но тёмные, как грозовые тучи, смотрят на дорогу, где фонари бросают пятна света, как ловушки в лабиринте, что я построил для Мелиссы. Месяц. Целый чёртов месяц, и она всё ещё там, где-то, как крыса, что забилась в угол, думая, что я не найду её. Моя рубашка липнет к груди, где сердце бьётся, как молот, что хочет разнести её жалкую попытку спрятаться. Мои волосы золотые, но теперь грязные, как мои мысли, торчат, потому что я потёр голову, пытаясь прогнать мысль, что жжёт меня, как заноза: а что, если ей кто-то помог?

Мои кулаки твёрдые, с костяшками, что болят от разбитого зеркала в моей квартире, сжимаются, и я чувствую, как ярость — горячая, как кипящее масло, вспыхивает во мне, как пожар, что я разжёг в её душе. Кто-то вне её круга? Кто-то, кого я не знаю? Мысль о том, что какая-то тень, какой-то ублюдок посмел вмешаться в мою игру, в мой лабиринт, где я — охотник, а она — добыча, режет меня, как нож, что я точил, думая о ней. Я — Джастин Кроу, высокий, с плечами, с руками, как клещи, что привыкли держать её, когда она вырывалась, и глазами, что видели её слёзы, как звёзды, что падают для меня. Я не проигрываю, и никто, никто не смеет перехитрить меня. Мои скулы, острые, как лезвия, напряжены, и я скалю зубы, как волк, что чует чужака на своей территории.

Я вспоминаю её: хрупкую, с волосами, что пахли лавандой, с глазами, что были как озёра, где я топил её надежды, и пытаюсь представить, кто мог бы помочь ей. Её подруга? Эта рыжая дура, что дрожала, когда я постучал в её дверь? Нет, она слишком слабая, слишком предсказуемая. Её родители? Старики, что пахли дешёвым шампунем и маслом, что побледнели, когда я упомянул их безопасность? Нет, они под моим контролем, как марионетки, что я дёргаю за нити. Кто-то другой? Какой-то рыцарь, что решил, что может украсть мою птичку? Я рычу, и голос мой низкий, хриплый, как двигатель, что вот-вот взорвётся, заполняет машину, как моя злость заполняет мои вены. Кто же это тогда? Другой мужчина? Кто внушил ей такую дерзкую смелость?

— Кто ты, ублюдок? —

шепчу я, и мои пальцы длинные, с ногтями, что я грыз, пока ждал её следа, барабанят по рулю, как дождь, что стучит по крыше.

Но затем я останавливаюсь, и моя ярость теперь холодная, как лёд, что я видел в её глазах, отступает, потому что моё эго, моё величие, моя власть не допускают, что кто-то мог меня переиграть. Нет. Она одна. Она всегда была одна, потому что я сделал её такой: одинокой, слабой, зависимой от моего взгляда, моего голоса, моей руки. Я смеюсь резко,звук моего смеха как лай пса, и мои глаза теперь узкие, как щели, смотрят на город, где она прячется, как крыса в лабиринте, что я знаю лучше, чем она. Она не нашла помощника. Она просто забилась в угол, как делала всегда, и её страх мой поводок, что тянет её назад ко мне.

Я вспоминаю её побеги: жалкие, предсказуемые, как детская игра в прятки, и вижу её лицо, её слёзы, её дрожь, что были как музыка, что я слушал, пока она ломалась. Она не могла найти кого-то, кто бы посмел встать против меня, потому что я — её судьба, её закон, её бог. Мои мысли как паутина, что я плёл вокруг неё, кружатся, и я представляю её, где-то там, в тени, дрожащую, знающую, что я иду за ней. Никто не помог ей. Никто не посмеет. Я завожу машину, и двигатель рычит, как моя уверенность, что я найду её, как находил всегда. Мои ботинки тяжёлые, с грязью с улиц, где я выслеживал её, давят на педаль, и я еду, потому что лабиринт — мой, и крыса, что думает, что спряталась, скоро почувствует мой взгляд, мою руку, мою власть.

— Беги, Мелисса, — шепчу я, и голос мой — холодный, как сталь ножа, что я всегда носил в кармане, растворяется в ночи.

— Но ты никогда не спрячешься от меня.

Я еду по ночному городу, и двигатель моей машины рычит, как зверь, что живёт во мне, что чует её запах, её страх, её слабость. Фонари бросают пятна света на асфальт, как следы на снегу, что она оставляла, когда бежала от меня, думая, что может уйти. Месяц. Целый чёртов месяц, как Мелисса выскользнула из моей клетки, но я знаю, что найду её, потому что охота — это моё искусство, а она — моя добыча, мой шедевр. Мои пальцы, длинные, с ногтями, что я грыз, пока ждал её следа, сжимают руль, и я вижу своё отражение в зеркале: высокий, с золотыми волосами, что торчат, как проволока, и глазами, что горят, как огонь, что сжигает всё, что она любила. Моя рубашка чёрная, мятая, с пятнами виски пахнет дымом, и мои скулы острые, как лезвия, что я представлял у её горла, напряжены, но я улыбаюсь, потому что я — Джастин Кроу, и охота — это моя кровь, моя страсть, мой бог.

Я вспоминаю её предыдущие побеги: эти жалкие попытки, что были как танец, где я хищник, а она загнанный зверь, что бежит, пока не упадёт. Каждый раз, когда она убегала, я чувствовал, как моё сердце бьётся быстрее, как адреналин — горячий, как кипящее масло, течёт по моим венам, как её слёзы текли по её щекам, когда я находил её. Это была игра, где я давал ей фору, где я смотрел, как она прячется, как её хрупкое тело с волосами, что пахли лавандой, с глазами, что были как озёра, полные страха, дрожит, думая, что она ускользнула. Но я всегда знал, где она, потому что её страх — острый, как кровь, что я чуял, был моим компасом, моим капканом, что захлопывался, когда она делала последний шаг.

Я вспоминаю один из её побегов, зимой, когда снег падал, как пепел её надежд, и она побежала к старому складу на окраине, думая, что я не найду её там. Я шёл за ней, мои ботинки, тяжёлые, с грязью и снегом, оставляли следы, что смешивались с её, и я слышал её дыхание, быстрое, как пульс загнанного оленя, ещё до того, как увидел её. Она пряталась за ящиками, её колени, тонкие, в джинсах, что были мокрыми от снега, дрожали, и её лицо, бледное, с веснушками, что я ненавидел, потому что они были не моими, было как картина, что я хотел разорвать. Я остановился, мои плечи — широкие, в кожаной куртке, что пахла дымом, загораживали свет, и я сказал, медленно, нараспев, как будто это была музыка:

— Ты правда думала, что спрячешься, птичка?

Её глаза — тёмные, полные ужаса, — встретились с моими, и её губы, мягкие, потрескавшиеся, задрожали, но она не ответила, потому что знала, что я выиграл. Я шагнул к ней, мои кулаки, твёрдые, с костяшками, что болели от её прошлого неповиновения, сжались, и её страх был как вино, что я пил, когда я схватил её, мои пальцы, грубые, с мозолями, — впились в её руку, и её крик, слабый, как хруст ветки, был моей наградой. Я любил этот момент, момент, когда её надежда ломалась, когда её тело сдавалось, когда её страх становился моим триумфом. Охота была искусством, а её слёзы — красками, что я наносил на холст её души.

Теперь я еду, и моя злость — холодная, как лёд, что я видел в её глазах, смешивается с предвкушением, потому что этот побег, этот месяц без неё, только делает охоту слаще. Она думает, что спряталась, но я знаю, что она там, в каком-то углу моего лабиринта, и её страх, мой след, что ведёт меня к ней. Мои мысли, как паутина, что я плёл вокруг неё, кружатся, и я вижу её, хрупкую, дрожащую, знающую, что я иду. Никто не помог ей, никто не посмеет, потому что я — охотник, а она — моя добыча, и этот город мой лес, где я знаю каждый шорох, каждый след. Мои глаза теперь узкие, как щели, смотрят на дорогу, и я представляю её лицо, её слёзы, её крик, когда я найду её, и моя улыбка — кривая, как оскал волка, что чует кровь, растёт, потому что охота — это искусство, а её страх — мой шедевр.

— Беги, Мелисса, — шепчу я, и голос мой, низкий, ядовитый, как змея, что шипит перед укусом, растворяется в рыке двигателя.

— Беги, но я уже близко.

Я еду по ночному городу, где фонари мигают, как её надежды, что я гасил одну за другой, и мои мысли — как капли крови, что падают на снег, — уносят меня назад, в тот склад, где я поймал её, где её страх стал моим вином, а её слёзы — моим искусством. Моя машина рычит, как зверь, что живёт во мне, и я чувствую, как адреналин — горячий, как кипящее масло, — течёт по моим венам, как тогда, когда я держал её, хрупкую, дрожащую, мою. Мои пальцы — длинные, с ногтями, что я грыз, пока ждал её следа, — сжимают руль, и я вижу своё отражение в зеркале: высокий, с золотыми волосами, что торчали, как проволока, и глазами, что горели, как огонь, что сжигал её волю. Моя рубашка — чёрная, мятая, с пятнами виски — пахнет дымом, и мои скулы — острые, как лезвия, что я представлял у её горла, — напряжены, потому что я — Джастин Кроу, и её страх — моя власть, моя страсть, мой бог.

Я вспоминаю тот день, зиму, когда снег падал за окнами склада, как пепел её надежд, и она думала, что спряталась. Склад был старый, пропитанный запахом ржавчины и пыли, где тени от разбитых окон лежали на полу, как сети, что я сплёл вокруг неё. Я шёл медленно, мои ботинки — тяжёлые, с грязью и снегом, — хрустели по бетону, и я слышал её дыхание — быстрое, как пульс загнанного зверя, — ещё до того, как увидел её. Она пряталась за ящиками, её тело — хрупкое, в джинсах, что были мокрыми от снега, — сжалось, как лист, что падает в бурю, и её волосы — светлые, пахнущие лавандой, — спутались, как её мысли, когда она поняла, что я близко. Я остановился, мои плечи — широкие, в кожаной куртке, что пахла дымом, — загораживали свет, и её глаза — тёмные, как озёра, полные ужаса, — нашли мои, как будто она знала, что это конец.

— Птичка, — сказал я, и голос мой низкий, хриплый, как рык волка, резал тишину, как нож.

— Ты правда думала, что спрячешься?

Её губы задрожали, но она не ответила, только её глаза, огромные, блестящие от слёз, кричали без звука, и этот крик был как музыка, что я слушал, пока она ломалась. Я шагнул к ней, мои кулаки, твёрдые, с костяшками, что болели от её прошлого неповиновения, сжались, и я чувствовал, как моя кровь кипит, как моё тело дрожит от возбуждения, потому что её страх — острый, как кровь, что я чуял, был моим вином, моим наркотиком. Я схватил её за волосы, мои пальцы, грубые, с мозолями, впились в её пряди, и она вскрикнула — слабо, как хруст ветки, и её тело прижалось к ящикам, как будто она могла исчезнуть. Я наклонился ближе, мои глаза — теперь узкие, как щели, впились в её, и я видел её ужас, её беспомощность, её подчинение, и это было как оргазм, что я испытывал, когда она сдавалась.

— Ты моя, Мелисса, — прошептал я, и мой голос — ядовитый, как змея, что шипит перед укусом, был как цепи, что я накинул на её душу.

— Ты всегда будешь моей.

Её слёзы — горячие, солёные, — текли по её щекам, и я наклонился ещё ближе, мои губы — сухие, с привкусом виски, — коснулись её кожи, и я слизнул её слёзы, чувствуя их вкус, как вино, что я пил, пока она ломалась. Её тело дрожало, её дыхание — рваное, как ткань, что я рвал, — было единственным звуком, кроме моего смеха — низкого, хищного, как рык зверя, что поймал добычу. Я держал её, мои руки — сильные, с венами, что выступали, как канаты, сжимали её, и её страх был как картина, что я рисовал на её коже, на её душе, на её жизни. Я любил этот момент, момент, когда она понимала, что не уйти, что я — её судьба, её клетка, её бог.

Теперь я еду, и воспоминание о том складе, о её слёзах, о её подчинении, разжигает во мне огонь, что горит ярче, чем месяц назад, когда она сбежала. Мои мысли как паутина, что я плёл вокруг неё, кружатся, и я вижу её лицо, её глаза, её страх, что будет моим снова, когда я найду её. Она думает, что спряталась, но я — охотник, а она — моя добыча, и этот город — мой лес, где я чую её запах, её слабость. Моя улыбка кривая, как у волка, что знает, что добыча близко, и она растёт, и я предвкушаю крик Мелиссы, её слёзы, её подчинение, когда я захлопну клетку.

Я завожу машину, и двигатель рычит, как моя злость, что тлеет, готовая вспыхнуть.

— Беги, птичка, — шепчу я, и голос мой холодный, как лёд, что я видел в её глазах, растворяется в ночи.

— Но ты никогда не спрячешься от меня.

Я еду по ночному городу, где огни мигают, как её надежды, что я гасил с такой лёгкостью, и мои мысли как шёлковые нити, что я плёл вокруг неё, уносят меня назад, к началу, к тому моменту, когда Мелисса, эта наивная птичка, сама вошла в мою клетку, не подозревая, что дверца захлопнется. Моя машина рычит, как зверь, что живёт во мне, и я чувствую, как циничная усмешка — холодная, как лезвие, что я носил в кармане, — растёт на моих губах. Мои пальцы длинные, с ногтями, что я грыз, пока ждал её следа, сжимают руль, и я вижу своё отражение в зеркале: высокий, с золотыми волосами, что тогда были аккуратно уложены, и глазами, что сияли, как озёра, манящие её в мою ловушку. Моя рубашка, теперь чёрная, мятая, с пятнами виски, тогда была белой, хрустящей, пахнущей дорогим одеколоном, и мои скулы острые, как лезвия, подчёркивали улыбку, что я отточил, как оружие. Я — Джастин Кроу, и она была такой лёгкой добычей, такой предсказуемой, что её падение было почти скучным.

Я вспоминаю тот вечер, два года назад, когда я впервые увидел её, среди пестрой толпы студентов, толпившихся вокруг своих творений на этой чертовой выставке. Я вообще не планировал задерживаться, искусство меня никогда особо не трогало. Но Мелисса, она… она выделялась. Не кричащей яркостью, а какой-то тихой сосредоточенностью, с которой она поправляла на своем стенде какую-то картину. Она казалась такой… невинной, такой оторванной от всей этой суеты вокруг. Я заговорил с ней, а потом подсел за столик в кафе, где она сидела, хрупкая, как стеклянная фигурка, с тёмными волнистыми волосами, пахнущими лавандой, что струились по плечам, и глазами тёмными, как озёра, полными мечтаний, что я знал, как использовать. Она была в простом платье — голубом, с тонкими бретелями, что подчёркивали её бледную кожу, усыпанную веснушками, которые я тогда решил, что сотру, потому что они были не моими. Её пальцы — тонкие, с пятнами краски, — нервно теребили салфетку, и я видел, как её плечи, узкие, напряжённые, дрожали, как будто она хотела вырваться из клетки, что её родители построили вокруг неё. Она была птичкой, что билась о прутья, и я знал, что могу стать её небом — или её сетью.

Я подошёл к ней, мои ботинки, тогда новые, блестящие, стучали по деревянному полу, как метроном, что отсчитывал её падение. Я улыбнулся мягко, как шёлк, что скрывает сталь, и мои глаза — голубые, но тёплые, как маска, что я надел, поймали её взгляд.

— Можно присесть? — спросил я, и голос мой, низкий, бархатный, как вино, что я пил, чтобы отпраздновать её, был как нить, что я уже начал плести.

Она кивнула, её губы, мягкие, чуть потрескавшиеся, дрогнули в слабой улыбке, и я видел, как её щёки, бледные, как холст, что она любила разрисовывать, порозовели.

— Я… да, конечно, — сказала она, и её голос, лёгкий, как пёрышко, был полон неуверенности, что я знал, как обратить в свою пользу.

Я сел, мои плечи, широкие, в пиджаке, что пах дорогой кожей, заполнили пространство, и я начал свою игру. Я говорил о свободе, о мечтах, о том, как мир ждёт её, если она посмеет шагнуть за порог. Я видел, как её глаза загорались, как её пальцы переставали теребить салфетку, как её тело , хрупкое, но живое, наклонялось ко мне, как будто я был светом, что она искала. Она рассказала мне о своих родителях: о матери, что пахла дешёвым шампунем и вечно беспокоилась, о отце, чьи руки пахли маслом и металлом, и чья строгость душила её. Она хотела вырваться, и я знал, что это её слабость, её трещина, через которую я войду.

— Ты заслуживаешь большего, Мелисса, — сказал я, и мои пальцы, тогда мягкие, без мозолей, что наросли позже, коснулись её руки, и я почувствовал, как её пульс быстрый, как крылья птички, бьётся под моей кожей.

— Я могу показать тебе мир, где ты будешь свободной.

Она улыбнулась: искренне, как ребёнок, что верит в сказки, и я знал, что она моя. Это было так легко, так предсказуемо, что я почти презирал её за это. Её наивность, её вера в мои слова, её желание бежать от родительских цепей, была как открытая дверь, через которую я вошёл, неся с собой шёлковые сети, что стали её клеткой. Я водил её в рестораны, дарил цветы, что пахли слаще её духов, и говорил слова, что были как нити, что я плёл вокруг её сердца. Она падала в мои руки, как птичка, что не видит капкана, и я смеялся: тихо, внутри, потому что её мечты были моими нитями, её слабости — моими крюками.

Теперь я еду, и воспоминание о том, как легко я её заслужил, разжигает во мне циничную гордость, что горит, как огонь, что я разжёг в её душе. Мои мысли как паутина, что я плёл тогда и плету сейчас, кружатся, и я вижу её лицо, её глаза, её улыбку, что была моей, пока она не посмела сбежать. Она думает, что спряталась, но я — охотник, а она — моя добыча, и этот город — мой лес, где я знаю каждый её шаг. Моя улыбка кривая, как оскал волка, что чует кровь, растёт, и я предвкушаю момент, когда я найду её, когда её наивность снова станет моим оружием, а её свобода — пеплом под моими ногами.

— Ты была так проста, птичка, — шепчу я, и голос мой, холодный, как сталь, что я носил в кармане, растворяется в рыке двигателя.

— И ты снова будешь моей.

Я еду по ночному городу, где огни мигают, как её слабые попытки сопротивляться, и мои мысли, как шёлковые нити, что я плёл вокруг Мелиссы, уносят меня назад, к тем дням, когда я строил её клетку, шаг за шагом, слово за словом, улыбка за улыбкой. Моя машина рычит, как зверь, что живёт во мне, и я чувствую холодную, расчётливую гордость, что течёт по моим венам, как яд, что я вливал в её душу. Мои пальцы длинные, с ногтями, что я грыз, пока ждал её следа, лежат на руле, и я вижу своё отражение в зеркале: высокий, с золотыми волосами, что тогда были гладкими, как шёлк, и глазами, что сияли, как озёра, скрывающие глубину, где я прятал свою суть. Моя рубашка теперь чёрная, мятая, с пятнами виски — тогда была белой, безупречной, пахнущей дорогим одеколоном, и мои скулы, острые, как лезвия, подчёркивали улыбку, что была моей маской, моим оружием. Я — Джастин Кроу, и Мелисса была крепостью, что я осаждал, пока она не капитулировала, думая, что сдалась любви.

Я вспоминаю те первые месяцы, когда я изучал её, как картограф изучает неизведанную землю, отмечая каждую трещину, каждый слабый участок, каждую тропинку, что вела к её сердцу. Она была хрупкой, как стеклянная фигурка, с волосами, пахнущими лавандой, что струились по плечам, и глазами тёмными, как озёра, полными мечтаний, что я знал, как обратить в свою пользу. Её кожа — бледная, усыпанная веснушками, что я решил стереть, потому что они были не моими, дрожала под моими пальцами, и её плечи, узкие, напряжённые, выдавали её неуверенность, её жажду свободы, что я использовал, как ключ к её душе. Я был учтив, мои слова — как шёлк, что укутывал её, были пропитаны комплиментами, что падали на неё, как лепестки, скрывающие шипы.

Я помню один вечер, в ресторане, где свечи отбрасывали тени, как паутина, что я плёл вокруг неё. Она сидела напротив, в платье, кремовом, мягком, как облако, что подчёркивало её хрупкость, и её пальцы, тонкие, с пятнами краски, нервно теребили край скатерти. Я наклонился ближе, мои плечи, широкие, в пиджаке, что пах дорогой кожей, заполнили пространство, и мои глаза, голубые, но тёплые, как маска, что я надел, поймали её взгляд.

— Ты такая талантливая, Мелисса, — сказал я, и голос мой, низкий, бархатный, как вино, что стояло на столе, был как нить, что я вплетал в её сердце.

— Твои картины… они как окна в твою душу. Почему ты прячешь их? Её щёки порозовели, и её губы, мягкие, чуть потрескавшиеся, дрогнули в улыбке, что была моей первой победой.

— Я… я не знаю, — сказала она, и её голос, лёгкий, как пёрышко, дрожал, как её пальцы, что теперь лежали на столе, открытые, уязвимые.

— Преподаватели говорят, что это неплохо, но ещё нужно много учиться и работать над техникой...

Я улыбнулся, мягко, как шёлк, что скрывает сталь, и мои пальцы, тогда мягкие, без мозолей, что наросли позже, коснулись её руки, и я почувствовал её пульс, быстрый, как крылья птички, под моей кожей.

— Они ошибаются, сказал я, и мои глаза — теперь чуть прищуренные, как будто я делился секретом, — держали её взгляд.

— Ты заслуживаешь, чтобы мир увидел твой свет. Я могу помочь тебе, Мелисса.

Я видел, как её глаза загорались, как её плечи расслаблялись, как её дыхание, лёгкое, но неровное, становилось моим ритмом. Я изучал её реакции, как генерал изучает карту перед осадой, отмечая, что заставляет её улыбаться, что заставляет её краснеть, что заставляет её доверять. Её слабости — её неуверенность, её желание вырваться из-под родительской опеки, её вера в доброту — были как трещины в крепости, что я обкладывал своими словами, своими взглядами, своими прикосновениями. Я создавал иллюзию безопасности, как паук плетёт паутину, что кажется мягкой, пока не станет ловушкой.

Я водил её в галереи, где свет падал на картины, как мои комплименты падали на неё, и говорил, что она могла бы быть среди этих художников, если бы доверилась мне. Я дарил ей цветы: розы, что пахли слаще её духов, и смотрел, как её глаза сияют, как её пальцы дрожат, когда она берёт их, как её сердце открывается, как ворота, что я уже знал, как запереть. Я был терпелив, мои слова, как шёлковые нити, обвивали её, пока она не начала видеть во мне спасителя, пока не начала верить, что я — её свобода, её мечта, её всё.

Теперь я еду, и воспоминание о том, как я осаждал её, как я заставил её капитулировать, разжигает во мне холодную, аналитическую гордость, что горит, как огонь, что я разжёг в её душе. Мои мысли, как паутина, что я плёл тогда и плету сейчас, кружатся, и я вижу её лицо, её глаза, её улыбку, что была моей, пока она не посмела сбежать. Она думает, что спряталась, но я — стратег, а она — моя крепость, что я знаю, как взять снова. Моя улыбка, холодная, как сталь, что я ношу в кармане, растёт, и я предвкушаю момент, когда я найду её, когда её слабости снова станут моими крюками, а её доверие — пеплом под моими ногами.

— Ты была так открыта, птичка, — шепчу я, и голос мой — холодный, как лёд, что я видел в её глазах, — растворяется в рыке двигателя.

— И ты снова будешь моей.

Я еду по ночному городу, где тени от фонарей качаются, как её надежды, что я раскачивал на своих качелях, пока они не ломались под моим весом. Моя машина рычит, как зверь, что живёт во мне, и мои мысли — как замкнутый круг, что я построил вокруг Мелиссы, — уносят меня назад, к тем дням, когда я держал её в своей паутине, то ломая её, то укутывая в ложную нежность, что была моим самым острым оружием. Мои пальцы — длинные, с ногтями, что я грыз, пока ждал её следа, — сжимают руль, и я вижу своё отражение в зеркале: высокий, с золотыми волосами, что тогда были гладкими, как шёлк, и глазами, что сияли, как озёра, скрывающие мою тьму. Моя рубашка — теперь чёрная, мятая, с пятнами виски — тогда была белой, пахнущей одеколоном, и мои скулы — острые, как лезвия, — подчёркивали улыбку, что была то ядом, то мёдом, в зависимости от того, что я хотел от неё. Я — Джастин Кроу, и Мелисса была моим полотном, где я рисовал боль и ложь, пока она не стала цепляться за мои крохи нежности, как за спасение.

Я вспоминаю тот цикл, что я создал, как мастер, что знает, как держать добычу в клетке, не давая ей умереть, но и не позволяя ей летать. Это были качели, что я раскачивал с циничной точностью: холодность, что резала её, как лёд, гнев, что бил её, как молот, обвинения, что душили её, как туман, и короткие моменты нежности, что были как свет в конце тоннеля, которого она никогда не достигала. Она была хрупкой, с волнистыми волосами, пахнущими лавандой, что я сжимал, когда злился, и гладил, когда хотел её удержать. Её глаза, тёмные, как озёра, полные слёз, смотрели на меня с такой надеждой, что я презирал её за это, и её кожа — бледная, усыпанная веснушками, что я ненавидел, потому что они были не моими, дрожала под моими пальцами, как лист в бурю.

Я помню один вечер, в нашей квартире, где запах её духов смешивался с моим виски, а свет от лампы падал на стены, как туман, что я навёл на её душу. Я был холоден, мои слова — как лёд, что я бросал в неё, — резали её, пока она не сжалась на диване, её колени — тонкие, в джинсах, — подтянуты к груди.

— Ты опять всё испортила, Мелисса, — сказал я, и голос мой, низкий, холодный, как сталь, что я носил в кармане, был как нож, что вонзался в её сердце.

— Почему ты не можешь быть лучше? Почему ты заставляешь меня злиться?

Её губы — мягкие, потрескавшиеся, — задрожали, и её голос — слабый, как пёрышко, — был едва слышен:

— Я… я стараюсь, Джастин. Пожалуйста, я не хотела…

Я смотрел на неё, мои глаза — голубые, но тёмные от раздражения, как грозовые тучи, впивались в её, и я видел, как её вина — моя работа, мой шедевр, — растёт, как туман, что душит её. Я обвинял её во всём: в том, что ужин был холодным, что она слишком долго рисовала, что она не улыбалась, как я хотел, и её слёзы, горячие, солёные, текли, как доказательство моей власти. Но я знал, что если держать её в боли слишком долго, она сломается, как стекло, что я бил, когда злился, и я дал ей надежду, как даёшь глоток воды утопающему.

Я сел рядом, мои плечи — широкие, в рубашке, что пахла одеколоном, — заполнили пространство, и мои пальцы, тогда мягкие, без мозолей, что наросли позже, коснулись её щеки, вытирая её слёзы.

— Прости, птичка, — сказал я, и голос мой — теперь бархатный, как вино, что я пил, чтобы отпраздновать её, был как шёлк, что укутывал её.

— Я просто хочу, чтобы ты была лучшей. Я люблю тебя, ты же знаешь.

Её полные слёз глаза, теперь с искрой надежды посмотрели на меня, и она кивнула, её пальцы, тонкие, с пятнами краски, сжали мои, как будто я был её спасением, а не её палачом. Она цеплялась за эти моменты, за мои слова, за мою ложь, как за воспоминания о том Джастине, что я показал ей в начале, и я знал, что она моя, потому что её надежда была моими цепями, её любовь — моими крюками.

Я раскачивал эти качели с жестоким удовлетворением, то отталкивая её в пропасть боли, то подтягивая к краю света, что был моим обманом. Я ломал её, обвиняя в моих собственных тенях, и возвращал её, даря цветы, что пахли слаще её духов, или обнимая её, пока она не засыпала, думая, что я изменился. Её слёзы, её вина, её зависимость от моих крох нежности были моим замкнутым кругом, где она бежала, не видя выхода.

Теперь я еду, и воспоминание о том, как я держал её на этих качелях, разжигает во мне циничную радость, что горит, как огонь, что я разжёг в её душе. Мои мысли, как паутина, что я плёл тогда и плету сейчас, кружатся, и я вижу её лицо, её слёзы, её надежду, что была моей, пока она не посмела сбежать. Она думает, что спряталась, но я — абьюзер, а она — моя жертва, и этот город — мой круг, где я найду её снова. Моя улыбка — холодная, как лёд, что я видел в её глазах, — растёт, и я предвкушаю момент, когда я верну её на мои качели, когда её боль снова станет моим шедевром.

— Ты всегда возвращалась, птичка, — шепчу я, и голос мой, ядовитый, как змея, что шипит перед укусом, — растворяется в рыке двигателя.

— И ты вернёшься снова.

Я еду по ночному городу, где тени от фонарей ложатся на асфальт, как обломки её души, что я лепил, как глину, в своих руках. Моя машина рычит, как зверь, что живёт во мне, и мои мысли, как паутина, что я сплёл вокруг Мелиссы, витают, возвращая меня к тем дням, когда я наблюдал, как она угасает, как её свет меркнет под моим взглядом, и это было моим искусством, моим шедевром. Мои пальцы сжимают руль, и я вижу своё отражение в зеркале: высокий, с золотыми волосами, что теперь торчат, как проволока, и глазами, что горят, как огонь, что сжигал её идентичность. Моя рубашка пахнет дымом, и мои скулы напряжены, но я улыбаюсь, потому что я — Джастин Кроу, скульптор отчаяния, и Мелисса была моей глиной, моей марионеткой, моим творением.

Я вспоминаю, как я смотрел на неё, хрупкую, с каштановыми волосами, пахнущими лавандой, что теряли свой блеск, как её глаза, тёмные, как озёра, полные слёз, становились пустыми, как её кожа, бледная, усыпанная веснушками, что я ненавидел, потому что они были не моими, тускнела под моими пальцами. Она была птичкой, что я поймал, но не просто поймал: я вырезал её крылья, я сломал её кости, я стёр её, пока она не стала тенью той Мелиссы, что рисовала свои дурацкие картины и мечтала о свободе. Её угасание было моим творчеством, моей властью, моим наслаждением, и я пил её отчаяние, как вино, что становилось слаще с каждым её всхлипом.

Я помню один вечер, в нашей квартире, где запах её духов тонул в моём виски, а свет от лампы падал на стены, как гаснущий свет её души. Она сидела на диване, её колени, тонкие, в джинсах, что висели на ней, потому что она перестала есть, были подтянуты к груди, и её пальцы, тонкие, с пятнами краски, что теперь были редкостью, дрожали, как будто она пыталась удержать остатки себя. Я стоял над ней, мои плечи, широкие, в рубашке, что пахла одеколоном, загораживали свет, и мои глаза голубые, но тёмные, как грозовые тучи, впивались в её, как ножи, что резали её волю.

— Посмотри на себя, Мелисса, — сказал я, и голос мой, низкий, ядовитый, как змея, что шипит перед укусом, был как молот, что бил по её сердцу.

— Ты никто без меня. Где твои краски? Где твои мечты? Ты даже не пытаешься.

Её губы мягкие, потрескавшиеся, — задрожали, и её голос, слабый, как пёрышко, был едва слышен:

— Я… я не знаю, Джастин. Я пытаюсь…

Я засмеялся: холодно, и смех мой отдавал безразличием льда, что я видел в её глазах, и наклонился ближе, мои пальцы грубо схватили её подбородок, заставляя её смотреть на меня.

— Ты пытаешься? — сказал я, и мои глаза — теперь узкие, как щели, — горели, как огонь, что сжигал её.

— Ты ничего не можешь без меня, птичка. Я сделал тебя, и я могу сломать тебя.

Её слёзы — горячие, солёные, — текли по её щекам, и я видел, как её свет гаснет, как её идентичность — её картины, её мечты, её улыбка — растворяется в моём тумане, и это было моим искусством. Я лепил её отчаяние, как скульптор лепит глину, и её боль была моими красками, её страх — моими линиями, её подчинение — моим шедевром. Я сравнивал её с другими женщинами — мимолётными тенями, что я пугал ради забавы, — но их страх был как искры, что гасли быстро, а её отчаяние было как огонь, что горел долго, питая мою власть, мою страсть, мой нарциссизм.

Я наслаждался, наблюдая, как она теряет себя, как её голос становится тише, как её движения становятся медленнее, как её взгляд становится пустым. Я отбирал у неё всё: её друзей, её краски, её мечты, и давал ей только меня, только мою волю, только мою тень. Она цеплялась за мои редкие моменты нежности, как за спасение, но это была моя паутина, что держала её, пока я резал её душу, пока она не стала марионеткой, что танцевала под мои нити.

Теперь я еду, и воспоминание о том, как я лепил её отчаяние, разжигает во мне извращённую радость, что горит, как огонь, что я разжёг в её душе. Мои мысли, как паутина, что я плёл тогда и плету сейчас, кружатся, и я вижу её лицо, её слёзы, её пустоту, что была моей, пока она не посмела сбежать. Она думает, что спряталась, но я — скульптор, а она — моя глина, и этот город — моя мастерская, где я найду её снова. Моя улыбка — кривая, как волк, что чует кровь, растёт, и я предвкушаю момент, когда я верну её в мою паутину, когда её отчаяние снова станет моим шедевром.

— Ты была моим творением, птичка, — шепчу я, и голос мой, холодный, как сталь, что я ношу в кармане, растворяется в рыке двигателя.

— И ты снова им станешь.

Я мчусь по ночному городу, где фонари мигают, как её слабые попытки сопротивляться, и мои мысли — как языки пламени, что пожирали её, — уносят меня назад, к тем ночам, когда я пытался высечь из Мелиссы искру, а её холод был как лёд, что разжигал мой огонь. Моя машина рычит, как зверь, что живёт во мне, и я чувствую, как ярость — горячая, как кипящее масло, течёт по моим венам, как тогда, когда её пассивность в постели была вызовом, что я не мог стерпеть. Мои пальцы, длинные, с ногтями, что я грыз, пока ждал её следа, сжимают руль, и я вижу своё отражение в зеркале: высокий, с золотыми волосами, что тогда были гладкими, как шёлк, и глазами, что горели, как угли, готовые сжечь её. Моя рубашка — теперь чёрная, мятая, с пятнами виски — тогда была расстёгнута, пахнущая одеколоном, и мои скулы — острые, как лезвия, напрягались, когда я смотрел на неё, на её зажатость, что была как пощёчина моему праву. Я — Джастин Кроу, и её холод был моим врагом, а её страх — моим трофеем.

Я вспоминаю те ночи в нашей квартире, где запах её духов,лаванды, что я ненавидел, потому что он был не моим, смешивался с виски, что я пил, чтобы заглушить раздражение, что она вызывала. Свет от лампы падал на кровать, как лёд, что покрывал её тело, и она лежала, хрупкая, как сломанная кукла, со спутаннымии волосами что разметались по подушке, и глазами — тёмными, как озёра, полными страха, что избегали моих. Её кожа была холодной под моими пальцами, и её плечи, узкие, напряжённые, замирали, как будто она могла исчезнуть, если не двигаться. Я ненавидел её пассивность, её сдержанность, её молчание, что было как сопротивление, как вызов, что я воспринимал, как нож в моё эго.

Я помню одну ночь, когда виски горел в моём горле, как огонь, что я хотел разжечь в ней, и я смотрел на неё, лежащую на кровати, её тело — в тонкой ночной рубашке, что цеплялась за её кожу, было как статуя, что отказывалась оживать. Мои кулаки, твёрдые, с костяшками, что болели от её прошлого неповиновения, сжались, и я чувствовал, как моя ярость — горячая, как лава, растёт, потому что она не отвечала, не горела, не была моей так, как я хотел. Я схватил бутылку, стоящую на тумбочке, и сделал глоток, мои губы, сухие, с привкусом алкоголя, скривились, и я сказал, мой голос, низкий, хриплый, как рык зверя:

— Что с тобой, Мелисса? Ты думаешь, что можешь просто лежать, как мёртвая?

Её глаза, огромные, блестящие от слёз, посмотрели на меня, и её губы — мягкие, потрескавшиеся, задрожали, но она молчала, её дыхание, рваное, как ткань, что я рвал, было единственным звуком. Это молчание бесило меня, как красная тряпка бесит быка, и я наклонился ближе, мои плечи — широкие, в расстёгнутой рубашке, — загораживали свет, и мои пальцы — грубые, с мозолями, — схватили её за запястья, прижимая её к кровати.

— Реагируй, птичка, — прорычал я, и мои глаза — голубые, но тёмные, как грозовые тучи от наступающего прилива одержимости, впились в её, как ножи.

— Или я заставлю тебя.

Её страх, острый, как кровь, что я чуял, был как вино, что я пил, и её тело задрожало, её колени, тонкие, подтянутые к груди, пытались сжаться, закрыться, но я был сильнее, я был огнём, что сжигал её лёд. Я использовал грубость, мои руки, сильные, с венами, что выступали, как канаты, сжимали её, и её слёзы, горячие, солёные, текли, как доказательство моей власти. Я хотел реакции, хотел её крика, хотел её подчинения, и её страх, её дрожь, её зажатость, что ломалась под моим напором, был моим болезненным удовлетворением, моим триумфом. Я пил её ужас, как виски, что обжигал моё горло, и её боль была моим оргазмом, моей победой над её сопротивлением.

Я сравнивал её с другими, с теми, что были до неё, но их страх был мимолётным, как искры, что гасли быстро, а её страх был глубоким, как озёра, что я топил в её глазах, и её подчинение было моим искусством, моим правом. Я ломал её, используя секс как инструмент, как молот, что бил по её душе, и её слёзы, её дрожь, её молчание, что становилось криком, были моими трофеями.

Теперь я еду, и воспоминание о тех ночах, о её страхе, о её сломанной кукольной хрупкости, разжигает во мне огонь, что горит ярче, чем месяц назад, когда она сбежала. Мои мысли как паутина, что я плёл вокруг неё, дродат в призрачном тумане, и я вижу её лицо, её слёзы, её подчинение, что будет моим снова, когда я найду её. Она думает, что спряталась, но я — хищник, а она — моя добыча, и этот город — мой лес, где я чую её слабость. Моя улыбка — кривая, как у волка, что знает, что добыча близко, растёт, и я предвкушаю момент, когда я верну её в мою постель, когда её страх снова станет моим огнём.

— Ты никогда не спрячешься, птичка, — шепчу я, и голос мой — ядовитый, как змея, что шипит перед укусом, растворяется в рыке двигателя.

— Я заставлю тебя гореть.

Я мчусь по ночному городу, где тени от фонарей пляшут, как марионетки, что я дёргал за нити, и мои мысли — как паутина, что я сплёл вокруг Мелиссы, кружатся, наполняя меня презрением к её хрупкости, что была моим развлечением, и злостью, что она посмела вырваться. Моя машина рычит, как зверь, что живёт во мне, и я чувствую, как моя уязвлённая гордость, острая, как лезвие, что я носил в кармане, режет меня изнутри. Мои пальцы — длинные, с ногтями, что я грыз, пока ждал её следа, сжимают руль, и я вижу своё отражение в зеркале: высокий, с золотыми волосами, что теперь торчат, как проволока, и глазами, что горят, как огонь, что сжигал её слабость. Моя рубашка — чёрная, мятая, с пятнами виски — пахнет дымом, и мои скулы — острые, как лезвия, напряжены, потому что я — Джастин Кроу, кукловод, чей театр опустел, когда эта забавная бабочка порвала мои нити. Её побег — не просто её наглость, это удар по моей репутации, по моему праву хозяина, и я не прощаю таких оскорблений.

Я всегда смотрел на неё, как на бабочку: хрупкую, с крыльями, что трепетали под моим взглядом, но слишком слабую, чтобы летать далеко. Её волосы, тёмные, волнистые, пахнущие лавандой, — были как крылья, что я сжимал, её глаза, глубокие, как озёра, полные страха, были как зеркала, что отражали мою власть, и её кожа — бледная, усыпанная веснушками, что я ненавидел, потому что они были не моими, была как холст, что я разрисовывал её болью. Она была марионеткой, игрушкой, что танцевала, когда я дёргал за нити, и её хрупкость — её дрожь, её слёзы, её слабый голос — была забавной, как детская кукла, что ломается под сильной рукой. Я смеялся над ней, над её попытками угодить мне, над её мечтами, что я топтал, над её верой, что я могу быть её спасением. Она была моим развлечением, моим театром, где я был и режиссёром, и зрителем, и богом.

Я помню один вечер, в нашей квартире, где запах её духов тонул в моём виски, а свет от лампы падал на стены, как паутина, что держала её. Она стояла у окна, её тело — хрупкое, в платье, что висело на ней, потому что она перестала есть, — было как силуэт бабочки, что попала в сеть. Я подошёл, мои ботинки — тяжёлые, с грязью с улиц, — стучали по полу, как метроном, что отсчитывал её падение, и мои плечи — широкие, в рубашке, что пахла одеколоном, — загораживали свет.

— Что ты делаешь, птичка? — сказал я, и голос мой — низкий, насмешливый, как смех хищника, — резал тишину, как нож.

— Смотришь на звёзды? Думаешь, они спасут тебя?

Её глаза — полные слёз, но с искрой надежды, что я презирал, — посмотрели на меня, и её голос — слабый, как пёрышко, — дрожал:

— Я… я просто хотела подышать, Джастин.

Я засмеялся — холодно, как лёд, что я видел в её глазах, — и мои пальцы — грубые, с мозолями, что наросли от её сопротивления, — схватили её за запястье, поворачивая её к себе.

— Дышать? — сказал я, и мои глаза — голубые, но тёмные, как грозовые тучи, — впились в её, как крюки.

— Ты дышишь, потому что я позволяю, Мелисса. Ты моя, и не забывай это.

Её тело задрожало, её колени, тонкие, под платьем, подогнулись, и я видел, как её страх, острый, как кровь, что я чуял, растёт, как паутина, что я плёл вокруг неё. Я любил её хрупкость, её слабость, что была как игрушка, что я мог сломать, но не ломал до конца, потому что её боль была моим спектаклем, моим наслаждением. Она была марионеткой, что танцевала под мои нити, и её побеги — её жалкие попытки порвать паутину, были лишь частью игры, что я всегда выигрывал.

Но теперь, месяц после её побега, моя злость, горячая, как кипящее масло, смешивается с презрением, потому что она посмела уйти, посмела бросить вызов моему театру, моей репутации. Она думает, что спряталась, но она, бабочка, что запуталась в моих сетях, и её крылья — её слабость, её страх, её хрупкость — всё ещё мои. Я презираю её за её побег, за то, что она заставила меня искать её, за то, что она посмела думать, что может быть кем-то без меня. Мои кулаки, твёрдые, с костяшками, что болят от разбитого зеркала, сжимаются, и я представляю её лицо, её слёзы, её подчинение, когда я найду её, потому что она — моя собственность, моя игрушка, и никто не крадёт у Джастина Кроу.

Теперь я еду, и воспоминание о том, как я играл с её хрупкостью, разжигает во мне снисходительную злость, что горит, как огонь, что я разжёг в её душе. Мои мысли, как паутина, что я плёл тогда и плету сейчас, кружатся, и я вижу её лицо, её слёзы, её дрожь, что будет моей снова. Она думает, что спряталась, но я — кукловод, а она — моя марионетка, и этот город — мой театр, где я найду её. Моя улыбка, кривая, как оскал волка, что чует кровь, растёт, и я предвкушаю момент, когда я верну её в мою паутину, когда её хрупкость снова станет моим развлечением.

— Ты никогда не была свободной, птичка, — шепчу я, и голос мой, ядовитый, как змея, что шипит перед укусом, растворяется в рыке двигателя.

— И ты вернёшься в мою сеть.

Я мчусь по ночному городу, где фонари мигают, как её жалкие надежды, что я раздавлю, как жуков под своими ботинками, и моя злость кипящий котёл, что бурлит во мне, разжигает огонь, что горит ярче, чем месяц назад, когда Мелисса вырвалась из моей паутины. Моя машина рычит, как зверь, что рвётся с цепи, и я чувствую, как жажда мести — острая, как заточенный нож, — режет моё нутро, как незаживающая рана, что она оставила, посмев сбежать. Мои пальцы — длинные, с ногтями, что я грыз до крови, пока ждал её следа, — сжимают руль, и я вижу своё отражение в зеркале: высокий, с золотыми волосами, что торчат, как проволока, и глазами, что пылают, как ад, где я зажгу её отчаяние. Моя рубашка — чёрная, мятая, пропитанная виски и дымом — липнет к груди, где сердце бьётся, как молот, что разобьёт её хрупкость. Мои скулы — острые, как лезвия, что я точил, думая о ней, — напряжены, потому что я — Джастин Кроу, охотник, чья добыча посмела бросить вызов, и месть — моя религия, мой закон, мой бог.

Месяц. Целый чёртов месяц она прячется, как крыса, что забилась в щель, но я знаю, что найду её, потому что её страх — мой компас, её слабость — мой след, её хрупкость — моя добыча. Моя злоба, как кипящее масло, что я вылью на её крылья, растёт с каждым днём, потому что её побег — не просто её наглость, это оскорбление, плевок в моё лицо, удар по моему праву хозяина. Я презираю её за это, за то, что она заставила меня искать, за то, что она посмела думать, что может быть кем-то без меня. Мои кулаки — твёрдые, с костяшками, что ноют от разбитого зеркала в моей квартире, сжимаются, и я представляю её лицо — бледное, с веснушками, что я ненавидел, её глаза тёмные, как озёра, полные ужаса, её слёзы, что будут моим вином, когда я найду её.

Я вспоминаю её: хрупкую, как бабочка, с волосами, пахнущими лавандой, что я сжимал, когда ломал её, и её тело, тонкое, дрожащее, в джинсах, что были мокрыми от снега, когда я ловил её. Она была моей марионеткой, моим развлечением, и её побег — как порванная нить, что я зашью её же кровью. Я планирую месть, как художник планирует картину, и каждый шаг, каждая улица, что я прочесал, каждый след, что я нашёл, это мазок на холсте, что закончится её отчаянием. Я предвкушаю момент, когда я увижу её, когда её глаза расширятся, когда её голос,,слабый, как пёрышко, сломается, когда она поймёт, что я — её судьба, её конец.

Я помню, как я говорил ей, стоя в нашей квартире, где запах её духов тонул в моём виски, а тени от лампы рисовали паутину на стенах. Я держал её лицо, бледное, с потрескавшимися губами, в своих руках, и мои пальцы — грубые, с мозолями, впивались в её щёки, пока она не задрожала.

— Ты никогда не уйдёшь, птичка, — сказал я, и голос мой, низкий, ядовитый, как звук змеи, что шипит перед укусом, был как цепи, что я накинул на её душу.

— Если ты попробуешь, я найду тебя, и ты пожалеешь.

Её слёзы, горячие, солёные, текли по её щекам, и я слизнул их, мои губы сухие, с привкусом виски, наслаждались их вкусом, как вином, что я пил, пока она ломалась. Она кивнула, её колени, тонкие, под платьем, подогнулись, и я знал, что она моя, но теперь она посмела нарушить мой закон, и моя месть будет жестокой, как огонь, что я разожгу в её глазах.

Я останавливаю машину у заброшенного склада, где я однажды поймал её, и мои ботинки — тяжёлые, с грязью с улиц, хрустят по гравию, как её кости хрустели бы, если бы я не сдерживал себя. Я стою в тени, мои плечи — широкие, в кожаной куртке, что пахнет дымом, — загораживают свет, и я представляю её здесь, дрожащую, знающую, что я близко. Моя злость как кипящий котёл, что вот-вот взорвётся, смешивается с предвкушением, потому что я найду её, и когда найду, её отчаяние будет моим шедевром, её страх — моим триумфом, её боль — моим правом. Я не отпущу её, потому что она — моя собственность, моя добыча, и никто не крадёт у Джастина Кроу.

Мои глаза, узкие, как щели, смотрят на город, где она прячется, и я знаю, что её время истекает. Моя улыбка, хищная, кривая, как у волка, что чует кровь, растёт, и я предвкушаю её крик, её слёзы, её подчинение, когда я захлопну клетку.

— Беги, птичка, — шепчу я, и голос мой — холодный, как сталь, что я носил в кармане, — растворяется в ночи.

— Но я уже иду за тобой.

Я стою у заброшенного склада, где тени от ржавых балок ложатся на землю, как цепи, что я накинул на Мелиссу, и моя злость — как кипящий котёл, что бурлит во мне, разжигает огонь, что пылает из-за её предательства. Месяц. Целый чёртов месяц, как она выскользнула из моей паутины, и мысль о кредите, что я повесил на её хрупкие плечи, — не просто долг, а ещё одна нить, что тянется к ней, как финансовая удавка, что я затяну, когда найду её. Мои пальцы, длинные, с ногтями, что я грыз до крови, пока ждал её следа, сжимают пачку мятых бумаг, что я вытащил из бардачка: её подписи, её имя, её жизнь, что я приковал к моему миру. Мои глаза — голубые, но тёмные от бешенства, как грозовые тучи, горят, и я вижу своё отражение в мутном окне склада: высокий, с золотыми волосами, что торчат, как проволока, и скулами, острыми, как лезвия, что я точил, думая о ней. Моя рубашка — чёрная, мятая, пропитанная виски и дымом, липнет к груди, где сердце бьётся, как молот, что разобьёт её за то, что она посмела предать меня после всего, что я ей дал. Я — Джастин Кроу, и её долг — мои невидимые оковы, что держат её, даже когда она думает, что свободна.

Я вспоминаю, как я вплёл её в эту финансовую паутину, как я использовал её наивность, её слабость, её веру в меня, чтобы заковать её в цепи, что тяжелее железа. Она была хрупкой, с волосами, пахнущими лавандой, что я сжимал в кулаке, когда заставлял её подписывать бумаги, и глазами, тёмными, как озёра, полными слёз, — что не видели, как я вёл её в долговую яму. Её кож дрожала под моими пальцами, когда я говорил ей, что это для нас, для нашего будущего, для её мечт. Я дал ей всё: квартиру, где она жила под моим взглядом, одежду, что я выбирал, жизнь, что я лепил, —и она посмела сбежать, посмела отвергнуть меня, посмела оставить меня с её долгом, что теперь как нож в моём эго.

Я помню тот день, когда я заставил её подписать контракт, в нашей квартире, где запах её духов тонул в моём виски, а свет от лампы падал на стол, как паутина, что я сплёл вокруг неё. Она сидела, её колени, тонкие, в джинсах, что были потёртыми, потому что я не давал ей новых, дрожали, и её пальцы, тонкие, с пятнами краски, держали ручку, что я сунул ей в руку. Я стоял над ней, мои плечи, широкие, в рубашке, что пахла одеколоном, загораживали свет, и мои глаза, теперь узкие, как щели, впивались в её, как крюки.

— Подписывай, Мелисса, — сказал я, и мой голос был как цепь, что я накинул на её шею.

— Это для нас. Ты же хочешь, чтобы я был доволен?

Её губы задрожали, и её голос, слабый, как пёрышко, был едва слышен:

— Джастин, я… я не уверена… это слишком много денег…

Я наклонился ближе, мои пальцы — грубые, с мозолями, схватили её подбородок, заставляя её смотреть на меня, и моя улыбка, кривая, как у волка, что чует кровь, была ядом, что я вливал в её душу.

— Ты сомневаешься во мне? — прорычал я, и мои глаза — горящие, как угли, — резали её.

— После всего, что я для тебя сделал? Подписывай, или твои старики узнают, какая ты неблагодарная.

Её слёзы, горячие, солёные, капали на бумагу, и она подписала, её рука дрожала, как лист в бурю, а я смеялся — тихо, внутри, — потому что её долг был моими оковами, что держали её крепче, чем мои руки. Я повесил на неё кредит — десятки тысяч, что она никогда не выплатит, и сделал так, что её имя было в банках, в каждой базе, в каждом уголке моего мира, где я мог её найти. Этот долг — не просто деньги, это нить, что тянется к ней, это удавка, что я затяну, когда увижу её.

Теперь я стою у склада, мои ботинки, тяжёлые, с грязью с улиц, хрустят по гравию, и я сминаю бумаги в руке, как сминал её волю. Моя злость — как кипящий котёл, что вот-вот взорвётся, — смешивается с обидой, потому что она предала меня, меня, кто дал ей всё, кто сделал её кем-то, кто владел её душой. Она думает, что спряталась, но её долг — моя паутина, что держит её, и я найду её по этим нитям, по её подписям, по её страхам. Мои кулаки — твёрдые, с костяшками, что ноют от разбитого зеркала, — дрожат, и я представляю её лицо — бледное, с веснушками, —её слёзы, её отчаяние, когда я напомню ей, что она моя, по закону, по долгу, по праву.

Мои глаза, теперь горящие, как ад, смотрят на город, где она прячется, и я знаю, что её время истекает. Моя улыбка растёт, и я предвкушаю момент, когда я найду её, когда её долг станет моим крюком, а её страх — моим триумфом.

— Ты думала, что можешь предать меня, птичка? — шепчу я, и голос мой — ядовитый, как змея, что шипит перед укусом, — растворяется в ночи.

— Я найду тебя, и ты заплатишь.

Я стою на обочине заснеженной дороги, где ветер воет, как её крики, что я пил, как вино, и мои глаза — голубые, но горящие, как угли, — впиваются в следы на снегу, что ведут к ней, к Мелиссе, к моей птичке, что думала, будто может улететь. Год. Целый чёртов год, тринадцать месяцев упорного, как ищейка, преследования, поиско сначала в городе, а потом и в штате, и теперь я нашёл её след — тонкую нить, что тянется через её долг, через коллекторов, что я натравил на неё, как гончих. Моя машина — чёрная, побитая, с запахом виски и дыма — стоит позади, её двигатель ещё тёплый, как моя одержимость, что не угасла, а лишь разгорелась, как пожар, что я разожгу в её глазах, когда найду её. Мои пальцы — длинные, с ногтями, что я грыз до крови, — сжимают мятую записку, где её имя — как карта, что я держу в голове, — и адрес, что я вытряс из жирного коллектора с глазами, как у крысы. Моя рубашка — чёрная, мятая, пропитанная потом и виски — липнет к груди, где сердце бьётся, как барабан, зовущий меня на охоту. Мои скулы — острые, как лезвия, что я точил, думая о ней, — напряжены, и я улыбаюсь, потому что я — Джастин Кроу, охотник, чья добыча наконец-то оставила след, и азарт — как адреналин, что кипит в моих венах, — возвращает меня к жизни.

Город за спиной — серый, холодный, как её кожа, когда она дрожала под моими руками, — теперь другой, не тот, где она сбежала, но я выслеживал её, как ищейка, что чует кровь через сотни миль. Год назад она ускользнула, порвав мои нити, но я не тот, кто сдаётся. Я — одержимый, мои мысли — как компас, что всегда указывает на неё, мои шаги — как метки на карте, что я чертил в своей голове, пока искал её. Я проверял каждый угол, каждый банк, каждую тень, где её долг — моя финансовая паутина — мог выдать её. Коллекторы были моими глазами, их звонки — моими когтями, что царапали её жизнь, пока она не сделала ошибку, пока не оставила след — новый адрес, где она, как глупая бабочка, думала, что спряталась. Сначала удалось зацепиться за информацию о том, что Мелиссу видели в Южной Дакоте, но кто бы мог подумать, она исчезла и оттуда. Неужели почувствовала за собой слежку? Научилась быть осторожно? Пришлось опять поднимать связи, перепроверять, искать с удвоенной силой, которую мне давала моя ярость. И мне повезло.

Я вспоминаю, как я вытряс этот адрес, в задымлённом офисе, где жирный коллектор, с сальными волосами и пятнами пота на рубашке, пытался юлить. Я стоял над ним, мои ботинки — тяжёлые, с грязью с улиц, — скрипели по линолеуму, и мои плечи — широкие, в кожаной куртке, что пахла дымом, — заполняли комнату, как моя злость заполняла мои вены.

— Где она? — прорычал я, и голос мой — низкий, ядовитый, как змея, что шипит перед укусом, — резал тишину, как нож.

Он задрожал, его пальцы, короткие, с грязными ногтями, теребили бумаги, и его голос, писклявый, как у крысы, выдавил:

— Я… я не должен… это конфиденциально…

Я наклонился ближе, мои глаза — теперь узкие, как щели, — впились в его, и моя рука — сильная, с венами, что выступали, как канаты, — схватила его за воротник, притянув к себе.

— Ты дашь мне адрес, — сказал я, и моя улыбка — кривая, как волк, что чует кровь, — была обещанием боли. — Или я вырежу твой язык и скормлю его твоим псам.

Он побледнел, его лицо — жирное, блестящее от пота, — исказилось, и он сунул мне записку, где было её имя, её долг, её новый адрес — маленький городок, в двух часах езды, где она думала, что может начать заново. Я отпустил его, и он упал в кресло, как мешок, а я ушёл, сжимая записку, как трофей, что вёл меня к ней. Хм... Канада. Неплохая попытка, Мелисса. Интересно, с кем ты там, моя птичка?

Теперь я стою здесь, на заснеженной дороге, где её следы — невидимые, но реальные, манят меня, как кровь манит акулу. Моя одержимость — как огонь, что не гаснет, — подпитывается её предательством, её наглостью, её попыткой быть кем-то без меня. Я представляю её: хрупкую, с волнистыми волосами, пахнущими лавандой, что я любил накручивать на кулак, и глазами, тёмными, полными ужаса, — что расширятся, когда она увидит меня. Её кожа — бледная, с веснушками, что я ненавидел, — задрожит, и её голос — слабый, как пёрышко, сломается, когда я напомню ей, кто она, чья она. Моя злость — как кипящий котёл, что вот-вот взорвётся, смешивается с триумфом, потому что я нашёл её, и её отчаяние будет моим шедевром.

Я сажусь в машину, мои ботинки — тяжёлые, с налипшим снегом, — стучат по полу, и я завожу двигатель, что рычит, как моя жажда мести. Мои кулаки — твёрдые, с костяшками, что ноют от разбитого зеркала, — сжимают руль, и я еду, следуя за её следом, за её долгом, за её страхом, что зовёт меня, как компас, что указывает на север. Моя улыбка — кривая, как волк, что чует кровь, — растёт, и я предвкушаю момент, когда я увижу её, когда её мир рухнет, когда её побег станет пеплом под моими ногами.

— Ты думала, что можешь спрятаться, птичка? — шепчу я, и голос мой — холодный, как сталь, что я ношу в кармане, — растворяется в вое ветра.

— Я иду за тобой, и ты заплатишь за всё.

* * *

Ночь в Летбридже была густой, как чернила, разлитые по пергаменту судьбы. Лунный свет, холодный и острый, словно лезвие, резал тени деревьев, что тянулись к небу, как руки, молящие о пощаде. Ветер выл сквозь ветви, его голос — низкий, зловещий, полный предчувствия, — словно предупреждал о том, что приближалось к белому дому на краю леса. Дом Мелиссы и Рэя, маленький и хрупкий, стоял совсем недалеко возле кромки леса как добыча, что не знала о когтях, уже занесённых над ней.

Принц Теней — так его звали в легендах, что шептались у костров, двигался вперёд, его фигура вырисовывалась на фоне леса, как силуэт смерти. Его плащ, чёрный и тяжёлый, колыхался на ветру, словно крылья падшего ангела, а ботинки, покрытые грязью дорог, что он прошёл в поисках неё, оставляли глубокие следы в сырой земле. Лицо его было резким, словно высеченным из камня: высокие скулы, острые, как кинжалы, тёмные брови, нахмуренные в вечной ярости, и губы, тонкие и сухие, что кривились в усмешке, полной угрозы. Его глаза — некогда сияющие, как утренние озёра, — теперь были холодными, как сталь, отточенная для убийства, и в них горел огонь одержимости, что пожирал его изнутри.

Он остановился у порога леса, где деревья расступались, открывая вид на дом. Свет в окнах дрожал, как пламя свечи на ветру, и этот свет был для него не маяком надежды, а приманкой, что манила зверя. В его руке блеснул нож — длинный, с узким лезвием, что поймало лунный свет и бросило его обратно в ночь, как вызов. Он сжал рукоять так, что вены на его запястьях выступили, словно корни, что рвутся из земли, и шагнул ближе, его дыхание вырывалось паром, что тут же растворялся в морозном воздухе.

От лица Джастина

В доме Мелисса сидела у камина, её тонкие пальцы теребили край шерстяного пледа. Её волосы, каштановые, с мягкими волнами, что спадали на плечи, отливали золотом в свете огня, а глаза, большие и темные, как лесная чаща, были полны тревоги. Она была красива, но не той холодной красотой, что принадлежала принцессам из сказок, а живой, тёплой, что заставляла сердце биться чаще. Рядом с ней стоял Рэй — высокий, с широкими плечами и руками, что привыкли к тяжёлой работе. Его лицо, покрытое лёгкой щетиной, было открытым и честным, а темно-серые глаза смотрели на Мелиссу с такой нежностью, что она казалась единственным светом в его мире.

— Ты слышала? — спросил Рэй, его голос был низким, но мягким, как шорох листвы. Он подошёл к окну, отодвинув занавеску кончиками пальцев.

— Ветер сегодня какой-то… странный.

Мелисса подняла голову, её губы дрогнули в слабой улыбке.

— Это просто ночь, Рэй. Лес всегда шумит перед рассветом.

Но её слова повисли в воздухе, неубедительные даже для неё самой. Она знала, что он идёт. Чувствовала это в каждом шорохе за окном, в каждом треске ветки, что ломалась под чьей-то ногой. Принц, её тень, её кошмар, что преследовал её с той ночи, когда она сбежала из его замка, оставив за собой только эхо своих шагов.

Снаружи Принц приблизился к дому, его шаги стали тише, почти неслышными, как поступь хищника, что крадётся к жертве. Он видел её силуэт в окне: хрупкий, но такой знакомый, что его сердце сжалось от боли, смешанной с яростью. Она была его — так говорил ему голос отца, что жил в его голове, что нашептывал проклятие, пока оно не стало его сутью. Он не мог отпустить её, не мог позволить ей жить без него, потому что её свет был тем, что он хотел погасить, чтобы доказать, что тьма сильнее.

Дверь дома скрипнула, когда он толкнул её плечом. Дерево поддалось с жалобным стоном, и он вошёл, его тень упала на пол, длинная и зловещая, как предвестие конца. Мелисса вскочила, плед соскользнул с её колен, а Рэй обернулся, его рука инстинктивно потянулась к каминной кочерге.

— Кто ты? — голос Рэя был твёрд, но в нём дрожала нотка страха. Он шагнул вперёд, загораживая Мелиссу собой.

Принц не ответил. Его глаза, холодные и пустые, скользнули по Рэю, как по досадной помехе, а затем остановились на Мелиссе. Она задрожала, её дыхание стало прерывистым, и в этот момент она выглядела не как женщина, а как загнанный зверь, что знает, что выхода нет.

— Ты думал, что сможешь спрятать её от меня? — голос Принца был хриплым, словно камни, что катятся по склону. Он шагнул ближе, нож в его руке поймал отблеск огня, и лезвие засверкало, как осколок льда.

— Она моя. Всегда была моей.

Я стою в этой комнате, пропитанной теплом и ложью, и свет от камина пляшет на стенах, как насмешка над моим гневом. Половицы под моими ботинками — тяжёлыми, с коркой снега и грязи, что я притащил с улицы, — скрипят, как кости, что я ломал в своих фантазиях. Моя тень растягивается по полу, длинная и острая, как когти, что я вонзал в её жизнь, и я чувствую, как воздух здесь густеет от её страха — сладкого, как мёд, что я слизывал с её слёз. Моя рубашка — чёрная, влажная от пота и виски — липнет к коже, а сердце под ней колотится, как зверь, рвущийся из клетки. Я — Джастин Кроу, и эта ночь — мой суд, мой триумф, моя месть.

Мелисса стоит у камина, её силуэт дрожит в оранжевом свете, как мотылек, что попал в паутину. Её волосы, пахнущие мягким запахом лаванды, что я до сих пор чувствую в своих кошмарах, струятся по плечам, а глаза — тёмные, огромные, полные ужаса — смотрят на меня, как на призрака, что вернулся за своей добычей. Она вцепилась в край каминной полки, её пальцы — тонкие, с обкусанными ногтями — побелели от напряжения. На ней платье — простое, серое, с длинными рукавами, что скрывают шрамы, которые я оставил на её запястьях. Она моя птичка, моя собственность, и этот дом — не её убежище, а мой трофей, что я вырву из рук этого ублюдка.

Рэй — так, кажется, его зовут — стоит рядом с ней, его плечи напряжены, но в них нет той силы, что бурлит во мне. Его лицо — открытое, с короткой щетиной и серыми глазами, что сейчас сузились от тревоги, кажется мне слабым, слишком живым, слишком человеческим. На нём свитер — тёмно-зелёный, с высоким воротом, — и джинсы, потёртые, но чистые, как будто он старается быть хорошим, правильным. Он не знает, что я — буря, что сотрёт его с лица земли. Его рука всё ещё тянется к кочерге — чёрной, железной, с тупым концом, — но я смеюсь, и мой смех — резкий, как треск льда под ногами, — наполняет комнату.

— Думаешь, это спасёт тебя, вор? — мой голос — низкий, пропитанный ядом, — режет тишину, как нож режет плоть. Я делаю шаг вперёд, и снег с моих ботинок падает на пол, тает в тепле этого дома, что я ненавижу каждой клеткой своего тела.

— Она моя. Всегда была моей. Ты украл её, но я пришёл забрать своё.

Мелисса вздрагивает, её дыхание срывается, как тонкая нить, и она отступает назад, прижимаясь к камину. Поленья в огне трещат, выбрасывая искры, и одна из них падает на ковёр — тёмно-коричневый, с вытертым ворсом, — но никто не замечает. Её губы дрожат, и я вижу, как она пытается заговорить, но слова тонут в её горле, как камни в болоте.

— Джастин… — её голос — слабый, хриплый, как шёпот ветра в пустом переулке, — доносится до меня, и я чувствую, как моя ярость вспыхивает ещё сильнее, как масло, что я плеснул бы в этот огонь.

— Пожалуйста… уйди.

— Уйди? — я скалюсь, и моя улыбка — кривая, острая, как лезвие, что ждёт в моём кармане, — растягивает губы, обнажая зубы. Мои пальцы — длинные, с ногтями, что я грыз до крови, — сжимают рукоять ножа, и я медленно вытаскиваю его, позволяя свету камина отразиться на холодной стали.

— Ты думаешь, что можешь мне приказывать, птичка? Ты забыла, кто я? Забыла, что я сделал с тобой, чтобы ты стала моей?

Рэй делает шаг вперёд, его рука наконец хватает кочергу, и он поднимает её, как оружие. Его голос дрожит, но в нём есть что-то твёрдое, как будто он хочет быть героем в этой истории, где я — злодей.

— Убирайся из моего дома, — говорит он, и его тон — низкий, но ломкий, как ветка под снегом, — пытается звучать уверенно.

— Я вызову полицию.

Я смеюсь снова, и мой смех — холодный, как ветер, что воет за окнами, — эхом отскакивает от стен. Я шагаю к нему, и мои ботинки оставляют грязные следы на полу — следы моей власти, моего права. Нож в моей руке блестит, и я вижу, как его глаза — серые, с расширенными зрачками — следят за лезвием.

— Полиция? — я наклоняю голову, и мои волосы — тёмные, спутанные, с запахом дыма и бензина — падают на лицо.

— Ты думаешь, они успеют? Ты думаешь, я уйду, оставив её тебе? Она моя, ублюдок. Моя собственность. А ты — мертвец, который посмел встать на моём пути.

Мелисса кричит — коротко, резко, как птица, что бьётся о стекло, — и бросается к Рэю, хватая его за руку. Её пальцы впиваются в его свитер, и она тянет его назад, к камину, как будто огонь может их защитить.

— Рэй, не надо! — её голос срывается, и слёзы — горячие, блестящие, как капли дождя на стекле, — текут по её щекам, оставляя мокрые дорожки на бледной коже с веснушками.

— Он… он сделает это. Он убьёт тебя.

Я ухмыляюсь, и моя злость — как кипящее масло, что я готов вылить на них обоих, — растёт с каждым её словом. Она знает меня. Знает, на что я способен. И этот страх в её глазах — мой шедевр, моя награда.

— Слушай её, Рэй, — я шиплю, и мой голос — как змея, что ползёт по камням, — становится тише, но опаснее.

— Она знает, что будет дальше. Знает, как я ломаю тех, кто крадёт у меня.

Я делаю ещё шаг, и теперь я так близко, что чувствую тепло камина на своей коже, смешанное с холодом, что я принёс с улицы. Моя рука с ножом поднимается, и лезвие ловит свет, бросая блики на стены, как предвестие крови. Рэй сжимает кочергу сильнее, его костяшки белеют, но я вижу, как его плечи дрожат. Он не боец. Не волк. Не я.

— Последний шанс, — говорю я, и мои глаза — голубые, горящие, как угли, — впиваются в него.

— Отойди. Отдай её мне. Или я вырежу твоё сердце и скормлю его ей, пока она ещё дышит.

Мелисса всхлипывает, её колени подгибаются, и она оседает на пол, её платье собирается складками вокруг неё, как сломанные крылья. Рэй смотрит на неё, потом на меня, и я вижу, как его решимость тает, как снег под солнцем. Но он не отступает. Он поднимает кочергу выше, и его голос — теперь твёрдый, как сталь, — звучит в тишине.

— Ты не заберёшь её, — говорит он.

— Никогда.

И в этот момент я понимаю, что ночь только начинается. Моя ярость — как пожар, что я разожгу в этом доме, — готова пожрать всё. Я шагаю вперёд, и лезвие в моей руке поёт, как ветер перед бурей.

Я стою посреди этой жалкой хибары, и свет от камина лизнёт стены, как язык пламени, что я готов выпустить на волю. Половицы под моими ботинками — тяжёлыми, с налипшим снегом и грязью из леса — стонут, как живые, готовые сломаться под моим напором. Моя тень, длинная, острая, как клинок, растянулась по полу, и я чувствую, как адреналин бьёт в виски, как молот по наковальне. Рубашка, чёрная, мокрая от пота и виски, что я пролил в машине, липнет к груди, а сердце под ней колотится, как зверь, что рвётся на свободу. Я — Джастин Кроу, и эта ночь — моя. Мой суд. Моя месть.

За окнами лес, чёрный и густой, как смола, что я вылью на их жизни. Ветер воет, царапает стёкла, и этот звук, как музыка для моих ушей, как зов войны. Внутри — тепло, запах дров и угля, но оно не для меня. Я принёс с собой холод, что сочится из-под моих ботинок, тает на полу в грязных лужах. Мелисса — моя Мелисса, тихо плачет, сидя на полу, её силуэт дрожит в оранжевом свете огня камина, как добыча, что уже чувствует мой запах. Её волосы струятся по плечам. Глаза, огромные, тёмные, полные ужаса, смотрят на меня, и я вижу в них своё отражение: король, вернувшийся за своим троном.

Рядом с ней — этот пёс, Рэй. Он стоит, напряжённый, как струна, что вот-вот лопнет, но в нём нет огня, нет силы. Его лицо — простое, с короткой щетиной, серыми глазами, что сейчас сузились от страха, кажется мне слабым, слишком мягким. На нём свитер, тёмно-зелёный, с высоким воротом, и джинсы, потёртые, но чистые, как будто он хочет казаться лучше, чем есть. Его рука держит кочергу, чёрную, железную, с тупым концом, и я ухмыляюсь. Он думает, что это оружие? Я раздавлю его, как муху, что посмела сесть на мой стол.

— Ты серьёзно, вор? — мой голос — низкий, пропитанный презрением, — режет воздух, как нож режет кожу. Я делаю шаг вперёд, и снег с ботинок падает на пол, шипит, тая в тепле этого дома, что я готов спалить дотла.

— Думаешь, эта железка спасёт тебя? Она моя, щенок. Моя собственность. А ты — просто мусор, что я вышвырну из её жизни.

Мелисса вздрагивает, её дыхание срывается, короткое и резкое, как выстрел, и её пальцы, тонкие, с обкусанными ногтями,, цепляются за подол платья, серого, простого, с длинными рукавами, что скрывают шрамы, что я вырезал на её коже, как подпись на своём холсте. Она моя, и этот страх в её глазах — доказательство.

Рэй поднимает кочергу, как будто это меч. Его голос, ломкий, но с ноткой упрямства, звучит в тишине:

— Убирайся. Это мой дом.

Я смеюсь, и мой смех — холодный, как лёд, что трещит под ногами, — эхом отскакивает от стен. Мои пальцы сжимают нож в кармане — холодный, стальной, с рукоятью, что уже нагрелась от моей ладони. Я вытаскиваю его медленно, наслаждаясь моментом, и свет камина блестит на лезвии, как кровь, что скоро прольётся.

— Твой дом? — я наклоняю голову, и волосы — тёмные, спутанные, с запахом дыма и бензина — падают на лицо.

— Это мой трон, пёс. А ты — тварь, что посмела на него сесть.

Я шагаю к нему, и половицы скрипят, как кости под моими ногами. Нож в моей руке — продолжение меня, мой коготь, мой клык. Я вижу, как его глаза следят за лезвием, как зрачки расширяются, и это только разжигает мой огонь. Мелисса кричит, коротко, резко, как птица, что бьётся в клетке, схватывается и бросается к Рэю, хватая его за руку.

— Рэй, не надо! — её голос дрожит, слёзы текут по щекам, блестят в свете огня, как алмазы.

— Он убьёт тебя!

— Слушай её, щенок, — я шиплю, и моя улыбка — кривая, острая, как лезвие, — растягивает губы.

— Она знает, что я могу. Знает, что я сделаю.

Я делаю ещё шаг, и теперь я так близко, что чувствую запах её страха — сладкий, терпкий, как вино, что я пил перед тем, как прийти сюда. Рэй сжимает кочергу, его костяшки белеют, но я вижу, как его плечи дрожат. Он не готов. Не мужчина. Не я.

— Последний шанс, — говорю я, и мои глаза — голубые, горящие, как газовое пламя, — впиваются в него.

— Отойди. Отдай её. Или я вырежу твои кишки и повешу их на камин, как гирлянду.

Рэй смотрит на неё, потом на меня, и я вижу, как его страх борется с чем-то другим — упрямством, глупостью, может быть, любовью. Он поднимает кочергу выше.

— Ты не заберёшь её, — говорит он, и его голос, теперь твёрдый, как камень, режет тишину.

Идиот. Я ухмыляюсь, и моя ярость — как буря, что сметает всё на своём пути, — взрывается внутри. Я бросаюсь вперёд, нож в моей руке поёт, рассекая воздух. Он взмахивает кочергой, но я быстрее. Сталь встречает железо, и звон — резкий, высокий, как крик, — наполняет комнату. Я отбиваю его удар в сторону, и кочерга врезается в стену, оставляя вмятину в дереве.

— Слабак! — рычу я, и мой кулак — тяжёлый, с мозолями от старых драк — летит ему в челюсть. Удар. Хруст. Его голова откидывается назад, и первые капли крови, тёмные, густые, как краска, падают на пол, блестят в свете камина.

Он спотыкается, но не падает, и это меня бесит ещё больше. Я бью снова, ножом, целясь в плечо. Лезвие впивается в плоть, рвёт ткань свитера, и кровь, горячая, липкая, брызжет на мою руку. Он кричит, коротко и хрипло, и падает на колени, кочерга выскальзывает из его пальцев, гремит о пол.

Мелисса вопит, её голос — как сирена, что тонет в шуме ветра за окном. Она ползёт к нему, её руки трясутся, и слёзы капают на пол, смешиваясь с кровью.

— Рэй! Нет! — её крик режет мне уши, но я только смеюсь.

— Вот твой герой, птичка, — я шагаю к ней, и нож в моей руке — мокрый от крови —

блестит, как трофей.

— Лежит в грязи, где ему место.

Я чувствую, как внутри разливается тепло. Торжество. Чистое, незамутненное. Каждый его вздох — это песнь моей победы. Каждая капля крови на полу — подтверждение моей силы. Я шагаю ближе. Медленно, не торопясь. Куда спешить? Его время истекло. Лезвие в моей руке поблескивает тусклым светом, словно насмехаясь над его беспомощностью. Оно жаждет новой порции плоти, и я не стану его разочаровывать. Вижу, как дергается его плечо. Инстинкт самосохранения, жалкая попытка отползти. Но он слишком слаб. Слишком поздно. Сейчас я подниму нож. Взмах будет коротким, точным. Еще одна отметина на его никчемном существовании. Еще одно доказательство того, что никто не смеет вставать у меня на пути. Никто не смеет трогать мое. Удовольствие растекается по венам горячей волной. Я почти чувствую, как лезвие снова входит в его плоть, как он вздрагивает от боли. Этот звук… этот беспомощный стон… это музыка для моих ушей.

Но тут Рэй поднимает голову, и в его глазах — не страх, а что-то другое. Его рука тянется к упавшей кочерге, пальцы сжимают железо. Он дышит тяжело, кровь течёт по его плечу, но он не сдаётся. И в этот момент я понимаю, что бой ещё не окончен. Он каким-то рывком, нечеловеческим усилием поднимается, бросается вперёд, и кочерга в его руке — как молния, летит ко мне. Я уклоняюсь, но медленно, слишком медленно, и железо задевает моё плечо, вырывая кусок кожи и мяса. Кровь — горячая, яркая — брызжет на стену, оставляя тёмные пятна, как картину безумца. Я кричу, мой голос — как вой, — и бросаюсь на него, нож в руке — мой клык, мой коготь, целится в его шею, и я падаю.

Пол подо мной — холодный, скользкий от крови и грязи, скрипит, как старый корабль, что вот-вот развалится под ударами шторма. Моя кровь — горячая, липкая, как смола, — стекает по боку, пропитывает рубашку, смешивается с грязью, что налипла на мои ботинки. Я чувствую, как рёбра — сломанные, острые, как осколки стекла, — впиваются в меня с каждым вдохом. Боль — раскалённая, как угли в камине, — жжёт, пожирает меня, но моя ярость — как буря, что не утихает, — кипит сильнее, чем эта проклятая боль. Я — Джастин Кроу, и я не должен лежать здесь, на коленях, как жалкий зверь, что ждёт последнего удара.

Я поднимаю глаза, и мир вокруг — мутный, дрожащий, как отражение в разбитом зеркале. Рэй стоит надо мной, его силуэт — высокий, шаткий, но непреклонный, как чёртов дуб в бурю. Его грудь тяжело вздымается, дыхание — рваное, хриплое, как у загнанного волка. Кочерга в его руке — чёрная, тяжёлая, теперь блестящая от моей крови — дрожит, но он держит её так, будто это его последняя надежда. Его лицо — бледное, с потёками пота и крови — искажено, но в этих серых глазах — не страх, не слабость, а что-то дикое, первобытное. Он — не просто человек. Он — зверь, что отказывается умирать.

Я рычу — низко, глухо, как зверь, что умирает в одиночестве, — и мой голос тонет в их мире, где для меня нет места. Моя рука — сломанная, бесполезная, с пальцами, что скрючились, как когти, — тянется к ним, но падает в грязь, бессильная, как и я сам. Я хочу встать, хочу вцепиться в её горло, вырвать её из его рук, но тело — предательское, разбитое — отказывается мне служить. Ноги — тяжёлые, как камни, — не шевелятся, а грудь горит, каждый вдох — как глоток раскалённого воздуха.

— Ты… ты моя, — шепчу я, и слова — горькие, пропитанные кровью — едва слетают с губ.

— Ты… ты думаешь, что победил? — мой голос — сиплый, пропитанный кровью и злостью, — вырывается из горла, как рычание. Я сплёвываю на пол — красный сгусток падает с глухим шлепком, — и мои пальцы — скользкие, дрожащие — цепляются за край стола рядом. Дерево — старое, шершавое — скрипит под моей хваткой, и я тяну себя вверх, игнорируя боль, что взрывается в боку, как граната.

— Я… раздавлю тебя… как таракана.

Он не отвечает. Его взгляд, острый, как нож, впивается в меня, и я вижу, как его рука сжимает кочергу сильнее. Мелисса — моя Мелисса — стоит за ним, её платье — серое, рваное, мокрое от слёз — липнет к её худым ногам. Её волосы, спутанные, как паутина, падают на лицо, а глаза, полные ужаса, мечутся между мной и ним. Она дрожит, её тонкие пальцы сжимают воздух, будто ищут, за что ухватиться. Я чувствую, как моя злость — как кипящее масло, что готово выплеснуться, — вспыхивает при виде её слабости.

— Мелисса, — шиплю я, и мой голос — как треск льда, — режет тишину.

— Иди сюда. Сейчас же.

Она вздрагивает, её губы — бледные, искусанные — дрожат, но она не двигается. Рэй делает шаг вперёд, загораживая её собой, и его тень — длинная, угловатая — падает на меня, как могильная плита. Его свитер — тёмный, разорванный, пропитанный кровью — висит на нём, как шкура убитого зверя, а плечо, то, что я резанул ножом, — всё ещё кровоточит, но он не обращает внимания. Этот ублюдок — крепкий, как гвозди, что я вбивал в гробы своих врагов.

— Она не твоя, — говорит он, и его голос — низкий, твёрдый, как гранит, — дрожит от напряжения, но не от страха.

— Никогда не была.

Я ухмыляюсь, и моя улыбка — кривая, пропитанная кровью, — растягивает губы, обнажая зубы. Его слова — как удар в лицо, но я не дам ему увидеть, как они жгут меня изнутри.

— Я Джастин Кроу, я беру, что хочу, и ломаю, что мешает. Мелисса — моя, всегда была моей, с тех пор, как я впервые увидел её в этом чёртовом баре, с её дешёвыми духами и робкой улыбкой. Она — моя добыча, мой трофей, и этот пёс не заберёт её.

— Ты проиграл — Рэй отвечает спокойно, хотя каждое слово даётся ему с трудом из-за той боли, что он испытывает, из-за усилий, которые он прилагает, чтобы держаться.

— Ты ошибаешься, — рычу я, и моя рука — та, что ещё слушается, — тянется к ножу, что лежит в луже крови на полу. Сталь блестит в свете камина, холодная, верная, как старый друг. Я хватаю его, и боль в боку — как раскалённый клинок, — заставляет меня зашипеть, но я встаю, шатаясь, как пьяный.

— Я вырежу твоё сердце… и скормлю ей.

Сталь встречает плоть, но он успевает отклониться, и лезвие лишь царапает его ключицу, вырывая ещё одну струю крови. Он рычит, его зубы — стиснутые, белые — блестят в полумраке, и кочерга снова взлетает, врезаясь в мою руку. Хруст — громкий, как треск кости, эхом отскакивает от стен, и нож вылетает из моих пальцев, скользит по полу, как змея, что уползает в тень. И тут же следует еще один удар, отчаянный, звериный рывок загнанного в угол хищника, его последняя ставка в игре на выживание. Он пришелся в верхнюю часть груди, скользнув, вероятно, в область шеи. Боль была настолько всепоглощающей, что разум на мгновение померк. Пространство вокруг исказилось, предметы поплыли, словно отражения в зыбкой воде. Я инстинктивно схватился за пораженное место и почувствовал, как под пальцами пульсирует горячая, влажная струя. Кровь. Алая, густая, стремительно покидающая мое тело.

Воздух с хрипом вырывался из легких, в горле клокотало, мешая дышать. Ярость, еще мгновение назад клокотавшая во мне, уступила место оглушающему недоумению. Как? Это всё?

Я падаю на колени, и мир — красный, дымный — кружится перед глазами. Моя рука — сломанная, бесполезная — висит, как тряпка, а кровь, моя кровь, течёт рекой, заливая пол. Рэй стоит надо мной, его грудь — широкая, покрытая потом и кровью — вздымается, как кузнечные меха, а кочерга в его руке — теперь багровая — поднята, как меч палача.

— Хватит, — говорит он, и его голос — хриплый, но спокойный, — звучит как приговор.

— Это конец.

Я смотрю на него, и шок — холодный, как лёд, сковывает меня. Моя ярость, как пожар, что пожирает лес, всё ещё горит, но тело — разбитое, кровоточащее, предаёт меня. Мелисса — моя Мелисса, подходит к нему, её шаги, тихие, дрожащие, звучат как колокол в моей голове. Она кладёт руку на его плечо, и её пальцы, тонкие, белые, сжимают его, как будто он — её спасение.

— Рэй… — её голос — слабый, но тёплый, — дрожит, и слёзы текут по её щекам, оставляя мокрые дорожки на грязи.

— Пожалуйста… уведи меня отсюда.

Я рычу, и моя злость — как зверь, что рвётся из клетки, — выплёскивается наружу.

— Ты… ты не уйдёшь! — кричу я, и кровь — пузырящаяся, горячая — выплёвывается с каждым словом.

— Ты моя, слышишь? Моя!

Но она не смотрит на меня. Её глаза, полные боли — прикованы к нему, к этому ублюдку, что украл её у меня. Рэй бросает кочергу — она падает с глухим стуком, — и обнимает её, его руки — грубые, в крови — бережно притягивают её к себе. Они уходят, их шаги — тяжёлые, медленные — отдаются в моих ушах, как удары молота.

Я лежу на полу, и боль — как огонь, что пожирает меня, — смешивается с холодом, что ползёт по моим венам. Моя ярость — вечная, как ночь, — бурлит, но я не могу встать. Я — Джастин Кроу, король, что не проигрывает, но эта ночь — этот хаос, эта кровь — говорит обратное. Они уходят, оставляя меня в грязи и дыму, и мой последний крик — дикий, полный ненависти — тонет в тишине, что наступает за ними.

Пол подо мной — холодный, сырой, пропитанный запахом железа и гниющей древесины — липнет к моей коже, как могильная земля. Кровь — моя кровь — уже не горячая, а остывающая, густая, как смола после дождя, сочится из раны в боку, растекаясь по грязным доскам черной лужей. Я чувствую, как она стекает по ребрам, обжигая, как кислота, но это ничто по сравнению с огнем, что пылает в моей груди — ненавистью, яростью, горьким вкусом поражения, что оседает на языке, как пепел.

Мои глаза — мутные, подернутые дымкой боли — цепляются за потолок, где тени от угасающего камина извиваются, как змеи, готовые сожрать остатки моего мира. Дрова трещат, выбрасывая искры, и каждая из них — как насмешка, как напоминание о том, что я, Джастин Кроу, король, чья тень когда-то заставляла дрожать улицы, теперь лежу здесь, раздавленный, как собака под колесами.

Мелисса прижимается к нему, и её платье — серое, изодранное, с пятнами крови и грязи — шуршит, её волосы, спутанные, как солома после бури — падают на лицо, но она их не убирает. Её руки — тонкие, с обломанными ногтями, покрытые царапинами — тянутся к нему, к его лицу, что белеет, как мел, под слоем пота и крови. Она дрожит — вся, от кончиков пальцев до плеч, — и я вижу, как её грудь вздымается от рыданий, которые она пытается сдержать.

— Рэй… Рэй, держись, — шепчет она, и её голос — хриплый, надломленный, как треснувшее стекло, — режет воздух. Слёзы текут по её щекам — крупные, блестящие, как капли дождя на оконном стекле, — и падают на его грудь, смешиваясь с кровью, что пропитала его свитер. Она гладит его лицо — осторожно, почти благоговейно, как будто он — её последняя надежда, её святыня.

— Ты слышишь меня? Я здесь… я с тобой…

Он слабо улыбается, и его глаза — серые, затуманенные болью, открываются медленно, как ржавые ставни. Его губы — сухие, в трещинах, с коркой засохшей крови, дрожат, пытаясь выдавить хоть слово. Он хрипит, и этот звук — слабый, едва слышный — как нож в моём горле. Она прижимается еще ближе, её волосы падают на его лицо, и я вижу, как её тело — хрупкое, измождённое — прижимается к нему, как будто она хочет влить в него свою жизнь.

Я рычу — низко, глухо, как зверь, что умирает в одиночестве, — и мой голос тонет в их мире, где для меня нет места. Моя рука — сломанная, бесполезная, с пальцами, что скрючились, как когти, — тянется к ним, но падает в грязь, бессильная, как и я сам. Я хочу встать, хочу вцепиться в её горло, вырвать её из его рук, но тело — предательское, разбитое — отказывается мне служить. Ноги — тяжёлые, как камни, — не шевелятся, а грудь горит, каждый вдох — как глоток раскалённого воздуха.

— Ты… ты моя, — шепчу я, и слова — горькие, пропитанные кровью — едва слетают с губ.

— Я дал тебе всё… а ты… ты выбрала его…

Она не слышит. Она подставляет плечо под его вес, и его рука — дрожащая, слабая — цепляется за её талию. Они идут медленно, шатаясь, как два дерева, что держатся друг за друга в бурю. Его свитер — тёмный, пропитанный кровью — липнет к телу, и я вижу, как капли крови падают с его пальцев, оставляя след на полу. Её лицо — бледное, но решительное — светится какой-то дикой, отчаянной силой, которой я никогда в ней не видел. Она смотрит на него, только на него, и её губы шепчут что-то — тихо, нежно, как молитву.

— Я люблю тебя, — говорит она, и её голос, тёплый, полный жизни, бьёт меня сильнее, чем любой клинок. Она тянется к Рэю и целует его, не лоб, а губы, мягко, но с такой страстью, что я чувствую, как моё сердце рвётся на куски. Его рука сжимает её плечо, и он отвечает — слабо, но так, будто это всё, что у него осталось.

Я кричу — яростно, дико, как волк, что воет на луну, — но мой крик — лишь хрип, что растворяется в пустоте. Они уходят, их шаги — тяжёлые, неровные — звучат, как похоронный марш. Дверь скрипит, открываясь в ночь, и холодный ветер врывается внутрь, принося запах дождя и мокрой земли. Они исчезают за порогом, их силуэты тонут в темноте, а я остаюсь — один, в грязи, в крови, в комнате, где тишина давит, как могильная плита.

Моя ненависть — чёрная, бесконечная, как бездна, — горит во мне, но тело сдаётся. Глаза закрываются, и последнее, что я чувствую — пепел на губах, сухой и горький, как мой конец. Я — Джастин Кроу, король без короны, и эта ночь забрала у меня всё.

Пол подо мной — холодный, скользкий, пропитанный моей собственной кровью — вгрызается в кожу, как земля, что уже раскрыла свою пасть, чтобы меня проглотить. Я лежу, распластанный, как зверь, которого прикончили на охоте, и чувствую, как жизнь — моя проклятая, грязная жизнь — сочится из меня, стекая в трещины старых досок. Воздух — тяжёлый, сырой, с привкусом ржавчины и мокрой земли — обволакивает меня, словно саван, и каждый вдох — это борьба, как будто я тяну в лёгкие не воздух, а расплавленный металл. Моя грудь гудит, сдавленная невидимым прессом, и я слышу, как сердце — моё чёртово сердце — бьётся всё медленнее, будто сдаётся, устало выстукивая последние ноты.

Тьма подбирается ко мне, как голодный зверь. Она крадётся по углам моего зрения — чёрная, вязкая, как смола, — и я вижу, как мир начинает расплываться, словно кто-то стирает его мокрой тряпкой. Потолок надо мной — серый, покрытый пятнами плесени — дрожит в тусклом свете угасающего камина. Дрова шипят, выбрасывая слабые искры, и каждая из них — как плевок в лицо, как насмешка над тем, кем я был. Я — Джастин Кроу, чьё имя заставляло улицы замолкать, чья тень падала на всех, как чума. А теперь я здесь, раздавленный, истекающий кровью, брошенный, как мусор.

Я слышу их — Мелиссу и этого пса, Рэя. Их шаги — торопливые, сбивчивые, как барабанная дробь перед казнью, — затихают вдали. Они уходят. Вместе. И эта мысль — как раскалённый гвоздь, что вбивают мне в череп. Она выбрала его. Её силуэт — тонкий, дрожащий, в этом изорванном платье, что липнет к её телу от дождя и слёз — мелькает в дверном проёме, и я вижу, как она цепляется за него, как будто он — её последняя надежда. А я? Я — ничто. Её глаза, бездонные, проклятые, как лесной пожар, на миг находят мои, и в них нет ничего, кроме облегчения. Она свободна. От меня.

— Ты… ты предала меня, — хриплю я, и слова — тяжёлые, пропитанные кровью — царапают горло, как ржавые лезвия. Я чувствую вкус железа — резкий, горький, — и сплёвываю, но алая жижа только падает рядом, смешиваясь с грязью.

— Я дал тебе всё… всё, что у меня было… а ты… ты плюнула мне в душу…

Мои пальцы — скрюченные, покрытые коркой засохшей крови — тянутся к ней, царапая пол, но тело — предатель, сломанная машина — не слушается. Боль раздирает меня, как стая волков, вгрызающихся в добычу, и я рычу — низко, яростно, как умирающий зверь. Она не оборачивается. Её волосы — мокрые, спутанные, прилипают к шее, и она прижимается к Рэю, к его широким плечам, что дрожат под этим рваным свитером, пропитанным кровью — моей кровью. Он обхватывает её, как будто боится, что она растает, и его голос, грубый, как наждак, режет тишину:

— Пойдём. Это конец.

Конец? Я смеюсь — хрипло, надрывно, и смех тонет в кашле, что выворачивает меня наизнанку. Кровь брызжет изо рта, тёплая и липкая, стекая по подбородку, и я чувствую, как она капает на грудь, смешиваясь с холодом, что уже ползёт по моим венам. Конец? Нет, это не конец. Моя ненависть — живая, горящая, как адский огонь, — не умрёт со мной. Она будет жить, преследовать их, вгрызаться в их счастье, как яд, что я не успел влить в её сердце.

— Вы… вы думаете, что сбежали? — шепчу я, и мой голос — слабый, но ядовитый, как шипение змеи, — дрожит в воздухе.

— Вы думаете, что это всё? Я… я проклинаю вас… каждую вашу минуту… каждый ваш вдох… вы будете видеть меня… в каждом теневом углу…

Дверь скрипит, закрываясь за ними, и порыв ветра — ледяной, пахнущий дождём и гнилью — врывается внутрь, обжигая лицо. Я остаюсь один. Тишина давит, как крышка гроба, и я слышу только своё дыхание — рваное, свистящее, как ветер в разбитом окне. Мои глаза — мутные, подёрнутые пеленой — цепляются за последнюю искру в камине, но она гаснет, и тьма накрывает меня, как волна. Я вижу её лицо — бледное, с этими чёртовыми веснушками, что я хотел стереть с её кожи, — и её глаза, что теперь сияют для него. Она счастлива. С ним. И эта мысль — хуже любой боли, хуже ножа в спине, хуже смерти.

— Ты… ты будешь помнить меня, — хриплю я, и слова тонут в крови, что заполняет мой рот.

— Я… я останусь с тобой… как тень… как проклятье… ты никогда… не избавишься… от меня…

Мои руки дрожат, сжимаясь в кулаки, но сила уходит, как вода сквозь пальцы. Холод поднимается выше — по ногам, по животу, по груди, — и я чувствую, как он сковывает меня, как лёд, что тянет в бездну. Моя злоба — чёрная, бесконечная — горит ярче, чем когда-либо, но тело сдаётся. Я не жалею ни о чём — ни о её криках, ни о её слёзах, ни о том, как я ломал её, день за днём. Я жалею только об одном: что не смог удержать её, не смог уничтожить её до конца, не смог сделать её своей навсегда.

Последний хрип — долгий, мучительный, как стон проклятой души, — вырывается из моего горла, и я падаю. Тьма смыкается надо мной, как челюсти зверя, и я тону в ней, унося с собой свою ненависть — вечную, бессмертную, как пламя, что будет гореть в их кошмарах. Я — Джастин Кроу, и пусть моё тело умирает, моя злоба останется. Она будет жить. Она будет ждать.

И так пал Принц Теней. Не в битве с драконом, не на троне, усыпанном золотом, а здесь, на сырой земле, под равнодушным взглядом луны, в тени чужого дома, что он так жаждал разрушить. Его тело, некогда прекрасное, как утренний свет, теперь было лишь сосудом, из которого вытекла не только кровь, но и та тьма, что питала его. Лес, свидетель его последней агонии, затих, вбирая в себя эхо его предсмертного хрипа, как река вбирает ручей. Ветер, что прежде выл, как стая волков, теперь лишь мягко шелестел в кронах сосен, словно оплакивая не его, но тишину, что пришла на смену буре.

Проклятие отца, та змея, что жила в его сердце, свершилось, но не так, как он думал. Он хотел погасить чужой свет, но его собственная тьма, ненасытная и холодная, поглотила его самого. Огонь его ярости, что горел так ярко, пожирая всё на своём пути, обратился в пепел — серый, холодный, что осел на его губах, смешавшись с застывшей кровью. Звезда, что сияла холодной злобой, погасла, оставив после себя лишь пустоту и мрак.

Его путь закончился здесь, в грязи, под чужим небом. Легенда о Принце, что спасал и губил, оборвалась на полуслове, оставив после себя лишь шёпот в лесу — предостережение тем, кто ищет власти во тьме, кто путает одержимость с любовью, кто думает, что может править чужой душой. Лес хранил его тайну, как хранит тайны упавших звёзд и забытых богов. Корни деревьев впитали его кровь, а ветер разнёс эхо его последней ненависти — злобный, бессильный шёпот, что будет звучать в кошмарах тех, кто осмелится ступить на эту землю, напоминая о Принце, чья тьма сожрала его изнутри, оставив после себя лишь холодный пепел и тишину, тяжёлую, как могильная плита.

От лица Мелиссы

Холодное ноябрьское утро в Летбридже прокралось в спальню, словно незваный гость, проскользнувший через щели старых деревянных рам. Я открыла глаза, и первое, что почувствовала, — тепло мягкой постели, обволакивающее, словно объятие, и тяжесть собственного тела, которое теперь казалось чужим, но таким родным. Мои длинные каштановые волосы, слегка спутанные после сна, разметались по подушке, точно осенние листья, упавшие на снег. Рядом, чуть слышно дыша, лежал Рэй — его широкие плечи поднимались и опускались в ритме глубокого сна, а тёмные волосы, слегка тронутые сединой у висков, падали на лоб, скрывая шрам, который я так часто гладила пальцами, словно пытаясь разгадать его историю.

Я повернула голову к окну. За стеклом, покрытым тонким кружевом инея, сад спал под лёгким снежным покрывалом. Хруст инея, казалось, был слышен даже здесь, внутри, — тонкий, почти музыкальный звук, будто природа шептала о своей суровой красоте. Я глубоко вдохнула, и в лёгкие ворвался запах дров, всё ещё тлеющих в камине в гостиной. Этот аромат — смесь смолы, древесного тепла и чего-то неуловимо родного — успокаивал, но не мог заглушить лёгкую тревогу, что колыхалась в груди, словно рябь на озере.

Мои руки, тонкие, с едва заметными веснушками, скользнули к животу, округлившемуся за эти восемь месяцев. Там, под сердцем, шевельнулись они — мои малыши, два крошечных существа, которые уже стали центром моего мира. Лёгкий толчок, почти невесомый, но такой живой, заставил меня затаить дыхание. «Вы там, мои сокровища?» — прошептала я мысленно, и уголки губ невольно дрогнули в улыбке. Но тут же, как тень, мелькнула мысль: «Смогу ли я? Дохожу ли я вас до срока? А что, если что-то пойдёт не так?» Тревога, словно холодный ветер, пробежала по коже, и я плотнее закуталась в одеяло, пытаясь отогнать её.

Рэй шевельнулся во сне, его рука, тяжёлая и тёплая, легла на моё бедро, будто даже в забытьи он чувствовал мою тревогу. Его лицо, обычно суровое, с резкими чертами и глубокими линиями, смягчилось в утреннем свете. Я смотрела на него, на тёмные ресницы, на лёгкую щетину, покрывающую скулы, и думала, как этот мужчина, когда-то бывший моим похитителем, стал моей крепостью. «Как ты это делаешь, Рэй? — подумала я. — Как ты заставляешь меня верить, что всё будет хорошо?»

Я осторожно, чтобы не разбудить его, приподнялась на локте. Деревянная кровать скрипнула, и я замерла, боясь нарушить тишину. За окном сад казался застывшим, словно картина: голые ветви яблонь, покрытые тонким слоем снега, тянулись к серому небу, а где-то вдали, за домом, слышался слабый шорох ветра, будто он перебирал опавшие листья. Этот мир — наш маленький уголок в Летбридже — был таким хрупким, таким драгоценным. Я знала, что он может треснуть в любой момент, как лёд под ногами, но пока я была здесь, в этой комнате, рядом с Рэем, я могла притвориться, что всё в порядке.

— Мелисса? — Голос Рэя, хриплый от сна, прервал мои мысли. Он приоткрыл глаза, тёмно-серые, с искрами, которые я научилась читать. В них мелькнула тревога, но тут же сменилась теплом.

— Что-то не так?

Я покачала головой, чувствуя, как ком в горле растворяется под его взглядом.

— Просто… они шевелятся, — тихо сказала я, положив его руку на свой живот.

— Чувствуешь?

Его пальцы, загрубевшие, но такие бережные, замерли на моей коже. Мгновение — и лёгкий толчок, как будто малыши здоровались с отцом. Улыбка, редкая и такая настоящая, осветила его лицо.

— Сильные, — пробормотал он, и в его голосе было столько гордости, что моё сердце сжалось.

— Как их мама.

Я засмеялась, но смех вышел дрожащим.

— Рэй, я… я боюсь, — призналась я, опуская взгляд.

— Иногда мне кажется, что я не справлюсь. Что, если…

— Эй, — он приподнялся, обнял меня, притянув к себе. Его тепло, его запах — лес, табак и что-то неуловимо его — окутали меня.

— Ты справишься. Мы справимся. Вместе.

Я уткнулась в его плечо, чувствуя, как тревога отступает, но не исчезает совсем. Вчерашний звонок Джека, его приглушённый голос, напряжённые нотки в тоне Рэя — всё это вертелось в голове, как назойливая мелодия. Что-то надвигалось, я чувствовала это, как зверь чувствует бурю. Но пока я была здесь, в этой комнате, в кольце его рук, я могла притвориться, что мир за окном не собирается нас поглотить.

Я спустилась в кухню, всё ещё чувствуя тепло постели и Рэя, но тревога, поселившаяся в груди с самого утра, не отпускала. Кухня встретила меня уютным скворчанием масла на сковороде и ароматом свежесваренного кофе, который Рэй, как всегда, варил слишком крепким. Он стоял у плиты, высокий, с широкими плечами, обтянутыми простой чёрной футболкой, которая подчёркивала его крепкое телосложение. Тёмные волосы, слегка взъерошенные после сна, падали на лоб, почти скрывая тот шрам на виске — тонкую белую линию, которую я так часто рассматривала, словно она могла рассказать мне о его прошлом больше, чем он сам. Его тёмно-серые глаза, обычно такие внимательные, сегодня были слегка рассеянными, будто он смотрел куда-то внутрь себя.

Я потянулась за ножом, чтобы нарезать хлеб, мой мягкий шерстяной свитер — цвета спелого мха — тёплым облаком окутывал тело, но не мог унять лёгкую дрожь в пальцах. Деревянная разделочная доска, потемневшая от времени, лежала на столе, и я начала резать батон, стараясь сосредоточиться на ритмичном стуке ножа. Но мысли, словно осенние листья, подхваченные ветром, кружились вокруг вчерашнего звонка Джека. Его голос, хриплый и отрывистый, донёсся до меня через закрытую дверь кабинета Рэя — я уловила лишь обрывки: «…не можем ждать… это серьёзно». Рэй тогда вышел с телефоном, прижав его к уху, и его лицо, обычно такое непроницаемое, на миг исказилось тенью беспокойства.

— Рэй, — я попыталась заговорить, стараясь, чтобы голос звучал легко, — о чём вчера говорил Джек? Это… что-то важное?

Он не обернулся сразу, лишь слегка напрягся, продолжая помешивать яичницу. Лопатка в его руке двигалась размеренно, но я заметила, как его плечи застыли, словно он сдерживал что-то внутри. Наконец, он бросил взгляд через плечо — быстрый, уклончивый, как будто боялся, что я увижу в его глазах больше, чем он готов показать.

— Ничего особенного, малышка, — ответил он, и его голос, низкий и чуть хриплый, был слишком ровным, чтобы быть правдой.

— Просто дела. Джек… он просто проверяет, как мы тут.

Я нахмурилась, чувствуя, как внутри закипает лёгкое раздражение. Он всегда так делал — отмахивался, оберегая меня, словно я хрупкая фарфоровая статуэтка, которая разобьётся от малейшей правды. Я положила нож, и стук его лезвия о доску прозвучал громче, чем я ожидала, словно подчёркивая моё недовольство.

— Рэй, — я шагнула ближе, уперев руки в бока, — не ври мне. Я же видела твоё лицо вчера. Что-то не так, да?

Он выключил плиту, и шипение масла стихло, оставив кухню в тишине, нарушаемой лишь тиканьем старых настенных часов. Рэй повернулся ко мне, и я снова поразилась, как этот мужчина, такой большой, такой сильный, может выглядеть таким уязвимым. Его глаза встретились с моими, и в них мелькнула смесь вины и решимости. Он вытер руки о полотенце, небрежно брошенное на столешницу, и шагнул ко мне, сокращая расстояние между нами.

— Мелисса, — он положил руки мне на плечи, и я почувствовала тепло его ладоней даже через свитер.

— Я не хочу, чтобы ты волновалась. Особенно сейчас. — Его взгляд скользнул к моему животу, и в нём зажглась та самая нежность, которая всегда заставляла моё сердце биться быстрее.

— Ты и так несёшь слишком много.

Я хотела возразить, но его пальцы мягко сжали мои плечи, и я замолчала, чувствуя, как слова застревают в горле. Он был прав — я и так балансировала на грани, между радостью ожидания наших малышей и страхом перед неизвестностью. Но его уклончивость только усиливала моё беспокойство. Я отвернулась, глядя на стол, где лежали нарезанные ломти хлеба, такие аккуратные, такие обыденные, в то время как внутри меня всё кипело.

— Я не ребёнок, Рэй, — тихо сказала я, стараясь, чтобы голос не дрожал.

— Если что-то происходит, я хочу знать. Мы же вместе, правда?

Он вздохнул, и этот звук был тяжёлым, как будто он нёс на себе весь мир.

— Вместе, — подтвердил он, но в его тоне было что-то, что заставило моё сердце сжаться.

— Просто… дай мне разобраться, ладно? Я всё улажу.

Я кивнула, хотя внутри всё кричало, что он скрывает что-то важное. Кухня, такая уютная, с её деревянными шкафами и потёртым столом, вдруг показалась тесной, словно стены сжимались вокруг нас. Я взяла тарелку, чтобы поставить её на стол, но мои движения были резкими, и вилка соскользнула на пол с тихим звоном. Рэй тут же наклонился, чтобы поднять её, и наши пальцы соприкоснулись, когда он протянул мне вилку. Это было мимолётное касание, но оно, как всегда, зажгло искру где-то глубоко внутри.

— Прости, — пробормотала я, чувствуя, как щёки горят.

— Ничего, — он улыбнулся, но улыбка была натянутой, и я поняла, что он тоже боится.

Не за себя — за нас, за наших детей, за этот хрупкий мир, который мы с таким трудом построили.

Я отвернулась к окну, где за стеклом виднелся сад, укрытый снегом, и попыталась сосредоточиться на чём-то простом — на запахе яичницы, на тепле свитера, на шуме воды, которую Рэй включил, чтобы помыть сковороду. Но мысли о звонке Джека, о его напряжённом голосе, о том, что Рэй скрывает, не отпускали. Что-то надвигалось, и я чувствовала это, как чувствуют приближение грозы — по лёгкому покалыванию в воздухе, по тишине, которая всегда предшествует буре.

Я смотрела на свои руки, лежащие на потёртой деревянной столешнице, и вдруг замерла. Тонкие пальцы, слегка дрожащие от утреннего холода, с едва заметными веснушками, казались такими знакомыми и одновременно чужими. Эти руки — мои, но они принадлежали другой Мелиссе, той, что жила в прошлом, которое я так старалась оставить позади. Кожа, чуть шершавая от работы в саду, всё ещё хранила память о тех днях, когда я сжимала дешёвую кружку с горьким кофе, сидя в одиночестве в своей крошечной квартире. Тогда я была другой — потерянной, напуганной, но упрямой, с искрой решимости, которая горела где-то глубоко внутри, даже когда всё вокруг казалось безнадёжным.

Кухня, наполненная ароматом яичницы и тёплым светом утреннего солнца, вдруг отступила, и я погрузилась в воспоминания. Я видела себя — двадцатилетнюю, в старом сером пальто, слишком тонком для осеннего дождя, идущую по мокрым улицам. Дождь барабанил по асфальту, капли стекали по моим щекам, смешиваясь со слезами, которые я тогда не хотела признавать. Я возвращалась домой после очередной ссоры с Джастином, его слова всё ещё звенели в ушах: «Ты никто без меня, Мелисса. Куда ты пойдёшь?» Его голос, холодный и резкий, как лезвие, врезался в меня, заставляя сомневаться в каждом своём шаге. Но в тот вечер, под дождём, я сжала кулаки в карманах пальто, чувствуя, как решимость, словно слабый огонёк, разгорается внутри. «Я уйду, — шептала я себе, шагая быстрее, несмотря на промокшие ботинки. — Я найду выход».

Та квартира, в которую я возвращалась, была тесной, с облупившейся краской на стенах и единственным окном, выходившим на серый двор. Запах дешёвого кофе, заваренного в старой турке, пропитал всё вокруг — он был моим спутником в те одинокие вечера, когда я сидела за шатким столом, листая старые журналы или просто глядя в пустоту. Я мечтала тогда о чём-то большем — о доме, о тепле, о человеке, который посмотрит на меня не как на трофей или обузу, а как на равную. Но тогда эти мечты казались такими далёкими, словно звёзды, затянутые тучами.

— Мелисса? — голос Рэя вырвал меня из воспоминаний, и я вздрогнула, возвращаясь в нашу кухню, где всё было так непохоже на то прошлое. Он стоял у раковины, держа сковороду, которую только что вымыл. Его тёмные глаза, такие глубокие, что в них можно было утонуть, смотрели на меня с лёгкой тревогой.

— Ты где? — спросил он, вытирая руки полотенцем, и в его голосе была та мягкость, которая всегда заставляла моё сердце биться быстрее.

Я улыбнулась, но улыбка вышла слабой, почти виноватой.

— Просто… задумалась, — ответила я, глядя на свои руки, которые всё ещё лежали на столе.

— О том, как всё изменилось.

Рэй подошёл ближе, его тяжёлые шаги отдавались лёгким скрипом на деревянном полу. Он опустился на стул рядом, и я почувствовала тепло его присутствия, как будто он был не просто человеком, а целой крепостью, защищающей меня от бурь. Его рука, загрубевшая от работы, но такая бережная, накрыла мою, и я невольно сжала его пальцы, словно

боялась, что он исчезнет.

— Что вспомнила? — спросил он тихо, и в его голосе не было настойчивости, только искренняя забота. Он всегда знал, когда я уходила в себя, и умел вытаскивать меня обратно, не требуя слишком многого.

Я вздохнула, глядя на наши переплетённые руки. Его кожа, тёплая и чуть шершавая, контрастировала с моей — бледной, с тонкими венами, проступающими под кожей.

— Себя, — призналась я.

— Ту, какой я была раньше. Одинокие вечера, дешёвый кофе, который я пила, чтобы не заснуть и не думать о Джастине. О том, как я боялась, что никогда не выберусь.

Рэй нахмурился, и я увидела, как в его глазах мелькнула тень гнева — не на меня, а на того, кто причинил мне боль. Он никогда не говорил об этом прямо, но я знала: мысль о Джастине, о том, что он сделал со мной, жгла его, как раскалённое железо.

— Ты выбралась, — сказал он, и его голос был твёрдым, как скала.

— Ты сильнее, чем думаешь, Мелисса. И ты здесь. С нами.

Я кивнула, чувствуя, как ком в горле становится меньше. Но воспоминания всё ещё цеплялись за края сознания, как мокрые листья, прилипшие к подошвам. Я видела себя под тем дождём, сжимающую кулаки, шепчущую: «Я уйду». И я ушла — не сразу, не без боли, но ушла. А теперь я здесь, в этом доме, с Рэем, с нашими малышами, которые скоро появятся на свет. Всё изменилось, но тени прошлого всё ещё маячили где-то на краю, особенно теперь, когда звонок Джека внёс в нашу жизнь новую тревогу.

Я подняла взгляд на Рэя, и его лицо — резкие черты, лёгкая щетина, шрам, который я так любила касаться — было для меня якорем.

— Ты прав, — сказала я тихо, сжимая его руку чуть сильнее.

— Я здесь. Но… Рэй, что происходит? Что Джек сказал вчера? Я же вижу, ты сам не свой.

Он отвёл взгляд, и я почувствовала, как моё сердце сжалось. Тишина, повисшая между нами, была тяжёлой, как ноябрьский воздух за окном. За стеклом сад дремал под снегом, а в кухне тикали часы, отсчитывая секунды до чего-то, что я ещё не могла понять. Но я знала одно: что бы ни скрывал Рэй, оно было связано с тем звонком, с Джеком, с чем-то, что могло снова перевернуть наш мир.

Тишина кухни, пропитанная недосказанностью, стала невыносимой. Я чувствовала, как слова, которые я хотела услышать от Рэя, застревали где-то между нами, словно снег, налипший на ветви за окном. Мне нужно было вдохнуть, почувствовать что-то, кроме этой тяжести. Я отодвинула стул, его ножки скрипнули по деревянному полу, и, не глядя на Рэя, пробормотала:

— Пойду проветрюсь.

Его взгляд, тяжёлый и внимательный, следовал за мной, но он не остановил. Лишь тихо сказал:

— Не замёрзни, малышка.

Я натянула тёплые варежки — мягкие, вязаные, цвета спелой ежевики, которые Рэй подарил мне в прошлом месяце в числе других сюрпризов на день рождения, — и накинула тяжёлую шерстяную шаль поверх свитера. Дверь, ведущая в сад, отворилась с лёгким скрипом, и я шагнула наружу, в объятия ноябрьского утра. Холодный воздух тут же обжёг щёки, и моё дыхание заклубилось в морозном воздухе, словно тонкие белые облака, растворяющиеся в сером небе. Хруст снега под моими ботинками — мягкий, но отчётливый — был единственным звуком, нарушающим тишину, пока я медленно шла по дорожке, ведущей к яблоням.

Сад, наш маленький уголок в Летбридже, спал под тонким снежным покрывалом. Голые ветви яблонь, словно скелеты, тянулись к небу, их тёмные силуэты казались нарисованными углём на сером холсте утра. Снег, лёгкий и пушистый, укрыл землю, как пуховое одеяло, но под ним всё ещё проглядывали жёлтые пятна опавших листьев, упрямых, не желающих сдаваться зиме. Я остановилась, положив руку на округлившийся живот, чувствуя, как тепло моего тела контрастирует с холодом варежек. Малыши внутри шевельнулись, будто отвечая на прикосновение, и я улыбнулась, несмотря на тревогу, что всё ещё тлела в груди.

«Какой будет ваша жизнь?» — подумала я, глядя на сад. Я представила их — двух крошечных созданий, которые скоро заполнят этот дом смехом, топотом маленьких ножек, первыми словами. Будут ли они бегать по этому саду, собирая яблоки в корзинки? Будут ли прятаться за этими деревьями, играя в прятки? Я закрыла глаза, и в воображении возникла картина: летний день, солнечные зайчики пляшут на траве, а Рэй, смеясь, подбрасывает одного из малышей в воздух. Эта мысль согрела меня, но тут же, как холодный ветер, пришёл страх: «А если мы не сможем защитить вас? Если этот мир, который мы строим, рухнет?»

Шёпот ветра, пробежавшего по саду, заставил меня открыть глаза. Он был лёгким, но настойчивым, словно природа пыталась что-то сказать, перебирая голые ветви, как струны. Я сделала шаг вперёд, и снег захрустел под ногами, напоминая мне о хрупкости этого момента. Мои ботинки оставляли глубокие следы, и я вдруг подумала, как легко их можно затоптать, как легко всё, что мы создали с Рэем, может исчезнуть. Я обернулась к дому — его тёмные деревянные стены, покрытые лёгким инеем, казались такими надёжными, такими родными. Но звонок Джека, его голос, напряжённый взгляд Рэя — всё это напоминало мне, что даже этот дом не может укрыть нас от прошлого.

Я подошла к одной из яблонь, её ствол был шершавым под варежкой, и провела пальцами по коре, чувствуя её неровности. «Вы будете расти здесь, — шептала я малышам, гладя живот. — Здесь, где тихо, где пахнет яблоками и снегом. Мы с папой сделаем всё, чтобы вы были в безопасности». Но слова звучали неуверенно, как будто я пыталась убедить не только их, но и себя. Тревога, которую я пыталась заглушить, снова подняла голову, и я почувствовала, как холод пробирается под шаль, к самой коже.

— Мелисса! — голос Рэя раздался от двери, тёплый, но с лёгкой ноткой беспокойства. Я обернулась и увидела его силуэт в дверном проёме — высокий, в чёрной футболке, с полотенцем, перекинутым через плечо.

— Ты слишком долго там. Идём, завтрак стынет.

Я улыбнулась, хотя сердце всё ещё сжималось.

— Иду, — ответила я, бросив последний взгляд на сад. Снег начал падать снова, мелкими хлопьями, кружащимися в воздухе, как крошечные звёзды. Я повернулась к дому, чувствуя, как тепло внутри меня борется с холодом снаружи. Но где-то в глубине души я знала: этот покой — лишь затишье перед бурей, и звонок Джека был её первым предвестником.

Я едва переступила порог кухни, всё ещё ощущая лёгкий холод сада на щеках, когда резкий, пронзительный звук телефона Рэя разорвал тишину дома, как нож, вонзившийся в ткань утра. Звук был таким внезапным, что я вздрогнула, и моя рука, всё ещё в ежевичной варежке, инстинктивно легла на живот, словно защищая малышей от этого вторжения. Кухня, только что тёплая и уютная, с её запахом остывающей яичницы и кофе, вдруг стала тесной, будто стены сжались, предчувствуя беду. Я посмотрела на Рэя, и моё сердце сжалось: его лицо, обычно такое спокойное, даже в самые трудные моменты, застыло, а брови нахмурились, образовав глубокую складку на лбу.

Телефон лежал на столе, чёрный, блестящий, как зловещий ворон, и его экран мигал, высвечивая имя: «Джек». Рэй, стоявший у раковины с полотенцем в руках, замер, и я заметила, как его пальцы, загрубевшие, но такие знакомые, сжали ткань полотенца чуть сильнее. Он бросил на меня быстрый взгляд — тёмные глаза, глубокие, как лесные озёра, мелькнули тревогой, но тут же спрятали её за привычной маской решимости.

— Я возьму, — сказал он, и его голос, низкий и хриплый, прозвучал слишком ровно, как будто он пытался убедить не только меня, но и себя.

Я кивнула, но мои пальцы, всё ещё холодные от прогулки в саду, вцепились в край стола, словно это могло удержать меня от нарастающего страха. Деревянная столешница, тёплая и чуть шершавая, была единственным якорем в этот момент, когда всё внутри кричало: «Что-то не так». Рэй схватил телефон, и его шаги, тяжёлые, но быстрые, отдавались эхом, пока он уходил в соседнюю комнату — кабинет, где он всегда запирался, когда разговоры становились серьёзными.

Дверь кабинета закрылась с тихим щелчком, но я всё равно уловила обрывки его голоса, приглушённого стеной. Я сняла варежки, бросив их на стол, и подошла ближе к двери, стараясь ступать бесшумно, чтобы половицы не выдали меня. Моя шаль, тяжёлая и тёплая, сползла с плеч, и я поправила её, чувствуя, как холод пробирается под кожу, несмотря на тепло дома. Прижавшись к стене, я затаила дыхание, ловя слова, которые доносились из-за двери.

— …это срочно, Рэй, — голос Джека, достаточно громкий, чтобы я могла разобрать его слова, доносящиеся из телефона, был хриплый, с металлическими нотками, полный напряжения, которого я не слышала даже в ту ночь, когда он вытаскивал нас из беды.

— Они близко. Мы не можем тянуть.

Моё сердце заколотилось так громко, что я испугалась, что Рэй услышит его через стену. «Кто близко?» — мысль, острая, как осколок стекла, впилась в сознание. Я прижала руку к груди, чувствуя, как малыши шевельнулись, будто тоже ощутили мою тревогу. Рэй что-то ответил, но его голос был слишком тихим, и я уловила лишь обрывки: «…не сейчас… она не должна знать…». Эти слова ударили меня, как пощёчина. Он скрывал что-то — снова, как тогда, когда всё только начиналось, когда я была его пленницей, а не женой.

Я отступила от двери, чувствуя, как ноги подкашиваются. Кухня, с её потёртым столом, старыми часами, тикающими на стене, и остывшей яичницей, вдруг показалась чужой, как будто я оказалась в чужом доме. Я опустилась на стул, и мои пальцы снова вцепились в край стола, так сильно, что костяшки побелели. За окном снег падал всё гуще, хлопья кружились в воздухе, как крошечные призраки, и я подумала, как легко они могут засыпать следы — наши следы, нашу жизнь, которую мы так старались построить.

— Мелисса? — голос Рэя заставил меня вздрогнуть. Я не заметила, как он вернулся. Он стоял в дверях, всё ещё держа телефон в руке, и его лицо было напряжённым, несмотря на попытку улыбнуться. Шрам на виске, тонкий и белый, казался глубже в утреннем свете, а тёмные глаза искали мои, словно пытаясь понять, что я знаю.

— Кто это был? — спросила я, и мой голос прозвучал резче, чем я хотела. Я выпрямилась, чувствуя, как гнев смешивается со страхом.

— Джек, да? Что он сказал?

Рэй шагнул ко мне, но остановился, будто не решаясь подойти ближе. Он провёл рукой по волосам, и я заметила, как его пальцы слегка дрожали — мелочь, которую я бы не увидела, если бы не знала его так хорошо.

— Просто… дела, — ответил он, и это слово, такое банальное, прозвучало как ложь.

— Ничего, о чём тебе стоит волноваться.

— Перестань, Рэй! — я вскочила со стула, шаль соскользнула на пол, и я почувствовала, как тепло кухни больше не спасает от холода внутри.

— Я не слепая. Я слышала, как он сказал «срочно». Что происходит? Это… это связано с нами? С детьми?

Его лицо дрогнуло, и на миг я увидела в его глазах ту же панику, что жила во мне. Но он быстро взял себя в руки, шагнул ко мне и взял мои руки в свои. Его ладони были тёплыми, но я чувствовала, как напряжены его пальцы.

— Мелисса, послушай, — сказал он, и его голос стал мягче, но всё ещё дрожал от сдерживаемой силы.

— Я разберусь. Обещаю. Но тебе сейчас нужно думать о себе. О них. — Он кивнул на мой живот, и его взгляд смягчился, но не смог скрыть тревогу.

Я выдернула руки, чувствуя, как слёзы подступают к глазам.

— Я не могу думать о них, когда ты что-то скрываешь! — почти крикнула я, но тут же осеклась, прижав руку к губам. Малыши снова шевельнулись, и я опустила взгляд, пытаясь успокоиться.

Рэй смотрел на меня, и в его молчании было столько боли, что я почти пожалела о своих словах. Но страх, разбуженный этим звонком, был сильнее. Я повернулась к окну, глядя на снег, который всё падал, укрывая сад, и подумала, что этот звонок — как первый раскат грома перед бурей, которая может разрушить всё, что мы построили.

Кухня, всё ещё пропитанная запахом кофе и остывшей яичницы, казалась мне клеткой, где каждая тень напоминала о недосказанности Рэя. Его слова — «Я разберусь» — звенели в ушах, но вместо успокоения приносили лишь новый виток тревоги. Я не могла сидеть на месте, чувствуя, как страх, словно холодный ручей, растекается по венам. Малыши шевельнулись внутри, будто напоминая мне, что я должна быть сильной, но моё сердце колотилось, подгоняемое предчувствием беды. Когда я услышала низкий гул мотора за окном, а затем хруст гравия под колёсами, всё внутри сжалось. Джек. Он приехал.

Я подошла к окну, отодвинув лёгкую занавеску, и увидела его — Джека, выходящего из старого чёрного пикапа. Он был худощавым, почти угловатым, с длинными руками, которые двигались с какой-то выверенной точностью. Седина, пробивающаяся в его тёмных волосах, блестела в холодном свете ноябрьского дня, а кожаная куртка, потёртая на локтях, делала его похожим на человека, который видел слишком много, чтобы доверять миру. Его лицо, с резкими скулами и глубоко посаженными глазами, было напряжённым, но в нём не было суеты — только холодная решимость, как у хищника, знающего свою цель. Он бросил быстрый взгляд на дом, и я инстинктивно отступила от окна, боясь, что он заметит меня.

Дверь открылась, впуская порыв морозного воздуха, и я услышала тяжёлые шаги Рэя, идущего встречать друга. Их голоса, низкие и приглушённые, смешались с шорохом одежды, пока они обменивались короткими фразами у порога. Я осталась в кухне, прижав ладони к животу, пытаясь унять дрожь. Но любопытство — или, может быть, страх — оказалось сильнее. Я осторожно вышла в коридор, стараясь ступать мягко, чтобы старые половицы не выдали меня своим скрипом. Гостиная, где они уединились, была всего в нескольких шагах, и тонкая деревянная дверь едва заглушала их голоса.

Я прижалась к стене, чувствуя, как шершавая поверхность холодит щёку. Моя шаль, всё ещё висящая на плечах, пахла снегом и яблонями из сада, но этот запах теперь казался далёким, почти чужим. Моё сердце билось так быстро, что я боялась, оно выдаст меня, заглушая всё остальное. Сквозь дверь доносились приглушённые голоса, резкие и отрывистые, как будто каждый из них старался говорить тише, но эмоции прорывались наружу.

— …не можем ждать, Рэй, — голос Джека, хриплый, с лёгкой хрипотцой, был полон напряжения. — Они знают, где искать. Если мы не сделаем ход первыми, всё рухнет.

Я затаила дыхание, чувствуя, как холод стены пробирается под свитер. «Кто знает? Кто ищет?» — вопросы вихрем закружились в голове, но я не смела пошевелиться. Рэй ответил, его голос был ниже, почти рычащий, с той сдерживаемой яростью, которую я слышала только в самые тёмные моменты.

— Я не позволю им добраться до неё, Джек. Ты это знаешь. Но… — он замолчал, и я представила, как он проводит рукой по волосам, как делает всегда, когда пытается взять себя в руки.

— Она не должна ничего знать. Не сейчас.

Моё сердце пропустило удар. «Она» — это я. Они говорили обо мне, о нашей семье, о чём-то, что угрожало всему, что мы построили. Я прижала руку к губам, чтобы подавить рвущийся наружу всхлип. Половица под моим ботинком предательски скрипнула, и я замерла, чувствуя, как кровь стынет в жилах. Голоса в гостиной стихли, и на миг мне показалось, что они услышали. Но затем Джек продолжил, чуть тише, но с той же настойчивостью.

— Тогда нам нужно встретиться с ним. Это наш единственный шанс. Но это риск, Рэй. Ты готов?

Я не услышала ответа Рэя, только тяжёлый вздох, который говорил больше любых слов. Мои пальцы вцепились в край шали, сминая мягкую шерсть, пока я пыталась осмыслить услышанное. «Встретиться с кем? Какой риск?» — мысли путались, но одно было ясно: Рэй и Джек стояли на краю пропасти, и я, даже не зная всей правды, чувствовала её холодное дыхание.

Гостиная за дверью была окутана полумраком — я знала, как выглядит эта комната: потёртый диван, камин, где ещё тлели угли, и старый дубовый стол, за которым Рэй и Джек сейчас сидели, склонившись друг к другу, как заговорщики. Я представила Джека, его худое лицо, глаза, которые всегда казались мне слишком проницательными, и Рэя, с его широкими плечами и шрамом на виске, который он бессознательно трогал, когда нервничал. Они были такими разными, но связаны чем-то, что я до конца не понимала — долгом, дружбой, тайнами, которые тянулись из их прошлого.

Я отстранилась от двери, чувствуя, как ноги становятся ватными. Коридор, узкий и тёмный, казался длиннее, чем обычно, а тиканье часов из кухни звучало как метроном, отсчитывающий время до чего-то неизбежного. Я вернулась в кухню, опустилась на стул и уставилась на свою чашку с остывшим кофе, чёрным, как ночь, что ждала нас впереди. Малыши шевельнулись, и я положила руку на живот, шепча: «Всё будет хорошо. Папа нас защитит». Но слова звучали пусто, потому что я знала: Рэй скрывал правду, и эта правда была опаснее всего, что я могла себе представить.

— Мелисса? — голос Рэя, неожиданно близкий, заставил меня вздрогнуть. Я подняла глаза и увидела его в дверях, с Джеком за спиной. Рэй смотрел на меня, и в его тёмных глазах была смесь вины и решимости. Джек, стоя чуть позади, молчал, но его взгляд, острый, как лезвие, скользнул по мне, будто оценивая, сколько я знаю.

— Всё в порядке? — спросила я, стараясь, чтобы голос не дрожал, но он всё равно выдал мою тревогу.

Рэй кивнул, но его улыбка была натянутой.

— Всё под контролем, малышка, — сказал он, но я знала: это была ложь, и она была лишь началом чего-то гораздо большего.

Я сидела за кухонным столом, всё ещё сжимая холодную чашку кофе, пока Рэй и Джек стояли в дверях, их силуэты тёмными пятнами вырисовывались на фоне тусклого света коридора. Взгляд Джека, острый и пронизывающий, скользнул по мне, и я почувствовала, как волосы на затылке шевельнулись, будто от порыва холодного ветра. Его присутствие, тяжёлое и почти осязаемое, наполняло комнату, и я вдруг поняла, что не могу отвести глаз от его худощавого лица, от седины, серебрящейся в тёмных волосах, от кожаной куртки, потёртой, но сидящей так, словно она была частью его самого. Он молчал, но его молчание было громче любых слов, и оно разбудило во мне воспоминания, которые я старалась держать под замком.

Моя рука, всё ещё лежащая на животе, дрогнула, и я отвела взгляд, уставившись на чашку, где чёрная поверхность кофе отражала тусклый свет лампы. Но перед глазами уже не было кухни — я снова оказалась в том дне, в той ночи, когда впервые увидела Джека. Дождь хлестал по крыше старого дома, где мы скрывались с Рэем, и каждый удар капель казался эхом шагов тех, кто нас преследовал. Я помню, как сидела, прижавшись к стене, с колотящимся сердцем, чувствуя, как страх, липкий и холодный, сковывает всё тело. Тогда я ещё не знала, кем станет для меня Рэй, но уже понимала, что он — моя единственная надежда.

Дверь того дома распахнулась с резким скрипом, впуская порыв сырого ветра, и в проёме появился он — Джек. Его кожаная куртка блестела от дождя, капли стекали по его худому лицу, цепляясь за резкие скулы и тёмную щетину. Глаза, глубоко посаженные, горели твёрдой, почти пугающей решимостью, как у человека, который привык смотреть в лицо опасности и не отводить взгляд. Он был не таким высоким, как Рэй, но в нём была какая-то хищная грация, будто каждый его шаг был рассчитан, каждый жест выверен.

— Доверяйте мне, — сказал он тогда, и его голос, хриплый, с лёгкой надтреснутостью, прорезал шум дождя. Я посмотрела на Рэя, ища в его лице подтверждение, и он кивнул, хотя его рука, сжимавшая мою, была холодной от напряжения. Джек не стал тратить время на объяснения — он просто действовал, вытаскивая нас из той западни, как охотник, знающий каждую тропу в лесу. Я помню, как он двигался в темноте, уверенно, но бесшумно, словно тень, и как его присутствие, несмотря на мой страх, внушало странное чувство безопасности.

Тот Джек, которого я видела тогда, был не просто другом Рэя — он был спасителем, человеком, который появился из ниоткуда и перевернул всё. Но даже в тот момент его твёрдый взгляд, холодный, как сталь, заставлял меня чувствовать себя маленькой, уязвимой, будто он видел во мне всё — мои страхи, мои сомнения, мою слабость. И всё же, когда он помог нам выбраться, когда мы оказались в безопасности, я поймала его мимолётную улыбку — едва заметную, но тёплую, как искра в ночи. Она исчезла так же быстро, как появилась, но я запомнила её, как запоминают редкий проблеск солнца в бурю.

— Мелисса, ты в порядке? — голос Рэя вернул меня в кухню, и я моргнула, чувствуя, как воспоминания растворяются, словно дым. Он смотрел на меня, его тёмные глаза, глубокие и тревожные, искали ответ, а Джек, стоящий чуть позади, молчал, но его взгляд, как и тогда, казалось, проникал прямо в душу.

Я кивнула, хотя мои пальцы, сжимавшие чашку, дрожали.

— Да… просто задумалась, — пробормотала я, стараясь, чтобы голос звучал ровно. Но моё сердце всё ещё билось в ритме того дождливого дня, и я не могла отделаться от ощущения, что Джек, стоящий передо мной, был тем же человеком, который вытащил нас из беды, но теперь он принёс с собой новую угрозу.

— Может, чаю? — предложила я, вставая, чтобы скрыть смятение. Мои движения были резкими, и я чуть не опрокинула чашку. Джек, заметив это, сделал шаг вперёд, его рука на миг замерла в воздухе, словно он хотел помочь, но тут же опустилась.

— Не стоит, — сказал он, и его голос был таким же хриплым, как в моих воспоминаниях, но теперь в нём была усталость, которую я раньше не замечала.

— Мы ненадолго, Мелисса.

Я посмотрела на него, и наши глаза встретились. В его взгляде не было той холодной стали, что я помнила, — теперь там была тень чего-то другого, может быть, сожаления или боли. Рэй кашлянул, нарушая неловкую тишину, и сказал:

— Пойдём, Джек. Поговорим в гостиной.

Они повернулись, чтобы уйти, и я снова почувствовала себя отрезанной от их мира, от их тайн. Но образ Джека — того, кто спас нас, и того, кто теперь стоял передо мной, — остался в моей памяти, как отпечаток, который невозможно стереть. Я знала, что его приезд не случаен, и его слова, которые я подслушала, звенели в ушах: «Они знают, где искать». Кухня, с её тёплым светом и запахом кофе, вдруг показалась мне хрупкой, как стекло, готовое треснуть под ударом надвигающейся бури.

Кухня, ещё недавно казавшаяся мне убежищем, теперь давила своей тишиной, словно воздух стал густым, пропитанным невысказанными словами. Мы сидели за столом — я, Рэй и Джек, — и пар от тарелок с горячим овощным супом поднимался вверх, закручиваясь в тонкие спирали, которые растворялись под потолком. Ложки звенели о керамику, но этот звук, обычно такой привычный, теперь резал слух, подчёркивая неловкость, повисшую между нами. Я сидела, закутанная в свой мягкий свитер цвета спелого мха, и чувствовала, как тепло супа не может прогнать холод, поселившийся внутри после подслушанного разговора.

Рэй, сидевший напротив, низко склонился над тарелкой, его широкие плечи были напряжены, а тёмные волосы падали на лоб, скрывая глаза. Он избегал моего взгляда, и это было больнее, чем любые слова. Обычно его тёмно-серые глаза, глубокие, как лесные озёра, находили мои даже в самые трудные моменты, но сейчас он смотрел в свою тарелку, будто там была разгадка всех наших проблем. Его шрам на виске, тонкий и белый, казался глубже в тусклом свете кухонной лампы, и я невольно подумала, сколько ещё шрамов — невидимых — он скрывает от меня.

Джек, сидевший справа, ел медленно, с той выверенной точностью, которая выдавала в нём человека, привыкшего всё контролировать. Его худощавое лицо, с резкими скулами и сединой в тёмных волосах, было непроницаемым, но я заметила, как его пальцы, длинные и узловатые, слегка постукивали по краю стола — едва уловимый признак нервозности. Его кожаная куртка висела на спинке стула, и я вдруг подумала, что без неё он выглядит почти уязвимым, но только почти. Его глаза, глубоко посаженные, скользили по комнате, избегая встречаться с моими, и это молчание, которое он поддерживал, было таким же тяжёлым, как молчание Рэя.

Я сглотнула, чувствуя, как ложка дрожит в моей руке. Тишина давила, словно невидимый груз, и я не могла больше её выносить. Малыши шевельнулись внутри, будто подбадривая меня, и я решила разрядить обстановку, хотя бы попытаться.

— Суп… ничего так, да? — сказала я, стараясь, чтобы голос звучал легко, и даже выдавила улыбку.

— Я добавила побольше моркови, как ты любишь, Рэй.

Моя попытка пошутить повисла в воздухе, как снежинка, готовая растаять. Рэй поднял взгляд, и на миг его глаза встретились с моими. В них мелькнула тень улыбки, но она была такой слабой, что тут же угасла.

— Вкусно, малышка, — ответил он, но его голос был хриплым, и он тут же снова опустил взгляд, будто боялся, что я увижу в нём больше, чем он готов показать.

Джек кашлянул, отложил ложку и откинулся на спинку стула. Его движение было таким резким, что стул скрипнул, и я вздрогнула, чувствуя, как моё сердце снова ускоряет ритм.

— Ты хорошо готовишь, Мелисса, — сказал он, и его голос, низкий, с лёгкой хрипотцой, прозвучал неожиданно мягко.

— Рэю повезло.

Я посмотрела на него, пытаясь понять, был ли это комплимент или просто попытка заполнить тишину. Его глаза, тёмные и проницательные, на миг задержались на мне, и я почувствовала, как по спине пробежал холодок. В них не было той холодной стали, что я помнила с нашей первой встречи, но была усталость, которая делала его почти человечнее.

— Спасибо, — пробормотала я, опуская взгляд на свою тарелку. Пар от супа всё ещё поднимался, и я следила за ним, будто он мог унести мои тревоги. Но тишина вернулась, ещё более тяжёлая, чем прежде. Звон ложек стал реже, и я заметила, как Рэй сжимает свою ложку чуть сильнее, чем нужно, его костяшки побелели. Я хотела спросить, крикнуть, потребовать, чтобы они сказали мне правду, но слова застревали в горле. Вместо этого я взяла кусок хлеба, лежащий на столе, и начала крошить его пальцами, чувствуя, как крошки падают на скатерть, как маленькие кусочки нашего хрупкого мира.

За окном снег всё падал, укрывая сад мягким покрывалом, и я подумала, как легко он может скрыть следы — наши следы, нашу жизнь. Кухня, с её деревянными шкафами, потёртым столом и старыми часами, тикающими на стене, была нашим убежищем, но сейчас она казалась мне клеткой, где каждый из нас был заперт со своими секретами. Я посмотрела на Рэя, надеясь поймать его взгляд, но он снова отвернулся, и это было как удар — не сильный, но точный, прямо в сердце.

— Рэй, — начала я, и мой голос прозвучал тише, чем я хотела, — ты… ты ведь скажешь мне, если что-то не так, правда?

Он замер, ложка зависла над тарелкой, и я увидела, как его плечи напряглись. Джек бросил на него быстрый взгляд, почти незаметный, но я уловила его — предупреждение, просьба, я не знала, что именно. Рэй медленно поднял голову, и его глаза, наконец, встретились с моими. В них была боль, такая глубокая, что я почувствовала, как слёзы подступают к горлу.

— Всё будет хорошо, Мелисса, — сказал он, и его голос был твёрдым, но я слышала в нём трещину, как в льду, готовом расколоться.

— Обещаю.

Я кивнула, хотя не верила ему. Не потому, что не доверяла, а потому, что знала: он лгал, чтобы защитить меня, но эта ложь только делала пропасть между нами шире. Джек молчал, его пальцы снова постукивали по столу, и я вдруг поняла, что этот обед — не просто еда, а затишье перед бурей, которая уже собиралась над нашими головами. Я сжала ложку, чувствуя, как её холодный металл впивается в ладонь, и подумала, что, несмотря на тепло супа и уют кухни, холод надвигающейся опасности был ближе, чем я могла себе представить.

Обед закончился, но вкус супа, который должен был согревать, оставил лишь горький привкус тревоги. Я собрала тарелки, стараясь занять руки, чтобы они не дрожали, но звон посуды только подчёркивал тишину, сменившую неловкие попытки разговора. Рэй и Джек переглянулись — короткий, почти незаметный взгляд, но он был как искра, зажигающая фитиль. Они поднялись из-за стола, и Рэй, не глядя на меня, сказал:

— Нам нужно поговорить. В кабинете.

Его голос, низкий и хриплый, был твёрдым, но я уловила в нём напряжение, как натянутая струна, готовая лопнуть. Джек кивнул, его худощавое лицо оставалось непроницаемым, но я заметила, как его длинные пальцы сжались в кулак, прежде чем он сунул руки в карманы потёртой кожаной куртки. Они ушли, оставив меня в кухне, и я почувствовала себя так, будто меня вычеркнули из их мира — мира, где принимались решения, от которых зависела наша жизнь.

Я не могла остаться на месте. Тревога, словно холодный ветер, гнала меня вперёд, и я, бросив посуду в раковине, тихо последовала за ними. Коридор, узкий и тёмный, пах деревом и слегка сыростью, а половицы поскрипывали под моими шагами, выдавая моё присутствие. Дверь кабинета была приоткрыта, и я остановилась в тени, не решаясь войти, но не в силах уйти. Сквозь щель я видела их — Рэя и Джека, склонившихся над старым дубовым столом, заваленным бумагами и чем-то, что заставило моё сердце сжаться: оружием.

Рэй стоял, слегка наклонившись, его широкие плечи загораживали свет от настольной лампы, отбрасывая длинную тень на стену. Его тёмные волосы, взъерошенные от привычки проводить по ним рукой, падали на лоб, а шрам на виске казался глубже в этом полумраке. Он держал пистолет — чёрный, блестящий, с холодным металлическим отблеском — и проверял его с той сосредоточенностью, которая появлялась у него в самые опасные моменты. Щелчок затвора, резкий и отчётливый, разрезал тишину, и я вздрогнула, прижав руку к груди, где малыши шевельнулись, будто тоже почувствовали угрозу.

Джек, сидящий на краю стола, разворачивал карту — потрёпанную, с загнутыми углами, покрытую карандашными пометками. Его худощавое тело, казалось, было натянуто, как пружина, готовая распрямиться в любой момент. Седина в его волосах блестела под светом лампы, а глубоко посаженные глаза, тёмные и внимательные, скользили по карте, словно он видел в ней не просто линии, а судьбу. Шорох бумаги, когда он расправлял лист, был единственным звуком, кроме щелчков оружия, и этот звук, такой обыденный, почему-то пугал меня больше всего.

— Здесь, — сказал Джек, ткнув пальцем в карту, и его голос, хриплый и низкий, был лишён эмоций, но я уловила в нём усталость.

— Если мы не успеем, они доберутся до границы раньше нас.

Рэй кивнул, не отрывая глаз от пистолета. Его лицо было суровым, но я видела, как его челюсть напряглась, как он сжал губы в тонкую линию.

— А если это ловушка? — спросил он, и его голос был тише, чем обычно, будто он боялся, что слова могут стать реальностью.

Джек пожал плечами, и его кожаная куртка скрипнула.

— Тогда мы будем готовы. Но выбора нет, Рэй. Ты знаешь.

Я стояла в стороне, чувствуя себя чужой, как будто между нами выросла невидимая стена. Мои руки, дрожащие, вцепились в край шали, и я прижалась к дверному косяку, стараясь дышать тише. Кабинет, маленький и тесный, был пропитан запахом старых книг и оружейного масла, а свет лампы отбрасывал резкие тени, делая лица Рэя и Джека почти незнакомыми. Я хотела ворваться, крикнуть, потребовать, чтобы они объяснили, что происходит, но страх сковал меня, как лёд. Кто «они»? Что за граница? И почему Рэй, мой Рэй, который обещал мне безопасность, выглядел так, будто готовился к войне?

Малыши снова шевельнулись, и я положила руку на живот, чувствуя их тепло сквозь свитер. «Всё будет хорошо», — шептала я им мысленно, но слова звучали неубедительно.

Я посмотрела на Рэя, на его сосредоточенное лицо, на его руки, которые так нежно касались меня утром и теперь сжимали оружие. Он был моим защитником, моим домом, но сейчас он казался далёким, как звезда, которую видишь, но не можешь коснуться.

— Рэй, — мой голос, слабый и дрожащий, вырвался сам собой, и я тут же пожалела об этом. Они оба обернулись, и я почувствовала, как кровь прилила к щекам. Рэй нахмурился, его глаза, тёмные и глубокие, наполнились смесью удивления и вины.

— Мелисса? — он шагнул ко мне, но остановился, будто боясь, что его движение разрушит что-то хрупкое.

— Что ты здесь делаешь?

Я сглотнула, пытаясь найти слова. Джек смотрел на меня, его взгляд был спокойным, но в нём была та же проницательность, что пугала меня с нашей первой встречи.

— Я… я просто хотела знать, — сказала я, и мой голос дрогнул.

— Что происходит, Рэй? Почему оружие? Куда вы собираетесь?

Рэй вздохнул, и этот звук был тяжёлым, как будто он нёс на себе весь мир. Он положил пистолет на стол, и его руки, такие сильные, на миг показались мне беспомощными.

— Это не для тебя, малышка, — сказал он, и его голос был мягким, но в нём была сталь.

— Просто… меры предосторожности.

— Меры предосторожности? — я шагнула вперёд, чувствуя, как гнев смешивается со страхом.

— Рэй, я не слепая! Я слышала вас. Кто-то нас ищет, да? Что ты скрываешь?

Джек кашлянул, привлекая внимание, и я повернулась к нему. Его лицо было непроницаемым, но в его глазах мелькнула тень чего-то — может, сочувствия, а может, раздражения.

— Мелисса, — сказал он, и его голос был ровным, но твёрдым.

— Иногда лучше не знать. Поверь.

Я хотела возразить, но Рэй шагнул ко мне, его рука легла на моё плечо, тёплая и тяжёлая.

— Иди в кухню, — сказал он тихо, но в его голосе была просьба, смешанная с приказом.

— Мы скоро закончим.

Я посмотрела на него, на Джека, на карту и оружие на столе, и почувствовала, как мир вокруг меня сжимается, как будто стены кабинета готовы рухнуть. Мои руки дрожали, и я сжала их в кулаки, чтобы скрыть это. Я повернулась и вышла, чувствуя, как их взгляды жгут мне спину. Коридор, тёмный и холодный, встретил меня тишиной, но щелчок затвора и шорох бумаги всё ещё звучали в ушах, как эхо надвигающейся опасности.

Я стояла в коридоре, всё ещё чувствуя холод кабинета и тяжесть слов, которые так и не были сказаны. Щелчок затвора и шорох карты всё ещё звучали в ушах, как далёкий гром, предвещающий бурю. Мои руки, дрожащие, сжимали край шали, а сердце колотилось так, будто хотело вырваться из груди. Рэй и Джек вышли из кабинета, их шаги были тяжёлыми, решительными, и я отступила в сторону, чувствуя себя маленькой, почти невидимой в тени их мира, полного тайн и опасности. Но когда Рэй посмотрел на меня, его тёмно-серые глаза, обычно такие непроницаемые, дрогнули, и я поняла, что он не может уйти, не сказав хоть что-то.

Он шагнул ко мне, и его присутствие, как всегда, заполнило всё пространство. Высокий, с широкими плечами, он казался несокрушимым, но сейчас в его лице — в резких чертах, в шраме на виске, в лёгкой щетине, покрывающей скулы — было что-то уязвимое, почти мальчишеское. Его чёрная футболка, слегка помятая, пахла лесом и табаком, и этот запах, такой знакомый, такой родной, окутал меня, как тёплое одеяло, когда он положил свои ладони мне на плечи. Его руки, загрубевшие от работы, но такие бережные, были тёплыми, и я невольно прижалась к ним, ища утешения в этом прикосновении.

— Мелисса, — сказал он, и его голос, низкий и хриплый, был полон эмоций, которые он так редко показывал.

— Я вернусь. Обещаю.

Я подняла глаза, и его взгляд, глубокий, как ночное небо, поймал мой. В нём была решимость, но за ней скрывалась тень страха — не за себя, а за меня, за наших малышей, за всё, что мы построили. Я хотела верить ему, хотела цепляться за его слова, как за спасательный круг, но моё сердце сжималось, словно кто-то стиснул его ледяными пальцами. Слёзы, которые я так старалась сдержать, жгли глаза, и я моргнула, чувствуя, как одна из них скатилась по щеке, горячая и солёная.

— Рэй, — мой голос дрожал, и я сжала его футболку, чувствуя под пальцами твёрдость его груди.

— Куда ты идёшь? Почему ты не можешь сказать мне правду?

Он вздохнул, и его дыхание, тёплое, коснулось моих волос. Его ладони скользнули с моих плеч к спине, и он притянул меня к себе, обнимая так крепко, будто боялся, что я растворюсь. Я уткнулась лицом в его грудь, вдыхая его запах — смесь леса, табака и чего-то неуловимо его, — и почувствовала, как малыши шевельнулись, будто тоже хотели быть ближе к отцу. Его сердце билось под моим ухом, ровно, но быстро, и я поняла, что он боится не меньше меня.

— Я не хочу, чтобы ты волновалась, малышка, — прошептал он, и его губы коснулись моей макушки, лёгким, почти невесомым поцелуем.

— Это… просто дела. Я всё улажу.

Я отстранилась, глядя на него снизу вверх. Его лицо, освещённое тусклым светом коридора, было таким родным, но сейчас в нём была тень, которую я не могла игнорировать.

— Дела? — мой голос сорвался, и я почувствовала, как гнев смешивается с отчаянием.

— Рэй, я видела оружие. Я слышала вас с Джеком. Это не просто дела! Это… это опасно, да?

Он отвёл взгляд, и это молчание было хуже любых слов. За его спиной я видела Джека, стоящего у входной двери. Его худощавое тело, затянутое в кожаную куртку, было напряжено, а седина в волосах блестела, как иней. Он смотрел в сторону, будто не хотел вмешиваться, но его присутствие, тяжёлое и молчаливое, только усиливало моё беспокойство.

— Мелисса, — Рэй снова посмотрел на меня, и его рука поднялась к моему лицу, стирая слезу большим пальцем. Его прикосновение было таким нежным, что я невольно закрыла глаза.

— Я вернусь. Ты должна мне верить.

Я кивнула, хотя всё внутри кричало, что я не хочу его отпускать. Но я знала Рэя — он не отступит, не остановится, пока не сделает то, что считает нужным. Я сжала его руку, чувствуя шершавость его кожи, и прошептала:

— Просто… будь осторожен. Ради нас.

Он улыбнулся, но улыбка была натянутой, почти болезненной.

— Всегда, — сказал он, и его голос дрогнул, выдавая то, что он так старался скрыть.

Он наклонился и поцеловал меня — коротко, но так сильно, что я почувствовала вкус его страха, смешанный с любовью. Затем он отстранился, и его ладони покинули мои плечи, оставив холод там, где только что было тепло. Джек кашлянул, открывая входную дверь, и порыв морозного воздуха ворвался в дом, принеся с собой запах снега и хвои. Рэй бросил на меня последний взгляд, полный обещаний, которые я боялась не увидеть исполненными, и шагнул к двери.

Стук двери за ним был как удар, резкий и окончательный. Я осталась одна в коридоре, всё ещё чувствуя его запах — лес и табак, — который цеплялся за мою кожу. Слёзы текли по щекам, и я не пыталась их остановить, прижимая руки к животу, где наши малыши шевелились, будто спрашивая, куда ушёл их отец. За окном снег падал всё гуще, укрывая следы их шагов, и я подумала, как легко он может скрыть всё — их, нас, нашу жизнь. Коридор, тёмный и узкий, казался бесконечным, а тиканье часов из кухни звучало как отсчёт времени до чего-то, что я не могла предугадать. Я прислонилась к стене, чувствуя, как её холод проникает в спину, и прошептала: «Вернись, Рэй. Пожалуйста, вернись».

Стук двери, захлопнувшейся за Рэем и Джеком, всё ещё звенел в ушах, как эхо выстрела, оставляя меня в пустоте, которую я не могла заполнить. Коридор, узкий и тёмный, пах деревом и холодом, ворвавшимся из сада, и я стояла, прижавшись к стене, словно её шершавая поверхность могла удержать меня от падения в пропасть тревоги. Мои руки, всё ещё дрожащие от прощания, лежали на округлившемся животе, и я чувствовала лёгкие толчки малышей, будто они пытались напомнить мне, что я не одна. Но без Рэя, без его тёплых ладоней и запаха леса с табаком, дом казался слишком большим, слишком пустым, как корабль, брошенный в бурю без капитана.

Я оттолкнулась от стены и побрела по коридору, мои шаги были медленными, неуверенными, словно я боялась нарушить хрупкую тишину. Половицы поскрипывали под ботинками, и этот звук, обычно такой привычный, теперь казался чужим, почти зловещим. Я вошла в гостиную, где камин всё ещё тлел, отбрасывая слабые отблески на потёртый диван и старый дубовый стол. Тиканье часов на стене — тяжёлое, размеренное — било по нервам, отсчитывая секунды, которые отделяли меня от неизвестности. Я остановилась у стола, мои пальцы скользнули по его поверхности, чувствуя неровности дерева, выщербленного временем. Здесь мы с Рэем пили кофе по утрам, смеялись, строили планы на будущее наших детей. Теперь же стол был пуст, как моё сердце, и только следы от кружек напоминали о тех днях.

Я подняла взгляд на часы — старые, с бронзовым циферблатом и стрелками, которые двигались с неумолимой точностью. Половина второго. Сколько времени прошло с тех пор, как Рэй ушёл? Десять минут? Двадцать? Время растягивалось, как резина, и каждая секунда казалась вечностью. Я представила Рэя и Джека — его широкие плечи, тёмные глаза, полные решимости, и худощавую фигуру Джека, его седину, блестящую под светом, его проницательный взгляд. Куда они пошли? Что за «меры предосторожности» требовали оружия и карты? Мысли кружились, как снежинки за окном, и я не могла поймать ни одну из них.

Я побрела дальше, мои пальцы трогали вещи, словно они могли дать ответы. Книгу на полке — потрёпанную, с загнутыми страницами, которую Рэй читал мне вслух, когда я не могла уснуть. Плед на диване — мягкий, пахнущий шерстью и дымом от камина, которым мы укрывались в холодные вечера. Каждое прикосновение было как мостик к Рэю, к нашей жизни, но оно же напоминало, что он сейчас где-то там, в опасности, а я здесь, в ловушке собственных страхов. Малыши шевельнулись, и я замерла, положив обе руки на живот, шепча: «Ваш папа вернётся. Он всегда возвращается». Но слова звучали неуверенно, как молитва, в которой я сама не была уверена.

Я подошла к зеркалу, висящему у входа в гостиную. Моё отражение встретило меня безжалостно: бледное лицо, тёмные круги под глазами, каштановые волосы, выбившиеся из небрежного пучка и падающие на плечи. Мой свитер, цвета спелого мха, был слишком большим, скрывая округлость живота, но не скрывая усталости, что отпечаталась в моих чертах. Я выглядела старше, чем была, как будто эти месяцы, полные любви и страха, выжгли из меня ту юную Мелиссу, которая когда-то мечтала под дождём. «Кто ты теперь?» — спросила я своё отражение, но оно лишь смотрело в ответ, молчаливое и беспомощное.

Скрип стула, когда я опустилась на него, прозвучал громче, чем я ожидала, и я вздрогнула, оглядываясь, будто кто-то мог проникнуть в дом. За окном снег падал всё гуще, укрывая сад белым покрывалом, и я подумала, как легко он может скрыть следы — следы Рэя и Джека, следы нашей жизни. Я встала, не в силах сидеть, и подошла к окну, прижав ладони к холодному стеклу. Мои пальцы оставили влажные отпечатки, и я смотрела, как они медленно исчезают, как будто и я сама могла раствориться в этой тишине.

— Рэй, где ты? — прошептала я, и мой голос, слабый и дрожащий, потерялся в пустоте гостиной. Я представила его — его тёмные волосы, падающие на лоб, его шрам, который я так любила касаться, его голос, обещающий, что всё будет хорошо. И Джека — его худощавое лицо, седину, его холодную решимость, которая когда-то спасла нас. Они были там, в этом холодном, заснеженном мире, и я не знала, вернутся ли они ко мне.

Я вернулась к дивану, взяла плед и закуталась в него, чувствуя, как его шерсть царапает кожу. Тиканье часов стало громче, или мне так казалось, и я закрыла глаза, пытаясь вспомнить голос Рэя, его тепло, его обещание. Но вместо этого в голове звучали слова

Джека, подслушанные у двери: «Они знают, где искать». Кто они? Что они хотят? И почему Рэй, мой Рэй, который обещал мне безопасность, ушёл, оставив меня в этом одиночестве?

Я прижалась к пледу, чувствуя, как слёзы жгут глаза, но не позволяя им пролиться. Малыши шевельнулись, и я положила руку на живот, шепча: «Мы справимся. Мы дождёмся его». Но тоскливая тишина дома и нарастающая тревога, как тень, крадущаяся за мной, говорили, что ждать будет нелегко. Гостиная, с её тлеющим камином и старыми часами, была моим убежищем, но сейчас она казалась клеткой, где каждая минута тянулась, как вечность, и каждый звук напоминал о том, что Рэй где-то там, в опасности, а я могу только ждать.

Тишина гостиной, пропитанная тиканьем часов и запахом старого пледа, давила на меня, словно тяжёлое небо за окном, готовое обрушиться снегом. Я не могла больше бродить по дому, трогая вещи, которые напоминали о Рэе, но не давали ответов. Мои ноги, будто сами по себе, привели меня к камину, где угли всё ещё тлели, отбрасывая слабые отблески на деревянный пол. Я опустилась на старый ковёр, потёртый, но мягкий, и подтянула колени к груди, насколько позволял округлившийся живот. Плед, всё ещё пахнущий шерстью и дымом, я накинула на плечи, и его тяжесть была единственным, что удерживало меня от ощущения, что я распадаюсь на части.

Треск поленьев в камине, резкий и ритмичный, заполнял тишину, и я смотрела на языки пламени, танцующие за решёткой, как на что-то живое, способное прогнать холод, поселившийся внутри. Тепло огня касалось моих щёк, но не могло растопить ледяной ком страха, что сжимал сердце. Я положила руки на живот, чувствуя тепло своей кожи сквозь мягкий свитер, и закрыла глаза, пытаясь сосредоточиться на малышах, которые шевелились внутри, таких живых, таких настоящих. Но вместо утешения мысли о них привели к новому страху — страху материнства, который я так старалась отогнать.

Я думала о родах, о том дне, который был уже так близко, но казался таким далёким, как звезда, мерцающая за тучами. Боль, о которой шептались другие женщины, пугала меня — не столько своей силой, сколько неизвестностью. Смогу ли я вытерпеть её? Смогу ли я быть достаточно сильной, чтобы подарить жизнь? А что, если что-то пойдёт не так? Мысли вихрем кружились в голове, и я почувствовала, как дыхание становится тяжелее, как будто воздух в гостиной стал гуще. Малыши шевельнулись, и я сжала губы, чтобы не дать страху вырваться наружу.

«Вы будете в безопасности», — прошептала я, и мой голос, слабый и дрожащий, утонул в треске поленьев. Я хотела верить в эти слова, хотела, чтобы они стали заклинанием, способным защитить моих детей от всего — от боли, от опасности, от мира, который, казалось, сжимал нас в своих холодных объятиях. Я представила их — двух крошечных существ, с мягкими щёчками и крохотными пальчиками, которые будут цепляться за мои. Я мечтала о том, как буду петь им колыбельные, как Рэй, с его тёплыми руками и запахом леса, будет держать их, улыбаясь той редкой улыбкой, которая принадлежала только нам. Но эта мечта, такая светлая, тут же тонула в тени страха: а что, если Рэй не вернётся? Что, если я останусь одна, с двумя малышами, в этом доме, который без него станет лишь оболочкой?

Я открыла глаза, и отблески пламени заплясали на моих руках, бледных, с тонкими венами, проступающими под кожей. Мой свитер, цвета спелого мха, был слегка растянут на животе, и я провела пальцами по его мягкой ткани, чувствуя, как она цепляется за кожу. Гостиная, с её потёртым диваном, старыми часами и камином, была моим убежищем, но сейчас она казалась слишком тесной, как будто стены сжимались, отражая мой внутренний конфликт. Треск поленьев стал громче, и я вздрогнула, когда одно из них, прогорев, рухнуло, подняв сноп искр, которые тут же угасли в темноте очага.

— Рэй, где ты? — прошептала я, и мой голос, едва слышный, растворился в тепле комнаты. Я представила его — высокого, с широкими плечами, с тёмными глазами, которые всегда находили мои, даже в самые тёмные моменты. И Джека — его худощавое лицо, седину, блестящую, как иней, его холодную решимость, которая когда-то спасла нас. Они были где-то там, в заснеженном мире, и я не знала, что их ждёт. Слова Джека, подслушанные у двери — «Они знают, где искать», — звенели в голове, как колокол, и я чувствовала, как страх материнства смешивается со страхом за Рэя, за нашу семью.

Я подтянула плед ближе, чувствуя, как его шерсть царапает подбородок, и посмотрела на огонь, который теперь горел слабее, но всё ещё боролся с холодом. «Я справлюсь», — сказала я себе, но слова звучали неубедительно. Я хотела быть сильной — для малышей, для Рэя, для самой себя, — но неизвестность, как тень, кралась за мной, нашептывая сомнения. Я вспомнила свою юность, те одинокие вечера под дождём, когда я обещала себе вырваться, и подумала, что, может быть, та Мелисса, полная решимости, всё ещё жила во мне. Но теперь я была не одна — я несла в себе две жизни, и их безопасность зависела от меня.

— Вы будете в безопасности, — повторила я, и на этот раз мой голос был твёрже, как будто я пыталась убедить не только малышей, но и себя. Я положила обе руки на живот, чувствуя их тепло, их движение, и закрыла глаза, представляя, как держу их на руках, как Рэй стоит рядом, его тёплые ладони на моих плечах. Эта картина, такая простая, такая хрупкая, была моим якорем, но треск поленьев и тиканье часов напоминали, что время идёт, а Рэй всё ещё не вернулся.

Гостиная, с её тёплым светом и запахом дыма, была моим миром, но сейчас она казалась лишь временным укрытием, где я ждала, борясь со страхами, которые росли с каждой минутой. Я прижалась к пледу, чувствуя, как тепло камина борется с холодом внутри, и прошептала: «Пожалуйста, Рэй, вернись. Нам ты нужен». Но ответа не было — только треск огня и тиканье часов, отсчитывающих время до чего-то, что я боялась узнать.

Тепло камина, треск поленьев и запах шерстяного пледа всё ещё обволакивали меня, но их утешение было хрупким, как тонкий лёд, готовый треснуть под малейшим давлением. Я сидела, прижавшись к пледу, мои руки лежали на округлившемся животе, где малыши шевелились, будто чувствуя мою тревогу. Тиканье часов на стене, неумолимое и тяжёлое, отсчитывало минуты, которые тянулись, как вечность, пока я ждала Рэя. Его образ — широкие плечи, тёмные глаза, шрам на виске — стоял перед глазами, но с каждым мгновением он казался всё дальше, словно растворялся в снежной пелене за окном. Мои мысли, полные страхов материнства и неизвестности, кружились, как снежинки, и я почти не заметила, как тишина дома внезапно разорвалась резким звуком.

Стук в дверь — три отрывистых удара, громких и настойчивых — ударил по нервам, как молния. Я вздрогнула, плед соскользнул с плеч, и моё сердце заколотилось так, что я почувствовала его удары в горле. «Рэй?» — мелькнула надежда, и я вскочила, игнорируя тяжесть живота и лёгкую боль в спине. Малыши шевельнулись, будто разделяя моё волнение, и я поспешила к входной двери, мои ботинки глухо стучали по деревянному полу. Гостиная, с её тёплым светом и запахом дыма, осталась позади, а коридор, холодный и тёмный, встретил меня сыростью и запахом снега, просочившимся снаружи.

Я остановилась у двери, моя рука замерла на латунной ручке, холодной, как лёд. Стук повторился — два удара, медленных, но твёрдых, и я почувствовала, как воздух в лёгких сгустился. «Это он, это должен быть он», — твердила я себе, но что-то в ритме этих ударов, в их холодной настойчивости, заставило меня заколебаться. Я глубоко вдохнула, и мой резкий вдох, почти всхлип, эхом отразился в тишине. Мои пальцы, дрожащие, сжали ручку, и я медленно открыла дверь, готовая увидеть Рэя — его тёплую улыбку, его запах леса и табака.

Но вместо него в дверном проёме стоял тёмный силуэт — женщина, незнакомая, с усталым лицом, которое казалось высеченным из камня. Холодный ветер, ворвавшийся в дом, принёс с собой запах снега и мокрой земли, и я невольно отступила, чувствуя, как мороз кусает щёки. Женщина была невысокой, худощавой, её тёмные волосы, тронутые сединой, были собраны в небрежный пучок, а лицо, покрытое тонкими морщинами, несло следы долгих лет и бессонных ночей. Её глаза, серо-зелёные, как зимнее море, смотрели на меня с усталой настороженностью, а губы, потрескавшиеся от холода, были сжаты в тонкую линию. Она была одета в длинное пальто, тёмно-синее, потёртое на локтях, и держала в руках старую кожаную сумку, с которой капала талая вода, оставляя тёмные пятна на крыльце.

— Кто вы? — мой голос, слабый и дрожащий, едва пробился сквозь шум ветра. Я прижала руку к животу, чувствуя, как малыши затихли, будто тоже насторожились. Моя шаль, всё ещё висящая на плечах, затрепетала от порыва ветра, и я сжала её, ища хоть какое-то утешение.

Женщина не ответила сразу. Она шагнула ближе, переступив порог, и я невольно отступила ещё, чувствуя, как половицы скрипят под её тяжёлыми ботинками. Её присутствие, молчаливое и тяжёлое, наполнило коридор, и я вдруг поняла, что она не просто случайный гость. В её взгляде было что-то знакомое, но пугающее, как будто она знала больше, чем я могла себе представить.

— Мелисса, верно? — её голос, хриплый, с лёгким акцентом, который я не могла распознать, резанул по нервам. Она произнесла моё имя так, будто оно было ей знакомо, и это заставило меня замереть.

— Мне нужно поговорить. Это важно.

Я моргнула, пытаясь осмыслить её слова. Мои пальцы, всё ещё сжимавшие шаль, задрожали сильнее, и я почувствовала, как холодный ветер, ворвавшийся в дом, пробирается под свитер, к самой коже.

— Откуда вы знаете моё имя? — спросила я, и мой голос стал твёрже, хотя страх всё ещё пульсировал в груди.

— Где Рэй? Это он вас прислал?

Она покачала головой, и её глаза, серо-зелёные, на миг смягчились, но тут же снова стали холодными.

— Рэй не знает, что я здесь, — сказала она, и её слова упали, как камни, в тишину коридора.

— Но это касается его. И тебя. И… — её взгляд скользнул к моему животу, и я инстинктивно прикрыла его руками, чувствуя, как кожа покрывается мурашками.

— Кто вы? — повторила я, отступая ещё на шаг, пока не упёрлась спиной в стену. Холод дерева проник сквозь свитер, и я почувствовала, как моё дыхание становится прерывистым. За окном снег падал всё гуще, укрывая сад, и его белизна казалась мне теперь не умиротворяющей, а угрожающей, как будто он скрывал что-то, что я не хотела видеть.

Женщина сделала ещё шаг, и свет из гостиной, пробивающийся в коридор, осветил её лицо. Морщины вокруг её глаз и рта стали глубже, а кожа, бледная, почти прозрачная, выдавала годы борьбы и потерь. Она выглядела старше, чем была, но в её осанке, в том, как она держала сумку, была сила, которая заставляла чувствовать себя уязвимой.

— Меня зовут Елена, — сказала она, и её голос стал тише, но в нём появилась нотка, которую я не могла расшифровать — то ли сожаление, то ли предупреждение.

— Я не враг, Мелисса. Но тебе нужно выслушать меня. Ради твоей семьи.

Я смотрела на неё, чувствуя, как страх смешивается с любопытством, как холодный ветер борется с теплом дома. Малыши шевельнулись, и я прижала руки к животу, шепча им мысленно: «Всё будет хорошо». Но слова Елены, её усталое лицо и тёмный силуэт в дверях говорили, что моё «хорошо» было под угрозой. Коридор, с его деревянными стенами и запахом снега, стал ареной, где моя жизнь, такая хрупкая, балансировала на грани. Я не знала, кто эта женщина, но её приход, как стук в дверь, был предвестником чего-то, что могло изменить всё.

Коридор, пропитанный холодом и запахом мокрого снега, стал ареной, где моё сердце билось в ритме страха и любопытства. Елена — так назвала себя эта женщина — стояла передо мной, её тёмный силуэт в потёртом синем пальто казался вырезанным из ноябрьского сумрака. Её лицо, освещённое слабым светом, льющимся из гостиной, было покрыто сеткой морщин, а серо-зелёные глаза, глубокие и усталые, смотрели на меня с такой интенсивностью, что я почувствовала себя обнажённой, словно она видела все мои страхи, все мои сомнения. Её потёртый шарф, серый, с выцветшими узорами, свисал с шеи, и капли талого снега стекали с него на пол, оставляя тёмные пятна на деревянных досках. Её голос, хриплый, с лёгким акцентом, всё ещё звучал в моих ушах: «Я не враг, Мелисса. Но тебе нужно выслушать меня». Эти слова, как камни, брошенные в тихую воду, подняли волны вопросов, на которые я не была готова ответить.

Я стояла, прижавшись спиной к стене, чувствуя, как её холод пробирается сквозь мой свитер цвета спелого мха. Мои руки, дрожащие, всё ещё лежали на округлившемся животе, где малыши затихли, будто тоже насторожились. Ветер, ворвавшийся в дом через открытую дверь, трепал мою шаль, и я сжала её края, ища опору в её мягкой шерсти. Мой взгляд, полный вопросов, метался по лицу Елены, пытаясь найти в её чертах хоть намёк на правду. Кто она? Почему знает моё имя? И что связывает её с Рэем?

— Елена , — повторила я её имя, и мой голос, слабый и неуверенный, почти утонул в шуме ветра.

— Откуда вы знаете Рэя? И почему… почему вы здесь?

Она не ответила сразу. Её губы, потрескавшиеся от холода, слегка дрогнули, и она отвела взгляд, будто собираясь с мыслями. Её сумка, старая, кожаная, с потёртыми углами, всё ещё была в её руках, и я заметила, как её пальцы, тонкие и узловатые, сжали ручку сильнее, выдавая скрытое напряжение. Наконец, она посмотрела на меня, и в её глазах мелькнула тень чего-то — сожаления, может быть, или боли.

— Я старая знакомая Рэя, — сказала она, и её хриплый голос был тихим, но твёрдым, как будто она давно привыкла говорить правду, даже когда она причиняла боль. — Мы… пересекались в прошлом. В те времена, когда он был не тем, кем ты его знаешь.

Я моргнула, чувствуя, как её слова оседают в груди тяжёлым грузом. Рэй — мой Рэй, с его тёплыми руками, запахом леса и табака, с его редкой улыбкой, которая принадлежала только мне — имел прошлое, о котором я знала лишь обрывки. Шрам на его виске, уклончивые ответы, тени в его глазах — всё это намекало на жизнь, полную опасностей, о которой он предпочитал молчать. Но Елена , эта женщина с усталым лицом и потёртым шарфом, была частью того прошлого, и её присутствие здесь, в нашем доме, врывало его в мою реальность.

— Что вы имеете в виду? — спросила я, и мой голос стал резче, хотя страх всё ещё пульсировал в венах.

— Какое прошлое? И почему вы пришли сейчас?

Елена шагнула ближе, и я невольно напряглась, чувствуя, как холодный воздух, следующий за ней, касается моей кожи. Её пальто, влажное от снега, слегка шуршало, и я уловила слабый запах сырости и чего-то ещё — может, старого табака или дешёвого мыла. Она остановилась в шаге от меня, и её глаза, серо-зелёные, как зимнее море, поймали мой взгляд, не давая отвести его.

— Будь осторожна, Мелисса, — сказала она, и её голос стал ниже, почти шёпот, но в нём была такая сила, что я почувствовала мурашки на спине.

— Рэй… он хороший человек. Но его прошлое — оно не отпускает. И сейчас оно ближе, чем ты думаешь.

Моё сердце пропустило удар, и я прижала руки к животу, чувствуя, как малыши шевельнулись, будто разделяя мой страх. Слова Елены были как ключ, открывающий дверь в тёмную комнату, полную теней, и я не была уверена, хочу ли я туда войти.

— Что это значит? — спросила я, и мой голос сорвался, выдавая панику, которую я так старалась скрыть.

— Кто-то ищет его? Это связано с Джеком? С тем, куда они ушли?

Елена вздохнула, и её дыхание, тёплое, смешалось с холодом коридора. Она опустила сумку на пол, и звук её удара о дерево был неожиданно громким, как выстрел в тишине. Её шарф соскользнул с плеча, открывая тонкую шею, покрытую мелкими морщинами, и я вдруг подумала, что эта женщина, несмотря на свою силу, выглядела измождённой, как будто годы борьбы выжгли из неё всё, кроме упрямой решимости.

— Я не могу рассказать тебе всё, — сказала она, и в её голосе была горечь, как будто она ненавидела себя за эти слова.

— Но я пришла предупредить. Есть люди… они не забыли Рэя. И они знают про тебя. Про… — она кивнула на мой живот, и её взгляд смягчился, но лишь на миг.

— Про них.

Я отступила, чувствуя, как стена за спиной становится единственной опорой. Мои пальцы вцепились в шаль, сминая её мягкую шерсть, и я почувствовала, как слёзы жгут глаза, но я не позволила им пролиться. Коридор, с его деревянными стенами и запахом снега, стал ловушкой, где каждая тень казалась угрозой. За окном снег падал всё гуще, укрывая сад, и его белизна, которая ещё утром казалась мне умиротворяющей, теперь выглядела как саван, скрывающий всё, что я любила.

— Почему я должна вам верить? — спросила я, и мой голос был твёрже, чем я ожидала.

— Вы появляетесь из ниоткуда, говорите о Рэе, о прошлом… Как я могу знать, что вы не лжёте?

Елена посмотрела на меня, и её губы дрогнули в слабой, почти печальной улыбке.

— Ты не можешь, — ответила она просто.

— Но я знаю Рэя. И я знаю, что он сделает всё, чтобы защитить тебя. Но иногда… иногда даже он не может остановить то, что уже началось.

Она наклонилась, подняла сумку, и её движение было медленным, почти усталым. Свет из гостиной отразился в её глазах, и я увидела в них не только усталость, но и что-то ещё — тень вины, тень прошлого, которое связывало её с Рэем. Она выпрямилась, поправила шарф, и её голос, хриплый и низкий, прозвучал как последнее предупреждение.

— Просто будь осторожна, Мелисса. И скажи Рэю… скажи ему, что Елена была здесь. Он поймёт.

Я хотела спросить ещё, хотела крикнуть, потребовать ответов, но она повернулась к двери, и её тёмный силуэт растворился в снежной пелене, как призрак. Дверь закрылась с тихим скрипом, и холодный ветер, ворвавшийся в дом, унёс с собой её запах — сырость, табак, тайну. Я осталась одна, стоя в коридоре, с руками на животе и взглядом, полным вопросов, которые не давали мне покоя. Елена ушла, но её слова, как тени, остались, и я знала, что они будут преследовать меня, пока Рэй не вернётся — если он вернётся.

Коридор, пропитанный холодом и эхом слов Елены, стал для меня клеткой, где каждая тень казалась отголоском её предупреждения: «Будь осторожна». Я стояла, всё ещё прижимая руки к округлившемуся животу, чувствуя, как малыши затихли, будто разделяя моё смятение. Её хриплый голос, её усталое лицо, её потёртый шарф — всё это впечаталось в мою память, как следы на снегу, которые я не могла стереть. За окном снег падал всё гуще, укрывая сад белым саваном, и я смотрела на него, пытаясь найти в его бесконечной белизне хоть каплю покоя. Но покой был невозможен — не после её слов, не после того, как она упомянула Рэя, его прошлое, угрозу, что была ближе, чем я могла себе представить.

Тишина дома, нарушаемая лишь тиканьем часов и слабым треском углей в камине, стала невыносимой. Я побрела в гостиную, мои шаги были медленными, словно я боялась спугнуть хрупкую надежду, что Рэй скоро вернётся. Мой свитер, цвета спелого мха, цеплялся за края шали, а пальцы, дрожащие, теребили её мягкую шерсть, ища утешения в знакомой текстуре. Я опустилась на диван, но тут же вскочила, не в силах усидеть на месте. Малыши шевельнулись, и я положила руку на живот, шепча: «Он вернётся. Он обещал». Но слова Елены — «Они знают про тебя. Про них» — звенели в голове, как набат, и я чувствовала, как страх, холодный и липкий, сжимает горло.

Внезапно тишину разорвал звук — низкий гул мотора, хруст гравия под колёсами, скрип тормозов. Моё сердце подпрыгнуло, и я бросилась к окну, отодвинув занавеску. Старый чёрный пикап Джека остановился у крыльца, его фары тускло светились в снежной пелене, как глаза хищника. Дверцы хлопнули, и я увидела их — Рэя и Джека, их силуэты, тёмные и тяжёлые, двигались к дому. Рэй, высокий, с широкими плечами, шёл первым, его ботинки скрипели по снегу, а дыхание клубилось в морозном воздухе. Джек, худощавый, с сединой, блестящей под светом фонаря, следовал за ним, его кожаная куртка была покрыта снегом, а лицо, резкое и усталое, было напряжено.

Я кинулась к двери, мои руки дрожали, когда я повернула ручку, впуская порыв холодного ветра, который принёс с собой запах снега и бензина. Дверь распахнулась, и Рэй шагнул внутрь, его тяжёлое дыхание наполнило коридор. Его тёмные волосы, влажные от снега, прилипли ко лбу, а шрам на виске казался глубже в тусклом свете. Его глаза, тёмно-серые, глубокие, как лесные озёра, нашли мои, и в них мелькнула смесь облегчения и усталости, но решимость, горевшая в них, заставила моё сердце сжаться. Джек вошёл следом, его ботинки скрипели по деревянному полу, оставляя мокрые следы. Его лицо, с резкими скулами и глубоко посаженными глазами, было бледнее обычного, а губы, сжатые в тонкую линию, выдавали напряжение.

— Рэй, — выдохнула я, бросаясь к нему. Мои руки обхватили его, и я уткнулась лицом в его грудь, вдыхая его запах — лес, табак и теперь ещё снег, пропитавший его куртку. Его ладони, холодные, но тёплые в своей сути, легли на мои плечи, и он прижал меня к себе, так крепко, что я почувствовала его сердце, бьющееся быстро, как моё.

— Я же сказал, что вернусь, малышка, — прошептал он, и его голос, хриплый от усталости, был полон нежности, но в нём была тень чего-то ещё — решимости, которая пугала меня. Я отстранилась, глядя на него снизу вверх, ища в его лице ответы, которых он так и не дал.

— Что случилось? — спросила я, и мой голос дрожал, выдавая смятение.

— Где вы были? И… кто такая Елена?

Рэй замер, его брови нахмурились, а глаза сузились, будто он пытался понять, откуда я знаю это имя. Джек, стоявший у двери, кашлянул, привлекая внимание, и я повернулась к нему. Его худощавое тело было напряжено, как струна, а взгляд, острый, как лезвие, скользнул по мне, оценивая. Он провёл рукой по волосам, стряхивая снег, и его седина, блестящая, как иней, казалась ещё заметнее в свете лампы.

— Елена? — переспросил Рэй, и его голос стал ниже, почти рычащим.

— Она была здесь? Что она сказала?

Я сглотнула, чувствуя, как коридор сжимается вокруг меня, как будто стены готовы рухнуть.

— Она… она сказала, что знает тебя. Что твоё прошлое… оно близко. И что кто-то знает про нас. Про детей, — мои слова вырывались торопливо, и я прижала руки к животу, чувствуя, как малыши шевельнулись, будто разделяя мой страх.

Рэй выругался под нос, его челюсть напряглась, а Джек шагнул вперёд, его ботинки снова скрипнули по полу.

— Чёрт, — пробормотал он, и его хриплый голос был полон раздражения, но под ним я уловила тревогу.

— Она не должна была приходить.

— Кто она? — почти крикнула я, чувствуя, как гнев смешивается со страхом.

— И что происходит, Рэй? Ты обещал, что всё будет хорошо, но я устала от тайн!

Рэй посмотрел на меня, и его глаза, полные боли, почти сломали меня. Он хотел ответить, но Джек поднял руку, останавливая его.

— Хватит, — сказал он, и его голос, твёрдый, как сталь, разрезал напряжение.

— Мы теряем время. Я знаю, что делать. Это Миллер.

Я застыла, мой взгляд, полный смятения, метнулся от Джека к Рэю. Миллер. Это имя, произнесённое с такой уверенностью, упало в тишину, как камень в воду, поднимая волны вопросов. Кто такой Миллер? Почему его имя заставило Рэя сжать кулаки, а Джека — выпрямиться, будто он готовился к бою?

— Миллер? — переспросила я, и мой голос был едва слышен, утопая в тяжёлом дыхании мужчин.

— Кто это?

Рэй посмотрел на меня, и в его глазах была смесь решимости и вины, как будто он хотел защитить меня от правды, но знал, что это уже невозможно. Джек молчал, его взгляд был устремлён куда-то в пустоту, и я вдруг поняла, что это имя — ключ к чему-то большему, к тайне, которая связывала их всех: Рэя, Джека, Елену и теперь этого Миллера.

Коридор, с его деревянными стенами и запахом снега, стал слишком тесным, а свет лампы, тусклый и холодный, отбрасывал длинные тени, которые казались живыми, готовыми поглотить нас. За окном снег всё падал, укрывая мир, но я знала, что он не спрячет нас от того, что надвигалось. Малыши шевельнулись, и я прижала руки к животу, чувствуя их тепло, их жизнь, и подумала, что, кем бы ни был этот Миллер, он был частью бури, которая уже стучалась в нашу дверь. Я посмотрела на Рэя, ища в его лице ответ, но он молчал, и это молчание было громче любых слов.