Меня зовут Рагдай (джен)

"И вновь закат звенит зеленым, и вновь сужаются зрачки,

Как сопрягаются клинки из звонкой пряжи раскаленной.

Коль солнце пляшет в доме Пса, Луна приходит к дому Волка,

И по хребту бегут иголки, и горький дым застит глаза". (Мельница)

Получив послание, он немедля отправился в дорогу — благо, море было спокойным, да и санный путь уже установился — и к Егорию Зимнему был в Новгороде.

Потолкавшись на людном торжище Софийской стороны, добрался до подворья Владыки. В ограде узрел княжеских гридней — знать, у Владыки Спиридона гость с того берега Волхова. И точно — вездесущий братец Савва нашептал, что Владыко с князем беседует.

Сидя с отроком в полумраке трапезной, отвечал на вопросы — как добрался, да все ли было ладно в дороге.

— Хорошо добрался, с обозом шел. Зима дороги вымостила, слава Господу, оттепелей не было, катись по этому снегу хоть до чудских земель.

— Люди лихие со зверьми лесными не тревожили? — степенно, подражая взрослым мужикам, расспрашивал Савва.

— Грабастики, ежели и были где, то все попрятались, — так же серьезно отвечал Вышень. — Чай, мороз не родная тетка. Да и зверь в эту пору по норам да по берлогам. Вот только волки — эти да. Выступили мы нынче затемно, так они до самого рассвета следом шли. А как заря заалелась — сгинули, как и не было. И то — их день. На Егорья волк празднует. Потому и к людишкам близко подходит — ничто ему не грозит, ни рогатина не берет его, ни стрела…

— А пошто же Егорий Храбрый волков жалеет, братец Вышень? — заинтересованно спрашивал Савва. — Он же хрестьянский святой, он крещеных жалеть должон?

— Егорий — он всякую тварь жалеет, он ведь по всему божьему свету леса садил да зверя по тем лесам селил. Вот и выходит, что он и скотину милует, да и волка не забывает. Они, волки, ведь святого Егорья псы.

— Псы? — дивился Савва, дуя на горячий сбитень.

— А ты разве не слыхал быль, как волки святому Егорью помогали? Дело было так. Похитил поганый хан Ибрагим матушку святого. Егорий в те дни в отлучке был, Богу угождал. Воротился домой — а изба нараспашку, матушки нет. Поскакал он по следам копыт, догнал Ибрагимово войско. Глядит — их много, а он один. Кликнул тут зверье, какое ближе было, и первыми откликнулись на зов его волки. Вышли из лесу — целой стаей, да на лютых язычников набросились и ну их грызть! Всех погрызли. Кинулись на самого хана — давай его рвать, а он все живой, не могут сладить с ним волки! Ну, тут уж сам Егорий подскакал да копьем его приколол. И матушку освободил.

— Ну дела! — восхищался Савва. Отрок, видать, прежде не слышал этой сказки.

— Так что, братец мой, нынче ночью от дома лучше не гулять. Беда тому, кого ночь в дороге застанет. Да и то — до самого Рождества лучше впотьмах не шариться. Ведь не только зверье нынче гуляет, но и нечисть!

— А ты, братец Вышень, с нечистью-то встречался? — Савва рад был поговорить про нечисть. Обычно в дому Владыки такие разговоры не велись, и теперь он отводил душу.

— Было дело, — кивал Вышень. — Видал даже в Егорьев день белого волка. Не многие, кто его видел, живы остались.

— Белого волка? — Савва, казалось, прижал уши, с опаской поглядывая в узкое оконце. Сквозь мутную слюду виднелась щетка унылого зимнего леса на дальнем, диком берегу. Над лесом догорала желтая полоска вечерней зари.

— Сказывают — то не зверь, — негромко говорил Вышень, отпивая из корчаги, — а самого Карачуна слуга, сиречь, злой дух. Приходят они только в самые морозы, когда деревья трещат. Пошел я, значит, за хворостом, ну и припозднился. Сумерки были, вот как сейчас. Вдруг слышу — хруст за спиной. Оглянулся — да и застыл. Стоит волчара с телка ростом, а шерсть — что твой снег! И глаза красные.

Он говорил, как и всегда, вроде бы серьезно, и не понять было, очередную ли былину он рассказывает, или взаправду случившееся.

— Ой!

— Вот и я чуть не заорал. Да сдержался — нельзя орать, когда нечисть видишь.

— А как же ты спасся?

— Была у меня в кошеле с собой четверговая соль, с девяти печей взятая. Вот я ее, не мешкая долго, на четыре стороны сыпанул. Он и исчез!

— А что еще от бесов помогает, братец Вышень?

— Чертополох помогает, ежели его высушить, серебро, осина. Брат Годун сказал бы сейчас — Божье слово да крестное знамение. Но главное — не бояться. Не надо их бояться, Савва. Они твой страх чуют.

Савва подумал и осторожно спросил:

— А бывает так — вот помер человек, а потом вернулся. Но вернулся… другой. Вроде и он — а вроде и не он.

— А вроде и не помер? — усмехнулся Вышень. — Слушай, что расскажу. На Севере считали, что умерший может вернуться, ежели у него дела какие остались. А дела те — не добрые, Савва, месть это, скажем, или… не важно. Возвращается он темный и страшный, росту огромного и силы немеряной, в ночи, слышишь, тьма ему силы придает. Говорят — до рассвета с ним никто не совладает, даже самый великий воин. Называют — драуг. Ты-то уже тут родился, матушки у нас разные, твоя тебе этих историй не рассказывала.

Савва, весь сжавшись в комок, задумался.

— Нее, не подходит, — ответил он каким-то своим мыслям. — Он ведь и днем ходит. И росту он не огромного…

Вышень сразу помрачнел. Ладно — сказал он себе, послушали побасенки, и будет. Вот оно, дело, ради которого я здесь.

— Я разумею, о ком ты. Для начала — мне бы поглядеть на него.

— А ты его видел! — живо откликнулся Савва.

— Видел?.. — Вышень осекся. Он понял.

Идя по двору, почуял он на себе взгляд. Тот взгляд был — будто каленое жало стрелы за миг до того, как ей воткнуться в горло. Он и обернулся, как в бою, резко, будто жизнь спасая, даже, помнится, рука пошла вперед сама по себе, отбивая невидимый клинок. Тут же одернул себя, опустил руку. Смущенно взглянул в лицо незнакомого воина.

Узкое, умное лицо, коротко обрезанные, темные с проседью, волосы, перехвачены кожаным ремешком. Нездешний черный кафтан — франкский либо немецкий — подумал про себя Вышень. Так на службе у Господина Великого Новгорода каких только залетных птиц не бывало. Ему бы пройти мимо, да задержался, поймал взгляд незнакомца. У того были глаза цвета янтаря, и глядела из них осень мира. Эти слова пришли на ум из неоткуда. Эти слова таили в себе холод, первое серебро инея, усталость, которую принесли не годы, но бури, бури, что отбушевали навсегда, унеслись, и теперь впереди виделась только кристальная ясность мертвого месяца над белыми равнинами и печальная свобода того, кто познал сполна мед и горечь земной жизни, отодвинул ее от себя, как пестрое, бестолковое и пустое видение, как морок, наведенный колдуном-неумехой с ярмарки.

Но упорный взгляд не отпускал, он хотел что-то передать, что-то важное…

И Вышень вдруг почуял, как земля уходит из-под ног, и сумеречное небо поворачивается над ним, все быстрее и быстрее, он уже был не здесь, а…

— Я тебе так скажу… — начал он.

— Владыко Спиридон тебя кличет к себе! — в дверь трапезной всунулся монашек.

— Потом поговорим, Саввушка, — кивнул Вышень, вставая.

* * *

— Значит, ты успел его увидеть?

— Случайно, отче. Я обернулся на взгляд.

— Что можешь сказать о нем?

— Что от прежнего Аникея не осталось ничего.

— Прямо так и не осталось? Но ты не сказал, что это — не Аникей.

Вышень на миг умолк. Он думал — какими словами лучше передать то, что понял или, скорее, почувствовал.

— Не сказал. Потому что это — он. Но… не он.

— Поясни, — в голосе Владыки прорезалось нетерпение. В свете одинокой свечи, горящей в высоком поставце, его лицо казалось совсем дряхлым, пергаментным, как у Симеона Столпника на иконе.

— Представь, Владыко, темный, пустой дом. Чужой снаружи и изнутри. И только в горенке, под самой крышей, горит огонек лучины, неверный, слабый, который может легко задуть сквозняк. Вот этот огонек — и есть он. Так что, выходит — не совсем прав я. Лучше сказать — почти ничего не осталось.

— Ты, как всегда, говоришь мудрено и цветисто, чтобы ответить на вопрос, ничего, по сути, не сказав, и не быть впоследствии уличенным в том, что ты ошибался, — устало усмехнулся Спиридон.

Вышень подумал, что сейчас-то он сказал очень много, просто вопрошающий не желает услышать его.

— Ежели я не сумел объяснить, прости мое косноязычие, отче.

— Вот в чем тебя нельзя упрекнуть, Егорий, так это — в косноязычии, — улыбнулся одними губами Спиридон. — К слову — а ведь ты именинник нынче, знал, в какой день приехать.

Вышень улыбнулся в ответ. Разумеется, Владыко Спиридон знал его тайное, крестильное имя.

— К слову об именах, — сказал он. — Опричь Евпатия, из нас только один Аникей звался крестильным именем. Но Евпатий мог не опасаться за себя — слишком многое потерял, стал праведником…

Спиридон только хмыкнул — он не разделял мнение, что имя христианское должно хранить в тайне, а на людях зваться прозвищем, считал сие темным двоеверием. Но с дружинными своими не спорил по этому поводу. Особенно с ведуном.

— А вот Аникей, — продолжил Вышень, — молодой, полный страстей, почему не опасался он? Так ведут себя проклятые, те, кому нечего терять. Или — те, на ком благословение.

Спиридон вздрогнул.

— А ведь и верно — на нем благословение.

— И кто же подарил ему сей щит от любого зла?

— Я, — сказал Владыко. — Я исцелил Аникея от слепоты, когда он был еще отроком, и в дружину привел. Я благословил его.

Лицо Вышеня почему-то прояснилось, повеселело. «Должно, потому и огонек не гаснет?» — подумалось ему.

Спиридон, напротив, вдруг помрачнел.

— Я ждал тебя, Егорий, чтобы разрешить свои сомнения, — сказал он. — Но ты только новые посеял в душе моей. Скажи — если то и верно Аникей, как, по-твоему, это возможно?

— Есть у меня соображения, отче, — заговорил Вышень, готовясь внутренне описать то место, где пришлось ему побывать всего час с небольшим назад. — Начну издалека. Там, где я родился, встречаются скрытые жители, альвы. Их зовут скрытыми, потому что, ежели они не захотят, ты нипочем не найдешь дом их. Так и говорят — живут, мол, на хуторе, пятеро, да еще столько же скрытых. Но тем, кого они желают видеть в дому своем, альвы сами отворяют двери. Дверь может открыться в скале. В дереве. В озере. Бывали случаи, когда люди уходили туда и не возвращались. Или возвращались… через двадцать лет, думая, что всего час провели в гостях за трапезой и приятной беседой. Почему я про то тебе толкую, отче? Да потому что, давно, в отрочестве еще, видал я своими глазами человека, что вернулся оттуда не таким, каким уходил.

Вышень повысил голос и подался вперед. Ни одному человеку он не рассказывал про то, собирался схоронить в своей груди тайну, но вот решился.

Владыко прервал его.

— Альвы — нечисть ваша?

— Нет, отче. То не нечисть. Зла они людям не желают. Ежели наш путь — одна борозда в поле, то их — другая, что нашу не пересекает.

Спиридон взмахнул раздраженно рукавом рясы.

— Довольно! Я понял, что хочешь ты мне поведать. Я желал лишь убедиться, что не выжил из ума. Что не один я узрел в этом Рагдае мальчика, которому когда-то лечил глаза. Но если Рагдай — Аникей, утративший свой обычный облик, утешительного в том для нас мало. Стало быть, брат твой стал жертвой козней врага рода человеческого, как ни прискорбно… Ты иди, Егорий, отдохни с дороги. На сегодня разговор наш окончен.

Вышень удалился, но вид при этом имел упрямый и дерзкий, что Владыко Спиридон, конечно же, про себя отметил.

* * *

Он сидел один в отведенной келейке. Тихо было вокруг, все спали. Вышень подумал, что не стал бы возражать против общества неугомонного Саввы — хорошим тот был слушателем. Можно было бы хоть перед ним выговориться. Но Савва, должно быть, тоже уже видел десятый сон.

Ведун, глядя на бледный от мороза месяц в оконце, упорно думал о давешней встрече с Рагдаем. Он прикрыл глаза и вернулся мысленно на несколько часов назад.

Бледное сумеречное небо над ним закружилось. Оно кружилось все быстрее, пока не наступила тьма. Свет бледным палевым пятном плавал где-то вверху, он рвался к нему и не мог выплыть, ледяная вода сжимала его, как кольца Ёрмунганда, заливала глаза, затекала в легкие, он кашлял, задыхался, а потом сдался, погрузился в безмолвие и холод, тот, что холоднее сотни земных зим, холоднее даже той, самой страшной зимы, которая ждет всех нас в конце времен. Там, внизу, был иной мир, была дверь. И он вошел в нее.

— Нифльхейм? — прошептал он, вздрагивая и открывая глаза. Хотя, может статься, что имя этой бездны не известно никому из живущих.

Остаток ночи Вышень решил провести с пользой.

Развязав свой кожаный кошель, что некогда был предметом шуток Аникея по поводу «погани разных сортов», он достал небольшой сверток. Развернул, высыпал на лавку и разровнял ладонью двадцать четыре костяные пластинки.

— А услышь меня, та, что в наряде из перьев… — завел он негромкий распев.

До того, как стать Егорием, Вышень носил другое имя, которое не знал даже Владыко Спиридон. Алвин, «друг альвов» звали его.