Дождливые дни (джен)

Примечания:

Ну что, с двадцатой главой нас! Без вас и вашей поддержки я бы точно не дошел до нее. Спасибо вам!

Глава писалась долго и урывками, так что местами стиль может меняться

— Отвечай! Я знаю, что ты что-то знаешь, — и если ты не скажешь, что именно, добровольно, то, поверь мне, я найду способ развязать тебе язык! — эти угрозы определенно производили нужное впечатление. Во всяком случае, человек в забрызганном запекшейся кровью белом плаще напротив выглядел едва ли не более испуганным, чем при встрече с загнанным в угол и готовым биться насмерть Зонтиком... Ответ явно вертелся у него на языке — оставалось лишь немного надавить, чтобы выжать его, но слова тут явно были уже излишни. Алебард теперь молчал, замерев на не очень-то удобном деревянном стуле — прямой, как палка, и мертвенно-бледный. Живыми во всей его фигуре остались только еще более колкие, чем обычно, стальные глаза, в которых отчетливо читалась с трудом сдерживаемая ненависть. А причины ненавидеть неудавшегося убийцу у него были, сам преступник ни минуты в этом не сомневался. Из разговоров стражников он понял, что прошлой ночью ранил самого Великого Зонтика, и ранил достаточно серьезно, хотя и не смертельно... Что может сделать с тем, кто так провинился перед самим божественным королем, его первый приближенный и главный защитник веры? Об этом не хотелось и думать — к тому же защитить его сейчас было некому, даже убийство сойдет с рук тому, кто сам написал добрую половину законов, а отбиться от него, если он решит напасть сам, не под силу и нескольким людям сразу, что уж говорить об одиноком преступнике, который даже не был хорошим бойцом?

— Я скажу все, что знаю... — робко произнес он после получаса, — как ему показалось, — молчания.

— Полторы минуты, — усмехнулся Алебард, взглянув на часы. — Если бы ты раздумывал еще минуту, я бы принял некоторые меры, к которым предпочитаю прибегать лишь в крайних случаях.

— Что за меры? — решился спросить неудачливый вторженец.

— Вопросы здесь задаю я! — с холодного спокойного голоса он моментально перешел снова на крик, а после — опять заговорил почти вкрадчиво: — Но тебе я все же скажу кое-что, считай это наградой за сговорчивость. Ты помнишь Кулета, не так ли? С конца лета до середины осени все газеты только о нем и писали... Он был матерым преступником, несмотря на молодость, да еще и обладал отвратительным характером. Думаешь, было легко заставить его признаться? Правильно думаешь: он все отрицал до последнего, но я знаю подход и к таким. Тебе хотелось бы узнать, окажется ли у тебя больше упорства, чем у него?

— Не хотелось бы... Я все расскажу, только... только...

— Я так и думал. А теперь сосредоточься на истории, и не вздумай от страха что-нибудь забыть или преувеличить! Меня интересуют все имена, что тебе известны, все цели и мотивы...

— Мне известно немногое... Я был рядовым членом Общины, выполнял мелкие поручения. Я передавал записки и посылки, готовил зал к ритуалам, следил, чтобы в дома, где заседали старейшины, не зашел кто-нибудь посторонний, — такого рода поручения. Мне говорили, что я ценен тем, что незаметен, без особых примет, в толпе меня не узнать, понимаете? Даже если я когда-нибудь раскроюсь, меня будет сложно вспомнить при второй встрече, потому что во мне нет ничего особенного... точнее, не было, — так они говорили. Нас таких было много, нарочно отобранных непримечательных, которым было безопасно ходить по улицам почти открыто, которым достаточно переодеться или сменить прическу, чтобы их было уже никак не узнать. Мы в общем-то и не делали ничего противозаконного, кроме того, что состояли в Общине... Но однажды, пару месяцев назад, — точнее не могу сказать, когда, потому что календари в Общине запрещены, — ко мне подошел один из тех, кому я должен был подчиняться, не из старейшин, конечно, но старейшины ему очень доверяли, — а еще их было таких двое, совершенно одинаковых, и я не знаю, кто из них это был. Он встал рядом со мной, видимо, чтобы сравнить рост, потом снял свою накидку и велел мне примерить ее, потом приказал пройти несколько шагов, а сам все разглядывал, как будто оценивал... Я ничего не понимал, но слушался, пока он не сказал, что пришло время исполнить мой долг. Оказывается, он и впрямь отбирал людей, которые одного с ним роста и телосложения, да еще и с похожей походкой, для какого-то дела... Он не сразу сказал мне, в чем состоит моя задача, сначала две недели испытывал и все объяснил, только когда счел вполне подходящим. Он сказал, что мы должны отомстить вам и вашему маленькому протеже за все унижения, но для этого нужно много людей, которые умеют казаться одним... Он еще много чего говорил, но в основном не по делу и не очень-то понятно, а главное было вот это. Он дал мне нож, и научил хоть как-то худо-бедно драться, и рассказал мне, что вы завели фаворита, на которого тратите едва ли не большую часть казны... я думал, что нападаю на вашего любовника, клянусь! Если бы я знал, что это и есть сам Великий Зонтик... Это ведь действительно он?

— А кто еще это мог быть? Любовника у меня нет, сына тоже, — почти раздраженно вздохнул Первый Министр. — Кроме того, гвардейцы посвящены в очень многие тайны, — а ты, разумеется, от них узнал, что ранил Зонтика. Впрочем, он тебя тоже ранил, и едва ли не тяжелее... Своеобразная честь и уж точно милосердие: он вполне мог бы обезглавить тебя на месте, а то и попросту стереть из мира полностью вместе со всеми свидетельствами твоего существования. Я понял суть твоей истории, — а теперь потрудись вспомнить имена своих сообщников и глав этого заговора. Я не услышал ни одного имени, хотя ждал именно их!

— Мы не знаем имен... В Общине каждому дают новое имя, и мирские имена там не используют никогда, тогда как в миру не принято использовать имена Общины. Того, кто сравнил меня с собой и приказал вступить в заговор, звали Аякс... или Тевкр. Я уже говорил, что они близнецы, и их никто не мог различить, они совершенно одинаковые, даже голоса, манеры речи, движения... Да абсолютно все у них одно на двоих! Будто это вообще один человек, пока я их вместе не увидел, думал, что это и есть один человек с плохой памятью. Еще одного предводителя, он, кажется, все и придумал, называли Азаром, и он был одного роста с этими близнецами, и походка у него была похожая, но в остальном он отличался, — и говорил как-то странно, картавил, а еще носил шарф, и один из товарищей как-то раз сказал мне, что видел у него шрам на шее, который он и прятал под шарфом. А вот с такими же пешками мы друг друга называли позывными, и я даже не знаю, сколько нас было... Меня называли Первое Пламя, кого-то еще Предвестное Перо, было несколько Предвестников с номерами, кому-то, кажется, достался в качестве позывного почти непроизносимый набор слогов.

— Может быть, через твои руки проходили какие-нибудь письма, где упоминались если не имена, то хотя бы детали биографии? Я не верю в то, что Община не вела никаких записей, а ее старейшины не переписывались.

— Возможно, записи и были, но я никогда в жизни их не видел, — вздохнул преступник. — Кажется, Аякс, Тевкр и Азар боялись нашего предательства. Они даже во время наших тренировок и совещаний заставляли нас носить маски или глубокие капюшоны, чтобы мы не видели лиц друг друга... Ни о каких записях, которые могли бы попасть в наши руки, не было и речи. Думаю, если бы у них только был шанс до меня теперь добраться, я бы и не дожил до казни!

— Ты пока не приговорен к казни, — напомнил Алебард, глядя на него совершенно непроницаемым взглядом. — Твоя судьба и судьбы твоих сообщников еще не решены. Впрочем, не буду слишком обнадеживать тебя: едва ли ты сохранишь свободу после покушения на самого Великого Зонтика.

— Но и казнен я тоже не буду? — с надеждой спросил преступник.

— Приказ о казни приводят в исполнение, если он подписан тремя людьми — верховным судьей, мной и Великим Зонтиком. Если хотя бы один из нас троих пожалеет тебя, то казнь будет заменена пожизненным заключением, — удивительно терпеливо объяснил Первый Министр. — Но все это дело слишком сложно и запутано, чтобы я мог сейчас что-нибудь предсказать, да и вопросы у меня не закончились.

— Боюсь, я могу рассказать очень немного... Я был в их заговоре пешкой, мне ничего не рассказывали, — был только приказ напасть на вас и человека, которого они назвали вашим фаворитом. Я бы отказался, будь у меня возможность, ведь я обычный клерк — не сильный, не слишком умный и не хитрый... Но в Общине никто не имеет права отказать старейшинам или их приближенным.

— Тогда я спрошу о том, что тебе точно должно быть известно. Сколько раз ты был в замке, считая и последний?

— Дважды. Первый раз был в самом начале, еще осенью, когда мне приказали проникнуть в ваш кабинет и положить на стол конверт, который строго запретили вскрывать...

— Неужели тебе дали план замка?

— Не дали, но примерно объяснили, как добраться до кабинета, — и запретили заговаривать с кем-нибудь в замке, особенно со стражей. Но все же замок оказался куда сложнее, чем я думал, и мне пришлось притвориться слугой и спросить дорогу у кого-то из прислуги... А во второй раз я просто пошел в единственное помещение, к которому знал дорогу, хотя мне и хотелось спрятаться где-нибудь внизу и отсидеться там до утра.

— Почему же ты не поступил именно так? Это определенно было бы безопаснее: на первом этаже меньше стражи, да и совершить серьезное преступление и оказаться пойманным там было бы почти невозможно.

— Старейшин я боялся куда больше, чем вас, по крайней мере тогда... Я знал, что если о моей трусости узнают Аякс, Тевкр и Азар, то меня убьют, причем жутким, мучительным способом, и мне казалось, что кто-нибудь из сообщников наверняка меня выдаст. Они заставляли нас доносить о подобном... Я хотел хотя бы притвориться, что пытался, но спрятался в кабинете, потому что думал, что там уж точно вас не встречу. Когда же вы двое вошли туда, я сначала так испугался, что не придумал ничего лучше, чем встать у зеркала и замереть. Я хотел, чтобы вы не заметили меня или приняли за отражение и не стали приглядываться, но потом...

— Что было потом? — заинтересованно спросил Старший Брат, боясь сказать что-нибудь лишнее, чтобы не спугнуть эту внезапную откровенность.

— Потом мне показалось, что Великий Зонтик, — это один из нас, и он вот-вот заговорит со мной, хотел подойти к нему первым, чтобы объяснить все, — тем более, что вы копались в ящике стола и как будто не обращали внимания ни на что. Я все понял, только когда подошел к нему, а он замер от страха... Я еще замешкался на несколько мгновений, не мог решиться, но потом подумал, что терять нечего, если он сейчас придет в себя и вскрикнет, то вы заметите меня, — а если бы я его убил или ранил, меня бы наградили в Общине. Знаю, вы сейчас скажете, что если я собирался убить его ударом в плечо, то я очень плохо разбираюсь в анатомии... Мне не хотелось становиться убийцей, понимаете? Я не убийца, не наемник, даже не солдат, просто конторский клерк... Может быть, для вас право отнять чужую жизнь — что-то само собой разумеющееся, но я не вы! У меня руки дрожали, и я не решился ударить его в грудь, чтобы убить, — решил, что ударю в плечо, и если после этой раны он истечет кровью, то так тому и быть, а если нет... тогда я покажу им кровь на моих руках, и они поверят мне и по крайней мере не накажут за трусость. Если бы они узнали, что я стоял в шаге от него, но не тронул, а они бы узнали, то меня ждала бы кара от старейшин, которая страшнее любой кары от Великого Зонтика! А когда Зонтик сбросил меня с себя и взял алебарду в левую руку, я сам чуть так же не замер от страха, еле успел взять кочергу, — иначе он бы точно убил меня... Я думал, что он вот-вот проломит мне череп, так испугался, что даже не сразу понял, что он остановился. Когда меня подняли с пола и зажгли свет, я увидел, что весь в крови, но не понимал, что большая часть крови — моя... Я наговорил много лишнего, верно?

— Да, это было больше похоже на исповедь, чем на показания подозреваемого. Впрочем, раз уж ты сейчас склонен быть столь откровенным, я задам тебе еще два вопроса — тоже больше подходящих исповеди, чем допросу... Скажи мне, как ты пришел в Общину?

— Я состоял в ней с рождения, потому что состояли мои родители. Там я вырос, и только в обмен на некоторые услуги старейшинам мне разрешили окончить восемь классов государственной школы и секретарские курсы, а после — работать в простой конторе... но у меня всегда будто было две жизни, и обе они далекие от нормальной.

— В таком случае спрошу еще об одном: если я сниму с тебя все обвинения, отпущу и дам защиту от членов Общины, что ты будешь делать? Вернешься к ним или уйдешь, чтобы стать законопослушным гражданином и праведным верующим?

— К ним я бы не вернулся теперь ни за что! — воскликнул неудавшийся убийца, подскакивая на месте. Вероятно, он бы вскочил с деревянного стула, если бы не был прикован к нему кандалами.

— Почему же? Ты ведь вырос среди них и дожил до своих... по меньшей мере двадцати лет, не так ли?

— Так, но... здесь стражники, хотя и были со мной суровы, немного успокоили меня и обработали мою рану, а один из них отдал мне часть своего пайка, когда узнал, что я не ел со вчерашнего полудня, понимаете? В Общине верхом милосердия считают не избивать пленников, и всем нам говорили, что в замке порядки гораздо строже... К тому же я узнал, что всю мою жизнь мне врали, и верить им я больше не могу. Да и продолжать вечно рисковать жизнью мне не хочется... Но вы ведь не собираетесь и впрямь освобождать меня, верно? Даже если не казните, я никогда не выйду из тюрьмы...

— Все может быть. Мне не хотелось бы ничего обещать, не зная, смогу ли я выполнить свои обещания. Тебе остается только ждать и надеяться... И помолись: Великий Зонтик иногда готов помочь и тем, кто провинился перед ним, — с этими словами Алебард поднялся с места и направился к двери камеры. Последний взгляд, которым он одарил недавнего собеседника на прощание, уже не был непроницаемо холодным — внимательный человек смог бы разглядеть в нем сожаление, задумчивость и, вероятно, некоторую растерянность... Этот разговор погасил гнев Первого Министра, который, входя в камеру, был готов угрожать самыми ужасными расправами и даже исполнить часть своих угроз; в конце концов, лишний раз запугивать этого заложника обстоятельств не было никакого смысла, ведь упорствовал он совсем недолго и заговорил после первой же попытки надавить. И все же Старший Брат сейчас солгал бы, если бы сказал, что совершенно спокоен.

Ему предстояло допросить еще шестерых, среди которых был и тот, кто убил стражника. Он собирался отложить самый тяжелый разговор напоследок, и ему казалось, что самым жестоким, почти безумным окажется тот, кто осмелился совершить покушение на самого правителя, но в этом он ошибся... Что ж, в то, что одного из гвардейцев мог убить такой же в общем-то невинный запуганный человек, как тот, с кем он только что говорил, верилось с трудом. Да и разве стал бы кто-нибудь вроде Первого Пламени, — а ведь Алебард даже не знал его настоящего имени! — громить комнату, где его заперли, или стрелять в убегающего? Страхом перед стражей и старейшинами можно было объяснить многое, но и этому должен быть предел. Может быть, кто-то из них и попытался бы, оправдываясь, сказать, что сделал все лишь из страха, но сейчас мотивы не особенно волновали Старшего Брата: в первую очередь ему нужна была информация... И все же он знал, что столкнуться с неумело разыгранной невинностью, сопровождаемой злым взглядом, или потоком проклятий в свой адрес и в адрес Зонтика будет очень неприятно, — и в глубине души ему хотелось отказаться от своей затеи поговорить с каждым из преступников, однако это желание он сам счел малодушием.

* * *

Второй допрос оказался куда более тяжелым: этот вторженец — еще один молодой человек среднего роста и телосложения с бледным безразличным лицом, — не мялся и не твердил, что ничего не может рассказать, как его товарищ, а попросту молчал. Первый Министр пытался заговорить с ним и мягко, и обезличенно строго, и грубо, и насмешливо, но все было без толку... Он попросту не обращал никакого внимания на его присутствие и неподвижно сидел в своем углу, глядя сквозь него на каменную стену и заставляя усомниться в том, что он жив. Через несколько минут такого одностороннего разговора Алебард подошел к нему и крепко схватил его за руку, чтобы проверить, не умер ли он... Рука оказалась теплой, но он будто и не заметил этого прикосновения, — даже тело его не напряглось, когда его сжали цепкие ледяные пальцы. Это был самый странный собеседник Старшего Брата, и эта странность вызывала у него необъяснимую смутную тревогу; рядом с этим человеком, в котором жизнь выдавали только теплая рука и едва слышное дыхание, ему было не по себе... Уж лучше бы эта ожившая помимо своей воли восковая кукла пыталась напасть на него — это было по крайней мере привычно и ожидаемо.

— Я не уйду только потому, что ты молчишь, и не оставлю тебя в покое, — упрямо проговорил Алебард, глядя в пустые глаза. — Знаешь, ты выглядишь так, будто либо только что вышел из сумасшедшего дома или вот-вот окажешься там: такие бледные, худые и изможденные лица, безразличные взгляды и растрепанные волосы бывают только у безумцев. А эти темные круги вокруг глаз... Знаю, о чем ты думаешь: я сам выгляжу не менее безумным и больным, чем ты, — так скажи об этом вслух, черт возьми, тебе не слишком хорошо удается притворяться мертвым! Или, может быть, ты глух и слеп одновременно? Так глуп, что не умеешь говорить?

Никакого ответа не последовало и за этим. Алебард думал, что ему удастся разговорить его, хотя бы разозлив оскорблением или удивив неожиданным заявлением, но его это, казалось, не тронуло. Он только медленно откинулся назад, чтобы сесть, опираясь спиной на стену... Даже в его глазах, — не просто холодных, а почти мертвых, — не отразилось ни единой эмоции. Он словно не слышал ни слова. Может быть, он и впрямь был глух? Еще с минуту Первый Министр молча наблюдал за ним, будто пытаясь заметить хоть какое-нибудь движение или проявление чувств в его безжизненном лице, а после тот вдруг вздохнул и вынул из какого-то внутреннего кармана несколько измятых листов. Он протянул их, все так же молча, — но ни в лице, ни в движениях, ни во взгляде его в этот момент не отразилось ничего. Он даже не взглянул в лицо собеседника... Что ж, Старший Брат теперь тоже не горел желанием встречаться с ним взглядом: в его медленных механических движениях было что-то еще более жуткое, чем в его неподвижности. Мельком взглянув на листы, что тот протянул, он увидел в углу одного из них небрежную надпись, сделанную уже знакомым размашистым угловатым почерком: "Отдайте Предвестному Перу. А." Это было единственное, что он смог прочесть: вся остальная страница была покрыта рядами выдавленных точек. Шрифт Брайля... Это объясняло пустой расфокусированный взгляд узника, но все же вопросов так стало куда больше, чем он надеялся получить ответов, и надежда была теперь лишь на то, что Армет, — или кто-нибудь еще, — сможет прочесть написанное на этих листах. Предвестное Перо снова сел неподвижно и будто заснул с открытыми глазами; ни на какие вопросы он больше не отвечал. Сидеть с ним дальше было бессмысленно, и потому Алебард направился в следующую камеру...

* * *

Нерешительный, но искренний Первое Пламя. Апатичный Предвестное Перо. Циничный Шестой Предвестник, безумный Второй и обаятельный Одиннадцатый. По-детски наивный и словно потерянный в этом мире Ледяной Клинок. До того времени, когда церковный колокол зазвонил, созывая прихожан на утреннюю службу, министр успел поговорить с каждым из них, — однако толку от них оказалось немного. Казалось, Первое Пламя знал или по крайней мере был готов рассказать больше всех; остальные же явно то ли не знали и половины того, что было известно ему, то ли недоговаривали, да еще и местами совершенно противоречили друг другу. Второй Предвестник сказал, что всего таких пешек, как они, в этом деле было замешано не меньше сотни, в то время как Шестой говорил, что их было только тринадцать; Одиннадцатый и вовсе клялся, что до последнего, до самой поимки был уверен в том, что работает один. Ледяной Клинок уверял, что Азар был целителем и возвращал людям зрение в обмен на службу, в то время как Шестой Предвестник называл Азара шарлатаном, а Предвестное Перо — олухом, готовым поверить в любые обещания, — однако Одиннадцатый утверждал, что Предвестное Перо был едва ли не самым умным и хитрым из них и вел свою игру, да к тому же сам был пророком; Второй и вовсе заявил, что его товарищ даже не был действительно слеп... Впрочем, о чем можно было говорить, если один из них не мог назвать собственного возраста, а двое других не умел прямо и коротко отвечать на вопросы даже под угрозой наказания за философские размышления, сложные метафоры и ответные вопросы?

В конце концов Алебард отказался от своей первоначальной затеи — допросить каждого из них, чтобы после сравнить показания... Под конец разговора с Ледяным Клинком он готов был схватить этого мальчишку, — а на вид ему было никак не больше двадцати лет, — и хорошенько встряхнуть, чтобы перестал разыгрывать его. Однако юноша, по всей видимости, не шутил, говоря, что не знает, сколько ему лет, что считает Аякса и Тевкра одним и тем же человеком, просто раздвоившимся, что Азар и впрямь умел лечить безнадежных калек и забирать зрение, слух, голос или разум у здоровых... Во всяком случае, выглядел он при этом вполне искренним, и Старший Брат едва не начал верить его словам. Ледяной Клинок, конечно, нес откровенную чушь, но по крайней мере не насмехался открыто, не рассуждал о том, что Зонтик непременно должен быть устроен совсем не так, как обыкновенный человек, и его не мешало бы изучить, чтобы найти в его теле источник силы и попробовать воссоздать это в ком-то другом, и не рассказывал с доверительной улыбкой обо всяких пустяках... После всего, что говорили ему Предвестники, попытки этого создания, чудом дожившим до своих лет, отвечать прямо и честно казались почти благодатью. Вместе с подступающей головной болью он начинал чувствовать что-то вроде благодарности и умиления к мальчишке... Смысл слов уже не вполне доходил до него, но стоило ему поймать себя на этой мысли, он встрепенулся и вскочил с места. Ледяной Клинок продолжал смотреть прямо ему в лицо, и, казалось, даже не испугался, заметив, как на миг его и без того резковатые черты исказила болезненная гримаса раздражения... Любой, кто хоть немного знал Алебарда или обладал достаточной чуткостью и опытом, понял бы, что от такого выражения лица, — а также от холодной искры в его стальных глазах и прерывистого сбитого дыхания, — не стоит ждать ничего хорошего. Однако Ледяной Клинок не просто не знал, как люди вроде Первого Министра, в равной степени холодные и вспыльчивые, вспыхивают внезапной яростью, — он словно родился за день до этого и не успел увидеть в своей жизни ничего.

— Ты прекратишь, наконец, эти шутки? — спросил приближенный короля, едва сдерживая гнев.

— Какие шутки? — недоуменно спросил юноша. Это спокойное недоумение и вывело Старшего Брата из себя окончательно...

— Перестань нести околесицу и прикидываться клиническим идиотом! Ты слышишь меня?! Хватит пороть горячку, я требую, чтобы ты начал говорить серьезно, иначе я добьюсь того, чтобы тебя заперли в сумасшедшем доме до конца твоих дней! — с этими словами он отвешивал мальчишке одну пощечину за другой. Тот, впрочем, не издавал ни звука, и даже не уворачивался от в очередной раз занесенной руки... Такая безмолвность и заставила Алебарда остановиться через несколько секунд: ему показалось, будто юноша потерял сознание, а то и умер от первого же удара. Из всех вторженцев он явно был самым хрупким... Однако он был жив и даже в сознании, — и продолжал смотреть на него с удивлением, но без страха или обиды. Если бы не яркие отметины от тонких изящных ладоней на щеках и текущие по лицу слезы, по нему и нельзя было сказать, что он только что получил не вполне заслуженную трепку.

— Прости меня, — тихо и отрывисто произнес Алебард, снова сев напротив него. Голова больше не болела, но едва ли это того стоило... В конце концов, даже если ему и суждено было сегодня сорвать злость на одном из этих злосчастных еретиков, Второй и Шестой Предвестники заслуживали подобного куда больше: именно они планомерно выводили его из себя, один своими насмешками и нелестными эпитетами в адрес каждого, о ком заходила речь, а другой — безумными теориями и болтовней о чем угодно, но не о деле. По большому счету напрашивались на несколько оплеух они, но досталось вместо них этому наивному созданию.

— За что? — также тихо спросил юноша, снова поднимая на него глаза.

— Откровенно говоря, меня вывели из себя твои товарищи, но именно на тебе я не сдержался... Всему виной моя вспыльчивость. Поэтому я и должен попросить у тебя прощения.

— Я не понимаю... за что ты просишь прощения? Я ведь говорил не то, что ты хотел услышать, — только то, что ты ждешь, я говорить не умею, — безмятежно проговорил мальчик. — Я совсем не обижаюсь, мне и не впервой... Тут я понимаю, за что, а вот почему Второй мучил меня, я не знаю до сих пор.

— И все же наказания за то, что не умеешь говорить то, чего я ждал от тебя, ты не заслуживаешь, хоть тебе и следовало бы понимать, что твои рассказы абсурдны, и здравомыслящий человек в них не поверит, — теперь Алебард говорил с ним мягко, будто с ребенком, и даже не удивлялся тому, что тот обращался к нему на "ты", хотя этого не делал даже сам Зонтик.

— Ты просто говоришь много непонятного. Ты спрашиваешь, — а я не совсем понимаю, о чем, но отвечаю... и ты тоже меня не понимаешь.

— Пожалуй, сейчас ты прав... Мы с тобой поговорим еще раз, когда оба будем спокойны. От твоих товарищей я уже ничего не жду, но ты еще можешь рассказать мне кое-что. В моих силах несколько облегчить твою судьбу, если ты будешь со мной предельно честен и постараешься объяснить все так, чтобы я понял.

— Это... сделка?

— Можно сказать и так. Ты готов ее заключить? — вместо ответа мальчик кивнул и пожал протянутую руку. — Имей в виду: ты теперь не имеешь права нарушить ее условия!

— Я знаю, что такое сделка, и нарушать ее не хочу... но одну сделку я уже заключил, и теперь не знаю, могу ли нарушить ее.

— Это была сделка со старейшинами Общины, не так ли?

— Так. Я знал кое-что, а они думали, что я ничего не понимаю... Они даже не все от меня прятали, потому что думали, что я не смогу ничего рассказать. Но и они потом узнали, что я помню и понимаю больше, чем они думали, и тогда сказали, что мы должны заключить сделку. Если я нарушу ее, то умру... так мне сказали. Я верил им, всему, что они говорили, но я знаю, что они — люди, а люди умеют врать, верно? Они говорили, что вы лжете всем, а ваши стражники сказали, что это они мне врали... правда, я мог не понять их: у них слова тоже не очень понятные.

— И теперь ты не знаешь, кому верить, верно? — теперь Алебард испытывал неподдельное любопытство. — Могу тебя успокоить: само нарушение условий сделки не убьет тебя, хотя могут попытаться убить те, с кем ты заключал эту сделку, — но, уверяю, мы сделаем все возможное, чтобы защитить тебя от покушений членов Общины. Если же ты нарушишь условия сделки, которую заключаем сейчас мы с тобой, то я оставляю за собой право попросту расторгнуть ее, — это будет означать, что я отказываюсь принимать любое участие в твоей судьбе и помогать тебе. Ты понял меня?

— Я понял все, кроме одного... Как ты можешь мне помочь?

— По меньшей мере я могу отказаться подписывать смертный приговор, — я имею на это право, — и сказать следователю, что ты согласился сотрудничать с нами, что является облегчающим обстоятельством. Если коротко, то рассказывать все, что ты знаешь, в твоих интересах.

— А если они все же придут за мной?

— Чем больше мы будем знать обо всем вашем деле, тем меньше шанс, что они успеют что-нибудь предпринять... Мы гораздо сильнее.

— Перо убил одного вашего стражника и хотел выстрелить в тебя. Вы тоже люди, — заметил мальчик.

— Мы тоже люди, — но это я прострелил руку Предвестному Перу, а не он мне, — вполне уверенно сказал Первый Министр, не сразу поняв, что так смутило его в словах юноши. — Постой, он же слеп, верно? Как тогда...

— Он слепой, но его зрение — это его слух. Если он слышит хоть малейший звук, то знает, куда стрелять... Тот мальчик зря побежал, а ты зря закричал, — невозмутимо объяснил Ледяной Клинок. — Если бы вы затихли, он решил бы, что попал в пустую комнату.

— Это звучит не слишком правдоподобно, но предположим, что все именно так. В таком случае откуда ты знаешь, что произошло между нами в спальне?

— Мы с Пером шли вместе, пока ты его не подстрелил и не запер в шкафу... Я стоял за ним в проходе и все слышал, но меня вы не заметили.

— Ты весьма скрытен, но это сейчас на руку нам обоим. Скажи, много ли ты знаешь о своих сообщниках и о тех, кто втянул вас в этот заговор — Аяксе, Тевкре и Азаре?

— Я знаю много и мало одновременно, — последовал ответ. За несколько минут разговора, который уже не вызывал головной боли и желания немедленно не то уйти, не то болезненно рассмеяться, Алебард успел привыкнуть к манере речи мальчика, что сидел напротив. Подобные слова даже не удивили его; он только удовлетворенно кивнул, взглянул на свои карманные часы и поспешно встал.

— Сейчас я вынужден уйти, — но позже мы поговорим снова, — проговорил он, снова протягивая руку для прощания. — И... еще раз прошу прощения. Будь я спокойнее, я не сделал бы этого, и, клянусь, больше это не повторится... Кстати, я ведь так и не узнал твоего имени. Как тебя зовут?

— Они называли меня Клодом, — ответил мальчик, улыбнувшись уголком рта. — И я совсем на тебя не злюсь — это ведь только тело...

* * *

До службы в церкви, которую Алебард собирался использовать в качестве предлога, если бы Клод решил спросить, почему он уходит так быстро, на деле оставалось еще около часа, — но ему необходимо было привести мысли в порядок, прежде чем идти в храм. Еще прошлым вечером, во время метели, это дело казалось ему до странного запутанным, ночью он попросту боялся за себя и Зонтика, хотя едва ли многие поняли бы это, взглянув на него, но теперь, после всех допросов, он чувствовал смутную тревогу... Он не знал, кому можно верить, но в мыслях его роилось множество догадок — одна страннее и нелепее другой. Если бы не обжигающий руки в тонких перчатках холод и запах дыма от его сигары, он наверняка подумал бы, что спит, и все это, считая и события ночи, только его странный сон. В глубине души ему хотелось верить в то, что ему все приснилось, но в то же время такая мысль его ужасала: в этом сне, — если все это было просто сном, — он получил хоть какие-то сведения о волновавшем его деле и по крайней мере мог строить свои предположения. Если же событий последних суток на деле не было, то он, — и следствие в целом, — остался бы снова почти ни с чем... Чтобы не думать об этом, он решил сосредоточиться на своем недавнем поступке, в котором он, разумеется, уже раскаивался. Ударить того, кто заслуживал этого менее всего! Будь у него возможность вернуться в прошлое на полчаса, он, несомненно, не сделал бы этого снова, но такой возможности у него не было...

Мысли, которыми он хотел отвлечься от ни к чему не приводящих догадок, теперь превратились в волну сожаления, от которого было лишь одно спасение. Как же давно он не делал этого! Но сейчас другого выхода он не видел. Закатать рукав, прижать сигару изо всех сил и держать, пока из глаз не потекут слезы, — слишком привычные движения, подозрительно привычные... Однако если бы не это, Первый Министр наверняка нашел бы какой-нибудь новый способ наказания, вероятно, куда более опасный и заметный, чем тушить сигару о свои руки. Впрочем, на этот раз довести дело до конца ему не дали: за спиной послышались шаги, и он тут же бросил окурок в ближайший сугроб и поспешно вытер слезы рукавом. Показываться посторонним, — а в этот момент посторонними для него были абсолютно все, — за таким занятием он не собирался хотя бы потому, что слуга, подчиненный или стражник мог намеренно или случайно распустить о нем новые слухи, которых и без того было немало; Зонтику же он пообещал больше не использовать подобный способ не то успокоения, не то наказания.

— Вы снова это делали, верно? — спросил юноша, поравнявшись с ним. Путь по глубоким сугробам, от которых еще не успели расчистить тропинки, явно дался ему непросто: он проваливался в снег едва ли не по колено, и вид теперь у него был такой, будто он не то пытался в одиночку расчистить сад, не то полдня играл в снежки... Смотрелся он забавно, и потому в первый миг Алебард хотел полушутливо спросить, стоил ли того этот поход, но тут же вспомнил о событиях прошлой ночи и спросил совсем о другом и куда более серьезно:

— Доктор разрешил вам такую... прогулку? Рана могла открыться снова из-за чрезмерных усилий... Как вы себя чувствуете сейчас?

— Я в порядке, доктор сказал, что это мне не навредит, — едва заметно улыбнулся Зонтик. — А вы, кажется, все же опять пытаетесь себя наказать... За что на этот раз?

— Прошу прощения, мой повелитель... Я обещал вам больше не поступать так, но не сдержал обещание, о чем теперь сожалею, — но разве я не заслуживаю наказания? Я нарушил другое свое обещание, точнее, принцип, я сорвал злость на том, кто не вызывал его... или вызвал, но лишь косвенно. Один из тех, кого я допрашивал, юноша, возможно, примерно ваших лет, а может быть, и несколько старше... У него странная манера речи, но довел меня до легкой мигрени и желания пробить кулаком стену совсем не он. Если я должен был ударить кого-то из них, то это должен был быть кто-нибудь из Предвестников... — только под конец этой фразы он вспомнил, что его собеседник не знает всего, что знает он, но Зонтик вдруг согласился так, будто прекрасно понимал, о чем идет речь:

— Предвестники, судя по всему, не то безумцы, не то насмешники. Не выйти из себя при разговоре с ними сложно.

— Это уж точно... Даже хуже откровенно жуткого Предвестного Пера! Впрочем... не зря его прозвище связано с их позывными, не так ли? — тут Алебард горько усмехнулся. — Да и остальные члены этой шайки производят впечатление не вполне адекватных людей, не находите?

— Нахожу, — но они сами, видимо, считают себя вполне обыкновенными и нормальными. Во всяком случае, в записной книжке, которая, очевидно, принадлежит одному из них, все они описаны примерно так же, как их описываете вы, но тот, кто это писал будто считает, что все это в порядке вещей... Кажется, тут все дело в точке зрения.

— Записная книжка? Где вы ее нашли?

— На полу в коридоре... Всего я, конечно, не прочитал, но не полистать не мог — слишком было любопытно. Зато записи Максимилиана о верованиях Общины Чистых, их традициях, писаных и неписаных законах и планах я прочел полностью... Похоже, эту атаку планировал еще тогда, десять лет назад, кто-то из их старейшин, только напасть они планировали гораздо раньше и решительнее, одновременно с тем бунтом, что они пытались поднять тогда. Кроме того, их целью тогда были вы, а не я, обо мне же они, кажется, даже не знали, — или считали некой бестелесной сущностью, которой невозможно навредить. Может, кто-то и меня считает, но все же тот убийца набросился на меня, а не на вас, верно? Если бы все было иначе, то он, скорее всего, и внимания на меня не обратили бы... — сказав это, мальчик неожиданно задумался, а после шутливо нахмурился: — А вы сейчас мастерски сменили тему разговора и думали, что я забуду, о чем мы говорили, верно? Я не забываю такого!

— Прошу прощения, мой господин: у меня и в мыслях не было уходить от ответа, но я и впрямь отвлекся... и я искренне сожалею о том, что не сдержал обещания, — в этот момент Первый Министр не знал, стоит ему улыбнуться или показать свое раскаяние, но выбирать ему и не пришлось: его внезапно обняли, и из всех противоречивых чувств проявить удалось лишь удивление.

— Обещание — это пустяки! Мне куда важнее ваше благополучие, а обещания мы часто не сдерживаем по самым разным причинам... Вы бы знали, сколько раз в детстве я обещал себе не плакать или не бояться, — ни разу дольше недели не продержался! Но вы постарайтесь больше не тушить сигару о свои руки, ладно? Помочь вам обработать рану?

— Если вы считаете это нужным, как я могу отказать? К тому же ваши прикосновения, кажется, могут заживить что угодно...

— Тогда позвольте мне помочь вам, а потом... может быть, пойдем в церковь вместе? Я очень соскучился по своим знакомым оттуда, а на улице наверняка теперь безопаснее: я бы на их месте не стал совершать второе покушение сразу после неудачной атаки. Наверное, они попытаются затаиться после этого и сделать вид, что они к этому не имеют отношения...

— ...Но это им не удастся, ведь у нас в руках их старые планы и их люди, которые уже признались, — коротко усмехнулся Алебард. — Еще вчера я попытался бы уговорить вас остаться в замке, но единственное хоть сколько-нибудь удачное их покушение случилось именно здесь... Я прикажу гвардейцам, лучшим из лучших, следовать за нами на некотором расстоянии и быть готовыми вмешаться в любой момент, — и мы пойдем вместе, раз вам этого хочется.

— Я знал, что вы меня поймете!

Зонтик лучезарно улыбнулся, и они медленно пошли к замку, пытаясь немного расширить уже протоптанные в глубоком снегу тропинки. Юноша чувствовал себя до странного легко и беззаботно, глядя на чистое бледное небо и заснеженный сад, словно он вернулся в свое детство, и вовсе не было ни множества дел, ни покушений... Он чувствовал себя героем приключенческого романа, которые он вообще-то не особенно любил, но иногда читал. Может быть, ему хотелось верить в то, что все это было только событиями истории, которая непременно закончится для него хорошо, ведь он — главный герой? Когда-то Ромео придумывал для них с Феликсом такие сказки, а после он и сам пытался... Может быть, и это он только придумал? Он знал, что это не так, но думать об этом сейчас не хотелось. Сегодня ему хотелось быть беззаботным и считать все, что с ним произошло за последние два месяца, обыкновенной игрой.

* * *

В церкви во время этой вечерней службы, — первой после метели, — было особенно тихо. Прихожан было немного: некоторые все еще боялись покинуть дома, думая, что метель может начаться опять с новой силой, другие не могли пробраться через слишком глубокий мокрый снег на улицах... Кроме того, в шесть часов вечера, когда она должна была начаться, уже начинало темнеть, и далеко не все решались выходить на улицу в мрачных долгих сумерках. В обычно заполненном людьми храме сегодня было лишь около полусотни посетителей, и все они могли бы поместиться на двух или трех рядах, но многие почему-то предпочли сесть на свои привычные места. Все прихожане в этой церкви считались равными, и каждый был волен занять любое свободное место, какое пожелает, но многие из них считали, что первые ряды были негласно отведены для кого-то особенного... Даже Зонтик и Алебард не решились сесть вперед, поближе к кафедре священника, хотя их любой из тех, кто пришел сегодня, без колебаний назвал бы теми самыми особенными прихожанами, которым и следует сидеть на первой скамье.

Впрочем, к присутствию почти на каждой службе Старшего Брата многие за эти три месяца привыкли, а Зонтик в своем длинном пальто и шарфе, закрывающем нижнюю половину лица, выглядел слишком обыкновенным, чтобы оглядываться на него. Вероятно, многие даже не поняли, что он впервые пришел на службу, да и узнать в нем того самого незнакомца, что был побит в конце лета, теперь было сложно... Когда они переступили порог, некоторые обернулись на них, но тут же снова продолжили свои разговоры; казалось, они даже не поняли, что они пришли вдвоем. Когда же служба началась, прихожане словно забыли о существовании друг друга: в эту проповедь Морион явно вложил всю душу. У его речи сегодня не было привычного четкого плана, и потому она была как никогда живой... Он и сам будто забыл о мире вокруг себя и говорил все, о чем думал в течение последней недели, будучи запертым в собственном доме. Сегодня, говоря о единстве и взаимопомощи, он был еще ближе к своим прихожанам, чем обычно, и потому каждый из них слушал его, будто завороженный. Казалось, его слова сейчас были наделены какой-то особой силой, какой не может быть у человека, — возможно, некоторые даже подумали о том, что его незримо посетил сам Великий Зонтик, чтобы вложить в его уста свои собственные слова.

— Когда на нашу долю выпало это тяжкое испытание, он, несомненно, бросил все свои силы на то, чтобы усмирить бурю и спасти нас, — но если бы мы не помогали друг другу, то куда больше наших братьев и сестер не пережили бы эту метель. Я знаю, что некоторые из вас и отсутствующих сегодня прихожан впустили в свои дома тех, кто не смог добраться до своих, когда снег обернулся густым туманом; многие до метели жертвовали деньги и вещи беднякам, чтобы им было проще пережить эту зиму... Сам храм на эту неделю стал приютом для нескольких заблудившихся в метели и нищих. Великий Зонтик заботится о нас, но разве зря он наделил нас волей, умом и силами? Он помогает тем из нас, кому помочь может лишь чудо, однако все мы должны помнить о том, что каждый из нас способен, — и должен, — приходить на помощь своим братьям и сестрам. Он провел тех, кому не посчастливилось оказаться в бурю за пределами дома, сквозь снежную завесу, но каждый из нас был в силах пустить того, кому было некуда идти, в свой дом. Все мы равны перед его лицом, и о каждом из нас он судит даже не по его вере — по поступкам... Оступиться может каждый, и потому помощи заслуживают и те, кто перед нами виноват. Помните: все мы — братья и сестры, и всем нам следует жить в мире и заботиться друг о друге! Каждый из нас, кто помог ближнему в эти тяжелые дни, стал немного ближе к нему, совершив благое дело. Великий Зонтик, несомненно, рад видеть наши единство и сплоченность перед лицом этого испытания. Вероятно, он гордится всеми нами, — заканчивая свою проповедь этими словами, Первый Священник не случайно встретился взглядом с Зонтиком, который сидел на скамье в центре зала, краснея от смущения. Он и впрямь гордился своими подопечными и верил в их доброту и готовность помогать друг другу, но к такому вниманию к себе он все еще не привык. Это было едва ли не самое странное ощущение в его жизни, но все же приятное. Время для него замерло на несколько мгновений...

...Но удивительно спокойную службу вдруг прервала распахнутая каким-то незнакомцем в белом плаще дверь. Зал был слишком длинным, чтобы разглядеть его лицо, но пистолет в его руке все заметили сразу, — и тут же упали на пол, под скамьи. После раздалось несколько частых выстрелов, звон разбитого стекла, чей-то крик на два или три голоса, а чуть позже — отборная брань. Только после того, как все стихло, Зонтик и Алебард решились подняться с пола, чтобы увидеть, как двое гвардейцев тащат стрелка в белом прочь, а еще двое пытаются хоть чем-нибудь помочь задетому его выстрелом прихожанину... Подойдя поближе, они увидели еще двоих, которым, казалось, помочь было уже нечем: один из них был застрелен в голову, другой — в грудь.

— Вот так они затаились, — нервно усмехнулся Алебард, рассеянно глядя вслед убийце. Теперь он был убежден в том, что ни они с Зонтиком, ни те, кто окажутся рядом с ними, не будут в безопасности до тех пор, пока все до единого члены Общины Чистых не будут пойманы и обезврежены...

— Безумец... Порой против безумия бессилен даже сам Великий Зонтик, — еле слышно прошептал Морион, тоже подойдя к телам, вокруг которых столпились все прихожане. Его, казалось, не заметили даже его друзья — слишком все были потрясены... Несколько секунд все молчали, широко раскрытыми глазами на лужи крови; Зонтик пришел в себя первым, и как раз вовремя, чтобы заметить, как священник стремительно бледнеет и теряет равновесие. Он успел поймать его, а после сказал так громко и твердо, как только мог:

— Кто-нибудь, бегите к телефонному автомату и вызывайте скорую помощь! Может быть, одному из тех двоих можно помочь... — произнеся это и уложив Мориона на скамью, он снова подошел к раненому в грудь человеку и склонился над ним. Сердце у него еще билось, и он дышал, хотя и слабо. Надежда была... Он зажал рану на его груди, пытаясь остановить кровотечение и при этом почти молясь, чтобы его способность к исцелению не оказалась иллюзорной и была достаточно сильна. Если бы этот человек умер, он никогда не простил бы себе этого. С одной стороны, он пытался убедить себя в том, что напал на них обычный безумец, который устроил бы стрельбу в церкви, даже если бы его тут не было, но с другой — ему казалось, что целью сейчас был именно он... Как бы то ни было, его на этот раз даже не задели, а вот одного ни в чем не повинного человека уже убили. Какой мелочью ему показалась собственная рана! На несколько минут он даже забыл о ней, и едва ли вспомнил бы, если бы она не отозвалась тупой болью в тот момент, когда он подхватил на руки упавшего в обморок Первого Священника, — но и после этого он старался не обращать на нее внимания. Больше всего в этот момент ему хотелось, чтобы этот раненый выжил... остальное его не особенно волновало.