Муня (гет)

Пока Матрена и Варвара с Муней спасали несчастную Лохтину, а Дмитрий и Агафья убегали от полиции, квартира на Гороховой жила своей жизнью. Акилина принимала гостей, накрывала на стол, стирала белье. Каждый день посетителей набивалось до двухсот. Всем что-то было надо от Григория, а кое-кто приходил просто поглазеть на царского любимца в поддевке и сапогах, словно на диковиного зверя из далеких сибирских лесов. Распутин это видел, но, будучи мудрым человеком, никому не противился. Просто не мешал людям относиться к себе так, как им хотелось. Сам начинал беспокоиться только тогда, когда звонили из Царского. Звонили нечасто, примерно раз в месяц. И тогда Григорий принимался судорожно искать чистую одежду, новую рубаху, приводил себя в порядок, даже ногти чистил, чего обычно делать не любил. Из Царского возвращался тихий, мрачный, подавленный. Ни с кем не разговаривал, никого, ничего не видел и не слышал. Иногда бывал в гневе, а иногда и плакал. Лаптинская садилась у ног Распутина и молилась. Ее не отталкивали, и тогда Акилина принималась говорить:

-Охранка-то на тя, Григорий Ефимович, осерчала. Пошто три часа у царей да в гостиной просидел? Стены, родненький, они тоже слышат.

-Те ли стены, Килинушка, что давеча обо мне в газетах писали? Како я, таков-сяков, царску няню спортил?

-А спортил?

-И ты поверила? — Распутин горько улыбнулся и посмотрел на Акилину так, что та покраснела.

-Не знаю я, Григорий Ефимович, чему верить, чему нет.

-Не ваших ли дело было, нянюшку ту, Меричку за мной в Покровку отправить? Кто тамо в Сибири видал, чего было — чего не было?

-Жонка твоя видала. Пошто не допросили ее?

-Ты слухай сюда, Акилинушка, как дело-то было. Слухай, а лучше и запиши. Опосля своим, охранским, тако и скажешь: блудник твой Распутин, плут да мошенник. И меня употребил, собака, ажно вся Гороховая слыхала.

-Зачем это, родненький? Ведь не было ничего, ась?

-А затем, милая, что не надобно им правды. Надобно им к царям свово человечка приставить, чтоб ручьями да соловьями разливался, аха. А меня, значит, в шею: больно рожа хамская, да и никак не сговорчив, понимашь? Вот и стенам твоим не видать, кака во мне у царей нужда. Как перед Истинным скажу: не моя на то воля, царска.

-Може, тихого да благостного Царям боле твоего потребно? Старца какова, али иеромонаха смиренна? Не супротивься, Григорий Ефимыч, как есть та охранка тя в каторгу закатат. Али в расход. Давеча про Илиодора прознала... Не любит он тебя. Погубить желат.

-Тихих да благостных, Килинушка, полна Александро-Невска лавра да Оптина тож. Всякого бери, всякого принимай, по первому царскому посвисту ко двору доставляй. А вот не верят они тем, тихим да благостным, а мне верят и слово мое хамско, мужицко, как черный хлеб любят. А посыкнется Илиодорушка меня решать — тому и быть. Не избегну. Подавай, что ли, чаю, родненькая. Опосля на молитву встану.

Акилина нехотя вставала с колен и шла на кухню. А Распутин вдруг вскакивал и принимался ходить по комнате взад-вперед и размахивать руками, шепча себе под нос. Будто пытался кому-то что-то доказать, убедить.... Зная, что никогда не докажет.

Примерно через пять дней после отьезда Муни и сестер Распутиных в квартиру на Гороховой 64 пришла телеграмма. Иеромонах Илиодор писал бывшему другу: "Примирись брат Григорий приходи на саратовское подворье к епископу Гермогену помолимся забудем старое".

Прочитав послание, Распутин понял: убьет. Никого не пожалеет, хорошо, хоть, дочери уехали туда, где не достать.

-Не ходил бы ты, Григорий Ефимович. — увещевала его Акилина, — Убьет он тебя, а иного окаянному и не надобно. Охранке велено с тебя глаз не спускать, не нужна им покамест твоя погибель.

-Подождать велено? А когда решать вознамерились?

-Покамест не вознамерились. Боятся, что царица без тебя сгинет, потому и ждут.

-Рассея без меня сгинет, милая. А то и верно, что обождут. Года два-три обождут, а после в расход. Не попустят твои Илиодору меня решить, аха. А пойтить надо. Пусть его думает, что уговорил.

Григорий одел дорогую шубу, белую шелковую рубаху и бархатные шаровары. Словно перед смертью убрался, даже в баню сходил.

На саратовском подворье Илиодор встречал Распутина как дорогого гостя. Даже шубу снять помог.

-Мне ли, мужику, прислуживашь, аха? — спросил Григорий бывшего друга и лукаво подмигнул.

-Прости меня, брат Григорий, — лебезил Илиодор, но было заметно, как у него дрожали руки.

-Не боись, милай. Ты человек молодой, — лукаво так сказал Распутин и прищурился, — тебе после меня долго жить.

Иллиодор нервно сглотнул и повел Григория в большой темный зал. В зале за накрытым столом сидели люди, которых прежде Распутин никогда не видел: все в черном, бородатые, мрачные, словно на его, Григория, похороны пришли. Во главе стола сидел Гермоген, а рядом с ним крутился юродивый Митя Козельский — грязный, слюнявый глухонемой эпилептик, почитаемый в народе за блаженного.

-Здравствуй, брат Григорий, — обратился к Распутину Гермоген.

-Здравствуй, честный отче, — отвечал тот, — пошто звал?

-А желал бы я, брат Григорий, чтобы ты при честном люде нам историю поведал.

-Какую? — не понял Распутин.

-А такую вот историю. Про девицу Марию Вишнякову. Няню цесаревича. Которую ты, пес окаянный, растлил.

-Рассказать-то не мудрено. Да только поверишь ли ты мне, честный отче?

-А это пусть люд православный решит. Братия наша, гости дорогие. Коли они поверят, так и я поверю.

-Ты откулева столько сволочи согнал, честный отче? Каки они тебе братья? Не монахи, не миряне, да и не православные вовсе.

-Пошто неправославные? — внезапно с места поднялся высокий бородач в черном камзоле и с золотой цепочкой часов в правом кармане, — Мы войско Гавриилово, ныне и присно врагов Христовых заколаем. Ты ли, нехристь, про Черных Гавриилов не слыхал?

-А у нас в Сибири злыдотниками именуетесь. Так каки ж вы православные? Почище хлыстов будете.

-Ты, падла, знай, с кем разговариваешь, — оборвал Распутина высокий бородач. — Я сам Алексей Егорович Щетинин буду. Вожатый. А отец Гермоген нам слуга верный. Много нехристи с его помощью порешили. Вот и тебя решать будем.

-За что это? — Григорий с вызовом посмотрел сначала на Щетинина, а потом на Иллиодора.

-А за Марьюшку свет Ивановну, за нянюшку царскую. Ну да будет с тебя. Пущай сама она пред честным людом о горе своем и поведает.

Внезапно справа от стола зашевелилась тяжелая черная портьера. Из-за нее показалась Мария Вишнякова: худая некрасивая курносая девушка тридцати восьми лет. Она была одета в скромное льняное платье и покрывала плечи косынкой из дешевой пряжи. Вишнякова вышла на середину комнаты. Хотела, было, что-то сделать, но внезапно упала на колени, закрыла лицо руками и разрыдалась:

-Прости меня, Григорий Ефимович... прости, батюшка...

Распутин подошел к рыдающей и обнял за плечи. А потом оглядел присутствующих, грозно сверкнул глазами и произнес:

-Ну и сволочь ты, отче Гермоген. Как есть сатана. На какой грех душу толкал невинную? Расскажи им, Марьюшка, да не утай. Пушшай знают.

Вишнякова заговорила, обращаясь к Гермогену и злыдотникам:

-За что... за что вы меня позором покрыли? За что на убийство сподвигли крещенную?

Всхлипывая и причитая, Мария рассказала, как Иллиодор и Гермоген велели ей отправиться вслед за Григорием и царской фрейлиной Анной Вырубовой в Покровское, где Вишнякова должна была отравить Параскеву с Матрешей и Варей, а после дать показания, что, якобы, Распутин убил свою жену и дочерей, потому, что они не смогли мириться с его развратом. Раскрыл ее умысел сам Григорий, но каким образом — царская няня не могла понять. Будто бы посмотрел ей в глаза, подьезжая на телеге к дому и сказал: "Выбрось порошок, не то в аду сгоришь". Вишнякова послушалась и после этого боялась возвращаться в Петербург. Тогда Илиодор и Гермоген велели ей оклеветать Распутина в глазах императрицы. Сказать, будто он растлил ее в собственном доме, в присутствии жены и детей. Одно только мешало: царь мог назначить расследование и тогда няню подвергли бы врачебному осмотру. Чтобы не обнаружить девственность Вишняковой, к ней на квартиру подослали одного из "Черных Гавриилов", якобы для охраны. Именно он, а не Распутин, лишил невинности несчастную Марию.

-Велели оговорить тебя, Григорий Ефимович, батюшка... сказали, что откроют Государыне... А я и послушалась... Черные Гавриилы, злыдотники... они заставили меня отписать им все наследство покойного батюшки. Это страшная секта... Весь Петербург тайно посещает их собрания...

-Что ты, Марьюшка, послушалась, так то беда не велика. А вот что ты, отче Гермоген, Илиодора-собаку послушал... Горько, тошно мне с вами. Пойду, что ли, домой.

-Митя! — закричал Гермоген.

Тут же припадочный юродивый выскочил из-за стола, будто огромный кот, с визгом кинулся на Григория и чуть не сбил его с ног. Визжа и плюясь, он принялся наносить Распутину удары. Повозившись и помахав руками, весь в мыле и пене, юродивый был с силой отброшен в угол, за штору, из-за которой ранее вышла Вишнякова.

-Грешно тебе, отче, на меня блаженного словно пса цепного гнать. — сказал Григорий, наблюдая, как Митя бьется в конвульсиях, а жалостливая Вишнякова пытается ему помочь, зажав какую-то дощечку между зубов. Вскоре припадок прошел и несчастного юродивого вынесли за дверь.

-А ты не думай, — подал голос Щетинин, — не уйти тебе отсель живьем, сатанаил. Круши его, братие!

Тотчас пятеро огромных сектантов-злыдотников бросились на Григория, повалили на землю и принялись избивать ногами. Вишнякова завизжала, но ей тут же зажал рот рукой Щетинин:

-Ты у меня не сметь рот разевать! Защитница сатанаилова, семя иудино.

Прошло минут пять, и один из избивавших крикнул, обращаясь к Гермогену:

-Не дышит!

Тотчас остальные расступились. Григорий лежал на земле в синяках и кровоподтеках, шелковая рубаха на нем была порвана в клочья, глаза закрыты. Изо рта текла кровь. Дыхания слышно не было.

-Убили... — ахнул Гермоген.

-Прибрать бы, — тихо сказал Щетинин, а Вишнякова упала в обморок.

Гермоген встал из-за стола, перекрестился и подошел к лежащему на полу. И тут случилось страшное. Стоило епископу наклониться, дабы проверить сердцебиение, как Григорий открыл глаза. А затем схватил Гермогена за плечи, встряхнул и резко отбросил от себя. К падающему епископу устремились злыдотники во главе с Щетининым, а Распутин тем временем вскочил на ноги, взял табуретку, стоящую возле двери и кинул ее в окно. Послышался звон стекла.

Злыдотники бросили Гермогена, но было поздно. Григорий подбежал к разбитому окну, встал на подоконник и выпрыгнул со второго этажа во двор. Из окна Щетинин и его паства наблюдали, как он бежал по заснеженной улице в разорванной и окровавленной рубахе, развевавшейся, словно крылья большой раненой птицы.

Через полчаса Григорий был на пороге собственной квартиры. Акилина открыла ему и ахнула:

-Григорий Ефимыч... родненький... что же это с тобой...

-Наврали твои, Килинушка, из Охранки которые. Им приказано меня решать... да не решили вот. Не успели. А шубы жалко — государыня подарила.

Акилина повела Григория в ванную, раздела и принялась обливать из большого кувшина, поглаживая мочалкой:

-Больно тебе, миленькой?

-Ничо, ничо, только зуб выплюнул. Ну да рожа моя мужицка и не того видала. В Сибири-то.

Акилина продолжала лить воду, но уже без мочалки гладя избитое и израненное тело своего благодетеля. После помогла ему обернуться полотенцем и увела в спальню, где заботливо уложила на железную кровать с круглыми металлическими ручками.

Григорий лежал на белой простыне без одежды, с него по-прежнему капала кровь и пачкала чистое белье. Акилина сидела рядом на стуле и разглядывала его.

-Что же они сделали, изверги... — причитала женщина, — что же они, окаянные...

А потом вдруг сняла косынку и распустила длинную, густую русую косу почти до колен.

-Любушка... — прошептал Григорий.

И Акилина поцеловала его в губы. На секунду почувствовала привкус крови. Распутин не ответил, но и не отстранился. Тогда она сняла фартук, расстегнула платье, а после совсем разделась и легла рядом на кровать, прижимаясь и невольно размазывая кровь из ран Григория по собственному телу.

-Прости, любушка... прости, милая... — услышала она почти у самого лица, — не надо нам... Грех, грех великий, незамолимый...

-Надо, милый, любонький, — застонала в ответ Акилина, переворачиваясь на спину и привлекая Григория к себе. — Мой грех будет, не твой... Бог простит...