Гибель отложим на завтра (джен)

Очень скоро все во дворце прознали, что у царицы появился новый любимец.

Рабы, свободные прислужники и даже несколько не слишком знатных вельмож, выждав около месяца, чтобы убедиться, что Айн — не кратковременное увлечение, потянулись к его покоям с просьбами и намеками, стремясь использовать его близость к повелительнице и влияние на нее в своих интересах.

Аданэй тут же вспомнил, как Вильдэрин сетовал, что, превратившись в царского наложника, остался почти без друзей. Теперь-то стало ясно почему. Раз уж даже Аданэя так донимали малознакомые люди, то запросто можно представить, как осаждали юношу давние знакомые, желая ухватить свою часть выгоды от его нового положения. Наверняка многие из его приятелей считали, что он само собой обязан позаботиться и о них.

Но на памяти Аданэя просители к Вильдэрину уже почти не приходили, а это значило, что к тому времени он уже отвадил их. Легко предположить, что, ничего не добившись, они решили, что юноша попросту зазнался. И если Аданэю было нетрудно гнать всех этих приставал, он и не знал их толком, то Вильдэрину, должно быть, приходилось непросто отказывать своим друзьям. Особенно учитывая его мягкий нрав и юный возраст, ведь тогда ему не исполнилось и семнадцати.

Аданэй беспокоился, как бы теперь, когда Вильдэрин зачем-то вернулся жить в невольничью залу, ему не пришлось столкнуться с мелкой местью своих давних приятелей. Как знать, может, он ежедневно встречает их злорадство, насмешки и издевки.

Выяснять, так ли это, у самого юноши Аданэй не стал — тот предсказуемо избегал своего бывшего слугу, и увидеться с ним не получалось. Но у Уиргена он решил поинтересовался.

Надсмотрщик, завидев Аданэя, поклонился. Вообще-то иные из свободных прислужников, не говоря уже о рабах, тоже начали ему не так давно кланяться. Но только светлобородый великан Уирген делал это настолько непринужденно, словно бы такое действие его ничуть не смущало, не принижало и казалось чем-то естественным. Прежде он точно так же вел себя с Вильдэрином.

— Не волнуйся, Айн, — заверил надзиратель, выслушав его вопросы, — он неплохо себя здесь чувствует… Ну, насколько это вообще возможно, когда болит сердце, — уточнил он. — Я отправил его в книгохранилище переписывать рукописи, он это дело любит. Выбирается оттуда только поесть и поспать, зато хоть мысли чем-то заняты. Чем-то другим… Ну и, ты же знаешь, к нему невозможно относиться совсем уж плохо, так что никто здесь его особо не задевает, если ты об этом. Да я бы и не позволил.

У Аданэя не было причин сомневаться в словах главного надзирателя. Уирген, несмотря на свое вечное ворчание и угрозы отправить «рабов-дармоедов» на скотный двор, кажется, вполне искренне заботился о своих подопечных. Как это ни странно. Принято считать, что надсмотрщиками зачастую становятся люди жестокие и охочие до власти, но к Уиргену это не относилось. Удивительно, как он вообще оказался в этой роли.

Самого Вильдэрина за минувший месяц Аданэю удалось увидеть вблизи всего дважды, и оба раза на нижнем этаже: на террасе, с которой тот ушел сразу же, как только завидел своего бывшего слугу, и в одном из коридоров, соединявших части дворца. Юноша, как и положено, кивнул в знак приветствия и прошел мимо Аданэя с непроницаемым выражением лица.

Впрочем, в таком поведении не было неожиданности. Еще тогда, вернувшись в его покои после того, как оттуда вышла Лиммена, Аданэй понял, как Вильдэрин станет вести себя с ним в дальнейшем. Он думал, что столкнется с ненавистью и презрением — а столкнулся с видимым безразличием. Думал, что Вильдэрин набросится на него с обвинениями — а тот спросил, не попадался ли Айну на глаза его костяной, с бирюзой гребень.

Аданэй как сейчас это помнил. Когда он вошел в комнату, юноша едва бросил на него равнодушный взгляд и продолжил что-то искать, открывая шкатулки, рыская на полках, отодвигая и переворачивая подушки на полу.

— Вильдэрин, — заговорил Аданэй, понимая, что юноша уже все знает, — я очень виноват перед тобой… Если бы я только мог хоть чем-то…

— Тебе не попадался мой костяной гребень с бирюзой? — совершенно будничным тоном спросил юноша, прерывая его. — Не могу найти.

Аданэй пропустил этот его вопрос мимо ушей, ведь куда важнее было как-то объяснить ему все, оправдаться, покаяться и, может, получить порцию гнева в качестве заслуженного наказания. И даже если бы юноша его ударил, было бы неплохо. Аданэй покорно стерпел бы его ярость и тем самым искупил какую-то часть своей вины.

— Вильдэрин, я понимаю, ты не простишь меня, но… но я все равно должен сказать: меньше всего на свете я хотел причинить тебе боль! Честное слово, я желал тебе только добра, и если бы я сейчас мог…

— Айн, я спросил, не видел ли ты мой гребень. Я не спрашивал, чего ты хотел, а чего нет, — откликнулся юноша, окинув его своим известным ледяным взглядом.

— Давно уже не видел…

— Куда же он мог запропаститься?.. — пробормотал Вильдэрин и продолжил поиски.

С того дня минул почти месяц, к Иллирину подкрадывалась зима, но, кроме тех двух раз, Аданэй больше не видел юношу и почти не слышал о нем.

В коридорах и переходах дворца становилось прохладно, и шелковые безрукавки, легчайшие туники и шальвары мужчин, как и воздушные струящиеся платья женщин сменились одеждой более закрытой, из более тяжелых тканей.

Каково же было удивление Аданэя, когда в один из предзимних дней он обнаружил Вильдэрина хоть и одетым более-менее тепло, но сидящим на ледяном мраморном полу и прислонившимся к холодной стене напротив своей любимой статуи. Уже потом Аданэй увидел, что сидел-то он на тонкой войлочной накидке, но при первом взгляде это было сложно заметить.

Вильдэрин смотрел на лицо юного пленника и на его связанные руки с выражением задумчивым, печальным и зачарованным, как и всегда раньше, когда приходил к этой скульптуре. Вокруг никого больше не было, и Аданэй решился заговорить.

— Вильдэрин, — позвал он.

Юноша встрепенулся, и все чувства с его лица тотчас испарились — сползли, подобно змеиной коже. Он поднялся и сказал:

— Я уже собирался уходить.

Он и правда двинулся прочь, но сейчас Аданэй просто не мог ему этого позволить. Недосказанность и незавершенность так и жгли изнутри.

— Ты говорил, что у нее есть своя история, у этой статуи, — ляпнул он первое, что пришло на ум. — Обещал как-нибудь рассказать ее, но так и не рассказал.

Вильдэрин медленно обернулся и наконец-то посмотрел на него хоть с каким-то выражением, кроме безразличия. Это было выражение насмешливого удивления, будто бы он услышал слова какого-то дурачка, но Аданэй был рад и этому.

— Ты серьезно, Айн? Я обещал? Ты мне тоже много чего обещал… — Он помолчал, затем усмехнулся. — А что касается истории… Знаешь, ты можешь сам отыскать того скульптора и расспросить о ней. Уверен, Великая отпустит тебя на поиски. Он еще жив и вроде даже не слишком стар. Правда, говорят, сошел с ума. — Вильдэрин покрутил пальцами у виска. — И я не знаю ни его имени, ни где он живет. Вот ты и выясни, а потом мне расскажешь.

И он снова развернулся, чтобы уйти.

— Вильдэрин, подожди! — крикнул Аданэй и даже оббежал его, чтобы задержать. — Я понимаю, ты меня ненавидишь, но…

— Нет, ты не понимаешь, — с нажимом произнес юноша. — И не смей утверждать, что понимаешь. Я сейчас скажу тебе это один раз, и надеюсь, что после этого ты оставишь меня в покое. — Он вздохнул, ненадолго прикрыл глаза, затем открыл и продолжил все так же неторопливо, выделяя едва ли не каждое слово: — У меня нет к тебе ненависти. Но я не верю тебе больше. Ни единому слову. И я очень злюсь. На тебя, потому что ты мне лгал и ты меня предал. На себя, потому что доверял тебе, как дурак. И даже на нее злюсь. За то, что она так легко от меня отказалась. А еще мне очень-очень больно. И мне больно видеть тебя и больно говорить с тобой. И поэтому я не хочу тебя видеть. И говорить не хочу. И если ты правда желаешь мне добра, то, прошу, не надо искать встречи. И прекрати расспрашивать обо мне Уиргена. Пожалуйста.

Аданэй помолчал, не зная, что сказать. Наконец еле-еле выдохнул:

— Хорошо…

— Спасибо, — бросил Вильдерин и пошел дальше по коридору, но вдруг остановился, повернулся, указал на статую. — Чтоб уж у тебя точно больше не нашлось повода заговорить со мной… — он скривил губы в пренебрежительной усмешке. — Этот юноша был рабом в доме скульптора, а точнее, в доме его родителей. Скульптор любил этого невольника, но родители его продали. Каким-то ужасным людям, — Вильдэрин говорил невозмутимым, лишенным эмоций голосом, словно зачитывая казенный отчет. Как будто и впрямь решил рассказать обещанную историю лишь для того, чтобы Аданэй наконец от него отстал. — Тот ваятель не смог этому помешать и потом долго искал его и даже нашел, но спасти не успел. Его убили чуть ли не у него на глазах. Спустя еще несколько лет тот скульптор по памяти изваял своего друга, запечатлел в бронзе последний миг его жизни. И после этого помрачился рассудком. Ему казалось, что юноша все еще жив, и он всё искал его, и искал, и искал, и каждый раз пытался спасти. Такой мне рассказала эту историю царевна Аззира, но я не знаю, правда ли всё это. Может, царевна и вовсе ее сочинила, — он пожал плечами. — Иногда она любила придумывать всякое…

На этом, больше не останавливаясь, Вильдэрин ушел, стремительно и как всегда легко ступая, расправив плечи и надменно вскинув подбородок. Аданэй сдержал обещание и не стал его задерживать.

* * *

Он проснулся от прикосновения к лицу влажных губ. Даже прежде чем распахнуть глаза, догадался: Лиммена. Так и оказалось. У царицы, разумеется, были ключи от его покоев, и теперь она сидела рядом с ним на ложе и смотрела ласковым взглядом. Комнату все еще окутывала серая мгла, а у стен лежали густые тени. Хотя сейчас, осенью, рассвет приходил позднее, чем прежде, все равно было понятно: утро еще слишком раннее. Наверное, Лиммене опять не спалось, она вообще плохо спала и часто просыпалась.

— Я тебя разбудила? — прошептала она. — Извини, сокровище мое, я не хотела. Просто зашла полюбоваться.

Аданэй привстал на ложе, потянулся ей навстречу.

— Ты же знаешь, тебе я всегда рад. Хоть днем, хоть ночью, хоть во сне.

Он погладил ее по щеке, глядя с обожанием, и поцеловал в губы. Что-что, а притворяться влюбленным Аданэй умел. Выучился еще в отрочестве, когда только-только начал использовать свою привлекательность и лукавить в отношениях с женщинами.

К сожалению, чтобы добиться от Лиммены большего, чем сейчас, недостаточно было ни его привлекательности, ни того, как убедительно он изображал любовь, ни того, что она сама страстно в него влюбилась. В конце концов, в Вильдэрина она тоже когда-то была влюблена. А до Вильдэрина — в неведомого Краммиса, а до него, вероятно, еще в кого-то, кого он уже и понаслышке не знал. Особым постоянством царица не отличалась, но хорошо хоть, что никогда не имела по несколько любовников одновременно, как иные господа, иначе это бы все усложнило. Но Аданэю в любом случае важно было добиться от нее всего прежде, чем она увлечется кем-то другим. Если увлечется.

Он, конечно, приложит все усилия, чтобы этого не случилось. Чтобы не повторить ошибку Вильдэрина, он даже взял себе в услужение не слишком сообразительного мальчишку пятнадцати лет, которого счел чересчур юным даже для Лиммены. Парфис — так его звали, был не из тех рабов, которые росли во дворце, его привезли откуда-то с севера, и он плохо говорил по-иллирински.

Ниррас тоже считал, что действовать надо быстро. Однажды даже пришел в его покои, чтобы поговорить об этом. Постучал, но Аданэй решил, что это снова надоедливый проситель, который приходил почти каждый день в одно время.

— Убирайся! — крикнул он.

В ответ с другой стороны двери раздалось насмешливое:

— Крайне неучтиво обращаться так к военному советнику. Открывай давай.

Аданэй поднялся и впустил его. Ниррас огляделся.

— Где твой малец?

— Сегодня он мне больше не понадобится, и я отправил его к Уиргену учить иллиринский. А то даже мне, чужестранцу, больно его слушать.

— Значит, можно говорить свободно. Но на всякий случай лучше не слишком громко, — буркнул советник и тяжело рухнул в широкое кресло посреди комнаты. — Хотя эти покои хорошие, безопасные.

— А ты не рискуешь, приходя сюда?

— Нет, — отмахнулся Ниррас. — Я уже несколько раз упоминал при ней, что надо бы мне как-нибудь с тобой пообщаться. Об Отерхейне, разумеется.

— Разумеется.

— Нам надо спешить. Когда она даст тебе свободу?

— Откуда же я знаю? Я еще не просил об этом.

— Так попроси. Или тебя устраивает просто нежиться в ее постели?

— Меня устроило бы просто жениться на ком надо, а не идти к этому окольными путями. И я тебе об этом уже говорил.

— А я тебе говорил, что либо ты слишком наивен, либо притворяешься. Она не может выдать свою племянницу, пусть и ненавистную, за безвестного раба. Или даже за известного раба. В отличие от нее самой, девочка все-таки член династии.

— Да понимаю я, — вздохнул Аданэй. — Но будет подозрительно, если я спустя всего месяц отношений заговорю о свободе. Конечно, я имею на нее некоторое влияние, но не преувеличиваю его. Может быть, ей должен намекнуть кто-то другой, не я? Может быть, ты?

— Я тоже не могу намекать на пустом месте. И конечно, в иное время я бы тебя не торопил… Но сейчас его мало осталось, этого времени. Лекари выглядят обеспокоенными. И если она умрет прежде, чем ты женишься — все получит ее дочь.

— Если ни я, ни ты не можем прямо попросить или намекнуть, тогда надо что-то придумать. Что-то другое.

И они придумали. Нужно было только подгадать момент.

— Тебя что-то тревожит, мой ясноглазый? — отвлекла царица от мыслей.

Если Вильдерин у нее обычно был «моя радость, мой хороший, мой нежный и мой красавец», то его она чаще называла своим солнечным возлюбленным, сокровищем, золотом и другими «сияющими» словами. Скорее всего, из-за светлых волос и глаз. По сути же между ее поведением с ним и поведением с бывшим любовником не улавливалось явных различий. Аданэя это не слишком-то радовало и даже немного уязвляло, все-таки в своей прежней жизни он привык быть для женщин кем-то особенным. Только вот в то время он и правда был особенным. Он же был наследником престола. А для царицы он всего лишь привлекательный невольник, хоть и благородного происхождения.

— Не то чтобы тревожит, родная, — ответил он. — Так, вспомнилось вдруг…

Что ему вспомнилось, он придумать не успел, поэтому не стал завершать фразу в надежде, что Лиммена не спросит. Но она спросила:

— Что вспомнилось?

— Да так… Я вчера видел Вильдэрина и немного поговорил с ним, — сорвалось с языка. Лучше уж это, чем упоминать о беседе с Ниррасом.

— А! Паршиво, не так ли? — с пониманием покивала она.

— Что, с тобой он тоже ведет себя, будто ты пустое место?

— Ну нет, конечно, он бы не посмел. Со мной он ведет себя так, как и должен вести себя идеально вышколенный невольник. Хотя это тоже не слишком-то приятно… Однако хватит о нем. — Она сжала руку Аданэя, повернула к себе раскрытой ладонью и поцеловала. — Давай лучше о тебе…

— Давай, — засмеялся он, увлекая ее с собой на ложе, хотя знал, что сейчас ничего не будет. Они просто поваляются в обнимку, ведь предаваться любовным утехам она предпочитала у себя и вечерами. — Я тебе снился сегодня?

— Как всегда, — подхватила она игру и прищурилась, поддразнивая его. — Но в этот раз ты был там не слишком хорош. Придется тебе постараться наяву, чтобы исправить мое впечатление.

Их воркование прервал Парфис, вошедший с чашей для умывания. Парнишка каждое утро, еще до рассвета, приносил в спальную комнату господина горячую, почти обжигающую воду, которая к пробуждению Аданэя как раз остывала и делалась приятно теплой. Сейчас Парфис не ожидал увидеть повелительницу, но не удивился, потому что наталкивался на нее здесь и до этого. Аккуратно отставив чашу на стол, он склонился в глубоком поклоне.

— О, мальчик, как хорошо, что ты здесь! — воскликнула Лиммена. — Сбегай на кухню и скажи, чтобы нам принесли белый чай. — Она повернулась к Аданэю. — Или ты, может, хочешь чего-нибудь другого?

— Нет, чай вполне подойдет.

Парнишка убежал, а Лиммена привалилась к плечу Аданэя и вздохнула, забыв прежний шутливый тон.

— На самом деле мне снился кошмар, он меня и разбудил. Мне снилась мертвая Латтора, и я там, во сне, откуда-то знала, что это проклятый отерхейнец, Элимер, убил ее. И теперь я очень боюсь, что вдруг этот сон был вещий…

Почти неосознанно Аданэй коснулся губами ее затылка и произнес:

— Ты много думаешь об Отерхейне и о кхане, и ты беспокоишься об Иллирине и о своей дочери, вот это все и проникает в твои сны, сплетается в них. Но не мучай себя. Ничего вещего в таких снах нет. Иллирин силен, Отерхейну пока не по зубам. И у вас есть время подготовиться к войне. А до того кхану нет смысла трогать твою дочь, ведь она ему пока что не угроза. Так зачем ему ее убивать?

— А разве ему нужен повод? Он даже родного брата не пощадил.

— Ну… там-то у него повод как раз таки имелся, — нехотя признал Аданэй: было непривычно говорить о себе со стороны. — Борьба за престол, знаешь ли.

— Да, знаю… И знаю, что вообще-то в разные времена так поступали разные правители, просто мне это непривычно. Когда представляю на их месте себя и своих братьев и сестер… Если бы они угрожали моей власти, то, ну… я могла бы отправить их в ссылку, наверное, или в заточение. Но убить? Вряд ли… Наверное, это потому, что мы хоть и принадлежали к высшей знати, но все-таки не к царской династии, и борьба за власть никогда не вставала между нами. Разве что споры из-за наследования могли возникнуть, да и то сомневаюсь. — Она помолчала, затем вдруг спросила: — А этот старший кханади… Каким он был? Ведь ты знал его?

Аданэй понимал, что, если не хочет вызвать подозрений, лучше не выражать насчет себя излишних восторгов.

— Вообще-то он был немногим лучше Элимера. Но мой отец поддерживал его, а я поддерживал отца. Думаю, для Иллирина не было бы разницы, окажись на месте правителя старший кханади, а не младший. А в остальном не знаю… Я никогда не был с ним близок, мы почти не общались.

— Знаешь, пока говорила с тобой, почти забыла о своем кошмаре, и мне стало легче, — шепнула Лиммена, потянувшись к нему с поцелуем. — Мой возлюбленный солнца…

Они провели в постели еще почти два часа, вдоволь наговорившись, наобнимавшись, нанежившись. Потом она засобиралась уходить. Так происходило часто: блаженное и неспешное утро, а потом Лиммена из игривой женщины вновь становилась строгой царицей. Ее день протекал в государственных заботах, о которых она не забывала, несмотря на новую любовь.

Аданэю важно было разделить их с ней, но для этого сначала надо было вернуть себе свободу.

* * *

Разбитая губа опухла и пульсировала, кровь стекала по подбородку, но вытереть ее Аданэй не мог — руки были связаны за спиной. Его втолкнули в сырую каморку в подвале дворца, напоминающую ту, в которой он уже был. Теперь оставалось только ждать, и он уселся на кучу соломы и тряпья у стены.

Сложнее всего было подобрать иллиринца, которого удалось бы подбить на ссору с любимцем повелительницы, а потом стражника, который наказал бы Айна за эту ссору. Впрочем, поразмыслив, на роль стражника Ниррас выбрал Аххарита. То, что рыжий бастард как-то связан с военным советником, Аданэй давно уже догадался, хотя мужчина и не спешил подтверждать его догадки. Роль же участника ссоры досталась юному, вспыльчивому и не слишком умному Геввиту. Уготовили ее именно ему не только из-за его несдержанности и горделивости, но еще и потому, что он был сыном советника Кхарры, а с Кхаррой, как успел понять Аданэй, у Нирраса были свои счеты.

Чтобы вывести Геввита из себя, Аданэю всего и пришлось, что несколько раз занять его место на скамье у ручья. У парня была любимая привычка — на закате, в ясную погоду, выходить туда, садиться и смотреть, как солнце опускается за кромку священной рощи, подкрашивая всполохами журчащую воду.

Аданэй с Ниррасом сначала опасались, что Геввиту может понравиться, что кто-то еще так же, как и он, любуется здесь закатами, и он решит проявить к невольнику дружелюбие. Но этого не случилось. В первые два раза, увидев на своем месте раба Айна, парень с неудовольствием, но молча уходил. На третий раз подошел и сказал:

— Освободи мне место и ступай прочь. Я хочу побыть один.

— Извини?

— Ты плохо расслышал, раб? Пошел вон!

Аданэй не тронулся с места, только пожал плечами, чем взбесил Геввита. Парень схватил его за грудки и попытался насильно согнать со скамейки, но ему не удалось, Аданэй был сильнее и просто не позволил проделать с собой это.

— Ты что, паршивый раб, думаешь, тебя спасет покровительство Великой? Ты просто развлечение, и все. Может, тебе сошло бы с рук, вздумай ты наглеть с простым иллиринцем, но не со знатным вельможей.

— А ты знатный вельможа? — усмехнулся Аданэй. — А по виду не скажешь. Выглядишь, как…

Договорить он не успел — в скулу врезался кулак, и это примерно то, что и должно было случиться. Аданэй встал, держась за разбитую губу, а когда Геввит попытался ударить его еще раз, оттолкнул парня так, что тот отступил и покачнулся.

Самое время было появиться Аххариту, и тот не заставил себя ждать. Зашелестели кусты шиповника, зашуршал гравий под его ногами, затем показался и сам рыжий стражник. Поклонившись Геввиту, он спросил:

— Господин, что-то случилось? Я услышал голоса…

— Да. Этот раб, — он кивнул на Аданэя, — посмел ослушаться меня, а затем поднял на меня руку.

— Руку поднял?! — Аххарит округлил глаза, словно в изумлении. — Это возмутительно, господин, и совершенно недопустимо. — Он повернулся к Аданэю и, вынув меч из ножен, направил на него и приказал: — Повернись спиной!

Когда он послушался, Аххарит связал ему руки и, подталкивая перед собой, повел к подвалу дворца.

Теперь Аданэй сидел здесь, в каморке, и ждал, когда об этом доложат царице. Учитывая, что обычно он приходил к ней после заката, и сегодня она ждала его в обычное время, он надеялся, что долго ему сидеть здесь не придется.

Так и вышло. Не прошло и часа, как один из стражников отпер дверь, развязал Аданэю руки и отвел в его покои. Правда, велел не выходить оттуда до личного распоряжения царицы. А ждать этого распоряжения пришлось куда дольше, чем освобождения из темницы.

Лиммена пришла только около полуночи, когда Аданэй уже отчаялся увидеть ее и собирался лечь спать.

Войдя, она тут же набросилась на него с упреками:

— Ты что натворил, Айн?! Мне сказали, ты ударил Геввита Драррана?!

— Прости. Вообще-то это он ударил меня, — ответил Аданэй, указывая на разбитую губу и опухшую скулу. — Я всего лишь оттолкнул его, когда он попытался это повторить.

— Бедный мой, — проворковала царица, осторожно касаясь его щеки. — Но все равно, он же знатный господин и сын моего советника. Даже отталкивать его ты не имел права. Подняв руку на свободного человека, ты тем самым заслужил суровое наказание. Тебе повезло, что все знают, кто ты для меня. Иначе ты не отделался бы так просто.

— Вот как? — Он отстранился и отступил на шаг. — Суровое наказание, потому что — как он там выразился? — я какой-то там паршивый раб? И кстати: а кто я для тебя? Одно из множества развлечений?

— Как ты смеешь говорить в таком тоне и такими словами, — процедила Лиммена, недобро сузив глаза.

— А это не я, это он их произнес. Но, видимо, сказал правду, не так ли?

— Сейчас же замолчи, не то я…

— Не то что?! Прикажешь высечь? Давай, у тебя уже есть такой опыт! А то лучше сразу казни.

Лиммена явно растерялась, не зная, что сказать, и Аданэй воспользовался заминкой. Тихо, с печалью в голосе проговорил:

— Знаешь, я никак не хотел признаваться даже себе, что в первую очередь все-таки остаюсь твоим рабом, а не твоим возлюбленным. Я предпочитал обманываться, потому что эта мысль была слишком мучительна и слишком изводила меня. Понимать, что любимая женщина видит в тебе не своего мужчину, а кого-то вроде… домашнего питомца, это, знаешь ли, больно. Хотя если перестать обманываться и хорошенько подумать, то ничего странного в этом нет. Я бы и сам, пожалуй, не смог всерьез воспринимать человека, который носит это, — он поддел пальцами ошейник, — и при этом продолжает спокойно жить. Как пес, только поводка не хватает. Я уже и сам утратил к себе всякое самоуважение… Я, с детства приученный к оружию, научился обходиться без него, ведь даже ножа мне не позволено. Как не позволено и отвечать на оскорбления любого из иллиринцев. И я, конечно же, должен покорно позволить себя избивать. И позволил ведь! Почти… Но даже за это «почти» мне, оказывается, полагается наказание. И вряд ли это последний раз, когда происходит нечто подобное… И я не знаю, как мне дальше быть в таких случаях. — Он шумно выдохнул и рухнул на тахту, ненадолго прижав ладони к глазам. Царица молчала, и по выражению ее лица было неясно, о чем она думает. — Я хочу сказать, — продолжил Аданэй, — что случись такое еще раз, вдруг я опять не смогу достаточно покорно снести оскорбления? А ты однажды не сможешь мне помочь… Зато, по крайней мере, теперь ты сама видишь, почему меня постоянно перепродавали. Может, и тебе проще будет избавиться от меня сейчас, а не ждать, пока я совершу какой-нибудь совсем уж непростительный проступок.

— Не припомню, чтобы у тебя возникали какие-то трудности со свободными людьми, пока ты прислуживал Вильдэрину, — с холодом в голосе произнесла Лиммена.

— Конечно, ведь в то время я только и делал, что носился с его поручениями, — усмехнулся Аданэй, снова поднимаясь на ноги. — Так что и со свободными людьми толком не сталкивался. Не считая кухонной прислуги, надзирателей и стражников. И то, в тот самый день, когда все-таки столкнулся… тогда, у тебя в покоях, с Уссангой… Ты помнишь, чем это закончилось.

— Помню, — сказала она и собиралась сказать что-то еще, но тут дыхание ее перехватило, из груди вырвались хрипы, она согнулась.

Это опять началось. Ее нескончаемый кашель.

Аданэй подлетел к ней, придержал заплечи и одной рукой принялся растирать участок груди под ключицами, будто это могло помочь. Он не в силах был облегчить ее страдания, потому лишь пытался успокоить, наговаривая нежности. Все-таки как он ни лгал Лиммене, как ни двоедушничал, но зла ей не желал.

Царица затихла лишь через четверть часа. Обессилев, она повисла в руках Аданэя, и он отнес и усадил ее на тахту, сам опустился рядом, прижал к себе.

— Прости меня, родная, — шептал он. — Это все из-за меня, я огорчил тебя этим своим дурацким разговором, дурацкими упреками… Пожалуйста, забудь все, что я наговорил. Ради тебя, чтобы быть с тобой, я вынесу что угодно. Хоть еще десяток таких геввитов драрранов.

— Нет, ты был прав, солнце мое, — слабым голосом откликнулась Лиммена, привалившись головой к его плечу. Он поглаживал ее по волосам. — Я была слепа и так радовалась своему счастью, что совсем не задумывалась о твоем…

Аданэй коснулся губами ее виска, на котором завивалась темная прядь волос, а потом целовал щеки, глаза и губы, и на минуту ему показалось, будто он даже любит эту женщину. Ту, которая скоро вернет ему свободу. Ту, благодаря которой он получит и власть.

Спустя пару дней Лиммена торжественно вручила ему вольную, и в тот же день нареченного Айном из рода Улгру внесли в Список свободных. Теперь никто из иллиринцев не мог снова обратить его в раба, даже сама царица. В ее власти было отправить его в ссылку, заточить в темницу, казнить, но сделать невольником — никогда. Таков был закон.

Ниррас, осторожничая, не поздравил сообщника с успехом, но ликование в глазах выдавало его радость.

Аданэй наконец-то избавился от ненавистного рабского ошейника и заказал у дворцового кузнеца нож, положенный каждому свободному. Лиммена же вручила ему еще и дорогой меч с орнаментом на инкрустированной серебром рукояти, который могли позволить себе лишь знатные воины.

«Я назову его Освободитель», — решил он.

Первое, что сделал Аданэй, добившись свободы — покинул дворец. Выехал за ворота на вороной кобыле, взятой в царских конюшнях, промчался мимо широких торговых рядов и оказался на огромной площади. Выложенная гранитными плитами, она находилась в самом сердце Эртины. В будни здесь на потеху показывали уродцев, а уличные музыканты, танцовщики и акробаты устраивали представления. Здесь же проводили празднества, коронации и казни.

Вокруг высились белокаменные дома вельмож, в богатых лавках торговали шелками и тончайшими хлопками, изысканными украшениями и специями. На многолюдных улицах осень почти не ощущалась, и ничто не напоминало дремотную жизнь дворца.

Аданэй выбрал широкую, ровную, обрамленную оливковыми деревьями дорогу и поехал по ней в сторону затуманенной горной полосы, сейчас окрашенной рыжим. То и дело ловил на себе заинтересованные взгляды знатных столичных жителей и понимал почему. В богатой одежде и украшениях, восседающего на великолепном вороном коне, молодого и красивого, его принимали за незнакомого вельможу. И Аданэй наслаждался взглядами, впитывал их в себя, купался в них, ведь впервые иллиринцы смотрели на него, как на свободного человека.

Свернув с широкой дороги, он не сразу заметил, как богатые дома постепенно сменяются жилищами попроще. Одежда людей стала потрепаннее, невзрачнее, всадников поубавилось. Откуда ни возьмись, выскочил чумазый мальчонка, едва не угодив под копыта. Размахивая руками, выкрикнул:

— Сладости! Сладости! Купи сладостей, благородный господин!

От сладостей Аданэй не отказался бы, но внезапно понял, что у него нет денег, даже мелкой монеты. Пока жил во дворце, не задумывался об этом, и теперь пришлось делать вид, будто предложение мальчишки его не заинтересовало. Проехав мимо, услышал, как тот буркнул: «Сквалыга. Медяка ему жалко».

Без единого аиса в кошельке Аданэй почувствовал себя неуютно и решил вернуться. Уже подъезжая обратно к торговым рядам, подумал, что можно бы продать один из своих браслетов кому-нибудь из ювелиров. Так, для начала. А потом, когда они с Ниррасом убедят царицу дать ему должность во дворце, он станет получать жалованье и вопрос денег отпадет сам собой.

Он остановился возле первой попавшейся ювелирной лавки — из красного мрамора, с витыми полуколоннами у входа — привязал лошадь к коновязи и вошел внутрь. За прилавком стояла женщина, хоть и необычная на вид — с крепкими руками и грубоватым, словно вытесанным из камня лицом. В Отерхейне жены не занимались ни торговлей, ни ремеслами. Вообще редко работали на чужих людей, в основном присматривая за хозяйством. Следили, чтобы мужья и дети были накормлены и одеты, а скотина и дом ухожены. Только если семья лишалась кормильца, и это грозило голодной смертью, то вдовы и дочери шли прислуживать в трактиры или богатые дома.

В Иллирине по-другому. Аданэй давно понял, что нравы здешних жительниц куда более вольные, но думал, что только среди знати. Выяснилось, что не только.

Он протянул торговке тонкий браслет. Та осклабилась и подмигнула:

— У господина, видать, тяжелые времена?

Аданэй промолчал.

— Точно тяжелые… — усмехнулась женщина, как ему показалось, с превосходством.

— Не трать мое время. Нужен браслет, так давай сотню аисов. А нет, так пойду к другим.

Торговка не стала спорить. Быстро распознала, что браслет из золота удивительной чистоты: нельзя было упускать дурня, запросившего за дорогое украшение такую смешную сумму. Аданэй и сам понимал, что продает украшение в несколько раз дешевле его приблизительносй стоимости, но очень уж хотел поскорее взять в руки настоящие деньги, а вот тратить первый свободный день на то, чтобы торговаться, напротив, совсем не хотел.

Через несколько минут Аданэй вышел из лавки с сотней аисов, по соседству купил себе медово-коричных сладостей за несколько медяков, разменяв один аис, и тут же съел.

Если судить без пристрастия, то на дворцовой кухне лакомства были куда нежнее и слаще, но в них отсутствовало главное — привкус свободы. Именно им наслаждался Аданэй и ни на что не променял бы. Он сознавал, что его поведение, его радость сейчас немного детские, но это ничуть его не смущало.

Вторым действием, которым он решил ознаменовать свою вновь обретенную волю, стала прогулка к священному озеру. На растущей луне. Когда рабам нельзя. А свободным можно.

Он отправился туда на следующий же день и, отыскав знакомую тропку, углубился в рощу, полыхающую огнем листвы и пламенем заката. Он собирался только дойти до озера и вернуться, чтобы успеть еще и к Лиммене. Женщина относилась к его ребячливому упоению свободой с добродушной улыбкой и пониманием, за что он был ей очень благодарен.

До озера оставалось совсем чуть-чуть, когда привычные вечерние звуки вдруг, враз исчезли, умерли. Не слышалось ни криков птиц, ни стрекота насекомых, ни шороха сухой листвы, ни шепота ветра, ни шуршания травы и хруста веток под ногами. Тишина была неестественной.

Он остановился и запрокинул голову. Ветви деревьев раскачивались, листья трепетали, но их шелест по-прежнему не доносился до ушей. Аданэй испугался, что оглох. Чтобы понять наверняка, набрал в грудь побольше воздуха и крикнул. Звук пробежался по роще, запутался в макушках деревьев, отозвался эхом и исчез. Дело было не в глухоте. От понимания этого стало жутко, и поневоле вспомнились пугающие байки, рассказанные Вильдэрином.

И еще кое-что вспомнилось. Та ночь, когда он впервые пришел сюда вместе с юношей. И слова: «…она сказала, что озеро и роща никогда меня не тронут. И я ей поверил, потому что она, я так думаю, ведьма…»

Если это было правдой, и Аззира обещала Вильдэрину безопасность в этом месте, то Аданэю-то нет! А сегодня он впервые оказался здесь на закате сам по себе, один, тогда как прежде всегда приходил с юношей и вроде как, получается, находился под его защитой.

«Так не бывает, — внушал себе Аданэй. — Так не должно быть».

Вязкая тишина, которая была чем-то большим, чем просто отсутствием звуков, засасывала в себя, поглощала, и казалось, что еще немного, он сольется с ней, растворится в ней, исчезнет из мира живых.

Ледяная дрожь змеей проползла по позвоночнику и удавкой легла у шеи. Задыхаясь от ужаса, Аданэй развернулся на тропе, готовый унести ноги отсюда. Побежал прочь из рощи, быстрее, к саду — и во дворец.

Впереди завиднелся просвет между стволами, серый после заката, и Аданэй ринулся к нему, вбежал в него — и взгляду открылось озеро. Такое же беззвучное, как все вокруг. По воде ползла рябь, но ни плеска воды, ни кваканья лягушек — ничего не было слышно.

Страх неожиданно отпустил, на смену ему пришли смирение и безразличие, вдруг стало неважно, что случится в этом странном мире. В том, что этот мир — иной, Аданэй уже не сомневался, но сейчас его это не волновало. Не волновало и то, как и когда он умрет. Может, его разорвет женщина-медный-коготь, может, алвасти утащит в темную глубь озера, или духи заманят в пляску: он прокружит несколько минут, а окажется, что сотни лет. А может, иясе — хозяин рощи — выскочит из-за деревьев и, сверкая зелеными буркалами, погонит прочь.

Аданэй рухнул на траву и обхватил голову руками. Навалилась невыносимая усталость. Хотелось, чтобы все поскорее закончилась.

Воздух задрожал. Спустя миг в глаза Аданэю ударили солнечные лучи, а в уши ворвались человеческие голоса. Испугавшись, он вскочил и огляделся: роща изменилась до неузнаваемости. Только что опадали иссохшие листья — теперь расцветали каштаны и облетал дикий миндаль. Ароматы цветов смешивались с запахами травы и влажной почвы, на берегах алели анемоны, желтела горчица. На восточном берегу озера возвышался деревянный, украшенный гирляндами помост, вокруг которого толпились иллиринцы в ярких праздничных одеждах.

Любопытство пересилило и страх, и безразличие. Аданэй двинулся к людям, но на всякий случай держался за деревьями. Он весь вспотел, ведь оказался в шерстяном плаще в разгар весны.

Подойдя ближе, Аданэй заметил в руках у людей зеленые ветви. Мужчины, женщины и даже дети размахивали ими и то пели, то просто переговаривались и смеялись. Здесь явно шло какое-то празднество. На помост взошли двое: мужчина с безвольно опущенными плечами и красивая темноволосая женщина.

Аданэй смешался с толпой. Несмотря на странную для весны одежду, на него не обратили внимания, даже мельком не глянули. Желая узнать о происходящем побольше, он окликнул стоящего рядом мужчину, но тот и бровью не повел, словно не слышал. Аданэй коснулся его плеча — рука, не встретив преграды, прошла сквозь тело. Он вскрикнул и отпрянул.

«Морок! Нечисть шутит!»

Он не знал, как развеять наваждение, равно как не знал, сколько времени прошло: как известно, в разных мирах оно течет по-разному. В душу опять заполз липкий страх, кисти рук похолодели, ноги словно приросли к земле. Судорожно сглотнув, Аданэй опять перевел взгляд на помост.

Мужчина и женщина там подбросили в воздух по горсти зерна, из большого рога вылили на землю вино и сошли с возвышения. Толпа расступилась, освобождая им путь. Парочка оказалась в десятке шагов от Аданэя, ему удалось рассмотреть их получше, и в женщине он узнал Лиммену, только выглядела она куда моложе. Получается, он видит перед собой минувшее?

Почувствовав взгляд, Аданэй повернул голову. На него смотрела девочка лет семи — черноволосая, бледная, тщедушная, с ярко-зелеными глазами. Казалось, будто она, в отличие от остальных, его видит, словно тоже попала в призрачный мир из явного. Не выдержав, Аданэй потянулся к ней рукой, желая дотронуться, но девочка тоже оказалась бесплотной. Тем не менее глядела прямо на него, а потом зашипела, почти не разжимая губ:

— Качай убитого ребенка… Качай убитого ребенка… Пусть пальцы окрасятся кровью любимой, крепости падут в руины, и страшная жертва свершится…

Люди, стоящие вокруг, не смотрели на девочку. Она же вдруг отвела глаза от Аданэя, словно перестала его видеть. Лицо ее побледнело еще сильнее, она закрыла уши руками и завизжала:

— Они кричат, они кричат, им больно, они кричат! Хватит, хватит, пусть умолкнут!

— Уберите ее! — воскликнула Лиммена. — Угомоните!

К так и не переставшей визжать девочке подбежала какая-то женщина и, не обращая внимания на плач и крики, унесла вглубь рощи.

Сам не понимая зачем, Аданэй последовал за ними, но сделал несколько шагов, и закружилась голова, он осел на землю. Прижал пальцы к вискам, зажмурился.

Открыв глаза, обнаружил, что вокруг вечер и осень, и нет ни помоста, ни людей. А еще вернулись звуки: ветер играл листьями, вода с голодным бульканьем билась о берег, кричали птицы, пели сверчки.

Он помотал головой, пытаясь прийти в себя, попробовал встать, а ноги одеревенели и не слушались. Удалось лишь с третьей попытки. В онемевших ступнях плясали иглы: болезненные и в то же время приятные.

Не теряя времени, Аданэй бросился прочь от озера. Боялся одного: вдруг прошел не час, а век? Он так спешил и волновался, что не замечал ни кочек под ногами, ни рытвин. Не обратил внимания и на то, как вышел из рощи в сад. Осознание пришло позднее, когда уже приблизился к освещенному дворцу и осмотрелся. Все выглядело по-прежнему, хвала богам, но все равно он не сбавил шага, пока не добрался до своих комнат. Там в изнеможении повалился на кровать, стараясь отдышаться, чем вызвал недоумение Парфиса.

В голове роились мысли и вопросы: что такое случилось у озера? кто эта девочка? что значили ее слова? какой такой ребенок? чьи руки обагрятся кровью и чьей?

Ответить ни на один вопрос не мог, только еще сильнее запутался. Паутину мыслей разорвал стук в дверь, затем на пороге возникла Рэме. Окинула его ледяным взглядом и ледяным же голосом произнесла:

— Великая ждет тебя в своих покоях.

* * *

Иллирином завладела зима. Не самое приятное время года здесь. Теплая, но влажная, слякотная и серая, она нагоняла тоску. Солнце почти не показывалось, а ночью иногда выпадал мокрый снег, днем превращаясь в грязь.

В один из промозглых тусклых дней Ниррас навел царицу на мысль дать Айну должность писаря при совете. Мол, это будет удобно: пусть парень записывает сказанное там, а заодно они все смогут тут же, не откладывая, обратиться к нему, если понадобятся какие-то сведения о его родине и его былых связях.

Когда Лиммена приняла эту мысль и начала размышлять, как бы это все устроить, Ниррас устами своего союзника Оннара намекнул ей, что неплохо бы устранить Аззиру, выдав ее замуж за бывшего невольника. А поскольку Айн, безусловно, верен повелительнице, то можно попросить об этом его. Тем более что им необязательно сходиться по-настоящему, как муж с женой, достаточно просто провести обряд. Все равно никто не сможет проверить, учитывая, что всем известно о поведении Аззиры. Что? Она сама может не согласиться? Так надо пообещать высшим жрицам богини-матери, что им пару раз в год позволят проводить их ритуалы в священной роще в Эртине, и они уговорят Аззиру на что угодно. А Гиллара? А ей просто никто не скажет, свадьбу проведут втайне, и узнает она о ней слишком поздно.

Подтолкнуть Лиммену к такому решению оказалось несложно. Царица по достоинству оценила мысль убрать с пути своей дочери соперницу, выдав последнюю за недавнего раба: иллиринская знать никогда не примет такого человека властителем, не захочет ему подчиниться, а значит, и Аззире не видать трона. Зато Айн, женившись на особе царской крови, с легкостью сможет войти в совет пусть для начала хотя бы писарем. Лиммена и так прислушивалась к его мнению — он хорошо разбирался в войне и политике, особенно когда речь заходила об Отерхейне.

Возможность сделать любовника явным, а не тайным помощником, царицу прельщала. Она была только рада, если сможет видеться с Айном не только по вечерам, но и днем. Так что она недолго обдумывала предложения Нирраса и Оннара: согласилась с ними уже через пару недель.

На рассвете, когда Лиммена еще спала, Аданэй вышел на площадку позади дворца, чтобы поупражняться с мечом. За последнее время тело вспомнило почти все, что умело раньше. Это настолько воодушевляло, что Аданэй продолжал тренировки, невзирая на липкую грязь под ногами и сырость. Иногда в одиночку, как сейчас, иногда с кем-то из воинов, которым любопытно было сразиться со степняком не на поле битвы, а в тренировочном бою.

Вот и сегодня, немного поупражнявшись наедине с собой, Аданэй хотел позвать одного из иллиринцев, но не успел. Появилась Лиммена, кутаясь в теплый плащ.

— Смотреть на тебя — одно удовольствие! Ты просто мастер мечей!

— Ты просто настоящих мастеров не видела, — улыбнулся он. — Хотя… и я весьма недурен, не стану скромничать.

— Просто великолепен! — с усмешкой согласилась она. — Однако я пришла не чтобы любоваться тобой… Надо поговорить.

— Сейчас?

— Да. Это важно.

Заинтересовавшись, Аданэй вложил меч в ножны и в ожидании уставился на Лиммену. Она приобняла любовника и сказала:

— Солнцеликий мой, советники подкинули мне одну мысль… — Аданэй кивнул, показывая, что готов слушать. Женщина продолжила: — Я какое-то время думала над ней, и вот, сегодня, проснувшись, приняла решение. Но хотела бы заручиться твоим согласием, и мне не терпится, поэтому я и пришла к тебе сюда.

Аданэй догадался, о чем хочет сказать Лиммена, но боялся поверить и спугнуть удачу.

— Хорошо, моя любимая, я слушаю, в чем дело?

— Это непросто объяснить… Но ты выслушай и не перебивай, ладно?

Он кивнул и слушал внимательно. Закончив речь, Лиммена посмотрела на него вопросительно. Аданэй посомневался для отвода глаз, выразил неудовольствие, что должен взять в жены незнакомую девицу, пусть даже царской крови, но ради возлюбленной, ради Лиммены, чтобы ей было спокойнее, он, конечно же, на все согласен.

Союз Аззиры и Айна решили заключить в начале весны, когда божества плодородия вернутся в мир живых. Аданэй молил всех духов и богов, чтобы ничто не помешало вожделенному браку.

Переждать бы зиму с ее слякотью и грядущей неделей злых ночей, когда иллиринский люд не выходил на улицу без надобности, боясь попасть на зубы нечисти. Мужья остерегались посещать жен, а жены — мужей: в злые ночи духи смерти обретали власть над миром, могли проклясть и любовников, и супругов, и беззащитных деток. После страшных ночей зима шла на убыль, солнце все чаще выглядывало из-за облаков, а воздух становился теплее с каждым днем.

Аданэй с нетерпением ждал весны, когда из почек народятся листья, а из неверных замыслов вырастут дела, способные изменить его судьбу.

* * *

Шла четвертая злая ночь. Боги были мертвы: ушли в мир-по-ту-сторону, оставили живых без защиты. Тьма осмелела, заглядывала в холодные окна, буравила Гиллару пустыми бельмами. Лишь тусклая свеча на столе разгоняла мрак и плавилась, источая неприятный запах жира.

Ссутулившись, Гиллара сидела за обшарпанным столом в верхней комнате башни. Из углов поддувало, по оконцам барабанил дождь со снегом, угли в жаровне тлели, чадили и почти не грели. Женщина потирала руки, притопывала ногами, чтобы спастись от холода, но спускаться в теплые покои не хотела: там легко расслабиться и заснуть, а она не могла себе этого позволить. Не сегодня. Ей нужно было поразмыслить и написать Ниррасу тайное послание.

Она потянулась, расправляя окоченевшее тело, и задумчиво повертела перо в руках. Вздохнув, опустила его в чернильницу, отряхнула, затем коснулась острием потемневшей от времени, но тонкой и дорогой бумаги, оставшейся из старых запасов. Гиллара с трудом представляла, как объяснить все Ниррасу, используя тайные символы вместо привычной вязи, но сделать это было необходимо.

Сегодняшний день, как и несколько предыдущих, не задался с утра. До этого ей везло. На протяжении полугода все складывалось чересчур, до неприличия хорошо. Задумки исполнялись быстрее и легче, чем предполагалось, послания Нирраса становились все более воодушевленными. Хаттейтина удалось вернуть на должность кайниса, его сына призвать ко двору, кханади-изгнанник заменил того мальчишку-раба на ложе Лиммены и теперь продвигался к власти. Такая удача казалась невероятной, и Гиллара подспудно ожидала неприятностей, поэтому даже не удивилась, когда они действительно пришли. Только вот все равно оказалась к ним не готова.

Позавчера, уже под ночь, когда большая часть жителей замка спали, ей доложили, что пожаловала служительница матери богов. Гиллара не представляла, какие дела могли ее сюда привести в такое время, но сразу почуяла неладное. Жрица неспроста проделала долгий путь — от провинции Нарриан на морском побережье до провинции Якидис на юге. Это странно и само по себе, а в злые ночи — тем более. В такое время иллиринский люд не выходил из домов без надобности, чтобы не встретиться с нечистью. Путешествовать и подавно никто не решался. Пустовали проселочные дороги и торговые тракты, а трактирщики подсчитывали убытки. Иллирин словно вымирал.

Конечно, жрицы не опасались того, от чего трепетали обычные люди, но чтобы одна из них пропустила свои священные зимние обряды, чтобы посетить изгнанницу? Гиллара встревожилась не на шутку: что если это связано с Аззирой? Вдруг с дочерью беда?

Как бы то ни было, хороших вестей она не ждала.

Неясная тревога прокралась в душу и завладела ею даже до того, как служительница богини-матери переступила порог. Когда же та зашла внутрь, окоченевшими пальцами стянула мокрый плащ и бросила его на пол, тревога переросла в смятение. Но Гиллара ничем не выдала беспокойства и с улыбкой обратилась к невысокой смуглой женщине:

— Что привело служительницу Матери в наши заброшенные края?

Жрица не проявила ответной любезности. Сверкнув глазами, бросила:

— Я проделала долгий путь, чтобы поговорить.

Это походило на требование не тратить ее времени и приступить к разговору тотчас же. Гиллара не возразила, хотя, по ее мнению, служительница мнила из себя слишком много.

Когда-то в Иллирине служительницы вечной матери и впрямь стояли чуть ли не выше царей, а верховные жрицы считались ее воплощением. Сейчас же времена изменились, древняя вера утратила власть. Лишь у моря, среди дремучего берегового народа еще сохранялись старые традиции, но в остальных краях богиню вытеснили боги войны, покровители искусств и новые божества садов и урожаев. Правда, отголоски ее культа до сих пор слышались в обрядах, связанных с землей и плодородием.

Гиллара с лаской обратилась к страннице:

— Не будем говорить у входа, поднимемся в комнату поуютнее, достославная.

Поманила жрицу за собой вверх по открытой витой лестнице, на ходу приказав крутящейся рядом Ли-ли подогреть для гостьи вино. Оказавшись в покоях, Гиллара указала женщине на обитое шерстью кресло, сама опустилась в такое же, стоящее напротив. Жрица присела и, не медля, заговорила:

— Меня называют Маллекша. Ты уже поняла, что я служительница Матери.

— О чем ты хотела поговорить, досточтимая Маллекша?

— О твоей дочери. Аззира…

Раздался стук в дверь, и она умолкла. В покои вошла Ли-ли, поставила на стол керамический кувшин с согревающим напитком и тут же удалилась. Жрица, не спрашивая у хозяйки позволения, взяла сосуд и отхлебнула из него, словно не заметив кубок, поставленный перед ней. Въедливо посмотрела на Гиллару и сказала:

— Аззира — одна из служительниц Матери. Мы будем рады видеть ее во главе Иллирина.

Гиллара оживилась.

— То есть вы хотите помочь?

Губы Маллекши тронула полупрезрительная улыбка.

— Зависит от того, что ты называешь помощью, — она сменила интонацию и заговорила со всей серьезностью: — Мы знаем о твоем замысле. Теперь его успех близок: Лиммена решила выдать Аззиру за царевича варваров. Это хорошо. Я восхищаюсь твоим умом, твоей хитростью. Союз кханади Отерхейна и царевны Иллирина — великолепная затея. После смерти царицы Латтора ничего не сможет этому противопоставить, Богиня не даровала ей ни ума, ни силы духа. Мы будем счастливы, если трон займет одна из наших сестер, тогда все станет, как в прежние времена. Править этим краем должна та, что близка Богине.

Гиллара знала, что служительницы культа уже несколько поколений не жалуют правителей, но не могут с ними бороться — новые боги вытесняли из сознания людей богиню-мать. Аззира же как одна из жриц вечной матери, став царицей, и впрямь могла вернуть древнему культу власть.

— Но есть один вопрос, который надо решить. — Маллекша скрестила руки на груди и прищурилась.

— Что за вопрос? — насторожилась Гиллара.

— Какими бы правителями ни были твой брат и Лиммена… Каковы бы ни были Латтора и Марран, они — иллиринцы. В их жилах течет чистая кровь наших предков, они с рождения принадлежат этой земле, чего нельзя сказать о наследнике кочевого народа. Его народ все еще дик и поклоняется чуждым нам богам. Если обычным иллиринцам достаточно, что в нем царская кровь, то Богиня не допустит, чтобы ее землей управлял чужак.

— На что ты намекаешь?

— Чтобы земля Иллирина Великого приняла отерхейнского выкормыша как своего сына, тем более как царя, он должен пройти посвящение.

— Ну так посвящайте! Зачем приходить ко мне?

— Не обычное посвящение. Ему предстоит стать царем, а значит, он должен пройти тропой смерти, а затем вступить в священный брак с воплощением Вечной матери. Лишь после этого отерхейнец сможет жениться на Аззире.

Услышав это, Гиллара застыла, потом пролепетала:

— Вы сошли с ума… Я наслышана о подобных испытаниях… Ему не выдержать… Мальчик не смыслит в вашем колдовстве, понятия не имеет о вашем обряде. — Бормотание сменилось криком, как только она окончательно осознала, что уготовили жрицы Аданэю: — Вы безумны! Он может погибнуть! Вы что, хотите разрушить все мои чаяния?! И ваши, кстати, тоже! Ради нелепых традиций?!

Маллекша вскочила с кресла и с яростью воззрилась на Гиллару.

— Не смей говорить так о наших традициях! Если не хватает ума понять их, то лучше молчи и не гневи богов! Тебе нужно поучиться у дочери, она расскажет, как обращаться к Великой Матери.

— Да я проклинаю тот день, когда позволила вам обучать Аззиру! — выкрикнула Гиллара и тоже поднялась с кресла. — Если бы не это, ты не явилась бы ко мне со своим безумным предложением! Ты хоть понимаешь, что можешь погубить все мои надежды?! Но я тебе не помощница! Аданэй станет мужем. Аззиры, и я не дам помешать этому. Тем более из-за глупого посвящения.

В глазах жрицы зажглось коварство.

— Ты не только позволишь, ты даже поможешь. У тебя нет выбора. Либо ты убедишь Аданэя пройти тропой смерти и вступить в священный брак, либо…- жрица помедлила, ее губы изогнулись в недоброй улыбке. — Либо мы откроем Лиммене правду об ее любовнике. И о твоих кознях расскажем. Аданэя она, может, и пощадит, но тебя вряд ли. Не видать тебе тогда не только власти, но и жизни. Аззиру мы укроем и защитим от гнева царицы, но ты помощи не дождешься! Хорошо подумай, прежде чем спорить с нами и самой Богиней.

— Но ведь и вам это невыгодно…

— Верно, мы многое потеряем. Но лучше Латтора с ее никчемным мужем, чем чужак, не принявший древних знаний. Они хотя бы чистокровные иллиринцы. Думай же, Гиллара. Ведь неспроста я пришла к тебе…

Они замолчали, смотря друг на друга так, что можно было ощутить пробегающие между ними искры злости. Гиллара первая отвела взгляд: она знала, не родился еще человек, способный выдерживать взор служительницы вечной богини. Иногда она не могла долго смотреть даже в глаза собственной дочери. Издав вздох поражения, Гиллара проворковала:

— Нам нужно успокоиться, а то наговорим друг другу лишнего. Я уважаю служительниц Богини, я не хочу, чтобы между нами легла тень недоверия. — Она улыбнулась, лелея в голове предательскую мысль. — Обещаю поразмыслить над твоими словами, а пока выпьем еще вина. — Она обхватила ладонями кувшин и тут же сморщила нос. — Оно уже остыло. Жаль. Я прикажу подогреть. — Она встала и пошла к двери, намереваясь позвать служанку.

Жрица не поддалась дружелюбному тону, проследила за Гилларой настороженным взглядом, а через несколько мгновений расхохоталась.

— Когда ты испугана, разум тебя покидает!

Гиллара обернулась, посмотрела вопросительно. Маллекша хмыкнула и сказала:

— Не пытайся подлить мне яду, это глупо. Моя смерть ничего не изменит, у меня множество сестер, и все они знают то же, что и я.

Гиллара застыла как вкопанная. Мысль о яде и впрямь была глупой, сейчас она это поняла, но не могла взять в толк, как жрица догадалась о ее замысле — разве что слухи, утверждающие, будто служительницы читают в людских душах, правдивы. Она встряхнула головой и поставила кувшин обратно на стол.

— Что ты, разве бы я посмела причинить тебе зло.

— Еще как посмела бы, — усмехнулась Маллекша. — Но мой вопрос в другом. Я не хочу ждать, пока ты подумаешь, у меня не так много времени. Слушай же. По весне, как только день сравняется с ночью, Лиммена отправит любовника на побережье. Она хочет, чтобы он женился на Аззире вдали от столицы, чтобы твоя дочь не появлялась в Эртине. Так вот: до того, как Аданэй сочетается с Аззирой, он должен пройти обряд и вступить в священный брак с воплощением богини. Объясни ему это и расскажи, как нас найти. Он должен явиться один, без провожатых. Как ты все устроишь, меня не волнует. Не сомневаюсь, что сумеешь, в коварстве нет тебе равных, даже удивительно, как ты умудрилась проиграть Лиммене… Слушай, если он не придет в назначенный срок — до начала месяца новых листьев… — Маллекша помедлила и с явной угрозой процедила: — Твоя противница узнает все, чего ей знать не следует. Выбор за тобой, хотя он и невелик. Решай сейчас же.

— Ладно! — сдалась Гиллара. — Ладно, я сделаю, что в моих силах. Довольна? Но ты и твои сестры безумны! Вы можете все испортить!

— Не волнуйся, — Маллекша мигом подобрела и даже улыбнулась. — Опасность, конечно, есть, но она не так велика, как ты думаешь.

— Разве люди врут о ваших жутких обрядах?

— Мы не открываем потаенное. Ты могла слышать лишь домыслы.

— Может быть… — вздохнула Гиллара и посмотрела на жрицу потухшим взглядом. — Я устала, наш разговор меня вымотал. Ты услышала то, что хотела: я вынуждена подчиниться, деваться мне некуда. А сейчас прости, я удалюсь. Оставайся в этой комнате, выспись, продолжим завтра.

Она шагнула к выходу, но Маллекша ее остановила:

— Мне не нужна комната. Я сейчас же уеду. Мне нужно успеть в еще одно место. Потому — прощай!

Она встала, обогнала Гиллару и первая вышла за дверь. Уверенно прошла по коридорам, ни разу не сбившись с пути. На выходе из замка обратилась к хозяйке:

— Успокойся. Все будет хорошо.

Гиллара пожала плечами и перевела взгляд на окно. Закутанную в плащ жрицу какое-то время освещал огонек лампы, которую та держала в руке, но скоро и женский силуэт, и огонек растворились во мгле ночной мороси. Гиллара свирепо смотрела ей вслед, затем отвернулась от окна — и наткнулась на взгляд Ли-ли. На лице воспитанницы появилось незнакомое до сих пор выражение, и пока женщина пыталась его распознать, та заговорила:

— Моя госпожа, не надо было с ней соглашаться. Я сразу знала, что ваша задумка никому не принесет добра — и вот.

В сердце шевельнулось беспокойство: что девушке известно и откуда?

— О чем это ты, милая? Ты что, подслушала наш разговор?

— Не намеренно, — быстро сказала Ли-ли, и Гиллира поняла: лжет. — Просто вы громко говорили.

— И как много ты знаешь, дорогая? Я ведь могу рассчитывать на твое молчание, не так ли?

— Можешь, но… — Ли-ли поджала губы, ее взгляд заволокло, словно туманом, и она посмотрела на Гиллару умоляюще. — Зря вы все это затеяли! Для Айна… Аданэя… и для многих других это обернется горем. Если бы он знал, то бежал бы из Иллирина со всех ног. Только он не знает, а потом будет поздно.

— Ты бредишь, — бросила Гиллара.

Иногда ее воспитанница и впрямь впадала в странное состояние и несла бездна знает что. Но сейчас ее слова значили и кое-что другое: она подслушала не только беседу с Маллекшей, но и один из куда более ранних разговоров с Ниррасом. И зачем только Гиллара в свое время пригрела эту девчонку? Хотя да, чтобы по мелочи насолить Лиммене: Ли-ли в детстве прислуживала царице, и Гиллара, забрав ее, думала выяснить о сопернице что-то для себя полезное. Кое-что выяснила, но стоило ли оно того?

— Аззира не принесет ему счастья, — продолжала Ли-ли.

— Она принесет ему нечто большее — трон. Все, что нужно при таком браке — подходящая кровь в жилах супругов и выгода, которую она дает. Но идем со мной, я покажу тебе и докажу, почему это правильно — то, что я делаю. И уверяю, ты со мной согласишься.

Гиллара схватила светильник, улыбнулась и, взяв девушку за руку, повела вверх по лестнице в ту комнату, где до этого беседовала с Маллекшей.

Там она велела Ли-ли заглянуть в сундук, а когда та наклонилась, разбила о ее голову кувшин с вином. Воспитанница вскрикнула и упала, но Гиллара не обманывалась: девушка просто оглушена, не мертва, и надо спешить. И желательно не вызвать у прислуги вопросов и лишнего любопытства, за что хозяйка наказала любимицу смертью. Потому что, конечно, это не она ее наказала, девушка сама…

Гиллара за ноги выволокла Ли-ли из комнаты, подтащила к лестничным периллам, с трудом подняла ее под мышки и, собрав все силы, перевалила через парапет. Спустя мгновение раздался глухой звук упавшего тела.

Из груди Гиллары вырвался резкий, со свистом, выдох, сердце молотом билось о ребра. Женщина прислонилась спиной к стене и сползла по ней на пол, пытаясь отдышаться. Когда это наконец удалось, она спустилась по лестнице и проверила Ли-ли. Та пролетела два этажа и теперь лежала не дыша и не двигаясь. Бедная девочка, несомненно, была мертва. Гиллара неосознанным движением вытерлаладони о платье, и из ее глаз брызнули слезы.

— Она сама… — прошептала женщина. — Сама… Несчастная любовь… Проклятый мальчишка.

Она с трудом доковыляла до комнаты, где убрала осколки кувшина, а затем добрела до своей опочивальни. Мышцы ныли: завтра боль еще усилится. Собственное тело еще несколько дней будет напоминать, как все было на самом деле…

Гиллара раскинулась на мягком ложе и достала вино. Для нее это был лучший способ унять тревожное возбуждение. Пила, пока веки не отяжелели и не навалился сон.

Наутро прибежали перепуганные прислужники, рассказали о смерти Ли-Ли. Гиллара не скрывала слез, прорыдала до позднего вечера, и никто не мог ее утешить.

На следующий день она поднялась в холодную башенную каморку и там закрылась, спрятавшись от докучливых глаз прислуги. Здесь сидела и до сих пор.

Вечер давно сменился ночью, а Гиллара так и не придумала, что написать Ниррасу, как объяснить требование жриц. Мешала и злость: на Маллекшу и на Аззиру. Ведь наверняка именно дочь разболтала служительницам о замыслах матери.

Все словно сговорились против Гиллары, что за напасть. А ведь и двух дней не прошло, как она схоронила Ли-ли…

При воспоминании о любимице защипало в носу, и на глаза Гиллары снова навернулись слезы. Она смахнула их тыльной стороной ладони и уставилась на подрагивающее пламя свечи.

В голове не укладывалось, как Ли-Ли могла сброситься с лестницы! Девушка упала на спину, ее затылок раскрошился, излился алым. Лицо осталось таким же прекрасным, но навсегда погас огонь ее глаз… И, главное, из-за кого? Неужели настолько влюбилась и до сих пор не забыла отерхейнского мальчишку, что решила покончить с собой?

Гиллара устроила для любимицы достойные похороны, и пышные ветви кипарисов покрыли ее могилу.

Очнувшись от некстати вернувшихся воспоминаний, Гиллара обнаружила, что по-прежнему вертит в руке перо, написав Ниррасу всего строчку. Свеча почти догорела, угли в жаровне посерели, стало зябче.

— Бедная моя девочка, — пробормотала она. — Моя малышка…

Когда нужно, Гиллара могла обмануть даже себя и испытать те эмоции, которые сама себе внушила. Ей даже нравилось так делать, это привносило в жизнь яркие краски. На самом же деле она уже давно, слишком давно не испытывала сильных чувств, а может, и вообще никогда.

Через полчаса Гилларе наконец удалось собраться, и она вернулась к письму. Перед ней плавилась и плакала свеча, темная ночь глядела в окно, а тайные символы бежали по бумаге, оставляя неровный след.