Тангор (гет)

Несмотря на приказ Легарда, Тангор не стал спешить с очной ставкой. Он явился на следующий день, как и обещал, и допросил каждого заключенного отдельно — в присутствии тюремного следователя и секретаря. Роскатт, еще более бледный и осунувшийся, по-прежнему стоял на своем, отрицая все обвинения. Вновь и вновь следователь и Тангор по очереди засыпали его самыми неожиданными вопросами, заставляли повторяться в надежде, что он собьется. Наконец, следователь позволил себе угрозы — пока не явные — особым допросом.

С тайным удовольствием Тангор смотрел, как мальчишка бледнеет в синеву — видно, боится, что не выдержит пыток. Но после долгого молчания Роскатт повторил свое извечное: «Делайте что хотите, я невиновен». Подписывать признание он отказался, а протокол допроса подписал, только прочтя и убедившись, что его слова не искажены. Тангор с неохотой отметил про себя, что не ожидал от этого юнца такой внимательности.

Трудно было скрыть разочарование: Тангор вновь обманулся в своем противнике. Во-первых, тот оказался слишком упрямым и не желал идти на уступки, даже видя единственную возможность спастись. Во-вторых, он оказался благоразумен и ни разу не назвал имени предполагаемого клеветника. Тангор понимал, почему: Роскатт боится навредить Эдит и графине Бостре. Особенно последней — ведь достаточно нескольких слов, и к обвинению в измене добавится еще одно, не столь крамольное, но гораздо более позорное.

Зато юноша, казалось, уловил намеки, брошенные ему незаметно для следователя и секретаря. Поэтому Тангор решил еще выждать, поэтому Роскатта не тронули и увели обратно в его жуткое обиталище. «Пусть думает, тюрьма и угроза смерти неплохо ставят мозги на место. Хоть парень и пытается играть в героя, в застенок ему не хочется, зато хочется жить, это видно. И ему есть что терять».

Что до Эрлифа, длинноносого наемника Гемеллов, то он повторил на допросе все то, что уже говорил генералу Синнарду, только с некоторыми мелкими подробностями. Держался он уверенно, в меру нагло, ободренный визитом Тангора и обещанием жизни и защиты от рук палачей. Обещание это, впрочем, могло не выполниться, но роль свою наемник сыграл блестяще: не путался в показаниях и время от времени, для большей правдоподобности, давал следователю повод прибегнуть к угрозам. Даже половины того, что он наговорил, было достаточно, чтобы отнять у Роскатта последнюю тень надежды на спасение.

Пообещав Эрлифу свободу и жизнь, Тангор нашел способ умерить наглость, которой наемник дал волю в беседе наедине после официального допроса. «Молчание, — сказал он Эрлифу, осмелившемуся уточнить, когда именно его отпустят, — здесь ценится не меньше, чем слова. А в твоем случае — больше». Привыкший сам запугивать всех грозным именем своих хозяев, Эрлиф струсил не на шутку и понял, что не вправе ничего требовать от канцлера. Понял он и то, что обещание жизни и свободы в любой миг может смениться сперва застенком, а потом петлей.

Не раз Тангор думал, не устранить ли Эрлифа для большей надежности. Это было бы нетрудно сделать — скажем, устроить ему попытку побега и убить, — но выглядело бы подозрительно. К тому же, наемник нужен живым на тот случай, если упрямый Роскатт пойдет на уступки. Тогда Эрлифу пришлось бы отказаться от прежних своих слов и признаться в клевете.

Роскатт же на уступки не шел. Он медленно чах в подземелье — и обманывал все ожидания, оказавшись крепким и телом, и духом. На каждом допросе Тангор видел в его глазах открытый вызов себе: упрямец готов был умереть, но не отступиться. Всякий раз, когда следователь истощал свои бессмысленные угрозы и приказывал увести арестованного, мальчишка выходил с гордо поднятой головой, порой улыбаясь едва ли не торжествующе, хотя это наверняка была всего лишь бравада. Видимо, его ненависть в самом деле сильнее не только любви к сестре и Альвеве Бостре, но и сильнее естественной для любого человека — особенно молодого — жажды жизни.

Тангор изводил допросами и его, и себя. Занятый днем во дворце, он с наступлением ночи мчался в Лаутар и порой уходил оттуда лишь под утро. Два, а порой три раза за ночь он приказывал страже поднимать Роскатта с постели — если она у него вообще была: судя по нынешнему виду мальчишки и исходящему от него смраду, он вынужден спать прямо на грязном, склизком полу подземелья. И все же пока упрямство побеждало, словно Роскатт черпал в своих страданиях новые силы.

И тогда Тангор задумался, верную ли тактику он избрал. Если тетиву натянуть слишком сильно, она лопнет. Зато хорошее обращение озадачит упрямца, а это глупое благородство заставит его чувствовать себя обязанным. А там недалеко до сомнений, колебаний — и уступки. Поэтому Роскатта перевели в относительно удобную камеру с окном и кроватью, освободили от кандалов, позволили привести себя в порядок и особо подчеркнули, что все это сделано по приказу Тангора.

Однако новые меры ни к чему не привели. В тот же день Роскатт заявил на допросе открыто, что не намерен принимать подачки — и расплачиваться за них. Для следователя и секретаря эти слова остались туманными, но Тангор понял. И вдруг страстно возжелал собственноручно сломать проклятого упрямца, избить, истерзать, растоптать, придушить. Никогда прежде, ни к какому другому человеку, даже более сильному, умному и опасному, он не испытывал подобного.

Звон собственной крови в жилах оглушил Тангора, дыхание перехватило — немалых усилий стоило ему побороть порыв ненависти, удержать лицо и сохранить спокойный тон. Возможно, будь у него больше времени, он бы измучил мальчишку этим нелепым чувством обязанности врагу, и оно свело бы его с ума — или окончательно сломило. Но Тангор предпочел сломить его иным, более действенным, хотя и грубым способом.

«Довольно», — сказал себе Тангор. Довольно он щадил врага. Отныне он не видел в Ринигере Роскатте брата своей возлюбленной Эдит, возможного родственника и союзника, а видел лишь досадную помеху, жалкую букашку, возомнившую себя скалой, способной обрушиться на его планы. Да, однажды мальчишка уже сорвал их — и получил за это сполна. И получит еще.

«Во имя всех штормов, я хотел тебя спасти! Ты сам решил иначе. Значит, удел твой — смерть. А перед тем у тебя пыткой вырвут признание, сломают и тело, и душу, и твое проклятое упрямство».

Палачи в Лаутаре всегда были наготове. Оставалась мелочь — заполучить подпись Легарда на уже составленный приказ.

* * *

Подписывать Легард не хотел, это было видно. Хмуро он просматривал допросные листы, где значилось одно и то же. Несколько раз он порывался заговорить — и умолкал, ероша по привычке волосы и теребя кружево на рукавах. И Тангор нанес решающий удар.

Он напомнил Легарду о возможных сообщниках Роскатта — как в Коинте, так и среди королевских войск. Это имело смысл, поскольку осада мятежного города, несмотря на незначительные удачи последних дней, так и не увенчалась пока успехом. Мысли об изменниках, как всегда, вытеснили все сомнения. И Легард подписал.

Довольный Тангор неспешно шагал к своим покоям, где его ждали множество бумаг и долгие часы работы. Удовольствие придется отложить до ночи — тем лучше, тем слаще оно окажется. Тангор предвкушал, как приятно будет ему раздавить этого мальчишку, слушать его вопли и кивать секретарю, чтобы тот поживее записывал признание. Даже любопытно, что же Роскатт сочинит, — дыба, тиски и каленое железо весьма подстегивают воображение.

У самых дверей молчаливый Игал изумил Тангора, сделав ему знак «вас дожидаются две дамы». Впрочем, изумление не продлилось долго: и так понятно, кто удостоил его визитом. Расспросив слугу и убедившись, что никто не видел, как упомянутые дамы входили сюда, Тангор решил не заставлять своих гостий ждать. Бумагу с королевским приказом он по-прежнему держал в руке.

Они дожидались в первой приемной — Эдит и Альвева Бостра. Когда Тангор вошел, графиня как раз опустилась на ближайший стул, словно в изнеможении, тогда как Эдит расхаживала туда-сюда, сжимая пальцы так, что грозила переломать их себе.

При виде нее Тангор едва совладал с невольным трепетом. Их объяснение и ее резкие, суровые слова еще не позабылись, но он в полной мере понял, насколько истосковался по ней. Да, сам он тоже вынужден обойтись с нею жестоко, хотя это жестокость не палача, а лекаря. Необходимая боль, которая избавит от гораздо сильнейшей и спасет жизнь — причем не одну.

— Чем обязан, сударыни? — произнес Тангор, слегка поклонившись обеим дамам.

— И вы еще спрашиваете? — ответила Эдит, подойдя к нему. Пальцы свои она наконец оставила в покое, и пришел черед юбки. — Я говорила вам, сударь, что вы низки, но не думала, что настолько! По-вашему, это лучший способ завоевать любовь женщины — обречь на смерть дорогого ей человека?

— При чем здесь я, велья Роскатт? — В присутствии графини Тангор предпочел официальное обращение. — Вы полагаете, я виновен в том, что совершил ваш брат? Поверьте, мне…

— Он ничего не совершал — ничего такого, в чем его обвиняют! — крикнула Эдит, сверкая глазами: в этот миг она была, как никогда, похожа на своего брата. — И вы это знаете! Кому, как не вам, выгодно оклеветать его, чтобы отомстить ему за все и заодно повлиять на меня?

Она умолкла, задыхаясь, багровая краска гнева медленно отливала от ее лица. Тангор поневоле залюбовался ею и шагнул вперед. Графиня тотчас подскочила с места и очутилась подле Эдит — видимо, решила, что ей грозит опасность.

— Мне — мстить? Увольте, сударыня. — Тангор поклонился. — Когда-то я прибегал к этому не слишком приятному способу, но сейчас, поверьте, в нем нет нужды. Сама жизнь мстит за меня тем, кто не понимает цены слов, сказанных мне. Как вы себе это представляете, велья Роскатт? Я и так не знаю отдыха ни днем, ни ночью, и мне еще заниматься какими-то жалкими мальчишками, у которых нет ума понять очевидное?

— При желании, — жестко заметила Эдит, — вы бы нашли и время, и возможность, и нужных людей.

— Вашими устами говорят горе и семейная гордость, велья, — с ноткой сочувствия сказал Тангор. — Увы, я ничем не могу вам помочь. Этим делом занимается его величество, а всем известно, как он относится к изменам — и к изменникам.

— Но это неправда! — воскликнула доселе молчавшая графиня и сжала руки, словно в мольбе. — Нет никакой измены, вы это знаете, ваша светлость! Я молю вас… Все, что у меня есть, — деньги, имение, титул — все ваше, только смилуйтесь…

Тангор поморщился.

— Как трогательно, графиня, — откровенно усмехнулся он. — И как благородно. Если желаете, я могу передать вашему любовнику, как усердно вы хлопочете за него. Полагаю, он оценит. Но, боюсь, я не оценю.

Явно уязвленная графиня потеряла дар речи. Лицо ее вспыхнуло — и от стыда, и от гнева, глаза сверкнули, тонкие ноздри раздулись, пальцы сжались в кулаки. Видимо, кровь гордых предков взыграла в жилах.

— Эдит сказала верно: вы низки, сударь! — бросила она, точно оскорбленная королева. — Вы смеете порочить честь женщины, за которую некому вступиться! Которую вы сами лишили защитника своими гнусными интригами!

Этого Тангор уже не стерпел. Он шагнул к ней и схватил за плечо, так, что она слабо вскрикнула. Эдит кинулась к ним, но Тангор взглядом остановил ее. Поневоле она повиновалась. Графиня же сделалась белее собственного жемчужного ожерелья.

— Честь, говорите? — произнес Тангор самым ядовитым своим голосом. — Вы полагаете, что она есть у вас, сударыня? На вашем месте я бы вообще молчал. Если я верно понял, вы только что изволили предлагать мне взятку? Так вот, одно мое слово, и вы в самом деле лишитесь всего. Только вместо замужества и радостей придворной жизни вы отправитесь в ссылку в какое-нибудь уединенное поместье, где будете чахнуть до конца своих дней.

Тангор отпустил ее, словно отшвырнул. Потрясенная графиня вновь упала на стул и бессильно уронила руки на колени. Однако обошлось без слез, хотя подбородок ее задрожал. Эдит же, молча взиравшая на эту сцену, отступила, потрясенная не меньше, и зажала руками рот, качая головой.

— У вас нет сердца! — прошептала она, когда смогла говорить. — Как такое возможно… И вы еще смеете…

— Сердце у меня есть, велья, — ответил Тангор гораздо мягче, — и оно жестоко страдает. Просто я умею не подавать виду, в отличие от многих. И вам известен способ исцелить и смягчить мое сердце. Быть может, — добавил он чуть тише, — приди вы ко мне одна, этот разговор принял бы совсем иное направление.

— Ни за что! — так же тихо ответила Эдит, вновь сделавшись зеркальным отражением брата.

— Жаль, — произнес Тангор.

Он давно заметил, как обе девушки украдкой косятся на бумагу в его руке. Будто случайно, он выронил ее и поднял, держа так, чтобы они видели, что там написано. Судя по вытаращенным глазам и застывшим лицам обеих, они увидели и прочли. Тем лучше.

— Вам есть что еще сказать, сударыни? — прибавил Тангор.

— Легче умолить о милосердии прибрежную скалу! — бросила графиня Бостра, подхватывая шелестящие юбки и проходя мимо него к дверям.

Тангор лишь посмотрел на нее, не утруждая себя поклоном. Эдит последовала за подругой молча, хотя губы ее дрожали, а пальцы так впились в юбки, что впору порвать ткань. Тангор проводил девушку взглядом. Что ж, все вправду к лучшему. Возможно, думы о том, через что придется пройти нынешней ночью ее брату, поубавят ей спеси — единственного богатства всей этой семейки.

Себе самому Тангор мог признаться, что утомлен борьбой. Но не собирался отступать. Он все еще надеялся, что упрямцы дрогнут — оба.

* * *

Который день перед мысленным взором Эдит горели те страшные слова, что она прочла на бумаге в руке Тангора: «…за злостное упорство, дерзость и нежелание выдать своих сообщников подвергнуть Ринигера Роскатта особому допросу…» Выведенные умелой рукой секретаря буквы казались алыми, словно подсвеченные кровью — кровью брата. А причиной всему — она одна.

Королева не отпускала Эдит от себя и окружила ее, как и Альвеву, самой нежной заботой. Это была необходимая мера предосторожности, ибо при дворе мнимую измену Ринигера восприняли по-разному. Товарищи по службе возмущались, бывшие соперники и противники, носящие на теле шрамы от его шпаги, поддакивали с выражением: «Чего еще от такого ждать?» Не раз Эдит ловила на себе пристальные взгляды — то осуждающие, то сочувствующие. Но что ей было за дело до чужих чувств, когда брат ее жестоко страдал?

Слухов ходило много, и Эдит не знала, чему верить. Когда же сама королева, не скрывая восхищения пополам с горечью, сказала ей, что Ринигер даже под пыткой остался тверд и не оговорил себя, на душе сделалось чуть легче. Эдит не сомневалась, что брат не мог поступить иначе, и только молила Создателя о том, чтобы ему достало сил. Она отдала бы все на свете ради одного лишь свидания, самого краткого, но здесь не могла помочь даже королева.

Гордость за брата мешалась в душе Эдит с лютым страхом. Мысль же о том, что она могла бы одним словом избавить его от мучений, сводила с ума. «Нет, — говорила она себе, — Ринигер презирал бы меня, если бы я согласилась на условия Тангора, если бы сдалась и покорилась. Даже умирая, он сказал бы мне не поддаваться ни на что. Могу ли я предать его доверие? Могу ли проявить меньшее мужество? Или мы оба страдаем напрасно?»

«Нет, не напрасно», — отвечала семейная гордость. Эдит понимала: даже если Ринигер погибнет, это все равно будет победа над врагом — ведь Тангору, всемогущему Тангору, которого боится чуть ли не весь Урбнисс, так и не удастся добиться своего. Быть может, именно страх поражения и стоит за его жестокостью. «Не так уж ты всесилен, как мнишь о себе, — говорила мысленно Эдит. — Ты можешь пытать или казнить всякого, но не всякого можешь заставить добровольно повиноваться тебе».

И все же голос крови не мог заглушить обычных человеческих чувств. И Эдит рыдала ночами напролет, стараясь не думать о том, что в эту самую минуту претерпевает Ринигер. В голове билась глупейшая мысль: «О Создатель, только бы не изуродовали, только бы не искалечили!» Хорошо знакомая с историей былых веков, Эдит знала, что происходит на особых допросах. Как знала и то, что они мало изменились с давних времен.

Королева, казалось, замечала все ее мучения, и явные, и тайные. С прекрасного лица ее величества не сходила тень озадаченности, словно она тоже терзалась думами, как бы выполнить свое обещание. Пока же она могла помочь лишь состраданием и защитой от злых языков. Просить о милости его величество было бесполезно: Эдит попыталась однажды — и была горько разочарована, вновь убедившись, что надежды нет.

В подобных мыслях Эдит едва услышала однажды чьи-то шаги и негромкий оклик. Она сидела в своей комнате в одиночестве, машинально перебирая уложенные в шкатулку пряди шелковых нитей, и не сразу поняла, что обращаются к ней. Оклик повторился — голос был мужской, молодой, — и Эдит обернулась.

Перед нею стоял один из лакеев, чьей обязанностью было зажигать и гасить свечи. Эдит узнала его: этот молодой человек по имени Урдан ухаживал за Орой, горничной Альвевы, и точно не состоял на тайной службе у Тангора. Вид у него был озадаченный, а в морщинках у глаз читалось нечто заговорщицкое.

— Простите, велья, — сказал Урдан. — Только что прибыл ваш батюшка. Он желает видеть вас, но его не пускают во дворец. Если желаете, я провожу вас.

— Что? — Эдит тотчас сорвалась с места, едва не опрокинув свою шкатулку. — Скорее!

Она неслась по лестницам и коридорам, подобрав юбки и задыхаясь не только от быстрого бега. Приезд отца ошеломил ее, хотя он, конечно, не мог равнодушно остаться в стороне, получив от нее подробное письмо о случившемся. А то, что отец, несмотря на свои увечья, предпринял нелегкую поездку — разумеется, верхом, поскольку на экипаж нет средств, говорит о многом. Не иначе, он еще верит в справедливость и милосердие короля.

Знакомый с детства голос с привычными раскатами брани Эдит услышала издалека. На глаза навернулись слезы, а на душе потеплело: разделенное горе — полгоря. Со всех ног Эдит помчалась по мощеному двору, сквозь суету и изумленные взгляды, так, что ее спутник едва поспевал за нею. Убедившись, что она отыскала отца, Урдан с поклоном удалился, хотя сама Эдит даже не заметила этого.

С отцом прибыли двое слуг, приветствовавшие Эдит добрыми улыбками и поклонами. Старик Эддав много лет ходил за немногочисленными лошадьми, и некому было сменить его с тех пор, как оба его внука умерли от жестокой простуды. Бреттарин, старый солдат на покое, когда-то обучал Ринигера фехтованию, поскольку отцу это было не по силам. Глядя на них и отвечая на поклоны, Эдит с горечью думала, что обоим наверняка пришлось перетряхнуть свои сундуки, чтобы достойно снарядиться для поездки в Паридор.

Отец же, в лучшем своем наряде черного бархата, который был у него лучшим еще десять лет назад, только что спешился. Его старый чалый мерин Фальд с почти седой гривой зафыркал, и Эдит едва не бросилась по детской своей привычке приласкать коня. Воспоминания о родном доме, детстве и взрослении властно нахлынули на нее и перенесли в далекое, но такое светлое прошлое, когда сама она совсем малышкой ковыляла по старому саду с нянькой Эранной, пестовавшей уже третье поколение Роскаттов, а Ринигер вкушал плоды первых побед в покорении всех окрестных деревьев и разбивании носов деревенским мальчишкам.

Эдит не помнила отца другим — ей едва сравнялось два года, когда он ушел на войну. Именно от него они с Ринигером унаследовали свою огненную рыжину — красотой же их обоих щедро наделила мать. Но сейчас волосы отца словно припорошило пеплом, а лицом он в свои сорок пять напоминал семидесятилетнего старика. Спешившись, он качнулся и ухватился за стремя. Бреттарин тотчас подал ему костыль. Опираясь на него и подволакивая правую ногу в особом башмаке, за который когда-то пришлось отдать мастеру годовой доход с поместья Роскатт и фамильное жемчужное ожерелье матери, отец зашагал к Эдит.

Она со слезами припала к его груди, вдыхая такой знакомый, такой родной запах дома, смешанный с дорожной пылью. Отец обнял ее — к ней он всегда относился с особой, хотя и скуповатой нежностью. Они оба долго не могли найти слов, и отчасти Эдит радовалась этому, поскольку боялась, что отец сразу примется поносить канцлера на все лады. Этого, конечно, не избежать. Только сперва они обретут хоть слабое, но утешение друг в друге.

— Эдит… — непривычно тихо сказал отец, хотя голос его дрогнул от горечи и гнева. — Я с самого начала знал: нечего вам обоим делать при дворе. Видишь, что творит этот…

Как всегда, отец не выбирал выражений, совершенно не думая о том, кто может его услышать. Эдит содрогнулась, хотя в глубине души была согласна с каждым словом. Ее невольные слезы заставили отца вскоре умолкнуть.

— Бедная моя, — сказал он, вновь обнимая ее. — Бедный мой сын… Будь проклят Тангор! Мало ему было извести под корень дом Либанон — он хочет истребить и нас, последнюю его ветвь. Пока мы живы, мы — словно заноза в сиятельном заду этого ублюдка!

— Отец, прошу, умерьте ваш гнев, — попыталась остановить его Эдит, вспыхнув от смущения. — Дело не в этом. Он мстит нам за другое — за то, что Ринигер однажды помешал его планам.

Именно так Эдит написала родителям, умолчав о сватовстве Тангора и о взаимной любви Ринигера и графини Бостры, как и об условии, которое ставил им враг. Узнай отец об этом, он или умер бы от удара, возмущенный донельзя, или в порыве приказал бы ей согласиться, чтобы таким образом подобраться к Тангору.

— А, разве этому зверю нужна причина, чтобы убить кого-нибудь? — с горечью отмахнулся отец, но тотчас оживился, глаза его сверкнули недобро и сурово. — Ты мне скажи одно, девочка: он правда невиновен? Потому что если это не так… — Он сжал свободную руку в кулак, скрежетнул костылем по мостовой. — Я бы тогда плюнул ему в лицо, отрекся бы от него и сам бы прикончил!

— Что вы говорите, отец! — почти прорыдала Эдит. — Ринигер бы никогда… Вы сами знаете, какой он честный! Поэтому Тангор и ненавидит его.

— Будь он проклят! — повторил отец. — Нет, клянусь Создателем, на него однажды найдется управа, иначе этому гнилому клочку земли лучше бы уйти под воду. Подумать только, дочь: меня не пускают к королю! Меня, калеку, проделавшего сорок миль под дождем и ветром! Меня, проливавшего кровь за свою страну и своего короля, отдавшего ему лучшее, что у меня есть, — моих детей! И для чего — чтобы этот выродок сгубил моего сына!

— Король не стал бы вас слушать, отец, — печально сказала Эдит. — Я сама пыталась просить его, а он попросту прогнал меня. «Доказательства налицо, — сказал он мне, — и не нужно ни криков, ни слез». И прибавил, что мог бы приказать и меня взять под стражу, потому что я могу быть сообщницей…

Голос Эдит сорвался. Она умолкла ненадолго, ожидая ответа отца, но он тоже молчал, как будто не находил слов от ярости. Так сперва показалось Эдит, и лишь приглядевшись, она поняла, что он погружен в тяжкие раздумья.

— Так что вам было бы бесполезно идти к нему, — продолжила Эдит, устав от молчания, — разве что за новой болью и унижениями. Даже если бы он вас выслушал, то ответил бы так, что вы бы не сдержались и оказались там же, где сейчас Ринигер…

— Да лучше бы так! — взъярился отец, стукнув костылем чуть ли не по носку своей деревянной ступни, и распрямился, насколько позволяли криво сросшиеся ребра. — Лучше бы мне разделить муки и смерть с сыном, чем видеть торжество этой гнусной кучи падали! Зачем мне жить, если Ринигер умрет? Кто продолжит наш род, кто вернет нам былую славу? А что вместо этого — позор!

— Но что тогда будет с матушкой, отец? — мягко напомнила Эдит, умолчав о себе.

— Матушка… — повторил он и вновь нахмурился в раздумьях. — Она совсем плоха с тех пор, как пришло твое письмо, дочь. Только ради нее я и вздумал поехать сюда. И все напрасно… — Он отвернулся и вновь разразился бранью.

Эдит молчала, не зная, что сказать. Она видела, сколь велико горе отца, которое вдесятеро сильнее оттого, что он не знает, как помочь своим детям. Сердце ее рыдало, хотя внешне она постаралась сдержаться. Но гнев всколыхнулся и в ней. Мало того, что Тангор оскорбил ее своим гнусным предложением и еще более гнусной сделкой, мало того, что он облыжно обвинил Ринигера в измене и бросил его в застенок, — он еще и терзает сердца их несчастных родителей, словно надеется горем свести их обоих в могилу.

— Довольно, Эдит, — сказал отец, когда отвел душу. — Я не хочу потерять еще и тебя. Собирайся, твоя служба здесь окончена. Я увезу тебя домой, сегодня же. В пасть к Аирандо все эти дворцы и придворные карьеры! Да и матери станет легче, если ты будешь рядом с нею.

Эдит показалось, что земля раскололась пополам прямо у ее ног, и она сейчас упадет в черную расщелину, дышащую холодом и ужасом. На миг ей отчаянно захотелось уехать — спрятаться, как маленькой, в надежных руках отца и матери, позабыть Паэна, позабыть Тангора, позабыть все. Но уехать означало сбежать. А позабыть означало сдаться.

— Простите меня, отец, но нет, — твердо произнесла она и сразу продолжила, пока он не начал браниться: — Я не могу уехать и оставить брата, как не могу оставить ее величество. Кроме того, она обещала помочь нам, и как бы ни было это трудно, я верю в ее помощь. Прошу вас, отец, позвольте мне остаться еще ненадолго. Хотя бы до тех пор, пока…

— Пока твоего брата не казнят? — с горечью закончил отец, хотя обошелся без гнева и ругани. — Ах, дочь, много ли может королева? Ее супруг тоже многое обещал вам обоим, а сам верит глупым наветам, только потому, что они исходят от проклятого Тангора. Кто защитит тебя от него?

— Захоти он погубить меня, — сказала Эдит, — я бы тоже была сейчас в Лаутаре. Прошу вас, верьте, как я сама верю, в защиту ее величества. Если я уеду, это будет выглядеть как трусливое бегство.

Слова оказались верными: отец призадумался, гнев его явно поутих. Он долго хмурил брови и чесал бороду, с которой не желал расставаться, следуя старой моде. Эдит ждала не без трепета, но знала отчего-то, что он согласится. Отец вообще мало в чем мог отказать ей, в отличие от Ринигера, с которого он всегда драл три шкуры — именно потому, что сын уродился полным его подобием.

— Помоги нам всем Создатель, Эдит, — произнес отец, глядя на нее с выражением, которого она прежде не видела у него. — На сердце у меня неспокойно, не могу оставить тебя здесь совсем одну, да что-то подсказывает мне, что ты права, девчонка. — Он помолчал. — Скажи: он не дрогнул на допросе? Не сознался в измене?

— Нет, — с гордостью произнесла Эдит. Хмурое лицо отца просияло.

— Молодец парень, наша порода. Если увидишь его, скажи, что отец гордится им.

— Непременно скажу, отец. — Эдит сморгнула слезы. — Хотя я уверена, что он и так это знает.

Больше слов не нашлось ни у нее, ни у отца. Он снова обнял ее и долго не отпускал, выражая силой объятий то, что никогда бы не произнес вслух. И Эдит ощутила, что они в самом деле утешили друг друга, пускай не сумели развеять грозящую их семье беду. Как было бы хорошо, останься отец ненадолго в Паридоре! Но остаться он, как знала Эдит, не мог: во-первых, нечем платить за гостиницу, а во-вторых, он не покинет надолго убитую горем мать.

В этот миг Эдит окликнули — тот самый лакей Урдан, который привел ее сюда.

— Тебе чего, парень? — тут же нахмурился отец.

— Простите, сударь, — поклонился молодой человек, — но ее величество требует велью Роскатт к себе.

— Ладно уж, ступай, велья, коли зовут, — проворчал отец, и Эдит поневоле улыбнулась. Сам же он обернулся к своей свите. — А вы чего застыли, бездельники? Кони передохнули, и ладно. Едем. Деньги-то на харчевню не потеряли? А то я вас кормить не буду.

Отец поцеловал Эдит в лоб и в щеки, затем положил руку ей на голову, безмолвно благословляя. Он не сказал больше ничего, но Эдит ощутила, что он словно отдал ей все свои силы. Так, будто она осталась единственным оплотом семьи.

Возможно, так оно и было.

Проводив отца, Эдит весь оставшийся день провела в покоях королевы. Та держалась как обычно, осаживала чересчур любопытных или язвительных. Когда же настал вечер, ее величество, закончив свой туалет и отпустив всех фрейлин, задержала Эдит и Альвеву.

— Есть новости, — сказала она. — Сегодня состоялся суд.

Обе девушки вцепились друг в друга, словно в поисках поддержки. Альвева ахнула, Эдит стиснула зубы, готовясь выслушать самое страшное.

— Это не все, — продолжила королева и ласково взяла обеих за руки. — Я добилась для вас свидания с ним.