Мародёры: Три Тишины (гет)

9 октября 1976 года

Питер сидел на самом краю дивана, прижимая ладони к коленям. Камин потрескивал, бросая на стены длинные оранжевые тени, но тепло будто останавливалось в воздухе, не доходя до него. Он украдкой поглядывал на друзей: Сириус сидел на полу, прислонившись к креслу, с повязкой на руке; Джеймс возился с Картой — то ли смотрел, то ли просто делал вид; Римус потирал висок, нахмуренный, с потемневшим следом укуса на щеке — не волчьего, человеческого. Сам себе. Во сне.

Они были живы. Все. Почти. Но взгляд — тот, что появился за окном — ни один из них не мог объяснить. Жёлтые глаза в темноте, чужие, неволчьи. Что-то иное. Что-то, от чего внутри становилось сухо.

— Нам повезло, — сказал Джеймс, наконец нарушая тишину. — Кто бы это ни был… он не вошёл.

— Пока, — пробурчал Сириус, не открывая глаз. — В следующий раз, может, не станет ждать.

Римус поднял голову:

— Я напишу отцу, — тихо сказал он. — Расскажу всё. Про фигуры, про запах, про сон. Он знает больше, чем говорит. Может… сможет сказать, что это было.

У него дрожали пальцы, но голос звучал твёрдо. Это пугало. Пугало сильнее, чем страх: значит, всё — по-настоящему.

— А дальше что? — спросил Сириус. — Будем ждать, пока они снова придут?

— Нет, — вмешался Джеймс. — Мы будем готовы. Просто пока… не знаем как.

Снова тишина. Слова звучали правильно. Мужественно. Но внутри у Питера было пусто. Эта пустота пришла ещё ночью, когда волк зарычал — и исчез. И в ней не было ужаса. Только странное спокойствие. Как будто в нём выключили звук.

Он почувствовал лёгкую дрожь в пальцах. Не от холода.

Чего-то не хватало.

Когда разговор начал расползаться — Римус достал перо, Джеймс заговорил о Дамблдоре, Сириус крутил монету, — он встал и вышел. Все были на месте. Все решали. А он… просто пошёл.

В коридоре было светло, но свет казался липким. Звук искажался, как сквозь вату. Он свернул вниз, туда, где всё было проще: пыль, зелья, полумрак. Место, где мир складывался в чёткие баночки и свойства.

Шёл не спеша. Хотел бы — бежал. А так — просто шёл. Будто ноги знали путь лучше него.

Не было плана, не было слов. Даже для себя.

Замок дремал, но не спал. За окнами — яркий, ясный октябрь. Портреты на стенах перешёптывались, один зевнул, другой пробормотал: «Опять бродят…»

Он не обращал внимания. Шёл по памяти, вниз, к кладовке у кабинета Слизнорта.

Дверь не была заперта.

Пыль, сухой запах лаванды и гари. Он опустился к нижней полке, отодвинул ящик, заглянул за свитки. Потом — к следующей. И ещё. Пусто.

Рука застыла в тени.

Словно не ящик опустел, а он сам.

Он проверил снова. Приподнял крышку коробки. Открыл банку — только порошок ноготков. Коснулся внутренней стороны — только пыль и дерево.

Ничего.

Выпрямился медленно. В груди стало слишком просторно — как от боли, которая ещё не началась. Он оглянулся на дверь. Хотелось, чтобы кто-то вошёл. Сказал, где зелье. Объяснил.

Никто не вошёл.

Он стоял в тишине и вдруг понял: страха нет.

Просто нехватка. Той тишины внутри, когда всё — ровно. Когда можно не чувствовать.

Он закрыл дверь, будто прятал не свою тайну. Несколько секунд стоял в полумраке, среди пыли и осевшего воздуха.

Потом пошёл. Как будто за ним тянулась невидимая нить.

На повороте коридора, среди дневного света, в голове всплыло:

«В полночь. Три раза. Скажи: „Отцу“.»

Ждать не имело смысла. Всё внутри уже приняло решение.

Он вышел через северную дверь, мимо пустых теплиц. Октябрьское солнце резало глаза, воздух был хрустящий, чистый — в нём будто что-то щёлкнуло. Мир сделал вдох. А он — нет.

До Хогсмида дошёл быстро. Почти не помнил, как. Тени удлинялись, звук шагов глох в траве. Его не остановили. Просто ученик на прогулке. Он знал, как пройти. Знал, как стать фоном.

Он не знал, какие слова скажет. Они путались в голове, слипались, ломались.

«Ты сам всё понимаешь».

Фраза будто уже висела в воздухе. Он не хотел, чтобы она оказалась правдой.

В «Парных котлах» было тихо. Тепло от очага, запах подогретого эля и пряностей, старая древесина. Всё слишком настоящее, слишком обычное — и от этого тревожное. Как будто прятало ловушку.

Он вошёл. За знакомым столиком уже сидел отец.

Спина прямая, взгляд — отточенный, как нож. Рядом — не чашка, а стакан. Что-то прозрачное. И резкий, почти металлический запах — как от зелья, оставленного на огне слишком долго. Или от крови.

Отец не улыбался.

— Не получилось удержаться? — тихо. Без интонации. Как факт. Или приговор.

Питер не кивнул. Не покачал головой. Просто стоял.

Отец медленно достал из кармана флакон. Положил на стол.

— Это другое, — сказал, будто между прочим. — Сильнее. Чище.

Жидкость была почти чёрной. С фиолетовым отливом, как налитый гематомой вечер. Без запаха. Без отблеска. Тёмное стекло, неясное содержание. Как будто не зелье, а тень.

— Что это? — голос Питера был чужим. Сухим.

— Не спрашивай, — мягко, но твёрдо. — Слушай, что чувствуешь. Только это имеет значение.

Он не протягивал флакон. Не убеждал. Просто положил. Как палач кладёт меч перед жертвой — не с жестокостью, а с абсолютной уверенностью в порядке вещей.

Питер сел. Медленно. Пальцы коснулись стекла. Осторожно. Как будто это могло укусить.

Они не говорили.

И не нужно было.

Ночь пришла, как и всё сегодня — незаметно. Не потому что быстро, а потому что день прошёл сквозь него, не зацепившись ни за одно чувство.

Он сидел у камина в пустой гостиной. Огонь плясал в решётке. Но он не смотрел туда. Смотрел в себя.

Флакон лежал в кармане. Его вес чувствовался точно — как заноза, как зуд под кожей, как нестерпимая сухость на языке.

Он достал его. Открутил крышку.

Чёрная жидкость. Без запаха. Без осадка. Словно ничто. Но — звал.

Один глоток. Второй.

Вкус — мягкий, почти сладкий. Никакого жжения. Только тишина.

Как будто дверь закрылась. И всё внутри — замерло. Ни мыслей. Ни боли. Только ровное… ничто.

Он закрыл глаза. И впервые — не боялся.

Он стоит на поле. Солнечный свет бьёт в спину. Метла в руке — блестящая, лёгкая, быстрая.

Капитан. Его форма новая. Щит Гриффиндора горит на груди.

Марлин рядом. Смеётся.

— Я знала, что ты справишься, — говорит она, и голос её тёплый, как лето.

Он сжимает её пальцы. Они на трибуне. Джеймс, Сириус, Римус — все машут, кричат, хлопают по спинам.

— Вот это Петтигрю!

Он — не просто жив. Он — в центре. Он нужен. Он кем-то стал.

Тем, кем должен был быть. Всегда.

Рывок.

Как будто вынырнул из ледяной воды. Комната — чужая. Воздух — тяжёлый. Всё болит.

Он сделал вдох — и пожалел.

Боль ударила сразу. Липкая, острая, вязкая. Вены горели, горло сжалось, живот скрутило, будто там что-то выжигали.

Он зажал рот. Не закричал. Простыня под пальцами была мокрой — пот или слёзы, неважно.

Болело всё.

Он хотел назад.

Туда, где не было боли. Где он был кем-то.

Но сна уже не было.

Он не знал, сколько времени прошло.

Не помнил, как лег в постель.

Свет за окном стал серым — тот самый, что делает всё нерезким, бесцветным. Комната дышала чужим дыханием: кто-то зевнул, кто-то перевернулся. Скрипнула кровать.

А он сидел, сгорбившись. Дышал, как будто через боль. Лёгкие сжимались. Мышцы горели. Лицо ныло, будто под кожей был лёд.

Он провёл рукой по лбу. Липко. На губах — металлический привкус. Железо? Кровь? Или страх.

Шаги.

Он поднял голову.

Римус стоял у изножья кровати.

Мятая рубашка. Тень под глазами. Волосы растрёпаны. И взгляд — не осуждающий. Но слишком внимательный. Будто слышал не только слова, но и тишину между ними.

— Ты как? — спросил он негромко.

Питер сглотнул. Гортань будто царапало изнутри.

— Нормально, — выдавил. — Кошмары.

Пауза.

Римус не ответил сразу. Только смотрел. Его взгляд скользнул по его лицу, плечам, ладоням — будто искал что-то под кожей. Что-то, чего нельзя спрятать.

Он смотрит слишком долго. Он чувствует.

— Понимаю, — наконец сказал он. Тихо. Почти бесцветно.

И ушёл. Медленно. Прикрыв за собой штору кровати.

Питер остался.

В груди — стук. Не сердце. Тупой, глухой звук, как если бы где-то внутри билось что-то чужое.

В ушах — шорох. Нервы. Тревога.

В голове — одна мысль:

— Он понял?

Он закрыл глаза. Сжал одеяло в кулаке.

Чёрт. Надеюсь, не учуял. Не догадался.

Надеюсь… глаза были ясные.

Надеюсь.

Страх подступил не к телу.

Он не боялся боли. Не боялся смерти.

Он боялся, что его разоблачат.

И, может быть, ещё больше — что захочет снова.

Снова туда. Где он — не тень. Где нужный. Где смеются.

Где он — живой.