Шкатулка с секретом (гет)

Быстро темнело. Из густых камышовых зарослей поднялись целые легионы комаров — и кровожадно загундосили над головой в предвкушении сытного ужина. С заходом солнца резко похолодало — и Гейл как-то сразу вспомнила, что, собственно, на дворе еще не лето…

Загородный дом вывалился из-за поворота темной безмолвной громадой — но в окнах его не было света, и ни один звук не нарушал обступающую его вечернюю тишину. Ворота были крепко заперты, и на долгий звонок из глубины двора не отозвалась ни одна живая душа… Судя по всему, дом был покинут и пуст.

— Никого нет, — дрожащим голосом пробормотала Гейл — и при мысли, что им сейчас придется тащиться две или три мили обратно к стоянке, её с ног до головы пробрало липким потным ознобом. Ступня ее не то чтобы сильно болела, но опухла, стала какой-то неудобной в обращении и позволяла опираться разве что на пятку; последние сто метров до ворот Гейл и без того почти висела на спутнике. Господи боже, с ужасом спросила она себя, неужели ей теперь придется висеть на нём еще и всю обратную дорогу до злосчастного ресторанчика? В отчаянии она еще крепче сжала его плечо. — Нам… нужно возвращаться, Дирк!

Антиплащ, задумчиво хмуря брови, внимательно разглядывал запертую калитку.

— Не вижу в этом необходимости, — спокойно заметил он. — Вы уверены, что в доме есть сыворотка и лекарства?

— Разумеется, есть! Но… тут же все заперто! А я не взяла ключи.

— И что? — Антиплащ отрывисто усмехнулся. — Вы забыли, с кем имеете дело?

Ах да… Стыдно признаться, но об этом Гейл действительно позабыла.

— Посидите-ка тут полминутки, — деловито распорядился Антиплащ — и усадил Гейл на лавочку возле забора, откуда по вечерам, запасшись пивом, лимонадом и чипсами, можно было мечтательно любоваться засыпающим озером. Потом шагнул ближе к калитке; в руках его появилась связка тонких и плоских, чуть искривленных на концах блестящих инструментов; несколько секунд, и — вуаля! — тяжелая железная дверь забора гостеприимно распахнулась…

А ведь после форс-мажорного февральского происшествия замки как на калитке, так и на входной двери дома были заменены на куда более прочные, сложные и надежные… по крайней мере, наивные Хаксли думали именно так.

— Ловко! — слабым голосом, потирая опухшую ногу, восхитилась Гейл. — Значит, вы таким манером любой замок можете вскрыть, Антиплащ?

Он пожал плечами.

— Практически любой.

— Даже сейфовый? С уровнем взломостойкости первого класса?

— Даже сейфовый. Даже с уровнем взломостойкости первого класса. Даже не только первого, но третьего и четвертого, если уж вам так интересно. Насчет пятого не уверен — мне такие пока не попадались.

— То есть запертых дверей для вас не существует? Опасный вы человек, Дирк…

— Да, — скромно сказал Антиплащ, помогая ей встать. — Опасный. В прямом смысле умеющий просачиваться сквозь стены и запускать руки в закрытые боксы. И в Сен-Канаре уже многие в этом убедились… Ну вот какой, к примеру, домашний сейф у вашего обожаемого крокодила? Какой-нибудь паршивенький итальянский «Juwel», да? Самая ходовая и популярная фирма у населения, насколько я знаю: «сейфы, которые дёшевы и надёжны», если верить рекламе. Хотя в действительности вскрываются на раз-два обыкновенной канцелярской скрепкой.

— Нет, что вы. У них встроенный сейф какой-то крутой германской фирмы… «бюргвахтеровский», кажется. Дилон мне хвастался…

— Так вы его видели? Этот сейф?

— Ну, он мне показывал «Китайский Музей»… знаете, Хаксли-старший интересуется культурой Древнего Китая и собрал у себя неплохую антикварную коллекцию. Музейная комната у них, конечно, под охраной, а кнопка, отключающая сигнализацию, находится в этом сейфе. Дилон при мне его открывал… Ох, нога!

— Осторожнее… Так, по-вашему, это сейф — самый настоящий «Бюрг-Вахтер»? Ну, не скажу, что я особенно удивлён… от Хаксли всего можно ожидать…

— Да. И там какой-то очень заковыристый электронный замок…

— Электронный замок? Ну-ну, эка невидаль!.. Замок-то, может, и заковыристый, а вот код к нему наверняка подберет даже первоклашка. Там же восемь чисел, насколько я помню? Наверняка зашифрована какая-нибудь памятная дата… чей-нибудь день рождения или что-нибудь в этом роде… скорее всего — день рождения самого Роберта или Дилона.

— А вот и не угадали! Не все так просто… Действительно, код замка — день, месяц и год рождения! Только не Роберта и не Дилона.

— А чей же? Уж не вы ли удостоились такой чести, Гейл?

— Нет, что вы! Конечно, не я.

— А кто? Неужели наша таинственная и вездесущая миссис Поттер?

— Ха-ха, нет! Никогда не угадаете! В коде сейфа Дилон увековечил дату рождения своей любимой кобылы! Он же владелец Снежинки, скаковой лошади, которая, помнится, выступала в забеге на Уиллморский Кубок. И пришла не то четвертой, не то пятой…

— Надо же! Вот оно что… Однако, ну и фантазия у вашего крокодила! Осторожнее, Гейл, здесь ступенька…

…Входная дверь дома сдалась на милость Антиплаща так же быстро, бесшумно и безропотно, как до этого — железная калитка в заборе. Маленькая гостиная встретила незваных гостей витающими в воздухе ароматами не то мятного мыла, не то стирального порошка… Было темно и тихо, размеренно тикали ходики на стене, где-то за деревянными панелями комнатной обшивки самозабвенно поскрипывал невидимый сверчок. Дилон, в ужасе шарахающийся от любых божьих тварюшек, у которых было больше четырех ног (даже от безобидных сверчков!), не раз пытался вытравить из дома всю докучливую живность самыми разнообразными способами и самыми смертоносными инсектицидами, какие только мог раздобыть, — но живности было на его судорожные усилия глубоко плевать: каждый раз через пару дней после апокалипсиса она возвращалась, неубиваемая, как грибок под ногтями — и опять шуршала за плинтусами, и скрипела по ночам за панелями, и, шевеля усиками, шныряла под раковиной в кухне…

На столе в гостиной лежала записка:

«Мистер Хаксли!

Порядок наведен, шторы заменены, покрывала постираны, продукты в холодильной камере.

У Элизы опять был сердечный приступ. С вашего позволения, на пару дней уеду к сестре.

Маргарет Поттер.

P.S. Грязное белье завезу по дороге в прачечную».

— Обожаю эту неуловимую миссис Поттер, — серьёзно сказал Антиплащ. — Навести порядок, забить продуктами холодильник, увезти грязное бельё в прачечную — и после этого так вовремя и ненавязчиво испариться! Очень ценное, я бы даже сказал — бесценное качество для домработницы, вы не находите? Она просто волшебница, эта ваша тётушка Маргарет… О, да, я уверен — для того, чтобы вновь вызвать её в наш мир, достаточно потереть какую-нибудь старую закоптелую лампу.

— Но вы же не собираетесь этого делать, Дирк? — смеясь, спросила Гейл.

— Ни в коем случае! Обойдёмся, я думаю, и своими силами… Кстати, она пишет так, словно сюда с минуты на минуту собирается нагрянуть ваш крокодил.

— Ну, вряд ли «с минуты на минуту»… Скорее всего, он нагрянет сюда не раньше уикенда, если вообще «нагрянет». Что ему тут делать? К тому же сегодня еще только среда…

— Где лекарства?

— В шкафчике возле окна. Там должна быть упаковка ампул со змеёй на этикетке… И цетиризин, конечно. Кстати, вы умеете делать уколы, Дирк?

Антиплащ, вертевший в руке пакетик с одноразовыми шприцами, неловко замялся.

— Может быть, вы лучше сами? А я могу вам поассистировать… что-нибудь вам поднести… или что-нибудь подержать…

— Что именно подержать?

— Ну, например, вашу очаровательную пяточку…

— Ахах, спасибо, не нужно! Я боюсь щекотки.

— Ладно. — Он усадил её на диван и, подтащив поближе стоявший неподалеку пуфик, бережно, точно дорогую антикварную вещь, водрузил на него ее опухшую ногу. — Тогда я пока загляну на кухню, посмотрю, чем там божественная миссис Поттер нас порадовала. Что вы предпочитаете, Гейл — чай или кофе?

Гейл предпочитала чай.

…Сыворотка была благополучно введена. Антиаллергенная таблетка выпита. К пострадавшему пальцу приложен обернутый тканью кусок льда. В чашках исходил паром горячий, крепко заваренный чай, на большом блюде возвышалась стопка нарезанных… или, скорее, судя по их толщине — нарубленных пожарным топориком бутербродов. Гейл полулежала на диване, обложенная подушками, закутанная в теплый, почти невесомый плед, потягивала из чашки ароматный напиток и чувствовала себя не иначе как знатной индийской принцессой — не хватало только услужливого мальчика-пажа у изголовья дивана, вооруженного роскошным опахалом из павлиньих перьев. Нога у нее уже почти не болела, и даже опухоль как будто начала спадать, но признаваться в своем выздоровлении Гейл не хотелось — ей казалось, что тогда внимание, беспокойство и неожиданная заботливость исчезнет из глаз Антиплаща окончательно и бесповоротно…

Он тем временем включил электрический камин. Нет, вовсе не потому, что было холодно — хотя к вечеру в непрогретом доме слегка запахло сыростью — просто… ну, просто для большей красоты, прелести и уюта. Как-то это было глупо — сидеть в загородном доме, кутаться в плед, слушать пение сверчка и при этом не смотреть на ало пламенеющие угли в горящем камине… пусть даже имитированные и совсем не настоящие.

Антиплащ бродил по комнате, заложив руки за спину, разглядывая награды Дилона, вернувшиеся после февральского разгрома на каминную полку, пейзажики и натюрмортики в деревянных рамках на стенах, какие-то безделушки, расставленные на навесных полках; зачем-то провел пальцем по точеной, откинутой в изящном пируэте ножке фарфоровой балерины. Долго разглядывал вставленную под стекло фотографию — ту самую, слегка увеличенную, на которой Гейл и Дилон, смеющиеся и розовощёкие, были схвачены фотографом на фоне зимнего заснеженного особняка… Задумчиво спросил:

— Так значит, это и есть скромная лесная хижина вашего крокодила? Впечатляет. — Он перевел взгляд на другое фото неподалёку, полугодовой давности, где Гейл в коротком оранжевом пальто позировала на фоне яркого октябрьского леса. — Н-да, признаться, все оттенки рыжего — явно не ваш цвет, Гейл.

— Вы так думаете, Дирк? Почему? — Гейл поняла, что щеки ее порозовели: ей для чего-то было очень важно услышать сейчас его мнение… Видимо, для того, чтобы больше никогда не появляться перед ним ни в рыжем, ни в оранжевом. Да.

Он повел плечами.

— При вашей смуглой коже оранжевый вам вообще противопоказан. Вам скорее подошло бы белое или голубое… А у вас есть ещё какие-нибудь фотографии, Гейл? Мне было бы любопытно взглянуть.

— Конечно. Вон там, в углу, стопка альбомов. Хотите, я вам покажу?

— Ещё бы!

— Но я там кое-где тоже… в оранжевом.

— Да что вы говорите! Ну, ничего. Я этот страшный удар мужественно переживу, — отозвался Антиплащ без тени улыбки.

…Они сидели рядышком на диване, плечом к плечу, склонившись друг к другу и почти соприкасаясь опущенными головами. Гейл осторожно переворачивала широкие, приятно похрустывающие под пальцами страницы, с которых на неё смотрело её собственное лицо в различных вариациях, порой — серьёзное, порой — задумчивое, но чаще всё-таки улыбающееся и счастливое. Иногда (если их снимал кто-то третий) рядом был Дилон… А фоном сменяли друг друга лес, или озеро, или городской парк, или пляж, или роскошные интерьеры особняка Хаксли… Надо ли говорить, что последнюю серию фотографий, сделанных в недрах большого и богатого дома, Антиплащ разглядывал с особым вниманием?

— Ух ты! Так это и есть «Китайский Музей»? Однако, этот Роберт — человек со вкусом… Доспехи воина «шу»? Ого! Неужели в этом можно было ходить? Как они жили, эти несчастные китайцы… А это что за массивный резной ящичек?.. Шкатулка Ли Хао? Хм! Гробик для инопланетянина… Ах, да, вижу. Лестница, как во дворце… Один ковер надо неделю пылесосить… А кабинет Роберта — налево? В конце коридора? Даже с террасы можно попасть, да вы что? Ах, узкая галерея… Ну да, абсолютно разные… я заметил…

…Ходики на стене торжественно отсчитали десять ударов.

Где-то за стеной, в кухне, сам по себе включился и довольно заурчал, будто сытый тигр, вместительный белоснежный холодильник.

Сверчок за панелью застенчиво умолк. Бесшумно помаргивали в искусственном очаге искусственные угли («правдоподобно имитирующие открытый живой огонь», о чём, помнится, кичливо возвещал рекламный проспект). Негромко вздыхал и поскрипывал, оседая, старый деревянный дом — а в подполе деловито шуршали и возились не то мыши, не то проснувшийся к ночи ёж…

Гейл сидела, опустив глаза, и задумчиво смотрела в камин — и на её нежной щеке полукружием лежала пушистая тень от длинных, чуть загнутых на концах, не знакомых с липкой объёмной тушью ресниц. И взгляд Антиплаща неизменно, точно притягиваемый магнитом, возвращался к этим невероятным ресницам снова и снова; ему нестерпимо, просто до нервной дрожи хотелось поднять руку и осторожно коснуться их кончиками пальцев…

А еще лучше — губами.

И он решительно встал, мягким движением опрокинул Гейл на диван, сорвал с неё этот дурацкий плед и тонкий летний сарафан, вжал ее крепким телом в упругие диванные подушки и жадно впился губами в податливую смуглую шею…

В своем воображении.

В реальности он всё ещё сидел, тупо глядя в альбом, но ничего в нём не видя, чувствуя себя не только отпетым мерзавцем (что неудивительно), но и последним дурнем. Он всегда был с женщинами напорист и смел (если не сказать — небрежен и бесцеремонен), но сейчас всё его нахальство странным образом забилось куда-то в глубокое подполье, в самый темный и дальний уголок его существа. Черт возьми, с раздражением спрашивал он себя, ну почему Гейл — не стерва? Не меркантильная склочница и не развязная шлюшка? Не раскрепощённая девица без стыда, тормозов и излишних комплексов? Насколько тогда всё было бы проще… Они были вдвоём, совершенно одни — в уединённом загородном доме, на берегу озера, в лесу, где на многие мили вокруг не сыскать ни единой живой души, и он сейчас мог бы сделать с Гейл все, что ему — ладно, будем уж наконец честными! — так хотелось с ней сделать… но, чёрт возьми!

Он не мог её обидеть.

Нет, даже вот так: он не мог заставить себя её обидеть.

Он слишком хорошо помнил ее мягкую прохладную ладошку, ласково ложащуюся на его пылающий, раскалывающийся от боли горячечный лоб.

И не мог надругаться над этим воспоминанием.

Почему не мог? Этого он не знал… Но, видимо, было и в его тугоплавкой душе что-то такое — что-то тайное, заповедное и глубоко неизведанное, — через что он не смел, попросту не смел позволить себе переступить.

Он не мог подставить под удар сложившиеся между ними хрупкие, такие теплые, почти дружеские отношения. Он не мог позволить себе походя поглумиться над её доверием и доверчивостью. Слишком многим был ей обязан. Слишком дорожил её вниманием и ненавязчивым обществом, чтобы вот так грубо и бесповоротно её оттолкнуть. Слишком хорошо представлял себе, как её открытый, лишенный страха взгляд сменится ненавидящим и презрительным… и тонко дрогнет голос… и с побледневших губ снова сорвутся холодные, с ужасом и брезгливостью брошенные ему в лицо слова: «Отпустите меня, Дирк».

Или вот так, ещё хуже:

«Уберите от меня свои грязные лапы!»

И это не доставит ему ни малейшего удовольствия.

Хотя почему, собственно говоря, он должен ждать чего-то иного?

В любом другом случае и с любой другой женщиной ему было бы на все эти идиотские тонкости глубоко наплевать — да и этой «любой другой», по-видимому, тоже… но такие, как Гейл, ему раньше (к счастью) не попадались. Она была не «любая другая»… Увы! Милая, милая Гейл, мягкосердечная, отзывчивая, бескорыстная и непрактичная, не приемлющая (к сожалению!) никакого зла, никакой лжи и никакой моральной грязи, и уже не раз заставившая его прекрасно это понять… Черт побери! Какого дьявола он вообще обо всём этом — причем уже далеко не в первый раз! — думает?

Какого дьявола он предаётся всей этой рефлексии и махровой философщине — вместо того, чтобы наконец встать и без зазрения совести начать действовать?

Какого дьявола он вдруг ни с того ни с сего размяк, точно забытый на горячей сковороде кусок масла, и стал настолько омерзителен самому себе?

Стиснув зубы, он прерывисто перевел дыхание, яростно сдерживая расшалившееся воображение. И, видимо, вздохнул так громко, ожесточенно и глубоко, что Гейл, оторвавшись от созерцания пластмассовых углей, ритмично полыхающих в широкой чёрной пасти камина, взглянула на него с удивлением.

— Что с вами, Дирк?

Он судорожно мотнул головой.

— Мне что-то не по себе…

— Заболели?

Он решительно захлопнул альбом. Бросил его на полку шкафа. Откинулся на спинку дивана и скрестил руки на груди. И, неожиданно для самого себя, мрачно процедил сквозь зубы:

— Да. И уже, боюсь, довольно давно.

Гейл удивленно, чуть встревоженно подняла брови.

— Давно? А что у вас болит?

«Нет. Что, где и как у меня болит, я не стану тебе говорить, моя девочка, — угрюмо подумал Антиплащ. — Иначе ты пожалуй что совсем испугаешься».

— Не знаю. Не пойму, что со мной творится. Какое-то смутное томление… бессонница… постоянные мысли об одном и том же… человеке. Вы, наверно, будете удивлены, Гейл, но…

— Что?

— По-моему, я… я влюбился.

Он почему-то был уверен, что она рассмеется в ответ, может быть, даже с облегчением — но Гейл молчала… Долго, долго. Просто не находила слов от неожиданности и… чего-то другого, что́ ей самой внезапно показалось… разочарованием? Или даже — господи боже! — смутной непонятной тоской? Да по́лно! Он — и влюбился?!

Её вспотевшие ладони судорожно стиснули край пледа.

Впрочем, чему она удивляется? Молодой, симпатичный парень… рано или поздно это должно было случиться. И, собственно, из-за чего тут расстраиваться? Наоборот, следовало бы порадоваться за друга, которого наконец посетило это удивительное, трепетное и светлое чувство…

Но она не могла. При этом известии в её желудок словно упала холодная чугунная гиря.

— Влюбились? — спросила она наконец едва слышно. И, после паузы, заикаясь, добавила: — И… и кто же эта… несчастная?

— Ну почему же обязательно «несчастная»? — Он внимательно посмотрел на нее. — По-вашему, я настолько погряз во лжи и пороках, что совершенно не способен сделать свою возлюбленную хоть чуточку счастливой?

Она избегала его взгляда. Смотрела в стену. На бледную акварель, нарисованную на декоративной керамической тарелке. На пыльную унылую голову лося, стеклянными глазами слепо таращущуюся в пространство. На маленького древесного клопа, с упрямством бульдозера штурмующего трещину между панелями обшивки.

— Нет, дело не в этом. Просто… вас очень трудно любить, Антиплащ. Вы — сложный человек. Многогранный. Непредсказуемый. Противоречивый. И характер у вас далеко не сахарный, чего уж скрывать… А еще вы невероятно, просто патологически свободолюбивы, и… и… — она запнулась, подыскивая подходящее слово.

— И поэтому не способен ни на искреннюю дружбу, ни на возвышенную любовь, — язвительно закончил он.

— Я этого не говорила, — пробормотала Гейл.

— Просто не успели. Но я сделал выводы, логически проистекающие из ваших слов. Ладно. — Он потер ладонями колени. — Собственно, вы абсолютно правы. Она действительно… слишком хороша для меня, Гейл. Так что на взаимность мне во всяком случае рассчитывать не приходится.

— Она сама вам это сказала? — слабым голосом спросила Гейл. — Да, Дирк? Иначе как вы можете… за неё решать?

Антиплащ задумчиво разглядывал левую ладонь, поводя пальцем по глубоким, чётко расчерчивающим её многочисленным линиям — словно пытался прозреть по ним грядущие обстоятельства своей непростой, изобилующей крутыми поворотами труднопредсказуемой жизни.

— Видите ли, Гейл. Она… ну, та девушка… её жизненное кредо… её принцип… нет, вернее будет сказать, весь её внутренний настрой можно выразить в двух словах: «Не навреди». Да. Именно так. Не навреди… Ни ближнему, ни дальнему, ни родному, ни незнакомому, ни хорошему, ни плохому… Она добра и кристально чиста, как капля утренней росы, а я… вы же знаете… ну и она, конечно, прекрасно знает, кто я такой — и чем занимаюсь. И…

— И?

— В общем, мне кажется, она меня презирает.

— И вас что, это останавливает? — с кривой улыбкой спросила Гейл.

— Да, — сухо сказал Антиплащ. — Удивлены? Я что, бесчувственный пень, по-вашему? И мне совершенно наплевать на то, что она обо мне думает?

— А вам, значит, не наплевать?

— Как ни странно, нет. К сожалению.

— Понимаю. И всё-таки в какой-то мере, вы, конечно, настоящий пень…

— Ну, спасибо! Только даже самый замшелый пень может зазеленеть и пустить свежие побеги, если… ну, знаете, если в кои-то веки его наконец пригреет тёплое весеннее солнышко! И… что с вами, Гейл?

— Ничего, — сердито сказала Гейл. — Просто… ресница в глаз попала. — Она быстро-быстро заморгала, с ужасом понимая, что подбородок её все-таки дрожит, а губы начинают неумолимо кривиться… «Ну отвернись же ты наконец! — в отчаянии подумала она. — Ну что ты на меня так уставился? Отвернись, ну пожалуйста, и сделай вид, что ничего не заметил… ну какое тебе вообще до меня дело?! Ведь у тебя же есть… она… твоё „солнышко“!»

Но он не отвернулся. Напротив — придвинулся ближе и, бережно взяв Гейл двумя пальцами за подбородок, повернул к себе её опущенное лицо. Заглянул в глаза. Осторожно провёл пальцем по её щеке, стирая слезинку… и вдруг резко, порывистым безоглядным движением привлек Гейл к себе. Сильно и отчаянно, чуть ли не судорожно прижал её к груди и зарылся лицом в её спутанные тёмные волосы.

— Ну что ты, милая… девочка моя… синичка ты моя маленькая… не плачь! Ах, чёрт! Я думал, что тебе действительно наплевать… Как же ты… как же ты не догадалась… Ведь это ты — моё солнышко… тёплое мое, ласковое солнышко… видишь, даже я, старый циничный пень, зазеленел и расцвел под твоими лучами, как легкомысленная весенняя незабудка…

— Ты… — пролепетала Гейл. — Т-ты… Дирк! По-твоему, я тебя… презираю? — Слова были излишни. Он был совсем близко… нет, не просто близко — он был рядом, милый, родной, невыносимо желанный… и она подалась вперед и обвила руками его шею, уже не в силах сопротивляться щемящей нежности, охватывающей всё её существо — и такому непреодолимому, такому сладкому наплыву знакомых восхитительных мурашек, властно накрывающему её с головы до ног.

И остальной мир для неё исчез. Может быть, остался на месте, а может, свернулся в трубочку и провалился в тартарары — но ей было на все это наплевать. Она сейчас не хотела — да и не могла — ни о чем думать, кроме горячих губ Антиплаща, хрипло, неистово и бессвязно шепчущих ей на ухо: «Милая моя, милая…» Руки его легко скользнули по её спине, освобождая её от дурацкого сарафана — и, в безотчётном порыве прильнув к его теплой, тяжело вздымающейся груди еще крепче, Гейл (скорее с восторгом, нежели с ужасом) поняла, что обратной дороги нет…

«Гейл! О, боже! — в ужасе вскричал в её затылке внезапно прорезавшийся из ниоткуда Трезвомыслящий Голос. — Что ты делаешь, опомнись! Что ты творишь?! А как же Дилон?! А как же, черт возьми, ваша свадьба?!»

«Да захлопнись ты наконец, зануда!» — решительно оборвала его Гейл, под мягким натиском Антиплаща опрокидываясь на несчастный диван. А потом сделала то, что ей хотелось сделать уже давно: подняла руку, запустила пальцы в его, любимого, густую, соломенно-желтую, как всегда взлохмаченную непослушную шевелюру — и, едва успевая отвечать на его нетерпеливые поцелуи, ласково растрепала её ещё больше.