Каждое Дерево (джен)

Будь я на льдине, старуха бы вырезала вокруг меня контур — и потопила. Я стояла и чувствовала, как тону. Вот я в сугробе — и вот я в рыбацкой лунке, погружаюсь под чёрные воды реки. Упираюсь руками в лёд, потому что найти выход — а он лишь один — невозможно. Открыв глаза, я ослепла от холода, и теперь молча встречаю дно. А старуха склоняется над прорубью, и смеётся:

— Чаю, ты и не чаяла, что я догоню.

— Что вам нужно? — я наконец-то выдохнула. И снова вдохнула — резко, бодряще, холодно.

Роджер скалился, старушка улыбалась.

— Мне — ничего, ты только больше не убегай, всё равно найдём, — прозвенела она.

— Найдём, — обровнял человек за спиной. Я вскрикнула, а потом услышала, как гудит мотор.

— Не надо, не разговаривай с ними, — упредила старушка. — Я не со зла.

Щёлкнул курок. Из-за спины вышел сутулый, коротко стриженный азиат.

— За тобою, как видишь, прибыла наконец-то Скорая. Это её так зовут, — Нейролептик помахал старушке, та махнула в ответ.

— Бабушка, вы зачем… — мои лопатки ощутили шершавость дна.

— Станешь много говорить — застрелю школьницу.

Нейролептик держал её за шею — ту самую девочку, минуту назад обнимавшую Роджера. Он был без перчаток, рука скользнула под шарф и надавила на гортань. Девочка кашлянула, но не взвизгнула: спокойная, как сомнамбула, и расслабленная, она дышала ровно. Нейролептик присел, подметая снег полами пальто. Он прошептал девочке:

— Ты не против, если я тебя убью?

Она безучастно выронила:

— Нет. Я не против.

— А если тётя пойдёт со мной, ты ей скажешь спасибо?

— Скажу.

Скорая не обращала внимания, она отошла, присела на лавочку и ласково потрепала пёсью шею. В панике я следила за тем, как Нейролептик приставил дуло к девочкиному виску. Как посмотрел на меня. Сказал девочке:

— Давай улыбнёмся?

Та равнодушно ответила:

— Давай.

И оба мне счастливо улыбнулись.

Меня вдавило в дно. Лопатки пропололи ил, приняли в себя бутылочные осколки.

— Открой фургон. Залезай. Закройся изнутри.

Рулевой подмигнул мне задними огнями.

— Да, туд… — Нейролептик завис в кивке, не договорив «туда». «А» зависло у него во рту.

Я подошла и хотела его оттолкнуть, отвести пистолет от девочки, перенаправить. Но рядом возникла Скорая и остановила мою ладонь.

— Не прикасайся к ним, не позволяй им себя коснуться. Не вступай в разговоры. Не смотри в глаза дольше пяти секунд. Иди.

— Иди, — прохрипел Роджер.

— Но как же… — я снова потянулась к пистолету, но старушка незримо перехватила мою руку. Скорая сжала её и с жаром утвердила:

— Не верь уравнителям.

Старушка что-то заметила — она встревожилась и отвела взгляд. Я посмотрела следом. Нейролептик поворачивал голову — медленно, как муха из смолы, выволакивая тело из воздуха. Я отскочила.

Скорая снова была на скамейке, она чесала Роджеру брюхо, пока тот развалился на снегу. Пытаясь отдышаться, глядя ровно на грузовик, я шла к неминуемому аду. Теперь никуда не деться.

— Хорошо, — сказал Нейролептик. — Правильно. Слушайся взрослых, девочка. Я верно говорю?

— Да, — полусонно пролепетала школьница. И чихнула.

Боковым зрением я увидела, как Нейролептик отпрянул, отирая лицо рукавом. Рассмеялся.

— Как тебя зовут, милая? — участливо спросил он у девочки.

— Лимфа.

Это был тот же мебельный перевозчик, что стоял во дворе-колодце. Я отворила двери, шагнула и, подскользнувшись, полетела в темноту.

А потом был выстрел.

* * *

Когда я упала на пол, он оказался мягким. Кто-то застонал. Прежде, чем кузов захлопнули, я увидела человеческие тела, на которых лежу. И отползла к стене. Меня трясло.

Они убили девочку. Они убили девочку, убили девочку, убили. Они её убили. Убили Лимфу. Я представила, как по белой веснушчатой коже стекают — вперемешку — кровь и лимфа. А течёт ли лимфа? А что это такое? Никогда её не видела. Видела только кровь. Кровь по белой коже стекает на белый снег. Но оттенки, конечно, разные. Через несколько часов кожа по цвету сравняется со снегом.

Я сидела и качалась — туда-сюда, а машина тронулась, оставляя Лимфу лежать одну на белом, холодном саване. Я почти видела, как за железной дверью грузовика распласталась маленькая фигурка, а вокруг расцветает огромный чудовищный мак. Он растёт — и удаляется. Потому что мы едем — дальше и дальше.

— Они убили девочку, убили, убили девочку, — я повторяла до горечи, слова разъедали горло. — Убили. Они её убили.

Кажется, я плакала. Слизывала слёзы с губ. Это я. Это всё я. Не будь меня там, упади я чуть дальше, будь то другой двор, аллея, парк, доберись я до остановки…

Они бы меня не поймали. Нет, поймали бы. И умер бы кто-то другой. Да, так и случилось бы.

— Они убили девочку, — я рыдала. Холод сковывал губы и подмораживал влагу, и на лице оседала ледяная корочка. — Они…

— Уроды. Да. Да, слышишь? — меня толкнули. — Не реви, заболеешь. Это просто то, что произошло.

Грубоватый женский голос. Так, я думаю, говорила Ахматова.

— Тише. Ты уже ничего не исправишь. Постарайся не касаться ногами тех, кто там лежит, — женщина высветила телефоном лица людей, уложенных как попало. Они казались мёртвыми. Потом она посветила на меня, и слёз стало больше — к тем, что от горя, добавились те, что от яркого света в глаза.

— Вы… похожи на Ах…матову. Голосом, — выплыло у меня.

— Очень рада. Посмотри на меня, я — как ты, — женщина посветила на себя. Короткие розовые волосы, резкие черты, близкие брови — как лезвия. Тонкие и заострённые.

— В зеркале я другая, — прогнусавила я, шмыгнув. Нос забился под завязку.

— Тише. Держи платок. Меня зовут Гарпия.

Я заметила у неё на груди полицейский шеврон, и разревелась ещё хлеще. Она почесала висок и завела за ухо несуществующие пряди.

— Их убивали, а мне было всё равно. Самое страшное — то, что Ковбою и Рыбнику тоже было всё равно. Их даже спросили — вы за или против? И они ответили — всё равно. И всё как в тумане, и залито кровью, а я осталась одна. Ты не волнуйся, у меня такая работа, — она улыбнулась.

— Они ещё живы? — я кивнула в темноту, опасаясь узнать ответ.

Гарпия сморщилась, посветила на лица, и насупилась:

— Не думаю. Я проверяла пульс, но только у Оленя что-то прощупывается.

— Жаль.

— Да.

— В смысле, жаль, что пульса нет. Какая вы смелая, я бы не потянула такую работу.

Гарпия сплюнула в угол.

— Мне приходится. Знаешь, как сейчас повезло? Сказали, что я буду жить. А остальные — нет. Их постреляли, забросили сюда, и меня следом. А мне было наплевать, хотя мы не чужие. Юркая лазала по канатам, не обдирая ладоней — она была чемпионкой. Ковбой у меня списывал. Оленю я должна пять косарей. А Рыбнику завтра в отпуск.

Я посмотрела в пол — туда, где дышал, едва-едва допивая последние минуты жизни, Олень. И призналась:

— Это я вам звонила утром.

Её рука потянулась ко мне и опала на полпути.

— Ты стоила мне четверых. Издержки профессии.

И я заметила, как по лицу Гарпии текут, замерзают и лопаются солёные ручейки.